На следующее утро мама отправляется на работу. Она говорит: пора, надо возвращаться к нормальной жизни или хотя бы понять, что станет для нас нормальным. Для мамы вообще очень важен привычный уклад жизни. У неё всегда было много друзей, она любила хорошие компании, с удовольствием помогала людям. Наверное, ей странно видеть мою тягу к одиночеству. Я тоже выхожу на улицу, но поворачиваю к рынку: сегодня в школе уроков нет. Знаю, пора браться за дело, заниматься, сдавать экзамены. Если я хочу стать чернильницей, рисовальщицей знаков, – а я так давно и отчаянно этого хочу, – придётся как следует потрудиться и многое наверстать.

Иду по тротуару, разорванному кое-где корнями деревьев, и думаю, когда же назначат день взвешивания папиной души. Приготовления, на которые уходит больше всего времени, за месяц со дня папиной смерти уже закончили: кожу сняли, выделали и сшили в книгу. Теперь осталось дождаться, пока в правительстве прочтут папину книгу и вынесут вердикт, а потом состоится церемония. Я просто хочу, чтобы папа вернулся к нам домой.

На церемонии взвешивания объявляют окончательное решение о судьбе каждой души. Папину книгу изучат и решат, достойно ли он прожил свои дни. Достойные вернутся домой, к семье, чтобы встать рядом с предками, где их книги будут читать и помнить вечно, а их души обретут после смерти покой. Души недостойных сгорят в пламени вместе с книгой. Никогда не видела, как это происходит, но говорят, что запах горящей кожаной книги врезается в память навсегда. С папой такого не случится. Он прожил прекрасную, достойную жизнь.

Ближе к центру улица сужается, на тротуаре двоим не разминуться. Шагая по пыльной дорожке, украдкой заглядываю в окна выстроившихся рядами неуклюжих разноцветных строений. В детстве я придумывала о таких улицах всякие истории: будто однажды какой-то великан схватил дома и стиснул, сделав их совсем узкими и накрыв шаткими крышами разной высоты. Теперь, заглядывая в квадратные окна с частыми переплётами и воображая, кто там живёт, я придумываю другие истории. Незадёрнутые шторы – словно приглашение к знакомству. Засмотревшись, едва не налетаю на мужчину, обрывающего сухие лепестки герани в оконном ящике. Ступив одной ногой с тротуара, быстро огибаю неожиданное препятствие и вдыхаю горький аромат умирающих цветов.

Иду дальше, мысленно листая папину книгу, и беспокойство постепенно отступает. Как прекрасно было вчера вечером увидеть книгу! Там, в музее, мама очень изменилась. Она так громко вздохнула над последней страницей, что я было встревожилась, но потом заметила, что мама улыбается. И было чему – в папиной книге такая хорошая история! Любая книга повествует о чьей-то жизни. Читатели взвесят добро и зло и решат, достойный ли ты человек. Всё самое важное навечно записывают на коже, иначе память останется в душе, а никто не хочет, чтобы душа сгибалась от тяжести, будь то груз гордости за добрые дела или вина за проступки. Знаки ставят на телах, чтобы не обременять воспоминаниями души. После смерти помнят только достойных, в ком добро перевесит зло, а душа останется свободной.

Я улыбаюсь при мысли о чистой папиной душе, её не могут не признать достойной. Скорее бы церемония взвешивания.

Папа работал обрядчиком, одним из тех, кто снимает кожу с тел после смерти. Наверное, с его тела кожу осторожно сняли его друзья и передали её дубильщикам. Когда-то папа изо дня в день делал то же самое для их любимых и бессчётного числа незнакомцев.

Моя мама – чтец, она читает знаки. Это не просто работа, скорее – призвание. Лишь немногим дано безошибочно прочесть значение рисунков на коже, понять их более глубокий смысл. Посмотрев на семейное древо, мама скажет, кого из детей любят больше. По знакам взросления на руке поймёт, какой год выдался для вас самым трудным. Метки сданных экзаменов откроют, честно ли вы готовились к проверке. Чтецами восхищаются, но их и побаиваются. Однажды мама сказала, что у каждого есть тайны, которые хочется скрыть.

