Наступал зимний вечер. Снег становился серым, зато все отчетливее выделялось пламя костра на строительстве. Алесь стоял около огня и грел руки. Теплом веяло ему в лицо, и это напоминало почему-то апрель, когда солнце вдруг начинает крепче пригревать и неведомо откуда над проталинами и последними сугробами внезапно пролетит густой ветер, словно это вдруг отогрелась и начала дышать сама земля. Но сейчас природа спала, и только живые языки пламени пробегали по веткам, вызывая треск и искры. В отсветах пламени кирпичные стены здания электростанции выглядели мрачновато и таинственно, чем-то напоминая сказочные древние замки. Алесь был здесь один. Уже давно разошлись люди, а ему захотелось побыть одному. И темные, похожие на башни вершины сосен над стенами, и холодные зарницы, поблескивавшие в небе, и молодой, словно подвешенный, медно-голубой закраек месяца успокаивали и умиротворяли его. «И в самом деле, как в сказке, — думал Алесь, — все в природе как будто и то же самое, а на месте старой мельницы возникла, словно по заветному слову, этакая громада!» Беспокоило только, что многого сейчас не хватало для строительства. Почему заводы медлят с отгрузкой заказов?

— Алесь! — прервала его раздумья Анежка, появившаяся у костра.

— Ты? — радостно встрепенулся он.

— А ты не забыл, что сегодня суббота?

— А... На свадьбу пора, да? Только чем ты недовольна? Представляю, какой ты будешь... — и не договорил того, о чем подумал.

Но Анежка поняла его.

— Не бойся, буду самой ласковой на свете! — приникла она к его плечу.

Алесь прикрыл ее полой пиджака. Было так хорошо вдвоем у костра, что не хотелось уходить.

— Анежка!.. Анежка! — шептал Алесь, чувствуя на лице ее теплое дыхание, ощущая всю ее, упругую, горячую, ласково-податливую. — Мне так хорошо с тобой, Анежка! Может, никуда мы не пойдем, побудем одни!..

— Что ты, Алесь... Пойдем! — высвободилась она из его объятий.

— Не пойдем, а поедем, — согласился он, неохотно покидая костер и думая о том, что, может быть, пора и ему серьезно подумать и покончить с одиночеством, которое все чаще начинает томить его...

Вскоре, взбивая снег, на пергалевскую дорогу от хаты Алеся Иванюты вырвались сани. В них кроме Алеся и Анежки сидели тетка Восилене, Вера Сорокина и Павлюк Ярошка. Алесь правил, а Павлюк Ярошка играл на гармони. Зимний вечер набирал полную силу, ноги резвого коня мелькали в белой пене, сани заносило и покачивало, над вершинами деревьев прыгал серп месяца. Тетка Восилене, задав тон Павлюку Ярошке, запела свадебную песню:

Звонкий голос Восилене дрожал и переливался в морозном воздухе, катился от саней в лес, рождал эхо, и казалось, кто-то подпевает и помогает ей. Павлюк, тряхнув головой, рванул мехи гармони от плеча до плеча, присвистнул, а Алесь и Анежка поддержали запевалу:

Все захохотали, песня на минуту оборвалась, но Восилене подхватила ее снова:

И, довольная собой, кончила песню:

— Ну что? — сама себе зааплодировала Восилене. — Небось в «Пергале» теперь думают, что к ним опера едет!..

Анежка сначала веселилась, как все, но, чем ближе они подъезжали к ее селу, тем тревожнее становилось у нее на сердце, и наконец она замолкла вовсе. Первой разглядела она в зимнем сумрачном поле огоньки пергалевских хат — маленькие, желтоватые, словно заблудившиеся светляки, рассыпались они по пригоркам. «А вон тот огонек — наш, — подумала она, и сердце ее забилось сильнее. — Может, отец и мать сидят теперь за столом и думают обо мне... Они же, наверное, знают про сегодняшнюю свадьбу! Придут они или не придут к родителям Зосите? Может, мне самой забежать в хату и позвать их? А вдруг там этот Паречкус!» И она даже вздрогнула от страха.

— Что с тобой? — заботливо спросил Алесь.

