Уезжая, он взял с собой кое-какие книги, но лишился их, когда пересаживался на судно поменьше. Один из подъемников опрокинулся, и груз полетел вниз вдоль борта корабля. Его ежегодник сохранился в целости, за что он был благодарен судьбе.
Среди утерянного были его Симпсон и Элдридж, его «Остеология и отношения хрящевых рыб», его «Песни для мальчиков», «Онтогенез пластиножаберных рыб» Бэлфура и сопровождавшая его с детства «Библиотека для мальчиков» Бидла, в том числе и «Ловкач Нэд, мальчик-волшебник».
Межзвездное пространство у него над головой было невозможно черным. Той ночью он записал в своем ежегоднике: «Бархат, пронизанный иглами света». Судя по всему, над ним простиралось какое-то галактическое облако. Звезды образовывали арку от одного горизонта до другого. Вода у самого льда тревожила своей неподвижностью. Неподалеку волны плескались о нос каяка. Холод казался ветром, долетающим со звезд.
Тридцатитрехлетний Рой Генри Тедфорд и его немногочисленные пожитки висели на подветренной стороне каменистого склона на крошечном острове где-то около 146 градусов долготы и 58 градусов широты, в семистах милях от антарктического побережья Земли Адели и, согласно любым официальным картам, в четырехстах милях от ближайшей земли вообще: невзрачной точки острова Маккуори к востоку. Стояла ясная летняя ночь 1923-го года.
Его остров — одна из трех сбившихся в цепь длиной в четверть мили скал, покрытых льдом, — существовал только на нарисованной от руки карте, которая и привела его в это место, удаленное от немногочисленных морских путей и районов рыбного промысла, заходивших так далеко на юг. Рядом с приблизительными координатами места, Хевельман своим почерком, похожим на колючую проволоку, начертал название карты: Острова мертвых. Снизу большими печатными буквами Хевельман подписал туземное слово Kadima-kara, или «животные Времени творения».
Запасы Тедфорда включали двадцать один фунт галет, две банки бисквитной муки, кулек конфет, мешок сухофруктов, походную газовую плитку, непромокаемую обертку для ежегодника, два небольших фонарика для чтения, четыре канистры керосина, водонепроницаемую одноместную палатку, спальник, запасную куртку и перчатки, запасную пару веллингтонов, нож, малый набор инструментов, спички в двойной герметичной упаковке, нераздвижную фотокамеру в специально изготовленном чехле из красного дерева и непромокаемом мешке, револьвер и Блэнд-577 Аксит-экспресс. Он дважды стрелял из Блэнда, и оба раза его отбрасывало на спину отдачей. Охотник в Мельбурне, продавший его, уверял, что это наиболее близкий к полевой артиллерии предмет, который человек мог положить на плечо.
Четыреста миль отделяли его теперь от возможности поделиться с кем-нибудь мечтой или воспоминанием или просто перекинуться словом. Если все пойдет хорошо, он снова увидит дружески расположенное лицо, вероятно, только через два месяца. Прежде чем прекратить писать, его мать регулярно напоминала ему, что нужно обладать чрезвычайно упрямой натурой, чтобы добровольно обречь вполне разумного в других отношениях молодого человека на такую жизнь.
На бумаге его план выглядел превосходно. Он уже оставил один из двух каяков вместе с кое-какими припасами на третьем, самом западном острове, на случай если плохая погода или сильное волнение не позволят ему вернуться сюда.
Он начинал в качестве студента Дж. X. Тейта в Аделаиде. Тейт, который обеспечивал себе добровольцев для полевых исследований тем, что сделал частью своей экипировки бочонок пива, познакомил Тедфорда с теорией эволюции и палеонтологией, когда решил внести разнообразие в тот случайный званый обед, распевая во все горло, на мотив «Долог путь до Типперэри»:
В течение двух лет Тедфорд был его ревностным приспешником, а затем его энтузиазм стал угасать перед лицом отдаленности мест исследований, недостатка материальной поддержки и скудости находок. Три месяца ради древнего зуба, древность которого Тейт определял сам! Тедфорд устроился на работу секретарем к местному землеустроителю, и, в силу своих обязанностей, попадал под удар всего арсенала местных небылиц, историй, которые передавали друг другу по секрету, и причудливых баек. Неожиданно для себя, он увлекся тем, что в свободное время расследовал каждую из них, разыскивая животных, известных местному населению, но невиданных в мире. Когда дело касалось историй, его метод заключался в подробном рассмотрении, логическом анализе, и затем переосмыслении услышанного. Его инструментами были настойчивость, страсть к наблюдениям, терпимость к долгим лишениям и трастовый фонд его тетушки. Однажды зимой он провел месяц, разыскивая bunyips — чудовищ, которые, как ему сказали, обитали в глубоких подводных ямах и по ночам блуждали по биллабонгам. Однако нашел только несколько окаменелых костей каких-то огромных сумчатых. Его увлекли paringmal — «птицы, ростом превосходившие горы», но он обнаружил их только в наскальной живописи. Он провел лето, спекаясь на раскаленном сланце, в ожидании мифического животного cadimurka.
