«Человек не может стать человеком до тех пор, пока он следует за кем-то».

Лето 2005 года началось спокойно, рутина была всё той же с сопутствующими ей радостями и горестями. Йогиня нашла мне квартиру неподалёку от аэропорта Саанен: первый этаж с видом на стену из камней, пересекающую взлётно-посадочную полосу. Чем дольше я находился рядом с Юджи, тем тяжелее мне становилось. Когда я встретил его впервые, я всё ещё игрался с идеей целибата. Потом я встретил её. Я хотел не хотеть её, но она постоянно была рядом изо дня в день, а желание избежать его хирургического вмешательства только усугубляло ситуацию. Я всё время сражался сам с собой. Это лекарство, как любое сильное лекарство, было ужасным на вкус. И не важно, что она при этом делала. Мне постоянно хотелось обвинять её во всём, но на самом деле это была моя проблема. Кто знает, что бы произошло, если бы я был с ней откровенным. Не имеет значения, потому что я не был. И страдал за это.

В тот момент я радовался, что у меня есть место, в котором я мог укрыться, и я проводил много времени в шале аэропорта, спасаясь от жары, занимаясь рисованием или письмом. Я решил начать писать книгу, потому что он продолжал говорить о ней. Это был хороший повод для оправдания своего отсутствия.

К счастью, подвернулась работа в Базеле. Я страшно обрадовался возможности исчезнуть на некоторое время и занять себя делом. Рано утром по дороге на железнодорожный вокзал я зашёл к нему попрощаться. Такие встречи один на один всегда проходили очень мило.

Я постучал в дверь.

— Войдите.

— Доброе утро, Юджи.

— А, доброе утро. Ты уезжаешь сегодня.

— Да. Пора подзаработать немного денег.

Он спросил, что именно я собираюсь делать в Базеле, и после небольшого традиционного обмена фразами перешёл к теме своей «катастрофы». Он подчеркнул, что это случилось, потому что религиозные истории были исторгнуты из его системы.

— Весь этот религиозный мусор блокирует твою красоту, твою индивидуальность.

Я редко слышал, чтобы он употреблял слово «красота». Затем он сказал рассеянно:

— Я не понимаю, почему люди несут ко мне свои личные проблемы.

Я кишел личными проблемами, но никогда ни о чём его не спрашивал. Я осознал, что не могу вести себя иначе, чем так, как веду себя. Всё вокруг него разыгрывалось именно таким образом, каким и должно было быть. Затем он вспомнил, как у него случился секс на одну ночь с дамой из Техаса, после которой, как он говорил, его сексуальная жизнь закончилась. Улыбаясь сам себе, он сказал, что провёл с ней три дня. «Выдающаяся женщина», — произнёс он задумчиво. После этого он рассказал о своей реакции на женскую грудь.

— Поразительно, как физическая проекция притягивает внимание и тут же исчезает. У меня не было секса более пятидесяти лет! Я никогда не мог предположить, что такое может случиться! Я никогда этого не выбирал!

Казалось, он до сих пор удивлялся своему состоянию. Несомненно, эта тема возникла в нём как отклик на мою внутреннюю борьбу.

Ещё раз спросив, когда я собираюсь вернуться, он попрощался со мной, и я ушёл.

По приезде из Базеля я обнаружил, что практически ничего не изменилось — всё шло своим ходом. Затем однажды утром я пришёл, а его не было. Странно, он никогда не опаздывал. Похоже, он позвал к себе доктора Линна на «конференцию» в «Кабану». Затем нам позвонили. Он снова упал. Повредил ногу, но не позволял доктору Линну осмотреть его.

Неизбежное случилось.

«Существует такая вещь, как процесс старения». Меня вызвали к нему.

Когда я открыл дверь, он сидел в кресле, улыбаясь почти робко. Посмотрев на меня, он словно споткнулся, тут же взял себя в руки и начал шутить, чтобы скрыть серьёзность ситуации. Линн, расслабленно, как обычно, сидел рядом с ним на диване, но что-то в нём изменилось.

— Посмотри, кто здесь, Юджи!

Лёгкая улыбка Линна принесла облегчение, но за радостным приветствием я услышал серьёзные нотки. Юджи тут же начал обвинять меня в своём падении.

— Посмотри, что ты со мной сделал! Я упал прошлой ночью, и мне пришлось ползти к этому стулу! Это ты виноват!