— Холодновато, — покривила она душой.

Хата родителей Зосите стояла на взгорке и в этот вечер отличалась от всех других тем, что была ярче освещена. Если бы даже кто-нибудь ничего и не знал о свадьбе, все равно подумал бы, что там праздник, — никогда никто без повода не расходовал здесь так щедро керосин. Казалось, что в хате на каждом окне стоит по лампе! А когда подъехали ближе, стала слышна и музыка — голоса скрипок, переливы аккордеона и удары бубна. И снова не вытерпела, запела тетка Восилене:

Из сеней вышел старый Юстас, отец Зосите, и пригласил гостей в хату. Сквозь клубы пара, валившего через открытую дверь, видно было, что молодежь не теряла времени даром, — все танцевали. В хате их встретила мать Зосите. Анежка, поглядев на нее, огорчилась — неужели и ее мать будет такой же грустной? Старая приветливо поздоровалась со всеми, но какой-то отпечаток грусти был на ее лице. Видимо, нелегко ей было от мысли, что дочь сегодня навсегда уходит из родительского дома; наверное, за шумной толпой гостей и праздничным убранством виделись ей темные углы старой хаты и одинокая старость... Что делать? И птенцы улетают из гнезда, чтобы вить новые гнезда, и старая трава никнет к земле, чтобы уступить место молодой...

Долговцев посадили как почетных гостей в красный угол, и они разглядывали собравшихся. Танцы не прекращались... Скрипач, молодой и худенький хлопец, похожий в своем малиновом свитере на энергичного щегла, занятого только своей собственной песней, не выказывал и признака усталости. Он не только орудовал смычком, но и водил плечами и подскакивал так, что казалось — еще минута, и он сорвется с места и взлетит. Танцующие то с легким шелестом платьев двигались по кругу, то с таким старанием стучали каблуками о пол, что казалось, они вот-вот могут провалиться. Были тут и парни в старательно отутюженных костюмах и одетые попроще, но с усами, первым признаком мужской солидности, и девчата, каждый поворот головы которых свидетельствовал, что они знают себе цену и не позволят сбить ее никакими шутками и комплиментами. Но больше всего было юных пареньков, одетых в серые куртки, а то и просто в белые вышитые рубашки, а также молоденьких девчат, порхавших легко и беззаботно, как ласточки. Они были особенно непоседливыми. Парни постарше благодарили девушек и важно усаживали их на скамейках, а эти птенцы все кружились и кружились в танце...

Наконец аккордеонист в последний раз прошелся по клавишам и опустил голову на мехи, словно собирался малость вздремнуть.

— Скоро должны приехать из сельсовета молодые, — сообщила Анежке старая Юстасене. — А ты была дома?

Анежка смутилась.

— Нет, еще не успела...

— Нехорошо так, дочушка, — упрекнула Юстасене. — Неужели не чувствуешь ты, как болит о вас материнское сердце?

Анежке стало совестно. Может быть, ее мать сидит в слезах и смотрит на долговскую дорогу, ожидая, не придет ли дочь, а она думает только о себе, едет на чужую свадьбу чуть ли не мимо родительских окон...

Старая Юстасене заметила огорчение девушки и утешила ее:

— Они должны прийти к нам...

Это еще больше убедило девушку в том, что ей надо зайти домой. Вывела ее из раздумья Восилене, которая слышала их разговор. Она подошла к Анежке и взяла ее за руку.

— Пойдем...

Анежка растерянно посмотрела на Алеся, но тот, поняв, очевидно, в чем дело, ничего не спросил, а только проводил ее любящим взглядом.

Танцы кончились. Веселые и возбужденные пары сидели теперь в разных углах. То тут, то там слышался веселый хохот, особенно в кружке, центром которого был Павлюк Ярошка. Сквозь раскрытые двери виднелись длинные столы, застланные белыми скатертями и уставленные закусками. Там теперь ходила старая Юстасене и посматривала, все ли на месте, все ли по обычаю, как велось исстари у добрых людей.

