В студии от меня никакого толку. Рука почти не болит, но из-за повязки, которую приходится носить, делать я ничего не могу. Обель только неодобрительно фыркает, глядя на мои неудачные попытки рисовать левой рукой. После вчерашнего мне тяжело встречаться с ним взглядом. Обель поступил очень предусмотрительно, умно, ничего не скажешь. Он знал, наверняка знал, что, позволив мне нанести знак той женщине, заставит хранить многие секреты. Расскажи я кому-нибудь о клиентах, которых Обель принимает в нерабочие часы, он сообщит, что я сделала татуировку в память о пустом ребёнке.

Я всё время думаю об Оскаре, снова и снова мысленно перечитывая записку. В пятницу утром я раз сто меняю решение. Идти или нет? Что мне известно об Оскаре? Ничего, кроме того, что его отец – осуждённый преступник. И этого достаточно, чтобы не ходить на встречу. Но упрямый голосок нашёптывает: «Оскар может помочь!» Ведь мой отец тоже был отмечен знаком Забвения.

К концу дня я решаю, что любопытство сильнее меня и этого достаточно, чтобы пойти.

В пятницу рабочий день тянется нестерпимо долго и нудно. Я раскладываю всё по местам, убираю на полках, вежливо приветствую клиентов, изо всех сил стараясь избегать Карла.

Он сегодня держится на редкость враждебно. Раскидывает сложенные аккуратными стопками бумаги, вдруг появляется из-за угла, заставляя неуклюже спотыкаться или подпрыгивать от неожиданности. Не удивлюсь, если выяснится, что перо мне в карман подложил именно Карл, просто чтобы напугать меня. Такая жестокая детская выходка вполне в его стиле. Скорее всего, так и было. Перо лишь злая шутка, чтобы сбить меня с толку, отвлечь от учёбы и вывести из борьбы за постоянную работу в студии. Прекрасно помню, в какой ужас поверг меня вид пёрышка, хоть и предпочла бы стереть те мгновения из памяти.

Будто стремясь наказать меня за неуклюжесть, Обель даёт Карлу множество интересных заданий. Карл светится от удовольствия, а я беспокоюсь, не окажется ли соперник более искусным чернильщиком, чем я. Некоторые рисунки Карла очень и очень хороши.

Когда я снимаю после работы фартук и вешаю его на крючок у двери, Обель подходит, чтобы попрощаться, но вдруг, чуть замешкавшись, спрашивает:

– Чем ты была сегодня? – Странный вопрос, тем более что за последний час Обель не обмолвился со мной ни словом.

– Не знаю, что вы имеете в виду. – Ты была ничем, – произносит Обель, бросая многозначительный взгляд на мои руки. – Любой чернильщик – ничто без своих рук.

– Или чернильщица, – не сдержавшись, напоминаю я.

– Или чернильщица, – подтверждает он. – Пустое место. Будь осторожнее, Леора. Вот и всё. Обель едва заметно улыбается, слушая мои сбивчивые извинения.

– До понедельника.

Набрасываю шаль и на секунду замираю, чтобы сделать глубокий вдох и удостовериться, что приняла верное решение. Всё думаю, что на встрече с Оскаром мне откроется нечто очень важное, а в некоторой степени я вовсе не рвусь узнавать это важное. В той же самой степени, что мне хочется верить маме, когда она говорит, что всё будет в порядке.

Но любопытство побеждает, и я отравляюсь на площадь.

Стрелки часов на здании мэрии подбираются к шести. На площадь я прихожу на несколько минут раньше условленного времени и останавливаюсь ждать у стены мрачного правительственного здания. Укрывшись под деревом, слушаю шелест листьев на холодном ветру. Статуя Святого охраняет нас, жилистые очертания бронзовой фигуры сияют в лучах солнца. Статуя напоминает рисунки в учебниках анатомии, на которых человек изображён как переплетение мышц и сухожилий, туго натянутых на скелет. Срезанная кожа развевается вокруг него наподобие плаща, но, несмотря на видную всем уязвимую плоть, Святой держится уверенно, хладнокровно, от него веет силой. Скульптор прекрасно передал главную мысль всем известной истории – Святой должен был погибнуть от руки Белой Ведьмы, но обрёл бессмертие. Лишившись кожи, он не умер, но стал свободным.