— Извини, Юджи, но ты совсем отбился от рук. Я должен был что-то предпринять.

Затем он ясно дал понять, зачем меня вызвали. Он всегда шутил по поводу созданного им «фонда роботов». Он говорил, что в старости собирается купить механизм, который бы ухаживал за ним, чтобы не зависеть от благодетелей, которые будут вскарабкиваться на духовные вершины за его счёт.

— Видишь, эти японцы ещё не разработали таких роботов, поэтому я должен просить тебя помочь мне.

— Чем смогу, Юджи. Я свободен.

— Очень мило с твоей стороны.

Он описал, как упал ночью, пытаясь встать с кровати, и как ему потом пришлось ползти к телефону.

— Похоже, мне теперь, чтобы перемещаться, некоторое время будет требоваться твоя помощь.

На тот момент я был самым подходящим роботом. Вероятно, отсутствие медицинского образования сделало меня таковым. Профессиональная медицинская помощь отвергалась с порога. Возможно, он не хотел, чтобы его друзья упали замертво в попытках вылечить его!

Из той картины, что по кусочкам воссоздал доктор Линн, получалось, что Юджи потянул мышцы паха — этим часто страдают спортсмены и пожилые люди. Любая попытка двинуть ногой вызывала у него сильнейшую боль, но нога, кажется, не была сломана. Если бы она была сломана, боль не отпускала бы и в состоянии покоя. На тот момент физическое взаимодействие, которое имело место в наших с Юджи отношениях, как раз играло на руку. Оно словно специально существовало для того, чтобы подготовить меня для выполнения этой задачи. О больнице и речи не могло быть: он бы никогда не позволил медицинским технологиям вмешаться в деятельность его тела. Ни за что. К тому времени Йогиня стала такой переменчивой, что я каждый день переживал серьёзные потрясения. Мы могли пойти на прогулку, замечательно болтать, и вдруг она, как гром среди ясного неба, неожиданно говорила что-то такое жестокое или низкое, что меня начинало тошнить. Почему у нас было всё так тяжело? С течением времени ситуация становилась всё более кривой и сложной. Я звонил друзьям в Штаты, пытаясь разобраться, что мне делать. Уехать? Остаться? Я мечтал о том, чтобы на какое-то время сбежать в Непал. Или в Орегон. Я не был ни там, ни там. В любом месте трава мне казалась зеленее, чем в долине Саанена. Самое мучительное в наших отношениях было то, что когда я отдалялся, она приближалась, когда я приближался, она отдалялась. Этот манёвр мне был слишком хорошо известен — я сам практиковал его всю жизнь.

Теперь же, в связи со сложившейся ситуацией, я снова оказался в самой гуще событий. На этот раз он, кажется, действительно нуждался во мне. Конечно, если бы не было меня, кто-то другой выполнял бы мои функции.

Когда «медицинская конференция» была закончена, всем остальным было разрешено прийти. Очень скоро крошечная квартирка заполнилась людьми, а также мухами, налетевшими с навозной кучи, наваленной на скотном дворе по соседству. Мухи роились и вынуждали людей постоянно отмахиваться или прихлопывать их. Юджи никогда не бил мух. Одно дело призывать Джорджа Буша стереть человечество с лица земли, и совсем другое дело мухи, тараканы, клопы и комары. Он кричал на мух, обзывал их: «Эй, ублюдок! Что тебе надо?», махал на них рукой, ругался на них: «Эй! Иди отсюда!» Но если кто-нибудь хотел прибить муху, он напоминал: «У них точно такое же право быть здесь, как и у вас».

Очень скоро в комнате стало не продохнуть от мух и людей. Он снова взялся за своё, магазин открылся:

— Если я никогда больше не встану с этого кресла — мне плевать! Думаете, мне не плевать? Мне никогда не бывает скучно. Если вам скучно, можете уйти в любой момент.

Он поддразнивал людей, беспокоившихся о его здоровье. Народ нервничал, рассуждал о том, что произошло и как скоро он сможет поправиться. Это то? На главный вопрос, сможет или не сможет он ходить, ни у кого не было ответа. Вне дома интенсивно обсуждались варианты возможной помощи. А он сидел в комнате, посреди бури, и подшучивал над своей ситуацией. Моя работа на тот момент заключалась в том, чтобы подтягивать его на кресле вверх: его шёлковая пижама была настолько скользкой, что он то и дело съезжал, и мне приходилось приподнимать его каждые несколько минут. Я занял позицию за креслом.

