Алесь сидел на диване и смотрел, как Марфочка и мать кончают прибирать хату. Когда он утром собирался уходить на станцию, они только начинали мыть пол, а вот через несколько часов вернулся — и хату было трудно узнать. Алесь привык к тому, что в их доме всегда было чисто, но сегодня все выглядело по-особенному. Желтый пол застлали аиром, свежий запах которого наполнял теперь комнату. Притолоки окон Марфочка убирала ветками молодой березки, а мать застилала постели новыми, вытканными в елочку покрывалами и высоко взбивала подушки.

Алесю нравилась своя хата. Всегда, когда он откуда-нибудь приезжал, стоило только переступить порог, как на него находило умиротворение...

Однако сейчас мысли его были несколько иного порядка: он прикидывал, как будет жить здесь с Анежкой. Придется попросить мать и Марфочку, чтобы они уступили ему боковушку, где до этого спали. Там будет хорошо. Шкаф можно передвинуть к стене, а кровать поставить изголовьем к окошку. Надо повесить свой и ее портрет.

Агата заметила задумчивость сына. Ей хотелось поговорить с ним по душам.

— Скажи, сынок, как быстро год пролетел, — обратилась она к сыну, кончив взбивать подушки. — Будто вчера ты приехал, бумажки свои на стол положил... А смотри, завтра опять праздник — Ивана Купала.

— Правда, мама... И не заметили, как время прошло! Вот и станцию завтра пустим, уже сегодня попробуем, как ведет она себя. Жди, вечером свет прибежит! — показал он на электрическую лампочку.

— Посмотрим, посмотрим... Жалко, что Игнат не дожил, то-то радость ему была бы!..

Вспомнив мужа, Агата еще пристальнее посмотрела на сына — похож на отца, похож... Правда, молод еще, но уже самостоятельный. Вспомнилась и Анежка. «Чего он не женится? — думала она. — Девчина славная... Может, и хорошо, что познакомились, а то цеплялись бы вертихвостки всякие, свели бы чего доброго...» И с радостью отметила, что, как приехал домой, он ни разу не попал в плохую компанию, не выпил нигде лишнего, одевался чисто, аккуратно. Не было случая, чтобы из хаты в нечищенных ботинках вышел! И сегодня тоже надел лучшую рубашку и галстук, которые берег только для торжественных дней. Куда собрался? Хотела спросить, но не посмела. Ничего не поняла она и тогда, когда Алесь собрался уходить и с порога попросил:

— Ты, мама, смастери тут чего-либо на ужин. Я, может быть, сегодня вечером не один вернусь...

«Так и не сказал, с кем он придет, — пожалела Агата. — Да и неважно, плохого человека не приведет. А может, из Минска гости приедут?» — всполошилась Агата. Прильнув к окну, она долго смотрела на уходящего сына, пока тот не скрылся из виду.

Алесь шел около озера, разомлевшего под теплыми лучами солнца. Глядя на Антонов луг, вспомнил, что тут он встретил ее, «девчину в зеленом»... Из-за березовой рощи долетела песня. Высокий девичий голос, казалось, парил, витал над озером, сливаясь с шумом трав и камышей. Белокрылая чайка, летевшая к противоположному берегу, как будто несла этот голос за собой в мерцающую даль. У Алеся даже сердце замерло — уж не Анежкин ли это голос? Да нет, она же собиралась пойти к отцу и матери. Интересно было бы посмотреть на этот «родительский совет» у Пашкевичусов! И еще любопытнее было взглянуть на пана клебонаса: не устерег голубку наместник божий, улетела душа на вольную волю... Спросят о выполнении плана, а пану Казимерасу и сказать нечего.

Мысль эта показалась Алесю настолько забавной, что он рассмеялся, но тут же его окликнули. Обернувшись, увидел вышедших из рощи Якуба Гаманька и Рудака.

