Фрэнки, сын Джина, закричал и проснулся. В последнее время такое происходило часто, раза два-три в неделю и в любое время: в полночь, в три часа ночи, в пять утра. Высокий истошный стон вырвал Джина из забытья, словно укус острых зубов. Ничего хуже этих воплей Джин не мог вообразить — это был крик ребенка, который умирает страшной смертью: падает с крыши; застрял в каком-то аппарате, который отрывает ему руку; оказался в пасти хищника. Сколько бы раз Джин ни слышал этот крик, он всегда вскакивает, у него в сознании проносятся дикие картины, он бежит, с грохотом врывается в детскую и видит там Фрэнки, сидящего в кровати с закрытыми глазами и широко разинутым ртом, как у детей, поющих рождественские гимны. Ощущение такое, словно он в состоянии спокойного транса, а если бы его в этот момент сфотографировали, то можно было бы решить, что ребенок зажмурился в ожидании ложки мороженого, но никак не предположить, что это он только что испустил кошмарный вопль.

— Фрэнки! — кричит Джин и резко хлопает в ладоши перед самым лицом сына. Это помогает. Крик всегда резко обрывается, Фрэнки открывает глаза, моргает, смотрит на Джина, слабо соображая, что к чему, потом снова устраивается на подушке, недолго сопит и постепенно затихает. Спит он крепко, он всегда спит крепко, но даже теперь, несколько месяцев спустя, Джин не может удержаться — он наклоняется и прикладывает ухо к груди сына, чтобы убедиться, что тот по-прежнему дышит, а сердце у него бьется. Каждый раз все оказывается в порядке.

Объяснения они так и не нашли. По утрам ребенок ничего не помнит, а в тех редких случаях, когда им удавалось разбудить его прямо во время приступа, он был всего лишь сонным и смурным. Один раз Карен, жена Джина, трясла и трясла Фрэнки, пока тот наконец не проснулся, ничего не соображая.

— Милый! — сказала она. — Милый, тебе приснился страшный сон?

Но Фрэнки только что-то проворчал.

— Нет, — ответил он. Он был удивлен и недоволен, что его разбудили.

Никаких закономерностей. Приступы случаются в любой день недели и в любое время ночи. Они никак не связаны ни с тем, что он ел, ни с тем, чем он занимался днем, ни — насколько они могут судить — с психологическими перегрузками. Днем он совершенно нормальный и веселый ребенок.

Несколько раз они водили его к педиатру, но та не смогла сказать ничего внятного. Физически ребенок вполне здоров, сказала доктор Банерджи. По ее словам, с детьми этой возрастной группы (Фрэнки пять лет) иногда случается подобное, но чаще всего такие аномалии проходят сами.

— У него были психологические травмы? — спросила врач. — Может быть, что-нибудь дома?

— Да нет, — пробормотали Джин и Карен одновременно и покачали головами, а доктор Банерджи пожала плечами.

— Дорогие родители, — сказала она. — Скорее всего, беспокоиться просто не о чем. — Она быстро им улыбнулась. — Я понимаю, вам трудно, но я бы посоветовала подождать, пока все само уляжется.

Но доктор Банерджи никогда не слышала этих криков. Утром после «ночных кошмаров», как называла их Карен, Джин был нервным, на взводе. Он работал шофером в Объединенной службе доставки посылок и весь день краешком уха улавливал какой-то едва различимый гул — настойчивое электрическое жужжание следовало за ним повсюду, пока он петлял в своем фургоне по бесконечным улицам. Он останавливался на обочине и прислушивался. На ветровом стекле плясали тени шелестящей летней листвы, а по дороге с ревом проносились машины. Где-то в кронах деревьев стрекотала цикада — звук был вибрирующим, как шум автоклава.

«Что-то дурное уже давно выслеживает меня, — подумал он, — и теперь, наконец, подобралось совсем близко».

Вечерами, когда он приходит с работы, дома все хорошо. Они живут в старом доме в пригороде Кливленда и иногда после ужина вместе копаются на заднем дворе в маленьком огороде, где растут помидоры, тыквы, фасоль, огурцы, — а Фрэнки возится на земле со своим «лего». Гуляют по окрестностям, а Фрэнки едет впереди на велосипеде, с которого лишь недавно сняли маленькие колесики по бокам. Вместе сидят на диване и смотрят мультики, играют в настольные игры или берут цветные карандаши и рисуют. Когда Фрэнки засыпает, Карен сидит за кухонным столом и занимается (она учится в школе для медсестер), а Джин — на веранде, листает журнал или роман и курит. Он обещал Карен, что бросит, когда ему стукнет тридцать пять лет. Сейчас ему тридцать четыре, Карен двадцать семь, и ему все чаще и чаще приходит в голову, что такую жизнь он не заслужил. Ему слишком повезло. На него словно снизошла «благодать» — это слово часто говорит его любимая кассирша в супермаркете. «Удачи вам и благодати», — произносит она, когда Джин расплачивается, а она протягивает ему чек, и ему кажется, что она просто и ласково благословила его. И тогда он вспоминает один эпизод из прошлого, когда пожилая медсестра в больнице взяла его за руку и сказала, что молилась за него.

Сидя в шезлонге и делая очередную затяжку, он думает об этой медсестре, сам того не желая. Вспоминает, как она наклонялась над ним и расчесывала ему волосы, а он глядел на нее, весь закованный в гипс и терзаемый мучительным абстинентным синдромом и детоксикацией.