— Эй! Ублюдок! Подтяни меня!

Когда я наклонился, он шлёпнул меня по голове:

— Ты плохой!

Эта канитель продолжалась до тех пор, пока были зрители. Он бил и щипал меня везде, где только мог достать. Я несколько занервничал, когда он плеснул в меня водой, в то время как я сидел рядом с телевизионным кабелем и лампой. Несмотря на жару и духоту в комнате, он не позволял включать вентиляторы.

— Тело не заботят жара и холод. Вы все — умственно больные люди.

Его тело было всегда прохладным.

Как только выдался шанс, я поговорил с доктором Линном за пределами квартиры. Он сказал, что восстановление может занять месяцы. Практически любое движение ногой грозило ему обмороком. Мысль о том, что я застрял там на неопределённый период, не прибавила мне оптимизма. Получалось, что я был привязан к нему весь день: мне нужно было то отвести его в туалет, то одеть, то подтянуть в кресле — и так без конца. Я оказался в неловком положении, так глубоко вторгшись в его частную жизнь. Единственное, что мне оставалось, — играть роль робота.

В то утро он сказал:

— Я снова начал думать так, как раньше — до «катастрофы». Я снова думал, как вы, люди. Я думал о том, что делать с деньгами на моих счетах. Я не хочу, чтобы они достались банку. Я собираюсь написать завещание.

Раньше он говорил, что никогда не станет писать завещание и включать «ожидание смерти». Он всегда готовился к неизбежному, он «был готов уйти» в любой момент. Он просто не хотел зависеть от заботы таких ублюдков, как я! Эллен Кристал работала нотариусом в государственной нотариальной конторе Нью-Йорка, поэтому она могла заверить завещание. Всё должно было быть оформлено в соответствии с законами Швейцарии. Юджи, гражданин Индии, писал завещание в Швейцарии, которое заверял американский нотариус. Его друг-юрист, приехавший из Калифорнии, тоже подключился к этому нелёгкому занятию.

— Я всегда следую правилам, даже если они нелепые. Швейцарские законы изменились, и я должен измениться вместе с изменившимся временем.

В Швейцарии вступили в силу новые законы, касающиеся счётов иностранных граждан. К тому времени у Юджи на его кредитном счёте было около миллиона американских долларов. Он напомнил нам, как Йогиня «заставила» его дать определённую сумму денег его праправнучке. Теперь ему нужно было найти ещё девочек, чтобы отделаться от остальной суммы.

Весь первый день только и было разговоров, что о завещании и деньгах, и когда день наконец закончился, я впервые остался с ним наедине на ночь.

Когда все ушли, я закрыл дверь и тихо сел на диван. Я ждал указаний, готовый делать всё, что потребуется. Он молчал и словно не замечал моего присутствия в комнате. Шоу закончилось. Он тихо сидел в кресле, и только часы тикали всё громче и громче. Кроме этого тиканья да гула осушителя воздуха, в квартире не было абсолютно никаких звуков. Через несколько минут я встал:

— Я буду убирать.

— Да, да, давай.

В течение следующего получаса я был занят тем, что пылесосил пол, поправлял ковры, выливал воду из осушителя и менял воду в чашке.

В ту ночь мне стало ясно, что для человека, который говорил: «Никакого магазина! Никаких товаров на продажу», магазин всё-таки существовал, и когда люди уходили, он закрывался. Веки опустились на глаза, и они стали пустыми, как пустое здание. Он отсутствовал для всех намерений и всех целей. Что он продавал — сказать трудно. Но что бы то ни было, он отдавал это даром, посвящая себя своим друзьям. Если вам настолько повезло, что вы были его другом, то эта дружба была из тех, что длятся вечно и объемлют вас целиком и полностью. Вы становились его проектом: ваша жизнь, карьера, личная жизнь — всё подпадало под его влияние. Во всём, что вы позволяли ему, он заботился о вас с максимальной эффективностью. При этом если вы сидели рядом с ним, ему удавалось скрыть своё отношение за критичным поведением. Быть его другом означало быть в его власти. Это было нелегко, но факты моей жизни, с тех пор как я встретился с ним, свидетельствовали о богатстве этого дара. Если не брать в расчёт эмоциональные страдания (а какой рассказ может обойтись без них?), приобретения любого мгновения, проведённого рядом с ним, намного перевешивали любые горести. Эмоциональная боль похожа на толстые слои старой краски, которую снимают с куска дерева, обнажая его естественную красоту.

