I

Ветренный летний день. Прижавшееся к стене дерево и его тень. И тень интересней мне. Тропа, получив плетей, убегает к пруду. Я смотрю на детей, бегающих в саду.

II

Свирепость их резвых игр, их безутешный плач смутили б грядущий мир, если бы он был зряч. Но порок слепоты время приобрело в результате лапты, в которую нам везло.

III

Остекленелый кирпич царапает голубой купол как паралич нашей мечты собой пространство одушевить; внешность этих громад может вас пришибить, мозгу поставить мат.

IV

Новый пчелиный рой эти улья займет, производя живой, электрический мед. Дети вытеснят нас в пригородные сады памяти — тешить глаз формами пустоты.

V

Природа научит их тому, что сама в нужде зазубрила, как стих: времени и т. д. Они снабдят цифру «100» завитками плюща, если не вечность, то постоянство ища.

VI

Ежедневная ложь и жужжание мух будут им невтерпеж, но разовьют их слух. Зуб отличит им медь от серебра. Листва их научит шуметь голосом большинства.

VII

После нас — не потоп, где довольно весла, но наважденье толп, множественного числа. Пусть торжество икры над рыбой еще не грех, но ангелы — не комары, и их не хватит на всех.

VIII

Ветренный летний день. Запахи нечистот затмевают сирень. Брюзжа, я брюзжу как тот, кому застать повезло уходящий во тьму мир, где делая зло, мы знали еще — кому.

IX

Ветренный летний день. Сад. Отдаленный рев полицейских сирен, как грядущее слов. Птицы клюют из урн мусор взамен пшена. Голова, как Сатурн, болью окружена.

X

Чем искреннее певец, тем все реже, увы, давешний бубенец вибрирует от любви. Пробовавшая огонь, трогавшая топор, сильно вспотев, ладонь не потреплет вихор.

XI

Это — не страх ножа или новых тенет, но того рубежа, за каковым нас нет. Так способен Луны снимок насторожить: жизнь, как меру длины, не к чему приложить.

XII

Тысячелетье и век сами идут к концу, чтоб никто не прибег к бомбе или к свинцу. Дело столь многих рук гибнет не от меча, но от дешевых брюк, скинутых сгоряча.

XIII

Будущее черно, но от людей, а не оттого, что оно черным кажется мне. Как бы беря взаймы, дети уже сейчас видят не то, что мы; безусловно не нас.

XIV

Взор их неуловим. Жилистый сорванец, уличный херувим, впившийся в леденец, из рогатки в саду целясь по воробью, не думает — «попаду», но убежден — «убью».

XV

Всякая зоркость суть знак сиротства вещей, не получивших грудь. Апофеоз прыщей вооружен зрачком, вписываясь в чей круг, видимый мир — ничком и стоймя — близорук.

XVI

Данный эффект — порок только пространства, впрок не запасшего клок. Так глядит в потолок падающий в кровать; либо — лишенный сна он же, чего скрывать, забирается на.

XVII

Эта песнь без конца есть результат родства, серенада отца, ария меньшинства, петая сумме тел, в просторечьи — толпе, наводнившей партер под занавес и т. п.

XVIII

Ветреный летний день. Детская беготня. Дерево и его тень, упавшая на меня. Рваные хлопья туч. Звонкий от оплеух пруд. И отвесный луч — как липучка для мух.

XIX

Впитывая свой сок, пачкая куст, тетрадь, множась, точно песок, в который легко играть, дети смотрят в ту даль, куда, точно грош в горсти, зеркало, что Стендаль брал с собой, не внести.

XX

Наши развив черты, ухватки и голоса (знак большой нищеты природы на чудеса), выпятив челюсть, зоб, дети их исказят собственной злостью — чтоб не отступить назад.

XXI

Так двигаются вперед, за горизонт, за грань. Так, продолжая род, предает себя ткань. Так, подмешавши дробь в ноль, в лейкоциты — грязь, предает себя кровь, свертыванья страшась.

XXII

В этом и есть, видать, роль материи во времени — передать все во власть ничего, чтоб заселить верто — град голубой мечты, разменявши ничто на собственные черты.

XXIII

Так в пустыне шатру слышится тамбурин. Так впопыхах икру мечут в ультрамарин. Так марают листы запятая, словцо. Так говорят «лишь ты», заглядывая в лицо.

июнь, 1983