— Что ж это один веселишься, Алесь Игнатович? — пошутил старый учитель. — Могли бы и мы тебе компанию нынче составить, у нас, знаешь-понимаешь, сегодня тоже на душе праздник... С утра владенья твои осматриваем.

— И что увидел ваш хозяйский глаз?

— Да как тебе сказать? Пятерку я бы не поставил, а четверку с плюсом хоть сейчас.

— Маловато...

— А это чтобы не зазнавался! — по-стариковски добродушно засмеялся Гаманек. — Да и наставил я тебе в прошлом пятерок столько, что еще долго отрабатывать придется!

— Вот что я тебе скажу, товарищ Иванюта, — вмешался в разговор Захар Рудак, — поработали мы на славу... Завтра на празднике много хороших слов тебе скажут, хватит душе меда, а мы тебе тут по-свойски тоже хотим кое-что шепнуть... Молодец, порадовал колхозников! Теперь все видят, что такое наша советская власть и какую дорогу она людям открывает... Одного боюсь — поразбегутся мои хлопцы да девчата по институтам, больно уж пример убедительный перед глазами. А настоящие дела в колхозе только начинаются.

Так, разговаривая о колхозных делах, дошли они до того самого места, где в прошлом году проводился общий праздник и собрание. Теперь он стал чем-то вроде межколхозного парка — завтра, по случаю праздника и пуска электростанции, здесь должно состояться большое гулянье. Колхозники давно готовились к этому: расчистили дорожки и присыпали их песком, разбили клумбы, посадили цветы. И, как грибы, выросли в разных концах леса палатки и ларьки с разноцветными крышами. Тут уже соревновалась торговая сеть трех республик! В некоторые ларьки уже завозились товары, другие еще были пусты, но никто не сомневался, что завтра здесь будет весело и шумно...

Навстречу шел Янка Никифорович. Он только развел руками.

— Ну и настроили!.. Завтра все обойду по порядку.

— И все пивные? — пошутил Рудак.

— И пивные... Только вот пить не придется, мы с Кузьмой на вахте стоять будем.

Удары молотка с небольшой площадки, расчищенной среди леса, привлекли их внимание. Когда подошли туда, увидели, что, стоя на верху длинной лестницы, Павлюк Ярошка прибивает над сценой приветственные плакаты на трех языках. Ярошка был так занят своей работой, что даже на приветствие буркнул что-то не очень членораздельное. А когда он закончил и спустился, все удивились его наряду: черные отглаженные брюки, на белой рубашке вместо галстука — бант.

— Для своей славы строишь? — кивнул Захар Рудак на сцену.

— Что вы! — замахал руками Ярошка. — Кончится моя слава, того и гляди сникнет, как та речка Диркстеле в Долгом...

— Что так печально?

— А вы знаете, кто здесь выступать будет? — спросил Ярошка.

— Уланова, что ли?

— Артисты из трех республик! Понятно?.. Очень я вас прошу, поддержите меня, земляки, — пусть послушают, как я «Буревестника» читаю...

— Да ты, брат Павлюк, не одного из них сам за пояс заткнешь! — не то в шутку, не то всерьез утешил его Алесь.

— Не смейтесь, товарищ Иванюта... Главное, образования мне не хватает, шлифовки таланта.

— Почему это ты в самокритику пустился?

— А что я, не вижу? Хотите, открою секрет? — И, словно боясь, что его подслушивают, вытянул длинную шею, прошептал с таинственным выражением: — В артисты ухожу!

— Что ты, Ярошка, елки зеленые! — будто и вправду испугавшись, проговорил Захар Рудак. — А кто у нас счетоводом будет?

— Об этом пусть председатель думает, — ответил Ярошка.

— Я же говорил, что поразбегутся у меня люди, — уже серьезно забеспокоился Захар Рудак. — Дорого мне обойдется эта стройка.

