Мысли о том, что рассказала Анежка, всю ночь не давали покоя Алесю. Он лежал на постели и слушал, как по-осеннему тоскливо и зло воет ветер за окнами. Сухая ветка рябины время от времени царапала стекла. И тогда начинало чудиться, что кто-то пытается пробраться в хату. Все это создавало настроение таинственности и страха, и в памяти невольно возникали истории о диверсантах, бандитах, грабителях, шпионах, о тех черных делах, которых еще немало творится на земле и для которых осенняя ночь — лучшая пора. А что, если такие, как Езуп и Паречкус, крадутся сейчас к земляной плотине, в которую вложено столько труда? Один кусок тола, которого немало разбросано по лесам в минах и снарядах, — и вода хлынет в котлован, затопит машины, разрушит здание, размоет откосы... А могут прийти и поджечь хату... Алесь даже приподнялся, поглядел в окно. Частое и ровное гудение автомобильного мотора на Антоновом лугу, тихое дыхание матери и Марфочки несколько успокоили его. «Завтра же сообщу кому следует», — решил Алесь, уже засыпая...

Беспокойно провела эту ночь и Анежка. Когда Алесь еще на рассвете шел в контору, чтобы позвонить в милицию, она, вся запорошенная снегом, уже ожидала его на дороге. Вид у девушки был невеселый.

— Что ты здесь делаешь, Анежка? — удивился Алесь.

— Хотела видеть тебя, — сказала она и опустила глаза.

— Спасибо, — улыбнулся он, но, заметив, что девушка дрожит, спросил: — Что с тобой?

— Мне страшно...

— Чего?

— Боюсь, как бы не было беды.

— Давай пройдемся немного, — взяв девушку под руку, он повел ее к озеру. — Так что же случилось?

— За ночь я передумала обо всем. Если Паречкус дознается, что я сделала, плохо будет и тебе, и мне, и моим родителям.

— А ты не бойся, — попытался успокоить Алесь. — Я тебя в обиду не дам.

— Алеська, я верю тебе, но ты и сам не знаешь, что они могут сделать... Наверное, их много. Паречкуса арестуют — другие отомстят. Может, лучше нам промолчать?

Алесь опустил ее руку и нахмурился. Он посмотрел на темную воду, которую у берегов начал схватывать лед, и ощутил холодок в сердце.

— Ты думаешь о том, что говоришь? — спросил он, глядя в глаза девушке, растерянные и печальные. — Вот чему научил тебя пан клебонас в костеле? Значит, пусть поджигают, убивают, а мы будем молчать? Лишь бы не нас, да?

— Я про убийство ничего не слыхала...

— Что же они, в монахи собираются идти? Святого в лесу прячут и откармливают?

— Я не знаю... В конце концов я могла не так понять.

Неожиданно суровый тон Алеся еще больше испугал Анежку. Она представила себе, как расправляется Паречкус с отцом и матерью, как горит хата, в которой протекало ее детство, горит, гибнет все, что она любила глубокой и чистой любовью. И хотя сердце щемило от сознания, что она обижает Алеся и теряет его доверие, Анежка решила быть твердой до конца.

— Как хочешь, Алесь, но запомни, что я тебе ничего не говорила и ничего не знаю...

— Нет, знаешь! — начиная злиться, почти крикнул он. — Знаешь и все скажешь, когда потребуется... Я сейчас же позвоню в милицию…

— Ничего я не скажу и милицию видеть не хочу! И не пугай меня и не приставай, пожалуйста, ко мне! — вспыхнула она и побежала к баракам.

Алесь остолбенел от неожиданной развязки и, плохо понимая, что происходит в душе девушки, смотрел на ее следы, отпечатанные по первому чистому снегу. Следы эти, наливаясь прозрачной синевой, уходили от него к бугру, а ему казалось, что они протянулись до самого горизонта и теряются там среди сугробов и облаков... Он был и зол на Анежку и жалел ее, потому что, видимо, она сама не понимала, что делала. Только вчера она была такой ласковой и доверчивой, рассуждала спокойно и разумно, а тут ее словно подменили! Еще никогда Алесь не видел ее такой решительной. Нет, видно, не так легко преодолеть то, чем опутали ее родители и клебонас. Но ведь ее нужно вырвать из этого мрака! А для этого нужно помочь ей преодолеть свои слабости.

И когда маленькая фигурка Анежки, единственное темное живое пятно на ослепительно белом снегу, приближалась к баракам, он, сам не зная для чего, сломал хрупкий от мороза лозовый прутик, перекусил его зубами, бросил концы на тропинку и пошел в контору...

В конторе никого не было. Алесь подошел к телефону, снял холодную трубку и торопливо крутнул ручку. Через несколько секунд он уже разговаривал с начальником милиции. Когда разговор окончился, он вздохнул с облегчением.

