В межвоенный период на улицы лондонского Вест-Энда деловой походкой выступили две литературные героини. На первый взгляд они были похожи: обе средних лет, консервативны, жизнь вне дома для обеих ограничивается тривиальными занятиями – походами по магазинам, развлечениями, хлопотами по семейным делам. По поступкам, которые совершали, и по мнениям, которые высказывали эти благородные дамы, олицетворяющие английский характер, можно судить о том, какие представления о модной женственности бытовали в тот переломный для столичной досуговой культуры период. Первой героиней, повлиявшей на читающую публику начала ХХ века, была миссис Дэллоуэй из одноименного романа Вирджинии Вулф. И своей известностью, и своим происхождением она превосходит вторую героиню, миссис Минивер Джен Стратер. Миссис Дэллоуэй замужем за членом парламента от тори, живет в Вестминстере и принадлежит к высшим кругам британского общества, в то время как роман, в котором она выступает главной героиней, считается образцом модернистской и феминистской литературы. Поступки, которые она совершает ясным июньским утром 1923 года, описанным в романе, встроены в элегантный и роскошный стиль жизни. То, как она видит Лондон, когда выходит за цветами для торжественного вечернего приема, соответствует представлению о Вест-Энде, и в особенности о Мейфэре, как о живописном районе, который издавна населяла модная элита:

Июнь. Король с королевой у себя во дворце. И повсюду, хотя еще рань, все звенит, и цокают пони, и стучат крикетные биты; «Лордз», «Аскот», «Рэниле» и всякое такое; они еще одеты синеватым, матовым блеском утра, но день, разгулявшись, их обнажит, и на полях и площадках будут ретивые пони, они тронут копытцами землю, и поскачут, поскачут, поскачут лихие наездники и в веющей кисее хохотуньи-девчонки, которые протанцевали ночь напролет, а сейчас выводят потешных пушистых собачек; и уже сейчас, с утра пораньше, скромно-царственные вдовицы мчат на своих лимузинах по каким-то таинственным делам; а торговцы возятся в витринах, раскладывают подделки и бриллианты, прелестные зеленоватые броши в старинной оправе на соблазн американцам (но не надо транжирить деньги, сгоряча покупать такие вещи Элизабет), а она сама, любя все это нелепой и верной любовью и даже причастная ко всему этому, ибо предки были придворными у Георгов, – сама она тоже сегодня зажжет огни; у нее сегодня прием [213] , [214] .

Пройдя через Грин-парк, затем по Пиккадилли, она ненадолго останавливается у витрины книжного магазина Hatchards, а насмотревшись на книги, устремляется к Бонд-стрит, где «флаги веют; магазины; ни помпы, ни мишуры; один-одинешенек рулон твида в магазине, где папа пятьдесят лет подряд заказывал костюмы; немного жемчуга; семга на льду». На всем протяжении пути миссис Дэллоуэй размышляет о своем прошлом. Модный Лондон, с его наслоениями знаков, подчеркивающих принадлежность к Империи или к древней торговой династии, работает как мнемотехника, воскрешающая воспоминания. Вулф тоже считала, что «Лондон был средоточием эмоций и воспоминаний, ареной социальной сатиры и просто праздником жизни». В размышлениях миссис Дэллоуэй столь волновавшие автора дробность, фрагментарность переживаний опыта современности и гендерного опыта накладываются на понимание города как мозаики из знаков отличия. Героиня с явным снобизмом рассуждает об окружающих ее покупательницах более низкого происхождения: «Английские буржуа средней руки, сидевшие в профиль к ней во втором этаже автобусов со свертками, зонтиками и – да, в эту жару – в мехах, представляли собой, Кларисса считала, смехотворное, невозможное, бог знает какое, просто непостижимое зрелище».

Заботами этих «смехотворных буржуа средней руки» жила миссис Минивер, героиня очерков Джен Стратер, которые с 1937 по 1939 год время от времени появлялись на страницах The Times. Успех очерков, которые затевались, чтобы отразить растущую «значимость той роли, которую семейная и частная жизнь играет в жизни всей нации», и изображали круг ежедневных занятий и мелкие неурядицы, свидетельствовал о том, что к концу 1930-х годов заботливая супруга и мать семейства действительно стала душой «респектабельного» британского среднего класса. Эти качества столь высоко превозносились американской пропагандой военного времени, что в 1942 году патриотические сюжеты колонки были экранизированы кинокомпанией MGM, главную роль в фильме сыграла Грир Гарсон. Миссис Минивер из газетной колонки «ведет спокойную жизнь, как и подобает настоящей представительнице среднего класса… у нее дом в Челси-сквер и еще один – „Скворцы“ – в графстве Кент; ее муж Клем имеет солидную профессию (он гражданский архитектор с офисом в Вестминстере); у них трое детей». Миниверы ниже по социальному положению, чем высокопоставленные Дэллоуэи, но это не мешает им наслаждаться жизнью, протекающей в простых и довольно-таки буржуазных радостях. Так что миссис Минивер иначе взаимодействует с городской средой, нежели миссис Дэллоуэй, чьи отношения с Вест-Эндом носят характер сильной эмоциональной и потомственной привязанности, выражающейся в эстетизирующей отстраненности от жизни окружающих ее лондонцев. В одном из очерков Стратер миссис Минивер смело бросается в охваченную предрождественским ажиотажем толпу покупателей универмага (миссис Дэллоуэй таких мест избегала):

Под конец долгого дня, который она посвятила рождественским покупкам, миссис Минивер рассуждала о маленькой жизненной мудрости, заключавшейся в том, чтобы беречь энергию, когда нужно открыть двери. Если проявить чуточку терпения и правильно рассчитать время, вы будете очень редко тратить на это собственные силы. Ведь почти всегда можно пристроиться прямо за спиной у того, кто уже уверенно толкает дверь… Казалось бы, это так очевидно; и все же оставалось лишь изумляться количеству людей, по-видимому, получающих удовольствие, следуя курсом наибольшего сопротивления, готовых отчаянно наброситься на первую попавшуюся дверь и с нечеловеческой силой рвануть ее не в ту сторону, как будто в самом этом действии есть какая-то доблесть. Должно быть, им нелегко живется, – подумала она.

Осторожно пристроившись в кильватере одетой в твид дамы с могучей, как у вола, шеей, она выскользнула из магазина. Ветер пронизывал до костей; с неба повалил снег с дождем, приглушая свет уличных фонарей; мостовая стала скользкой и гладкой, как будто заблестела; на смену дню пришел один из тех скверных вечеров, по которым лондонцы на чужбине глубоко тоскуют [219] .

Нужно признать, что расторопная миссис Минивер с деликатностью, достойной миссис Дэллоуэй, дистанцируется от гоняющихся за выгодными предложениями обывателей, но во всех прочих отношениях демонстрируемое ею женское модное поведение отличается от той модели похода по лучшим магазинам, которую можно наблюдать в Мейфэре. Два эти описания, столь разные, дают представления о том, откуда появился и каким образом распространялся узнаваемый лондонский стиль 1920–1930-х годов. «Слишком блестящий и показной» характер миссис Дэллоуэй воплощал вкусы того социального слоя, который ассоциировался с представлением о Лондоне как городе, где старая система общества перестает работать и люди различного социального статуса перемешиваются, тогда как порядочность и практичность миссис Минивер обнаруживала новые настроения в обществе середины XX века, его тяготение к простоте и скромности. Героини отражают противоречия, свойственные эпохе: между привилегированными слоями и однородностью общества, эскапизмом и здравым смыслом, традициями и современностью. В этой главе мы покажем, как запросы реальных миссис Дэллоуэй и миссис Минивер удовлетворялись производителями и продавцами одежды в период между 1918 и 1939 годами.

 

Современность Лондона

Это Англия автомагистралей и объездных дорог, бензоколонок и фабрик, которые выглядят как выставочные павильоны, гигантских кинотеатров, танцевальных залов и кафе, бунгало с крошечными гаражами, коктейль-баров, магазинов Woolworth’s, междугородних автобусов, беспроводной связи, любителей пешего туризма, фабричных работниц, которые выглядят как актрисы, собачьих бегов и мотогонок, бассейнов, времен, когда на купоны в сигаретных пачках можно было приобрести что угодно. Такую Англию увидел бы я перед собой, подъезжая к Лондону с севера, – если бы туман рассеялся. Гладкая широкая дорога много миль тянется мимо блокированных бунгало с маленькими гаражами, радиоприемниками, журналами о кинозвездах, купальниками, теннисными ракетками, туфлями для танцев. Однако туман стоял густой… мы ползли… и у меня было достаточно времени, чтобы подумать об этой новейшей из всех Англий… по сути своей она демократична… В этой Англии нужно быть при деньгах, но достаточно будет и небольшого капитала. Это страна разнообразных товаров массового производства по низким ценам. Можно считать Woolworth’s ее символом [221] .

В 1934 году драматург и романист Дж. Б. Пристли описал, как менялись в процессе субурбанизации и американизации пейзаж и настроения страны после Первой мировой войны. В этом знаменитом отрывке, изображающем, как автор возвращается в Лондон на машине после путешествия по стране, Пристли в красках описывает и изменения на уровне быта, все эти коммерческие уловки и ухищрения, и снисходительное и неприязненное отношение к ним со стороны политической и литературной элиты и аристократии (к которой принадлежал сам). Вероятно, тех, кто выражал свой страх перед современностью через критику ширпотреба, больше всего страшила широкая доступность новых товаров и стилей жизни для растущей аудитории, которой ранее доступ в мир роскоши и наслаждений для власть предержащих был заказан, – молодежи из рабочего и низшего среднего класса, в том числе женщинам. Пристли далее писал, что «жизнь молодежи в этой новейшей из Англий проходит не в обсуждениях наряда, в котором леди Мэри появилась при дворе; нет, они живут своей жизнью. Если им требуется кумир, они вольны выбирать из кинозвезд, спортсменов и прочих знаменитостей того, кто приглянется».

