Однажды я влюбилась в девчонку. Теперь это уже в далеком прошлом. У нее была челочка. Мне тогда едва стукнуло двадцать, голова полнилась мешаниной из разных дурацких идей. Я верила, к примеру, что однажды повстречаю какую-нибудь милую цыпочку, полюблю ее (может, даже женюсь) и при этом не стану ей ничего запрещать — пусть спит с другими парнями и девчонками, причем все это без лишнего шума и слез, проще некуда. Я полагала, что большинство окружающих — зануды, их не расшевелить, хоть ты тресни; признаки их серости и занудства сразу бросались в глаза (одежда, прическа), и игнорировать их было невозможно, они виднелись на просвет, как водяные знаки. Я часто размышляла и на другие пустые темы: о гибели одних вещей (социализма, музыкальных стилей, стариков) и о будущем других (фильмов, обуви, поэзии), — теперь не вижу смысла утомлять вас этой ерундой. Единственным стоящим во всей белиберде, с которой я носилась в те дни, единственным, идущим из глубины, из самого нутра, было чувство, что девчонка с пушистой черной челкой, падающей на глаза цвета бутылочек «Перье», — появилась в моей жизни к лучшему. Вы бы посмотрели, как она откидывала челку со лба, приглаживала волосы на макушке, а в следующую секунду они снова падали на лицо! Прекрасное, в самом деле прекрасное сочетание формы и содержания, вот так же вы обычно думаете о вишне (знаете, есть поговорка, что жизнь похожа на миску с вишней; а она была сладкой ягодкой), пока однажды косточка не попадет вам в дыхательное горло. Я верила, что Шарлотта Гривз со своей челкой появилась в моей жизни к лучшему. Но оказалось, что нет, определенно к худшему, ведь не прошло и восьми месяцев, как она захватила меня с потрохами; это сродни многократно проверенному факту: даже самый умненький ребенок не желает расставаться с игрушкой, которую собрал сам. Я никогда до этого не встречалась с девушкой, и с ее появлением появились и проблемы, каких никогда не бывает с парнями, потому что с парнями всегда можно составить список плюсов и минусов и рассмотреть ситуацию рационально, со всех сторон. С Шарлоттой всегда можно составить список минусов, длинный, как дорога отсюда до Азербайджана, а в колонке плюсов будет один-единственный пункт, «ее челка», и он перевесит все контраргументы. Парни — они всегда всего лишь парни, а девчонки порой действительно кажутся только поворотом бледного запястья, округлостью бедра или прядкой темных волос, упавшей на веснушчатый лоб. Я не говорю, что они действительно таковы. Говорю только, что иногда так кажется, и все эти детали (родинка на ноге, румянец во всю щеку, шрам размером и формой как орешек кешью) будто крючки, на которые так легко попасться. В данном случае наживкой была длинная челка, шелковистая и выразительная; занавес, скрывавший лицо, ради одного взгляда на которое не жалко было целый день давиться в очереди. У каждой женщины есть закулисье, конечно, конечно. Похожее на лабиринт со множеством комнат, бесспорно, бесспорно. Но вас это не пугает, вы все равно приходите посмотреть на представление, лишь это я и хочу сказать.

