Религии возникли из сект и распадаются снова на секты, возвращаются к своим истокам, прежде чем распадутся полностью. В начале христианства стояли отдельные культы Христа и Митры, а в конце существуют гротескные американские секты, Армия спасения.

Протестантизм — это первый случай образования крупной секты в ходе распада христианства. Секта — это не новая религия, поскольку отсутствует важнейший признак новой религии: новая теология, которая соединяет новую космогонию с новым переживанием Бога, трансформируя все в новую целостность мира. А протестантизм, недедуктивный и нетеологический по своей сути, отказывается выходить за пределы автономного внутреннего переживания Бога.

Обновление Канта в качестве последовавшей потом протестантской теологии хотя и взяло на себя задачу придать новому позитивистски-научному содержанию религиозно-платоническое наполнение, но было далеко от того, чтобы стремиться к общности ценностей по католическому образцу.

Защита от прогрессирующего распада католицизма на секты была организована иезуитами Контрреформации. Главные орудия Контрреформации- инквизиция и монашеские ордена) путем драконовской, прямо-таки военной централизации ценностей. Это было время, когда на службу церкви были поставлены даже остатки старых языческих народных обычаев, когда народное искусство познало свое католическое преломление, когда церковь иезуитов развернулась в неслыханной пышности, стремясь и достигая экстатического единства, которое хотя и не было больше пропитано символами единства готики, но наверняка представляло собой его героико-романтическое отражение.

Протестантизму пришлось обходиться без такой защиты от дальнейшего распада на секты. Его позиция по отношению к внерелигиозным областям ценностей была позицией не приобщения, а позицией терпимости. Он пренебрегал внерелигиозной "помощью", поскольку его аскетическое требование ориентируется на радикальное внутреннее переживание Бога. И если для него экстатическая ценность тоже была первопричиной и высшим смыслом религиозного, то эта ценность с абсолютной строгостью могла чисто, непоколебимо и автономно добываться из самой религиозной области ценностей.

Позиция строгости — это позиция, с которой протестантизм регулирует свое отношение к внерелигиозным земным областям ценностей, которыми он и сам стремится обеспечить свое земное и церковное состояние. Чисто и однозначно сориентированный на Бога, он ссылается на единственную имеющуюся в наличии эманацию Бога — на Священное Писание, и привязанность к Писанию поднимается до уровня высшего земного долга, на который переносится вся радикальность, вся строгость протестантского метода.

Самая основная протестантская идея: императив долга. Полная противоположность католицизму: внешние жизненные ценности не обращаются в веру, не подвергаются теологической канонизации, они просто находятся под строгим и почти повседневным контролем при помощи Писания.

Если бы протестантизм пошел по другому, католическому пути, чтобы со своей стороны достичь протестантского общего Органона ценностей, как это представлялось, например, Лейбницу, он, возможно, оказался бы не менее эффективно чем католицизм защищенным от дальнейшего отслоения сект, но ему пришлось бы в силу обстоятельств отказаться от своей собственной сущности. Он находился и находится в положении революционной партии; существует опасность идентифицировать себя со старым государством, против которого ведется борьба, если она прибегнет к его средствам власти. Выдвинутый Лейбницу упрек в криптокатолицизме не был таким уж безосновательным.

Нет строгости, за которой не стоял бы страх. Но страх перед распадом на секты был бы слишком уж незначительным мотивом, чтобы объяснить протестантскую строгость. И бегство в догматическую верность, бегство к Писанию пропитано страхом перед Богом, тем страхом, что пробивается из poenitentia Лютера, тем "абсолютным" страхом перед "ужасом" абсолютного, который пережил Киркегаард и в котором "с печалью господствует" Бог.

Возникает впечатление, словно бы протестантизм своей привязанностью к Писанию стремится сохранить последнее дыхание языка Бога в мире, который застыл в языке вещей, превратившись в немоту и ужас абсолютного, — и в Божьем страхе протестант узнает, что это есть собственная цель, которая наводит ужас. Поскольку с исключением всех областей ценностей, с радикальной отсылкой к автономному переживанию Бога предпринимается последняя абстракция, логическая чрезмерная строгость которой недвузначно стремится приблизиться к отмене любого религиозно-земного содержания веры, к абсолютному обнажению веры, не оставляя ничего, кроме чистой формы, чистой, лишенной содержания и нейтральной формы "религии в себе", "мистики в себе".

Бросается в глаза совпадение с религиозной структурой иудаизма: может быть, здесь процесс нейтрализации переживания Бога, освобождения мистического от всего чувственно-земного, устранения всей "внешней" экстатической помощи продвинулся еще дальше, может быть, здесь уже достигнуто едва переносимое человеком приближение к холоду абсолютного, но здесь в качестве последнего права привязанности к религиозно-земному также существует вся строгость и чрезмерная педантичность Закона.