Вообще-то тайн у нас быть не должно. В том-то и суть.

У меня тоже есть этот дар. С самого детства я читаю всех вокруг. В первый же день в школе я угодила из-за этого в историю. Спросила одного мальчика, почему его отец живёт отдельно. Когда мать того одноклассника в ярости заявилась к нам узнать, кто о них сплетничает, мама догадалась, что я прочла знаки на коже мальчика. Я и правда хорошо читаю, но работать чтецом не хочу. Мне нравится приоткрывать чужие тайны, видеть кусочки чужих жизней, но иногда я устаю от потока сведений, которые выплёскиваются на меня с кожи каждого встречного. Думаю, что не смогла бы смотреть в искажённые тревогой лица клиентов за столом чтений. Наверное, тяжело сознавать, что изображения на коже откроют чтецу самое сокровенное даже против твоего желания.

Моя мечта – стать чернильщицей, рисовать знаки, и я очень надеюсь хорошо сдать экзамены. Оценки у меня нормальные, учёба даётся легко, но я так много пропустила из-за папиной болезни, что впервые волнуюсь – боюсь, не успею всё наверстать.

Чем ближе центр города, тем больше магазинчиков попадается на пути. Пекарня, цветочная лавка, мастерская, куда мы сдаём в починку туфли и сумочки. Пыльная дорога сменяется булыжной мостовой, которая ведёт к главной площади. Там, в самой середине, сияет зеленью лужайка, окружённая каменными и деревянными зданиями. На траве – статуя Святого, самого главного из наших вождей во все времена.

Он стоит в центре бурлящего жизнью города, высокая бронзовая фигура, до пят закутанная в плащ, и смотрит на нас. Мне всегда нравилась его история – мы рассказываем её снова и снова как напоминание об истинной вере, освобождении души через превращение мёртвых в книги и конечно же о низменных поступках пустых. Из конца в конец площадь пересекают дорожки, по ним прогуливаются люди, разговаривают, ищут местечко присесть и выпить кофе.

На площади ясно чувствуешь, что в Сейнтстоуне самое главное. Всё, что важно здесь, важно и повсюду. Все города в округе полагаются на нас. В Сейнтстоуне заседает правительство, здесь принимают все серьёзные решения. Мне нравится жить в центре событий. Не знаю, как бы я чувствовала себя в маленьком городке, где о тебе всё известно и без знаков.

Иногда ветер приносит на площадь запах дыма из Дворца правосудия. Это большое круглое здание из камня и разноцветного стекла, увенчанное широкой трубой. Внутри всегда горит огонь, из трубы вырываются клубы дыма, застывающие над городом серовато-коричневыми облаками. Там, во Дворце, происходит взвешивание душ, туда мы с мамой пойдём, когда настанет наша очередь произносить имена мёртвых. Там учат законам веры и следят за их выполнением. Во Дворце готовят школьных учителей, ведь наше духовное образование не менее важно, чем достижения в науках.

На другой стороне площади, у меня за спиной, музей, моё самое любимое место в городе. Чтобы войти в дверь, надо преодолеть множество каменных ступенек, окружающих здание. Каменные колонны и сводчатые окна музея уходят ввысь. Снаружи здание выглядит мрачным и грозным, но внутри светло и уютно. Папа часто водил меня туда. В тени нависающей громады музея меня вдруг пробирает дрожь, и, судорожно сглотнув подступивший к горлу ком, я спешу дальше.

Впереди, за лужайкой, деревьями и скамейками, что-то происходит. Рабочие устанавливают громкоговорители на временной сцене у здания мэрии – огромной угловатой коробки, обрамляющей площадь с двух сторон. Понемногу собираются зрители, оставив скамейки и негромко переговариваясь, подходят ближе. Наверное, какое-то собрание, о котором я забыла.