Когда я впервые увидела ее, она встречалась с бельгийцем, который жил в нашей общаге через коридор от меня. Я заметила, как она возится в общей ванной, где всегда царил бардак — во всех смыслах, грязно и не прибрано — ее футболка была заправлена в трусы, изо рта торчала сигарета, на губах — остатки зубной пасты или эликсира, а главное — эти лезущие в глаза волосы. Трудно было понять, почему этот бельгиец, Морис, вообще стал с ней встречаться. У него, у Мориса, был такой великосветский акцент, такой нарочитый французский, французистее некуда, форма подбородка — и та по последней моде, и вообще, если бы у вас был список всех возможных обаятельных черт и нужно было оценить Мориса, то пришлось бы ставить галочки напротив каждого пункта. Морис умел производить впечатление. Шарлотта же была из тех женщин, у которых всего два лифчика, и оба серые. Но через некоторое время, если приглядеться повнимательнее, вы начинали замечать, что у нее такой вид, будто она только что встала с постели, причем неважно, в какое время дня вы с ней столкнулись (у нее была особая манера ходьбы, она никогда не смотрела, куда идет, поэтому столкновения были неизбежны), и это ее свойство, если поместить его в таблицу «КАЧЕСТВА, КОТОРЫМИ НАДЕЛЕНЫ НЕКОТОРЫЕ ДЕВЧОНКИ», можно было бы занести в графу «ЗАСПАННЫЕ ГЛАЗА» или «ТАКОЙ ВИД, СЛОВНО ОНА ВСЕГДА ДУМАЕТ О СЕКСЕ». Такое впечатление, будто она вечно, спотыкаясь, шла от кого-то еще к тебе. Неуклюжая фигурка, широкая улыбка, руки раскинуты в стороны, вместо одежды какое-то рванье, а на заднем плане — дымящиеся руины. Наверное, я пересмотрела слишком много фильмов. Но все равно: вот, допустим, вам из окна третьего этажа кидают сверток с ценными вещами, кое-как замотанными в одеяло, выбранными хозяином случайно, наугад и выброшенными в спешке из горящего здания; их швыряют прямо в вас; он может вас задеть, этот сверток; но гляньте-ка! Вы его помяли! Он слегка помятый, но в целом в порядке. Теперь можно и посмотреть, что вы спасли! (Вы меня поймете, я знаю. Именно такое чувство и возникает. И вообще зачем еще нужны метафоры, как не для описания женщин?)

Потом пошли слухи, что этому Морису предложили высокооплачиваемую должность в новостной программе на ТВ — его отправляли работать корреспондентом в Таиланд. Он разрывался на части, взвешивал варианты: с одной стороны Шарлотта, с другой — деньги. В результате он заявил, что не уедет, пока она не пообещает его дождаться. Она дала ему обещание, а он все не возвращался и не возвращался, и тут-то на сцене появилась я. Не прямо сразу — я не ворую чужое, — а постепенно: садясь рядом с ней в читальном зале библиотеки и глядя, как упрямые волосы мешают ей заниматься. Располагаясь возле нее за обедом и наблюдая, как прядки волос мотаются туда и (по-моему) сюда, а мимо снует со своими подносами народ. Заводя знакомства с ее друзьями, а потом и с ней самой; подпуская столько комплиментов Морису, сколько возможно. Я стала парнем на замену. Я стояла под окном, в ожидании вытянув руки. Я пускалась на все те старые хитрости, которые обычно проделывают парни. Эти трюки вовсе не такие уж сложные, как внушают вам некоторые ребята, но все они требуют времени и срабатывают только при накоплении эффекта. Иногда на вас накатывает отчаяние, и вы думаете: «Да кончится ли это когда-нибудь?!» Но потом, как правило, без всякого предупреждения, вложенные усилия вдруг вознаграждаются. С Шарлоттой так и произошло: однажды она зашла выпить травяного чаю, я скрутила косяк, потом другой, и вскоре она свернулась калачиком у меня на коленях, вся мягкая и бескостная, словно моллюск, а я запустила пальцы в ее челку, стала перебирать прядки — так все и началось.

Когда мы уединялись, это чаще всего происходило в ее комнате. В самом начале романа вам даже не хочется выходить на улицу. Эта ее комната напоминала кокон из грязи, по щиколотку всякого мусора; это была комната такого сорта, в которую попадают, как в западню, и потом не могут выбраться. Настенных часов там не было, а мои наручные канули в бездну хлама; мы проводили время среди разложения: гниющих фруктов, размножающихся бактерий, растущего уровня окурков в вазе, которая служила нам пепельницей. Времени было — гнилое яблоко с четвертью. Третья суббота месяца нашего затворничества. Весь этот антураж был неприятен и утомлял. И она оказалась вовсе не интеллектуалкой; с книгами, которые я ей давала, она обращалась, как ребенок обращается с рождественским подарком: краткие восторги, а потом скука и забвение; к концу недели книга уже валялась где-нибудь в дальнем углу, погружаясь в пучину мусора; через несколько недель, когда мы занимались любовью, я обнаружила, что корешок одного романа упирается мне в поясницу, а о страницы другого я порезала пальцы ног. Постель как таковая отсутствовала. Ее заменял участок пола, который был самую малость почище остального пространства. (Но постойте! Вот она падает, выгибаясь немыслимой дугой, а вот я — осторожно передвигаюсь и оказываюсь как раз в нужном месте, под окном, и снова она — приземляется, и ничего не сломано; я даже поверить не могу в свою удачу. Ну, вы меня понимаете. Одного взгляда на ее челку было достаточно, чтобы все раздражение улетучилось.)