Вся эта лихорадка подошла к своему апогею в тот день, когда один рыбак показал ему зуб, обнаруженный в глубоководных сетях. Это оказался большой светлый треугольник толщиной с лепешку; корень его был шершавым, лезвие, покрытое гладкой эмалью, имело по краю около двадцати острых зазубрин на сантиметр. Примечателен был и его вес: один только этот зуб весил около фунта.
Тедфорду и раньше встречались подобные зубы, в миоценовых известняках. Они принадлежали, как уверял Тейт, существу, которое наука определяла как Carcharodon Megalodon, или «большой зуб», — недалекого предка большой белой акулы, только примерно в три раза больше: исполинская акула, между челюстями которой высокий человек мог бы стоять, не нагибаясь, с крепкой, непропорционально большой головой. Но зуб, который Тедфорд теперь держал в руках, был белый, и это означало, что он принадлежал животному либо вымершему совсем недавно, либо до сих пор существующему.
Он написал о находке в «Тасманийский естественнонаучный журнал». Издатель принял текст, но отказался от его провокационного заголовка.
Почти год спустя он случайно увидел в газете сообщение о уорнамбулском морском чудовище, названном так по имени порта приписки трех тунцеловов, на которых одиннадцать рыбаков и мальчик отказывались выходить в море в течение нескольких дней. Они были на промысле, на неких известных только им отдаленных рыбопромысловых участках, недалеко от того места, где шельф круто уходит на глубину, когда громадная, невероятных размеров акула всплыла между ними и погрузилась обратно, унеся с собой сети, одну из лодок и судовую собаку. Мальчик — он был в лодке, которая опрокинулась, — закричал: «Что это? Плавник огромной рыбы?» — а потом всё пошло кувырком. Из пучины спаслись все, кроме собаки. Они в один голос твердили, что никогда раньше не видели подобных тварей. Во время интервью, проводившихся в присутствии местного инспектора по рыболовству и некоего Б. Хевельмана, зубного врача и натуралиста, мужчин очень подробно опросили, и их показания совпадали до деталей, даже вплоть до длины этого существа, которая казалась немыслимой: по меньшей мере, шестьдесят пять футов. Их не смущал тот факт, что такова была длина крытого причала в их родном заливе. В сообщении уточнялось, что все эти люди были привычны к морю, и к любым погодным условиям, и, кроме того, к любым разновидностям акул. Они встречались и с китовыми, и с гигантскими акулами. Они подробно описали возмущение на поверхности воды, вызванное всплытием твари и её последующим погружением. Они настаивали, что это был не кит, — они видели эту ужасную голову. Они сошлись во всем: в размере спинного плавника, в поразительно огромном диаметре существа, в его призрачно-бледном цвете. Что особенно говорило в их пользу, согласно их собственным критериям доверия, так это их бесповоротный отказ возвращаться в море в течение примерно недели, несмотря на потерю заработка — потерю, которую они с трудом могли себе позволить, как подчеркнули их также опрошенные жены.
Только через неделю он смог выехать на место, но когда он, наконец, добрался до Уорнамбула, никто не хотел говорить с ним. Рыбаки устали быть местным поводом для сплетен, и сказали только, что лучше бы кто-нибудь другой, не они, увидел эту тварь.
Не успел он вернуться на рабочее место, как стали появляться другие истории. Всю неделю каждое утро было по сообщению, и их значение мог оценить только он. Небольшое судно затонуло к югу от Тасмании, при штиле, экипаж пропал. Траулер длиной в девяносто футов натолкнулся на риф там, где на картах была обозначена глубокая вода. Китовую тушу без головы, с длинными глубокими ранами вынесло на берег недалеко от залива Хиббс.
Как только ему представилась возможность, он выехал утренним экипажем в Уорнамбул и отыскал там Б. Хевельмана, зубного врача, который оказался неопрятным человеком, похожим на какаду, засевшим, как в берлоге, в помещении в задней части своего дома, где он оборудовал себе лабораторию. Как он с раздражением объяснил Тедфорду, после обеда он уединялся там, отгороженный от своих пациентов и их страданий, и предавался энтомологическим и зоологическим исследованиям, плоды которых украшали стены. Комната была угнетающе тёмной и тесной. Д-р Хевельман был секретарем местного научного общества. До недавнего времени он занимался изучением крошечного, но чудовищного на вид насекомого, обитавшего исключительно в определенного вида экскрементах, однако с тех пор, как рыбаки принесли весть о морском чудовище, эта история совершенно завладела его умом. Он сидел на вращающемся стуле за широким столом, который был завален книгами, картами и схемами, и надеялся, что все это сделает свое дело и сократит визит Тедфорда, что самого Тедфорда никак не устраивало, зато хозяин пребывал в крайнем раздражении. Во время разговора он жевал конец какого-то предмета — как он уверил Тедфорда, это был корешок, полезный для зубов. Он носил маленькие солнцезащитные очки в роговой оправе и скрупулезно заостренную бородку.
