Два дня Алесь обдумывал, как сохранить мельницу. Несколько раз ходил он на озеро со старейшими односельчанами, расспрашивал их на месте, насколько поднимается вода при самых больших разливах. Все подтверждали то же, что говорил Якуб Панасович. Целую ночь просидел Алесь над вычислениями, советовался с геодезистами Грабовским и Мальковой, но решения задачи не нашел. И еще целый день, хотя все уже казалось ясным, Алесь не сдавался, ходил попрекая себя: как это может быть, чтобы не найти выхода? Когда учился в институте, все казалось таким простым, стоило захотеть — и на бумаге все получалось. А тут на тебе, так обремизиться с самого начала перед всеми друзьями! Вдобавок становилось совестно, когда он вспоминал, как подшучивал над Березинцем: «Вы только логарифмической линейки и держитесь...» Что он теперь скажет людям?.. Но выхода не было. И хотя было нелегко признаться в своей беспомощности, он должен был это сделать.

Борис Васильевич Березинец, у которого он попросил извинения, спокойно упрекнул его:

— Молодо-зелено!.. Это вам наука: нужно больше доверять опыту старших.

— Эх, если бы вы знали, как жалко этой старой мельницы! — оправдывался Алесь. — Мало того, что она нам крайне нужна, так тут еще и детские воспоминания, романтика, если можно так сказать...

— Да, романтика должна отступить перед реальной необходимостью, — довольный своей правотой, поучал Березинец. — Ничего, электричеством будете молоть, — утешал он Алеся.

Якуб Панасович, присутствовавший при этом разговоре, попытался поддержать своего бывшего ученика:

— У меня у самого столько связано воспоминаний с этой мельницей, что я хорошо понимаю настроение Алеся. А то, что он добивался решения, — это неплохо.

Они сидели в молодом садике на школьном участке. Кроны яблонь укрывали их от палящих лучей. Над цветами в траве носились шмели и пчелы и своим жужжанием и гудом словно бы продолжали некую извечную симфонию труда.

«Добиваться своего решения, — это неплохо», — стояли в голове Алеся слова старого учителя, и он вспоминал, что у самого Якуба Панасовича слова никогда не расходились с делом. Помнит Алесь, что вот тут, где теперь они сидели, семь лет назад был пустырь, заросший полынью и заваленный камнями. Сколько нужно было поработать самому и ученикам, чтобы этот утолок стал красивейшим на селе!

— Значит, теперь, Борис Васильевич, все от вас зависит. Когда будет готов проект?

— Задерживали вы сами, а меня, похоже, начинаете обвинять, — ответил Березинец. — Если топографы и наш геолог не представят каких-нибудь новых возражений, я смогу это сделать через полтора-два месяца. А вам я посоветовал бы теперь подумать о технике, с одними лопатами вы тут копаться будете долго...

— Это уже решено, Борис Васильевич... Наши соседи едут в Вильнюс и Ригу, а я сегодня или завтра в Минск соберусь. Думаю, что нам помогут.

— Уверен в этом, — подтвердил Якуб Панасович. — Станцию строят колхозы трех республик! Тройная тяга! Так что можно не сомневаться, Алесь Игнатович.

Алесь пошел искать Самусевича или Рудака, чтобы договориться о поездке. В канцелярии был только счетовод Павлюк Ярошка. Алесь решил подождать и стал наблюдать за работой старого приятеля. После того как Алесь однажды сказал, что канцелярия замусорена, стол Ярошки стал неузнаваем. Если посмотреть, как сидит он за своим столом, можно убедиться, что имеете дело с настоящим артистом делопроизводства. Часто канцеляристы смотрят понуро, от привычки постоянно нагибаться у них развивается сутулость, а Ярошка сидел прямо и, лишь слегка склонив голову, всматривался в цифры, как музыкант в ноты. То же впечатление музыкальности возникало, когда он перебрасывал косточки на счетах, — движения отставленных в сторону пальцев были похожи на те, какими пробуют струны. Чуб у Ярошки, как и всегда, тщательно расчесан, на столе образцовый порядок — не то что в какой-нибудь колхозной канцелярии с нерадивыми хозяевами, где мухи как распишутся на чернильном приборе, так и стоит он с этими автографами целые годы. У Ярошки чернильный прибор — это целое сооружение, возведенное из черного дуба колхозным мастером, разумеется не без консультации самого счетовода. Посредине прибора возвышается как бы некая башня, где стоят хорошо очинённые разноцветные карандаши, а по сторонам — две чернильницы в форме бочек с обручами, уменьшенные копии тех, в которых сельские хозяйки солят огурцы и грибы. На столе ни одной лишней бумажки, только счеты справа и пресс-папье, похожее на лодочку, слева.

