— Вам не кажется, что нам следовало бы настоять на том, чтобы Франциска вернулась домой вместе с нами? — спросила Лили, когда затянувшееся молчание в карете стало совсем уж невыносимым.

— Может быть, — ответил Эйвери, глядя в окно на проплывающий мимо деревенский пейзаж, — только от этого все равно не было бы никакого толка. Она имела сегодня огромный успех.

— А Эвелин? Вы уверены, что она покинула прием раньше нас?

Она едва различила в темноте его кивок.

— Да. Кто-нибудь из соседей наверняка отвез ее домой. Не думаете же вы, что она решится оставить Бернарда одного больше чем на час?

Не зная, что ответить, она промолчала и задумчиво посмотрела на него. Лунный свет озарял лицо Эйвери холодным сиянием, от которого, как ни странно, его смуглая кожа казалась еще темнее на фоне белой накрахмаленной рубашки и белоснежного галстука. Слегка взъерошенные ночным ветерком волосы ниспадали ему на лоб. Он был классическим олицетворением мужественности, и даже модный костюм не разрушал это впечатление, а лишь подчеркивал его рост, ширину плеч и мощную мускулатуру.

Вне зависимости от того, одобрял он ее поведение или нет, она была ему небезразлична, сколь бы непостижимым или неуместным это ни казалось. Радость овладела ее существом, и впервые в жизни она не стала противиться этому чувству.

— Зря вы его ударили, — заметила она.

— Кого? — Эйвери ответил слишком быстро, и Лили поняла: он ждал от нее именно этих слов.

— Мартина Камфилда. Я как раз была в коридоре и слышала, что он сказал, или, вернее, собирался сказать.

— Что за странное обвинение! — Эйвери усмехнулся и тут же громко чихнул. — Я джентльмен и не привык бить хозяина дома, в котором нахожусь. А вам бы я советовал оставить эту манеру подслушивать у дверей. Это только еще больше распаляет ваше и без того слишком пылкое воображение.

Однако теперь Лили уже точно знала, что не ошиблась, и никакие его слова уже не могли ничего изменить.

— Вы ударили его потому, что вам показалось, будто он играет моими чувствами, — ответила она.

Эйвери посмотрел на нее. Черты его лица невозможно было различить в полумраке экипажа, однако светлые волосы поблескивали в лунном сиянии, словно редкий металл в реторте алхимика.

— Если бы я действительно хотел кого-то ударить, — произнес он медленно, — то полагаю, что это одно из очень немногих оправданий для подобного поступка. Нужно быть последним подлецом, чтобы так пренебрегать чувствами дамы.

— Раз уж речь зашла о том, при каких обстоятельствах один джентльмен может ударить другого, не позволите ли вы мне взглянуть на дело с несколько иной стороны?

— Гм…

— Что, если джентльмен, который решил вступиться за честь дамы, неверно оценил степень ее увлечения? Допустим, названная дама с самого начала знала о том, что некто ухаживал за ней лишь для того, чтобы облегчить себе путь к будущим деловым переговорам. Может ли в таком случае джентльмен избить хозяина дома и при этом считать свой поступок оправданным?

— Один-единственный удар едва ли подходит под определение «избить хозяина дома», — возразил Эйвери.

— Понимаю.

На какое-то время в карете воцарилась тишина, нарушаемая лишь мерным постукиванием пальцев Эйвери по подоконнику и его периодическими приступами чихания.

— Вы позволили Мартину Камфилду вовсю увиваться за вами, заранее зная, что он делал это лишь для того, чтобы втереться к вам в доверие? — не выдержал он.

— Да.

Она чуть наклонилась к нему, однако не могла различить выражения его лица, поскольку лунный свет падал на него сзади.

— Но почему?

— Потому, что он единственный мужчина, который когда-либо оказывал мне знаки внимания, — откровенно заявила Лили, надеясь, что темнота скроет ее румянец. — И кроме того, вряд ли его холодные любезности означают, что он «увивался за мной вовсю». Ваш поцелуй был куда более… — Лили вдруг умолкла, придя в ужас от собственных слов, и забилась в самый угол экипажа. У нее перехватывало дыхание от его близости, запаха накрахмаленного белья, вида его гладко выбритого подбородка, на который как раз в этот миг упал луч света, звука его низкого раскатистого голоса.

— Камфилд просто глупец, — пробормотал наконец Эйвери и поднял руку. Лили затаила дыхание, а он осторожно провел пальцами по длинной пряди волос, упавшей ей на плечо. — Холодные любезности, говорите? Должен ли я…

Его губы приблизились к ней, и она потянулась им навстречу. Кончики его пальцев, коснувшись ее щеки, скользнули ниже, к подбородку, и приподняли ее лицо.