Бросив взгляд на здания правительства, вдруг вспоминаю, что меня давно не вызывали на чистосердечное признание. Наверное, моя очередь уже скоро. На такие разговоры – признания – приглашают раз в несколько лет. Папа привёл меня на чистосердечное признание в первый раз, когда мне было почти четырнадцать. Тот день встаёт перед глазами яркой вспышкой.

Папа уверял, что беспокоиться не о чем, но всё равно было страшновато. Нам рассказывали об аппарате, который измеряет пульс, температуру и пищит, если соврёшь. Я никогда не видела ничего подобного и вообразила настоящее орудие пытки. В тот раз я была абсолютно уверена, что меня разоблачат. Вспоминала, как обманывала родителей, тайком грызла печенье. Мне даже снились кошмары, где я признавалась в преступлениях, которых не совершала.

Когда нас с отцом провели в небольшую, самую обыкновенную комнату с белыми стенами, меня постигло страшное разочарование. В комнате стояло два стула, деревянный стол и небольшое устройство, похожее на тусклый, видавший виды металлический шар с лампочкой и торчащими проводами. Нас ждал человек с блокнотом. Он указал мне на стул, приглашая сесть, но папа заметил мое беспокойство и попросил разрешения ответить первым. Он сел, положил левую руку на шар и с улыбкой подмигнул мне, словно говоря: «Ни чуточки не страшно».

Отец отвечал спокойно, не повышая голоса, и машина ничего не сделала. Вопросы оказались совсем несложными, и мне стало легче. Обычные просьбы рассказать о новых знаках и подтвердить, что не совершал преступлений из какого-то списка. Человек за столом время от времени делал пометки в блокноте, потом улыбнулся папе и сказал, что вопросов больше нет.

– Ваша совесть чиста, мистер Флинт. Всё в порядке. – Он снова улыбнулся, будто собираясь пошутить, и посмотрел на меня. – Твоя очередь, – произнёс он. – Не бойся – это не больно. Я села и сделала глубокий вдох, но, стоило мне дотронуться до шара на столе, как раздался скрежет, и я в ужасе отдёрнула руку.

– Что случилось? Помню, как чуть не расплакалась, недоверчиво глядя на папу, а он изо всех сил сдерживал улыбку.

– Ничего страшного. Я не успел настроить аппарат. – Человек за столом улыбался. Папа уже смеялся по-настоящему.

– Быть может, тебе и правда есть что скрывать, Леора, – заметил он.

Ответом ему был мой хмурый взгляд.

В конце концов всё прошло нормально. Мне задали те же вопросы, что и папе, и ещё несколько, специально для подростков, вроде того, не списываю ли я на экзаменах. Аппарат ни разу не нарушил благословенной тишины, а по дороге домой папа угостил меня пирожным, извиняясь за смех и шутки.

Проскользнув между Дворцом правосудия и мэрией, направляюсь к рынку и чувствую, что улыбаюсь. Если бы папа был рядом!

Сегодня прохладно. Первый по-настоящему морозный день. На прохожих больше одежды, чем обычно. Странно видеть почти полностью закрытые тела: я как будто отрезана от людей, вижу знаки только на лицах и руках встречных. Но это совсем неплохо. Я и сама не очень-то открыта взглядам, и не только потому, что обернула плечи льняной шалью, заколов её слева. Просто иногда – я ни за что не произнесу этого вслух – приятно скрыть свои знаки.

Рынок работает почти каждый день, и я ныряю в скопление полосатых навесов и резких возгласов. Задерживаю дыхание у прилавка мясника. От запаха развешенного на крюках мяса подташнивает. Пробравшись к лавке тканей, делаю глубокий вдох, наслаждаясь терпким ароматом хлопка и пряным – красок. Впитываю разноцветье красителей и представляю, что на выдохе получится радуга. Пробираюсь сквозь толпу, глядя под ноги, выбираю, куда ступить, так проще. Не хочу сегодня слышать обрывки чужих разговоров, и пусть знаки прохожих останутся просто фоном. Хочу думать только о папиных знаках, пока они свежи в памяти.