В момент, когда все ушли, моя роль клоуна сменилась ролью няньки, домработницы и повара. Мы общались друг с другом сухим механическим тоном. Ничего другого я и не ждал. Я был там, чтобы выполнять работу, а не беспокоить его пустыми разговорами, и меня это устраивало. Я знал, что временами мой ум будет испытывать дискомфорт и мысли поскачут во все стороны, поэтому я старался занять себя чем угодно, а когда делать было совсем нечего, просто закрывал рот и сидел рядом с ним на диване, ожидая указаний. Мне постоянно приходилось быть начеку, поскольку я не знал наверняка, чего он от меня хочет или не хочет.

Мухи продолжали садиться на чашку, из которой он пил. Он их отогнал и прикрыл её аккуратно сложенной салфеткой. Все предметы вокруг него были расположены под прямыми углами. У него был пунктик по этому поводу. Если ему хотелось воды, он мягко спрашивал: «Можно мне немного воды, сэр?»

Он был вежливым, как мальчик из хора. После уборки я в тишине делал заметки о прошедшем дне, стараясь не глазеть на него и не думать о неловком молчании. Он продолжал молчать. В преддверии первой ночи я сделал запись о его физическом состоянии:

«Сегодня я видел вблизи эффект его „катастрофы“. Мне нужно было помассировать ему ногу и помочь в ванной комнате. Впервые в жизни он не может забраться на унитаз и сесть на корточки, как это делают индийцы, чтобы сходить по-большому. Его пенис похож на пенис ребёнка. Он сказал, что он больше не встаёт. По его мнению, с точки зрения привлекательности он больше похож на женщину, чем на мужчину. Его бёдра выглядят почти женскими».

Позже я написал: «Десять минут девятого, он спит. Мухи повсюду. Сейчас, когда магазин закрыт, в комнате царит полная тишина. Сегодня он связался с членами семьи и попросил их приехать, поскольку они могут больше не увидеть его живым». Когда я в первый раз перемещал его в туалет, он был лёгким, как пёрышко, и пах чем-то приятно-сладковатым. Он отмечал боль только в тот момент, когда она возникала. Никакого напряжения в теле в ожидании её. Чувствуя боль, он просто говорил: «Есть боль. Ох!» и почти терял сознание. Мне приходилось быть максимально внимательным.

Он казался хрупким, как стекло, заставляя меня осознавать тяжесть собственных рук, охватывающих его крошечную фигуру. Каждый раз, когда я с величайшей осторожностью поднимал его под руки, он смотрел вниз на свои ноги, отрывавшиеся от пола, и тихо произносил: «Вау!» Я обратил внимание, насколько невинной и детской была его реакция. В первую ночь я аккуратно положил его на диван, потому что дорога к кровати показалась ему слишком рискованной. Когда я наконец погасил свет, мухи успокоились.

Утром он проснулся в четыре часа, и я тут же перенёс его с дивана на кресло. Из церковного мальчика он превратился в сержанта:

— Принеси воды!

— Мало!

— Унесите это, сэр!

На секунду его командный тон напомнил мне моего отца с его надменностью по отношению к подчинённым (читай, всем остальным на свете). Я вспыхнул внутри и подумал: «Слушай, приятель, я тебе не мальчик на побегушках!» Меня накрыла волна раздражения, но я понимал, что главное — не переставать двигаться. Я очень боялся, что он может услышать мои мысли. В такие моменты голоса в моей голове просто устраивали драку в баре. Позже он стал поддразнивать меня из-за моей фамилии: «Ты — Броули! Вот ты и бурлишь всё время!»

В этом он был прав.

Что было хорошо, так это тишина и покой, которые наступали после закрытия двери. Теперь, вместо того чтобы допекать меня, он меня игнорировал. Когда занавес опускался, мы оставались за кулисами в гримёрке забвения, где он и жил на самом деле. Не думаю, что, оставаясь в одиночестве, он вёл себя по-другому. Проще говоря, потребности в действии у него лично не было. Весь этот театр он устраивал для других. Эхо-камера была пустой.

Честно сказать, сидеть с таким человеком ночью, много ночей, ночь за ночью — было более чем необычно.

