1

Для нас античность существует, мы же для нее — нет. Не существовали никогда и никогда не будем. Это несколько диковинное положение делает наши суждения об античности до некоторой степени несостоятельными. С точки зрения хронологической и, боюсь, генетической расстояние между нами чересчур огромно, чтобы предположить какую-то причинно-следственную связь: мы взираем на античность как бы из ниоткуда. Наша точка зрения подобна взгляду на нас самих из соседней галактики. Она сводится в лучшем случае к солипсистской фантазии, к видению. На большее нам претендовать не следует, ибо нет ничего неповторимей, чем наша чрезвычайно непрочная комбинация клеток. Что узнал бы древний римлянин, проснись он сейчас? Облако в вышине, синеву волны, поленницу дров, горизонтальность постели, вертикальность стены, но — никого в лицо, даже окажись встреченные им совершенно голыми. Очутившись среди нас, он в лучшем случае испытал бы чувство, сходное с тем, что испытывает высадившийся на Луну: что перед ним — будущее или далекое прошлое? пейзаж или руины? Вещи эти в конечном счете весьма схожи. Если, конечно, он не увидит всадника.

2

Двадцатое — возможно, первое столетие, взирающее на статую всадника с легким недоумением. Наш век >т век автомобилей, и наши короли и президенты водят машины, или же их возят. Всадников во множестве нам вокруг не обнаружить, кроме как в цирке или на скачках. Исключение, может быть, составляет британский принц-консорт Филипп, равно как и его дочь принцесса Анна. Но это связано даже не столько с королевским положением, сколько с именем «Филипп», которое является греческим по происхождению и означает «phil-hippos»: любитель лошадей. Связано настолько, что до недавнего времени мужем Ее Королевского Высочества был капитан Королевской гвардии Марк Филлипс, сам отменный наездник. Мы могли бы добавить сюда еще наследника британской короны принца Чарльза, страстного игрока в поло. Но вот, пожалуй, и все. Мы не видим лидеров демократий или, коли на то пошло, вождей немногих оставшихся тираний верхом. Ни даже военачальников, принимающих парады, когда в наши дни становится все меньше и меньше. Всадники почти полностью перевелись в наших краях. Конечно, сохранилась еще конная полиция, и нет, вероятно, для ньюйоркца большего Schadenfreude, чем наблюдать, как один из этих лохинваров в седле выписывает штраф неправильно припаркованному автомобилю, в то время как его четвероногое фыркает на капот жертвы. Но когда мы сооружаем нынче памятники вождям и национальным героям, на пьедестале стоят лишь две ноги. А жаль, ибо лошадь обычно символизировала многое: империи, мужество природу. Существует даже целый этикет конной скульптуры; так, например, если лошадь встает на дыбы под седоком, это означает что последний погиб в бою. Если все четыре копыта покоятся на постаменте — указание, что он умер в своей постели. Если одна нога поднята высоко в воздух, то подразумевается, что скончался от ран, полученных в бою, если не так высоко — значит, жил довольно долго, пройдя свой жизненный путь, так сказать, шагом. С автомобилем это невозможно. К тому же автомобиль, даже «роллс-ройс», не подчеркивает чьей-либо уникальности и не возвышает над толпой, как лошадь. Римских императоров, к примеру, часто изображали верхом, но не для того, чтобы увековечить их излюбленный способ передвижения, а чтобы ясно обозначить их превосходство: принадлежность, часто по рождению, к сословию всадников. На языке того времени «всадник», по-видимому, означало «высокопоставленный» или «высокородный». Иными словами, equus вдобавок к седоку был навьючен еще и массой аллюзий. Прежде всего он мог представлять прошлое, хотя бы потому, что был представителем животного царства, то есть того, откуда прошлое вышло. Возможно, именно это в конечном счете имел в виду Калигула, когда собирался сделать своего коня консулом. Ибо античность, видимо, уже уловила эту связь. Поскольку прошлым она интересовалась гораздо больше, чем будущим.

3

Общего у прошлого и будущего — наше воображение, посредством которого мы их созидаем. А воображение коренится в нашем эсхатологическом страхе: страхе перед тем, что мы существуем без предшествующего и последующего. Чем сильнее этот страх, тем подробней наше представление о классической древности или утопии. Иногда — и даже слишком часто — они перекрываются, когда, например, кажется, что древность обладала идеальным устройством и обилием добродетелей, или же когда жители наших утопий прогуливаются по своим мраморным ухоженным городам, облаченные в тоги. Мрамору, конечно же, суждено быть неизменным строительным материалом как античности, так и утопии. Вообще, белый цвет пронизывает наше воображение до его крайних пределов, когда версия прошлого или грядущего принимает метафизический или религиозный характер. Рай — бел; таковы же древняя Греция и Рим. Это пристрастие является не столько альтернативой темноте источника нашей фантазии, сколько метафорой нашего неведения или просто отражением материала, который фантазия обычно использует для своего полета, — бумаги. Скомканную бумагу на пути в мусорную корзину легко принять за осколок цивилизации, особенно если вы сняли очки.

4

Впервые я увидел этого бронзового всадника через ветровое стекло такси лет двадцать назад — можно сказать, в предыдущем воплощении. Я только что впервые приземлился в Риме и направлялся в гостиницу, где один мой знакомый заказал для меня номер. Гостиница носила совсем не римское имя: она называлась «Боливар». Нечто конное уже ощущалось в воздухе, ибо великого libertador обычно изображают верхом на лошади, вставшей на дыбы. Погиб в бою? Я не мог припомнить. Мы застряли в вечерней пробке, которая выглядела помесью вокзальной толпы с исходом с футбольного матча. Я хотел спросить шофера, далеко ли еще нам ехать, но моего итальянского хватило только на «Где мы?». «Пьяцца Венеция», — буркнул он, кивнув налево. «Кампидольо», — кивок направо. И еще кивок: «Марко Аурелио» сопровождаемый тем, что, несомненно, было энергичным высказыванием о заторе. Я посмотрел направо. «Марко Аурелио», — повторил я про себя и почувствовал, как две тысячи лет будто растаяли, растворились у меня во рту благодаря итальянской форме имени императора. Которое всегда звучало для меня эпически, в сущности, имперски, подобно разделенному цезурой громовому объявлению мажордома самой истории: Марк! — цезура — Аврелий! Римский! Император! Марк! Аврелий! Таким узнал его в школе, где мажордомом была наша приземистая Сара Исааковна, очень еврейская и очень кроткая женщина на шестом десятке, учительница истории. Но при всей своей кротости, когда доходило до имен римских императоров, она выпрямлялась, принимая величественную позу, и почти кричала поверх наших голов в облупленную штукатурку классной стены, украшенной портретом Сталина: Гай Юлий Цезарь! Цезарь Октавиан Август! Цезарь Тиберий! Цезарь Веспасиан Флавий! Римский император Антонин Пий! И наконец — Марк Аврелий! Казалось, что имена эти были больше ее самой, как будто они поднимались изнутри, чтобы вырваться в пространство гораздо большее, чем могли вместить ее тело класс, страна и сама эпоха. Она упивалась необычно звучащими чужестранными именами, их непредсказуемой последовательностью гласных и согласных, и это было в самом деле заразительно. Дети любят такого рода вещи: странные слова, странные звуки, вот почему, я полагаю, историю лучше учить в детстве. В двенадцать лет можно не уловить интриги, но незнакомый звук наводит на мысль об иной реальности. Именно так действовал на меня «Марк Аврелий», и эта реальность оказалась весьма обширной, в сущности, большей, чем реальность самого императора. Теперь, видимо, пришло время реальность эту одомашнить, поэтому, полагаю, я и очутился в Риме. «Марко Аурелио, значит», — сказал я про себя и повернулся к шоферу: «Где?» Он показал на вершину громадного каскада мраморных ступеней, ведущих в гору, теперь как раз перед нами, и когда машина резко вывернула, чтобы продвинуться на миллиметр в море автомобилей, я на мгновение узрел залитые прожектором пару лошадиных ушей, бородатое лицо и вытянутую руку. Затем море поглотило нас. Полчаса спустя у входа в «Боливар», с багажом в одной руке и деньгами в другой, я спросил у шофера во внезапном приливе братских чувств и благодарности — как-никак он был первым человеком, с которым я заговорил в Риме, и к тому же он доставил меня в гостиницу и, похоже, даже не слишком много запросил, — его имя. «Марко», — сказал он и уехал.