И снова повторюсь: знаю, что это звучит глупо, но давайте не будем забывать про челку. Давайте не будем забывать, что после ссоры, после настоящего соревнования «кто кого перекричит» она могла так поглядеть на меня из-за завесы слипшихся от пота волос, что я сразу сдавалась. «Да, можешь оставить перевернутый горшок с цветком там, где лежит. Да, Руссо и впрямь форменный придурок, раз ты так считаешь». Вот, значит, каково это — быть парнем. Улица, мостовая и распростертые руки, обнимающие воздух. И нет ничего такого, чего вы не могли бы совершить.

У Шарлотты близились экзамены. Я умоляла ее пройтись по программе еще разок и выработать хоть какую-нибудь стратегию атаки, но она хотела делать все по-своему. «По-своему» значит перечитывать всего две книжки: «Общественный договор» Руссо и «Республику» Платона (у Шарлотты была тема о людях, о том, как они организуют свою жизнь, или как это было раньше, или как это должно выглядеть в идеале — я уже не помню; эта тема даже как-то формулировалась, но названия я тоже не помню) — она читала их снова и снова, расположившись в комнате для занятий, в тихом уголке колледжа. Эта комната предназначалась для общего пользования, но как только там обосновалась Шарлотта, все остальные постепенно исчезли. Помню, один немецкий выпускник защищал свои позиции особенно долго, около месяца; он регулярно прочищал горло и демонстративно подбирал оброненные Шарлоттой вещи — но она одолела и его. По всему полу валялись Шарлоттины записи, на каждом столе — остатки ее обедов, на каждом стуле — ее и моя одежда (теперь наши вещи сделались неразличимы). В баре ко мне подходили люди и говорили: «Слушай, Шарлотта сделала то-то и то-то. Ради всего святого, постарайся, чтобы она больше так не делала. Ладно?» — и я старалась, но челка Шарлотты помогала ей оставаться в своем, Шарлоттином мире, она едва ли меня слышала. А теперь, прежде чем мы двинемся дальше, пожалуйста, скажите мне вот что. Скажите, случалось ли вам, стоя под окном, поймать сверток всякого бесполезного дерьмища? Золотое покрытие, которое отходит, стоит только потереть; фальшивые автографы; ничего не стоящие безделушки. Случалось, а? Может, наживка была другая — не челка, а глубокие ямочки по обе стороны от улыбки или необычайно яркий цвет глаз. Или еще какая-то телесная характеристика (волосы, кожа, округлости), которая напоминает вам о чудесах природы (о пшеничном поле, море или сливках). Какая-то отличительная черта. Так случалось или нет? Вы когда-нибудь встречались с подобной девчонкой?

Через некоторое время после экзамена, когда вопросы и задания, преследовавшие ее так долго, остались позади, раздался стук в дверь. В мою дверь — припоминаю, что в то утро мы были в моей комнате. Я натянула халат и пошла открывать. Это был Морис, загорелый и одетый как один из битлов, когда те ездили повидать Махариши; белый костюм с воротником-стойкой, своя собственная отросшая челка и спутанные волосы, довольно длинные сзади. Он выглядел роскошно. Он произнес: «В баре мне сказали, ты знаешь, где Шарлотта. Я ее ищу — это очень срочно. Ты ее видела?» Я ее видела. Она лежала в моей постели, всего в пяти футах от Мориса, скрытая стенкой. «Нет… — ответила я. — Нет, сегодня еще не видела. Но скорее всего, она спустилась вниз позавтракать, как всегда. Так что, Морис? Когда ты вернулся?» Он сказал: «Разговоры подождут. Сначала мне надо найти Шарлотту. Судя по всему, я на ней женюсь». И я подумала: «Боже, я как будто угодила во второсортный фильм!»