Посидев некоторое время за столом и перебрав бумаги, которых накопилось немало, он вдруг ощутил усталость. Не слишком ли много испытаний выпало на его долю — и руководство стройкой, и любовь, в которую, как говорится, вмешиваются бог и черт, и еще эти дела, которые неизвестно кем творятся и непонятно куда могут привести... Жизнь! Так все ясно было в институте — учись, строй, борись, веселись! И так все запуталось на деле. Теперь не хватало только, чтобы прорвало плотину, и тогда полетит он вниз, как человек, которого спустили с лестницы за беспардонное нахальство, и придется пахать носом пыль на глазах у родных и знакомых, на виду у колхозов трех республик... Хотя он не верил тому, что табак успокаивает, теперь впервые в жизни подумал, что не худо бы закурить, и пожалел, что нет ни папирос, ни спичек...

В таком настроении Алесь, не заходя домой на завтрак, пошел на стройку. И первое, что ему бросилось в глаза, — это то, что экскаватор «Сута» не работал. Экскаваторщик Мажейкис понуро копался в машине.

— Что у тебя, Теофилис?

Мажейкис виновато провел по лбу замасленной рукой.

— Поломалось...

— Что?

Экскаваторщик вытащил и показал шестерню со сломанными зубьями.

— Видите? Работать нельзя...

— Как же ты допустил это? — раздраженно спросил Алесь, разглядывая шестеренку.

— Разве я нарочно, товарищ начальник? — оправдывайся Мажейкис. — Шестеренку делал не я... Кроме того, всему приходит свой срок, даже люди болеют и умирают...

Алесю стало неловко. В самом деле, разве всегда в поломке машины виноват тот, кто на ней работает? «Привычка мыслить и говорить штампами», — отметил он про себя.

— Ладно, поезжай на машинно-тракторную станцию и проси, чтобы выручили.

— На какую?

— Которая поближе... Бери моего коня и скачи! Может быть, отношение нужно?

— Не надо, меня там знают...

Алесь обошел вокруг «Суты» и направился к станции. Его беспокоили беспорядки, с которыми он встречался каждый день. Вот и этот случай... Беда небольшая, а работа стоит, время идет, вода прибывает... Подумал и усмехнулся: «Кажется, я начинаю философствовать на мелком месте... Вот посмеялись бы хлопцы из института, если бы послушали меня! И какой это замечательный шарж для стенгазеты — «Беседа инженера с экскаватором»!»

Он собирался пройти на строительство, но задержался в котловане. Люди, несмотря на заморозки, продолжали работать лопатами. Среди молодежи он, к своему удивлению, увидел и Никифоровича — он копал землю рядом с Йонасом. Неподалеку работала и Зосите. Она часто останавливалась и посматривала на Йонаса. Зосите стремилась быть всегда вместе с любимым.

— Может, отдохнем и поговорим с начальством? — предложил Йонас, увидев Алеся.

— Что ж, это можно, — согласился Никифорович. — Покурим, Алесь Игнатович!.. Да, я и забыл, что ты этим не занимаешься... Тогда мы с Йонасом подымим...

Присели на доски, лежавшие поблизости, закурили.

— А что же это наша «сутиха» замолчала? — усмехнулся Никифорович, очевидно знавший, в чем дело. — Вроде и не курит, а закашляла...

— К вечеру, наверное, пустим, — пообещал Алесь.

На краю котлована показался Якуб Панасович. Он по-стариковски осторожно спустился вниз, поздоровался.

— Рудака не видели?

— Не было его сегодня... А что?

— Неладно у нас... Воры завелись, вот что…

— Где, на стройке? — забеспокоился Алесь.

— Нет, в нашем колхозе... Да от этого не легче!

— А ты не пугай нас, — посоветовал Никифорович. — Мы люди боязливые... Лучше по порядку расскажи!