Особенно хорошо наращивание производства товаров нового типа, рассчитанных на широкую аудиторию, было заметно в Лондоне и его разраставшихся пригородах. Впрочем, вероятно, этот город всегда был таким. Лондон всегда воспринимался как город последних модных новинок, поскольку давно утвердился в статусе столицы, политического, общественного и экономического центра страны и одного из ключевых звеньев мировой торговли и колонизаторской политики. Однако к концу 1920-х годов всегда присущие ему характеристики изменчивости и подвижности стали особенно педалироваться с целью утвердить его превосходство и быстрый рост. Характерно, что Пристли въезжает в разрастающийся город по магистрали, тем самым как бы подтверждая версию социологов, что

никакое другое изменение в обозримом прошлом не изменило так кардинально жизнь лондонцев, как улучшение транспортной системы. Почти каждый житель столицы ощутил, как изменились его трудовые будни и его досуг. Город разросся, мобильность рабочей силы возросла, были частично разрешены проблемы жилищного строительства и перенаселенности, развитие транспорта также способствовало нормализации цен и зарплат и сделало культуру, отдых и развлечения более доступными рядовому гражданину [223] .

Своей современностью Лондон был обязан новым видам транспорта: автомобилю, автобусу, метро. Эти средства передвижения были ближе, чище и надежнее и способствовали смешению социальных групп, в результате чего размывались прежние границы между классами и этносами, а женщины получали новые возможности отдыхать и работать вне дома, в офисах и на фабриках. Благодаря транспорту хозяйки могли позволить себе закупаться не только на ближайшем к дому рынке или в магазине. Как отмечалось в «Новом исследовании Лондона» (дополненной, чтобы учесть изменения, внесенные войной, версии исследования социальной и экономической жизни города во второй половине XIX века, проведенного Чарльзом Бутом), «приток покупателей в центр обусловлен развитием и дешевизной транспорта и выливается в благосостояние крупных сетевых магазинов, расположенных не только в Вест-Энде, но и в таких районах, как Пэкхем и Брикстон».

Одним из наиболее противоречивых последствий наблюдаемого процесса установления более прочных связей между районами города и увеличения «проницаемости» границ между ними стало то, что цены, качество и набор услуг усреднились. В ускорении лондонской жизни видели не только повод для радости и явное свидетельство прогресса, но и повод для некоторого беспокойства. Один из авторов «Нового исследования…» оставил сухой научный тон ради того, чтобы «добрым словом помянуть оригинальность и пестроту, поглощенные унылой монотонностью большого города». Эти перемены лучше всего отражались в облике лондонцев из рабочего класса:

Явные признаки классовых различий исчезают. Теперь редко встретишь даму в чокере или со страусовым пером, господина, наряженного на скачки. В одежде юношей и девушек из рабочего класса так мало своеобразия, она только подражает модным тенденциям Вест-Энда, иногда искажает их. Когда-то в среде рабочих считалось, что краситься и пудриться пристало женщинам легкого поведения, – теперь же красятся и добропорядочные девушки. Мужчины же повально перешли на сигареты либо вместо глиняных стали использовать вересковые трубки [225] .

Забравшись выше по социальной лестнице, можно было наблюдать то же «уравнивание» в одежде представителей различных классов. К примеру, достопочтенная госпожа Форестер, модный обозреватель Daily Telegraph, писала: «Сегодня одежда уравнивает всех… По ней можно отличить богатого от бедного, но невозможно различить представителей разных классов. Модельеры обслуживают всех, кто может себе позволить их услуги». Миссис Форестер приветствовала активный интерес к моде у представительниц различных социальных групп. Он давал заработок большому количеству лондонских жителей, позволял проявить творческие амбиции и отваживал от «нежелательных и потенциально опасных» увлечений (вероятно, от торговли телом и наркотиками, хотя автор не уточняет, что именно имеет в виду). Миссис Форестер, перенимая новый язык рекламы, писала о моде, которая тонизирует, спасает от треволнений городской жизни, служит глотком свежего воздуха посреди каменных джунглей: «Правы профессионалы с Харли-стрит, которые против нервного расстройства прописывают поход по магазинам, и модные врачи, утверждающие, что новая шляпка – лучшее лекарство». В то же время в единообразии современного платья было зашифровано воодушевляющее кредо сторонников эмансипации: «За умением подчиняться простым правилам скрывается сила целеустремленности и волевое желание достичь поставленной цели».

Деловые женщины! Используйте возможности, которые открывает перед вами одежда; придерживайтесь определенного цвета и фасона, сделайте их своими… Это подчеркнет индивидуальность, ваше главное достоинство; более того, вам проще будет подбирать аксессуары… Коричневые и бежевые тона, к примеру, идут всем и подходят к любой ситуации. Любой работающей женщине, независимо от возраста, пойдет платье нежного табачного или темно-коричневого оттенка… Коричневая фетровая шляпка без полей, бежевые туфли, чулки и перчатки сделают образ завершенным и вполне подобающим [228] .

 

Модернизация производства

Методы, которые использовались для создания современного лондонского образа, сохранились с конца XIX века и были преобразованы в соответствии с изменениями в обществе, технологиях и сетях дистрибуции, которые происходили с Первой мировой войны. Поразительное многообразие специализированных ремесел и предприятий узкой направленности все еще было востребовано отдельными рынками, однако тенденция к стандартизации, которая наблюдалась повсюду в социальной сфере, также влияла на производство модного платья в столице. Акты от 1909 и 1918 годов, устанавливавшие минимальный размер заработной платы, поспособствовали улучшению трудовых условий поденщиков, которые с 1840-х годов в поте лица трудились в секторе готовой одежды, но в то же время сказались в сокращении прибыли маленьких независимых компаний и частных ателье, зависевших от постоянного притока рабочей силы. Такие законодательные инициативы были выгодны крупным фабрикам, которыми зачастую владели торговые сети: прогрессивная политика трудоустройства и технологические инвестиции делали их привлекательным местом работы для тех, кто прежде зависел от сдельной надомной работы и мог лишь мечтать о стабильности. Сходным образом и послевоенное ужесточение миграционной политики способствовало дальнейшей стандартизации: приток квалифицированных еврейских работников был остановлен, а хорошая ручная выделка превратилась в удовольствие редкое и все менее доступное по мере того, как наследники успешных модных и пошивочных фирм уходили из одежного бизнеса в более прибыльные и надежные производства.

Несмотря на все это, ассортимент, кадровый состав и расположение предприятий модной торговли в Лондоне отличались разнообразием. Как отмечал С. Доббс, автор влиятельного трактата об условиях труда работников швейной промышленности, опубликованного в 1928 году,

в Сохо заседают мастеровитые портные, которые, хоть и ропщут на судьбу, все же чтят традиции своего ремесла, а по другую сторону Оксфорд-стрит, в снятых в субаренду мастерских, множество деловитых евреев и евреек упорно трудятся, создавая вещи не столь искусные, зато более соответствующие духу времени, что позволяет им, составляющим низшее сословие этой гильдии, получать больше денег, нежели презирающие их кустари… За пошивом модного платья и шляп в знаменитых лондонских ателье мы найдем одетых по последней моде «эмансипе», полную противоположность портних среднего возраста из Корнуэлла, едва сводящих концы с концами, или… умелых, благополучных работниц с громадных текстильных фабрик в Лидсе [230] .

Работники швейной промышленности, хотя мастера самого разного толка были разбросаны по всем районам города, составляли значительную часть лондонского населения, в 1920-е годы насчитывавшего 4,5 миллиона жителей. Согласно подсчетам С. Доббса, около 160 тысяч человек зарабатывали себе на жизнь, занимаясь пошивом одежды в столице, и еще около 20 тысяч в ближайших к ней графствах. Из них примерно 80 тысяч имели отношение к торговле швейными изделиями, 55 тысяч к производству женской одежды, 16 тысяч к производству трикотажа (сорочек и нижнего белья), 2 тысячи к производству корсетных изделий и 6 тысяч к изготовлению женских головных уборов. Мужчины преимущественно работали в пошиве одежды (40 тысяч), во всех прочих сферах, за исключением шляпного дела, где представителей разных полов было примерно поровну, преобладали женщины. Следует заметить, что сюда входят и те, кто, в полном соответствии с духом модернизации, состоял на канцелярских и распорядительных должностях: обслуживающий персонал, управляющие и продавцы. Однако за этой голой статистикой скрыта некая неизъяснимая тайна, которая, вопреки рационализму текущего момента, все еще присутствовала в мире лондонских «мастеров нитки и иголки»:

Доля исследователя лондонского быта, пожалуй, тяжелее, чем какой-либо другой части страны. <…> Предприятия в среднем небольшие; средний работник – пустое место, и это в городе, где и важных шишек в грош не ставят. Рабочие союзы не имеют веса… Не существует торговых палат, которые заботились бы о том, чтобы представить товар в выгодном свете; нет толковой локальной отчетности. Вдобавок и область исследования, как правило, слишком большая для одного исследователя; есть риск за деревьями не увидеть леса… Иудеи и язычники, мастера и неумехи, фабричные и надомные работники, и портной, и швея, и модистка – всех здесь в избытке, и в своем бесконечном многообразии они составляют лишь одну из частей многогранной городской жизни, лишь небольшой процент многомиллионного населения [233] .