Он не мог не заметить, не мог не почувствовать, как велика была ее любовь к нему. Только это все равно не принесло бы им счастья…

— Кто смог бы остаться равнодушным при виде вас? — размышлял он вслух.

Она придвинулась к нему еще ближе, и тогда он как бы нехотя снова дотронулся пальцами до ее щеки.

Она закрыла глаза и прижалась щекой к его дрожащим пальцам, которые поглаживали ей кожу, скользили по векам, плавно обводили контур ее нижней губы.

— Лили… — Судя по голосу, Эйвери улыбался. — Вы так чертовски прекрасны. Я бы хотел…

Она сама хотела того же, однако не могла позволить ему выражать словами мечты, которым все равно не суждено было осуществиться. Слишком многое стояло между ними — дом, наследство и, что самое главное, будущее, которое они не могли разделить: он — потому, что никогда не согласится жить с ней иначе, как только в законном союзка, а она потому, что не желала быть игрушкой в руках мужчину

— Молчите, прошу вас! — взмолилась Лили глаза ее наполнились слезами. Она не хотела, да что там — просто не могла допустить, чтобы это дивное мгновение когда-нибудь кончилось. Лили повернула лицо навстречу теплой ладони гладившей ей щеку, и поцеловала ее в самую середину. Она почувствовала, как он замер, и туг же оказалась в крепком кольце его объятий, прижавших ее к груди с такой силой что у нее затрещали ребра. Одна его рука поддерживала ей затылок другая обвилась вокруг ее талии. Его губы коснулись ее виска, затем щеки и наконец краешка рта.

— Боже правый, Лили! Вы зажгли во мне…

— Пожар! — вдруг закричал Хоб со своего места на козлах кареты. — Боже всемогущий! Конюшня горит!

Лили отпрянула от Эйвери, вскочила на ноги и высунулась в окно, пытаясь разглядеть конюшню Милл-Хауса. Один из огромных стогов сена на лугу позади нее пылал словно — сильный огонь маяка. Порывы ветра раздували огромные языки пламени, которые уже лизали карниз с южной стороны. С конька крыши поднимались вверх смертоносные струйки дыма, исчезая в темном ночном небе.

Однако Хоб уже вовсю хлестал кнутом лошадь. Кобыла рванулась вперед, и Лили непременно выпала бы из окна если бы его сильные руки не поймали ее и не втащили обратно.

— Так вы можете убиться, — проворчал Эйвери.

Он посадил ее на сиденье напротив, стянул с себя парадный пиджак, сорвал с шеи белый шелковый галстук безнадежно смяв при этом жесткий накрахмаленный воротник.

Экипаж сильно накренился на неровной дороге, когда Лили вновь прильнула к окну, не в силах отвести взгляд от конюшни.

— Мои лошади! — Голос ее срывался. — Мои лошади… Эйвери крепко стиснул ее руку.

— Не подходите близко к конюшне! — приказал он. — Мне нужны сильные мужчины. Ступайте к Драммонду и найдите полевых рабочих. Разыщите ведра. Качайте насосом воду. Делайте что хотите, только, черт побери, держитесь подальше от конюшни! Вы меня поняли?

— Мои лошади!

Он с силой встряхнул ее за плечи:

— Я сам выведу ваших проклятых лошадей, клянусь вам! Ну же, дайте мне слово!

Она коротко кивнула. Тогда Эйвери выпустил ее и открыл дверь экипажа как раз в тот момент, когда Хоб потянул на себя вожжи. Он спрыгнул с подножки, упал, быстро вскочил на ноги и помчался к горящему зданию. К этому времени уже половина крыши была охвачена бордюром из оранжевого пламени, и было слышано шипение прожорливого огня, поглощавшего дерево.

Экипаж резко остановился. Хоб соскочил с козел и тоже бросился к конюшне. Где-то раздался звон колокола, оповещавший всех, кто мог его услышать, о пожаре. Она распахнула дверь и спрыгнула на землю. Ее каблук застрял в подоле платья, порвав тонкий шелк. Чуть не плача от досады, Лили побежала к конюшне.

Она была не слабее любого мужчины в Милл-Хаусе. Ведра стояли возле конюшни, а кухонный насос находился слишком далеко отсюда, чтобы с его помощью можно было накачивать воду. Однако рядом с конюшней имелся колодец, из которого наполняли корыта, чтобы напоить лошадей.

Она подобрала юбки и побежала вперед.