Видно, и вправду приятно сидеть за таким столом.

И Ярошка, должно быть, получал от этого несомненное удовольствие. Поначалу некоторые девчата посмеивались над чересчур важным видом колхозного счетовода, но после привыкли и перестали. Говорят, что насмехались долговские девчата над Павлюком Ярошкой еще и потому, что он ни одну из них не удостаивал серьезным вниманием. А у него в самом деле был такой недостаток — он считал, что самое лучшее не в своем селе. Непостоянен он был. После каждого нового фильма Ярошка обязательно влюблялся снова, то он любил Марину из «Кубанских казаков», то Аксинью из «Тихого Дона», а то несколько месяцев не давал ему покоя образ Катерины из «Грозы» Островского. Высоко зачесав чуб, он иногда проходил по улицам Долгого и, стараясь походить на известного киногероя, тянул высоким фальцетом:

И повторял это столько раз подряд, что в конце концов вылезла из хаты семидесятилетняя бабка Тадора и опозорила его на всю улицу, заявив: «Я твоя барышня!»

Но смутить Павлюка Ярошку было трудно. Несмотря на молодость, он считался человеком бывалым. В селе к нему установилось хорошее отношение, хотя и по-разному выражаемое: одни над ним добродушно посмеивались, другие — презрительно подшучивали. А все дело в том, что, получая очередной отпуск, он чуть ли не каждую весну выходил из приземистой хаты с торбочкой за плечами.

— Куда ты? — спрашивали соседи.

— Пойду погляжу, чем советская власть дышит! — И Ярошка на некоторое время пропадал из села.

Старая его мать сначала ссорилась с ним, а потом примирилась, тем более что в положенный срок Павлюк обязательно возвращался. Обычно после каждого такого похода лицо его становилось темным от солнца, а ремешок застегивался на последнюю дырку. Зато он всегда объявлял себя мастером по какой-либо новой специальности: то садоводом, то портным, то слесарем. И люди убеждались, что в том ремесле, которым похвалялся, он в самом деле кое в чем преуспел. Видимо, бродил Павлюк по селам и городам, присматривался к работе и перенимал опыт мастеров. Приносил он из своих странствий множество рассказов, и не только молодые, но и старые люди с удовольствием слушали его.

Явившись из последнего похода, Ярошка объявил, что выучился бухгалтерии и, кроме того, стал актером. В качестве последнего он пока что колхозу был не надобен, а счетоводство решили ему доверить. Потом удалось Павлюку организовать и драмкружок при клубе, где он был намерен блеснуть своим новым талантом.

— Так как же, Алесь? — напомнил и в этот раз о своем любимом деле Ярошка. — Может, пьесу поставим? А?

— Нет, дорогой Павлюк, нет ни минуты свободной. Вот сегодня в Минск надо ехать. А ты бы расширял свой хор посмелее. Привлекал бы молодежь из «Пергале», из колхоза Райниса. Вот я слыхал, что в «Пергале» Анежка Пашкевичюте хорошо поет, — как бы случайно посоветовал Алесь.

— Все у меня будут! — решительно заявил Ярошка, стукнув пресс-папье по столу.

— Ну ладно, — Алесь притворился, что ему все это безразлично. — Лучше скажи, где Самусевич?