Это совпадение в процессе осознания, это соответствие форм веры, воздействие которых может простираться вплоть до часто упоминаемого совпадения характерных черт, присущих ортодоксальным евреям, с чертами, присущими кальвинистским швейцарцам или пуританским англичанам, это соответствие, естественно, напоминает нам об определенной схожести с внешними проявлениями: протестантизм как революционное движение, иудаизм как угнетенное меньшинство, и то и другое в оппозиции, это позволяет даже сказать, что сам католицизм, оказавшийся в меньшинстве, как хотя бы в Ирландии, проявляет аналогичные черты. Но католицизм такой пробы имеет так же мало общего с римским католицизмом, как и исконная протестантская идея с римскими тенденциями внутри High Church. Произошло просто переворачивание признаков. Впрочем, как всегда, производится толкование эмпирических фактов, но ценность их разъяснения низка, ибо не было бы фактов, если бы за ними не стояло решающее переживание Бога.

В этом ли эта безмолвная, радикальная и безорнаментная религиозность, в этом ли эта подчиненная строгости и только строгости бесконечность, определяющая стиль новой эпохи? Лежит ли в этой чрезмерной строгости Божественного провозглашение отодвинутой в бесконечную даль точки приемлемости? Нужно ли в этом раздроблении всего содержательно-земного видеть корни раздробления ценностей? Да.

Еврей, в силу абстрактной строгости своей бесконечности, современный, "самый прогрессивно мыслящий" человек, образец всему: он тот, кто отдает себя с абсолютной радикальностью однажды избранной области ценностей и профессиональных занятий, он тот, кто возвышает "профессию", приобретенную профессию, которая стала для него случайностью, до неведомой доселе абсолютности, он тот, кто без привязанности к другой области ценностей и с безусловной преданностью своему делу поднимается до высшей духовной силы и унижается до самой животной порочности в материальном — в зле, как и в добре, но всегда впадая в крайности; возникает впечатление, как будто поток абсолютно абстрактного, текущий уже две тысячи лет, подобно едва заметному ручейку гетто рядом с большой рекой жизни, должен стать теперь основным потоком; кажется, будто бы радикальность протестантской идеи сделала заразной всю плодотворность абстракции, которая в течение двух тысяч лет обеспечивала защиту невидимого и была ограничена минимумом необходимого, будто бы взрывообразно освободилась абсолютная способность расширяться, которая потенциально присуща чисто абстрактному и только ему, в результате чего было разорвано время и невидимый хранитель идеи стал парадигматической инкарнацией распадающегося времени.

Кажется, что для христианина имеется только две возможности: или пока еще существующее чувство защищенности в католической всеобщей ценности, в истинно материнском лоне церкви, или смелость взвалить на себя с абсолютным протестантизмом ужас перед абстрактным Богом — где такое решение не принято, там довлеет страх перед грядущим. Дело обстоит действительно так, что во всех странах нерешенности неизбывно бродит и постоянно проявляет себя этот страх, пусть даже он находит свое выражение просто в виде страха перед евреями, перед евреями, чьи дух и образ жизни если и не узнаются, то все же ощущаются как ненавидимая картина грядущего.

В идее протестантского единого Органона ценностей живет, вне всякого сомнения, тоска по воссоединению всего христианства, по тому воссоединению, к которому стремился также Лейбниц: то, что он, охватывая все области ценностей своего времени, был вынужден делать это, воспринимается чуть ли не как необходимость, точно так же, как и то, что он, опередив свое время на столетия, предсказал lingua universalis логики и абстрактность religio universalis, переносить холодность которой был, наверное, способен только он, глубочайший мистик протестантизма. Но протестантская линия требовала прежде всего перемалывания всего; протестантской теологией стала философия не Лейбница, а Канта, и повторное открытие Лейбница осуществили примечательным образом католические теологи.

Все эти многочисленные образовавшиеся секты, которые откалывались друг за другом от протестантизма и наталкивались на кажущуюся терпимость с его стороны, которая свойственна любому революционному движению, двигались в определенном направлении, являясь скверной копией, уменьшением, упрощением старой идеи протестантского Органона ценностей, были настроены "контрреформаторски": не говоря уже о гротескных американских сектах, Армия спасения демонстрирует, например, не только присущую иезуитам Контрреформации военную организацию, но также совершенно четкую тенденцию к централизации ценностей, к сбору всех областей ценностей, показывает, как все народное искусство, вплоть до уличных песенок, снова направляется в религиозное русло и заносится в программу "экстатической помощи". Трогательные и недостаточные усилия.

Трогательные и недостаточные усилия, обманутые надежды спасти протестантскую идею от ужаса абсолютного. Трогательный призыв о помощи, призыв о "помощи" божественного сообщества, пусть оно даже будет ощущаться всего лишь скверной копией бывшего большого сообщества, поскольку перед дверью во всей строгости стоят немота, ужасность и нейтральность и призыв о помощи становится все более настоятельным со стороны тех, кто неспособен взвалить на себя грядущее.