Алесь остался один и чувствовал себя неловко. Правда, он попытался перекинуться несколькими словами с аккордеонистом, сидевшим неподалеку, но беседа не завязалась — видимо, думали они каждый о своем. Все время Алеся беспокоила мысль — как пройдет у Анежки встреча с родителями? Они, наверное, хорошо все знают.

Неожиданно на свадьбу пришла Аделя Гумовская. Раскрасневшаяся, она весело поздоровалась со знакомыми, сняла шубу и сразу приковала к себе внимание хлопцев. Даже Алесю в эту минуту она показалась красивой, и он готов был пожалеть, что обошелся с ней несколько сурово. Волнистые волосы спадали на плечи девушки, синие глаза напоминали летнее небо перед грозой — знойное, с дымчатой поволокой. Только держалась она, по его мнению, несколько развязно и чересчур чувственно поводила бедрами. Аделя тоже сразу заметила Алеся, но, видимо, вспомнила их встречу, поздоровалась лишь издалека и не подошла. Начали прибывать пожилые соседи — степенно, парами. Женщины передавали Юстасене какие-то подарки, завернутые в вышитые полотенца; старая целовалась с подругами и принимала подарки. Сердце Алеся тревожно билось. Каждый раз, когда открывалась дверь, он ожидал увидеть Пашкевичусов...

И наконец на пороге хаты появилась высокая, худая фигура Петраса Пашкевичуса рядом с Пашкевичене, а за ними Анежка и Восилене. Алесь не был знаком с Пашкевичусом, но ему показалось, что старик неприязненно блеснул глазами в его сторону, и только спокойный взгляд Анежки из-за спины отца несколько ободрил его. «Что делать, подойти поздороваться?» — мучительно думал он. По всем местным обычаям, когда свадьба предрешалась за несколько лет вперед, иногда чуть не с детства, он обязан был оказать этот знак уважения отцу девушки, за которой ухаживал, но их свадьбу никто не предрешал, и лишь немногие пока догадывались о ней. Промолчать? Но это может вызвать кривотолки и пересуды... Так и мучился ой собственной нерешительностью, пока хозяева не увели Пашкевичусов в противоположный угол хаты.

К Алесю подошла Анежка.

— Ну как? — спросил он ее шепотом.

— Как будто ничего.

— Не ругали?

— Они, наверное, рады, что я пришла.

— А где Паречкус?

— Его нет дома.

— Ну и хорошо! — обрадовался Алесь, незаметно пожимая ее руку.

Снова начались танцы. Теперь уже в центре внимания были Павлюк Ярошка с Аделей Гумовской. Вьющийся чуб Павлюка взлетал над бровями, он то притопывал ногами, то плавно кружился, увлекая за собой Аделю. Мастер он был танцевать! Ноги его не просто двигались в такт музыке, казалось, они выписывали затейливые, одному Ярошке понятные узоры и письмена. Аделя, с пылающими щеками и синими, манящими в озорной усмешке глазами, пьянела от общего восхищенного внимания, гордо и вызывающе несла свою красивую голову с льняными волосами...

— О-го-го! — вдруг остановился Павлюк Ярошка и показал рукой на дверь.

Там стоял Юозас Мешкялис, наряженный, как молодой, под руку с Восилене. Никто не заметил, когда она ушла, а теперь появилась переодетая в новое платье и помолодевшая, похожая на невесту. К новому пиджаку Мешкялиса был приколот белый цветок, а на голове Восилене красовался венок из гороховища.

— Молодые приехали!.. Молодые!.. — покатилось по хате, и все ринулись к порогу. Но то была только шутка. Еще и сейчас сохранился в литовских селах обычай, по которому, пока молодые регистрируют брак в сельсовете, их место занимают подставные, обычно пожилые люди... И долго приходится после дружкам молодого выпрашивать и выкупать место за столом для настоящего жениха.

С приходом Мешкялиса и Восилене начался праздник. Гостей попросили за столы. Родители Зосите усадили долговских и эглайненских друзей своей дочери. Но хотя за столом было полно гостей, к напиткам и закускам никто не притрагивался — это можно было делать только тогда, когда, после долгих споров и пререканий, настоящие молодые занимали свои места.