Тогда он был совсем другим. Он был алкоголиком, чудовищем. В девятнадцать он женился на забеременевшей от него девушке и принялся медленно, но верно пускать их жизнь под откос. Когда он их бросил, оставил жену с сыном в Небраске, ему было двадцать четыре и он был серьезно опасен и для себя, и для других. Сейчас он думает, что, сбежав, он оказал им услугу, но, вспоминая об этом, он никак не может избавиться от угрызений совести. Несколько лет назад, уже бросив пить, он попытался их разыскать. Ему хотелось покаяться за то, что он вытворял, задним числом заплатить за содержание ребенка и попросить прощения. Но он нигде не смог их найти. Мэнди уже не жила в том маленьком городке в Небраске, где они познакомились и поженились, а нового адреса они не оставили. Ее родителей не было в живых. Куда она переехала, никто не знал.

Карен была не в курсе этих подробностей. К его облегчению, она не слишком интересовалась его прошлым, хотя и знала, что когда-то он пил и это было скверное время. Знала она и о том, что он был женат, но не знала, как далеко все зашло. Она не знала, например, что у него есть еще один сын, не знала, что однажды вечером он сбежал от первой семьи, даже не сложив вещи, — просто уехал на машине, зажав коленями фляжку, и гнал на восток что было сил. Не знала она и про автокатастрофу, в которой он должен был погибнуть. Она не знала, каким он был мерзавцем.

Карен была славной. Может быть, чуточку слишком «домашней». Сказать по правде, ему становилось стыдно — и даже страшно, — когда он представлял себе, что она могла бы ему сказать, узнай она всю правду о его прошлом. Он не был уверен, что, узнав все от начала до конца, она сможет по-настоящему доверять ему, и чем дольше они знали друг друга, тем меньше ему хотелось рассказывать. Ему казалось, что он сбежал от себя прежнего, а когда Карен вскоре после свадьбы забеременела, он сказал себе: у меня появился шанс все переиграть, переписать начисто. Они вместе с Карен купили дом, осенью собираются отправлять Фрэнки в детский сад. Он прошел полный круг и вернулся ровно к той же точке, где его предыдущая жизнь, жизнь с Мэнди и сыном Ди Джеем, рухнула в тартарары. Он поднял глаза, когда Карен подошла к задней двери и позвала его из-за ширмы.

— Думаю, уже пора спать, милый, — ласково сказала она, и он выкинул из головы все мысли и воспоминания. Он улыбнулся.

В последнее время он находился в странном состоянии. Стали сказываться месяцы регулярных ночных пробуждений. После приступов Фрэнки ему бывало трудно заснуть. Когда Карен будила его по утрам, он часто бывал заторможен, соображал туго, как будто с похмелья. Не слышал будильника. Выбираясь из постели, ощущал, что ему трудно контролировать свое настроение. Он буквально чувствовал, как внутри вскипает злоба.

Конечно, он изменился и изменился давно. Но все-таки его не оставляло беспокойство. Говорят, после нескольких безмятежных лет накатывает вторая волна: пройдет лет пять-семь, и она без предупреждения тебя накроет. Он подумывал, не походить ли опять на собрания Анонимных алкоголиков, хотя он не бывал там уже довольно долго. С тех пор, как встретил Карен.

Нет, у него не дрожали руки, когда он проходил мимо винного магазина, он не испытывал ни малейшего дискомфорта, даже когда сидел с друзьями в кабаке и весь вечер пил содовую или безалкогольное пиво. Нет. Самое неприятное начиналось ночью, когда он засыпал.

Ему стал сниться его первый сын. Ди Джей. Может быть, тут как-то сказалась его тревога за Фрэнки, но несколько ночей подряд Ди Джей являлся ему в снах — там ему было лет пять. В этих снах Джин был пьян и играл с Ди Джеем в прятки во дворике за кливлендским домом, где он жил сейчас. Там растет плакучая ива с густой кроной. Джин наблюдал, как ребенок появляется из-за нее и бежит по траве, счастливый, бесстрашный, как бежал бы Фрэнки. Обернувшись, Ди Джей смотрел через плечо и хохотал, а Джин ковылял за ним — счастливый, хмельной папаша, само благодушие объемом в шесть банок пива. Сон был настолько реальным, что, проснувшись, Джин все еще чувствовал себя пьяным. Чтобы хмель сошел, требовалось несколько минут.

Однажды утром, после того как ночью этот сон приснился ему в особенно яркой версии, Фрэнки, проснувшись, пожаловался на странное ощущение. «Вот тут», — сказал он и показал на лоб. Нет, голова не болела. Он сказал, что в голове у него как будто «пчелки». «Пчелки, и они жужжат!» Он потер рукой бровь. «У меня в голове». На секунду задумался. «Знаете, как пчелки бьются об стекло, если залетели в дом и не могут улететь?» Это объяснение ему понравилось, он легонько постучал пальцами по голове и сказал: «Жжжжж», — демонстрируя, как они жужжат.

— Тебе больно? — спросила Карен.

— Нет, — ответил Фрэнки. — Щекотно.

Карен бросила на Джина тревожный взгляд. Она уложила Фрэнки на диван и велела немного полежать с закрытыми глазами. Через несколько минут он, улыбаясь, приподнялся и сказал, что все прошло.

— Ты уверен, милый? — спросила Карен. Она откинула его волосы назад и провела ладонью по лбу. — Температуры нет, — добавила она, и Фрэнки нетерпеливо сел: ему вдруг понадобилось отыскать машинку, которую он уронил под стул.

Карен вытащила один из своих медицинских справочников, и Джин заметил, как посерьезнело ее лицо, пока она медленно листала страницы. Она изучала раздел третий — «Нервная система», а Джин смотрел, как она то и дело останавливается, пробегая взглядом перечни симптомов.

— Пожалуй, надо еще раз сводить его к доктору Банерджи, — сказала она. Джин кивнул, вспомнив, что доктор говорила о «психологической травме».