Ему не нужна была никакая помощь, и он вполне был доволен тем, что его считают сумасшедшим. Коллеги только укрепляли его в подозрениях, что одной из удивительнейших вещей в природе является то сопротивление, которое типичный человеческий мозг оказывает внедрению в него новых знаний. Когда дело доходило до идей, его соратники упрямо держались своих проторенных дорожек, пока их не сгоняли оттуда силой. Что же, прекрасно. Это изгнание должно было произойти в самое ближайшее время.
Располагал ли он информацией помимо той, что была в газетах? Тедфорд хотел знать.
Уже и та информация должна бы удовлетворить его, парировал Хевельман; его интервью, как минимум, служили удовлетворительным доказательством, что, если кто-то верил в существование чудовища, он делал это в хорошей компании. Впрочем, он действительно знал кое-что еще. Поначалу он отказывался отвечать на вопросы и говорить что-либо на эту тему. Насекомое, которое он изучал, не было, по-видимому, поедаемо птицами из-за потрясающе зловонных, неприятных на вкус выделений, запах которых начинал все сильнее исходить от одежды доктора, по мере того, как Тедфорд сидел в этой душной маленькой комнате.
Однако чем дольше сидел Тедфорд, мягко отказываясь уходить, тем больше информации сообщал легко возбудимый бельгиец. Он рассказал о своем ассистенте-хирурге, который подружился с аборигенами, жившими возле Кауард-Спрингз и Боупичи, и те сообщили ему о каких-то потайных островах на юго-востоке, одержимых духом глубин — чем-то ужасным, чем-то злым, чего следует избегать. И еще у них есть специально слово, обозначающее «акулу, пожирающую море». Он показал кусок грифельной доски, какие обычно имели при себе рыбаки, — с судна, которое, по его словам, бесследно пропало; на ней было написано: «Пожалуйста, помогите нам. Найдите нас прежде, чем мы умрем».
Наконец, когда ему показалось, что Тедфорд недостаточно впечатлен, он с торжественным видом полез в запертый шкаф и извлек оттуда зуб — белый — такой же, как тот, что показывали Тедфорду. По его словам, уорнамбулские рыбаки вытащили его из обрывков своих сетей.
«Более того, он нашел те самые рыбопромысловые участки, — сообщил доктор, ковыряя корешком в задних коренных зубах. — А вместе с ними и острова».
Тедфорду не удалось скрыть, как он потрясен и возбужден.
Все это заняло несколько недель, продолжал Хевельман. Но в целом он был вполне доволен своими успехами и изобретательностью. Он собирался отправиться на место в ближайшие дни, чтобы положительно идентифицировать тварь, а то и поймать ее. Мог бы Тедфорд сопровождать его? Ни в коем случае.
После того, как оба они успели осознать жестокость его отказа, Хевельман задумчиво отметил, что существо, о котором шла речь, было бы только вторым по величине хищником после кашалота, какого когда-либо порождала эта планета. Затем он погрузился в молчание с видом человека, вглядывающегося в открытый космос.
Когда Тедфорд наконец спросил, какое оружие он собирается взять с собой, мужчина процитировал Книгу Иова: «Железо он считает за солому, медь — за гнилое дерево». Когда же гость уточнил: «Следует ли понимать это так, что Вы собираетесь отправляться туда безоружным?» — Хевельман только весело сказал: «Он кипятит пучину, как котел».
Тедфорд попрощался с ним, намереваясь прийти на следующий день, и на следующий, и на следующий, однако вернулся наутро, лишь чтобы обнаружить, что Хевельман уже уехал, как выразилась его экономка, «в морское путешествие». Он так и не вернулся.
В конце концов, Тедфорд попросил экономку оповестить его, если будут какие-то новости, и две недели спустя эта любезная женщина написала ему, чтобы сообщить, что часть кормы корабля «Тонни», нанятого ее хозяином, вынесло на побережье Тасмании.
Он уговорил экономку предоставить ему доступ в лабораторию, под предлогом, что он мог бы помочь раскрыть тайну исчезновения несчастного доктора, перерыл все помещение и обнаружил там заметки доктора, копию драгоценной карты — все. На одном из трех островов должен был находиться секретный проход, потайной вход в нечто вроде лагуны, обычно полностью окруженной скалами и льдом. Ему нужно было искать бледно-голубой лед на уровне воды, под куполообразным навесом, подгрести к этому месту и пробить себе путь через то, что он там увидит. Это будет его личная дверь в неизведанное.