Трава на лужайках засыпана сухими листьями, кое-где виднеются лужи и голая земля. Теперь любители перекусить в обед на свежем воздухе придут сюда не раньше весны. Мимо спешат прохожие, и я читаю их знаки. Вот пожилая женщина остановилась неподалёку перехватить сумки с продуктами. Морщинистыми руками она перекладывает свёртки, раскладывая покупки поудобнее. Её знаки возраста рисуют картину счастливой жизни. Она была счастлива – ещё совсем недавно. Последние несколько лет пропитаны грустью, политы горькими слезами одиночества. Других знаков не видно, и я могу только гадать о причинах её несчастий. Чья-то смерть? Или другая потеря? Ссора, так и не окончившаяся примирением? Перевожу взгляд на свою забинтованную руку и пытаюсь представить, о чем расскажут в старости мои знаки. Мне страшно думать о грусти, охватившей меня с первых дней папиной болезни. Неужели эта печаль останется со мной навсегда? И больше не будет ничего хорошего? Неужели все оставшиеся мне годы окрасятся скорбью этой потери?

Кто-то дотрагивается до моего плеча и прерывает мои развесёлые мысли. Обернувшись, встречаю взгляд Оскара. Широкий ремень сумки наискосок прочерчивает его грудь, руки глубоко упрятаны в карманы. Очки чуть криво устроились на носу, тёмные кудри взъерошены.

– Ты пришла, – произносит Оскар, глядя на меня с любопытством.

– А ты не ожидал? – улыбаюсь я в ответ. Всё это так глупо, мы будто играем во взрослых или в шпионов. – Особого выбора мне не оставили. Этому замечанию усмехается Оскар.

– Да, извини, наверно, слишком таинственно получилось. – Он шуршит ботинком по опавшим листьям и обводит взглядом площадь. – Ну что, прогуляемся?

Я киваю, и мы бредём куда-то, отбрасывая с каждым шагом опавшие листья.

Удаляясь от правительственного здания, мы шагаем молча. Точнее, вслух мы ничего не произносим, но в голове у меня далеко не тишина. Мы не сделали и десяти шагов, а я уже попыталась расшифровать знаки на коже Оскара (сбоку хорошо виден кусочек будто бы древесной коры, покрывающей шею) и вздрогнуть от неожиданно вспыхнувшего в мозгу вопроса: «Интересно, есть ли у Оскара любимая девушка?» Эту мысль я поспешно отбрасываю подальше.

– Может, зайдём в кафе, как в тот раз? – поворачивается ко мне Оскар.

– Вообще-то… у меня есть встречное предложение.

– Да? Ну ладно, веди, – с любопытством разрешает он.

– Здесь недалеко. Направляясь к музею, я слышу за спиной шаги моего спутника. Нам только перейти площадь, я знаю: там ещё открыто. Незнакомый мне куратор у столика регистрации тихо напоминает:

– Мы закрываемся в семь. Времени достаточно. Я с улыбкой киваю ему в ответ. – Ты привела меня в музей? Ты это серьёзно? Не боишься сюда возвращаться? – шепчет Оскар, стягивая шапку и запихивая её в сумку.

– Когда-нибудь всё равно пришлось бы прийти, – так же тихо поясняю я. – Хочу тебе кое-что показать.

По обе стороны фойе две совершенно одинаковые лестницы ведут на второй этаж. Когда-то я заставляла папу ждать целую вечность, выбирая, по какой из них подниматься.

Поворачиваю к ступенькам, и Оскар не отстаёт ни на шаг. Я знаю, в какой зал мне хочется попасть. Папа часто приводил меня в музей в субботу утром, пока мама нежилась в постели, отсыпаясь за неделю. Каждый раз мы старались посмотреть выставки в разных залах, но в конце концов оказывались в одном и том же месте. В нашем любимом зале.

Каменные стены музея покрыты надписями, всюду картины в тяжёлых рамах, латунные перила лестниц отполированы тысячами рук. Ступеньки тоже истоптаны, но только с одной стороны, будто бы за долгие годы посетители выбирали самый быстрый путь вверх и вниз по лестнице. Я всегда ступаю по другой, позабытой половине ступенек.

Эхо наших шагов разносится по фойе мелодией восхождения.

На площадке второго этажа мы ненадолго останавливаемся. Если подняться ещё на один пролёт, то войдёшь в зал с книгами из кожи тех, у кого не осталось родных, о ком некому позаботиться. Эти книги стоят в музее, и мы все вместе отдаём им должное и помним их истории.

Через высокую арку мы проходим к залам, где собраны экспонаты о нашей истории, книги старинных сказок.

Здесь всё напоминает мне о папе. Словно он здесь, и, стоит присмотреться, я найду его склонившимся над какой-нибудь витриной и услышу: «Леора, иди сюда. Смотри, как интересно».

Папа очень любил этот зал и старые сказки.

– Вот и пришли. Оскар обводит взглядом стеклянные ящики, в которых хранятся наши реликвии, памятники нашего прошлого. Некоторые книги за стёклами открыты, так что можно прочесть отрывки историй нашего города, другие поражают великолепными фигурками ручной работы и иллюстрациями. Все эти истории рассказывают о том, как зародилось наше общество, о том, как наши традиции влияют на наше настоящее.

