Париж, Франция

17 декабря 1915 года

Моя Сью!

Все идет к тому, что Рождество мне придется отмечать под Эйфелевой башней. Нет нужды говорить, что я бы предпочел отметить его в Эдинбурге, на Скае или в любом другом месте, где будешь ты. Харри в качестве компаньона оказался вполне на высоте, но он не совсем тот человек, которого я хотел бы застать врасплох под веткой омелы.

Мы живем в общежитии над госпиталем вместе с другими добровольцами из Америки. После первых нескольких дней, когда нам приходилось выискивать смысл в скорострельных очередях французского языка, так приятно было снова услышать американский гнусавый говор. Мы спим в одной большой комнате, кровати стоят вдоль стен. На всех всего один душ, и притом холодный. По ночам света нет, за исключением лампочки в центре комнаты, поэтому я пишу это письмо урывками в течение дня. Условия скромные, но на некоторое время это мой дом!

Мы с Харри наивно думали, что сядем за руль сразу же, как сойдем с корабля на берег, и помчимся прямо на фронт. Но туда нас пока так и не послали, хотя без дела мы не сидим. Меня вместе с еще одним парнем, по фамилии Макги, приписали к небольшому фургону. Когда приезжают поезда с ранеными, наша задача — срочно прибыть на сортировочную станцию в конце улицы Ля-Шапель и забрать искалеченных пассажиров. Некоторые из них в тяжелом состоянии, но все равно не настолько плохи, чтобы не пережить путешествие на поезде. Должно быть, в самых серьезных случаях раненых даже не доносят до вагона. Мы выгружаем всех и затем развозим по темным улицам во временные госпитали, разбросанные по всему городу. Мне нравится воображать, будто где-то рядом мчится Джек-потрошитель и раненые, едущие в моем фургоне, достанутся тому из нас, кто доберется до госпиталя первым. Мой юркий автомобильчик легок и быстр, и потому Джек-потрошитель всегда отстает как минимум на квартал, наглотавшись пыли.

Однако работа наша, должен сказать, не слишком утомительна. Поезда прибывают по большей части ночью. Некоторое время нам приходится проводить в гараже, поддерживая машины в рабочем состоянии. Все равно в течение дня остается много времени, чтобы исследовать Париж. Мы с Харри изучаем достопримечательности словно завзятые туристы, смотрим фильмы за полцены в кинотеатре «Гомон». Прочесываем французские книжные магазины с таким же удовольствием, с каким ты обходила их лондонских сородичей. Усевшись в нашем кафе, мы со скрипом одолеваем Дюма и Буссенара (в оригинале) в попытке реанимировать наш крепко позабытый со школьных лет французский.

Еще не совсем Рождество, но я уже посылаю тебе подарки. Я бы хотел быть рядом с тобой, чтобы самому их вручить. Ты сделаешь, как я прошу? Когда канун Рождества сменится Рождеством, то есть ровно в полночь, выйди на улицу и подними лицо к небу. Почувствуй снежинки у себя на губах и представь, что это мои губы прикасаются к тебе. Я тоже выйду на улицу в это же время, обещаю. Не важно, в Париже я буду на тот момент или где-то еще во Франции, я закрою глаза и представлю то же самое. Вдруг тогда наш воображаемый поцелуй станет реальностью, хотя бы на миг. Если в эту ночь произошло такое чудо, как рождение Христа, то уж нашим душам не составит труда встретиться.

Люблю тебя,

Эдинбург

Поздно вечером в канун Рождества,

первые минуты Рождества 1915 года

Любовь моя!

Сейчас поздний вечер кануна Рождества, дети давно уложены в кроватки, и только я одна не сплю в ожидании святого Николая.

Мы с Крисси сегодня засиделись допоздна и выпили слишком много глинтвейна. Нам впервые удалось выкроить время и спокойно, без детской возни и беготни, поделиться тем, что произошло за эти шесть лет. Мне рассказывать, в общем-то, почти и нечего было. За исключением отъезда мужа и соблазнения американцем, прошедшие годы оказались заполнены фермерством да сочинительством. Нечаянно у меня с языка сорвалось твое имя. Что-то в моем лице заставило Крисси молча поцеловать меня в лоб, вместо того чтобы задавать вопросы. Затем она отправилась спать.