Иду по запаху и наконец чувствую резкий густой дух овощной лавки. Овощи и фрукты в деревянных ящиках, аппетитные плоды смотрят прямо на покупателей. Лавочник в зелёном, слегка испачканном землёй фартуке улыбается.

Он держит бумажный пакет, и готов выполнить мой заказ. Рукава у него закатаны до локтей – руки полагается держать открытыми – и я могу кое-что прочесть по знакам. Тридцать шесть лет, неглуп, был лучшим учеником в выпускном классе школы. Мог бы выбрать профессию поинтереснее, но знаки говорят о смерти. С уходом старшего брата его детство оборвалось. Однако, судя по всему, теперь он счастлив, у него своя семья – рисунки на коже говорят о радости, – в его жизни много интересного, кроме яблок и бобов.

Прошу немного репчатого лука и наполняю другой пакет перепачканными землёй картофелинами. В соседнем ящике – морковь, где-то рядом витает свежий аромат помидоров.

– Вы не знаете, что будет на площади? – спрашиваю я. – Ставят сцену, собираются зрители…

Лавочник встряхивает пакет и заворачивает верхушку, крепко держа уголки.

– Ты разве не знаешь? Публичное наложение знака, – отвечает он, взвешивая картошку. В его голосе прорывается тщательно скрываемое волнение и что-то ещё… Неужели страх? – Впервые за столько-то лет!

Я многое пропустила в последнее время: папа занимал все мои мысли. Неуверенно оглядываюсь на площадь. Идти или не стоит? В школе нам рассказывали о публичном наложении знака. Интересно, как это происходит? Расплачиваюсь, подхватываю сумку и вместе с толпой иду на площадь. Кто-то толкает меня плечом, стремясь пробраться вперёд. Голоса всё громче, и Чем ближе к площади, тем больше народу пытается туда попасть, посмотреть, что же будет.

Наконец я на месте, у сцены плотная толпа, я – где-то в последних рядах. Женщина рядом кивает мне и склоняется ближе. Её глаза поблёскивают от возбуждения.

– Говорят, придёт мэр Лонгсайт! – выдыхает она.

Я не слишком интересуюсь политикой, но Дэн Лонгсайт, став мэром полгода назад, никого не оставил равнодушным. Даже мои одноклассники обратили на него внимание. Лонгсайт разительно отличается от череды болтливых стариков, занимавших этот пост до него. Прежде всего он симпатичный, да и гораздо моложе других политиков. Впервые за многие годы люди действительно рады переменам. Помню, как на инаугурации мы с воодушевлением скандировали слова надежды и доверия: «Он добр, он мудр, он лучший из нас. Он не жесток, он любит нас, нам нечего страшиться. Он всё сделает ради нас». Я так верила в эти слова, что сердце чуть не выпрыгнуло из груди.

Миссис Олдхэм на уроке истории сообщила, что Лонгсайт принёс перемены. Нам, потерянным в неизвестности, перемены были нужны. Когда-то мы знали, кто мы, что защищаем, были уверены в своей силе. Это знание всё больше размывалось с каждым слабым лидером, пока не пришёл Лонгсайт. Его правление вернёт нас к истокам, мы снова станем обществом, где знаки важны, где их сила воспринимается всерьёз, и они действительно могут изменить нашу вечную жизнь. Поэтому мэр Лонгсайт и его последователи носят как можно меньше одежды, показывая, что им нечего скрывать. Всякий может прочесть их знаки и узнать подробности их жизни. Миссис Олдхэм объясняла нам всё это с довольно смущённым видом. Наверное, она считает, что не все знаки стоит показывать каждому встречному.

Я столько раз видела мэра на экране, столько всего узнала о нём на уроках, что теперь, понимая, что скоро он будет совсем рядом, чувствую, как пробегает по спине холодок волнения. Честно говоря, я рада, что старые мэры не особенно демонстрировали свои взгляды. Смотреть на их кожу вряд ли было бы приятно. Мэр Лонгсайт, судя по тому, что о нём известно, должен быть очень ничего.