— Может, у него и вправду талант, — поддержал Павлюка Алесь, и на этом разговор окончился. Однако через несколько минут он возник снова, и причиной тому был Никифорович.

— Ну, скажу я вам, — возбужденно хлопнул ладонями он, — подходяще все выглядит... Конечно, с Ленинградом не сравнится, а почище другого районного центра.

— Ну, это уже ты чересчур! — не согласился Гаманек. — Это ты, можно сказать, перегнул не в ту сторону...

— Нет, Якуб Панасович, не перегнул! — уперся старик и попытался доказать это, но его перебил Захар Рудак.

— Э, брат, не одни мы строимся... — И, заметив возле столовой вороного жеребчика, воскликнул: — Поглядите-ка, никак наш Каспар прикатил!

Когда они подходили к столовой, к ним выбежала Восилене.

— А вы уже радовались, что навсегда избавились от меня? — посмеивалась она, здороваясь. — Нет, я вам еще и суп пересолю и крови попорчу!..

Впрочем, когда вслед за ней вышел Каспар, а потом выбежал Томас, вырвавшийся из рук Анежки, Восилене на миг оставила мужчин в покое и занялась мальчиком. Каспар, как всегда, спокойно и степенно поздоровался со всеми и хотел уже поговорить о делах, но в это время, отпустив мальчика, его перебила Восилене:

— Приехала вот, если надо, праздничную вечеринку вам устроить, хотя вы еще и не заслужили этого... И Анежку мне жаль. Ей погулять хочется, а вы ее у плиты держите! Правда, Анежка? — обняла Восилене свою молодую приятельницу. — Можешь гулять и сегодня и завтра, разве что на минутку забежишь помочь…

— Одним словом, поклон тебе от всех нас за твою доброту, — с улыбкой снял шапку Никифорович. — Эх, жаль, Каспар, выхватил ты у нас молодицу прямо из-под носа!

— Это он-то выхватил? — сощурилась Восилене. — Как сказать еще... Может, не он меня, а я его к себе привязала! — и посмотрела с улыбкой на Каспара, который, добродушно усмехаясь, дымил цигаркой.

— Ладно, разговорами сыт не будешь, — сказал Рудак. — Анежка, принимай гостей!

Восилене вошла первой в столовую, оглядев, похвалила Анежку. На окнах и столах стояли цветы, стены были убраны зелеными ветками. Все присели за стол, и на некоторое время установилась тишина. Через открытые окна виднелись здания станции и Дома агрикультуры. Странное чувство охватило всех этих таких разных и чем-то похожих друг на друга людей: никто из них не мог считать, что сделал для строительства самое главное, и каждый был доволен так, словно именно он сотворил все это своими собственными руками. С другой стороны, никто из них не мог, не посмел бы себя назвать хозяином станции, но в то же время каждый из них чувствовал здесь себя не гостем, а хозяином и сознавал ответственность за все, включая этот торжественный обед.

— Вы только посмотрите, кто приехал! — воскликнул Алесь, и все кинулись к дверям.

Почти тотчас же он вернулся и представил средних лет человека в коричневом костюме:

— Товарищ Лапо, начальник Белсельэлектро...

— О-о-о! И Борис Васильевич к нам! — приветствовал Березинца, вошедшего вместе с Лапо, Захар Рудак.

Березинец сел рядом с Алесем, поздоровался:

— Поздравляю... Риск вполне удался.

Алесь понял, что речь идет о перемычке, и с благодарностью кивнул головой.

— Значит, завтра пускаем? — спросил Лапо.

— Да... Отпразднуем так отпразднуем! — сказала Восилене. — Мы, пергалевцы, в хор даем сто человек...

— Не выхваляйся, ты не пергалевская, а эглайненская, — спокойно положил ей руку на плечо Каспар. — И в хор мы даем не сто, а сто пятьдесят человек...

— Споем так, что на сто верст слышно будет! — поддался общему настроению Алесь.