Лицо счетовода скривилось. Видимо, он не с большим уважением относился к своему председателю.

— А кто его знает! Сегодня я его и вовсе не видел. Только голос вчера ночью слышал.

— Во сне, что ли?

— Хе-хе!.. — многозначительно вздохнул Ярошка, как бы давая понять, что ему известно нечто весьма важное. — Голос нашего председателя я почти каждую ночь слышу в пивном хоре. У Мартына Барковского коротает ночи наш председатель. Вчера шел я из клуба и послушал, как «Шумел камыш...» пели. Самусевич своим баском подтягивал. Хороший бас! Лучше бы шел ко мне в хор петь, — подмигнул Ярошка Алесю, — все репертуар обновился бы.

— А как по-твоему, Павлюк, — поинтересовался Алесь, — почему так долго терпят его колхозники?

— Не только терпят, но многие даже и любят. Вот и в этом году, по нашим приблизительным подсчетам, колхозники килограмма по два зерна на трудодень получат. А то, что у нас ничего в общий котел не кладется, это нашего Самусевича не беспокоит.

Алесь так и ушел, не дождавшись Самусевича. Ближайшей от канцелярии была хата Рудака, и Алесь направился туда. По виду Захара Рудака и его жены Кати Алесь понял, что здесь случилось что-то не совсем обычное. Всегда оживленный и разговорчивый, бригадир на этот раз сидел за столом, сумрачно уставясь на свои руки, а Катя нервно перебирала кисточки платка. Приход Алеся как бы вывел их из неприятного положения, и Захар Рудак, подав Алесю желтую помятую бумажку, сказал ему с горечью:

— Вот полюбуйся, товарищ Иванюта, до чего мы дожили!

Алесь быстро пробежал глазами бумажку, и то, что там было написано, поразило его.

— Надо, чего бы ни стоило, найти эту погань, — сказал Алесь. — Бояться нечего, но все же вреда эти люди натворить могут.

На желтоватой, слегка помятой бумажке было написано, что напрасно долговцы затевают постройку станции, она их пустит голыми по миру. Что касается приблуды Захара Рудака, то ему еще покажут (есть такие люди) и укоротят руки.

— Где ты нашел это? — спросил Алесь.

Вместо Рудака ответила Катя:

— Не он, а я. Утром вышла корову доить, у нас на стене и нашла.

— Кто бы это мог сделать? — встревожился не на шутку Алесь.

— А, елки зеленые, плюньте вы на все это! — махнул рукой Захар Рудак, вставая.

— Нет, товарищ Рудак, так нельзя, — серьезно возразил Алесь. — Это значит, что есть у нас негодяи, которые начинают поднимать головы. Дело не только в тебе!

— А он того и стоит! — не то всерьез, не то в шутку сказала Катя. — Захару же больше всех надо!.. Сидел бы себе потише...

— Нет, уважаемая хозяйка, тут вы не правы. Как можно позволить всякой погани называть товарища Рудака приблудой? Разве он не проливал кровь за эту самую землю, когда освобождал ее от фашистов? Разве не старается он ради колхоза?

— Это правда, — согласилась Катя, и на глазах ее заблестели слезы.

— Надо обязательно найти, кто это сделал, — решительно сказал Алесь, пряча бумажку в карман пиджака.

На этом разговор о провокационной листовке окончился, потому что раскрылась дверь и в хату вошел Кузьма Шавойка. Алеся снова неприятно поразило его подозрительно раскрасневшееся лицо и бегающие глазки.

— Вас Антон Григорьевич домой приглашает, — кинул он сухо Захару Рудаку, и не успел тот спросить, в чем дело, как Шавойка уже был за дверью.

Захар Рудак и Алесь пришли к Самусевичу вместе. То, что они увидели, сильно поразило их. «Ну и денек сегодня!» — подумал Алесь.

Антон Самусевич лежал и стонал, пристроив непомерно распухшую, обложенную лучинами и обвязанную полотенцами ногу на спинке кровати.

— Что с тобой? — спросил встревоженный Рудак.