Говорят, что он, новое воплощение Святого, пришёл очистить наши сердца и наш мир. Я чувствую, что грядут перемены, перемены к лучшему.

Люди толкаются, пробираясь поближе к сцене. Разговоры не умолкают, всем интересно. В воздухе разлито странное напряжение, долетают обрывки споров, жалобы на отдавленные ноги, в толпу ввинчиваются опоздавшие. По краям помоста, собранного из деревянных щитов, стоят громкоговорители. Сзади и по бокам сцену огораживает плотная чёрная ткань, которая хлопает на ветру. Посередине установлена какая-то деревянная колода. Шум толпы понемногу нарастает, но, когда на сцену выходит высокий темнокожий человек, все стихают, не дожидаясь команды. На мгновение умолкают даже птицы, отдавая мэру дань восхищения. Вновь поднимается приветственный гул, все хлопают и восхищённо кричат, пока Лонгсайт подходит к самому большому микрофону. Он поднимает руки, и гвалт постепенно стихает до беспокойного шёпота. Лонгсайт откашливается, от него словно исходит неизъяснимая сила власти. Мэр гораздо выше ростом, чем я думала, такой спокойный, собранный, от него исходит уверенность, словно теплые лучи солнца. Невероятно – он здесь, совсем рядом.

– Благодарю вас! – говорит Лонгсайт, и на площади воцаряется тишина. – Спасибо, что пришли на это исключительно важное мероприятие. – Его густой, завораживающий голос прорывается даже сквозь искажения микрофонов. Интересно было бы послушать его просто так, без усилителей. – Собраться вместе, встать плечом к плечу – это большая честь. Все вместе – против зла. Последние слова он произносит после короткой паузы. По толпе пробегает смущённый шёпот, а меня даже в шали пробирает озноб.

– Да, против зла, – повторяет мэр. – Ибо я пришёл сказать то, о чём многие из вас давно подозревали, – настали тёмные времена. Он умолкает и оглядывает площадь. Из одежды на нём лишь повязка вокруг бёдер, но он словно не чувствует холода. Надо было пробраться поближе к сцене: отсюда мне знаков мэра не прочесть. Как бы я хотела получше рассмотреть изысканные татуировки на его блестящей тёмной коже!

– Мы собрались на церемонию публичного наложения знака, первую за долгие годы. Некоторые из вас, уважаемые старшие члены нашего общества, возможно, когда-то присутствовали на подобных процедурах. Вы знаете, чего ожидать. Вы помните те времена – куда лучшие времена, не премину заметить. Но остальные лишь читали об этом в учебниках. Так и есть. Мы действительно проходили наложение знаков, но никто из моих знакомых никогда не видел такого своими глазами.

– Вам известно, как я почитаю наших лидеров, занимавших пост мэра до меня, восхищаюсь ими. Они в… мудрости своей (небольшая пауза прекрасно передаёт истинное значение слов) избрали путь отказа от некоторых традиций. Но время пришло. Время вернуться к истокам. В наши полные опасности дни необходимо вспомнить прошлое, возродить традиции предков. Мэра прерывают громкие крики восхищения. С широкой улыбкой он поднимает руку, призывая к тишине.

– Друзья мои, слишком долго мы видели, как поистине ужасные преступления выдавали за незначительные проступки. Так больше продолжаться не может! Наказание должно соответствовать тяжести преступления. И хотя сегодня это событие скорее исключительное, необыкновенное, вскоре нанесение знака на площади станет более привычным, пусть и не слишком частым. Публичное нанесение знака – это серьёзное наказание, к нему приговаривают лишь за наиболее гнусные преступления. Однако мы больше не можем притворяться, будто не замечаем пороков нашего общества.

Снова аплодисменты, и мэр снова вынужден прервать свою речь. Он не ищет одобрения и восхищения зрителей, кажется, что овации его смущают.