Сектор женского платья, в отличие от мужского, в указанный период разительно преобразился «вследствие распространения фабричных методов производства». К нему относились верхняя одежда, и белье, и пеленки, и эта отрасль лишь выиграла от стандартизации и упрощения женского модного платья. Индустрия грубо подразделялась на оптовое производство и штучные заказы и задействовала весь спектр методов производства: от «свободного применения электроэнергетических машин и пооперационного разделения труда» до трудоемкой и требующей большого мастерства ручной работы. Производственные отделы крупных магазинов тканей в Вест-Энде полагались на обе модели, но, как правило, работа производственной линии ограничивалась возможностями оптовых поставщиков, которые поставляли экспортные заказы для колониальных рынков и стандартизированные товары, такие как передники, фартуки и накидки, для сетевых магазинов. Ручная работа оставалась на маленьких придворных ателье и независимых розничных магазинах, которые отдавали наряды на доработку – для добавления тесьмы, вышивки и буфов – надомным работникам, число которых все уменьшалось.

Магазины женского платья были разбросаны по всей столице. Маленькие фирмы по производству костюма, накидок и блуз открывались на севере и востоке Оксфорд-серкус в 1930-е годы по соседству с авторитетными ателье, снятыми в субаренду, заложив основу одежного квартала, где и в наши дни располагаются штаб-квартиры модных компаний и оптовые магазины. Еще восточнее предприятия массового производства, фабрики, перенимали систему потогонного труда своих предшественников.

«В Попларе и Лаймхаусе, – писал Доббс, – то и дело попадаются различные швейные фабрики… В Доклендсе… есть несколько… производящих в основном одежду низкого качества. От дохода работающих здесь женщин зависят многие семьи, главы которых трудятся в доках, поскольку это более стабильный заработок». Фабрик также много было в Клеркенвелле, Хакни и Уолтемстоу (этот район был знаменит благодаря сосредоточенным здесь производствам рубашек, пижам и легкой одежды), а на юге и востоке города, в Нью-кросс, Вулидже, Виллесдене и Шепердс-Буше, располагались торговые точки.

Мастера, работавшие по частным заказам, располагались ближе к своей клиентуре и применяли более деликатный подход к распространению, принятый в Вестминстере, Мэрилебоне и Кенсингтоне. Здесь происходил обмен модными тенденциями с Парижем, а также получали развитие тенденции, заданные собственно лондонской индустрией. Эта ситуация в «Новом исследовании…» описывается так: «предприятия высшего класса торгуют моделями собственного кроя… либо купленными за границей… С тех пор как импорт шелка обложили пошлиной, нередко можно встретить копию французской модели, предназначенную на импорт, в шерсти или из холщовой ткани – таким образом избегали уплаты указанной пошлины». Независимые портные с окраин города выполняли заказы более зрелых клиенток, чьи запросы и старомодные вкусы не могли быть удовлетворены за счет стандартизированной продукции, которой торговали сетевые магазины. Они также брались за перекраивание и починку одежды. В тех случаях, когда требовалось пошить наряд на особый случай (например, на крестины, свадьбу, бар-мицву или на публичное мероприятие достаточно важное, чтобы обратиться к профессиональному портному), мастера с окраин работали преимущественно по иллюстрациям из модных журналов и использовали ткань, которую предоставлял сам клиент. Помимо платья, важной составляющей современного лондонского стиля были дамские костюмы, к этой категории относились пальто и отдельные предметы гардероба, такие как жакеты и юбки. В соответствии с давним разделением на предпринимателей, которые давали деньги, поставляли фасоны и одежду, и мастеров-портных, отвечавших за отделку, торговля массовой продукцией в этой области была тесно завязана на еврейской общине. Маленькая производственная единица (состоящая из портного, прижимной лапки, распошивальной и отделочной машины) зачастую размещалась в гостиной или на заднем дворе, в подвале большого дома в отдаленном районе на севере или востоке Лондона. За счет своей компактности эта единица легко удовлетворяла меняющимся требованиям моды и сезона, за счет чего и существовала. Когда работы было много, портной мог прибегать к помощи семьи и коллег, и в связи с этим в «Новом исследовании…» писали: «в горячую пору лоточника с рынка Petticoat Lane можно увидеть за глажкой в мастерской, которую держит кто-нибудь из родственников, дамский портной».

Жесткая конкуренция и чуткость к малейшим переменам, которые характеризовали данную отрасль, воплощались в шуме, жаре и хаосе, царившем на рабочем месте. «Скорость – вот что поражает, едва вы входите в мастерскую, – писал один из современников. – Все работают на предельной скорости, шьют, утюжат и говорят дружным хором. Немые работники общаются при помощи пальцев. Евреи говорят на своем языке, то и дело вворачивая французские и немецкие словечки». Не будем забывать, что именно на смену этой космополитичной культуре, державшейся на тяжелом, но бесславном труде, пришла приглаженная модерность с ее новыми модными героями, появившимися на столичной сцене в 1930-е годы для того, чтобы удовлетворить нужды таких клиенток, как миссис Минивер. Журналист Элисон Сеттл в 1937 году назвала имена тех, за счет кого укрепится слава Лондона как столицы пошитого на заказ элитного платья, как женского, так и мужского. Однако этим героям выпало стать современниками подъема производственной и торговой инфраструктуры, которая в полной мере разделила с ними ответственность за создание имиджа Лондона как модной столицы:

Кто они, ведущие британские модельеры? Это Виктор Стибел, молодой выходец из Южной Африки, о котором даже французские конкуренты говорят с величайшим уважением, ценя чистоту его линии; простой, скромный молодой человек, не склонный к импульсивным порывам, которых обычно ждут от представителя модной индустрии. Он одержим изяществом цветов, тканей и кроя. В Нормане Хартнелле первом женское общество признало лидера моды, заставившего заграничных покупательниц по всему миру обратить внимание на Великобританию… С его именем ассоциируются платья с пышными юбками, расшитые пайетками или отороченные лисьим мехом, элегантные пальто или платья, пошитые для походов по вечеринкам. Третье место в ряду молодых модельеров занимает Дигби Мортон. Его выделяет блестящее чувство цвета; и он первым получил признание среди покупателей-иностранцев, поскольку создает именно то, что они надеются найти у нас на островах, – одежду для загородного отдыха, занятий спортом и домашнюю одежду… То же можно сказать и о модном доме Уинифред Модсли, который пользовался доверием американских покупателей, поскольку отдел спортивной одежды основала сама Уинифред Модсли, та женщина, благодаря которой Fortnum and Mason прославился своими свитерами и кардиганами, твидовыми юбками и пуловерами [239] .

 

Шарм модерности

«Платья с пышными юбками, расшитые пайетками или отороченные лисьим мехом, элегантные пальто или платья, пошитые для походов по вечеринкам» – это воспоминание о «по-дэллоуэевски» роскошной жизни в Лондоне в период между войнами, которая представляла собой полную противоположность практичности «свитеров и кардиганов, твидовых юбок и пуловеров», свойственной миссис Минивер, или черно-белому миру одежды для простых смертных с его фабриками, торговыми залами, потогонкой и складами. Наряды от Хартнелла создавались в основном для ночного Лондона, который поражал своей современностью, пропитанной ностальгическими чувствами, и так разительно отличался от дневного Лондона, рассудительного и отстаивающего равноправие. В 1925 году Стивен Грэм так писал о ночной жизни Лондона:

Днем у нас демократия, ночью феодализм. При свете дня царит равноправие, а в лунном свете обнажается неравенство. По залитой солнцем Пиккадилли могут прогуливаться герцог и бродяга, а в ночные часы такое соседство невозможно. Ночлежка похожа на мужицкую лачугу; особняк – на пышный дворец. Прошлое воскресает ночью и прячется при свете дня… Ночью всяк сверчок знай свой шесток [241] .

Несмотря на то что разделение мест и способов проведения досуга на основании финансового положения сохранялось, в столичной сфере развлечений в период между войнами наблюдался небывалый подъем – жители Лондона почувствовали себя в большей безопасности и занялись поиском наслаждений. С появлением электрического освещения на Вест-Энде женщины здесь могли не опасаться нападений и порицания, с которыми сталкивались их предшественницы, отважившиеся на путешествие по «городу страшной ночи» в XIX веке. В массовом воображении ночной Лондон 1920–1930-х годов был городом крепкого алкоголя, крайнего разложения и щегольства, естественной средой обитания «золотой молодежи» из романов Ивлина Во и пьес Ноэла Коуарда. Кроме того, его открыли для себя представители среднего и низшего среднего класса, в среде которых отдых в дансингах и кинотеатрах, предлагавших адаптированную под менее притязательные вкусы версию роскошного представления, считался престижным. Неудивительно поэтому, что, как утверждает один авторитетный исследователь, именно в эти годы «появляются литературные произведения, воспевающие ночной Лондон». Стивену Грэму удалось в красках передать его призрачную прелесть:

Вест-Энд по-своему привлекателен… Здесь жгут электрические огни и прожигают жизнь. Он сияет, слепит, разливает свет по воздуху. Все лондонские мотыльки слетаются на него, свет удовольствия и порока. Приезжающий в Лондон обязан проехаться на автомобиле с открытым верхом по ночной Пиккадилли до Пиккадилли-серкус. Почтенные заведения на пути превращаются в станции. Фонарные столбы, крашеные под алюминий, выстраиваются в процессию, тянущуюся ко двору или к главным воротам… Сияние накатывает на вас, несущегося по проспекту… На шелковых шляпах играют цветные блики. Свет приводит все в движение. Это великолепно [243] .