Дошло уже до того, что друзья стали замечать неудовлетворенность, сквозившую практически во всяком его высказывании, и он начал открыто говорить о том, что окружающий мир угнетает его. Все было загнано в жесткие рамки; все было разложено по ящичкам и сорганизовано. И что такое вообще зоология — или палеонтология — как не навязчивая перестановка ящичков? Найти то, чего, по мнению науки, не существует — вот это был бы подлинный вклад.
Ему хотелось верить, что он принадлежал к числу людей, смотрящих на мир непредубежденно и разумно судящих о нем. В письмах к тем немногим нетребовательным корреспондентам, что все еще поддерживали с ним связь, он называл себя просителем перед лицом тайн Природы.
Он все чаще ощущал желание, чтобы его единственная движущая сила наконец оставила его в покое. Проходя мимо зеркала, он замечал, что у него вид человека, на чью долю уже выпадали несчастья и, несомненно, выпадут еще.
Он не был особенно робким. Когда к нему обращались, он всегда реагировал. Однажды он сделал женщине предложение, но она буквально отшатнулась от него и ответила, что их дружба столь мила и приятна, что было бы жаль ее портить.
Его первым воспоминанием было, как он бил ложкой по каминной полке. На вопрос отца, чем он занимается, он сказал: «Я играю прелестную музыку».
Его мать, чья семья сколотила состояние на кораблестроении, была склонна к замечаниям типа: «Стоимость моих изумрудов за все эти годы только выросла».
Мальчиком, он замечал, что его голова полна картин, которых больше никто не видел. Как будто самый воздух был густо заполнен удивительными мыслями и идеями. Он вырос в поместье, расположенном далеко за пределами их маленького городка, со своим братом Фредди — ближайшим и единственным другом. Фредди был его старше на два года. Они ставили ловушки на бандикутов и потору в подлеске эвкалиптовых насаждений, и Фредди учил его, как не быть укушенным бородатыми ящерицами и чешуеногами. Они всюду катали друг друга на руле их общего велосипеда и вместе выполняли обязанности по дому. В глазах родителей они не могли различаться больше: высокий белокурый Фредди, который в четырнадцать лет заявил, что его призвание — проповедовать заблудшим душам где-нибудь в глубинке, как только он достигнет совершеннолетия; и тщедушный Рой со спутанной копной каштановых волос, которые ему никогда не удавалось привести в порядок, и склонностью разбивать банки с домашними заготовками или вином просто от нечего делать. Фредди помогал в местной больнице, в то время как Рой собирал мерзкие старые кости и раскладывал их по всему дому. В сущности, единственное, что не удалось Фредди, — перевоспитать своего брата.
Но однажды, накануне четырнадцатого дня рождения Роя, все рухнуло, когда Фредди, отправившись по поручению на лесопильню, каким-то образом попал под циркулярную пилу, и его рассекло от груди до бедра. Он прожил еще два дня. Брат дважды приходил к нему в больницу, и оба раза Фредди отказывался видеться с ним. Прямо перед тем, как умереть, в присутствии Роя, он спросил мать, слышит ли она пение ангелов. Она снова принялась рыдать и сказала, что не слышит. «Какой прекрасный город», — ответил он. И умер.
Отец Тедфорда никогда больше не упоминал о происшедшем. Его мать говорила об этом только со своей сестрой и еще одной близкой родственницей. У них еще была дочь, Мина, которая простудилась и умерла в возрасте семи лет.
Его отец превратился в одного из тех людей, которые исчезают куда-то, как только все отвлеклись. Казалось, он уходил просто ради ощущения движения. Его мать развила теорию о том, что Провидение посылает на Землю таких людей, как Фредди, чтобы сделать всех счастливыми, а затем, когда их не станет, открыть всем глаза на добродетели.
Через месяц после того, как все случилось, Тедфорда нашли спящим на дороге; рот его был полон сырого лука, а в руке был нож.
Никто никогда не говорил с ним об отказе его брата видеть его. Пока не умер его брат, он мог бы назвать свою жизнь совершенно никчемной.
Небо треснуло зарей по линии горизонта. Первая ночь прошла благополучно, подумал он, выглядывая из-за полога палатки. Ему даже удалось поспать. Пока он натягивал верхнюю одежду, стены палатки дергались и надувались на ветру. Руки и спина болели после вчерашней гребли. Сырой холодный воздух забирался под рубашку — в рукава и вдоль спины.
Прошлой ночью, когда он погасил свой фонарик, ему пришло в голову, что в течение следующих двух месяцев он будет так же далеко от человеческой помощи, как если бы находился на Луне. Если бы с ним случилось что-то серьезное, только его собственные качества могли бы его спасти.