– Мы больше не можем позволить себе беспечной жизни. Пустые всегда представляли угрозу нашему обществу. Никто не верил, что после великого изгнания они ушли навсегда. Мы предпочитали верить, что они будут жить мирно, не мешая жить нам. Но сегодня я вынужден объявить, что настало время расплаты за нашу неосмотрительность. Толпа отзывается на слова мэра шелестом, почти стоном. У меня в груди гулким колоколом бьётся сердце.

– Это правда, у нас есть доказательства: пустые плетут новые заговоры. Они готовы воспользоваться нашей слабостью, проникнуть в наши ряды и поколебать наши сердца и наши принципы. Вы и сами слышали нечто подобное. В рыночной толчее кто-то обронит: «Не все пустые были так уж плохи». Потом знакомый невзначай скажет, мол, пустые – мирные люди, а коллега вдруг посетует, что Указ о выселении пустых был слишком суров. И вы восхищались этими людьми, ведь они рассуждают так здраво, разумно, свободолюбиво и открыто.

Мэр умолкает, давая слушателям осознать сказанное.

– И понемногу, по капле, пропаганда шпионов (о да, у пустых есть самые настоящие шпионы!) проникает в умы. У пустых есть и помощники – мятежники, которые живут среди нас и с готовностью пересказывают лживые сказки. Нам внушают, что свет доброты согреет наши души. Рассказы о миролюбии пустых убаюкивают любые подозрения, мы думаем, что всё хорошо. Приглашая отдохнуть у огня, пустые нашёптывают о мире и покое, и мы верим, что пришла пора отдохнуть. Но пока мы беззаботно дремлем, мятежники нанесут удар, и огонёк уюта обернётся лесным пожаром, готовым уничтожить нас, уничтожить всё на своём пути.

Лонгсайт обводит толпу горящим взглядом, над площадью разносится его грозный рык:

– Вставайте! Поднимайтесь на битву! Я застываю, пригвождённая к месту этим криком.

– Мы были слишком доверчивы – и просчитались. Мы слишком охотно поверили в добро, и пустые проникли к нам, чтобы воспользоваться нашей наивностью. Не выйдет! Оглянувшись, я вижу вокруг потрясённые лица. Такой речи никто не ожидал. Это похоже на боевой клич, на призыв к войне.

– Мы будем готовы! Мы будем внимательны, всегда настороже и не пропустим предателей в наши ряды! Мы вернём чистоту идеалов нашему обществу и станем достойны нашей истории. Время пришло! Согласны?!

Охваченная неистовством, толпа восторженно ревёт, аплодирует, топает ногами, и мэр Лонгсайт подаёт сигнал кому-то невидимому за чёрным занавесом. Потом, дождавшись тишины, склоняет голову, будто в молитве. Долго стоит неподвижно и вдруг обводит площадь пронзительным взглядом.

– У меня очень важные новости. Пустые готовят восстание. У меня есть доказательства. Для многих это станет ударом, ведь осуждённый жил среди нас и кто-то считал его своим другом. – Лонгсайт резко втягивает воздух и буквально выплёвывает следующие слова: – На прошлой неделе вынесено решение: Коннор Дрю, один из наших уважаемых обрядчиков, тот, кому мы доверяли наших почивших родных, виновен в краже кожи.

По толпе пробегает волна потрясения, и я вздрагиваю вместе со всеми. Я не знакома с Коннором Дрю, быть может, он работал с папой, но от одной мысли, что кто-то может присвоить чужую кожу, мне становится не по себе. Думаю о папе, о том, как важно сохранить каждую частичку его кожи. Без кожи мы ничто: нет ни истории нашей жизни, ни возможности остаться в сердцах любимых после смерти. Какой негодяй осмелится украсть чью-то историю? Зачем?

По знаку мэра двое огромных охранников выводят на сцену осуждённого. Стражи здесь, конечно, чтобы защитить нас от преступника. «Или чтобы защитить его от нас, кто знает», – мелькает непрошеная мысль. Толпа вокруг зловеще гудит. Ноги преступника опутаны цепями, но руки не связаны. Охранники крепко держат его повыше локтей. На преступнике одна набедренная повязка, как у мэра Лонгсайта, только грязная и потрёпанная. Он темнокожий, как и мэр, но кожа преступника кажется сероватой от усталости и тяжких испытаний.