Первые несколько дней боль в ноге была такой сильной, что когда я носил его в ванную пописать, он практически терял сознание. Он только повторял: «Есть боль! Есть боль!» Его голова начинала мотаться, и глаза закатывались. Мне приходилось быть очень внимательным, потому что он сообщал о боли в последний момент, когда было почти поздно. То, как он говорил о своём теле, отражало отношения между тем, чем он являлся, и его телом. Если я спрашивал: «Тебе больно?», он никогда не забывал поправить: «Не говори „мне больно“! Боль просто есть!» Как будто боль случалась с кем-то другим.

Я думал о том, насколько имперсональной была речь Юджи по сравнению с речью Джидду Кришнамурти, который постоянно оговаривался, участливо называя себя «я», а потом спохватывался и исправлялся: «Эм… тот, кто говорит». В случае с Джидду Кришнамурти можно было говорить об идейной позиции — это было понятно из его запинок и грамматических корректировок. А в Юджи просто функционально возникала реакция на феномены. Он никогда не притворялся, что был в меньшей степени человеческим существом. Он хвастался своим абсолютным эгоизмом, превозносил себя, дабы никто не мог заподозрить его в отсутствии эго. Всё это хвастовство было очевидной театральной бутафорией, стоило только понаблюдать за его функционированием. Нельзя сказать, что боли не было, — она была, но тело и боль были дистанцированы друг от друга. Это создавало ощущение отсутствия тела.

Днём каждый старался быть чем-то полезным. Он ел или пил, а затем извергал всё в чашку. После этого посуду меняли. У него были любимые чашки, из-за которых возникло соревнование: кто больше украдёт чашек из Brot Bar. Нью-йоркерша принесла неимоверное количество, после чего добавила к списку ещё и салфетки. С тех пор, где бы он ни оказывался, она всегда захватывала с собой салфетки. Он никогда не делал публичных заявлений об этом, но долгое время салфетки занимали лидирующее положение в рейтинге самых важных вещей в его жизни. Однажды он гордо показал нам содержимое его кухонных шкафчиков, заполненных салфетками, которые были украдены из придорожных кафе и ресторанов. Так забавно было видеть их сложенными в ровненькие кучки — прямо как банкноты в сейфе. Салфетки были едва ли не единственной его страстью.

Первые несколько ночей он предпочитал оставаться в кресле. Он говорил, что там ему удобнее всего. Перемещение в кровать по-прежнему было слишком болезненным. Я спал на полу перед ним с маленьким фонариком-брелоком с синим светом и ночью периодически проверял, как он спит.

Находиться с ним в его комнате ночью было очень странно. Первые несколько ночей я практически не спал, переживая, что он может забыть о своей травме и попытается встать. Когда я смотрел на него, лежащего на диване, освещённого неярким голубым светом фонарика, с отбрасываемой им тенью на стене, происходящее казалось мне сном. Я вспомнил, как менее двух лет назад, во время моего первого визита к нему, я подумывал о том, чтобы предложить ему фотографировать его в течение двадцати четырёх часов в сутки. Мне хотелось создать документальный фильм о ежедневной жизни такого человека, как он, но тогда я посчитал, что это будет слишком большим вторжением в его личное пространство. Мог ли я когда-либо представить, что мне придётся еженощно заботиться о всех возможных физических проявлениях его тела? Иногда я жалел о том, что у меня не было с собой фотоаппарата, но потом я отбрасывал эту идею как неуместную.

Утром первого дня он собственноручно приготовил мне кофе — по его просьбе я принёс все ингредиенты: растворимый кофе, естественно, много сахара и сливки. Сидя в своём полосатом кресле перед столом, он, как алхимик, смешивал все составляющие, пока я наблюдал за ним. Он заставил меня выпить его до того, как начал завтракать сам. Кофе был крепким и очень сладким. После этого я всегда готовил себе кофе сам, а он каждый раз контролировал, чтобы я выпивал его до того, как подам ему его овсянку.

— Вы уже выпили свой кофе, сэр? — спрашивал он, вежливый, как дворецкий.

Несмотря на то что я годами готовил себе овсянку, у меня никак не получалось нормально сварить её для Юджи: она получалась то слишком густой, то слишком жидкой. Он ни разу не жаловался. В любом случае он её ел, а вскоре его рвало.