Старина Тейт любил говорить, особенно когда замечал, что Тедфорд совсем уж странно себя ведет, что на свете существует столько отличных друг от друга людей, сколько существует матерей, родивших их, и жизненных испытаний, выковавших их характер, и на одном и том же ветру каждый издает свою собственную мелодию. Понемногу Тедфорд обнаружил, что совершенно не приспособлен для работы в конторе землеустроителя, как постепенно пришел он и к осознанию своей неспособности объяснить кому-либо еще то благоговейное стремление к жизни, которое внушал его душе образ Carcharodon Megalodon.
Существо обитало даже в тех его грезах, которые не имели отношения к морю. Однажды он произнес его имя во время церковной службы. Перед лицом Carcharodon Megalodon он все еще оставался пещерным человеком, сидящим на корточках перед изображением, им же самим нарисованным на стене, и зачарованным его магическими свойствами.
Но временами, когда он мыслил уже как школьник, он хотя бы решался признаться себе в своей проблеме и воспринять Жизнь, как она есть, жизнь ради жизни, в готовности принимать любые обстоятельства. Зашнуровывая ботинки, он убеждал себя в том, что хочет увидеть само животное, а не свой страх и восторг перед ним.
Пятнадцать миллионов лет назад такие монстры были царями всего живого, владыками времени; затем, в течение многих веков, изменения практически не затрагивали их, и так до тех пор, пока в живых не осталось лишь нескольких, находящихся на границе исчезновения. Жизнь текла вокруг них, оставляя их позади. Чудовищ, о которых наука имела представление, и тех, что были ей неизвестны. Образование северного ледникового покрова и увеличение южного во время плейстоцена повлекло за собой резкое снижение уровня моря, открыв континентальные шельфы вокруг Австралии и Антарктиды и загнав всё разнообразие океанской жизни в глубокие изолированные впадины. Тедфорд был убежден, что где-то в таких впадинах, через которые проходит холодное и богатое пищей глубинное течение, судя по всему, берущее начало у берегов Антарктиды и идущее дальше на север ко всем материкам мира, и обитала его добыча, время от времени поднимаясь на поверхность в одних и тех же отдаленных зонах кормления.
Какой процент поверхности моря был исследован? Даже если забыть о его абиссальных глубинах, — глупцы, взад и вперед бороздящие своими ревущими машинами одни и те же морские пути, со всей уверенностью заявляют, что в океане уже не осталось ничего необычного. За пределами же этих узких маршрутов, по которым все путешествовали, царила неизвестность. Он находился теперь в неисследованной области размером с Европу. Он был в краю удивительных историй. А он всегда жил ради удивительных историй.
Первый день поисков пошел прахом, когда волна захлестнула его каяк в нескольких футах от лагеря. Он провел весь оставшийся день трясясь от холода, и ему пришлось разбирать камеру и проверять, не попала ли в неё вода. Второй день был загублен, когда он поскользнулся на ледяном склоне возле палатки и вывихнул лодыжку. Рассвет третьего дня оказался пасмурным и зловещим и, пока он снаряжал каяк, превратился в ледяной дождь. Четвертый занялся ясным и солнечным, и он лежал в палатке, замерзший и промокший, с пульсирующей болью в лодыжке, не в силах поверить, что все наконец меняется к лучшему.
В конце концов он заставил себя подняться, спешно оделся и провел некоторое время на слепящем солнечном свете, скалывая ледяную корку с рулевой поверхности каяка. Он позавтракал чаем и сухофруктами. Море было спокойным. Он погрузил камеру и ружье в непромокаемых чехлах в багажную корзину на носу каяка, повесил на шею компас, положил карты в карман куртки, забрался на сиденье и оттолкнулся веслом ото льда. Его маленькая палатка осталась ждать его на берегу.
Он отправился на восток, вдоль подветренной стороны острова. Тот оказался больше, чем он предполагал. Он видел потеки гуано на некоторых скалах, но в остальном — никаких признаков жизни. Гребля немного отвлекла его от боли в лодыжке, и лед проплывал мимо со скоростью пешехода. Время от времени ему приходилось огибать нечто похожее на подводные ледяные рифы.
Самый восточный из островов показался сквозь кольцо окружавшего его тумана. Судя по тому, что он мог видеть из своей маленькой подпрыгивающей на воде лодки, это был самый большой остров из трех. В воде вокруг него было больше ледяного крошева — возможно, из открытого океана по ту сторону острова. За остаток дня он дважды проплыл вокруг него, с каждым разом все медленнее. Он не нашел никакого бледно-голубого льда, никакого куполообразного навеса или потайного прохода. К концу второго круга он отчаялся и немедленно стал бранить себя за отсутствие мужества.