5

Наиболее определенная черта античности — наше в ней отсутствие. Чем доступней ее обломки и чем дольше вы на них таращитесь, тем решительнее вам отказывают во входе. Лучше всего вас отрицает мрамор, хотя бронза и папирус не слишком ему уступают. Дойдя до нас целиком или во фрагментах, эти вещи поражают, конечно же, своей долговечностью и искушают нас, особенно осколки, собрать их в связное целое — но им и не предназначалось дойти до нас. Они были и до сих пор остаются сами по себе. Ибо человеческая потребность в будущем так же ограничена, как и его способность поглощать время, что, например, демонстрирует грамматика, эта первая жертва всякого рассуждения на тему о грядущем. В лучшем случае эти мраморы, бронзы и папирусы предназначались для того, чтобы пережить свои модели и своих творцов, но не самих себя. Их существование было функционально, иначе говоря, имело ограниченную цель. Время — не осколки калейдоскопа, ибо состоит из преходящих частей. И хотя, возможно, идея загробной жизни была внушена предметами, до недавнего времени ее не рассматривали как доступный вариант. Как бы то ни было, перед нами следы необходимости или тщеславия, то есть соображений всегда близоруких. Ничто не существует ради будущего, и древние, естественно, не могли считать себя древними. И нам не следует объявлять себя их завтрашним днем. Мы не будем впущены в античность: она и так была густо заселена, в сущности, перенаселена. Свободных мест нет. Нечего курочить суставы, колотясь в мрамор.

6

Жизнь римских императоров кажется нам чрезвычайно увлекательной, ибо мы сами чрезвычайно увлечены собой. Мы мыслим себя, мягко говоря, центрами своих собственных вселенных, безусловно, разных по величине, но все-таки вселенных и, в качестве таковых, имеющих центры. Разница между империей и семьей, вереницей друзей, паутиной романтических связей, областью профессиональных знаний и т. д. — разве что в объеме, но никак не в структуре. Кроме того, потому, что цезари так удалены от нас во времени, сложность их положения кажется понятной, поскольку время как бы сокращено перспективой двух тысячелетий почти до масштабов детской сказки со всеми ее чудесами и наивностью. Их империи — это наши записные книжки, особенно вечером. Мы читаем Светония, Элия или Пселла в поисках архетипов, даже если все, чем мы управляем, всего лишь велосипедная лавка или семья из двух домочадцев. Почему-то легче отождествить себя с Цезарем, чем с консулом, или претором, или ликтором, или рабом, даже если это больше соответствует нашему настоящему положению в современной реальности. Объясняется это отнюдь не сам возвеличиванием или амбициями, но очевидной притягательностью укрупненных, выпуклых образцов скомпрометированной добродетели, порока или самообмана, а не их невнятных, косноязычных носителей по соседству или, коли на то пошло, в зеркал" Вот почему, возможно, мы разглядываем их подобия, в особенности мраморные. Ибо в конечном счете вместимость человеческого овала ограниченна. Не более двух глаз, не менее одного рта; сюрреализм еще не был изобретен, и африканские маски еще Не вошли в моду. (Впрочем, может быть, и вошли, и именно поэтому римляне так цеплялись за греческие эталоны.) Так что в конечном счете вы неизбежно признаете себя в одном из них. Ибо не бывает цезаря без бюста, как не бывает лебедя без отражения. Бритые бородатые, лысые или хорошо причесанные, они все отвечают тебе пустым, лишенным зрачков мраморным взглядом, подобно паспортной фотографии или полицейскому снимку преступника Вы не поймете, что они замышляли; и наложение этих лиц на их истории и делает их, возможно, архетипами. К тому же это несколько приближает их к нам, ибо, будучи изображаемы довольно часто, они, без сомнения, научились относиться к своей физической реальности до некоторой степени отстраненно. В любом случае бюст или статуя для них являлись тем же, чем для нас фотография, и наиболее «фотографируемым» лицом, очевидно, оказывался цезарь. Были, конечно, и другие: их жены, сенаторы, консулы, преторы, знаменитые атлеты и красавицы, актеры и ораторы. В целом, однако, судя по тому, что уцелело, мужчин ваяли чаще, чем женщин, из чего можно сделать вывод о том, кто контролировал кошелек и определял этос. По обоим показателям цезарь был вне конкуренции. В Капитолийском музее вы можете часами шаркать по залам, битком набитым мраморными портретами цезарей, императоров, диктаторов, августов, свезенными сюда из мест, когда-то им подвластных. Чем дольше таковой оставался на посту — тем многочисленней «фотографии». Его изображали в молодости, зрелости, дряхлости; иногда бюсты разделяют от силы два года. Кажется, что мраморное портретирование было промышленностью, а судя по разнообразию степеней распада — промышленностью похоронной; в конце концов эти залы начинают представляться подобием библиотеки, заставленной многотомной энциклопедией обезглавливания. «Чтение» ее, однако, затруднено, так как мрамор знаменит как раз своей непроницаемостью. В некотором смысле с фотографией — или, точнее, с тем, чем фотография была, — его роднит еще и то, что он абсолютно монохромен. Прежде всего, он представляет всех белокурыми. Тогда как в жизни некоторые из моделей — жены цезарей, по крайней мере, ибо многие из них происходили из Малой Азии, — блондинками не были. Однако мы почти благодарны мрамору за отсутствие в нем пигментации, как мы благодарны черно-белой фотографии, ибо она дает волю нашей фантазии, нашей интуиции, так что рассматривание становится актом соучастия, подобно чтению.