— А тебе, брат, недолго тут петь придется, — обратился к Алесю Лапо.

— Почему?

— А потому... В твоем положении долго на месте не засиживаются! Решили назначить тебя начальником новой стройки.

— Если так, я хотел бы на Волгу.

— А если поближе?

— Хочется мне, товарищ Лапо, в большом коллективе и под началом опытных людей поработать...

Лапо усмехнулся, побарабанил пальцами по столу.

— Правильно рассуждаете, товарищ Иванюта, хорошо, что голова не закружилась... Что ж, подавайте заявление, рассмотрим.

— Позвольте, а кто же у нас останется? — забеспокоился Гаманек.

— Мне товарищ Иванюта писал, что есть у вас такой человек...

— Я Никифоровича имел в виду, — быстро пояснил Алесь.

— Что вы? — удивился Никифорович. — Я не справлюсь...

— Ладно, разберемся, — сказал Лапо. — Собственно, если вы собирали турбину, то и начальствовать на станции можете... Здесь инженер уже не обязателен. Если же будете настаивать, можем прислать человека.

В этот момент, в столовую ввалился Мешкялис. Он был запыленный, словно весь день провел в дороге. Сняв шапку и вытирая щеки от пыли, он, привыкший включаться в разговор с ходу, спросил:

— Кого послать, куда?

— Тебя послать! — захохотал Рудак.

— А куда?

— В Москву, на выставку...

— А что ж, можно и меня, я этого заслужил, — совершенно серьезно ответил Мешкялис.

— А я, — внес свое предложение Гаманек, — я, рассуждая по-стариковски, Яна Лайзана послал бы... Вот уж заслужил человек, так заслужил!

— А что вы, Якуб Панасович, в дела чужого колхоза вмешиваетесь? — насторожился Рудак. — Там свои хозяева есть...

— Да брось ты, Захар, дипломатию разводить, дядька Гаманек правду говорит, — согласился Каспар Круминь. — И Лайзан стоит того, и делиться тут нечего...

— Добрый ты в последнее время стал! — тонко уколол Каспара Захар. — Ну ладно, такие дела по осени решают, а сейчас надо гостям отдых дать.

Якуб Панасович забрал Лапо и Березинца к себе, разошлись и остальные. Восилене, выпроводив Каспара, начала хозяйничать на кухне. Алесь с Анежкой вышли погулять и вскоре очутились на опушке леса. Алесь вспомнил, что где-то здесь встретился он с Аделей Гумовской. «Нет уже тех негодяев», — подумал он и обнял Анежку. Потом они сидели на пригорке, и прямо перед ними, далеко внизу, расстилалось село Долгое. От станции в поля уходили столбы, и Алесь представлял себе, как связаны теперь одним проводом три селения. «Будто одна у них система кровообращения...»

— А вон и наша хата! — прижав к себе девушку, показал Алесь.

Из белой трубы на краю села вился сизый дымок, и Алесь догадался, что мать готовит ужин. Анежка ничего не ответила Алесю. Из соснового леса, где, очевидно, собиралась на гулянку молодежь, долетела песня:

— Ой, Йонинес! Праздник! — вскрикнула Анежка и, схватив Алеся за руку, потащила к роще.

Алесь, поддавшись ее порыву, бежал некоторое время рядом, потом посоветовал:

— Давай посидим здесь где-нибудь, посмотрим со стороны. Это ж интересно!

Анежка согласилась. Они присели на полянке за кустом крушины. Сквозь раздвинутые ветви увидели стайку пергалевских девчат, которые ходили между деревьями с венками в руках и пели:

— Как хочется к ним! — забеспокоилась Анежка, но Алесь удержал ее. — Видишь, сколько их!

С другой стороны приближались эглайненские хлопцы и девчата. Среди них, обнявшись, шли Петер и Марта. «И у них порядок!» — удовлетворенно подумал Алесь. Латышки пели:

Этот вызов девчат не остался без ответа. Ватага эглайненских хлопцев, окружив девчат, загудела басами:

И еще белели рубашки и кофточки у Долгого, долетала песня, хотя слов и не было слышно.