— Ты боишься пчел? — спросил он у Фрэнки. — Ты часто думаешь о пчелах?

— Нет, — ответил Фрэнки. — Вообще не думаю.

Когда Фрэнки было три года, его ужалила пчела в лоб над левой бровью. Это случилось во время прогулки, и тогда они толком не знали, что на пчелиные укусы у Фрэнки аллергия «средней тяжести». Через несколько минут после укуса лицо Фрэнки стало раздуваться, распухать, а глаз заплыл и не открывался. Мордашка была совершенно перекошена. Вряд ли Джину хоть раз в жизни было так же страшно, как тогда, когда он бежал по тропинке, прижав головенку Фрэнки к своему сердцу и мечтая скорее добраться до машины, отвезти сына к врачу, — ему казалось, что ребенок умирает. Сам Фрэнки был совершенно невозмутим.

Джин откашлялся. Ему было знакомо ощущение, о котором говорил Фрэнки, у него самого бывало это, такая вот странная, легкая вибрация в голове. Сказать по правде, он чувствовал ее и сейчас. Джин приложил кончики пальцев к бровям. «Психологическая травма», — пронеслось у него в сознании, но думал он о Ди Джее, а не о Фрэнки.

— А чего ты боишься? — спросил Джин у Фрэнки секунду спустя. — Боишься чего-нибудь?

— Знаешь, что самое страшное? — спросил Фрэнки и вытаращил глаза, делая вид, что смертельно напуган. — Женщина без головы, она бредет по лесу и ищет свою голову. «Отдай… мою… голову…»

— Господи, где ты услышал этот ужас? — спросила Карен.

— Папа мне рассказывал, — ответил Фрэнки. — Когда мы ходили в поход.

Джин покраснел раньше, чем Карен с упреком взглянула на него.

— Так-так, — сказала она. — Замечательно.

Он не смотрел ей в глаза.

— Мы просто рассказывали истории про привидения, — тихо сказал он. — Я думал, ему будет весело.

— Господи, Джин! — воскликнула она. — И это при том, что ему снятся кошмары? О чем ты вообще думаешь?

Воспоминания, нахлынувшие на него, были скверными, из числа тех, которых ему обычно удавалось избегать. Он неожиданно вспомнил Мэнди, свою бывшую жену. Карен посмотрела на него точь-в-точь таким же взглядом, что и Мэнди, когда он делал что-то не то. «Ты что, идиот? — говорила она тогда. — Совсем чокнулся?» В те времена Джин вообще ничего не мог сделать как следует, и, когда Мэнди кричала на него, у него внутри все сжималось от стыда и невыразимой ярости. Ну я же стараюсь, думал он про себя, я стараюсь! Это чувство не давало ему покоя постоянно, и в конце концов, когда дела пошли совсем скверно, он ее ударил. «Какого хрена ты меня все время попрекаешь, — процедил он сквозь зубы. — Я тебе что, кусок дерьма?» А когда она вытаращила на него глаза, он врезал ей с такой силой, что она упала со стула.

Это произошло после того, как он сводил Ди Джея в луна-парк. Было воскресенье. Он немного выпил, поэтому Мэнди была недовольна, но в конце концов, думал он, это все-таки и мой сын тоже и у меня есть право провести какое-то время со своим собственным ребенком. Мэнди ему не начальница, что бы она там себе ни воображала. Ей просто хочется сделать так, чтобы он сам себя возненавидел.

А разозлилась она из-за того, что он повел Ди Джея на «центрифугу». Уже потом он понял, что сделал это зря. Но ведь Ди Джей сам умолял, чтобы они туда сходили. Ему было всего четыре, Джину недавно стукнуло двадцать три, и из-за этого он чувствовал себя невыразимо старым. Ему хотелось немножко поразвлечься.

Кроме того, его ведь никто не предупреждал, что Ди Джея туда водить нельзя. Когда они проходили мимо ворот, билетерша даже улыбнулась им, словно хотела сказать: «Вот идеальный молодой отец, который развлекает сынишку». Джин подмигнул Ди Джею, глотнул мятного ликера и ухмыльнулся. Он чувствовал себя Прекрасным Отцом. Как бы ему хотелось, чтобы его собственный папаша водил его на карусели в луна-парке!

Дверь в «центрифугу» открывалась как люк большой серебряной летающей тарелки. Изнутри гремело диско, а когда они зашли, музыка стала еще громче. Помещение было круглым, стены — с мягкой обивкой; один из служащих поставил Джина и Ди Джея спинами к стене и закрепил их ремнями. От ликера Джину было тепло, и он был готов обнять весь мир. Он взял Ди Джея за руку и почувствовал, что его буквально распирает от любви.

— Приготовься, малыш, — шепнул он. — Сейчас будет круто.

Дверь-люк «центрифуги» наглухо закрылась, испустив шипящий вздох. А потом стены, к которым их пристегнули, начали медленно вращаться. Они закрутились, набирая скорость, и Джин крепче сжал руку Ди Джея. Через секунду мягкая стена скользнула наверх, но сила вращения удержала их, прижала к поверхности крутящейся стены, как железки к магниту. Щеки и губы Джина оттянулись назад, и он рассмеялся от ощущения собственной беспомощности.

И в этот момент Ди Джей стал кричать.

— Не надо! Не надо! Остановите! Остановите ее!

Он истошно вопил, и Джин еще крепче сжал его руку.

— Все в порядке! — весело заорал он, стараясь перекричать музыку. — Все в норме! Я здесь!

Но в ответ ребенок только еще громче заголосил. Его плач летел за Джином по кругу, кувыркаясь и кувыркаясь по окружности, словно призрак, который, пролетая, оставляет за собой дорожку эха. Когда же карусель наконец остановилась, Ди Джея трясло от рыданий, и человек за пультом уставился на них. Джин кожей чувствовал, что все вокруг смотрят на него — смотрят сурово и осуждающе.