Пиккадилли-серкус, с рекламными щитами с электрической подсветкой, олицетворяла блестящую современность города и была одним из нескольких (наряду с Лестер-сквер) центров ночной жизни, где царила атмосфера демократии и единства. Засмотревшийся на «портвейн, льющийся из красной хрустальной бутылки в услужливо подставленный стакан… ребенок с подсвеченной прядью посасывает молоко Nestle из бутылочки… золоченые буквы на вывеске китайского ресторана» и ослепленный «сияющими огнями Monaco», человек из толпы, каким бы ни было его классовое происхождение и вероисповедание, находил в мерцающих чудесах, сотворенных современным коммерческим гением, отражение своих желаний. Протискиваясь сквозь толпу на Пиккадилли-серкус, можно было не только наблюдать за тем, как постепенно изменяется коллективный портрет массового потребителя, но также составить некоторое представление о том, что из себя представляет современная женственность. Хотя порой оно оказывалось весьма странным и сумбурным, поскольку «здесь вы [могли] повстречать трех юных барышень в голубом, девушку в летней юбке с разрезом, разбитную девицу из паба с копной коротко стриженых, крашеных хной волос, девушек одиноких и с компаньонкой, монашек и пираток, алые губки, подведенные бровки, глазеющих по сторонам, убивающих время, спешащих по делам…» Описание Грэма частично отвечало устаревшему викторианскому стереотипу, согласно которому «женщины на ночных улицах были либо блудницами, либо ангелами». И хотя ночной город в 1920-е годы стал более доступным, что, по замечанию Иоахима Шлера, превращало подобные примитивные деления в пережиток прошлого, в общей картине ночных столичных развлечений женский силуэт присутствовал лишь в «манекена на витрине и декоративного элемента». Таким образом, актрисы, певицы или проститутки с «алыми губками, подведенными бровками» низводились до положения «столичной ночной флоры… это женщины, которые держали себя в чужих руках». Грэм, помимо столь ярких примеров женской объективации, так же красноречиво описывает женщин менее заметных, примечательных только за счет приземленных обстоятельств своей повседневной жизни, которые посещали Вест-Энд, чтобы самоутвердиться и развеяться:

Остановки осаждают пассажирки, желающие попасть домой. Наступило время массовой демобилизации с увеселительного фронта – время покинуть развеселый центр и отправиться в унылые предместья, к скрипучим пружинным матрасам [246] .

Полуночных путешественников привлекал в Вест-Энд или на ближайшие оживленные улицы кинематограф. Как отмечает историк кино Джефри Ричардс, появление звукового кино в 1928 году способствовало росту числа и посещаемости кинотеатров по всему городу; звуковое кино расположило к себе не только юных восторженных девушек из рабочего класса, но и набирающую общественный вес публику из среднего класса. И хотя вкусы аудитории существенно разнились (к примеру, зрителям из числа рабочего класса был по нраву динамизм и пафос голливудских фильмов, но не нравилась театральная условность и претенциозность британской кинопродукции), влияние кинематографа на самые различные области общественной жизни, и на моду в особенности, трудно переоценить. Подтверждение этому мы находим в «Новом исследовании…», в частности, там говорится:

Влияние кинематографа проявляется в одежде и внешности женщин и в том, как они обставляют свои дома. Девушки копируют стиль любимых кинозвезд. В то время, когда был написан этот отчет, девушки из всех социальных классов носили пальто «как у Греты Гарбо» и завивали волосы а-ля Норма Ширер или Лилиан Харви. Невозможно измерить величину влияния, которое кинокартина оказывает на облик и привычки людей. Несомненно, в ней есть огромный просветительский потенциал, который еще не был должным образом раскрыт. Впрочем, главная задача кинематографа отнюдь не наставлять или «обогащать», но развлекать, и с ней он справляется весьма эффективно [248] .

Популярность кинематографа умерила пыл его критиков: было ясно, что, хотя подавляющее большинство фильмов поверхностны и сомнительны с точки зрения морали, их власть над воображением и желаниями аудитории положительно сказывалась на том, как население Лондона являло себя миру. Как полагали авторы «Нового исследования…», это зачастую достигалось ценой местных традиций, и американский лоск и шик прививались в среде, совершенно не похожей на солнечный Лос-Анджелес или Манхэттен. Но иногда между Лондоном и культурой кинематографа устанавливались более тесные связи, нежели стремление обзавестись пальто «как у Греты Гарбо». В этом помогает убедиться Джеффри Ричардс, сравнивая творческий путь и секрет обаяния британских звезд Грейси Филдс и Джесси Мэттьюс. Действительно, если посмотреть с точки зрения маркетинга, эволюция экранного образа Мэттьюс безупречно отражает все стадии развития Лондона как территории развлечений в указанный период. Джесси Мэттьюс родилась в квартире над мясной лавкой на Бервик-стрит, в семье из рабочего класса, в которой было шестнадцать детей. Она влилась в число «независимых, целеустремленных работающих женщин, умеющих добиваться успеха в мире жестокой конкуренции». В прежние времена она вполне могла бы попытать счастья в мюзик-холле или варьете. Родись она поколением раньше, она, с ее внешностью и танцевальными и вокальными данными, могла бы выступать в «Гейети». Однако появление кинематографа открыло перед Мэттьюс иные возможности. Как пишет Ричардс,

шесть фильмов, в которых Джесси продемонстрировала свои возможности, начиная с «Evergreen», были фантазиями в стиле ар-деко, разыгранными в предельно условном, черно-белом, герметичном мире, где существовали только шикарные ночные клубы, роскошные отели, океанские лайнеры, офисы газет и радиостанций, театры и особняки, в залах которых полы были натерты до сверхъестественного блеска. На влияние модернизма указывали аксессуары с хромовым блеском, металлические и с острыми углами [249] .

Фильмы с Мэттьюс воспевали искусственность, отвлекали от тягот Великой депрессии, предлагая мираж столичного блеска и легенду, что всякое личное достижение вознаграждается материально. Это был иной мир, нежели та реалистичная, северная картина, которую демонстрировали радужно-оптимистичные и социально-ориентированные фильмы о «девушке с фабрики» с участием Грейси Филдс.

Джесси Мэттьюс была воплощением индивидуалистской этики, отвечавшей представлению о Вест-Энде как месте, где мечта становится жизнью, а жизнь подобием грезы. Побег от действительности в мир наслаждений ярче всего изображала бурлящая толпа посетителей в заведениях, прославленных свободными нравами и утонченной публикой, например знаменитого клуба «Горгулья» в Сохо. Стивен Грэм так описывал его космополитичные соблазны:

Среди литераторов, коих здесь немало, можно заметить Комптона Маккензи и Ребекку Уэст… среди политиков – виконта Грея; среди ученых – сэра Уильяма Бевериджа. Конечно же, здесь целые стайки актрис, светских барышень и городских повес… Всегда можно встретить красавиц в причудливых платьях, в сопровождении занудных и задумчивых мужчин; вульгарные лица, лица интеллектуальные, несколько военных и мечтательных молодых актеров, слегка робеющих. Стены – сверкающая мозаика из семи тысяч миниатюрных квадратных зеркал. Китайские шторы закрывают вид на унылые крыши Сохо и на ночной Лондон. Низкий позолоченный потолок похож на крышку шкатулки с драгоценностями… Картины Матисса усугубляют ощущение искусственности… Музыкальный репертуар самый свежий: мелодии с граммофонных пластинок через месяц будут звучать из каждой шарманки, но в Нью-Йорке, родине джаза, уже считаются прошлым сезоном… Похоже, устроители поставили целью совместить все прелести аристократических клубов с отдыхом и танцами. «Мы хотели сделать клуб, в котором Ситвеллы не робели бы, но и не вели себя по-свойски», – рассказал мне как-то ночью один из членов клуба [251] .

Помимо клубов, облюбованных аристократами и плейбоями, спрос на развлекательный досуг удовлетворяли более демократичные танцевальные залы, которых авторы «Нового исследования…» к 1933 году насчитали 23 штуки. Лучшие танцоры-любители были родом из еврейской общины Вест-Энда, но дансинги привлекали более широкую аудиторию, и здесь соседствовали «машинистки, продавщицы и девушки с фабрик». Завсегдатаи, девушки в опрятных платьях и мужчины в повседневных костюмах, ценили царившую здесь непринужденную атмосферу, и в «Новом исследовании…» сообщалось, что «люди приходят в танцзал после дневной смены или в субботний вечер в своей повседневной одежде, как если бы шли в кино». Помимо кино и музыки, развлекала сама улица, картины современной городской жизни поражали не меньше, чем увиденные на экране. «Новое исследование…» сообщало, что кафе, кондитерские и закусочные (интерьеры которых в этот период заметно изменились, чтобы отвечать новым представлениям о гигиене и рационализации производства) на окраинах города работали до десяти вечера, а освещенные фасады кинотеатров, ярмарок и театров сливались в выразительный задник для сцен народного кутежа. Особо отмечалась «современная практика освещать закрытые магазины», благодаря которой возникла «новая форма развлечения воскресным вечером. Оживленные улицы… запруживали не только идущие из всевозможных храмов и церквей, кинотеатров и пабов толпы, но и молодые парни и девушки, которые прогуливались и болтали или глазели на витрины».