Солнце опускалось. На юге, где-то очень далеко, ледяные поля простирались от горизонта до горизонта, и торчали пики, высотою превосходившие топ мачты.
Он еще немного покачался на растущей волне, чувствуя себя загнанным в тупик, а затем отгреб на сотню ярдов от берега и начал новый круг, с другой точки.
На полпути, на северной стороне, внутри ледяного грота на высоте пятидесяти футов он разглядел что-то желтое. Несколько минут он плавал из стороны в сторону, пытаясь унять возбуждение и обдумывая, как можно было бы туда добраться, и, в конце концов, нашел подходящий, на его взгляд, маршрут. Еще полчаса ушло на то, чтобы найти надежную привязь. Когда он, наконец, начал взбираться, до заката оставалось всего около часа.
Даже с его лодыжкой, подъем оказался проще, чем ожидалось. Наверху он обнаружил недавнюю стоянку, устроенную с подветренной стороны выпуклого бока покрытой льдом скалы. Там были банки из-под мясных консервов и старая бутылка. Содержимое небольшой кожаной сумки было, судя по всему, сожжено. Остались только две тетради и стилограф. Тетради были пусты.
Он предположил, что все это — дело рук Хевельмана. Возможно, корабль, который он нанял, ожидал его где-нибудь на расстоянии, пока он совершал остальную часть путешествия один.
Но что можно было из этого извлечь? Он уселся среди консервных банок, чувствуя, что совершенно не в состоянии сосредоточиться. И только когда он поднялся, понимая, что освещение падает с такой скоростью, что нужно уходить безотлагательно, он увидел камни, сложенные в форме стрелки, указывавшей на запад, и остров, с которого он приплыл.
Он провел вечер в спальнике, слушая, как стены его палатки бешено бьются на ветру, и пытаясь изобрести способ измерить соленость воды в этом маленьком заливе. Утром оказалось, что внутренняя поверхность палатки покрыта причудливыми узорами из ледяных кристаллов.
На востоке рассвет протянулся полосой света, будто бы пропущенного через призму, фиолетовой у воды и переходящей в золото выше. Он с трудом мог себе представить, что где-то вдоль этой фиолетовой линии ходят пароходы, и люди разговаривают обо всяких мелочах жизни.
Он сел на почтовый пароход в Хобарте, на юго-восточном побережье Тасмании, чтобы пересечь южную часть Индийского океана. Несмотря на паровые суда, и железную дорогу, и автомобили, складывалось ощущение, что это место находится где-то недалеко от края земли, особенно по ночам. Тедфорд сонно бродил наугад, и в последние часы перед рассветом холмы вокруг доков наполнялись сверхъестественными звуками. Он посетил несколько пабов, но обнаружил, что подавляющее большинство рыбаков и докеров не питают интереса к науке. Корабль отплыл в предрассветной мгле его третьего дня в городе, и он помнил, как думал, когда судно снималось со стоянки, что он теперь полностью во власти этой суповой миски.
Три фигуры в макинтошах прогуливались по пристани возле его корабля под мелким холодным дождем. Он хотел было прокричать им что-нибудь напоследок, но потом отказался от этой мысли. Он видел большие и малые суда по пути из гавани — на некоторых было зажжено палубное освещение, другие были погружены во тьму, и только якорные огни горели на их грота-штагах. Он смог разобрать названия лишь некоторых из них, когда его корабль проходил мимо какого-нибудь носа или свеса кормы. Шаланды и мелкие суда прятались в их черных тенях. В свете большого фонаря рядом с трубой парохода были видны резервуары с углем и края верфи.
Как только взошло солнце, он стал коротать время, воображая, что у каждой волны есть свой близнец, выбирая какую-нибудь из них и отыскивая её пару. Острова показались только несколькими милями западнее координат Хевельмана, и он договорился о том, где и когда его подберут, спустился по судовому трапу к своим качающимся на волнах каякам, связанным вместе, приветливо помахал корабельному старшине и отчалил от корпуса судна. Он оглянулся только однажды, но корабль к тому времени уже пропал из поля его зрения.
Он вскрыл банку и обеспечил себя завтраком. Во время еды он наблюдал, как снег вокруг его лагеря собирался в маленькие рогалики — как будто кто-то вычерпал ложкой их подветренные стороны.
Как же он любил жизнь, хотелось ему думать, — во всех ее проявлениях, ее краски и ее серость, ее взлеты и падения! Хотел бы он знать, приносит ли кому-нибудь простое осязание вещи — обыкновенной вещи, любой вещи — такое же чувство глубокого удовлетворения, какое оно приносило ему.
Он думал начать с наветренной стороны, пока не поднялся бриз. Когда он отчалил, над его головой неторопливо пролетел тайфунник — первый признак жизни. Полчаса спустя он заметил дальше в море фонтаны водяного пара, выдыхаемые в воздух китами.