Зато раздольно было теперь песням. Мешкялис, который обычно уверял всех, что не знает ничего, кроме военных маршей, затянул совсем другое:

И сразу женские и мужские голоса подхватили так, что задрожали стекла в окнах:

Алесь слушал песню, и на душе у него становилось все спокойнее. Поглядывая в сторону Пашкевичуса, он не замечал в нем ни злости, ни подозрительности — как все, тот старался петь по возможности громче. «А может, мы сами нагнали на себя лишнего страха?» — думал Алесь. И постепенно, захваченный общим настроением, сначала совсем тихо, а потом и громче начал подпевать вместе с другими.

— Ну что, молодые, горько? — крикнул кто-то в конце стола.

— Горько... Горько! — поддержали все.

Мешкялису и Восилене пришлось поцеловаться.

— Гляди, ты не очень, — посоветовал ей Мешкялис, — а то попадет тебе от моей женки.

— Так ты ж сегодня молодой и неженатый! — пошутила Восилене.

— Это, наверное, он у вас в Долгом за неженатого сходит, — подала голос Мешкялисене.

Шутки, видимо, продолжались бы и дальше, если бы топот ног и шум в сенях не взбудоражили всех.

— Молодые приехали! — понеслось над столом.

— Долой самозванцев...

— Ну, берегитесь, мы вам покажем! — предостерег Мешкялис и, приняв важную осанку жениха, застыл в красном углу.

Родители Зосите стояли у дверей, в руках у них были хлеб, соль и бутылка вина с рюмками.

В хату вошли Зосите и Йонас. Им помогли снять пальто, и они молча стали перед родителями.

— Поздравляем вас, дети! — торжественно сказал старый и, налив рюмки, подал им.

Молодые глянули друг на друга, усмехнулись, но, спохватившись, покорно склонились перед родителями, взяли по рюмке и, чокнувшись, выпили. Кусок хлеба, посыпанный солью, поделили пополам.

Отец Йонаса смотрел на своего сына и, будто увидев его впервые, радовался:

— Смотри какой молодчина! А давно ли под стол пешком бегал?..

Анежка не спускала глаз с подруги. Зосите, казалось, похорошела в шелковом белом платье, в миртовом венке под белой вуалью. И только от ее пристального взгляда не укрылось, что Зосите немного не по себе. Видимо, нелегко расставаться с юностью... Молодые вошли в другую половину хаты, за ними — дружки. То, что они там увидели, рассмешило их.

— Куда вы? Тут свадьба идет... Вот моя невеста! — кричал Мешкялис, обнимая Восилене.

Весь угол был убран еловыми ветками, а возле Мешкялиса и Восилене стояли деревянные козлы с прицепленной к ним люлькой.

— Пустите молодых, — пытался пробить дорогу сват Йонаса с длинным рушником, перекрещенным на груди.

— Ну-ну, потише! — осаживали его.

— У нас уже есть молодые, а ваших не надо, — загораживал руками дорогу один из соседей.

— Непорядок, братцы, непорядок! — возвышал голос дружка Йонаса.

— Памерге! — воскликнул Пашкевичус, который сидел до этого спокойно. — Или не знаешь, что заплатить надо?

Дружка вынул из кармана горсть конфет, и Пашкевичус пропустил его на шаг дальше. Это было только начало. Несколько раз еще пришлось сватам и дружкам уговаривать, упрашивать, платить, пока жених и невеста не пробились к своему месту. Даже Алесю и Анежке перепало несколько конфеток, потому что они тоже принимали участие в организации этого свадебного заградотряда.

Мешкялис и Восилене, получив выкуп, подвинулись, и молодые заняли свои места. Грянула музыка. Подняли рюмки. Вслед за их звоном взлетела свадебная песня. Трудно было разобрать, кто ее начинал, — казалось, она одновременно вспыхнула во всех углах хаты:

И хотя песня пелась по-литовски, подтягивали все. И Алесь, и Петер с Мартой немного знали по-литовски, а главное, всем им с детства была знакома эта мелодия, которая так созвучна была и общему настроению. Не отставали от молодых и старики — видимо, каждому из них припоминались давние дни, когда их точно так же величали за свадебными столами:.