Я налила себе еще глинтвейна и наблюдала через приоткрытую дверь, как Крисси забирается в кровать, в которой после смерти Аласдера не было ни одного мужчины. Она не поймет меня, даже если бы я решилась рассказать ей о тебе. Она останется женой Аласдера до самой своей смерти. Так что я удалилась в гостиную со свечой, тетрадью, вином и секретами.

Там я распахнула окно и села на подоконник ногами наружу. Решила наконец открыть твои подарки. Ах… настоящие французские духи! Что может быть лучшим подарком из Парижа? И, о Дэйви, ожерелье просто обворожительно! Жемчужина идеальной формы и цвета, словно капля лунного света. Спасибо.

Каминные часы (они спешат на две минуты) бьют полночь. Ты почувствовал, как я высовываюсь из окна, любовь моя? То не снежинка упала тебе на щеку — мои губы ласкают тебя. То не ветер шелестит у тебя над ухом — мой голос шепчет: «Я люблю тебя». Ты ощутил в воздухе аромат «Амбре антик»? Это была я.

Догадываюсь, что дети проснутся рано и помчатся в кухню проверять, не приходил ли святой Николай, так что мне пора идти спать, как ни хочется провести всю ночь с тобой и этим письмом. Может, мы сейчас далеко друг от друга, но сегодня все же постарались стереть это расстояние хотя бы на мгновение.

Счастливого тебе Рождества.

Париж, Франция

1 января 1916 года

Моя дорогая Сью!

Я с таким нетерпением ждал твоего письма! Совсем упустил из виду, что из-за праздников почта работала медленнее. Легче бы мне не стало, но, по крайней мере, знал бы, что причина твоего долгого молчания в том, что ты ждала Рождества, чтобы написать мне, а не в том, что ты нашла себе другого нахального ковбоя.

Наручные часы просто великолепны! Ты запомнила, что я хотел именно такие вместо моих карманных часов. В военное время они гораздо удобнее. Обычно я пристегиваю карманные часы к подкладке куртки, и их нелегко вытаскивать, когда нужно узнать время (что теперь случается довольно часто).

Твое письмо и подарок вспыхнули искрой света посреди мрачной и грозовой недели. Дело отнюдь не в погоде, которая не так уж дурна. Это мое настроение стало мрачным и грозовым. Я ужасно огорчился из-за того, что провожу Рождество вдали от семьи (да, я скучал даже по маминому фруктовому пирогу!). А потом поступил приказ об отъезде Харри.

До сего дня мы с Харри были неразлучны, и вдруг начальству пришло в голову отослать его в самую гущу сражений, а меня оставляют тут с сопливым Макги. И все только потому, что Харри стоял впереди меня, когда мы поступали на службу. Без семьи, без тебя, моя Сью, я надеялся, что хотя бы Харри будет рядом со мной в Рождество. А вместо этого мне пришлось выбирать: пойти с Джонсоном и другими дегенератами в «район красных фонарей» или остаться в общежитии и слушать, как Макги перечитывает вслух старые письма своей матери.

В конце концов я забрался в кровать вместе с Драйденом (уже довольно потрепанным) и читал до самого отбоя.

Хотя Харри не имел никакого отношения к злосчастному приказу, я очень злился на него, пока он собирал вещи. Я ворчал и обзывал его разными прозвищами, по большей части позаимствованными у Шекспира, том которого лежал у меня на кровати. Особенно мне приглянулись «чудовищный злодей» и «медвежонок, что матерью своею не облизан». Он только смеялся в ответ, два раза ткнул меня в плечо, что является мужской версией нежных объятий, и швырнул на мою кровать чистую пару своих носков. Это наша с ним старая шутка. Чуть ли не в первый день знакомства мы с Харри попали в какую-то переделку по дороге из школы. Не помню точно, в чем там было дело, но, так или иначе, он оказался без шапки, а я — без ботинок и носков. Сначала мы добрались до дома Харри, и я умолял его одолжить мне что-нибудь из обуви, так как знал, что мальчика, представшего перед придирчивым взором матери босым, ждет невообразимое наказание. Харри склонялся к отказу — все-таки наша дружба насчитывала лишь несколько часов, — но в конце концов смилостивился после того, как заставил меня скосить глаза и плюнуть через плечо в знак клятвенного обещания вернуть ботинки и носки. Позднее он признался, что не надеялся увидеть их вновь. Мне же Харри очень понравился, и я хотел продолжить с ним дружбу, а потому принес все на следующий же день.