За мужчинами на сцену поднимается городская рассказчица – Мел. Она ненамного старше меня, но на её коже запечатлена история целого народа, она – воплощение наших устремлений, наших целей. Да, если на церемонию пригласили Мел, дело куда серьёзнее, чем я думала.

– Друзья, вы все знаете нашу историю, знаете, как пустые стремились сломить наш дух. Они уничтожали знаки на коже, чтобы лишить души надежды на вечную жизнь. Тело Коннора Дрю покрыто знаками, но душа его – душа пустого. Как и положено обрядчику, он снимал с тела кожу, но вместо того чтобы сшить все лоскуты в книгу, он присвоил немного себе. Украв лоскут кожи, он украл часть истории, поставил под удар путь другого человека в мир иной, изменил то, каким его будут помнить живые. В результате действий преступника совет не в состоянии справедливо судить душу покойного. Так действуют пустые. Мэр умолкает, но зрители больше не кричат и не аплодируют: они испуганы.

– Друзья мои, я уверен, что поступок Коннора Дрю не был случайным. Этот человек действовал в сговоре с пустыми с целью поднять восстание. Он сознался во встречах с пустыми. Он работал на них.

– Как он посмел? – слышится в толпе.

– Его поступки – явное свидетельство намерений пустых, и это только начало. Мы должны бороться. Пустые вернулись, и наши сограждане помогают им красть нашу кожу, наши истории, наши души. На этом они не остановятся. Им нужны не души – им нужно наше полное истребление. Пустые жаждут добраться до наших земель, и они не успокоятся, пока не получат наши города, наши дома, наши очаги. Им нужна наша земля, и остановятся они, только когда ни у кого из нас не останется дома, как не останется и надежды в этом мире. Женщина рядом со мной всхлипывает. Не хочу плакать, только не здесь, старательно делаю глубокий вдох и, держа голову как можно выше, отгоняю слёзы. Действительно, ходили слухи, что пустые намерены вернуться и разрушить наш мир. Я не хотела в это верить и не верила – до сих пор.

– Вы знаете нашу историю. Все доказательства хранятся в музее. Когда пустые жили среди нас, они уродовали и расчленяли тела, похищая знаки, истории, души. Эти слабые, низкие люди вгрызались в наши тела в надежде сделать нас похожими на себя. Они хотели побороть нашу силу и праведность и захватить нашу землю. Землю, которую нам дал сам Бог, землю, за которую умер наш Святой. Мы никогда этого не допустим! Да свершится правосудие! Коннор Дрю лишь один из них, один из мятежников, и он станет первым, кто понесёт наказание. Друзья мои, всем известно, что возомнивший себя богом должен быть готов ответить за свои поступки. Этот человек хотел изменить чью-то жизнь после смерти и в ответ потеряет своё право на вечность. Он узнает, что значит лишиться будущего.

Я снова оглядываюсь в безмолвной толпе, меня знобит от холода. Человека на сцене сейчас убьют. Убьют прямо здесь, у нас на глазах. Неужели все собрались посмотреть на казнь? Отчаянно пытаюсь вспомнить, что мы проходили в школе о таких церемониях. Не хочу этого видеть! Кто-то кашляет, люди переступают с ноги на ногу и перешёптываются.

Мэр Лонгсайт невозмутимо смотрит на нас. Он знает, что делает, он уверен в собственной правоте. Надо немного успокоиться. Волноваться не о чем. Закрываю глаза и вспоминаю знаки на коже мэра и слова, которые мы говорили при его назначении. Шепчу их про себя, и становится легче. «Он добр, он мудр, он лучший из нас. Он не жесток, он любит нас, нам нечего страшиться. Он всё сделает ради нас». Не о чем беспокоиться. Нечего бояться.