И в конце особенно дружно подхватывали мужские голоса:

Аделя, присмиревшая после того как закончились танцы, исподтишка наблюдала за Алесем. Свадебная песня растрогала, растревожила ее сердце. Она ничего не знала об его отношениях с Анежкой и думала только о том, какой он интересный. Никто за этим столом не мог сравниться с ним! «Как нелепо складывается жизнь! — думала она. — Почему бы мне с ним не сидеть так, как сидит Зосите с Йонасом? На мгновение вспомнился ей Казюк Клышевский, и сердце сжалось от недоброго предчувствия. В последнее время она не видела Казюка и не знала, где он и что с ним...

И когда Аделе представилось, что никогда не споют этой песни ей, что, может быть, никогда не будет ее свадьбы, в синих ее глазах блеснули слезы, и она, отвернувшись от стола, незаметно вытерла их.

На пергалевских хуторах, в старой яме из-под картошки, сидели двое — старший сержант милиции Забелис и милиционер Карпович. Они пришли туда незаметно в сумерках и устроились так, чтобы их никто не видел. Вокруг была тьма, только отдельные огоньки в окнах хат мигали на взгорках. Однако привычный глаз различал здание школы с белыми наличниками на окнах и чуть подальше, на самом пригорке, сельский магазин, стоявший особняком. Из темноты, со стороны холма, спускавшегося к озеру, долетала музыка. Было холодно. Хорошо, что еще немного соломы осталось в яме.

— Что поделаешь, служба не дружба, — рассуждал Забелис. — Они, бандиты, как раз и выбирают такую пору, когда люди чем-нибудь заняты...

И они крепче сжали приклады автоматов.

— Здорово поют! — шептал Карпович.

— Черт бы их побрал, прохвостов этих. Если бы не они, так и мы повеселились бы, да и погреться чем нашлось бы, — пошутил Забелис.

— Чш-ш-ш! — предупредил приятеля Карпович, который уловил далекий хруст снега.

С другой стороны через кустарник к кооперативу крались Казюк Клышевский, Езуп Юрканс и Пранас Паречкус. Они решили воспользоваться свадьбой и запастись в кооперативе всем необходимым.

— Вот подкрепимся и подадимся отсюда подальше, — говорил своим приятелям Клышевский. — На весну вернемся, а пока нас тут будут искать, двинем в леса под Клайпеду. Там нас еще не знают, перезимуем...

Клышевский полз по рву первым. Следом за Казюком по уже примятому снегу двигался Юрканс. Паречкус, спрятавшись за хлевом, следил, чтобы никто не подошел со стороны Долгого.

Против обыкновения, Клышевский на этот раз сильно побаивался. Сколько раз доводилось ему бывать и не в таких переплетах, но чувствовал он тогда себя спокойнее. А тут сердце колотится так, что кажется, выскочит из груди. Хрустнет какой-нибудь сучок под рукой или коленом — и Клышевский вздрагивает.

— Чш-ш-ш! — предупреждающе тронул за рукав Забелиса Карпович. Сквозь песни и шум, которые долетали из хаты Юстаса, ему почудился скрип снега и легкий хруст. Слух и зрение напряжены до предела.

— Не вставай пока и не стреляй, — шепнул Забелис, следя за темной тенью.

Приподнявшись над краем ямы, они старались разглядеть, что делается возле магазина. Легкие тучи давно прикрыли месяц, и в слабом, призрачном свете все предметы начинали казаться живыми и опасными. Только натренированное зрение милиционеров позволило им заметить, что вслед за первой возле магазина появилась через минуту и вторая фигура.

Забелис и Карпович были наготове, в любую минуту они могли кинуться на воров, но опыт подсказывал, что еще не время. Они видели, что два человека возятся около дверей магазина, до их слуха долетел легкий скрежет железа. «Видимо, сорвали пробой и сломали замок», — подумал Забелис. Так оно и было: первая, за ней вторая фигура скрылись в угольно-черном квадрате двери, а во дворе появился еще кто-то.