Джин чувствовал себя премерзко. Только что он был так счастлив — вот наконец-то они проведут время вдвоем и еще долго будут об этом вспоминать, — а теперь его сердце словно провалилось в темную бездну. Ди Джей не прекращал плакать, даже когда они выбрались из центрифуги и шли вдоль прохода, даже когда Джин, пытаясь отвлечь его, пообещал купить сладкую вату и игрушечных зверюшек.

— Я хочу домой! — плакал Ди Джей, и еще: — Я хочу к маме! Хочу к маме!

Эти слова пронзили Джина в самое сердце. Он заскрипел зубами.

— Отлично, — прошипел он. — Пошли домой, к мамочке, маленький плакса. Честное слово, никогда больше не возьму тебя с собой. — Он слегка встряхнул Ди Джея. — Да что с тобой такое, а? Ты видишь, что все над тобой смеются? Видишь? Люди говорят: ай-ай-ай, такой большой мальчик, а ревет, как девчонка.

Эти воспоминания пришли к нему как будто из тумана. Он совершенно забыл о том случае, но теперь стал мысленно возвращаться к нему вновь и вновь. Чем-то вопли Ди Джея, то и дело без предупреждения прорывавшие оболочку его памяти, напоминали ночные крики Фрэнки. На следующий день он поймал себя на том, что снова вспоминает о том, как кричал Ди Джей, и эти воспоминания пронзили его сознание с такой силой, что ему пришлось поставить фургон на обочину и закрыть лицо руками: господи, какой кошмар! В глазах ребенка он должен был выглядеть каким-то чудовищем.

Он сидел в фургоне и пытался понять, как отыскать Мэнди и Ди Джея. Он так хотел сказать им, что ему стыдно, и выслать им денег. Он сжал пальцами лоб, а мимо него по дороге проносились машины, и старик в доме напротив раздвинул занавески и выглянул в окно, надеясь, что Джин привез ему посылку.

«Где же они могут быть?» — думал Джин. Он попробовал восстановить в памяти город и дом, но там была лишь пустота. Мэнди есть Мэнди, а значит, она уже отыскала бы его, чтобы стрясти деньги на содержание ребенка. Она с наслаждением подала бы на него в суд как на злостного алиментщика, наняла бы адвокатов, чтобы те отобрали у него его зарплату.

И внезапно здесь, на обочине, его осенило. Они мертвы. Он вспомнил про аварию, в которую попал неподалеку от Де-Мойна, — ведь если бы он погиб, они бы никогда не узнали. Он вспомнил, как проснулся в больнице, вспомнил пожилую медсестру, которая сказала ему: «Молодой человек, вам очень повезло. Вы должны были погибнуть».

«Что, если они и правда погибли?» — думал он. Мэнди и Ди Джей. Эта мысль поразила его как молния — ведь это все объясняет. Вот и ответ, почему они его не разыскали. Ну конечно же!

Он не знал, как ему справиться со скверными предчувствиями. Да, они дурацкие, в них сказывается и его жалость к себе, и его паранойя, но сейчас, со всей этой нервотрепкой из-за Фрэнки, он ничего не мог поделать со своей тревогой. Когда он вернулся с работы, Карен посмотрела на него строго.

— Что случилось? — спросила она.

Он пожал плечами.

— Ты ужасно выглядишь, — сказала она.

— Со мной все в порядке, — ответил он, но она продолжала смотреть на него с недоверием. Потом покачала головой.

— Я сегодня еще раз водила Фрэнки к врачу, — сказала она после паузы, и Джин присел рядом с ней за стол, где были разложены ее учебники и тетради.

— Боюсь, ты решишь, что я мать-невротичка, — сказала она. — Может быть, я слишком много думаю о всяких болезнях, и все дело только в этом.

Джин покачал головой.

— Нет-нет, — сказал он. Он почувствовал, что в горле у него пересохло. — Ты абсолютно права. Тут лучше перестраховаться.

— Хммм, — задумчиво протянула она. — Мне кажется, доктор Банерджи скоро меня возненавидит.

— Да ну, — отмахнулся Джин. — Как тебя можно ненавидеть? — Он выдавил из себя нежную улыбку. Поцеловал ей пальцы, запястье, как и подобает заботливому мужу. — Постарайся не переживать, — добавил он, хотя у него самого все внутри ходило ходуном. Со двора доносился голос Фрэнки — тот выкрикивал какие-то команды. — С кем он разговаривает? — спросил Джин, и Карен не подняла головы.

— Ох, — сказала она. — Наверное, всего лишь с Буббой. — Буббой звали воображаемого приятеля Фрэнки.

Джин кивнул. Он подошел к окну и выглянул во двор. Фрэнки делал вид, что в кого-то стреляет: большой и указательный пальцы были сложены так, словно мальчуган нажимает на курок. «Взять его! Взять его!» — выкрикнул Фрэнки, и Джин заметил, как он юркнул за дерево. Во Фрэнки не было ни капли сходства с Ди Джеем, но, когда он высунул голову из-за густой листвы плакучей ивы, Джин почувствовал легкую дрожь — вспышку — что-то вроде этого. Он сжал зубы.

— Я от этих занятий свихнусь, — сказала Карен. — Каждый раз, когда я читаю о неблагоприятном исходе, тут же начинаю нервничать. Так странно. Чем больше знаешь, тем меньше в чем-либо уверен.

— А что на этот раз говорят врачи? — спросил Джин. Он неловко повернулся, продолжая смотреть на Фрэнки, и ему показалось, что в углу двора кружатся и прыгают черные точки. — С ним все в порядке?