– Подержите его, прошу вас, – мягко и вежливо обращается мэр к охранникам.

Осуждённого принуждают встать на колени и упереться лбом в деревянную колоду. Опускаю взгляд, но слышу, как тот человек стонет и пытается вырваться из сильных рук. По толпе проносится вздох, и я, не удержавшись, смотрю на сцену. Лонгсайт держит в руках небольшой ящичек. Осторожно открывает его и достаёт нож – короткое лезвие блестит, готовое к работе. Расставив ноги, мэр встаёт позади преступника и хватает его за волосы, задирая голову и оголяя беззащитную шею. Словно мясник ягнёнка. Не хочу этого видеть, но и глаз отвести не могу.

Нож опускается – на землю падает прядь волос. Будто стригут овцу.

От облегчения у меня вырывается полувсхлип-полусмех. Всё в порядке. Его не убьют.

Женщина рядом со мной оборачивается и резко произносит:

– Нечего смеяться, лучше смотри внимательно! Смотри и запоминай!

Осуждённый плачет. Охранники крепко держат его у колоды, но он словно обмяк, ослабел, его битва проиграна, он отдался на волю судьбы. Лонгсайт снова высоко поднимает нож, и на сцену выходит человек в чёрном. Следом помощники несут табурет и столик с какими-то инструментами. Теперь я знаю, что будет дальше. Лонгсайт вытирает нож и кладёт его на место, а человек в чёрном усаживается на табурет и берёт со столика бритву. Он осторожно бреет пленнику затылок, потом снимает черные перчатки, выбрасывает и надевает новые. Вынимает знакомую машинку для татуировок, чем-то смазывает оголённую кожу у линии роста волос и принимается за работу, макая иглу в маленькую чернильницу. Осуждённый стонет, но не двигается: охранники держат крепко.

Впереди, в толпе, что-то происходит. Расталкивая зрителей, какой-то юноша прокладывает себе путь к сцене. Охранники оборачиваются, но юношу кто-то оттаскивает прочь. Я вижу его лицо – бледное от ужаса, очки сбились на сторону, и на мгновение мне кажется, что наши взгляды скрестились.

Мастер работает довольно быстро, но всё-таки от дребезжания машинки тупо звенит в ушах. Накатывает слабость, я стою словно в полусне и смотрю, как человек в чёрном наносит знак. Тишина – машинка выключается, чернильщик встаёт на ноги, возвращает прибор на стол и, почтительно поклонившись мэру, уходит.

Мэр Лонгсайт, отступивший в глубь сцены, пока наносили знак, снова выходит к микрофону.

– Друзья мои, на ваших глазах свершилось правосудие. Мы великодушны – этот человек останется жить среди нас. Волосы отрастут и скроют знак. Но сегодня осуждённого отметили знаком Забвения.

Последнее слово пронзает мой застывший разум. Знак Забвения?

– После смерти знак откроют, преступнику вынесут приговор и уничтожат его книгу в пламени во Дворце правосудия. Как можно жить, получив знак Забвения? Как жить, зная, что всё бессмысленно, что тебя ждут лишь смерть и небытие? Я всей душой надеюсь удостоиться памяти потомков – ради этого мы и живём. Только что на моих глазах надежду человека на вечность зачеркнули чёрными чернилами. Забытый. Слово звенит в голове, словно колокольчик, напоминая о чём-то спрятанном в глубине памяти.

– Друзья, пусть эта церемония вдохновит каждого жить достойно, исполняя своё предназначение. Станем жить достойно, чтобы нас помнили. Станем помнить о возмездии. По толпе пробегает шёпот, перерастая в сдерживаемый рёв. Люди кричат, снова и снова скандируют:

– Ворон! Ворон! Это знак ворона!

Знак Забвения. Я вспомнила. Я всё вспомнила.

Стон осуждённого сливается с моим, и я бросаюсь домой. Сумка с луковицами бьёт по ноге, под ногтями въелась грязь от картошки.

Ворон! Ворон! Это знак ворона!