— Да это же они, наверное, на репетицию собираются! — догадался Алесь. — Кажется, Ярошка говорил об этом... Тебе там тоже хочется быть?

Анежка вздохнула:

— Больше всего мне хочется быть с тобой...

— Вот и хорошо.

И все-таки они оба, когда молодежь собралась, не сговариваясь, пошли на площадку. Растрепанный, красный, возбужденный, Ярошка метался перед хором, но из-за шуток и разговоров долго не мог начать репетицию. Анежка и Алесь в хор не пошли и обрадовались, когда в толпе зрителей встретили Йонаса и Зосите.

— Привет тем, кто идет по нашим следам! — пошутил Йонас. — Свадьбу справите или так хотите убежать?..

Анежка поцеловалась с Зосите. Она рада была повидать подружку и заметила в ней большие перемены. Как ни старалась Зосите, надев просторное платье, скрыть полноту, это ей не удавалось уже. Лицо ее заострилось, пожелтело, и на нем лежала непривычная серьезность, словно Зосите к чему-то прислушивалась.

— Я, брат, слышал, что Мешкялис тебя в Москву на выставку собирается послать, — сообщил Йонасу Алесь.

— Что ж, пошлет — поеду. От хорошего не отказываются! — обрадовался Йонас.

— Как бы мне хотелось повидать Москву! — вздохнула Анежка.

— Ну, ты, может, раньше всех увидишь! — с оттенком зависти сказала Зосите. — Тебе что...

Когда все стали расходиться, Анежка и Зосите, обнявшись, как прежде, пошли впереди. До них долетела знакомая с детства мелодия, и они тихонько подхватили ее:

На развилке стежек стали прощаться.

— Что ж, — вздохнула Зосите, — вот, кажется, и отгуляли мы. Отходили по рощам да бережкам... Жалко, Анежка?

— И сама не знаю...

Позже, вечером, когда сумрак скрыл от людских глаз озеро, узнать, где находилось оно, можно было только по тихому плеску волн. И люди, собравшиеся около станции, прислушивались к этому плеску, словно ожидали, что в этот вечер он скажет им что-то особенное. Официальная церемония открытия станции назначена на завтра, но разве можно усидеть дома, когда именно сейчас здесь впервые будет включен рубильник и по проводам побежит ток? Почти год назад пришли они сюда с лопатами в руках. Сколько мозолей набито, сколько дождей барабанило по спинам, сколько вьюг кружило над головой! Теперь отсюда, с горы, они своими глазами хотели видеть, как вспыхнут ожерелья огней по трем селам... Только черствый человек, сердце которого, подобно камню на меже, покрылось мохом и плесенью, мог осудить их нетерпение и не понять их жгучего томления. Это была частица их жизни, которую они, уходя, оставят на земле как памятник, как повесть о самих себе, и это была надежда на лучшую жизнь для своих детей, жен, для самих себя... В сущности, лишь тот и человек, кто сделал все, чтобы гордиться прошлым, и делает все, чтобы осуществить высокие чаяния, в противном случае чем он будет отличаться от полевой мыши, которая тоже суетится и набивает желудок, от суслика, который тоже смотрит на закат и посвистывает?..

Включение тока назначили на десять часов — не потому, что этого нельзя было сделать раньше, а ради эффекта. Это, в сущности говоря, было стремление сделать красивый жест, но кто осудит их за это?.. Люди ждали и томились, тихо разговаривали, переходили от одной группы к другой. Захар Рудак и Юозас Мешкялис спорили — на этот раз, пожалуй, только для того, чтобы убить время. Каспар Круминь со своей семьей обосновался особо: Восилене укачивала на руках Томаса, Визма рассказывала младшим братьям какую-то интересную сказку, а Круминь, поглядывая на Восилене, курил цигарку за цигаркой. Никифорович, Алесь, Кузьма, Лапо и Березинец находились внутри станции.