7

И действительно, существуют способы превратить рассматривание в чтение. Мальчиком в родном городе я часто ходил в большой музей. В нем была огромная коллекция греческой и римской скульптуры, не говоря уж о мраморе Кановы и Торвальдсена. Я заметил, что в зависимости от времени дня, а также и времени года лица изваяний принимали разные выражения, и мне было любопытно, как они выглядят после закрытия. Но музей закрывался в шесть — вероятно, потому, что мраморные скульптуры непривычны к электричеству. Делать было нечего. Да и что вообще мы можем сделать со статуями? Можно кружить около, щуриться на них под разными углами, но и только. Бюсты, однако, допускают больше вольностей, что я обнаружил случайно. Однажды, глазея на белое личико некоей раннеримской fanciulla, я поднял руку, наверно, чтобы пригладить волосы, и таким образом преградил путь свету, который падал на нее с потолка. Выражение ее лица сразу изменилось. Я отвел руку немного в сторону: оно снова изменилось. Я принялся довольно лихорадочно двигать обеими руками, отбрасывая всякий раз новую тень на ее черты: лицо ожило. В конце концов мое занятие прервали крики смотрителя. Он бежал ко мне, но его искаженное лицо представилось мне менее одушевленным, чем черты маленькой мраморной девочки, родившейся до P. X.

8

Из всех римских императоров Марк Аврелий имеет наилучшую прессу. Историки его любят, философы тоже. Именно последний Марк Аврелий обязан хорошей репутацией и поныне, ибо эта наука оказалась долговечней Римской империи или талантов ее правителей. Вообще-то историкам следовало бы быть менее восторженными на его счет, потому что несколько раз он вплотную подошел к тому, чтобы лишить их науку предмета; в частности с назначением своего сына, совершенного идиота Коммода, наследником. Но историки — публика крепкая; они усваивали вещи и более непереваримые, чем идея Коммода переименовать Рим в свою честь. Они вполне могли бы ужиться с Коммодополем на карте и даже в нем самом и изучать историю Коммодовой империи. Что до философов, они были — а некоторые и до сих пор — очарованы «Размышлениями» Марка Аврелия, возможно, не столько из-за глубины и проницательности, сколько из-за респектабельности, которую сама дисциплина приобрела от царственного прикосновения. Политика гораздо чаще является занятием философов, чем философия — увлечением государей. К тому же для Марка Аврелия философия была больше чем увлечением: она была, как мы бы сказали сегодня, терапией или, как выразился позднее Боэций, утешением. Марк не был великим философом, не был он и провидцем, ни даже мудрецом; его «Размышления» — одновременно грустная и полная повторов книга. Доктрина стоиков к тому времени уже в самом деле стала доктриной, и хотя он писал по-гречески, до Эпиктета ему далеко. Весьма вероятно, что, как и любой римский император, он предпочел этот язык из уважения к происхождению доктрины, а также, возможно, из ностальгии по языку цивилизованного общения; в конце концов это был язык его юности со свойственными ей более возвышенными стремлениями. Прибавьте к этому, если угодно, возможные соображения секретности и преимущества отстранения, которое есть цель и метод самой дисциплины и усилено в данном случае языком. Не говоря уж о том, что его правление просто совпало со значительным возрождением в Риме греческой культуры, первым, если угодно, Ренессансом, несомненно, благодаря длительной эпохе прочной стабильности, которую историки окрестили «Pax Romana». И историки любят Марка Аврелия именно потому, что он был последним хранителем этого Pax. Ибо его правление фактически четко завершило период римской истории, длившийся почти два столетия, начавшийся с Августа и во всех отношениях закончившийся с нашим героем. Они любят его, потому что он последний в ряду, и притом весьма внятный, что для историков — роскошь. Марк был исключительно совестливым правителем, возможно, потому, что был назначен, а не помазан на царство, поскольку он был принят в династию, а не родился в ней. И историки, и философы любят его именно за то, что он так хорошо выполнял обязанности, к которым считал себя малопригодным и которые действительно принял неохотно. Для них его положение, вероятно, отражает некоторым образом их собственное: он как бы является образцом для тех, кому в этой жизни приходится идти против своего призвания. Во всяком случае, Римская империя приобрела гораздо больше от его двойной верности долгу и философии, чем доктрина стоиков (которая, в свою очередь, пришла с Марком к своему завершению — этике). Недаром высказывалось мнение, и часто очень решительно, что внутренний конфликт такого рода — хороший рецепт для власти. Что лучше, если духовные искания правителя имеют собственный выход и не слишком мешают его действиям. Не в этом ли суть всей истории с царем-философом? Когда вашей метафизике не дают разгуляться. Что касается Марка, он тем не менее страшился этой перспективы с самого начала, боялся быть вызванным ко двору Адриана, несмотря на все его услады и блестящие виды на будущее. Возможно, именно из-за них; истинный продукт греческой доктрины, все, чего он желал, — это «простое ложе, шерстяной плащ». Философия для него была манерой одеваться настолько же, насколько она была манерой рассуждения: тканью существования, не просто умственным занятием. Представьте его буддийским монахом; вы не слишком промахнетесь, поскольку «образ жизни» был сутью также и Стой, собственно, в нем вся суть и была. Юный Марк, должно быть, настороженно относился к усыновлению императором не только из-за сексуальных предпочтений Адриана: это означало гардероб столь же отличный, сколь и сопутствующая ему духовная пища. То, что он пошел на это, было связано, как представляется, не столько с давлением на него императора, сколько с собственными сомнениями нашего героя относительно своей интеллектуальной выносливости: очевидно, что легче быть государем, чем философом. Во всяком случае, это произошло, и вот памятник. Вопрос, однако: кому? Философу? Или царю? Обоим? Возможно, ни тому, ни другому.

9

Памятник, в общем и целом, — вертикальная вещь, символический уход от общей горизонтальности существования, антитеза пространственной монотонности. Памятник никогда фактически не отходит от этой горизонтальности — как, впрочем, и все остальное, — но скорее на ней стоит, отмечая ее в то же время подобно восклицательному знаку. В принципе памятник — это противоречие. В этом смысле он напоминает свою наиболее частую модель: человеческое существо, равным образом наделенное вертикальным и горизонтальным свойствами, но в конечном счете успокаивающееся на последнем. Долговечность материала, из которого памятник обычно изготовляется — мрамор, бронза, затем, все чаще, чугун, а теперь уже и бетон, — еще больше высвечивает противоречивый характер этого предприятия, особенно если темой памятника является великая битва, революция или стихийное бедствие, то есть событие, которое привело к большим жертвам и было моментальным. Однако, даже если темой является абстрактный идеал или последствия важного события, существует явно ощутимое противоречие временных рамок и представлений о долговечности, не говоря уже о фактуре. Возможно, принимая во внимание стремление материала к постоянству, лучшей темой для памятника является вообще-то разрушение. Сразу приходит на ум цадкинская статуя разбомбленного Роттердама: ее вертикальность функциональна, ибо указывает на сам источник катастрофы. К тому же, что может быть горизонтальней, чем Нидерланды? И приходит в голову, что памятник этот обязан своей генеалогией великим плоскостям, представлению о чем-то, видимом издали, — будь то в пространственном или во временном смысле. Что он имеет кочевое происхождение, ибо, по крайней мере во временном смысле, мы все кочевники. Человек, так ясно сознающий тщету всех людских предприятий, как наш государь- философ, конечно, первый возразил бы против превращения себя в городскую статую. С другой стороны, двадцать лет того, что, по- видимому, было практически непрестанными пограничными боями, заставляя его перемещаться повсюду, фактически превратили Марка в кочевника. Вот, кстати, и конь его здесь.