— Про такие дела и говорить противно, — сплюнул Гаманек. — Утречком прибегает ко мне жена Мартына Барковского и кричит на всю хату: «Загубил!.. Зарезал!» Я смотрю, крови нет, голова на месте, руки и ноги тоже... «Чего ты? Кто кого зарезал?» — спрашиваю. Еле успокоил. «Мартын загубил, дядечка. Нету той ночи, чтобы с Шаплыкой не пили... А на что они пьют, на какие денежки?.. И теперь у Шаплыки сидят, дядечка, люди встают, а они и спать не ложились...» Поговорили мы, и решил я сходить туда, хотя старая меня не пускала. Подхожу к хате, а там все гудит, как в старой монопольке. Открыл дверь — и чуть не упал, шибануло меня самогонным перегаром и табачным дымом... За столом сидит мельник Шаплыка и еще — кто бы вы думали? — Антон Самусевич с посоловелыми глазами. «Интересно, что это ты тут прохлаждаешься?» — спрашиваю у него. «А чего мне тут не сидеть? — огрызается. — Я теперь не председатель, что хочу, то и делаю... Выпей с нами и ты!» — «Не хочу». — «Отчего не хочешь?» — настаивает Барковский. «Боюсь, как бы отвечать не пришлось», — говорю им. Шаплыка и Барковский притихли, хоть и пьяные, но Антон Самусевич разошелся еще больше: «Ты думаешь, если человек выпил чарку, так ему уже и отвечать за это надо? Почему отвечать? Кто ее не пьет? И я пью, и они вот пьют, и в районе пьют. Вот как!.. Пей, говорю!» — «Я тоже иногда пью, да за свои гроши», — говорю. «А я что, краду?» — ревет Самусевич. Еле я вырвался от них!..

Алеся это сильно обеспокоило.

— Милицию надо вызывать... Под суд! — закричал он.

— Подожди, не горячись, — посоветовал ему Якуб Панасович. — Дойдет дело и до милиции, если надо будет. Тут разобраться надо...

— Вот все у нас так и получается: пока подумаем, пока разберемся, пока до дела дойдем, а воры воруют, бездельники коллектив разлагают. И еще коммунист в такой компании!

— Потому Рудака и разыскиваю… Кипятиться не надо, особенно тебе. Сплеча рубить — дерево губить, щепы много, а толку мало. Будет и партбюро и ревизия... Сами проведем! — И, вздохнув, Якуб Панасович, опираясь на палочку, стал выбираться из котлована.

Алесь обернулся, чтобы спросить о чем-то Йонаса, и осекся: Йонас и Зосите сидели, держась за руки и прижавшись плечом к плечу. Как ни хорошо относился к ним Алесь, ему показалось, что такое поведение на строительстве выглядит чересчур вызывающим. Тут черт знает что творится, а они знать ничего не хотят, кроме своей любви. Он уже хотел махнуть на все рукой и уйти, но Йонас сам обратился к нему.

— У нас к тебе просьба, Алесь.

— Хотите уйти со стройки? — догадался он.

Зосите покраснела, а Йонас замялся, выжидая, когда отойдет Никифорович.

— Ну вот, и договорить не даешь, — упрекнул его Йонас. — Совсем не в этом дело. Тут речь идет о том, чтобы свой угол устроить.

— У тебя и так хата хорошая...

— Не о хате речь, а о том, чтобы нам с ней устроиться — И Йонас, словно для того чтобы все было понятно, обнял Зосите.

— Ну, это дело ваше... Свадьба, значит!

— Свадьба!

— А когда?

— Да в ближайшее воскресенье... Приглашаем и тебя! — поклонился Йонас.

— Хитер ты, Йонас, такую девчину отхватил!.. Спасибо, обязательно буду... хотя у меня, как сами знаете, сейчас хлопот полон рот.

— Не с Анежкой? — поинтересовалась Зосите и почувствовала, что вопрос некстати. Решив поправить дело, прибавила: — Сегодня утром ко мне прибегала... Сказала, что пойдет к родителям. Такой расстроенной я ее никогда не видела.

— А что она еще говорила?

— Ничего...

— Вот как, — словно сам себе сказал Алесь и, забыв попрощаться, направился в барак.

Он просто не мог себе представить, как может Анежка уйти к родителям, не поговорив еще раз с ним. Если это случится, то все, что она ему писала и рассказывала, — пустое... В таком настроении он подошел к дверям комнаты, в которой жили Анежка и Восилене. На мгновение задержался, подумал: «Заходить или не стоит?» Когда открыл дверь, то увидел, что возле окна рядышком сидели Восилене и Каспар Круминь. Видимо, разговаривали они очень тихо и теперь, когда вошел Алесь, смущенно встали.

— А-а, товарищ начальник! — растерянно встретила его Восилене, а Каспар мешковато шагнул навстречу.

— Может, я помешал? — смутился Алесь.

— Еще что скажешь! — махнула рукой Восилене. — Не суди по себе... Что же, к бедной вдове и зайти никому нельзя, да? Садись, — пригласила она.

Каспар жалел, что снова помешали его разговору с Восилене, чувствовал себя неловко и ухватился за спасительную тему — строительные дела.

— Лайзан просил передать, что рамы не задержит...

Алесь в эту минуту о рамах думал столько же, сколько сам Каспар о движении комет в мировом пространстве, но по соображениям такта решил поддержать разговор:

— За этим, товарищ Круминь, проследите сами, хотя на деда Лайзана можно положиться во всем. Видели, какие стены выросли, пора притолоки пригонять. Думаю, скоро будем столбы ставить.