— Ты, брат, словно в наступление собрался, — допекал Мешкялиса Захар Рудак. — И сумка полевая у тебя, и при медалях...

— А я всегда наступаю! — ершился Мешкялис. — И на Сметону наступал, и на гитлеровцев, и еще если на кого придется — дам жару...

— Интересно, — обратился Лайзан к Каспару, — где это нынче сам панок Алоиз Вайвод? То ли по Америкам бегает, то ли дуба дал...

— Стоит черта к ночи вспоминать! — сказал Каспар. — Что он тебе на ум пришел?

— Да вот, думаю, если бы посмотрел он на нас в эту минуту, так от разрыва сердца умер бы...

— Умрет, надейся... Вон сколько хлопот с Гумовским да Клышевским приняли! Тут гляди и гляди...

— А вот будет свет, так и глядеть легче! — пошутил Рудак. — И что это, братцы, разговор у нас противный получается? Станцию пускаем, а нечистая сила на уме… Тьфу!

— Жизнь не торба, с плеч не сбросишь, — вздохнул Гаманек.

Так и прошли эти последние минуты темноты в воспоминаниях. Наконец донесся нарастающий шум воды и мягкий гул внутри здания. Прошла секунда, две, пять — и вдруг яркий, слепящий, непривычный глазу свет вспыхнул на берегу. В первый момент могло показаться, что деревья, до того невидимые во мраке, прыгнули к зданию станции, а в темную воду озера засыпали красные угли и они стали разгораться и мерцать. Затем вспыхнуло зарево над «Пергале», над Эглайне, и частыми огоньками засветилось Долгое.

— Ура-а-а! — крикнул кто-то из толпы, и десятки голосов немедленно поддержали его. Особенно старались дети.

— Ну что ж, — моргая от непривычного света, обратился Рудак к приятелям, — так хорошо, что вроде и говорить не о чем.

— А почему бы это? — не согласился Лайзан. — Можно и сказать что-нибудь... А что? Сколько мы с тобой около Долгого прожили, друже Якуб? — обратился Лайзан к Гаманьку.

— Да уж за семьдесят...

— А при панах сколько?

— Без малого шестьдесят...

— А при нашей власти?

— С десяток наберется...

— То-то и оно... Рановато мы с тобой родились, друже Якуб, можно и не торопиться было!..

Посмеялись, покурили, постояли еще немного.

— А оно, пожалуй, и спать пора, — предложил Гаманек. — Завтра наговоримся.

— С непривычки и не уснешь! — пошутил Мешкялис. — Полежишь, полежишь, да и пойдешь к выключателю — неужели вправду сделали? Неужели оно в самом деле горит? Такой забавы, у кого душа беспокойная, до утра хватит!..

В бричку Мешкялиса забрались пергалевцы, и она, тарахтя на колесах, исчезла за пригорком. Каспар и Восилене провели за руки Томаса, который уже отоспался и теперь хлопал удивленными глазами, не понимая, что делается вокруг. Потихоньку разговаривая, двинулись вдоль озера долговцы.

Алесь и Анежка остались вдвоем.

— Была дома? — спросил Алесь.

— Была.

— Сказала?

— Да.

— И что же?

— Мать всплакнула, потом перекрестила, потом спохватилась и махнула рукой. Отец гордится своим подвигом, говорит, что он теперь все понимает и не такой дурак, чтобы мешать счастью дочери...

Алесь обнял девушку, повел ее от станции. Когда они очутились на спуске к Долгому, он показал ей рукой:

— Смотри, вон и наша хата засветилась... Там нас ожидает мать, Марфочка и ужин...

И они пошли на яркий огонек берегом озера Долгого.

Минск — Королищевичи 1952—1966