Стражи

Бруен Кен

Жизнь Джека Тейлора катится под откос: разбитое сердце, алкоголь, увольнение из элитного полицейского подразделения… В этот момент к нему за помощью обращается мать девочки, по официальной версии, покончившей жизнь самоубийством. Власти считают, что все детали трагедии известны, однако у бывшего полицейского на этот счет другое мнение. Он начинает собственное расследование.

«Стражи» — первый роман из серии книг о Джеке Тейлоре, обаятельном и опасном.

Для любителей нетривиальной прозы и черного юмора.

 

Кен Бруен

СТРАЖИ

Ken Bruen. TheGuards, 2001

 

Трудно представить, чтобы кого-нибудь выкинули из нашей полиции. Нужно очень постараться. Если только ты не покроешь себя общественным позором, там будут терпеть практически все.

На мне испробовали многочисленные

предупреждения

замечания

последние предупреждения

выговоры,

но я никак не исправлялся.

Вернее, не протрезвлялся. Не поймите меня неправильно. Между полицией и выпивкой — древние, почти любовные отношения. Более того, на полицейского-трезвенника смотрят с подозрением — если не с презрением, — как в самой полиции, так и вне ее.

На учениях наш начальник говорил:

— Мы все любим опрокинуть кружку-другую.

Кивки и одобрительное ворчание присутствующих.

— И людям нравится, когда мы выпиваем кружку-другую.

Чем дальше, тем лучше.

— Они не любят сволочей.

Он помолчал, чтобы мы все прониклись. Сделал особое ударение на последнем слове.

Через десять лет я получил третье предупреждение. Вызвали к начальству, предложили обратиться за помощью:

— Времена изменились, сынок. Сейчас появились всякие там программы, открываются реабилитационные центры и все такое. И вовсе не стыдно туда пойти. Там вместе с тобой будут и священники, и политики.

Меня так и подмывало спросить: «Думаете, из-за этого я туда помчусь задрав штаны?»

Но я пошел. Какое-то время не пил, потом постепенно начал по новой.

Это большая редкость, когда полицейский получает назначение в родной город, но начальство, видно, решило, что здешний воздух мне поможет.

Холодным февральским вечером отправились на задание. Темно как в аду. Ловили слишком резвых водителей на окраине города. Дежурный сержант заявил:

— Мне нужны результаты. И ничего слушать не желаю.

Напарником моим был Кленси, парень из Роскоммона. С ним было легко, и он вроде бы не обращал внимания на мое пьянство. У меня с собой был термос с кофе, можно сказать, пуленепроницаемым от коньяка. Очень славно шло.

Слишком славно.

Работы было мало. Видно, прошел слух о нашей засаде. Подозрительно, что водители не превышали скорость.

Кленси вздохнул:

— Они про нас проведали.

— Точно.

И вдруг мимо просвистел «мерседес». Радар заклинило.

Кленси закричал:

— Боже!

Я воткнул передачу, и мы рванули. Сидящий рядом Кленси попросил:

— Джек, сбавь скорость. Кажется, нам об этой машине лучше забыть.

— Что?

— Номерные знаки… Ты заметил?

— Да, ну и что?

— Это из правительства.

— Какой кошмар!

Я включил сирену, но прошло не меньше десяти минут, прежде чем «мерс» остановился. Когда я открыл дверцу, Кленси придержал меня за руку:

— Ты поаккуратнее, Джек.

— Ясное дело.

Я постучал в окно водителя. Он медленно опустил стекло. Ехидно улыбаясь, спросил:

— В чем дело?

— Вылезай.

Он не успел ответить, как человек, сидящий на заднем сиденье, наклонился вперед:

— В чем дело?

Я его узнал. Та еще шишка.

— Ваш водитель ведет себя как сумасшедший, — сказал я.

Тогда он спросил:

— Вы хоть имеете представление, с кем разговариваете?

— Ага, с говнюком, который трахает медсестер.

Кленси пытался оттащить меня и шептал:

— Господи, Джек, отстань от них.