Карен пожала плечами.

— Они считают, что да. — Она снова посмотрела на учебник и покачала головой. — На вид совершенно здоров.

Он ласково положил руку ей сзади на шею, и она потерлась об его пальцы.

— Даже представить себе не могу, что со мной может случиться что-нибудь страшное, — сказала она ему однажды вскоре после их свадьбы, и эти слова его напугали.

— Не говори так, — шепотом попросил он, и она рассмеялась.

— А ты суеверный, — сказала она. — Это так мило.

Он не мог заснуть. Странное чувство, что Мэнди и Ди Джея нет в живых, тяжким грузом осело в его сознании, и он потер ногу об ногу под одеялом, стараясь устроиться поудобнее.

До него доносился приглушенный стук старой электрической пишущей машинки — это Карен заканчивала реферат для медицинских курсов, и вылетавшие очередями слова вызывали у него ассоциации с каким-то языком насекомых. Когда Карен наконец пришла и легла в кровать, он закрыл глаза, притворившись спящим, но в его сознании продолжали бегать маленькие, торопливые картинки: его бывшая жена и сын; вспышки фотоаппарата, делавшего снимки, которых у него не было, которых он не сохранил. Они мертвы, говорил уверенный голос в его сознании, говорил ясно и отчетливо. Их охватило пламя. И они сгорели. Голос, звучавший у него внутри, был не совсем его собственным; внезапно у него перед глазами возникла картинка горящего дома. Это был трейлер где-то на окраине маленького городка, из открытой двери которого валил черный дым. Пластиковые оконные рамы покорежились и начинали плавиться, а в небо из трейлера устремлялись клубы дыма, так что он походил на старый паровоз. Заглянуть внутрь ему не удалось, были видны лишь вспыхивавшие с треском темно-оранжевые языки пламени, но Джин знал, что они там, внутри. На секунду он увидел озаренное светом лицо Ди Джея; который не отрываясь смотрел в окно горящего трейлера, а его рот был как-то неестественно широко раскрыт, как будто он пел.

Джин открыл глаза. Дыхание Карен было ровным, она крепко спала, и он осторожно выбрался из постели и стал беспокойно бродить по дому в пижаме. Нет, они не мертвы, пытался внушить он себе, остановившись у холодильника и выпив молока прямо из картонной упаковки. Это было старое приятное чувство, памятное ему еще по тем дням, когда он только бросал пить, а густой вкус молока чуть притуплял его позывы к спиртному. Но сейчас молоко не помогало. Этот сон-видение сильно его напугал, он уселся на диван, накинул на плечи плед и уставился в телевизор, где шла научно-популярная передача. Какая-та ученая дама изучала мумию. Ребенка. Голова была без волос — похожая на череп, но не совсем. Пленочка древней кожи плотно облегала глазные впадины. Губы растянулись, обнажив маленькие, искрошившиеся зубки, похожие на зубы грызуна. Глядя на него, Джин не мог снова не вспомнить о Ди Джее, и он торопливо, как прежде, обернулся и посмотрел через плечо.

В последний год их жизни с Мэнди Ди Джей порой вытворял такое, что у Джина мурашки бежали по коже. Он его пугал. Ди Джей был неестественно тощим ребенком, голова у него была как у птенца, ступни — длинные и костлявые, а пальцы на ногах — чересчур вытянутые, словно предназначались для того, чтобы ими что-нибудь хватать. Он вспомнил, как Ди Джей, босой, скользил по комнатам, крался, шпионил, подсматривал — Джину казалось, что он все время за ним подглядывает.

Эти воспоминания ему на много лет почти удалось выкинуть из головы; он ненавидел их и не доверял им. Ведь тогда он пил запоем, а алкоголики воспринимают реальность искаженно. Но теперь, когда они прорвались наружу, давно забытое чувство просочилось в его душу струйкой дыма. Тогда ему казалось, что Мэнди специально настраивает Ди Джея против него, что Ди Джей каким-то сверхъестественным образом, едва ли не физически, превратился из его родного сына в какое-то другое существо. Джину вспомнилось, как иногда он сидел на диване и смотрел телевизор, и вдруг у него возникало какое-то странное чувство. Он оборачивался и видел, что на пороге комнаты стоит Ди Джей, сгорбив костлявый позвоночник и выгнув длинную шею, и смотрит на него своими неестественно огромными глазами. А бывало и по-другому: Джин с Мэнди из-за чего-то спорили, и тут Ди Джей неожиданно проскальзывал в комнату, подкрадывался к Мэнди и в самый разгар важного разговора укладывал голову ей на грудь. «Я хочу пить», — говорил он, нарочно сюсюкая. Ему было уже пять лет, но он придуривался и разговаривал как двухлетний. «Мамотька, — говорил он, — я хоцю пиць». И на секунду его глаза останавливались на Джине, холодные и полные расчетливой ненависти.

Разумеется, сейчас Джин понимал, что все это не так. Он знал: тогда он много пил, а Ди Джей был всего лишь несчастным и перепуганным маленьким ребенком, который пытался как-то справиться с тяжелой ситуацией. Позже, когда он лечился, воспоминания о сыне заставляли его в буквальном смысле вздрагивать от стыда, и у него не хватало смелости поделиться ими, даже когда он проходил свои «двенадцать шагов». Ну как он мог рассказать, что маленький ребенок отталкивал его от себя, да вдобавок еще и пугал? Господи боже, Ди Джей был всего лишь несчастным пятилетним малышом! Но в памяти Джина с ним было связано что-то зловещее: с тем, как он нарочито по-детски прижимался головой к материнской груди, как говорил нараспев, сюсюкающим голоском, устремив жесткий, немигающий взгляд на Джина и слегка улыбаясь. Помнится, Джин хватал его сзади за шею. «Хочешь говорить — говори нормально», — шипел Джин сквозь зубы и сжимал пальцы на шее ребенка. Ди Джей скалил зубы и начинал тоненьким голосом, с присвистом, поскуливать.