10

Однако Вечный Город — это город холмов. Точнее, их семь. Некоторые — естественные, другие искусственные, но преодоление их — в любом случае тяжкое испытание, особенно пешком и особенно летом, хотя температуры соседних сезонов не слишком отстают. Прибавьте к этому не слишком крепкое здоровье императора; прибавьте, что с годами оно не становится лучше. Отсюда — лошадь. Памятник, расположенный на вершине Капитолийского холма, в сущности, заполняет вакуум, оставленный фигурой Марка верхом на лошади, который приблизительно две тысячи лет назад появлялся здесь довольно часто, если не сказать регулярно. Как говорят, по дороге на Форум. На самом деле, по дороге с него. Не будь пьедестала Микеланджело, памятником был бы след ноги. Еще лучше — отпечаток копыта. Римляне, суеверные, как все итальянцы, утверждают, что, когда бронзовый Марк падет на землю, наступит конец света. Каково бы ни было происхождение этого суеверия, оно резонно, если иметь в виду, что девизом Марка было Aequitas. Это слово предполагает уравновешенность, невозмутимость в трудных обстоятельствах, ровность душевного расположения; буквально: выравнивание animus, то есть удержание души — и, таким образом, мира — в узде. Небольшая описка в этой формуле стоиков — и вы получите определение памятника: Equitas. Правда, всадник несколько подался вперед, как бы склоняясь к своим подданным, и его рука вытянута в жесте, среднем между приветствием и благословением. Некоторые даже утверждали, что это не Марк Аврелий, а Константин, обративший Рим в Христианство. Однако для этого лицо всадника слишком безмятежно, слишком свободно от рвения или пыла, слишком отрешенно. Это лицо бесстрастности, а не любви — а бесстрастность как раз то, что Христианству никогда не удавалось. Нет, это не Константин и не христианин. Это лицо свободно от всякого чувства; это постскриптум к страстям, и опущенные углы рта свидетельствуют об отсутствии иллюзий. Будь там улыбка, вы могли бы подумать о Будде; но стоики слишком хорошо знали физику, чтобы несерьезно относиться к идее конечности человеческого существования. Лицо сияет первоначальной позолотой, покрывавшей бронзу, а волосы и борода окислились и стали зелеными — так человек седеет. Мысль всегда стремится воплотиться в металл; и бронза отказывает вам в доступ включая истолкование или прикосновение. Перед вами — отстранение как таковое. И из этого отстранения император слегка наклоняется к вам, вытянув правую руку для приветствия или благословения, иначе говоря, признавая ваше присутствие. Ибо там, где есть он — нет вас, и vice versa. Левая рука теоретически держит поводья, которые либо утрачены, либо отсутствовали с самого начала: в любом случае лошадь всегда слушалась бы этого седока Особенно если она представляла Природу. Ибо он представляет Разум. Это лицо явно династии Антонинов, хотя он и усыновлен а не рожден в ней. Волосы, борода, глаза немного навыкате и слегка апоплексическое сложение — такие же, как у его приемного отца, ставшего тестем, и его родного сына. Неудивительно, что их так трудно отличить друг от друга среди мраморов Остии. Но, как мы теперь знаем, мода эпохи легко может справиться с генами! Вспомним «Битлз». К тому же он достаточно чтил Антонина Пия, чтобы подражать ему в самых разных отношениях; его внешность могла быть просто результатом почтения. Кроме того, скульптор, будучи современником, возможно, желал передать ощущение преемственности правления приемного отца и приемного сына, уловленной историками: ощущение, которое стремился создать и сам Марк. Или же скульптор просто пытался представить родовой портрет эпохи, портрет идеального правителя, и нам представлен здесь сплав двух лучших императоров, имевших место со времен убийства Домициана; по тому же принципу он сделал и лошадь, над индивидуальностью которой мы не задумываемся. Скорей всего, однако, это В- сам автор «Размышлений»: лицо и торс, слегка наклоненный к подданным, весьма соответствуют тексту этой грустной книги, которая сама тяготеет к реальности человеческого существования, являясь не столько судьей, сколько арбитром. В этом смысле памятник ему — статуя статуи: трудно изобразить стоика в движении.

11

Вечный Город напоминает гигантский старый мозг, давным-давно потерявший всякий интерес к миру — слишком ясное предприятие — и погрузившийся в свои собственные расселины и складки. Пробираясь сквозь их сужения, где даже мысль о себе чересчур громоздка, или их расширения, где идея вселенной внезапно представляется мелкой, вы чувствуете себя как притупившаяся иголка, шаркающая по бороздкам огромной пластинки — к центру и обратно, — извлекая вашими подошвами мотив, который время оно напевает настоящему. Это и есть для вас истинный Голос Хозяина, и он превращает ваше сердце в собаку. История — не наука, а нечто, принадлежащее не вам, — что есть главное определение красоты. Отсюда это чувство, ибо она не собирается отвечать вам взаимностью. Это односторонний роман, и в этом городе вы мгновенно узнаете его платонический характер. Чем ближе вы к объекту желания, тем более мраморным или бронзовым он становится, так как легендарные профили туземцев раскатываются во все стороны, точно одушевленные монеты, высыпавшиеся из разбитой терракотовой копилки. Время словно кладет здесь между простынями и матрасом свою собственную копирку — ибо оно чеканит в той же мере, что и печатает. Как только вы оставляете «Боливар» или в равной степени зловонный, но более дешевый «Нерву», вы упираетесь в Форум Траяна с его победоносной колонной, туго обмотанной покоренными даками и парящей, точно мачта, над мраморным ледоходом разбитых колонн, капителей и карнизов. Сейчас это царство бродячих кошек — уменьшенных львов в этом городе уменьшенных христиан. Громадные белые обломки и глыбы слишком громоздки и беспорядочны, чтобы придать им хоть видимость порядка или сдвинуть их с места. Они оставлены здесь, чтобы впитывать солнце или представлять «античность». В некотором смысле они и представляют; их плохо или никак не сочетающиеся формы есть демократия, это место — все еще Форум. И по пути с него, как раз через дорогу, за соснами и кипарисами, на вершине Капитолийского холма стоит человек, сделавший возможным соединение республики с имперской властью. Он — без сопровождения: добродетель, как и болезнь, отчуждает. На какую-то долю секунды это все еще 176 г. н. э. или около того, и мозг размышляет о мире.