Ощущение, что кинотеатр и магазин в межвоенном Лондоне – островки активной современной жизни, ярко передано в романе Дж. Б. Пристли «Улица Ангела». Он чем-то напоминает ранние фильмы Хичкока, изображающие насыщенные сцены из жизни Лондона. Клерк Тарджис без памяти влюбляется в дочь торгового агента Лину Голспи. Его влюбленность перерастает в настоящее помешательство, и он видит отблеск своей страсти в каждом женском товаре, который попадается ему на глаза в Вест-Энде. Описанный ниже маршрут по местам потребления многие из читательниц Пристли, должно быть, выучили наизусть в ходе своего знакомства с растущим лондонским рынком роскошной одежды.

Когда он следовал за Линой (хотя бы и таким нелепым образом, словно сыщик), только Лина и он были для него реальностью, единственными живыми человеческими существами в городе, который во всем своем зимнем великолепии зажженных фонарей, витрин, сверкающих вечерних реклам, автобусов в золоте огней, отраженных в мокром зеркале мостовых, превращался для него в залитые светом джунгли. Когда он пытался изгнать Лину из своих мыслей, во всем городе не находилось ничего, что могло бы отвлечь его, помочь ему забыть ее. Его и до встречи с Линой сводила с ума жажда любви, он испытывал муки Тантала, бродя по улицам, а теперь было во сто раз хуже. Все, что он видел, твердило ему о женщинах, о любви. Он проходил мимо витрин – витрины пестрели шляпками и платьями, которые могла бы носить Лина. Они показывали ему ее чулки, ее белье. Они до самого верха были уставлены ее прелестными туфельками. Они приглашали его полюбоваться ее пудреницами, губной помадой, флаконами ее духов. Все, что только надевала Лина, чего касались ее руки, выставлялось здесь в слепящем свете электрических ламп. Театры и кино кричали ему в уши все, что они знали о девушках и любви. Заборы вокруг недостроенных домов во всю свою десятифутовую высоту были испещрены рисунками, иллюстрировавшими счастливое завершение романов. Даже газеты, под предлогом мнимого интереса публики к женской атлетике, каждый день помещали фотографии почти голых молодых женщин, сложенных как Лина. А из автобусов, поездов метро, театров, дансингов, ресторанов, кафе, баров, такси, домов выходили молодые люди со своими подругами, девушки с кавалерами, супружеские пары. Они улыбались друг другу, пересмеивались, держались за руки или шли, прижимаясь друг к другу, целовались [254] , [255] .

 

Отправляясь за покупками

Если верить Пристли, в период между войнами улицы Лондона походили на дамскую комнату, где неосмотрительный прохожий мог запутаться в паутине кружев и заплутать в парфюмерном тумане. А как передвигались по этим томным улицам более искушенные потребители, современные миссис Дэллоуэй и Минивер? В действительности поход за покупками, конечно, был более невинным занятием, чем его изобразил писатель, однако путеводители и журнальные обзоры рассказывали о лабиринтах магазинов, в которых недолго потеряться. Как зоны досуга были поделены между представителями различных классов и поставщиками удовольствий различного сорта, так же и столичные модные магазины делились согласно достатку и вкусу своей клиентуры, устраивая приманки для простодушных. Нужно отдать должное Пристли, владельцы магазинов, сколь бы ни были различны аудитории, сходились в своих взглядах на рекламу, которая, по их мнению, должна была апеллировать к чувству, сражать пышностью и соблазнять.

Высшие круги лондонской модной торговли испытывали на себе влияние Парижа и Нью-Йорка, изощренных в искусстве продаж. Представители французских модных домов и американских компаний спортивной одежды давали о себе знать в Вест-Энде, а порой, когда на родине складывались не лучшие финансовые и политические условия для их бизнеса, находили Лондон очень прибыльным. Liberty пригласили Поля Пуаре к сотрудничеству на один сезон, а Модный дом Worth отдал должность ведущего модельера в своем лондонском филиале мадам Чемпкоммьюнал. Модели от Магги Руфф, Эдварда Молине и Эльзы Скиапарелли также продавались в Мейфэре. Марджори Касл из Нью-Йорка, благополучно преодолев океан, открывала свой первый магазин одежды на Беркли-сквер, торговавший американскими платьями для хозяек дома. Ее соотечественница Роуз Тейлор обосновалась на Гросвенор-стрит, торгуя готовым платьем на каждый день и предлагая своим клиенткам отдохнуть и поправить макияж в салоне красоты. Для британских покупательниц товары таких магазинов были особо свежими и статусными новинками, а их интерьеры совмещали элегантность французского отеля и глянцевый блеск американского модернизма, сделанные с поправкой на британское чувство театральности. Тельма Бенджамин, редактор рубрики для женщин в Daily Mail, описывала эту театральность на примере одного престижного заведения:

Англичанки могут по праву гордиться Модным домом Изобель… он занимает великолепный особняк на Риджент-стрит, а среди его клиенток – самые стильные женщины Лондона… Показ моделей у Изобель, определенно, стоит того, чтобы вы его посетили… манекенщицы прекрасно демонстрируют платья, исполняя пируэты на помосте из черного мрамора перед серым задником или грациозно проплывая вверх и вниз по ступеням из черного мрамора. Ее платья для приемов при дворе всегда неизменно прекрасны, и она убеждена, что британку может хорошо одеть только другая британка со вкусом [257] .

Модный дом Изобель был из тех ателье придворного платья, которые, стремясь повторить коммерческий успех леди Дафф Гордон, шили наряды, в которых намек на аристократизм мирно уживался с ноткой авантюризма. Элитные ателье этого толка располагались в «золотом треугольнике», образованном Риджент-стрит, Пиккадилли, Оксфорд-стрит и Парк-лейн, фасадами выходили на улицы, по которым прогуливалась миссис Дэллоуэй, и предлагали товары женщинам ее круга. Американский англофил Пол Коэн-Портхейм прочувствовал атмосферу, которая царила здесь в 1930-е годы, и подробно описал характерные мелочи и противоречия между духом сдержанности и желанием покрасоваться. Он описал Бонд-стрит как место, притягивающее «хорошо одетых женщин и завзятых щеголей с… такой свободной походкой, какой, похоже, не увидишь ни в одном другом уголке… она уже покорила Ганновер-сквер, портновскую цитадель на востоке, и теперь на западных рубежах ведет успешное наступление на Беркли-сквер». Риджент-стрит же, по мнению Коэна-Портхейма, напротив, производила удручающее впечатление своей унылой респектабельностью. Улица была «рассудительной, но лишенной очарования», как «женщина, о которой говорят, что она „впрямь достойна восхищения“, потому что у нее есть масса достоинств за исключением одного – настоящей привлекательности». Зато Парк-лейн вмещала в себе все, что на тот момент считалось наиболее передовым:

Она напоминает Брайтонский променад, но не вдоль моря, а вдоль парка… Сегодня здесь возводят самые высокие в Лондоне здания, огромные отели, многоквартирные дома, клубы. На Парк-лейн еще сохранились немногие частные особняки, но ей суждено разделить судьбу всего Мейфэра. Современные богачи предпочитают апартаменты и отели, и здесь созидается пригодная для них среда. Все здесь ярко и ново, все выглядит исключительно дорого, во всем ощущается дух послевоенного времени со всеми его изъянами и достоинствами. Это так интересно, потому что это и есть наше настоящее, а в Лондоне старины столько, что он может себе позволить немного современности [258] .

Самые престижные ателье находились на тихих улочках, уходящих от Парк-лейн на восток, они скрывались за дверями «старых особняков с изысканными интерьерами, служившими изумительной оправой для прекрасных туалетов». Тельма Бенджамин рекомендовала своим читательницам отправляться за покупками на Ганновер-, Принсес-, Довер-, Албемарл– и Уигмор-стрит. Другая сведущая в тонкостях шопинга журналистка, Элизабет Монтизамберт, рассказывала о том, как в жемчужно-серых интерьерах дома на Довер-стрит миссис Фелпс из модного дома Phelps-Paquin уже на протяжении двух десятилетий создает туалеты для самых элегантных и утонченных актрис Лондона и может похвастать тем, что ее первой заказчицей была Эллен Терри. Достопочтенная миссис Фортескью из Cintra на Сэквилл-стрит также стремилась соответствовать запросам на театральность и оформила интерьеры «на манер пещеры Аладдина, покрасив пол и стены в черный и осветив золоченый потолок и обитый золотой тканью альков лампами с инкрустацией из драгоценных камней, изливающими свет на… россыпь диванных подушек, лакированную мебель и оригинальные безделушки». Такая театрализованная обстановка считалась одной из сильных сторон лондонской высокой моды, и комментаторы нередко объясняли эту тенденцию культом домашнего очага, который во всем мире ассоциировался с британской женственностью. Навыки хозяйки имения, непревзойденной в своем умении создавать гостеприимную и в то же время оригинальную атмосферу, похоже, становились востребованными в коммерческой сфере. В характерном для периода между войнами переплетении старого и нового также видели новый источник вдохновения, покрытый сюрреалистической дымкой, как на фотографиях Сесила Битона и Ангуса Макбина. Фрэнсис Маршалл, автор модных иллюстраций, вспоминал о Лондоне этого периода: «в нем был какой-то потрясающий накал великолепия, который сплавлял барочные узоры с викторианским очарованием. В основе лежали придворные церемонии по многим особым случаям… Такое слияние традиции королевских торжеств и новаторства ХХ века было уникальным».