И снова он проплыл вокруг всего острова, ничего не обнаружив. На этот раз он повторил круг даже еще ближе к берегу, хотя его каяк часто ударялся и царапался о скалы. В скрытом от глаз углублении он нашел еще одну стрелку, на этот раз наспех вырезанную в скале. Она указывала путь в безнадежно узкую заводь, которая, когда он сманеврировал в нее, оказалась немного шире и была похожа на преддверие чего-то еще. Вода под ним, казалось, уходила в бесконечность. Закрытое пространство значительно усиливало плеск волн. Глубоко внизу он мог разглядеть обильные стаи медлительной зеленой рыбы от двух до четырех футов в длину, которую он предположительно определил как морского окуня.
Перед ним была ледяная стена в тридцать футов высотой. Он толкал свой каяк взад и вперед. Ветер забавлялся в этой естественного происхождения трубе. Он не видел никакого секретного прохода и продолжал сидеть.
Но поздним утром, когда солнце насквозь просветило стену напротив него, оно высветило через лед скальный гребень около десяти футов в высоту, посередине которого открылась щель шириной в шесть футов. Ледяной каскад внутри этой щели окрасился жемчужно-голубым.
Он рубанул по нему, и лед стал отламываться пластинами, которые падали в воду и кружились в водоворотах. Пригибаясь, он проложил себе путь веслом, и по правую руку от него открылось устье огромной голубой пещеры.
Когда он пересекал пространство пещеры, ему казалось, что его взгляд потонул в свете. Солнце повсюду отражалось от снега и льда. Ему потребовалось несколько минут, чтобы сориентироваться, заслоняя глаза рукой.
Он находился в квадратной бухте внутри ледяного массива, навскидку, сорок ярдов от края до края. Казалось, вода здесь была еще более глубокой, и от нее исходило необыкновенное небесно-голубое свечение. Залив не имел ни пологого берега, ни вообще каких-либо выступов по краю. В самой высокой точке стены, кажется, достигали семидесяти футов.
Пространство над ними будто бы обрело совершенную прозрачность. Вдали от солнца, на глубоком фиолетовом небе сияла одинокая звезда. Воздух опьянял.
Он ждал. Он плавал кругами по бухте. Он чувствовал подспудное, но нарастающее желание есть. Стаи больших рыб беспорядочно кружили на глубине всюду, куда ни падал взгляд.
Он готов был ждать весь день, если необходимо. Он готов был ждать всю ночь. Его каяк дрейфовал из стороны в сторону, весло было вставлено в уключину, и он слышал звук падающих с лопасти капель, пока дважды проверял свое ружье и фонарик. Он достал из чехла камеру.
Стаи рыб продолжали кружить и гоняться друг за другом, время от времени поднимаясь к самой поверхности воды. Он ждал. Ближе к вечеру откуда-то с запада стали доноситься грохочущие звуки ледопада. Солнце начало опускаться. Тени в маленькой бухте, кажется, стали прохладнее. Он поужинал галетами, запив их глотком воды.
Какое-то сильное движение вздыбило воду жидким куполом, и он прокатился по нему; а потом все опять стало тихо. Он положил руку на камеру, а затем и на приклад ружья. Его пульс постепенно успокоился. Не очень высоко над ледяной стеной взошла бледная луна. От долгого смотрения на нее ему стало казаться, что она окружена ореолом. Температура падала. Его дыхание клубилось в воздухе султанчиками.
По его оценкам, он дрейфовал в этой бухте уже на протяжении шести часов. Ноги у него закоченели, зад болел. Когда он шевелил ступней, в лодыжке отдавалось резкой болью.
Он понимал, что с погодой ему повезло. Обычно именно в котле Южного полюса варились многочисленные бури Южного полушария.
Темнота стала еще более непроглядной. Он зажег фонарь. Когда он водил им по сторонам, тени казались кусками камня или льда. Вода была неподвижна и похожа на синее стекло, пока он не поднял весло и не начал грести им, и каждый взмах посылал по сверкающей поверхности все новую и новую рябь.
Пока он греб, он повторял сам себе те главные составляющие Жизни, которым научил его Тейт: желание жить, силы жить, сообразительность и способность легко преодолевать малые опасности. Жизнь шла вперед благодаря своей собственной движущей силе, в то время как ее внешний вид формировался в битвах с окружающей средой.
Он стал петь песенку, которую пел ему отец во время гребли:
Он остановился и снова пустился в дрейф, развернув нос каяка так, чтобы видеть оставленный им на воде след. Фредди всегда называл его Стариной Мечтателем за его склонность к фантазиям. В ежегодник Тедфорда, оставленный в лагере, был вложен его членский билет Мельбурнского научного общества и единственная имевшаяся у него фотография брата: мутное изображение высокого миловидного мальчика со светлыми волосами.