12

Марк был хорошим правителем и одиноким человеком. При его роде занятий одиночество, конечно, приходит вместе с территорией; но он был более одинок, чем многие. В «Размышлениях» вы чувствуете этот привкус сильнее, чем в его переписке, но это лишь привкус. Трапеза состояла из многих блюд, и довольно тяжелых. Во-первых, он знал, что его жизнь вывихнута. Для древних философия не являлась побочным продуктом жизни, но ровно наоборот, и стоицизм был особенно требователен. Возможно, мы должны обойтись здесь без слова «философия» вообще, ибо стоицизм, особенно его римский вариант, не следует характеризовать как любовь к знанию. Это был скорее длящийся всю жизнь эксперимент на выносливость, и человек превращал себя в подопытного кролика: он был не инструментом исследования но его материалом. Ко времени Марка знание, даваемое доктриной, надлежало скорее испытать, нежели воспринять. Ее материалистический монизм, ее космогония, ее логика и критерий истины (осознание, которое неизбежно вынуждает субъекта согласиться с ним как с истинным) уже сложились, и для философа суть жизни состояла в том, чтобы доказать подлинность этого знания, применяя его к действительности до конца своих дней Иначе говоря, жизнь стоика была упражнением в этике, ибо за этику платить нечем, кроме как опытом. И Марк знал, что его эксперимент был прерван или сведен до уровня, который он сам не был в состоянии постичь; еще хуже, что его открытия — если только они были — не могли иметь никакого применения. Он верил Платону, но не до такой степени. Во всяком случае, ему первому пришлось согласовывать общее благо с несчастьем индивидуума, и, возможно, «Размышления» как раз об этом: своего рода постскриптум к «Государству». Он знал, что как философ он кончен: что с сосредоточенностью покончено и что все, на что он мог надеяться, — это немного времени для случайных раздумий. Что лучшим, чем еще может одарить его жизнь, будут случайные озарения, иногда истинная догадка. Он принял это, несомненно, ради общего блага, но отсюда доминирующая меланхолия «Размышлений» или, если угодно, пессимизм — тем более глубокий, что человек этот определенно подозревал: это далеко не максимум. «Размышления» — фрагментарная книга, родившаяся из помех. Это обрывочный, несвязный внутренний монолог со случайными вспышками как педантизма, так и гениальности. Она показывает вам, кем Марк мог бы быть, а не кем был: его вектор, а не достигнутый пункт назначения. Кажется, что эта книга набросана среди гула и гвалта военных кампаний — может быть, и успешных — у походного костра и тога воина служила одеялом телу философа- стоика. Иными словами, она была написана несмотря на или, если угодно, вопреки истории, частью которой его пыталась сделать судьба. Возможно, он был пессимистом, но, уж конечно, не детерминистом. Вот почему он был хорошим правителем и почему соединение республики с имперским правлением при нем не выглядело фальшиво. (Есть даже основания утверждать, что наиболее крупные демократии современного мира выказывают все возрастающее предпочтение его формуле. Хорошие примеры тоже заразительны, но добродетель, как мы сказали, отчуждает. Не говоря уже о том, что время, растрачивая свою копирку на подданных, видимо, почти не оставило ее для правителей.) По крайней мере, он был хорошим хранителем: он не растерял того, что унаследовал; и если Империя при нем не расширилась, она осталась точно такой же; как сказал Август, «хорошего понемножку». Для человека, которому поручен надзор за вещью столь обширной и так надолго (практически тридцать три года, со 147-го, когда тесть наделил его императорской властью, до его смерти в 181-м неподалеку от будущей Вены), на его руках удивительно мало крови. Он скорей миловал, чем карал тех, кто восставал против него; тех, кто боролся с ним, он подчинял, а не истреблял. Законы, им принятые, помогали наиболее слабым: вдовам, рабам, детям, — хотя надо сказать, что он первым ввел двойной стандарт при обвинении в уголовных преступлениях членов Сената (должность особого обвинителя была его изобретением). Он экономно пользовался государственной казной и, будучи бережливым, старался поощрять это в других. Несколько раз, когда Империя нуждалась в деньгах, он продавал дворцовые драгоценности, а не выжимал из своих подданных новые налоги. Не затевал он и дорогих строек: ни Пантеона, ни Колизея. Во-первых, потому, что они уже существовали; а во-вторых, потому, что его пребывание в Египте было совсем коротким и он не выезжал за пределы Александрии в отличие от Агриппы и не в пример Титу и Адриану, так что его воображение не было захвачено гигантским, под стать пустыне, масштабом египетских сооружений. К тому же он очень не любил цирковых зрелищ, и, когда ему приходилось на них присутствовать, он, как сообщают, читал, писал или принимал доклады во время представления. Однако именно он ввел в римском цирке сетку, подстраховывающую акробатов.

13

Античность — прежде всего — визуальное представление, порожденное предметами, чей возраст не поддается определению. Латинское «antiquus» — в сущности, более жесткий термин для «старого», происходящий от тоже латинского «ante», которое означает «прежде» и обычно применялось, вероятно, к греческим делам. Следовательно, «предыдущность». Что до самих греков, то их «arche» значит начало, или генезис, момент, когда что-то про, исходит впервые. В таком случае — «первость»? Как бы то ни было в этом и состоит существенное различие между римлянами и греками — различие, обязанное своим существованием отчасти тому что греки имели в своем распоряжении меньше предметов, над происхождением которых им следовало бы задумываться а отчасти их общей склонности к сосредоточенности на истоках Первое на самом деле может прекрасно служить объяснением второму, ибо после археологии остается только геология. Что до нашей собственной версии античности, она жадно поглощает как греков, так и римлян, но на худой конец могла бы сослаться на латинский прецедент в свою защиту. Античность для нас — огромная хронологическая мешанина, наполненная историческими, мифическими и божественными существами, увязанными между собой мрамором; мешанина еще и потому, что большинство изображенных смертных претендует на божественное происхождение или было обожествлено. Что выливается в практически одинаково минимальное — все-таки субтропики — одеяние этих мраморов и в замешательство с нашей стороны при атрибуции обломков (эта отколотая рука принадлежит божеству или смертному?). Стирание различий между смертными и божествами было обычным для древних, для римских цезарей в частности. Тогда как греки интересовались своей родословной, римлян больше занимало повышение в звании. Цель, разумеется, была та же: Небесные чертоги, но тщеславие или поддержание авторитета правителя играло в этом довольно незначительную роль. Весь смысл отождествления с богами состоит не столько в представлении об их всеведении, сколько в ощущении, что их абсолютная плотскость полностью уравновешена абсолютной же степенью отстранения. Начать с того, что чисто профессиональная мера отчуждения обычно заставляла правителя отождествлять себя с богом (в случае Нерона и Калигулы этому способствовала скорее плотскость). Получая статую, он значительно увеличивал эту меру, и лучше, если происходило это при жизни, ибо мрамор уменьшает как ожидания подданных, так и собственную готовность оригинала уклониться от явленного совершенства. Это освобождает, а свобода — сфера божеств. Грубо говоря, мраморная и психическая перспектива, которую мы называем античностью, — это огромный склад сброшенной и разорванной кожи, пейзаж после отступления, если угодно; маска свободы, сломанная лестница.