Когда он проснулся, у него перехватило дыхание. У него возникло зыбкое, удушливое ощущение, что на него смотрят, что на него направлен пристальный, ненавидящий взгляд, и он задохнулся, хватая ртом воздух. Над ним наклонилась женщина, и на секунду ему показалось, что сейчас она скажет: «Вам очень повезло, молодой человек. Вы должны были погибнуть». Но это была Карен.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она.

Было уже утро, и ему стоило немалых усилий понять, где он. Он лежал на полу в гостиной, а телевизор все еще работал.

— Господи, — проговорил он и поперхнулся. — Господи боже.

Он вспотел, его лицо пылало, но, увидев испуг в глазах Карен, он постарался успокоиться.

— Приснился плохой сон, — сказал он, пытаясь совладать с прерывистым дыханием. — Господи, — повторил он и покачал головой, пытаясь выдавить из себя ободряющую улыбку. — Ночью я проснулся и больше не смог уснуть. Наверное, я стал смотреть телевизор и отрубился.

Но Карен молчала и по-прежнему смотрела на него, а на лице ее были написаны страх и неуверенность, словно он — уже не он, а кто-то другой.

— Джин, — спросила она, — с тобой все в порядке?

— Ну конечно, — хрипло ответил он, и по его телу невольно пробежала дрожь. — Конечно.

И тут до него дошло, что он абсолютно голый. Он сел, почти инстинктивно прикрыл руками пах и огляделся по сторонам. Нигде не было видно ни трусов, ни пижамы. Не было пледа, в который он закутался, когда смотрел по телевизору про мумий. Он начал неловко подниматься и вдруг увидел, что в дверном проеме между гостиной и кухней стоит Фрэнки, вытянув руки по бокам, как ковбой, готовый в любой момент извлечь из кобуры пистолеты.

— Мама, — сказал Фрэнки. — Я хочу пить.

Развозя посылки, он чувствовал себя как в тумане. «Пчелки», — вертелось у него в голове. Он вспомнил, как однажды утром несколько дней назад Фрэнки говорил, что у него в голове жужжат пчелки и бьются о череп, словно об оконное стекло. Именно это он ощущал сейчас. Все, что он не мог вспомнить как следует, сейчас кружилось и оседало, назойливо трепеща целлофановыми крылышками. Он видел самого себя — вот он бьет Мэнди ладонью по лицу так, что она падает со стула; вот он крепче сдавливает тоненькую шею пятилетнего Ди Джея и трясет его, а тот гримасничает и скулит; он знал, что может всплыть что-нибудь другое, еще хуже, если он как следует напряжется. Все то, о чем Карен не должна была знать, и он молил бога, чтобы она никогда не узнала.

В тот день, когда он бросил их, он был пьян, настолько пьян, что с трудом помнил, как все произошло. Трудно поверить, что ему удалось добраться по шоссе до самого Де-Мойна, пока он не съехал с дороги и не покатился во тьму. Кажется, он хохотал, когда смялась его машина. Щекочущее чувство в голове стало сильнее, и, испугавшись, он остановил фургон на обочине. Еще у него остался в памяти образ Мэнди, она сидела на диване, когда он рванул прочь, на руках она держала Ди Джея, а один глаз у него опух и не открывался. Потом другая картинка — вот он, Джин, на кухне швыряет стаканы и пивные бутылки на пол и слышит, как они бьются.

А еще он знал: живы они или мертвы, они не желают ему добра. Они не хотят, чтобы он был счастлив, не хотят, чтобы они с женой и ребенком любили друг друга. Чтобы он жил своей нормальной, незаслуженной жизнью.

В тот вечер он вернулся домой совершенно измотанным. Не хотелось ни о чем думать, и на какое-то время ему показалось, что он сможет устроить себе маленькую передышку. Счастливый Фрэнки играл во дворе. Карен была на кухне, она делала гамбургеры и варила початки кукурузы, и все вроде бы шло вполне нормально. Но когда он сел, чтобы развязать шнурки, Карен бросила на него раздраженный взгляд.

— Не делай этого на кухне, — сказала она ледяным тоном. — Пожалуйста, я ведь тебя уже просила.

Он посмотрел на свои ноги: один ботинок был уже расшнурован и наполовину снят.

— Ой, — сказал он. — Извини.

Но когда он ретировался в гостиную и направился к своему креслу, Карен пошла за ним. Она прислонилась к дверному проему и стала наблюдать, как он освобождает от ботинок натруженные ноги и потирает рукой подошвы в носках. Она казалась очень хмурой.

— Что-то случилось? — спросил он, выдавив из себя неуверенную улыбку.

Она вздохнула.

— Мы должны поговорить про вчерашнее, — сказала она. — Мне нужно знать, что происходит.

— Да ничего не происходит, — начал он, но жесткий взгляд, которым она его смерила, снова вверг его в состояние тревоги. — Я не мог заснуть. Тогда я пошел в комнату и стал смотреть телевизор. Всё.

Она не отводила от него взгляда.

— Джин, — сказала она, секунду помедлив. — Обычно не бывает, чтобы человек просыпался в гостиной на полу и не помнил, как он там оказался. Это довольно странно, ты так не считаешь?

«Господи, ну пожалуйста!» — мысленно взмолился он. Он поднял руки вверх, пожал плечами — жест человека, который ни в чем не виноват и уже начинает сердиться, — но внутри у него все ходило ходуном.

— Я понимаю, — сказал он. — Да, я согласен, что это странно. Мне снились кошмары. Я действительно не понимаю, что со мной стряслось.