С тех пор пара носков стала для нас обещанием снова увидеть друг друга. Я отправился в колледж с парой его белых костюмных носков, а он пустился в плавание через Атлантику с моими толстыми вязаными.

И потому, раз у меня оказались его носки, мне придется увидеть его снова. Несмотря на то что он медвежонок, не облизанный своею матерью.

В полночь перед Рождеством я сумел выбраться на улицу, как и обещал. Закрыл глаза и замер, пытаясь вспомнить, как твои пальцы сжимали мне плечи, как твои волосы щекотали мне подбородок, как твое тело соотносилось по высоте с моим. Я уловил слабый запах цветов и тут же представил, что наши души и вправду каким-то образом преодолели расстояние, разделяющее нас.

Но вскоре цветочный аромат сменился дымом сигарет и хриплым смехом. Во двор ввалились Джонсон, Пэйт и Диггенс, и у каждого на руке висело по кокотке. У девиц юбки едва прикрывали колени, и от них на весь двор несло дешевым одеколоном. Пэйт уже успел засунуть руку под одну из этих юбок. «Attendre un moment, m’petites», — выговорил Диггенс с чудовищным акцентом и скрылся в общежитии — побежал то ли за «французскими конвертами», то ли по нужде, я не могу точно сказать. Может, ему понадобилось и то и другое. В любом случае для меня момент был испорчен.

Джонсон заметил меня и потребовал разъяснений, почему это моя «задница» болтается тут в одиночестве, вместо того чтобы присоединиться к ним. Я проигнорировал его (для чего потребовалась огромная выдержка!) и попытался отойти вглубь двора, но он прицепился ко мне и продолжал насмехаться. По какой-то причине ему казался противоестественным мой отказ пойти с ними в бордель. Уж не знаю, что во мне вызывает в нем такую ярость. Вот к Макги он, например, не пристает, хотя тот и типичная «задница».

Джонсон был пьян и решительно настроен затеять ссору. Он бросался оскорблениями, в основном касающимися моей сомнительной половой принадлежности и предполагаемой склонности к поиску любовников на скотном дворе. Со своей стороны я не смог изобрести ничего лучше, чем все тот же «медвежонок, что матерью своею не облизан» и «краснорожий усатый пьянчуга», хотя не думаю, что Уилл Ш. задумывал эти определения для подобной ситуации. Затем Джонсон швырнул в меня вербальную гранату (повторять ее я не стану), которая упала слишком близко к цели, и тогда я бросился на него. Думаю, драка вышла бы отменная, если бы вдруг не открылась дверь госпиталя. В прямоугольнике света застыла ночная сиделка. Я поспешил укрыться в здании. Когда же выглянул из окна, то Джонсон, Пэйт и девицы уже исчезли, а во дворе стояли ничего не понимающий Диггенс и отчитывающая его сиделка.

Поверь, ни драка, ни одиночество не входили в мои планы на нынешнее Рождество. Единственное, что его скрасило, — это то, что, возможно, наши с тобой руки соединились на мгновение сразу после полуночи.

Что ж, Сью, владелец кафе вытирает кружки и многозначительно посматривает на меня. Быстрый взгляд на мои новые наручные часы, и я понимаю, что пробыл здесь гораздо дольше, чем думал. Пока прощаюсь, но буду проверять почту каждый день в ожидании твоего следующего письма.

Люблю тебя,

Эдинбург

7 января 1916 года

Дэйви!

Что же такое сказал Джонсон, что «упало слишком близко к цели»? Нельзя рассказывать захватывающую историю и опустить концовку!

Я получила письмо от махэр. Она наконец позволила Уилли записаться в армию. Он полтора года донимал ее уговорами. Финли на фронт уже не вернется, и махэр может быть уверена: хотя бы один ее сын выживет в этой войне.