14

Если Марк что и ненавидел и всячески ограничивал — так это гладиаторские бои. Одни говорят — оттого, что он питал отвращение к кровавым видам спорта, таким грубым и негреческим, и принятие чьей-либо стороны было для него началом пристрастности. Другие настаивают, что это связано с его женой Фаустиной, которая, притом что имела тринадцать детей — лишь шесть из них выжили, — была удивительно неразборчива для императрицы. Среди ее многочисленных связей выделяют некоего гладиатора, который, как утверждают, был настоящим отцом Коммода. Но пути Природы непостижимы; яблоко часто откатывается далеко от дерева, особенно если дерево это растет на склоне. Коммод был и гнилым яблоком, и наклонной плоскостью. Что же касается судеб Империи, то здесь он был настоящим обрывом. И возможно, неспособность постичь непостижимость путей Природы являлась источником репутации Фаустины (хотя, если Марк был настроен против гладиаторов из-за Фаустины, ему следовало бы запретить заодно матросов, мимов, генералов и т. д.). Сам Марк не принимал этого всерьез. Однажды, осаждаемый слухами и советами избавиться от жены, он заметил: «Если мы отошлем нашу жену, то придется вернуть и ее приданое». Приданым в этом случае являлась сама Империя, поскольку Фаустина была дочерью Антонина Пия. В общем, он неустанно защищал ее и, судя по почестям, которые он воздал ей, когда она умерла, возможно, даже любил. По- видимому, она была одним из тех тяжелых блюд, чей привкус вы едва ощущаете в «Размышлениях». Вообще-то жена Цезаря вне упреков и подозрений. И возможно, именно для того, чтобы поддержать это положение, а заодно спасти репутацию Фаустины, Марк отошел от почти двухсотлетней традиции избрания наследника престола и передал корону тому, кого он таким образом признал своей плотью и кровью. Во всяком случае, это была плоть и кровь Фаустины. Его уважение к тестю было огромно, и он просто не мог поверить, что кто-то, в чьих жилах течет кровь Антонинов, может быть так порочен. Возможно, он рассматривал Фаустину как явление Природы, а Природа для философа-стоика была высшим авторитетом. Пожалуй, Природа научила его невозмутимости и чувству меры; иначе его жизнь превратилась бы в сущий ад; «Размышления» оставляют за собой, подобно леднику, обломки солипсизма. Зло и жестокость Марк не столько прощал, сколько устранялся от них. Он был скорее беспристрастным, чем справедливым, и его беспристрастность являлась не результатом его умственной беспристрастности, а стремлением его ума к бесконечному; в частности, к пределам самой беспристрастности. Это озадачивало его подданных не меньше, чем историков, ибо история — область пристрастного. И как подданные упрекали Марка за его отношение к гладиаторским боям, так историки нападали на него за преследование христиан. Конечно, можно только гадать, насколько Марк был осведомлен о христианском учении, но нетрудно вообразить что он находил его метафизику близорукой, а этику отталкивающей. С точки зрения стоика, бог, которому вы можете предложить добродетель в обмен на вечные блага, не стоит молитвы. Для человека, подобного Марку, ценность добродетели состоит как раз в том, что она является азартной игрой, а не помещением капитала. По крайней мере, с интеллектуальной точки зрения у него было очень мало оснований благоволить к христианам; еще меньше таких оснований у него было как у правителя, осаждаемого войнами, чумой, восстаниями — и непокорным меньшинством. К тому же он не вводил новых законов против христиан; законов Адриана и Траяна, принятых до него, было вполне достаточно. Очевидно, вслед за своим любимым Эпиктетом Марк рассматривал философа, то есть себя, посредником между Божественным Провидением и человечеством, то есть своими собственными подданными. Вы можете спорить с этим его представлением; но одно совершенно ясно: это была версия с финалом гораздо более открытым, чем Христианство. Блаженны пристрастные, ибо они наследуют землю.

15

Возьмите белый, охру и голубой; добавьте к этому немного зеленого и массу геометрии. Вы получите формулу, которую время выбрало в этих краях для своей декорации, ибо оно не лишено тщеславия, особенно когда принимает форму истории или индивидуума. Оно поступает так из своего нескромного любопытства к конечному, к своей способности сокращать, если угодно, для каковой оно обладает разнообразными личинами, включая человеческий мозг или человеческий глаз. Поэтому не следует удивляться — особенно если вы родились здесь, — оказавшись однажды окруженным бело-охристой площадью в форме трапеции с бело- голубой трапецией над головой. Первая сотворена человеком (а именно Микеланджело), вторая — дана свыше, и ее вы можете узнать с большей легкостью. Однако ни в той, ни в другой для вас нет никакого проку, ибо вы — зеленый: оттенка окисленной бронзы. И если кучевое белое облако в кислородной синеве над головой все же предпочтительней мраморных икр балюстрады и загорелых тибуртинских торсов внизу, это потому, что облака напоминают вам о древности ваших мест: потому что они, облака, — будущее любой архитектуры. Ты тут простоял почти две тысячи лет, и кому, как не тебе, знать. Возможно, облака — в сущности, единственная настоящая древность, которая существует, хотя бы только потому, что среди них ты не бронзовый.