Над ним зелеными и розовыми полотнищами, тонкими, как мыльный пузырь, расцвело южное сияние. Сквозь него он мог видеть звезды. Вся восточная часть неба была заполнена этим сиянием, по которому прокатывались волнообразные переливы.
Здесь, в этой бухте, на самом пупе земли, ему легко было понять, как люди пришли к представлениям об Эдеме или Золотом веке. Ему хотелось знать о Carcharodon Megalodon больше, чем он мог бы выяснить, если бы наблюдал за ним целую жизнь; больше, чем у него было инструментов, чтобы измерить это. Все, что представало перед ним теперь — лишь какой-то призрачный шум, колоссальный и приглушенный, на самых низких частотах, издаваемый, казалось, самой бухтой. Это и еще волнительные видения себя самого умирающим, с минуты на минуту собирающимся отойти в мир иной. Он наблюдал за всем как будто бы с вершины ледяного вала и находил картину странным образом притягательной. Холод упорствовал, и он чувствовал, что каждая малейшая его часть объята им; его сознание было охвачено экстазом стремления к цели. Воздух казался живым из-за многочисленных бесконечно малых кристалликов. Лодыжка пульсировала.
Ему стало казаться, что из-под воды доносились звуки. Затем, более отчетливо, он услышал, как что-то вынырнуло на поверхность. Фонарь осветил только остаточное движение воды.
Он подплыл к тому месту. В лунном свете от всплесков получались серебристые круги. Можно было подумать, что вокруг ртуть.
Луна исчезла и оставила его в темноте. Он скользил сквозь нее, достаточно близко к той штуке, которая только что поднималась на поверхность, чтобы уловить в воздухе зловонный запах.
Впервые он был напуган. Поставив фонарь между ног, он вставил весло в уключину и за ствол подтянул к себе Блэнд. Эта тварь была персонификацией самого устрашающего мира вокруг него, самого ужаса природы.
Поверхность воды пришла в движение. Его маленькое судно качалось и подпрыгивало в темноте. Конец его был близок, но он не терял присутствия духа. Обстоятельства обернулись против него, но у него не было ни одной причины жаловаться.
Почему брат не захотел видеть его? Почему брат не захотел его видеть? Слезы брызнули у него из глаз и заблестели даже при таком скудном освещении.
Снова разлился лунный свет, как будто над бухтой подняли занавес. Выше — звезды восходили и падали на наполненном ветром небесном своде. Но здесь ветра не было, и все было совершенно недвижно. Все было тихо. Сердце начало стучать у него в ушах.
Только вода волновалась и образовывала водовороты. Прямо у поверхности косяки рыб испуганно бросались врассыпную, как брошенные кем-то дротики.
Он заметил тусклое свечение на глубине. По мере подъема оно принимало форму рыбы. Будто бы само ее тело излучало этот свет, и его контуры делались от этого колеблющимися и неясными.
В том месте, где отражалась луна, вода завихрилась, а затем стремительно поднялась буруном, когда акула рванулась вперед и вверх. Туша нависла над головой Тедфорда. За брызгами ему стало не видно ледяную стену позади нее.
Будто бы само дно поднималось на поверхность. Волна, вызванная нырком рыбы, подняла его каяк на шесть-семь футов вверх по противоположной стене, и он едва смог удержаться на месте. Он потерял фонарь и ружье.
Обратной волной его вынесло на середину залива. Он промок, и его трясло. В ногах хлюпала смесь морской воды и льда. Он испытывал резкие припадки паники. Его камера некоторое время болталась радом на воде в своем непромокаемом чехле, а потом утонула. Вокруг него стал образовываться водоворот. Показался спинной плавник — высотой с человека, с воротничком пены у основания, он изгибался, с него стекала вода. Все животное целиком прошло перед ним кошмарным парадом. Он оценил его длину в пятьдесят футов. Его диаметр — в двенадцать. Это был железнодорожный вагон с плавниками.
Тварь повернулась на бок, тоже рассматривая его своим внушительных размеров черным глазом, резко контрастировавшим с белизной чудовищной головы. Она ушла на глубину и затем, далеко внизу, показалась снова — широко разинутым необозримым кругом зубов, поднимающимся из тьмы.
Куда бы отнес Тедфорд свою находку, если бы мог унести ее? Кто осознал бы всю значимость этого создания? Кто осознал бы потерю? Кто понял бы его жизнь в изоляции? Кто постиг бы открывшиеся ужасы несостоятельности? Челюсти акулы возникли по обе стороны от носа и кормы, вздымая завесы брызг, переворачивая его вверх тормашками, поворачивая лицом к луне, и он на секунду почувствовал себя Ионой. Ему оставались кратчайшие мгновения всего того, на что он надеялся, и всего остального.