Она долго его изучала, и ее взгляд был тяжелым.

— Понятно, — сказала она, и он буквально ощутил, как обида поднимается в ней жаркой волной. — Джин, — продолжала она, — я прошу тебя только об одном: будь со мной честен. Если у тебя что-то не в порядке, если ты снова запил или подумываешь об этом… Я хочу тебе помочь. Мы сумеем справиться. Но ты должен быть честен со мной.

— Нет, я не запил, — твердо сказал Джин. Он смотрел ей прямо в глаза. — И не подумываю об этом. Когда мы познакомились, я сказал тебе: с этим покончено. И это правда. — Он чувствовал, что кто-то крадется вдоль дальней стены комнаты и тайком, неприязненно наблюдает за ним… — Не понимаю, — добавил он. — Что случилось? Почему ты решила, что я тебе вру?

Карен переменила позу. Она все еще пыталась прочесть что-то у него на лице, она все еще не верила ему — он это видел.

— Послушай, — сказала она наконец, и он понял: она едва удерживается, чтобы не заплакать. — Сегодня тебе звонил какой-то человек. Пьяный. Он велел передать тебе, что вчера вы отлично погуляли, и он ждет не дождется, когда встретится с тобой снова. — Она нахмурилась и посмотрела на него так, словно эти последние слова страшнее всего изобличали его во лжи. Из уголка глаза выкатилась слеза и повисла у переносицы. У Джина сдавило грудь.

— Какой-то бред, — сказал он. Он хотел, чтобы в его голосе прозвучала ярость, но ему вдруг стало очень страшно. — Как его звали?

Она грустно покачала головой.

— Понятия не имею, — сказала она. — Как-то на «Б». У него так заплетался язык, что я едва могла разобрать, что он говорит. То ли Би Бей, то ли Би Джей, то ли…

Джин почувствовал, что волоски у него на спине встали дыбом.

— Ди Джей? — тихо спросил он.

Карен пожала плечами и подняла голову. Лицо у нее было заплаканным.

— Я не знаю! — хрипло проговорила она. — Не знаю. Может быть.

Джин закрыл лицо рукой. Теперь он явственно чувствовал, что в голове у него что-то жужжит и щекочет.

— Кто такой Ди Джей? — спросила Карен. — Джин, объясни же мне, что происходит!

Он не мог. Даже сейчас он ничего не мог ей объяснить. Тем более сейчас, думал он, ведь признайся он, что лгал ей все время, с самой их встречи, это лишь подтвердило бы все те страхи и подозрения, которые она вынашивала… Сколько — несколько дней? недель?

— Мы были знакомы очень-очень давно, — сказал Джин. — Он… нехороший человек. Такой, который вполне может… позвонить и наговорить гадостей, чтобы тебя огорчить.

Они сидели за столом на кухне и молча наблюдали, как Фрэнки поглощает гамбургер и кукурузу. У Джина все это не укладывалось в голове. Ди Джей, думал он, ткнув пальцем в булочку своего гамбургера, который он даже не откусил. Сейчас ему должно быть пятнадцать лет. Может быть, он их нашел? Может быть, он шпионит за ними? Следит за домом? Джин попытался сообразить, может ли Ди Джей каким-то образом быть связан с приступами Фрэнки. Может быть, он как-то связан с тем, что произошло прошлой ночью — например, подкрался к Джину, когда тот сидел и смотрел телевизор, отравил его или сделал что-нибудь в этом роде? Нет, все это было слишком неправдоподобно.

— Может быть, это просто какой-то алкаш, — сказал он наконец, обращаясь к Карен. — Позвонил и случайно попал к нам. Он ведь не называл меня по имени, правда?

— Я не помню, — тихо проговорила Карен. — Джин…

И вот этого сомнения, этого недоверия, написанного у нее на лице, Джин вынести уже не смог. Он с силой ударил кулаком по столу, и звон его тарелки наполнил комнату гулким эхом.

— Прошлой ночью я ни с кем не уходил! — сказал он. — Я не пил! Или ты мне веришь, или можешь…

Оба уставились на него. У Фрэнки расширились глаза, и он положил початок кукурузы, в который уже собрался вонзить зубы, словно ему расхотелось есть. Карен сжала губы.

— Или я могу что? — спросила она.

— Ничего, — выдохнул Джин.

Воцарилась атмосфера… нет, не скандала, а молчаливой отчужденности. Она знала, что он не говорит ей правды. Она знала, что он что-то скрывает. Но что он мог ей сказать? Он стоял у раковины и старательно мыл посуду, пока Карен купала Фрэнки и укладывала его спать. Он ждал, вслушиваясь в тихие вечерние звуки. Снаружи, во дворе, были качели и ива — серебряно-серая, словно закоченевшая в свете ночного фонаря, висевшего над гаражом. Он подождал еще немного, наблюдая, почти ожидая, что сейчас из-за дерева, как это было во сне, покажется Ди Джей, со своей сгорбленной спиной и плотно натянутой на непропорционально большой голове кожей — и подкрадется к нему. У Джина появилось все то же удушливое ощущение, что за ним наблюдают, и, когда он споласкивал тарелку под краном, у него задрожали руки.

Когда он наконец поднялся наверх, Карен в пижаме уже лежала в постели и читала.

— Карен, — начал он, и она демонстративно перевернула страницу.

— Я не хочу разговаривать с тобой, пока ты не будешь готов рассказать мне правду, — заявила она. Она не смотрела на него. — Поспи, пожалуйста, на диване, если не возражаешь.

— Скажи мне только одно, — сказал Джин. — Он оставил номер? Ну, чтобы я ему перезвонил?