— Несчастный случай, братцы, — еле двигая губами, начал Самусевич и страдальчески поморщился. — Несчастный случай, — растягивая слова и как бы желая подчеркнуть собственный героизм, повторил он, — ездил ночью на поле проверять сторожей и свалился с коня... Ногу, кажется, поломал... Хрустнула так, что аж искры из глаз...

— Так что же вы лежите? В больницу надо, — посоветовал Алесь.

— Э, где там в больницу, Алесь Игнатович! Самая горячая пора теперь у нас...

— Нет, никаких разговоров! Надо сейчас же ехать, — твердо сказал Захар Рудак. Его удивило, почему жена Самусевича так безразлично относится к болезни мужа и не поддерживает доброго совета. Только по глубоко запавшим глазам видно было, что пережила она немало.

— Придется, наверно, послушаться вас и лечь в больницу, — согласился наконец Самусевич и, словно для того чтобы еще больше разжалобить своим несчастьем, пустился в подробности: — Хорошо еще, что Кузьма Шавойка нашел меня и помог добраться до дому, а то так бы и погиб в поле.

— Ну хорошо, я сейчас коня пришлю, — подавая руку, собрался уходить Рудак.

— Подожди, Захар!.. Я, видимо, надолго, возьми печать, за меня останешься, — проговорил Самусевич, доставая из-под подушки колхозную печать, завернутую в носовой платок.

— Что ж, давай, — согласился Рудак.

Самусевич с удовлетворением отметил, что тот кладет печать в карман не слишком охотно.

На улице Рудаку и Алесю снова повстречался Шавойка. Рудак тут же приказал ему отвезти Самусевича в больницу и заметил, что хотя тот и не отказывался, но невольно скривил губы.

А Шавойке было от чего кривить губы. Он боялся, как бы не открылась настоящая история болезни Самусевича. Это могло повредить и ему. Он вспоминает, как тащил перед рассветом Самусевича от хаты Барковского. «И какой черт его на чердак погнал? — злился Шавойка. — Колбаски сухой захотелось! Барковский не мог с лавки встать, вот Самусевич и полез сам, да и грохнулся... Тяни тебя, черта, еще и в больницу!» — плевался Кузьма Шавойка, направляясь на скотный двор.

А с поля летела песня. Среди девичьих и юношеских голосов слышались несмелые, неустоявшиеся детские.

— Слышишь, Алесь Игнатович? Это наши комсомольцы и пионеры, — говорил Рудак, и лицо его расплылось в довольной улыбке.

— Знаю. Камни собирают, — отозвался Алесь. — Это они меня в Минск подгоняют. Пойдемте к Ярошке, подпишите мне командировочное удостоверение, — позвал Алесь Рудака в колхозную канцелярию.

В канцелярии Ярошка начал старательно оформлять документ, а Рудаку подал простой синий конверт со штампом Ленинграда.

— Партийной организации нашего колхоза пишут.

— Давайте прочтем вместе, — предложил Рудак. — Письмецо любопытное...

На небольшом листе бумаги мелкими буквами было написано:

«Дорогие мои земляки-долговцы!

Мало, видно, кто помнит меня теперь, потому что я уже далеко не молодой... Больше тридцати лет назад ушел я на заработки в Ленинград, да тут и остался. Зовут меня Янка Никифорович. Родители мои были извечными пастухами в Долгом и давно умерли. Спросите у старых людей, они, наверное, еще хорошо помнят деда Авласа, хата которого стояла на самом краю села. Это и есть мой отец... Так вот что я вам скажу, дорогие мои товарищи: с тех самых пор как приехал я в Петроград, теперь Ленинград, так с тех пор тут и работаю на Путиловском, а теперь Кировском, заводе.