Он был очень аккуратным, все вещи располагались ровненько, под прямым углом: ковры, простыни, салфетки. «Эзотерическая тренировка, сэр!» — вежливо говорил он мне, прося поправить край ковра. Вставая ночью в туалет, он всегда поправлял салфетки на прикроватном столике — точно как военный. Я знал, что в первые дни заправлял кровать отнюдь не идеально, но я делал, что мог, и шёл дальше. Я пытался быть незаметным. На пятницу, через две недели после того, как Юджи упал, у Йогини была запланирована поездка к отцу на пару недель. Ей не хотелось оставлять Юджи в такой момент, но делать было нечего. Он спрашивал меня: «Зачем она проводит свою жизнь здесь?» и добавлял: «Она богатая и симпатичная». При этом каждый раз, когда она собиралась уезжать, он интересовался причиной отъезда. Она приносила мне завтраки и бутерброды на обед. Я постоянно находился при нём из соображений, что ему может понадобиться моя помощь, чтобы сходить в туалет. Единственное, ради чего я ненадолго покидал его квартиру и уезжал домой, — чтобы принять душ. И каждый раз он мне говорил, что принимать душ нет никакой необходимости: «Ты убиваешь тысячи микроорганизмов всякий раз, когда моешься!»

Слава богу, Нью-йоркерша предоставила свою машину в моё распоряжение, так что я мог быстро гонять туда-обратно. Уже просто выбраться и вдохнуть свежего воздуха было для меня удовольствием. Даже если это происходило на большой скорости. На всякий случай у меня всегда с собой был телефон. Обычно он звонил в тот момент, когда я стоял под душем: «Где ты?»

Юджи срочно требовалось в туалет по-большому. К тому времени, когда я приезжал, он уже не хотел.

Однажды, в самый разгар лета, я насчитал в крохотной «пещере» Юджи 35 человек. В комнате была просто сауна. Когда он стал способен сам подтягиваться в кресле, я перешёл в другую часть комнаты и вернулся к вынужденной писанине и рисованию, пока он правил балом.

— Только у воров есть собственность! — кричал он, когда народ работал над его завещанием. Затем он закричал девочкам через всю комнату:

— Эй, девчушки! Что вы делаете с деньгами?

— Мы делаем им пуджу, Юджи! — сострила Шилпа.

— Нет, не делайте эту грязную пуджу! — Юджи был против любых духовных ритуалов, даже если они имели отношение к деньгам.

Что касалось потребностей его тела, то о них приходилось заботиться нам, поскольку он о них не думал. Если в комнате находились люди, он никогда не говорил мне, что хочет в туалет. Пару раз после ухода посетителей оказывалось, что он уже какое-то время терпел. Его самоотверженность была абсолютной, при этом он никогда этого не признавал.

— Вы думаете, я добрый милый Иисус? Я не хороший парень! Он часто повторял эти слова, но его действия говорили об обратном: он служил приходившим к нему людям с утра до вечера каждый день. Он только этим и занимался.

Как-то приехала очень красивая женщина экзотической внешности со своим другом. Они только что вернулись с культового джазового фестиваля в Монтре. Её друг спросил Юджи, любит ли он джаз.

— Терпеть не могу слушать это дерьмо.

После того как они ушли, Юджи сказал:

— Я сразу могу определить, насколько богат человек.

Затем он посмотрел на меня:

— Вот по твоему лицу я вижу, что ты ублюдок без гроша в кармане.

Это было более чем правдой. «Нет денег — нет сладкой любви».

Он был в исключительно хорошем настроении.

Казалось, сама Вселенная сияла через него, когда он в своей шёлковой пижаме сидел в кресле и смотрел на всех глазами, похожими на глаза танцующего Шивы в каком-нибудь индийском храме. Удивительно, как много раз он повторил фразу:

— Очень хороший день!

Во второй половине дня косые лучи солнца проникли в его «пещеру». Примерно час он сидел в луче солнечного света. Трудно было понять, что является источником света: он или солнце. Радостная энергия била из него ключом. Шёлковая пижама медного цвета переливалась, жесты создавали ощущение движения золотой пыльцы — он был похож на ангела из другого измерения. Что-то в нём было такое древнее, что у меня по спине побежали мурашки. Безграничная жизнь вырывалась из него мощным, ничем не связанным священным потоком. Он был пылающей, танцующей на месте формой — то ли мужской, то ли женской, — в которой будто соединились воедино все боги из всех уголков коллективного духовного сознания. И снова вокруг него образовался водопад света и разлился повсюду божественный нектар. Можно было понаблюдать за движением этих частиц в воздухе, как они вздымались вокруг него, появляясь из бесконечного пространства и исчезая в бесконечном пространстве, словно грозовое облако, взрывающееся на разворачивающемся пейзаже вечности.