— Нет, — сказала Карен. Она не смотрела на него. — Просто сказал, что скоро еще раз с тобой увидится.

Ему казалось, что он вообще не заснет. Он не стал умываться, чистить зубы и переодеваться в пижаму. Он просто сидел на диване в своей рабочей одежде и в носках, смотрел телевизор, приглушив звук; вслушивался. Полночь. Час.

Пошел проверить, как там Фрэнки, убедился, что с ним все в порядке. Фрэнки спал, открыв рот и отбросив одеяло. Джин постоял в дверях, какое-то время напряженно выжидая, но все было нормально. Черепаха неподвижно сидела на камне, книги были аккуратно поставлены в ряд, игрушки убраны. Фрэнки видел сны, и его лицо то напрягалось, то расслаблялось.

Два часа. Джин вернулся на диван; полусонный, он испуганно вздрогнул, когда вдали проехала скорая помощь, но больше ничего не было слышно — только сверчки и цикады. На секунду проснувшись, он тяжело заморгал, увидел, что по телевизору снова показывают «Колдунью», перебрал каналы. На одном продавали драгоценности. На другом кто-то вскрывал труп.

Во сне Ди Джей был старше. На вид ему было лет девятнадцать-двадцать, и он заходил в бар, где на табурете, сгорбившись, сидел Джин и отхлебывал пиво из кружки. Джин узнал его сразу же — эту сгорбленную спину, тонкие плечи, огромные глаза. Но руки Ди Джея стали длинными и мускулистыми, и на них были татуировки. Лицо его было угрюмым и недобрым, когда он подошел к стойке и, протиснувшись, оказался рядом с Джином. Ди Джей заказал порцию виски «Джим-бим», которое Джин так любил раньше.

— Я много думал о тебе с того самого момента, как умер, — тихо произнес Ди Джей. На Джина Ди Джей не смотрел, но тот понимал, что обращается он именно к нему, и, когда Джин сделал очередной глоток, его руки тряслись.

— Я долго искал тебя, — тихо продолжал Ди Джей. В баре было жарко и душно. Дрожащими руками Джин положил в рот сигарету, затянулся и закашлялся от дыма. Он хотел извиниться. Он хотел попросить прощения. Но не мог вдохнуть. Обнажив маленькие, искрошившиеся зубки, Ди Джей наблюдал, как Джин хватает ртом воздух.

— Я знаю, как сделать тебе больно, — прошептал Ди Джей.

Когда Джин открыл глаза, комната была наполнена дымом. Он встал, не понимая, где находится. Секунду он все еще был в баре с Ди Джеем, но потом понял, что он у себя дома.

Где-то горело — это было слышно. Про огонь говорят, что он «трещит», но на самом деле звук, который он издает, больше похож на усиленный во много раз лязг, с которым тысячи и тысячи крохотных прожорливых тварей что-то жуют маленькими влажными челюстями, а потом, когда пламя находит новый источник кислорода, его шум становится похож на заливистый лай. Все это Джин мог расслышать, хотя ничего не видел и задыхался от дыма. Вокруг стоял густой туман, словно сама гостиная рассыпалась на атомы, растворилась, а когда Джин попытался подняться, гостиная исчезла. Была лишь непроницаемая пелена, и Джин опять рухнул на четвереньки, блюя и кашляя; тоненькая струйка рвоты поползла по ковру перед продолжавшим болтать телевизором.

У него хватило присутствия духа не вставать на ноги, а проползти на четвереньках под плотной, клубящейся завесой. «Карен! — крикнул он. — Фрэнки!» — но голос его утонул в яростном шуме пламени, усердно пожирающем свою пищу. «Аххх», — задохнулся он, когда снова попытался выкрикнуть их имена.

Он добрался до лестницы и увидел наверху лишь пламя и тьму. Не вставая с четверенек, он поднялся на первую ступеньку, но жар отбросил его вниз. Джин почувствовал у себя под ладонью одного из игрушечных супергероев Фрэнки; расплавленная пластмасса прилипла к коже; Джин стряхнул его, и в этот миг в спальне Фрэнки показалась новая яркая вспышка пламени. На верхней ступеньке лестницы он сумел разглядеть сквозь клубы дыма фигуру ребенка — тот, сгорбившись, мрачно смотрел на Джина, а его лицо сияло, залитое ослепительным светом. Джин закричал, рванулся прямо в пекло, пополз вверх по ступенькам, выше, к спальням. Он снова попытался крикнуть, но его лишь опять вырвало.

Еще одна вспышка окутала фигуру того, что он считал ребенком. Джин почувствовал, как съежились и зашипели его волосы и брови, когда со второго этажа на него выдохнуло взрывом искр. Он видел, как в воздухе носятся раскаленные частички какого-то вещества, они вспыхивали рыжим светом, а потом меркли, обращаясь в пепел. Воздух был полон злобным жужжанием, и единственными звуками, которые слышал Джин, когда упал и, кувыркаясь, покатился вниз по ступенькам, был этот гул и его собственный голос — долгая гласная, которая застыла в воздухе, отозвавшись эхом, когда дом закружился и утратил свои очертания.

И вот он лежал в траве. Лучи красного света, кружась в монотонном ритме, били ему в глаза. Женщина-санитарка, оторвала свои губы от его губ. Он сделал длинный, отчаянный вдох.

— Тсссс, — тихо сказала она и прикрыла рукой его глаза. — Не смотрите.

Но он посмотрел. Он увидел в отдалении длинный черный пластиковый мешок, с одного конца которого свисала прядь светлых волос Карен. Он увидел почерневшее, съежившееся тело ребенка, свернувшегося калачиком. Тело положили в раскрытый пластиковый мешок на молнии, и Джин увидел рот — застывший, окаменевший, округлившийся. Крик.