Посылаю я всем вам поклон — от себя, а также от моих сынов и невесток. Старуха моя померла, остался я один. И скажу я вам от всей души, что мне, как вашему земляку и старому рабочему-пенсионеру, захотелось поехать к вам. А почему захотелось? Сидел, значит, сидел себе тут, да вдруг захотелось — ишь ты, прыткий какой!.. Ну, я вам скажу: научился я тут кое-чему полезному за свою жизнь и думаю, что, может, это и вам пригодится... Конечно, если бы у вас там пан жил, так я и не подумал бы — чего ради ехать мне туда, где хлеба кусок для существования, может, и получишь, а на штаны заработаешь ли — неизвестно? А теперь вот вздумал... Почему? Все почему да почему, а дело-то простое: прочитал я вчера в «Правде», что строите вы с латышами и литовцами электростанцию. И как подумал я, что теперь должно делаться у вас, так очень обрадовался. И еще интересно мне, как вы теперь с соседями дружите? Как подумаю, из-за чего друг другу головы пробивали, так черт его теперь разберет! Видать, как раз так и выходило, как в старину говорили: «Паны веселятся, а у мужиков чубы трещат...» Это очень хорошо, что вы там совместное дело затеяли.

Родные моему сердцу, долговские браты! Прошу я вас — не забудьте моей просьбы и напишите мне письмецо, могу ли я к вам приехать. Сказать по правде, человек я старый и уже на пенсии, но то-сё еще сделать могу и посоветовать кое-что тоже. Знаю я монтерское дело, потому что долго работал на заводе по электрической части, да и напильником и еще кое-чем владею... Правда, на заводе я уже не работаю, вместо меня там теперь два сына... Но можете не сомневаться, я лишним у вас не буду. Что и сам сделаю, а в чем и советом помогу.

Напишите мне как можно быстрее по адресу: Ленинград, улица Майорова, 30, Янке Никифоровичу, по тому что я буду ждать вашего ответа с нетерпением. С тех пор как задумал я ехать, мне даже сниться стало опять наше озеро Долгое... Остаюсь в ожидании ответа и крепко всех вас целую

Янка Никифорович».

— Вот оно что значит! — обернулся Захар Рудак к Алесю и Ярошке, многозначительно приподняв густые брови.

— Зовите его скорее, так жалостно написано! — посоветовал Павлюк Ярошка.

— Не жалостно, а радостно, — поправил Захар Рудак. — Сегодня же посоветуюсь с членами правления и пошлю вызов. Тут дело не только в том, что к нам на помощь приедет старый земляк-электромонтер, а главное, что про наше Долгое далеко по всей стране слух пошел.

— Давайте-ка поскорее мне документы, раз такое дело, — поторопил Алесь. — А то соседи нас обгонят...

Ему хотелось еще успеть побывать в «Пергале», чтобы оттуда вместе с Йонасом ехать на станцию. «А может, и Анежку встречу», — думал он.

— Я тебя провожу, — сказал Рудак, подписав удостоверение и подавая его Алесю.

— Не забудь и для драмкружка чего-нибудь привезти, ну, хоть бы гриму, — кричал вдогонку Павлюк Ярошка, когда Алесь и Рудак уже выходили на улицу.

Агата знала о предстоящем отъезде сына и готовилась к нему. Когда Алесь пришел домой с Рудаком, она собирала рубашки. Старательно расправляла и отглаживала она каждую складочку, хотела, чтобы кто ни взглянул на Алеся, обязательно подумал, что у него есть хорошая и заботливая мать.

— Вы своего Алеся как на свадьбу собираете, — пошутил Рудак.

— А кто его знает, может, и на свадьбу. Молодые теперь не спрашивают родителей, когда и где свадьбу играть, — ответила Агата.

— Ну вот, начинаются такие шутки, что я краснею, — улыбнулся Алесь.

У Агаты хватало хлопот. Она только что вернулась с фермы, где работала с самого утра. Надо было собрать сына в дорогу, накормить да и с собой что-нибудь дать. Аккуратно обернув газетой, она положила рубашки в чемодан. Пришивая пуговицу к пиджаку, поинтересовалась, что нового на селе.

— Куда Самусевича повезли?

— В больницу.

— Я так и знала, что он допьется до этого.