– Почему мы пришли именно сюда? Почитать тебе сказку на ночь? – Оскар заглядывает в другую витрину. – В последний раз я был здесь много лет назад, в далёком детстве. За окнами сгущаются сумерки, а в зале освещены только экспонаты, словно призраки, окружённые серыми тенями.

– Сказки? Ты уверен, что всё это лишь сказки? – недоверчиво спрашиваю я. – Разве не здесь основы нашей истории, нашей веры?

– Полагаю, именно этому нас учили, – хмуро отвечает Оскар, прислонившись к одной из витрин. – «Истории и легенды – наше прошлое. С прошлым мы проживаем настоящее». Так сказано в скрижалях нашего города. Эти слова мы заучивали наизусть ещё в школе.

– Ты так говоришь, будто на самом деле это неправильно.

Кроме нас здесь только ещё один посетитель, в другом конце зала, наш разговор никто не подслушает, даже нечаянно. Не знаю, почему я так разволновалась, мы же просто разговариваем, никакого преступления в этом нет. Или есть?

– Разве можно выбрать – верить в историю или нет? Удачно, что в полутьме не видно, как раскраснелись мои щёки. Я не привыкла спорить, мне никогда не приходилось отстаивать своё мнение. – То есть ты думаешь, что все эти события действительно произошли? – со странной ухмылкой спрашивает Оскар, указывая на экспонаты вокруг – изображения Святого, Белой Ведьмы и других персонажей хорошо известных легенд. В который раз я вижу старинные фолианты, много лет распахнутые на самых интересных страницах, вспоминаю Мел, чья кожа испещрена символами легенд и сказаний, словно воочию вижу статую Святого и в памяти всплывает всё, чему нас учили в школе.

– Конечно, всё это было на самом деле. – В полутьме зала легко быть храброй, отвечать дерзко и вызывающе, когда не видишь выражения лица собеседника. – То есть я хочу сказать, что некоторые истории похожи на сказки, потому что они очень древние. Кое-какие эпизоды выдуманы, это связано с представлениями наших предков о мире. Но в каждой сказке есть большая доля правды. Как будто… – Закрыв глаза, я вспоминаю папины объяснения. – Представь себе цветок: есть красивая верхушка – лепестки, то, что выдумали позже, и есть корень – правда. То, что было на самом деле. – Так странно: когда лицо собеседника видно смутно, кажется, что можно поведать ему все секреты, словно говоришь сама с собой. – Это всем известно.

– Может, и так. – С тихим вздохом Оскар поворачивается к стеклянному ящику с экспонатами легенды о Белой Ведьме. – Когда я был маленьким, эта история наводила на меня ужас. Тогда я ещё верил волшебным сказкам, – говорит он, указывая на изображение Белой Ведьмы, на её леденящее душу призрачное лицо. В соседней витрине разложены другие рисунки, меньшего размера. Прекрасная Мория впервые находит знаки на своей коже, а супруг смотрит на неё в восхищённом изумлении. Пристальный взгляд Белой Ведьмы устремлён вдаль, её кожа ужасна и пуста. Страницы этих книг напоминают мне витражи в Зале правосудия.

– Знаешь, это моя самая любимая история. Моя ладонь лежит рядом с его ладонью, стекло затуманивается от тепла моей кожи.

– Любимая? Почему? – Лицо Оскара так близко. – Не думал, что тебе нравятся ведьмы.

– Откуда ты знаешь, что мне нравится? – Пожалуй, мой голос прозвучал слишком язвительно. – Не важно. Мне просто нравится эта история. Есть в ней что-то утешительное.

– Что в ней может быть утешительного?

– Понимаешь, у Мории появляются на коже знаки, как и обещал её отец, – его предсмертное желание сбывается. Белую Ведьму изгоняют далеко-далеко. Мне нравится, что побеждает хорошая сестра. Оскар гак близко, что я чувствую жар его чела, вдыхаю разгорячённый воздух между нами. От тепла, заполняющего лёгкие, становится не по себе, но мне это даже нравится. Оскар стоит не шевелясь, и я отступаю.

– Побеждает хорошая сестра, – медленно, задумчиво повторяет Оскар. Он отворачивается и делает шаг в сторону, прочь от света витрины, и до меня доносится его тихий вздох.

– В этот зал меня приводил папа. Здесь всё напоминает о нём, – говорю я, словно оправдываясь. Такое чувство, будто я поделилась самой любимой книгой, а мне ответили, что это просто глупая сказка.

– Когда он умер? – спрашивает Оскар, всё так же стоя ко мне спиной.

– Почти три месяца назад. Иногда кажется, будто бы только вчера…

– А иногда, что прошло много лег, – договаривает за меня Оскар.

