Летом столицы пустеют. Субботы и отпуска уводят людей из города. По вечерам – тоска. В любую из них спокойно можно ввести войска. И только набравши номер одной из твоих подруг, не уехавшей до сих пор на юг, насторожишься, услышав хохот и волапюк, и молча положишь трубку: город захвачен; строй переменился: все чаще на светофорах – «Стой». Приобретая газету, ее начинаешь с той колонки, где «что в театрах» рассыпало свой петит. Ибсен тяжеловесен, А. П. Чехов претит. Лучше пойти пройтись, нагулять аппетит. Солнце всегда садится за телебашней. Там и находится Запад, где выручают дам, стреляют из револьвера и говорят «не дам», если попросишь денег. Там поет «ла-ди-да», трепеща в черных пальцах, серебряная дуда. Бар есть окно, прорубленное туда. Вереница бутылок выглядит как Нью-Йорк. Это одно способно привести вас в восторг. Единственное, что выдает Восток, это – клинопись мыслей: любая из них – тупик, да на банкнотах не то Магомет, не то его горный пик, да шелестящее на ухо жаркое «ду-ю-спик». И когда ты потом петляешь, это – прием котла, новые Канны, где, обдавая запахами нутра, в ванной комнате, в четыре часа утра, из овала над раковиной, в которой бурлит моча, на тебя таращится, сжав рукоять меча, Завоеватель, старающийся выговорить «ча-ча-ча».