— Он ногу сломал, — пояснил Алесь.

— Потому и сломал, что допился.

— Да, нет у нас порядка, — согласился Рудак. — Скажите, тетка Агата, подкармливаете ли вы коров в стойле?

— Где вы это видели, Самусевич же запретил косить вику. Я ухитряюсь своим хоть травы на ночь подкинуть, а остальные стоят как сироты. Горько смотреть на скотину, товарищ парторг.

— Особенно когда сравнишь наших коров с пергалевскими.

— Что с пергалевскими! Видать, худших, чем у нас, во всем районе нет, а может, и на всем свете, — жаловалась Агата.

— Так вот мой вам наказ, и передайте его всем, — по-военному твердо вдруг произнес Рудак, — сегодня же начинайте косить вику и подкармливать коров. — И усмехнулся. — Пока Самусевич болеет, хоть скот поправится!

— Что это вы мне, доярке, говорите? — удивилась Агата. — Это вы заведующему фермой скажите.

— И ему скажу... Только его прогнать давно пора бы.

— Пораньше до этого надо было додуматься, тогда бы наша ферма по-другому выглядела... Придется вам, товарищ Рудак, самому порядок наводить! — посоветовала Агата.

— Ох, придется, тетка Агата!..

Вспомнив разговор, который у них происходил перед этим, Рудак обратился к Алесю:

— Дай-ка мне бумажку ту самую, я ее в райком передам.

— А что это такое? — поинтересовалась Агата, когда Алесь передал ему сложенный листок.

— Будем порядок наводить, тетка Агата! — уклонился от прямого ответа Рудак.

Так, продолжая разговаривать и хлопотать, Агата собрала сына в дорогу. Оставалось взять чемодан и попрощаться.

— Смотри же, сынок, быстрей возвращайся! — наказывала Агата, целуя сына.

А Рудак все наставлял, чтобы он убедил всех там, в столице, в необходимости побыстрее закончить долговскую станцию, потому что от этого зависели дальнейшие успехи колхоза.

— Запрягать коня? — в который раз спрашивал Рудак.

— Не надо. На этом коне скорее доберусь, — отказывался Алесь, привязывая чемоданчик к багажнику велосипеда.

Агата и Рудак долго еще стояли возле дома и смотрели в поле, вслед Алесю, пока он не исчез за бугром.

К Йонасу Неруте Алесь приехал, когда начало смеркаться. Ласточки перед сном кормили птенцов и непрестанно сновали над головой, разрезая острыми крыльями воздух. Стайки стрекоз проносились над крышами, как эскадрильи истребителей.

Алесь застал Йонаса на дворе.

— Свейки, друже!

— Свейки, свейки, товарищ Алесь! — шел ему навстречу Йонас, поставив у колодца ботинок, который чинил.

— В дорогу собираешься? — показывая на ботинки, спросил Алесь.

— В Вильнюс отправляют.

— А я в Минск. И вот по дороге к тебе.

— Вот и отлично, — обрадовался Йонас. — Вместе поедем.

— Хорошо. А велосипед я пока у тебя оставлю...

— Сейчас я обуюсь, — сказал Йонас, кончая подбивать каблук. — Переночуешь у нас. Сходим на озеро, погуляем... А завтра и в дорогу.

Красиво озеро Долгое летним июльским вечером! Еле слышный плеск доносится с берега, шумят камыши, вставшие зеленой стеной у воды. Смотришь на них при свете месяца, и начинает казаться, что это стоит средневековое войско, густо поднявшее к небу острия пик... Алесь и Йонас идут по берегу, любуются теплым вечером, всматриваются в огоньки хат, что мигают со стороны села Долгого и в Эглайне, которое выделяется высокой белой силосной башней. Всю ночь, до зари, не знает покоя озеро Долгое. Вот и сейчас слышат приятели — с одной стороны долетает тихая песня молодежи, откуда-то доносятся переливы гармоники, совсем близко возникает всплеск рыбачьего весла.