Эклектичный стиль салонов кутюрье перенимали и некоторые специализированные бутики, которые своей художественностью скрашивали поход за покупками для состоятельных дам. Тельма Бенджамин с восторгом описывала знакомые фасады лавок с чаем и кофе, мороженым и шоколадом, духами и кружевами, расположенных на Бонд-стрит и в пассаже Burlington. Но поистине удивительными заведениями на модных улицах и в торговых центрах Лондона были цветочные лавки, центр устремлений миссис Дэллоуэй. К середине 1930-х годов в городе сложился целый культ букетов и бутоньерок, и Фрэнсис Маршалл не слишком кривил душой, когда говорил, что «магазин женских шляпок в 1937 году больше походил на утопающий в дымке цветущий сад». Элисон Сеттл подробнее описывает превращение Мейфэра в ожившую пастораль:

Молине произвел революцию, разместив в каждой комнате ателье на каминных полках с зеркалами по массивной цветочной вазе. Цветущие ветки яблонь, белая сирень, розы – всем женщинам это нравилось… В Англии даже еще более эффектно цветы использовал Виктор Стибел. Констанс Спрай, настоящая волшебница по части цветов, придумала ставить в комнатах его ателье алебастровые вазы высотой до плеча с чудесными цветочными композициями… Это доставляло женщинам удовольствие [262] .

Дальше к западу, в Найтсбридже и Челси, художественные порывы проявлялись даже более ярко. Коэн-Портхейм отдавал должное «антимодным», творческим требованиям этих районов:

Мне по душе Слоун-стрит, где во всем ощущается дух нового времени и покупательницы из здешних магазинов – женщины сметливые, хотя и не благородные или богатые, как те, что закупаются на Бонд-стрит. Эти улицы не склонны во всем подчиняться диктату «Сезонов»; жизнь людей, которых вы здесь встретите, проходит на этих улицах, они преданы этому уголку мира, и вы догадываетесь, что, вполне возможно, кое-кто из них не в состоянии заплатить по счетам… Эти места молоды душой, и у них есть еще одно преимущество – здесь не любят ничего «показного» [263] .

Свою богемную репутацию этот район снискал благодаря обосновавшимся в нем эксцентричным предпринимателям – таким, как владельцы ателье Sheba (в доме 1 по Кадоган-плейс), специализировавшегося на изготовлении украшенных вышивкой нарядных чайных платьев, которые демонстрировались в обшитой панелями комнате для музицирования. Или их соседка миссис Ривз, промышлявшая изготовлением украшений для волос. Имидж, в соответствии с которым от покупателя в этом районе требовались отвага и любознательность, закреплялся за районом в путеводителе по лондонским магазинам Тельмы Бенджамин, который был рассчитан исключительно на американских путешественников 1930-х годов. Так, The Wearing Studio в Найтсбридж Грин описывается как некая диковинка на отшибе:

Найтсбридж Грин в верхней части Бромптон-роуд, прямо напротив Таттерсолла, знаменитого конного рынка, составляли три крепких деревца, пышно разросшихся на том месте, где раньше была чумная яма… Вы взбираетесь все выше и выше; и в тот самый миг, когда уже впору отчаяться, оттого что сил идти дальше уже не осталось, вы неожиданно оказываетесь на небольшой площадке, где вас ожидают стул и вселяющая надежду табличка: «Еще каких-то двадцать ступенек»… Наверху вы найдете просторные ателье, где трудятся истинные художники, создавая восхитительные эксклюзивные ткани… В наши дни искусство домашнего прядения и натуральной окраски шерсти в цвета, какие можно встретить на персидских коврах, переживает очередной расцвет [265] .

Вкус к штучным изделиям ручной работы, продающимся в атмосферных салонах узкой специализации, можно было считать истинно лондонским изобретением, и находящиеся здесь магазины ощутимо влияли на местные модные тренды, тенденции в оформлении витрин и на общественное положение работников швейной промышленности в указанный период. Элизабет Монтизамберт сравнила эти магазины с «бриллиантами в прозаической оправе улиц» и в то же время отметила, что «в большинстве случаев они появляются, когда в мир коммерции удается вторгнуться любителям». Так, скромный эксперимент, затеянный эстетами-энтузиастами в 1919 году на квартире в Челси, вырос в Merchant Adventurers Store («Магазин торговцев-авантюристов») на Слоун-стрит, 25. Здесь продавались вперемешку древние и новые ремесленные изделия, «старое кружево, утонченное белье, достойное принцессы; парчовые сумочки и всевозможные, весьма необычные подарки». Монтизамберт уверяла, что «этот магазин – настоящая находка для хорошо образованного надомного работника, который может арендовать… стеллаж… для своих поделок, если они отвечают установленному здесь высочайшему стандарту качества».

Ассортимент и бизнес-модель таких магазинов были связаны с многонациональной культурой города. Они претендовали на нишу, которую до них занимали торгующий расшитыми крестьянскими блузами и деревянными украшениями русский магазин на Бромптон-роуд, 194, предлагающий бусы из голубого стекла и фаянса зал в Palestine Art Industries на Харрингтон-роуд, продающий перламутр, ковры и «синайские» ожерелья Egyptian Produce and Industries Association на Холборнском виадуке и специализирующийся на кружевах и белье с вышивкой магазин итальянских мастеров на Кромвель-роуд, 116. А также они пытались, торгуя самыми разнообразными экзотическими безделушками, походить на Каледонский блошиный рынок в Ислингтоне, самый большой в городе, где продавались «за полцены акры подержанных товаров самого разного толка, от осколков дорогого китайского фарфора и негодных горелок до столового серебра времен Королевы Анны… мили нового хлопкового и шерстяного полотна, и где расхаживали тысячи домохозяек с газетными свертками, авоськами и детскими колясками». Однако менее отважные и «более породистые» покупательницы посещали магазины художественных ремесел на Бичем-плейс. Атмосфера таких мест носила характер веселой самодеятельности, скорее соответствовавший миру дебютантки или героини романов Э.Ф. Бенсона, нежели торговца-иммигранта или домохозяйки-кокни. По словам Элизабет Монтизамберт,

на Бичем-плейс… портных… так же много, как и торговцев антиквариатом, и свой товар они умеют представить с одинаковым искусством. Их имена звучат как дружеские прозвища, порой немного фривольные, – Корали, Озра, Эна, Колючка, Чика… Ардинелло, Феечка, Ватто… Один из самых очаровательных магазинчиков… называется Thamar… Баночки с кремом для лица и флаконы в своем изяществе напоминают белила и лосьоны средневековых итальянских красавиц и тот восторг, в который, должно быть, приводили причудливые бутылочки и флаконы Изабеллу и Беатриче д’Эсте… куда сильнее, чем их золотые помандеры [270] .

Это была полная противоположность рациональной и практичной среде Оксфорд-стрит, которая в период между войнами видела как подъем и расцвет корпораций, процесс, начало которому положил открывшийся еще до 1914 года магазин Гордона Селфриджа, так и их постепенное социальное и экономическое угасание. Коэн-Портхейм создал образ этой улицы через портрет запрудивших ее тротуары довольно безвкусно одетых женщин. В 1930 году здесь было «внушительное собрание крупных магазинов и текстильных лавок, однако царила удивительно провинциальная, мещанская атмосфера; взволнованные старые девы, держась за руку, пересекали перекресток, краснолицые корпулентные дамы с кучей свертков постоянно на всех натыкались». Если ассортимент и позиционирование товаров, которыми по выгодной цене торговали в универмагах на Оксфорд-стрит, зачастую оставлял равнодушными газетных корреспондентов и более высококлассных авторов, то их убранство было все же рассчитано на яркий эффект. Вот что писала Элизабет Монтизамберт:

В крупном универмаге Peter Robinson's совершенство деталей выдает работу искусного и сведущего знатока. Полы на первом этаже выложены мрамором на манер полов в Миланском соборе; просторную площадку у лифтов украшает мозаичное изображение зодиакального круга. Все деревянные элементы в этом здании выполнены из ореха великолепного оттенка, а конторки кассиров оформлены с такой фантазией и отделаны с таким тщанием, словно они часть дорогого мебельного гарнитура. Лифты напоминают чайницы, только вывернутые наизнанку, поскольку их кабины покрыты лаком не снаружи, а изнутри, – блестящие, как красный сургуч, с контрастными черными полосами на золотом. Двери отделаны бронзой и бледно-зеленым мрамором.

В этом описании переплетаются великолепие и размах готической архитектуры, роскошные диковинки современных путешествий и развлечений и какая-то мелкобуржуазная незамысловатость, о которой свидетельствует сравнение с чайницами и сургучной печатью. Но в конечном итоге все эти ухищрения оказались напрасными, поскольку «воображения организаторов хватало только на эту россыпь роскошных деталей, [и] они даже не пытались расположить выставленные на продажу товары каким-то иным манером, нежели в любом другом приличном британском магазине».

Если не считать универмага Selfridges, обязанного своим свежим и привлекательным имиджем американскому менеджменту, удовлетворить требованиям Монтизамберт относительно изобретательного подбора и экспонирования ассортимента на всей Оксфорд-стрит мог, пожалуй, только универмаг Marshall & Snelgrove. Сравнивая его интерьеры с «пещерой Аладдина», она хвалила и его политику, предполагавшую размещение «товаров в беспорядке и избытке… буйство ослепительных расцветок… шелка и декоративные подушки, изумительной красоты лампы, нефритовые и аметистовые украшения… нагромождаются с нарочитой небрежностью, которая и является самым коварным искушением». Щеголявшие броскими фасадами универмаги на Оксфорд-стрит стремились избегать показного блеска, когда дело доходило до товара, и обслуживали вкусы большинства британцев, обращавших внимание на стоимость, качество и серьезность обслуживания. Тельма Бенджамин хорошо знала вкусы своей аудитории, когда рекомендовала читателям Daily Mail мужские костюмы из универмага Debenham and Freebody на углу Уигмор-стрит, «скроенные и пошитые настоящими мастерами портновского дела», и писала, что «на мой вкус, их перчатки достойны всевозможных похвал… Они исключительно скроены». Такое мнение соответствовало скромной позиции самого магазина, который упирал на «английский характер и индивидуальный подход… Большая часть товаров этого торгового дома производится в мастерских при универмаге, и клиенты могут быть уверены в их соответствии высочайшим стандартам… Цены варьируются, и в продаже всегда имеется богатый ассортимент готовой одежды по вполне умеренным ценам».