Я растолкала Шарлотту, разбудила ее, впихнула в какую-то одежду и велела обежать вокруг колледжа и добраться до столовой раньше Мориса. Когда дверь за ней закрылась, я продолжала видеть ее мысленным взором — для этого не нужно было обладать сверхъестественным воображением, я уже видела, как она бегает, как животное со слабой координацией движений (панда?), в которое только что пытались стрелять, — я видела, как она несется сломя голову мимо древних стен, запутывается в плюще, спотыкается на ступеньках и наконец вваливается в двойные двери столовой, дико озираясь, словно киношные путешественники во времени, которые никак не сообразят, в какой эпохе очутились. Но все-таки ей это удалось, по крайней мере, прибежала она вовремя. Хотя, как всем теперь известно, Морису хватило одного взгляда на ее прилипшие ко лбу прядки и полоски-отпечатки от подушки на щеке, чтобы обо всем догадаться и спросить: «Ты что, спишь с ней?» (или, может: «Ты что, спишь с ней!» — точно не знаю, слышала с чужих слов), и Шарлотта, которая, как и все не отмеченные печатью большого ума женщины, не умела врать, призналась: «Э-э… ну да. Да», — и всем своим видом изобразила типично женское раскаяние: нижняя губа чуть оттопырена, взгляд устремлен куда-то вверх, челка растрепалась.

В тот же день, попозже, Морис снова заглянул в мою комнату. Выглядел он еще более внушительно и, похоже, стремился спокойно, по-мужски обсудить положение дел, в духе «видишь ли, я вернулся, чтобы жениться на ней/что ж, не буду вам мешать», что было с его стороны очень по-английски и разумно. Я предоставила право говорить ему. А сама только кивала там, где это казалось уместным; иногда я вскидывала руки в знак протеста, но тут же снова их опускала. За что здесь бороться, когда тебя уже заменили другим; всего один шаг в сторону, и на твоем месте оказывается старый/новый бельгийский красавчик — он стоит на мостовой, задрав голову, широко разведя руки и рассчитывая угол падения. Я думала о девчонке, которую он хотел вернуть, из-за которой моя жизнь рассыпалась на куски и которая причинила мне одни неприятности. О девчонке с челкой и асоциальным поведением. Я вдруг сообразила, что чувствую себя рас(по)трепанной. В душе я даже восхищалось страстью, которую он к ней питал. Находясь за тысячу миль отсюда, с дымящимися руинами за спиной, я наблюдала, как он умоляет меня отступиться от нее; в глазах у него стояли слезы, ну и дела. Я согласилась, что так будет лучше для всех. Мне вдруг подумалось: она из тех девушек, которых бросает от мужчины к мужчине долгие годы, и каждый из этих мужчин считает, что сумел каким-то чудом ее спасти, тогда как на деле опасность ей вовсе не грозила. Никогда. Ни секундочки.

Он сказал: «Тогда избавь нас от своего присутствия и сообщи ей о нашей договоренности», — и я сказала, мол, да, хорошо, но когда мы вошли в Шарлоттину комнату, ее кудряшки ерошил кто-то третий. Шарлотта всегда была одной из тех, для кого секс доступен в любой момент — он просто случался с ней, быстро и с минимальными предварительными беседами. С этим парнем она спала в те дни, когда не была со мной. Это продолжалось четыре месяца. Разумеется, подробности выплыли наружу позже.

Хотите верьте, хотите нет, но он все равно на ней женился. Скажу больше, он женился на ней несмотря на то, что она в тот же день побрилась налысо — только чтобы досадить нам. Всем нам, даже тому парню, которого мы раньше и в глаза не видели. Морис привез лысую англичанку со странной неровной походкой и характером горгоны назад в Таиланд, где и женился на ней, наплевав на непонимание друзей и громкие протесты Анипы Капур, его напарницы по выпускам новостей. Эта телеведущая была дамой в хичкоковском стиле: волосы туго стянуты в пучок, острый нос и зловещий ярко-красный рот. Таким ни к чему кокетство. «Морис, — сказала она, — ты многим мне обязан. Ты не имеешь права пустить эти четыре месяца псу под хвост, как будто они ни хрена не стоили!» Он написал мне об этом по электронной почте. Признался, что некоторое время держал Анипу в неопределенности, а она ждала от него решительных действий. Потому что в реальном мире (или это мне только так кажется?) под окнами почти всегда ждут женщины, а не мужчины, и они почти всегда в итоге оказываются разочарованы. В этом смысле Шарлотта отличалась от остальных.