В ответ я судорожно киваю, не позволяя пролиться слезам.

– Ты знаешь, как это бывает. У тебя тоже кто-то умер?

Тишина всё длится и длится, и я, не в силах подобрать слова, сажусь прямо на пол, упираясь спиной в выставочный шкаф. Последний посетитель ушёл, в зале только мы. Ковер жёсткий, с уродливыми узорами, по которым я вожу указательным пальцем. Забинтованную руку держу на коленях и слушаю, как бьётся в ране моё измученное сердце. Наконец Оскар садится рядом со мной.

– Мама. Она умерла, когда мне было одиннадцать лет. Заболела и умерла. – Он снимает с колена невидимую пылинку. – Мне жаль, что ты потеряла отца.

– Мне жаль, что ты потерял маму, – отвечаю я. В тишине пролетают минуты. Или секунды. Не уследить.

– Что у тебя с рукой? – спрашивает вдруг Оскар.

– Несчастный случай при мытье посуды.

– О-о, это опасное занятие! От кухонной раковины стоит держаться подальше, – с доброй улыбкой отвечает Оскар.

– Я тебя видела. На площади, на церемонии нанесения знака. – Я резко меняю тему и больше не вожу пальцем по ковру.

– Да? – Голос Оскара звучит совершенно спокойно.

– Тот преступник… это был твой отец? – Ну вот, всё сказано.

Оскар со вздохом устраивается поудобнее – вытягивает ноги, упирается затылком в шкаф и переводит блуждающий взгляд на потолок.

– Я всё думал, заметила ты меня тогда или нет. Я тебя видел там, в задних рядах, и узнал. Отец однажды показал мне тебя на улице. Странно. Показал меня на улице? Откуда отец Оскара мог меня знать?

– И да, там был мой отец. Отмеченный знаком Забвения на площади. Забытый. Он всё ещё в тюрьме, его до сих пор не выпустили. – Оскар резко бьёт ладонью по полу. – Вот так. Он умолкает, переводя дыхание, и начинает обводить пальцем узоры на ковре. Его рука подбирается совсем близко к моей.

– Думаю, тебе тоже известно кое-что о забытых, Леора. Мизинец Оскара щекочет мне пальцы, и я застываю, словно обратившись в глыбу льда.

– Откуда бы мне что-то знать? О чём ты?

– О твоём отце.

– Не понимаю, что ты там себе вообразил… – Старательно запихнув леденящий ужас подальше, я вскакиваю на ноги, едва дыша.

– Не волнуйся так, Леора, ничего страшного, – умиротворяюще говорит Оскар, вставая рядом со мной. – Я ничего не знаю. Просто вижу очевидный ответ на наши вопросы. Книгу твоего отца конфисковали, ты страшно напугана, причина вполне ясна. Признайся мне: твой отец тоже был забытым?

Склонив голову, я прячу лицо в ладонях. Я ничего не сказала, и всё же сказала слишком много. Где-то рядом во тьме слышен шёпот Оскара:

– Мне очень жаль, Леора… Мне очень жаль… Не открывая лица, рассказываю Оскару, как я увидела папин знак Забвения. Рассказываю всё, ничего не скрывая. Какое удивительное облегчение – наконец-то высказаться. Но это и опасно. Отнимаю наконец ладони от пылающих щёк и заканчиваю признание:

– Мама права: мы видели папину книгу – знака в ней не было. Наверное, его как-то убрали. – При этих словах щека Оскара непроизвольно дёргается, или мне кажется? – Но, если знак не нашли, зачем же конфисковали книгу? Мама говорит, всё будет в порядке, но разве так может быть? Поднимаю взгляд на Оскара, чувствуя, как по скуле катится слезинка. Оскар вытирает мне щёку рукавом пиджака, и я судорожно пытаюсь дышать глубоко и ровно, чтобы не разрыдаться на месте. – Леора… – Теперь Оскар отводит взгляд, словно отыскивая нужные слова в неказистых рисунках ковра. – Я должен кое-что тебе рассказать.

– Что? – переспрашиваю я, хлюпнув носом.

Оскар не сводит глаз с ковра, а мне будто кто-то даёт подзатыльник, и всё становится ясно. Как же я раньше не догадалась? По глупости, наверное.

– Давай, Оскар, выкладывай. Глядя мне прямо в глаза, он произносит:

– Моего отца наказали… ты и так знаешь за что. Он украл лоскут кожи.

Оскар снова умолкает, потирая ладонью лоб. Так и есть. Я знаю каждое слово, которое будет сказано, прежде чем оно прозвучит, и сердце моё замирает от ужаса.

– Та кожа, которую он украл… он украл кожу твоего отца.