Вдали от суеты Мэрилебона другие крупные магазины предлагали своим разборчивым клиентам не менее добротные товары, словно бы подтверждая слова Бенджамин о том, что «за англичанками закрепилась слава строго одетых женщин, и, возможно, именно поэтому английские модели одежды для загородного отдыха и спорта не имеют себе равных». В универмаге Fortnum & Mason на Пиккадилли, в знаменитом отделе женской одежды, руководимом Уинифред Модсли, кардиганы, твидовые юбки и подобранные в тон трикотажные блузы, замшевые и вельветовые куртки для гольфа, а также одежда для путешествий были разложены на дубовых столах и скамьях, вызывавших в сознании образ окруженного рвом особняка, в котором женщины из среднего класса видели свой идеал. Но точнее всего настроения и чаяния потребителей-буржуа (таких, как миссис Минивер) поняли в компании Jaeger, имевшей собственный магазин все на той же Оксфорд-стрит. Прежде считавшееся чудаковатым и неизящным, шерстяное белье этой фирмы вновь вошло в моду в 1930-е годы на волне популярности спортивного стиля одежды. Типичная рекламная брошюра фирмы, изданная в 1934 году, изображала женщину в твидовой накидке с клюшками для гольфа за плечами, сходящую с поезда. Просторечный рекламный текст был обращен к респектабельным провинциалам, которым отныне не составляло труда добраться до лондонских улиц:

Все на разграбление цитадели пленительных одежд от Jaeger! Как попадете в Лондон, направляйтесь прямиком в Jaeger House. Сперва вытрясите все из кладовых моды, и уж затем отправляйтесь покорять город – и вы произведете грандиозное впечатление. В Jaeger – самые божественные во всей стране платья и пальто, шляпы и свитера. От новизны их фасонов захватывает дух. В них столько волнующего очарования, они настолько хороши в носке, что не грех проехать и миллион километров, лишь бы увидеть все это своими глазами. Вы не добрались до Мемориала принца Альберта? Не посетили Лондонский Тауэр? Не заметили Вестминстерский дворец? Не беда! Но если вы забудете побывать в Jaeger House, ваша поездка действительно обернется пустой тратой времени. Jaeger House расположен на Оксфорд-стрит, прямо напротив станции метро Бонд-стрит… Удобные и надежные автобусы стекаются сюда со всех сторон света [278] .

 

Здравомыслие предместий

Реклама не лгала: женщины действительно съезжались в Вест-Энд «со всех сторон света», подгоняемые страстным желанием приобрести что-то ультрасовременное, а заодно вкусить настоящих столичных развлечений. Среди них было много иностранок и провинциалок, но крупную потребительскую группу составляли домохозяйки из предместий, которые в 1930-е годы регулярно наведывались в лондонские универмаги и салоны. Эти обитательницы стремительно разраставшихся окраинных районов оказывали значительное влияние на модную жизнь центра и окраин. Усиленное развитие сети метрополитена и пригородного железнодорожного транспорта сделало значительно более легким и удобным перемещение пассажиров в пределах метрополии и вместе с тем позволило воплотить в жизнь амбициозную программу массового жилищного строительства, коренным образом изменившую соотношение социальных сил в столичном регионе. В период между 1924 и 1947 годами линии метрополитена, проложенные через Вест-Энд и Сити еще до Первой мировой войны, были продлены до Эджвера, Арнос-гроув и Лейтонстоуна, что привлекло интерес участников рынка недвижимости к нетронутым территориям в Мидлсексе и Эссексе. Там были построены смежные дома, регулярно поставлявшие городу работников и покупателей. Последствия, как отмечало «Новое исследование…», проявились незамедлительно:

Перемены такого рода неизбежно приведут к выравниванию цен и к усреднению качества предлагаемых товаров по всему Лондону. В связи с этим следует отметить, как разрослась транспортная система. На крупных предприятиях занято много работников, и они по необходимости используют транспорт… [280]

Яркие рекламные образы, сопровождавшие таких «путешественников» в их ежедневных поездках из дома на работу и обратно, свидетельствуют о том, что мечта об элитных брендах была важным связующим звеном между пригородами и центром и играла решающую роль в формировании гомогенного или консенсуального идеала модной лондонской жизни, который теперь не сводился к кругу занятий состоятельного меньшинства. Визуальное решение мотивирующих на покупку материалов включало как стилистические наработки авангардных художников и дизайнеров, так и тонкие психологические приемы молодой рекламной индустрии. Критики, такие как Роджер Фрай, с подозрением относились к тому, что арсенал эффектных средств кубизма, футуризма и вортицизма использовался для создания иллюзорной культуры собственничества. В 1926 году он сетовал на то, что «характер нашей рекламы поменялся… Она по-современному поэтична и романтична… Она иначе выстраивает отношения между публикой и крупными компаниями с ограниченной ответственностью… Они вызывают у зрителя романтический восторг, исключающий возможность какой-либо критической оценки… Это становится все менее и менее реалистичным».

Компании, владевшие линиями метрополитена (за исключением District Railway), педалировали идею общности пассажиров, не обремененных социальными различиями, отказавшись от деления вагонов на классы. Миф о всеобщем равенстве поддерживался и на плакатах, изображавших разномастную толпу пассажиров, которым метрополитен предоставляет равные услуги по одной цене, несмотря на различия в статусе, потребностях и одежде. Уже на плакате 1913 года – «Метро для деловых и развлекательных поездок» (Underground for Business and Pleasure) – художник Ф. Уитни изобразил в либеральном пространстве подземного вестибюля и театралов в вечерних нарядах, и мать с детьми, и светских львов, и гольфиста. К середине 1920-х годов по инициативе Фрэнка Пика были реорганизованы система управления и корпоративный имидж Лондонского метрополитена, что поощрило художников-плакатистов к тому, чтобы изображать демократичные поездки, моды и развлечения. Пик ратовал за яркие визуальные решения для маркетинговых задач и «полагал, что реклама, вместо того чтобы ориентироваться на самый низший общий показатель, должна показывать лишь слегка недоступную реальность. Он был убежден, что хороший плакат и стимулирует, и заставляет мечтать; изображения модных и богатых, таким образом, не предназначены исключительно для аудитории того же круга».

Цены на поездки между утренним и вечерним часами пик были снижены – в расчете на женщин из пригородов, у которых было время и деньги для того, чтобы ездить за покупками в Вест-Энд; реклама этого предложения также исполнялась в соответствии со взглядами, высказанными Пиком. Плакаты часто были исполнены в стилистике приглашения на вечеринку или модной журнальной иллюстрации и приглашали женщин получить визуальное и чувственное удовольствие от процесса потребления.

На плакате 1921 года «Зимняя распродажа» Эдварда Макнайта Коффера городская энергетика изображена при помощи абстракции параллельных линий, вздымающихся плащей и теснящихся зонтиков уличной толпы. На плакате 1926 года «На метро на летнюю распродажу» (To Summer Sales by Underground) Хораса Тейлора действие перенесено внутрь помещения: женщины в шляпках-клошах и летних платьях с короткими рукавами изучают отрезы узорчатой ткани. А театральный аспект потребительского наслаждения раскрыт в плакате Альмы Фолкнер «Покажись в своем новом платье» (Come Out of Doors in Your New Dress, 1928): женщина в неглиже стоит посреди гардеробной в своем пригородном жилище, она достала украшенное оборками платье из двойного одежного шкафа, как будто готовится к выступлению на сцене.

После вечернего похода за покупками путешественницы могли поужинать в ресторане или пойти в театр или кино. В 1938 году по заказу Лондонского метрополитена Марк Северин создает плакаты «Зачем ехать домой?» (Why Go Home?) и «Зачем откладывать на потом?» (Why Wait Till Later?), в которых представляет Вест-Энд парком развлечений для людей с окраин, ту же идею красноречиво выражают парные плакаты Пола Нэша 1936 года «Уезжай, чтобы жить» (Come out to Live) и «Приезжай, чтобы развлекаться» (Come in to Play). На первом купол собора Святого Павла и суета лондонского Сити противопоставлены зелени садов и пустынных теннисных кортов летнего пригорода, а на втором ночное очарование ярко освещенной Пиккадилли-серкус противостоит унылому зимнему пейзажу, который невозможно толком рассмотреть за серой пеленой дождя. Диалектика домашнего спокойствия и космополитичного безумия также часто использовалась в рекламе пригородного жилья. Когда в 1924 году Хэмпстедскую линию метро продлили до Эджвера, Уильям Кермоуд изобразил на плакате «Переезжай в Эджвер» идиллический Мидлсекс на фоне ветхих домишек в одном из бедных районов города. А Фред Тейлор годом позже раскрыл в визуальном образе, не прибегая к словесному пояснению, устоявшуюся пару мотивов – побега из города и постоянной связи с ним, – нарисовав станцию метрополитена в Эджвере, которая вздымалась посреди лугов и строительных лесов.