Слава Богу, что сезонные рабочие оказались на месте! Двадцать взрослых мужчин, не считая подростков, нанятых на время июньской жатвы, уже сновали между горящим стогом сена и конюшней, словно муравьи, однако действия их не отличались слаженностью и пользы от них было мало. Некоторые из них били одеялами по стерне, чтобы загасить огонь, другие лили воду там, где этого вовсе не требовалось.

Если огонь доберется до амбара, Милл-Хаус сгорит дотла. Тогда Мартин Камфилд сможет просить за оставшееся пепелище любую сумму.

Эйвери тут же принялся выкрикивать приказания с таким решительным видом, что спустя десять минут у него уже имелась в распоряжении группа рабочих, рывших противопожарный ров между конюшней и амбаром, другая группа пыталась потушить пылающее сено, а водоносы поливали крышу конюшни. С каждой минутой воздух все больше сгущался в его легких, вставая комком в горле и сжимая стальными тисками грудь. Долгая поездка в душном, пропахшем лошадьми экипаже, дым и сухой жаркий воздух — все это, вместе взятое, неотвратимо приближало его к очередному приступу. Однако сейчас ему некогда было поддаваться слабости.

Неистовое ржание заглушало даже шум пламени. Копыта ударяли по дверям стойл, с треском ломали деревянные балки. Лошади Лили.

Эйвери сорвал с себя рубашку, погрузил ее в ведро с водой и обмотал вокруг головы, оставив открытыми только глаза. С трудом переведя дыхание, он смачно выругался и бросился в конюшню.

Вокруг него клубами вился дым, к счастью, пока еще не слишком густой, так что он мог различить задвижки на дверях стойл. Он распахнул одну из них и отошел в сторону. Кобыла, находившаяся в стойле, взвилась на дыбы, дико вращая глазами и перебирая копытами в воздухе. Эйвери хлопнул в ладоши, и животное испуганно отпрянуло назад, лязгая зубами и прядая ушами.

— Ты, безмозглое создание! — с трудом выдавил из себя Эйвери.

Он сорвал с лица рубашку и набросил на глаза кобыле, потуже завязав рукава под мордой, затем изо всех сил потянул за самодельные шоры и выволок ее в проход между стойлами. Тут он стащил с морды лошади рубашку и шлепнул ее по крестцу. Кобыла взбрыкнула и ринулась вон из конюшни.

Эйвери нагнулся вперед, ловя губами воздух. У него все плыло перед глазами, легкие сжимались от недостатка кислорода.

— Нет! — яростно процедил он сквозь стиснутые зубы и скрючившись, поплелся к следующему стойлу. Слава Богу, что у лошади, которая его занимала, хватило ума самой спастись бегством! Как только Эйвери отодвинул задвижку, животное тут же выскочило из конюшни и устремилось на свободу с такой скоростью, что копыта едва касались земли. Еще одно стойло, и еще одна лошадь. С каждым шагом пелена белого дыма становилась все гуще. Эйвери закашлялся, чем лишил свои пораженные параличом легкие того немногого драгоценного воздуха, который в них еще оставался. Он протянул дрожащую, покрытую потом руку к задвижке. И тут силы покинули его.

В стойле он заметил призрачный силуэт лошади, метавшейся по заполненной дымом темнице. Лили наверняка убьет его, если с ее питомцами что-нибудь случится. Он с трудом поднялся на колени. Впереди было еще два стойла с лошадьми. Он больше не слышал их ржания и вообще утратил способность воспринимать окружающее. Слабый гул, надвигавшийся на него с неумолимой быстротой, заглушил треск и шипение горящего дерева. Последние отчаянные призывы животных о помощи вдруг стихли, и он упал вниз лицом, опираясь на руки. Боль от соломы, пронзившей кожу на его ладони, на миг вернула ему ясность сознания.

Лили ни к чему было его убивать. Он и так умрет.

Она видела, как он вошел в конюшню. Даже в ярком свете пожара его лицо выглядело мертвенно-бледным над грязной мокрой рубашкой, которой он прикрыл рот и нос. Его мускулистые руки и крепкий торс лоснились от покрывавшего их пота, и он шел пригнувшись к земле, словно его мучила нестерпимая боль.

Спустя минуту из конюшни выскочила Индия, припадая задними ногами к земле и отбивая копытами тревожный отрывистый ритм. Затем она исчезла в ночи, а следом за ней, непрерывной цепочкой, огромный мерин и еще семь остававшихся в конюшне лошадей. Прочие должны были уже находиться на пастбище.