В тот день люди были потрясены исходящим из него мощным потоком мягкости. Как арбуз, раскололся в его присутствии ум и исчезли в золотой дымке время и пространство.

Видимо, для баланса, поскольку все духовные толки сошли на нет, главной темой обсуждения стал запор у Юджи.

Для него не было ничего святого, поэтому, естественно, он постоянно вскрывал скрытую зацепку людей за духовность, преследовавшую его словно тень. Дерьмо было его любимой метафорой для обозначения ценности мысли. Он всегда говорил о «Дерьмовых Упанишадах» Мурти, в которых тот восхвалял его учение: «Всё, что вы говорите, — это устное дерьмо! Лучше бы вы ели своё дерьмо и пили свою мочу — это было бы более полезно!»

Он повторял эти слова достаточно часто для того, чтобы мы их усвоили. Если дерьмо является продуктом важной функции организма, то мысли по большей своей части — это канализация и проблемы. Он шутил по поводу того, что мне следует есть его дерьмо. Я подыгрывал ему, и скоро игра превратилась в не слишком пристойный диалог между нами двумя. Что мы только не обсуждали в процессе разговора! Он часто упоминал монахов-агхори, которые ели свои испражнения и пили свою мочу, практикуя искусство тантры в Гоа, пока португальцы не пришли и не перебили тысячи человек. Ему удавалось заставлять всю комнату кататься от смеха. Заботы игнорировались или утрировались до тех пор, пока они не исчезали. Рассуждения по поводу его физического здоровья начисто испарялись, чтобы потом опять вернуться, как грибы после дождя. Любые попытки дать какой-то медицинский совет пресекались на месте. Поскольку он никак не выказывал своего желания и не ходил в туалет, пока в комнате оставался хотя бы один человек, нам пришлось разработать сигналы, чтобы устраивать для него вынужденные перерывы: к примеру, народ неожиданно решал пойти попить кофе. Когда они возвращались, начинались бесконечные вопросы по поводу успеха или провала его попыток. Чтобы избежать ненужной суеты, я стал рисовать кучку дерьма на листочке, обводить её в кружочек и, перечеркнув крест-накрест, приклеивать к двери. Доводя людей до исступления, он сбивал их со счёта, доказывая, что прошло всего два дня с начала запора, в то время как на самом деле прошло пять. Затем он начинал играться с самым большим страхом каждого присутствующего.

— Мне всё равно! Я могу сидеть здесь, пока не умру! Мне без разницы. Я достаточно пожил! Я насладился всем, что мир готов был мне предложить, и я готов уйти!

В ответ на эту угрозу стройный хор затягивал:

— Нет, Юджи! Ты должен жить дальше! Ты нам нужен!

Затем возникала дискуссия на тему, сколько он ещё должен продержаться.

Для медиков и практиков у Юджи была ещё одна песня:

— Это тело может справиться само! Я никогда не слушал советов врачей! Негодяи! Их нужно стрелять на месте! — Затем, оглядев всех своих друзей, так или иначе связанных с медициной, добавлял:

— К вам это, конечно, не относится.

Он не принимал никаких лекарств и игнорировал все советы врачей, однако прислушивался к Линну, убеждавшему его выжидать некоторое время, прежде чем избавляться от съеденной пищи. Он предупреждал его, что в противном случае кровь из головы слишком быстро переместится в желудок и он может ослабеть, упасть и больше уже никогда не подняться. Хотя и в этом он не видел ничего страшного.

Он сопротивлялся любой идее, если чувствовал, что она была продумана заранее. Если человек входил и предлагал что-либо с ходу, не колеблясь, то он был склонен послушаться его. Однако если у него возникало ощущение, что за предложением стояла некая идея или страх, или если человек уже находился в комнате некоторое время, что-то прокручивая в голове и затем выдавая результат своего обдумывания, он неизменно отказывался.

После восьми дней запора он стал следовать гораздо большему количеству советов. Трудно было предугадать, на что именно он согласится. Как-то Преподобный принёс какое-то масло, и Юджи залпом его выпил. А сок из чернослива, который принесла Нью-йоркерша, без дела простоял в холодильнике неделю. Потом я просто налил полную чашку сока и молча подал ему, он без сопротивления выпил. В итоге ушла вся бутылка.