16

Ave, Цезарь. Каково тебе теперь среди варваров? Ибо мы варвары для тебя — хотя бы потому, что не говорим ни по-гречески, ни по- латыни. Мы боимся смерти гораздо больше, чем ты, и наш стадный инстинкт сильнее инстинкта самосохранения. Звучит знакомо? Может быть, все дело в нашей многочисленности, Цезарь, а может быть, в количестве нашего имущества. Мы, конечно, чувствуем, что со смертью нам предстоит потерять гораздо больше, чем тебе когда- то, даже если ты владел Империей. Для тебя, если я правильно помню, рождение было входом, смерть — выходом, жизнь — островком в океане частиц. Для нас, видишь ли, это все несколько мелодраматичней. Пугает нас, я полагаю, то, что вход всегда охраняем, тогда как выход — свободен. Мы не можем помыслить о превращении снова в частицы: после накопления такого количества имущества это неприятно. Инерция статуса, я полагаю, или страх стихийной свободы. Как бы то ни было, Цезарь, ты среди варваров. Мы твои настоящие парфяне, маркоманны и квады, потому что никто не занял твое место, и мы населяем землю. Некоторые из нас даже идут дальше, вторгаясь в твою древность, снабжая тебя определениями. Ты не можешь ответить, не можешь благословить, не можешь поприветствовать или утихомирить нас своей вытянутой правой рукой, пальцы которой еще помнят перо, выводившее строки твоих «Размышлений». Если эта книга нас не цивилизовала, кто это Сделает? Возможно, тебя объявили царем-философом, именно чтобы уменьшить ее значимость, подчеркнув твою уникальность. Ибо теоретически то, что уникально, — недействительно, Цезарь, а ты был уникален. Впрочем, ты не был царем-философом — ты первый содрогнулся бы от этого ярлыка. Ты был тем, чем тебя сделала смесь масти и пытливости: послесловием к обеим, существом уникально, почти до патологии автономным. Отсюда твой упор на этику, ибо высшая власть освобождает от нравственной нормы, практически, по определению, то же делает высшее знание. Ты получил и другое, заплатив лишь за одно, Цезарь; вот почему ты стал столь чертовски этичным. Ты написал целую книгу, чтобы держать свою душу в узде, приучить себя к каждодневному мужеству. Но к этим ли ты на самом деле рвался, Цезарь? Не неутолимая ли твоя жажда бесконечности побуждала тебя к тщательному самокопанию, ибо ты считал себя фрагментом — хотя бы и крошечным — Целого? Мира, а Мир, как ты утверждал, постоянно меняется. Так кого же ты обуздывал, Марк? Чью нравственность ты пытался и, насколько я знаю, сумел доказать? Неудивительно, что ты не изумлен, оказавшись сейчас среди варваров; неудивительно, что ты всегда гораздо меньше боялся их, чем самого себя, — ибо себя ты боялся гораздо больше, чем смерти. «Так думаешь ли ты о том, что суть всех зол неблагородства и малодушия у человека, — говорит Эпиктет, — это не смерть, а скорее страх смерти?» Но ты также знал, что никто не владеет своим будущим, как, впрочем, и своим прошлым. Что все, что предстоит потерять со смертью, — лишь день, когда это случается, точнее, оставшаяся его часть, а в глазах времени — и того меньше. Толковый ученик Зенона; ничего не скажешь. В любом случае, ты не позволял перспективе небытия окрасить твое бытие, вселенная впереди или не вселенная. Эвентуальная пляска частиц, считал ты, не должна иметь никакого влияния на одушевленное тело, не говоря о его разуме. Ты был островом, Цезарь, или, по крайней мере, твоя этика была им, островом в первобытном и — извини за это выражение — послебытном океане свободных атомов. И статуя твоя просто отмечает место на карте истории нашего вида, где остров этот когда-то находился: необитаемый, до погружения. Волны доктрины и веры — доктрины стоиков и веры христиан — сомкнулись над твоей головой, объявив тебя своей Атлантидой. Истина, впрочем, в том, что ты никогда не принадлежал ни тем, ни другим. Ты просто был одним из лучших среди живших на этом свете людей, и ты был одержим своим долгом, потому что ты был одержим virtus. Потому что она достигается трудней, чем ее противоположность, и потому что, если бы в основе мира было заложено ало, мир не существовал бы. Некоторые, без сомнения, укажут, что доктрина и вера пришли до и после тебя, но не история определяет, что есть добро. Конечно, время, сознавая свою монотонность, побуждает людей отделить свое «вчера» от своего «завтра». Ты, Цезарь, был добр, потому что не делал этого.

17

Последний раз я видел его несколько лет назад сырой зимней ночью в компании бездомного далматинского дога. Я возвращался на такси в гостиницу после одного из самых отвратительных вечеров в моей жизни. На следующее утро я улетал из Рима в Штаты. Я был пьян. Машины двигались со скоростью, которой желал бы на собственных похоронах. У подножия Капитолия я попросил шофера остановить, расплатился и вышел. Гостиница была недалеко, и, надо полагать, я собирался продолжить путь пешком; вместо чего я вскарабкался на холм. Шел дождь, не проливной, недостаточный, чтобы превратить прожектора, освещавшие площадь — нет! трапецию, — в шипучие пилюли алка-зельцер. Я спрягался под аркаду деи Консерватори и осмотрелся. Площадь была абсолютно пуста, и дождь ударно изучал геометрию. Вскоре я обнаружил, что я не один: неведомо откуда появился средних размеров пятнистый далматинский пес и бесшумно уселся в нескольких футах от меня. Его внезапное общество было так странно утешительно, что на мгновение мне захотелось угостить его сигаретой. Полагаю, это было связано с узором его шкуры; шкура собаки была единственным местом на всей пьяцце, свободным от человеческого вмешательства. Некоторое время мы оба взирали на статую всадника. «Для Природы Целого вся мировая сущность подобна воску. Вот она слепила из него лошадку; сломав ее, она воспользовалась ее материей, чтобы вылепить деревцо, затем человека, затем еще что-нибудь. И все это существует лишь самое краткое время. Для ларца нет ничего ужасного в том, чтобы быть разобранным, как и в том, чтобы быть сколоченным». Это мальчик прочел в пятнадцать лет и вспомнил тридцатью пятью годами позже. Однако ни эта лошадь не была сломана, ни сам этот человек. Очевидно, Природа Целого была удовлетворена этой формой мировой сущности и отлила ее в бронзе. И внезапно — возможно, из-за дождя и ритмичного рисунка микеланджеловых арок и пилястр — все как бы расплылось, и на фоне этой расплывчатости сияющая статуя, свободная от какой-либо геометрии, представилась пришедшей в движение. Не слишком быстро и даже не прочь отсюда — но достаточно, чтобы собака меня покинула и пустилась вслед за движущейся бронзой.