Лили трудилась не покладая рук, перекачивая воду насосом из колодца в ведра, а вокруг нее все ее надежды и мечты обращались в пепел посреди злорадного шипения трескавшихся деревянных балок и густого сладковатого аромата горящей травы. Мужчины что-то кричали друг другу, колокол звонил беспрестанно, призывая на помощь соседей. Где-то внутри конюшни жалобно заржала лошадь.

Один из сезонных рабочих, лицо которого покрылось волдырями из-за того, что ему пришлось трудиться слишком близко от источника огня, подошел к Лили и сменил ее у насоса. Он крикнул что-то своим приятелям, одновременно дергая за ручку насоса с силой, до которой ей самой было далеко. Лили поплелась прочь, и ноги сами привели ее к конюшне в надежде хоть что-нибудь разглядеть в задымленном помещении.

Прошло уже несколько минут с тех пор, как последняя лошадь вырвалась на свободу. Дым постепенно мутнел, собираясь у потолка и становясь чуть более разреженным внизу. Она наклонилась и заглянула внутрь.

Лошадь билась о двери стойла, звук ее отчаянного ржания и разлетавшегося в щепки дерева оглушил Лили. Где же Эйвери? Она, пошатываясь, вошла внутрь и распахнула дверь стойла.

— Эй! — крикнула она.

Спасенное животное, на губах которого уже выступила пена, а вокруг глаз появились белые ободки, ринулось к выходу, между тем как Лили, всхлипывая, ощупью добралась до последнего стойла и освободила его обитателя.

Эйвери… Боже правый, что с ним? Она начала лихорадочно осматриваться по сторонам и вдруг увидела его. Он лежал ничком в углу конюшни. В считанные мгновения она преодолела проход между стойлами и рухнула рядом с ним на колени. Схватив за руки, Лили перевернула его на спину. Лицо его потемнело, глаза были закрыты.

— Эйвери! — Она в отчаянии принялась бить его по щекам. — Эйвери!

Он глухо застонал, не открывая глаз. Она поняла, что он не сможет выбраться отсюда без посторонней помощи.

Лили закричала. Она кричала громко, долго, однако рев пламени заглушал ее голос с той же легкостью, с какой оно пожирало балки крыши, и ее отчаянные призывы о помощи сменились приступами судорожного кашля.

Ее никто не слышал, а бежать за помощью было уже некогда. У нее щипало в глазах, горло саднило от дыма. Ей придется вытаскивать его отсюда самой.

Лили схватила уздечку Индии с крючка рядом с ее стойлом и, опустившись на корточки, обвязала ею сначала один ботинок Эйвери, затем другой, оставив между ними несколько футов ненатянутой кожи. Затем она встала между его ногами, подхватила руками кожаные лямки и потянула его на себя. Его безжизненное тело сдвинулось всего на несколько дюймов. Тогда она, словно мул, впряглась в кожаную уздечку, закрепив ее на поясе, и направилась к выходу, моля Бога о том, чтобы тонкие лямки выдержали такую тяжесть. Тело Эйвери сдвинулось с места. Она сделала шаг, затем еще и еще, кашляя и задыхаясь. Из глаз ее струились слезы, опаленные дымом легкие жадно требовали воздуха. Так, фут за футом, Лили выволокла его по проходу между стойлами во мрак ночи и рухнула рядом с ним на колени, вся взмокшая от пота, не замечая, что ее нарядное платье превратилось в лохмотья.

У нее не было времени поддаваться слабости. Лили на четвереньках подползла к нему и приложила ухо к обнаженной груди. Где-то в самой глубине ее слабо билось сердце — пусть слабо, но все-таки оно билось! Она услышала свистящий звук, похожий на шум ветра в забитом сажей дымоходе, — это воздух с трудом вырывался из его легких.

Все еще задыхаясь, она подползла к нему сзади и, приподняв его, крепко обняла. Его голова, приникшая к ее плечу, чуть шевельнулась.

— Очнитесь, Эйвери! — Голос ее дрогнул, по щекам потекли слезы. — Да очнитесь же, черт возьми! — Всхлипнув, Лили слегка раскачивалась взад и вперед, крепко сжимая в объятиях его крупное тело. — Уж не собираетесь ли вы накричать на меня за то, что я посмела вас ослушаться, вы, несносный, самонадеянный…

Она плотно зажмурила глаза и до боли прикусила губу. Нет, он не мог умереть. Слишком много в нем было упорства, слишком много жизненной силы и стойкости. И она не хотела его лишиться. Она слишком горячо его любила.

— Я… джентльмен, — донесся до нее чуть слышный голос. — Я никогда не кричу на женщин.