Когда его система наконец прочистилась, мы испытали огромное облегчение. Главное препятствие было преодолено. Даже это событие стало предметом его шуток: «Шум, который я производил во время процесса, был более мелодичным, чем эта ваша Девятая или Пятая симфония Бетховена!» После этих слов я издавал соответствующие громкие звуки, вызывая смех у всех, включая его самого.

Он не испытывал совершенно никакого смущения по поводу функций физического тела. В момент, когда у него получилось сходить по-большому, он был так взволнован, что позвал меня из туалета: «Смотри, смотри, Луис! Я думаю, это всё!» Немного приоткрыв дверь, он показал мне приз чуть меньшего размера, чем бильярдный шар, лежащий у него в руке на сложенной в несколько слоёв туалетной бумаге. «Вау, Юджи! Здорово!» — сказал я (надо же было как-то отреагировать!).

Посетители Юджи уходили примерно в восемь вечера. В десять часов тишина в комнате нарушалась словами: «Я пойду туда» и взмахом руки по направлению к кровати. По-прежнему каждый раз, когда я его поднимал, он смотрел на свои отрывающиеся от пола ноги и тихо произносил: «Вау!» Сначала он спал на спине. Затем, когда нога стала беспокоить меньше, он начал потихоньку переворачиваться на бок. Натягивая одеяло на своё маленькое хрупкое тело и поправляя подушку, он был похож на ребёнка.

— Спасибо, сэр, — говорил он, и мы гасили свет.

Я устроил себе лежбище на месте между двумя коврами, отделяющими гостиную от спальни. Я ложился на спину и смотрел на луч света на потолке, проходящий посредине комнаты, думая о том, как это удивительно — быть здесь, с ним.

Однажды ночью после того, как свет был потушен, я лёг на пол и вскоре неожиданно услышал женский шёпот рядом с его кроватью. Двери точно были заперты, в комнате до этого была полная тишина, поэтому мне не могло показаться. Я не мог себя заставить посмотреть в его сторону. В течение нескольких минут продолжался быстрый шёпот на незнакомом мне языке. Затем всё прекратилось. Я лежал и соображал, что это такое могло быть, осушитель воздуха всё это время тихо гудел у стены. Ничего, больше никакого шёпота. Пришло и ушло, как святые, которые покинули его строем много лет назад.

Поначалу я спал так чутко, что если он шевелился во сне, меня будил шорох его простыней. Я включал маленький фонарик, чтобы посмотреть, который час. Иногда он в темноте сидел на краю кровати. В такое время в нём было что-то особенно магическое. Порой его лицо, подсвеченное снизу, как на сцене, светильником у кровати, напоминало лицо Джидду Кришнамурти — вытянутое индийское лицо с глубокими морщинами. На стене за ним нависала его тень. Я никогда не слышал, чтобы он храпел, но время от времени его дыхание становилось размеренным и тяжёлым, как у человека, спящего глубоким сном. Первые несколько ночей, когда я боялся, что он упадёт, он просыпался и видел, что я не сплю.

— О, ты не спишь. Сколько времени сейчас?

— Одиннадцать часов.

— Что? Только одиннадцать?

— Да, сэр. Одиннадцать.

— Мне нужно пописать.

— Хорошо.

Я помогал ему сесть на кровати. Это была очень деликатная процедура, потому что я всячески старался не задеть его ногу. Затем я приносил ведро и поддерживал его, пока он стоял, опираясь на меня, и мочился, немного наклонившись для равновесия. Такая странная сцена. Она может показаться ещё более странной, если заметить, что его пенис действительно был похож на пенис ребёнка, ставший таковым, по его словам, в результате «катастрофы». Несколько раз он говорил мне: «Посмотрите, сэр, он бесполезен! Вы хотите сказать, что с этим можно заниматься сексом? Я никогда, никогда не мог предположить, что такое может случиться, такое невозможно представить. Это конец того, каким вы себя знаете!» Было не по себе видеть тому явное свидетельство. Это не имело ничего общего с тем образом просветлённого, который предлагал духовный рынок. Чисто физический процесс, который он описал как редкую и болезненную мутацию, прикончивший его, не говоря уже о таких не подходящих для продажи побочных эффектах, как этот. Ясно, что в такой жизни места ни для каких идей не остаётся.