18

Сколь захватывающей ни казалась бы римская древность возможно, нам следует быть несколько осторожней с нашей склонностью к ретроспекции. Что, если рукотворная наша хронология — всего лишь самоутешительное заблуждение, способ сокрытия отсталости человеческого сознания? Что, если она только средство оправдания черепашьего шага эволюции вида? И что если само представление о такой эволюции ложно? Наконец, что если это доброе старое чувство истории — просто самозащита дремлющего большинства от бодрствующего меньшинства? Что если наши соображения об античности — лишь выключение будильника? Возьмем, к примеру, этого всадника и его книгу. Начать с того, что «Размышления» не были написаны «во втором веке от P. X.», хотя бы потому, что их автор не жил по христианскому календарю. Впрочем, время сочинения этой книги не имеет значения, ибо ее предмет — этика. При условии, конечно, что человечество не испытывает особой гордости за то, что понапрасну растратило пятнадцать столетий, прежде чем прозрения Марка были повторены Спинозой. Возможно, в счете мы сильнее, чем в мышлении, или мы принимаем первое за второе. Почему мы всегда так хотим знать, когда именно истина была произнесена впервые? Разве археология такого рода не является сама по себе указанием на то, что мы живем в заблуждении? Во всяком случае, если «Размышления» — древность, то руинами являемся именно мы. Хотя бы потому, что верим, будто этика имеет будущее. Что ж, возможно, нашу способность к ретроспекции и впрямь следует несколько обуздать, чтобы она не оказалась всепоглощающей. Поскольку этика — даже не будучи ничем другим — критерий настоящего, возможно, единственный существующий, ибо она превращает все «вчера» и «завтра» в «сейчас». Она именно та стрела, которая в каждый момент своего полета неподвижна. «Размышления» — не учебник экзистенциализма, и они не были написаны для потомства. И нам не следует интересоваться личностью автора или присваивать ему звание государя-философа: этика — уравнитель; таким образом, автором здесь является каждый. Его представление о долге не может быть приписано царской передозировке, поскольку он не был единственным императором на свете; нельзя приписать императорскому происхождению и его смирение, поскольку мы можем испытывать то же самое, не будучи императорами. Смирение это нельзя объяснить и его философской выучкой по тем же причинам: было слишком много философов кроме Марка, а, с другой стороны, большинство из нас не является стоиками. Что, если его чувство долга и его смирение были, в первую очередь, продуктом его личного темперамента, расположенности к меланхолии, если быть точным; в соединении, возможно, со старением? В конечном счете существует всего лишь четыре известных темперамента; так что, по крайней мере, меланхолики среди нас могут принять эту книгу близко к сердцу, забыв об исторической перспективе, которой все равно никто не владеет. Что до сангвиников, холериков и флегматиков, то им тоже, возможно, следует признать, что меланхолическая версия этики достаточно удобна для них в смысле восхищения ее родословной и хронологией. Возможно, раз уж нет обязательной стоической идеологизации, общество может выгадать, сделав хотя бы ощутимую душевную склонность к меланхолии необходимым условием для любого, кто стремится обществом этим управлять. В этом смысле демократия дает те же возможности, что и империя. К тому же нам не следует называть стоическое приятие воспринимаемой действительности смирением. «Бесстрастность» подошло бы больше, учитывая соотношение между человеком и объектами его внимания, или — что, возможно, вернее в нашем случае — vice versa. Песчинка не может смириться перед пустыней; и что в конечном счете хорошо у меланхоликов — они редко впадают в истерику. В общем, они вполне разумны, а «разумное, — как однажды сказал Марк, — есть в то же время и гражданственное». Сказал ли он это по-гречески, дабы соответствовать вашему представлению об античности?

19

Из римских поэтов Марк любил и лучше всех знал Сенеку. Отчасти потому, что Сенека, как и он, был человеком испанского происхождения, слабого здоровья и государственного ума; главным же образом, конечно, потому, что он был стоик. Что касается Катулла, Марк, без сомнения, счел бы его слишком страстным и холеричным. Овидий для него был бы не вполне пристойным и излишне замысловатым, Вергилий — тяжеловесным и, возможно, даже подобострастным, Проперций — чересчур одержимым и пылким. Гораций? Гораций с его уравновешенностью и преданностью греческой монодии, кажется, был бы наиболее конгениальным автором для Марка. Но возможно, наш император считал его слишком изощренным или слишком переменчивым и к тому же неровным: короче, слишком поэтом. В любом случае в «Размышлениях» н почти никакого следа Горация, нет там, впрочем, следа и величайшего среди латинян, Лукреция, — еще одного, кого мы могли бы счесть естественным выбором Марка. Но возможно, стоик не хотел быть подмят эпикурейцем. В целом же Марк, кажется, ори- ентировался гораздо лучше в греческой литературе, предпочитая поэтам драматургов и философов, хотя отрывки из Гомера Агафона и Менандра встречаются в его книге вполне регулярно' Если что и делает античность связным понятием — так это объем ее литературы. Библиотека людей вроде нашего героя обычно насчитывала сотню или около того авторов; о другой сотне, возможно, знали с чужих слов. Это и впрямь были добрые старые времена, как их ни назови: античность или как-нибудь иначе. И даже писания, известные понаслышке, все равно ограничивались двумя языками: греческим и латынью. Если бы вы были им, если б вы были римским императором, стали бы вы по вечерам, чтобы отвлечься от забот, читать латинского автора, если б имели выбор? Даже если б автор этот был Горацием? Нет; слишком близко, чтоб отдыхать на этом. Вы бы выбрали грека — потому что им вы никогда не будете. Потому что грек, особенно философ, в ваших глазах обладает большей подлинностью, чем вы сами, ибо он не знал латыни. Хотя бы потому, что он был меньший релятивист, чем вы, считающий себя практически метисом. Так что, если он был стоиком, стоит прислушаться. Стоит, может, даже пойти дальше и самому взяться за стило. Иначе не будешь соответствовать чьему- то представлению об античности.

20

Бездомный далматин, спешащий за бронзовым всадником, слышит нечто странное, звучащее вроде бы знакомо, но заглушенное дождем. Он слегка убыстряет ход и, догнав статую, поднимает морду, надеясь понять, что слетает с губ всадника. Теоретически для него это должно быть легко, ибо его Далмация была родиной многих Цезарей. Он узнает язык, но не может разобрать выговор:

Не иди по стопам Цезарей и не позволяй себя увлечь: ведь это бывает. Старайся сохранить в себе простоту, добропорядочность, неиспорченность, серьезность, скромность, приверженность к справедливости, благочестие, благожелательность, любвеобилие, твердость в исполнении надлежащего дела. Употреби все усилия на то, чтобы остаться таким, каким тебя желала сделать философия. Ц№ богов и заботься о благе людей.

Пусть не тревожит тебя будущее! Ведь ты достигнешь его, если это будет нужно, обладая тем же разумом, которым ты пользуешься е настоящем.

Все это обычно в отношении опыта, мимолетно в отношении времени, мерзостно в отношении материи. Все остается тем же, каким было при тех, которых мы предали земле.

Если боги существуют, то выбыть из числа людей вовсе не страшно: ведь боги не ввергнут тебя во зло…

…ропот по поводу чего-либо происходящего есть возмущение против Природы Целого.

Люди рождены друг для друга. Поэтому или вразумляй, или же терпи.

Мир — изменение, жизнь — убеждение.

Всегда иди кратчайшим путем. Кратчайший же — путь, согласный с Природой.

Каковы по большей части твои представления, таковым же будет и твое помышление. Ибо душа пропитывается этими представлениями.

…любить то, к чему ты возвращаешься. К философии следует возвращаться не как ребенок к своему дядьке, но как страдающие глазами к своим лекарствам, губке или яйцу, другие — к целебной мази или водяному душу.

Дух Целого требует общения.

Лучший способ оборониться от обиды — это не уподобляться обидчику.

Не приносящее пользы улью не принесет ее и пчеле.

О страдании: если оно невыносимо, то смерть не преминет скоро положить ему конец, если же оно длительно, то его можно стерпеть Душа сохраняет свой мир силою убеждения, и руководящее начало не становится хуже. Члены же, пораженные страданием, пусть заявляют об этом, если могут.

Важны три отношения: к облегающему тебя телу, к божественной причине, источнику всего случающегося со всеми, и, наконец, к живущим с тобою людям.

Не превозносись, получая, и не ропщи, когда отдаешь.

И потом больше ничего не было, кроме звука дождя, стучащего по плитам Микеланджело. Далматин метнулся через площадь, подобно куску извлеченного из земли мрамора. Он, несомненно, направлялся к античности, и в ушах его звучал голос его хозяина — статуи:

Все равно, наблюдать ли одно и то же сто лет или три года.

* Авторизованный перевод Е.Касаткиной