Интересно, что она подумала, когда я исчезла? Я никому не сказала об отъезде. Кроме Уилли, конечно, но и он не знает куда и зачем. Мы с ним выскользнули из коттеджа, когда па проверял ловушки на омаров, а махэр собирала на берегу водоросли для сада. Я оставила короткую записку, в которой говорила, что у меня есть одно важное дело; вернусь не раньше чем через две недели, но обязательно напишу. Я знала, что они не сразу расшифруют мои каракули (как тебе это удается, Дэйви?), и почти не сомневалась, что им не придет в голову искать меня на пирсе, а я уже буду на полпути к Лондону, прежде чем они догадаются спросить обо мне у паромщика. Уилли обожает приключения, и я была уверена в том, что он не выдаст меня слишком рано, как бы ни рвался наружу его большой секрет. Из Эдинбурга направлюсь домой, и в поезде будет предостаточно времени, чтобы состряпать убедительную историю о том, что же заставило меня забыть все мои страхи и пересечь пролив. У тебя есть идеи?

Итак, Уилли поступает на военную службу и поедет в армию через Эдинбург. Я ожидала его прибытия сегодня утром, но, должно быть, поезд задержался. У меня будет несколько дней, чтобы показать ему город, перед тем как он официально станет военнослужащим и потеряет право наслаждаться жизнью. Хотя ты рисуешь несколько иную картину: ссоры, драки, прогулки с французскими шлюхами… Похоже, война куда веселее, чем я думала!

А ты радуешься жизни? Если забыть на время о серьезной и темной стороне войны, находишь ли ты повод быть счастливым? В своих письмах ты кажешься вполне довольным. Ленивые дни, заполненные чтением в парижских кафе и приправленные вспышками возбуждения и приключениями, которые ты так любишь; поездки сломя голову по ночным улицам и аллеям; женщина, забрасывающая тебя страстными письмами из далекой Шотландии…

Какие книги тебе прислать в следующий раз? Подумаем-ка… Я просматриваю библиотеку, которую успела собрать в своих путешествиях… Есть тонкий сборник стихов Йейтса (какая «бродяжья душа» устоит перед Йейтсом?), книга сочинений Джорджа Дарли; что же еще у меня есть, что тебя порадовало бы? Ага! Идеально: «Письма Абеляра и Элоизы». Только ты должен обещать мне, что наш роман не закончится столь же трагически. Монастырь определенно не для меня.

В Эдинбурге хорошо, но я начинаю тосковать по своему прекрасному острову. Я скучаю по дыму от торфа, по аромату болотного мирта, по теплому пахучему сену в коровнике.

Приехал Уилли. Я заканчиваю и пошлю письмо, когда мы с братом пойдем в город. Люблю тебя.

Париж, Франция

12 января 1916 года

Дорогая Сью!

Наконец-то, наконец-то на фронт! Парень по фамилии Куинн и я получили приказ. Нам еще не сказали, куда мы поедем, но нас приписали к знаменитой «Группе Один». Не знаю, в этой ли части сейчас служит Харри, но беру с собой его носки, чтобы вернуть их ему при случае.

Нет, Сью, пожалуйста, не спрашивай, что сказал Джонсон.

Во-первых, он употребил выражения, от которых покраснел бы и пират. К тому же сказанное им прозвучало обидно в большей степени потому, что было правдой. Но даже истина может показаться уродливой и искаженной, когда она исходит из уст таких людей, как Джонсон. Поверь мне.

Хм… есть ли у меня идеи насчет того, что тебе сказать родителям? Жгучее желание проверить, столь же кудрявы овцы на материке, как на Скае, или все же менее? Неутолимая потребность отведать английский пудинг? Срочная необходимость купить новую шляпку? Необъяснимое стремление навестить в гостиничных номерах незнакомых американцев?

Утром я уезжаю. Хотел успеть отправить тебе еще одно письмо до того, как покину Париж, так как не знаю, когда появится шанс добраться до почты потом.

Несмотря на то что я пересек океан именно ради этого, мне тревожно. Посмотрим, что принесет нам завтра!

Остров Скай

22 января 1916 года

Мой дорогой Дэйви!

Ну вот я и вернулась на свой маленький остров. Крисси пришлось пересылать мне твое письмо, потому и отвечаю с задержкой.

