Каменный шприц впрыскивает героин в кучевой, по-зимнему рыхлый мускул. Шпион, ворошащий в помойке мусор, извлекает смятый чертеж руин. Повсюду некто на скакуне; все копыта – на пьедестале. Всадники, стало быть, просто дали дуба на собственной простыне. В сумерках люстра сродни костру, пляшут сильфиды, мелькают гузки. Пролежавший весь день на «пуске» палец мусолит его сестру. В окнах зыблется нежный тюль, терзает голый садовый веник шелест вечнозеленых денег, непрекращающийся июль. Помесь лезвия и сырой гортани, не произнося ни звука, речная поблескивает излука, подернутая ледяной корой. Жертва легких, но друг ресниц, воздух прозрачен, зане исколот клювами плохо сносящих холод, видимых только в профиль птиц. Се – лежащий плашмя колосс, прикрытый бурою оболочкой с отделанной кружевом оторочкой замерзших после шести колес. Закат, выпуская из щели мышь, вгрызается – каждый резец оскален - в электрический сыр окраин, в то, как строить способен лишь способный все пережить термит; депо, кварталы больничных коек, чувствуя близость пустыни в коих, прячет с помощью пирамид горизонтальность свою земля цвета тертого кирпича, корицы. И поезд подкрадывается, как змея, к единственному соску столицы.