Алесь слушает рассказы Йонаса о его суженой, и ему мучительно хочется повстречаться с Анежкой. Но Йонас этого не замечает и все продолжает расхваливать достоинства и красоту своей Зосите.

Неизвестно, сколько бы еще Йонас рассказывал о Зосите, если бы у березового перелеска на стежке не показались две девичьи фигуры.

— Это Зосите! — воскликнул Йонас. — Постой, а кто же другая? Не Анежка ли? — пробовал определить он, и сердце Алеся сладко заныло.

Йонас не ошибся — навстречу им, взявшись за руки, шли Зосите и Анежка. Была ли эта встреча случайной или условленной? Алесь не мог этого решить, тем более что девушки, увидев на тропинке две темные фигуры, повернулись в сторону. Однако Йонас, схватив за руку Алеся, потащил его к девушкам.

— Зосите! — радостно окликнул он подружку. — Добрый вечер, Зосите!

Зосите была спокойна, зато Анежка от волнения не знала, куда девать руки. Хорошо, что поблизости оказался куст крушины, и она начала усердно ощипывать ее ветви. Алесь тоже растерялся от неожиданности. Однако он довольно быстро овладел собой, тем более что влюбленная пара — Йонас и Зосите — отошла немного в сторону, оставив их с глазу на глаз.

— Может быть, помочь вам? — сказал он, усмехнувшись, и тоже потянулся к веткам крушины.

— Что вы... не надо, — испуганно заговорила она.

— Неужели вы все еще меня боитесь?

— Нет, — застенчиво взглянула на него Анежка, и Алесю показалось, что она чуть заметно улыбнулась.

— Вы, конечно, не ожидали меня встретить?

— Признаться, не ожидала...

— А я скажу вам чистую правду, — набрался храбрости Алесь, — я вас ожидал. Больше того, думал о вас каждый день. Думал, что придете к нам в Долгое в хоре петь, но вы так и не пришли.

Анежку удивило это прямое признание. «Неужели он вправду мной интересуется?» — подумала она, и радостное предчувствие всколыхнуло ее. Впрочем, к ней тут же вернулись все ее страхи и обычная застенчивость, так что она едва смогла прошептать:

— Все никак не могла выбрать времени...

Йонас и Зосите пошли вдоль озера, и Анежке ничего не оставалось, как вместе с Алесем пойти за ними.

— Это одни отговорки, Анежка! Видно, что-то другое мешает вам, — сочувственно сказал Алесь, снова посмотрев на тонкую серебряную цепочку вокруг шеи, на которой висел под кофточкой крестик. И хотя Анежка молчала, он продолжал: — А вы никого не бойтесь, Анежка, приходите к нам! Скоро мы начнем строительство; Йонас сказал, что придет туда вместе с Зосите. Почему бы и вам не пойти вместе с подругой?

Анежка опять промолчала.

— Позвольте мне задать вопрос: что вас так привлекает в костеле?

Анежка и на это не ответила.

— Вы верите в бога?

— Что вы меня допрашиваете? — вдруг посуровела она.

— Простите, пожалуйста... Я не хотел вас обидеть... Я желаю вам только добра.

Анежка посмотрела ему в лицо и, не заметив на нем насмешки, смягчилась:

— Я на вас не обижаюсь... Правду сказать, я и сама не знаю, что со мной происходит.

— Ну хорошо... Скажите только, придете вы в Долгое петь в хоре, когда я вернусь из Минска?

— Приду, — подумав, сказала Анежка.

Йонас и Зосите присели на камень у берега. Сели и Алесь с Анежкой. Зосите ни на мгновение не давала покоя своему дружку — шутила над ним, укоряла за что-то.

— Это чтобы ты в Вильнюсе на других не засматривался, только меня помнил.

Вернулись с гулянья довольно поздно. Огоньки около озера уже погасли. Вероятно, хозяева уже улеглись. Только одно окно еще горело необычно ярким светом.

— Не иначе, у Яна Лайзана в Эглайне, — пояснил Йонас. — У него карбидная лампа...