Забелис молча стиснул руку Карповича и подал ему знак ползти. Держа автоматы наготове, они осторожно стали пробираться через кусты к магазину...

— Горько!.. Горько! — кричали в хате Юстаса, и это требование поцелуя слышали и те, кто был в магазине, и милиционеры, ползущие по снегу. Йонас уже несчетное количество раз целовал Зосите, которая, хотя ей это и было приятно, для приличия всякий раз пыталась уклониться. В хате стоял гул: кто продолжал кричать «горько», кто уговаривал соседку выпить еще рюмку, кто выяснял, у кого в этом году больше хлеба. Мешкялис, по-видимому, изрядно захмелел, потому что начал вдруг петь песни и никак не мог остановиться. Он уже раза два спел песню Литовской дивизии, все военные, какие только мог вспомнить, а теперь переходил к таким, что жена несколько раз останавливала его: «Юозас, подумай! Ты же не молоденький...» Но Юозас разошелся не на шутку. «Дай хоть нынче потешиться, а то кручусь и кручусь по хозяйству...» Ему помогали захмелевшие гости:

— Ха-ха-ха!.. А, чтоб ты сгорел, какой ты храбрый! — кричал Пашкевичус, расплываясь в усмешке.

— Горько!.. Горько!

Вдруг за окном раздались выстрелы. Все на мгновение онемели.

Первым вскочил Алесь.

— Пошли, товарищи!

Перепуганная Анежка не успела оглянуться, как его не стало.

Следом за Алесем поднялись из-за стола Йонас и Петер. Старый Юстас успел сунуть в руки Йонасу свою двустволку. Мешкялиса не пускала жена, но тот вырывался с криком: «У нас в дивизии не прятались за бабью юбку!»

Алесь мчался туда, где стреляли. Он не ощущал страха, только все тело напряглось от предчувствия схватки. Пробежав шагов сто, он вспомнил, что у него нет оружия, и на ходу выломал кол из плетня. Когда подбежал к магазину, то увидел, что возле стены лежит на снегу человек, а второй побежал в сторону леса. Надорванный, охрипший голос звал из темноты: «Люди... Сюда!» Алесь кинулся на голос. Петер и Йонас, одновременно оказавшиеся около магазина, остановились. Петер чиркнул спичку, и в человеке, лежавшем на снегу, они узнали милиционера.

— Он еще живой! — возбужденно крикнул Йонас. — Это ты, Анежка? — окликнул он подбегавшую девушку. — Живо принеси бинты и вату...

С другой стороны магазина появился Мешкялис. Он немедленно взял команду на себя:

— Йонас, Петер... Быстро к лесу! Слышите крик? Вот вам оружие, — подал он автомат, который подобрал около раненого милиционера. — Только осторожно...

— А где Алесь? — взволновалась Анежка.

— Алесь, видно, там, — показал он в сторону леса и обернулся к подошедшим мужчинам: — Берите осторожно, понесем в хату...

Алесь бежал так быстро, как мог. Он не смотрел под ноги, пробирался через кустарник, обдирая руки и лицо, перепрыгивал через канавы. Возле леса он увидел человека, который спешил скрыться.

— Стой... Стой!

Однако когда подбежал ближе, то узнал участкового Забелиса.

— Бандиты, — задыхаясь, ответил он на вопрос Алеся. — Один побежал туда, — показал он в сторону Эглайне, — а второй прямо в лес. Вот тебе, — вынул он из кармана и подал Алесю браунинг, — беги в лес, а я сюда, — и скрылся в направлении Эглайне.

Алесь снова побежал по следу. С револьвером в руке он чувствовал себя увереннее, и ему хотелось во что бы то ни стало настигнуть грабителя.

— Да это же наш милиционер Карпович! — удивился Мешкялис, когда раненого внесли в хату. — Пашкевичус, быстрее за доктором! Анежка и Зосите, ко мне!

Мешкялис снял гимнастерку с Карповича. Все увидели, что грудь его залита кровью — около сердца темнела пулевая рана. Все, кто пришел на свадьбу, стояли вокруг растерянные и обескураженные. Анежка и Зосите, советуясь и помогая друг другу, перевязывали рану. Затем Карповича положили на кровать. В хате, где только что гремели песни и музыка, наступила тишина, но люди не уходили. В суматохе никто не заметил, как выскочила напуганная Аделя Гумовская и что было духу помчалась к Малиновке...