Другой обсуждаемой темой была возможность формирования в предместьях более сложной инфраструктуры. К примеру, в опубликованном в 1927 году «Путеводителе по Эджверу» описывалось возникновение маленького городка, который – несмотря на то что был связан прямой железнодорожной линией со станцией Брод-стрит и трамвайной линией с Паддингтоном, несмотря на бесперебойную работу подземки и близость автомобильного шоссе, носящего то же название, что и сам пригород, и берущего начало прямо от Мраморной арки, – мог существовать независимо от столицы, чьи пограничные районы спешно захватывал. Автор путеводителя – дипломированный инспектор по профессии – полагал, что

с 1923 года Эджвер развивался невероятными темпами. За каких-то пару лет главная пригородная артерия, Стейшн-роуд, бегущая между полей, изменилась так разительно, что местный житель, долго бывший в отлучке, по возвращении ее просто не узнал бы. Вход на станцию метрополитена представляет собой просторную и на удивление величественную полукруглую колоннаду. Напротив нее уже вырос небольшой квартал нарядных трехэтажных зданий, предназначенных под магазины и офисы. Здесь снимают помещения многие известные фирмы. По скромным подсчетам, население, постоянно проживающее в радиусе полутора миль от станции Эджвер, в скором времени составит порядка 40 тысяч человек, а это означает, что местному торговому центру вряд ли что-нибудь помешает стать объектом первостепенной важности [284] .

Конечно, в «Путеводителе» размещали объявления самые изящные и с претензией, и рекламодатели, похоже, из кожи вон лезли, чтобы показать, что их услуги отличаются от тех, что предоставляет задымленная столица, или по крайней мере на том же уровне. Среди статей рекламного характера о частной начальной школе или строительном подрядчике звучали похвалы дамской парикмахерской «У Эмили», которая предлагала «быстрое и любезное обслуживание в расположенных вблизи городского центра, превосходно оборудованных залах». В другом заведении – «Кафе на углу», пристроенном прямо к павильону станции метро, – чай, ланч и легкие закуски подавали «изящно и быстро, по-домашнему уютно», а «свежие натуральные сливки ежедневно поставляли из Девоншира». В буклете с полезной информацией для жителей Милл Хилла и Эджвера, изданном в 1934 году, дамский портной и скорняк с Финчли-роуд («прежде базировавшийся на новой Бонд-стрит») Леон гарантировал, что «с хорошо скроенным нарядом ничто не сравнится – каждая наша работа скроена и подогнана мною лично, сделана под моим чутким руководством, и я обещаю, что вы останетесь довольны». Владельцы салона красоты Venossi’s Modern Ladies and Gents Salons также специально подчеркивали, что имеют непосредственное отношение к столице, заявляя, что их «мастера специально набраны в Вест-Энде»; в то время как в парикмахерской Палмера, гордившейся лучшими в Колиндейле «специалистами по перманентной завивке», похоже, делали ставку на более консервативных клиентов, поскольку спешили уверить, что не предлагают «уцененку и конвейерную работу» и держат «персонал исключительно из британцев».

Зашоренность независимых предпринимателей и их подверженность предрассудкам отражали настроения их клиентов и во многих отношениях повлияли на ассортимент одежды в магазинах на окраинах. В 1933 году «Новое исследование…» опровергало опасения, что существованию таких магазинов угрожает «рост крупных торговых предприятий и объединений», и ссылалось на «недавно предпринятую попытку оценить примерное пропорциональное соотношение маленьких лавок к прочим типам магазинов, расположенных на среднестатистической центральной улице окраинного района», которая привела к следующим результатам: «из 187 магазинов 130 были в собственности независимых предпринимателей, 44 принадлежали сетевым компаниям, 11 являлись местными универмагами… и 2 оказались собственностью кооперативов». Но еще важнее, чем эти численные показатели, была система ценностей, на которую опирались мелкие торговцы, ведя свои дела:

Возможно, его живучесть проистекает из здорового эгоизма, привлекающего клиентов не меньше, чем индивидуальный подход, который он им предлагает. Его предрассудки и манеры, его оптимизм, неистребимый даже перед лицом настоящих бедствий, и порядочность по отношению к покупателям… вкупе с его осведомленностью обо всем, что творится в округе, и готовностью выслушивать рассказы о хворях и новостях из жизни клиентов, дают ему власть над ними, которую большой магазин, как бы вымуштрован и обходителен ни был его персонал, вряд ли отнимет. В сравнении с сетевым магазином или универмагом независимый предприниматель может уделить больше времени своему клиенту, его товар, как правило, не уступает ни по качеству, ни по цене, он лучше знаком как с особенностями местного рынка, так и с потребностями местного населения [288] .

Стремясь обойти такого противника, универсальные и сетевые магазины зачастую вносили ноту фамильярности в свой сервис в попытке замаскировать его безличность. К примеру, расположенный на Оксфорд-стрит магазин D.H. Evans, который позиционировал себя как «самый современный магазин Лондона, где все обустроено так, чтобы делать покупки было легче легкого», добивался расположения консервативных домохозяек с окраин, предлагая доставить покупки фургоном в Уотфорд, Сидкап, Редхилл и Слау. Судя по карте доставки, приложенной к каталогу товаров почтой за 1939 год, на пролетарские районы на востоке Лондона эта услуга не распространялась, впрочем, непохоже, чтобы цветистые ночные кофты и пеньюары, платья горничных, платья к обеду больших размеров, жакетки и вечерние платья, костюмы для тенниса, широкие моряцкие брюки и пляжные платья, фасоны которых были названы в честь таких захолустных английских городков, как Падстоу, Джиллингем, Гейнсборо, Флитвуд и Рослэр, – непохоже, чтобы все это могло заинтересовать жителей таких районов. Вкусы лейтонцев больше тяготели к Голливуду, чем к Хаверингу.

А между тем разнообразие лондонской моды периода между войнами заключено между полюсами гламура и прилежного конформизма в одежде. То, что увеличение объема производства и расширение ассортимента товаров уже тогда могло вызывать принципиально разную оценку, не подлежит сомнению. Так, многие представители столичной элиты считали жителей городских окраин и предместий жалкими подражателями. В 1935 году сатирик Чарльз Дафф писал в своем «Антропологическом очерке из жизни лондонского предместья»: «Их речь, одежда и поведение – сплошное подражание друг другу. Они копируют наклон шляпы, цвет шейного платка и сорт цветов в саду… Пройдясь по улице, я увидел одно и то же почти в каждом доме: мужчину в брюках-гольф, женщину в хлопчатобумажном платье, собаку модной породы, автомобиль и радиоприемник…» В то же время рост индивидуального и классового самосознания обитателей лондонских окраин также становился предметом восхищения и глубокого изучения. Отнюдь не консервативные персонажи, которых описывает в сцене вечеринки в своих юмористических мемуарах «Дни на отшибе» (1928) К.Р.Г. Браун, – это представители честолюбивого низшего среднего класса, которых неограниченные потребительские возможности поощряют к тому, чтобы выражать свои амбиции при помощи одежды. Автор и его супруга с волнением приближаются к дому миссис Гризли-Гул, гранд-дамы с Акация-авеню в юго-восточном Лондоне:

Мои волосы поддались, мы… были встречены сильно накрахмаленным лакеем, с нас стянули уличное облачение и сопроводили в просторное и дерзко освещенное жилище, где сегодня собралось лучшее общество Акация-авеню.

Среди гостей мы заметили хозяйку дома в пышном одеянии нежно-лилового бархата, которое делало ее как будто еще полнее и ниже ростом, супругов Уиллсмитов: она в ядовито-зеленом, он – в тугом воротнике и, как мы предполагали, в тех самых патентованных подтяжках, которыми он гордился почти до неприличия, – затем миссис Тимблтон-Твигг, неотвратимо величественную в костюме из альпака и блесток, миссис Эджуорси, в серьгах из черного янтаря в ушах и с улыбкой до ушей, мистера Эджуорси в облаке нафталинового аромата и пасмурном настроении и близняшек Эджуорси в пюсовом, мистера Даккетта в штиблетах с резинкой, а также мы увидели слишком много мисс Пэнк, которая была обряжена в такой туалет, что для дамы ее лет и сложения был равносилен скандалу [293] .

Как велико сходство и как тонко различие в одежде и манерах общества, собиравшегося в гостях у миссис Дэллоуэй и у миссис Гризли-Гул. Бархат и блестки – это основа столичного шика, если знать, как их носить. Вероятно, это сходство отражало изменения в обществе в период между войнами: твердое положение зажиточного среднего класса было подорвано вследствие упадка империи и экономического кризиса, а нижний средний класс, напротив, креп, вовсю пользуясь услугами предоставления займов и покупки в рассрочку и наслаждаясь стабильностью, которую обеспечивала занятость в общественной сфере и сфере досуга. «Уравнивание» в культуре и уровне жизни, по-видимому, было неизбежным в сложившихся обстоятельствах, однако связи между двумя репрезентациями лондонской светской жизни обязаны своим существованием куда более специфичным для своих обстоятельств влияниям, нежели в общих чертах обозначенные политические и социальные изменения. Как я пытался показать в этой главе, лондонская хозяйка, покупая платье на вечеринку, получала в довесок возрожденную розничную торговлю, которая принимала в себя все, что современность могла предложить. «Демократизация» стиля в одежде была одним из последствий, но кроме того кинематограф, бутики и универмаги в центре и на окраинах также помогали прорастать семенам присущей индивидуалистическому мировоззрению стойкости, которые упадут в воронки от бомб и дадут пышные всходы, как предсказывала в 1937 году Элисон Сетт:

Не следует надеяться на то, что [молодую] девушку удовлетворит старый подход, при котором ассортимент сменялся дважды в год, а в остальное время ей приходилось видеть на полках одно и то же. Она хочет, чтобы в ее модном гардеробе все было энергичным, как стиль, так и темпы, с которыми он обновляется [294] .