Уилли теперь вместе со всеми вами, отправился на эту глупую войну. Видел бы ты, как он вышагивал в своей новой форме — вылитый петух. Похоже, дамы находят килт неотразимым, но для Уилли пока остается загадкой, как можно работать и сражаться в этом нелепом наряде.

За чаем он признался мне, что у него есть девушка. И ведь до сих пор не проронил ни слова! По какой-то неизвестной причине Уилли держит свой роман в тайне. Я намекнула ему, что у меня тоже есть секрет. Больше ничего не сказала, но Уилли, кажется, догадывается. Он говорит, что я улыбаюсь без остановки уже не один месяц. О Дэйви, я и не знала, насколько не готова отвечать на вопросы о нас с тобой! Я выпалила: «Мы не выбираем, кого любить». Он только ухмыльнулся и сказал, что я абсолютно права. Не видела его таким счастливым с тех пор, как началась война.

Мне странно снова оказаться на острове, и на это есть много причин. Коттедж моих родителей показался мне ужасно мрачным и дымным, ночи — куда более темными и тихими, чем те, к которым я привыкла, а люди — неопрятными. Хотя и в Лондоне, и в Эдинбурге грязи предостаточно (если в городе столько лошадей, он не может быть чистым), там все перекрывает эта урбанистическая утонченность.

Как только я приехала, махэр вручила мне ведро для дойки, и я с большой неохотой сменила нарядный костюм на колючую шерстяную кофту и бесформенную юбку, а шелковые чулки и ботики на пуговках — на вязаные носки и огромные, неуклюжие сапоги. Мне кажется, что теперь существует две Элспет: одна носит дорогую стильную одежду, ездит на такси, ест на обед утку и запросто катается из одного конца страны в другой ради свидания с обаятельными юными американцами; другая носит одежду домашнего изготовления, перемещается на своих двоих, обедает кашей и запросто катается из одного конца страны в другой ради свидания с обаятельными юными американцами.

Помнишь все те объяснения, которые ты придумал по моей просьбе, чтобы мне было что сказать родителям в качестве причины отсутствия? Ничего не потребовалось. Как ни странно, но махэр знала все с самого начала! Я вошла в дверь, держа наготове дюжину историй. Махэр оторвалась от прядения и сказала: «Значит, ты наконец встретилась со своим американцем?» Я чуть в обморок не упала.

Я ведь рассказывала тебе, как жила одна после отъезда Йэна на войну? Как вытаскивала твои старые письма и читала их по ночам? И как засыпала порой, буквально укрытая твоими словами? Я тогда жила, будто призрак, и не выходила из дома по несколько дней кряду, не считая дойки и походов в сарай за торфом.

Однажды проснулась оттого, что ко мне пришла махэр: разожгла огонь, поставила кипятиться чайник. С собой она принесла большой горшок с бараньей похлебкой, часть которой переложила в миску, чтобы я отнесла старой Курстаг Мюр, что живет неподалеку. Когда я вернулась, то пол был подметен, простыни вывешены проветриваться и на огне побулькивала похлебка. Твои письма, которые остались разбросаны на кровати, были аккуратно сложены стопкой. Тогда я не придала этому значения — меня притягивал горшок настоящей горячей еды в очаге, тут уж не до мелочей вроде этой!

Должно быть, махэр прочитала все те письма. Я не могу сказать, сколько ей известно — ведь тогда между нами была лишь дружеская переписка, — но она меня не осуждает. Только одно слово — «наконец» — заставило задуматься, что же она на самом деле уловила в тех ранних посланиях.

Разумеется, настаивая на том, что Джонсон не сказал ничего, что стоило бы повторить, ты только сильнее раззадорил мое любопытство. Неужели между нами могут быть секреты? Мы с самого начала делились такими вещами, о которых не знали даже наши родители и братья с сестрами. И совсем не нужно оберегать меня от грубого языка или резких мнений. Ты забыл? Идет война. Мы, женщины, в такие времена утрачиваем свою слабость и нежность.

P. S. Минна прислала мне нашу с тобой фотографию, которую она сделала перед регистрационным бюро. Ты видел этот снимок?