— Стой... Стой! — кричал Алесь вдогонку бегущему, которого он теперь отчетливо различал сквозь ветви и сучья, но тот продолжал уходить, стараясь забиться в самую гущу леса. Йонас и Петер спешили Алесю на помощь.

— Стой! — еще раз крикнул Алесь и, подняв браунинг, выстрелил. В первый раз в жизни стрелял он по живому человеку, и, видимо, рука его дрогнула, хотя в институте он не раз дырявил мишени.

Бандит, укрывшись за толстые стволы деревьев, повернулся и выпустил короткую очередь из автомата. Алесь только почувствовал свист пуль над головой и снова выстрелил сам. Ему показалось, что бежавший присел, но тут, словно на беду, из браунинга выскочила обойма, и Алесь нагнулся, отыскивая ее в снегу.

И не нашел...

— Стой! — крикнул он еще раз, не узнавая своего охрипшего голоса.

Убегавший покачнулся и рухнул в снег. Алесь бросился ему на плечи, ударом револьвера по руке выбил автомат.

— Сдавайся, — приказал Алесь, с удивлением разглядывая худое, обросшее бородой лицо.

Но грабитель только сопел, стараясь вырваться из рук Алеся. Видимо, обладал он недюжинной силой, крутнулся, подмял Алеся под себя и сырыми холодными пальцами схватил его за горло. Перед глазами Алеся качнулись вершины деревьев и поплыли оранжевые круги. «Неужто смерть?» — подумал он, и в тот же миг почувствовал, что вражья рука отпустила горло. Он вздохнул так, словно сразу хотел вобрать в себя весь воздух, сколько его ни есть вокруг. Затем он увидел, что над ним склонились Йонас и Петер.

— Ты жив? — тревожно спросил Йонас.

— Как видишь...

— Это я его угостил! — похвастался Петер и показал дубину.

Алесь посмотрел на человека, который лежал неподалеку. Руки его были раскинуты на снегу, но грудь опускалась и поднималась. Он зажег спичку, присмотрелся и не поверил самому себе:

— Так это ж Казюк, кулака Клышевского сын! Тот, что с немцами уехал... Так вот кто не давал нам покоя! Вяжите его, хлопцы, не смотрите, что еле дышит. Отойдет и чего доброго наделает беды... — Посмотрел на Йонаса и прибавил: — Здорово сыграли свадьбу...

Петер и Йонас сняли ремни и связали Казюка. После этого выбрали надежную жердь, просунули ее под ремни и, взвалив на плечи, словно дикого кабана, понесли в село. Алесь подобрал автомат и пошел следом. Когда они уже выбирались из леса, далеко, под Эглайне послышалось несколько выстрелов.

— Это, видимо, Забелис воюет, — предположил Йонас, и хлопцы вздохнули. Они знали, что небезопасно охотиться за бандитами. Однако, несмотря на пережитое, все были в приподнятом настроении. Они тоже неплохо сделали свое дело! Клышевский висел на жерди и время от времени бормотал что-то неразборчивое...

На окраине «Пергале» их встретил Мешкялис. Увидел их с ношей, обрадовался:

— Молодцы, правильно воюете. Кидай его, черта!

— Так он еще живой...

— О, если живой, тогда давай его сюда, в сарай под замок. Сейчас приедет милиция, разберется.

Связанного Клышевского заперли в сарай. Петера назначили часовым.

В хате Юстаса уже никого не было. У постели, где лежал Карпович, хлопотал доктор.

— Будет жить, — уверенно сказал он.

А Анежка, которая сильно волновалась за Алеся, бросилась ему навстречу и поцеловала его, не обращая внимания на присутствующих. А еще через полчаса в хату вошел утомленный Забелис. Справившись о здоровье товарища, он поставил к стене автомат и осипшим голосом сообщил:

— Еще один убит около Эглайне... Мешкялис, пошли кого-нибудь привезти…