Годы проходят. На бурой стене дворца появляется трещина. Слепая швея, наконец, продевает нитку в золотое ушко. И Святое Семейство, опав с лица, приближается на один миллиметр к Египту. Видимый мир заселен большинством живых. Улицы освещены ярким, но посторонним светом. И по ночам астроном скурпулезно подсчитывает количество чаевых.

Я уже не способен припомнить, когда и где произошло событье. То или иное. Вчера? Несколько дней назад? В воде? В воздухе? В местном саду? Со мною? Да и само событье — допустим взрыв, наводненье, ложь бабы, огни Кузбасса — ничего не помнит, тем самым скрыв либо меня, либо тех, кто спасся.

Это, видимо, значит, что мы теперь заодно с жизнью. Что я сделался тоже частью шелестящей материи, чье сукно заражает кожу бесцветной мастью. Я теперь тоже в профиль, верно, не отличим от какой-нибудь латки, складки, трико паяца, долей и величин, следствий или причин от того, чего можно не знать, сильно хотеть, бояться.

Тронь меня — и ты тронешь сухой репей, сырость, присущую вечеру или полдню, каменоломню города, ширь степей, тех, кого нет в живых, но кого я помню. Тронь меня — и ты заденешь то, что существует помимо меня, не веря мне, моему лицу, пальто, то, в чьих глазах мы, в итоге, всегда потеря.

Я говорю с тобой, и не моя вина если не слышно. Сумма дней, намозолив человеку глаза, так же влияет на связки. Мой голос глух, но, думаю, не назойлив. Это — чтоб слышать кукареку, тик-так, в сердце пластинки шаркающую иголку. Это — чтоб ты не заметил, когда я умолкну, как Красная Шапочка не сказала волку.