— А не рановато? — усомнилась Восилене. — Разве что для ворон и коршунов, чтобы могли на них отдыхать.

— Столбы ставить никогда не рано, — поддержал Алеся Каспар. — Правильно... Вот ляжет хороший снег, начнем бревна подвозить. Три линии надо положить.

Все, о чем говорилось, не занимало Алеся всерьез. Ему хотелось видеть Анежку. И он стал прощаться.

— Посидел бы... Может, чего надо было? — поинтересовалась Восилене.

— Нет... Просто проведать зашел, — покривил душой Алесь.

Несколько раз прошелся он вокруг барака, где размещалась столовая, прежде чем взошел на крыльцо. Нерешительно взялся и за дверную ручку. Зато с облегчением вздохнул, когда оказался в зале, — там никого не было в этот час, а на кухне мелькнула знакомая фигура в сером платье с белым фартуком. Значит, Анежка одна, и он сможет поговорить с ней.

Анежка стояла около широкой плиты с двумя большими котлами, из которых валил пар. Лицо ее было разрумянившимся, а глаза казались потухшими. Видно, она была рада приходу Алеся, потому что, когда он подошел и обнял ее, она прижалась к нему и заплакала. Он гладил ее черные волосы, перебирал ее пальцы... Нет, что бы между ними ни происходило, какие бы черные и серые кошки ни пробегали, а он любил ее глубоко, всей душой, настолько, что мог простить и ее слабости и ее невольные заблуждения.

— Ты не пойдешь домой, Анежка? — спросил он наконец совсем тихо и заботливо.

Это как бы вернуло ее в реальный мир. Ока подняла голову и посмотрела ему в лицо глазами, полными доверия и просьбы.

— Я хочу только знать, что с моими родителями...

Сели на лавку. Анежка положила голову ему на плечо. Он обнял ее, потом приподнял и посадил на колени, сам испугавшись такой вольности.

— Подожди, не ходи пока, — шептал он ей. — Я боюсь за тебя... Милиция, наверное, уже серьезно занялась этим делом... И вашим Паречкусом тоже.

— Ты сказал?

— Сказал.

— А может, так и лучше, — вздохнула она, радуясь сейчас только тому, что он на нее не обиделся.

Алесь целовал ее заплаканные глаза.

— Слушай, Алесь, — спросила она, — а моим родителям за укрывательство ничего не будет?

— Что же им может быть?

— Пусть Паречкус отвечает! — повеселела она. — Это он во всем виноват, они не знали ничего.

— Значит, если тебя спросят, ты все расскажешь?

— Все!

— Вот такой ты мне и нравишься! — воскликнул он и, подняв на руки, закружил по комнате. — Может, встретимся вечером?

— Сегодня спектакль в клубе...

— Ну и что? Ты играешь?

— Да...

— Что же ты мне не сказала об этом?

— Так... Я хотела сделать тебе приятное и неожиданное — помнишь, ты уговаривал Мешкялиса, чтобы он отпустил меня? А я тогда заупрямилась и вернулась. Ты так рассердился, что я испугалась! Вот я и надумала...

— Приду посмотреть... Обязательно!

В столовую вошла Восилене. Алесь поспешно распрощался и ушел, а та хитровато посмотрела ему вслед, но ничего не сказала.

Вечером в клубе ставили пьесу «Поют жаворонки». Алесь опоздал, задержался на ремонте экскаватора. Пришел он вместе с Теофилисом Мажейкисом, когда кончился первый акт. Чтобы никому не мешать, они сели на лавку у самых дверей, и когда Алесь взглянул на сцену, все в нем замерло... Настю Вербицкую играла Анежка, и она ничем не напоминала ту молчаливую и стыдливую девушку, какой он ее знал. Вот как, оказывается, может раскрываться ее характер! Если подыскивать сравнения, ее можно было уподобить тихой лесной речке, которая долго катилась по извилистому руслу в тени деревьев, лишь иногда и на мгновение отражая солнечный луч, а теперь вырвалась на простор и заблистала, забурлила... Теофилис, главной любовью которого все еще оставалась машина, что-то говорил ему, но Алесь не слышал и не понимал его. Он вспомнил, что сам, как многие молодые люди, в свое время мечтал о любви знаменитой артистки — неужели жизнь неизведанными путями привела его к этому? Ослепленный своим чувством, он не видел и не хотел видеть никаких недостатков в ее игре, смотрел в будущее и видел ее на большой сцене... И только когда по ходу действия Павлюк Ярошка поцеловал Анежку, у него болезненно сжалось сердце, и он не на шутку приревновал ее.

Впрочем, когда начались танцы и он вышел в круг вместе с Анежкой, он позабыл об этом.