Шишка вылез из машины и направился ко мне. Заорал, полный праведного гнева:

— Ты, щенок паршивый, считай себя безработным. Ты хоть представляешь, что теперь будет?

Я сказал:

— Я точно знаю, что теперь будет.

И врезал ему по зубам.

 

Вне полиции

В Ирландии нет частных детективов. Ирландцы такого не потерпят. Почему-то для них частный детектив — почти то же самое что стукач. Здесь можно делать почти все, но стучать нельзя.

Я просто начал собирать информацию. Не слишком трудное дело, но требует терпения и ослиного упрямства. Последнее — моя врожденная черта.

Однажды на улицу я не вышел и не закричал: «Господь решил сделать меня сыщиком!» — Господу было все до лампочки.

Есть Господь, и есть его ирландский вариант. Поэтому он может на все плевать. Не то чтобы ему не интересно, он просто не хочет, чтобы его беспокоили.

Из-за моей прошлой карьеры считалось, что у меня есть связи. Что я знаю, как все происходит. Некоторое время меня разыскивали и просили помочь.

Иногда мне везло, и я помогал. На этой хлипкой основе начала создаваться репутация. Самое главное — я мало просил за свои услуги.

Пивная «У Грогана» не самая старая в Голуэе.

В то время как в других заведениях увлекались

унисексом

низкокалорийной пищей

караоке

наркотиками,

она осталась такой же, какой была лет пятьдесят или даже больше назад. Разве что по мелочам изменилась. Все тот же посыпанный опилками пол, на который можно плевать, жесткие сиденья, никаких финтифлюшек. Здесь пока еще не появились

левые спиртные напитки

миксеры

спешащие клиенты.

Это серьезное место, где можно серьезно надраться. Никаких вышибал и переговорников у дверей. Эту пивнушку не сразу найдешь. Надо пройти вверх по Шоп-стрит, пропустить Караван-стрит, свернуть в небольшой переулок — и вы дома. Даром там не напоят, зато полная свобода.

Мне там нравится. Это единственное заведение, где мне ни разу не загораживали вход. Ни разу и никогда.

Там нет никаких украшений. На замызганном зеркале — крест-накрест две клюшки для травяного хоккея. Над ними в общей раме три фотографии. На них Папа Римский, святой Патрик и Джон Ф. Кеннеди. ДФК — в центре. Ирландские святые.

Когда-то папа занимал почетное центральное место, но после Ватиканского совета его понизили в должности. Теперь он слева.

Опасное положение.

Не знаю, какой он папа по номеру, но выглядит, как они все. Весьма вероятно, что он вскоре снова займет положение в центре поля.

Шон, хозяин пивной, — он помнил Клиффа Ричарда, когда тот был молодым, — сказал:

— Клифф был английским Элвисом.

Надо же до такого додуматься.

Эта пивнушка была моим офисом. Я по утрам обычно сидел там и ждал, когда мир постучится и войдет. Шон приносил мне кофе. С каплей коньяка… чтобы убить горечь.

Иногда Шон казался таким хрупким, что я боялся, что у него не хватит сил сделать несколько шагов до моего столика.

Чашка качается на блюдце и гремит, как самые плохие новости.

Иногда я говорю ему:

— Возьми кружку.

Он пугается и отвечает:

— Не положено!

Однажды я поинтересовался, не трясется ли он в унисон с чашкой.

— Ты когда-нибудь уйдешь на пенсию?

— Ты когда-нибудь бросишь пить?

— Что ж, баш на баш.

Через несколько дней после Челтенгема я сидел за своим обычным столиком. Я выиграл несколько фунтов на бегах с препятствиями и не все еще промотал. Читал «Тайм-аут». Покупал газету почти каждую неделю. Путеводитель по Лондону, где рассказывается обо всем, что происходит в столице.

Мой план.

Да-да, у меня был план. Вряд ли бывает что-нибудь более опасное, чем алкаш с планом в голове. Вот какой план был у меня.

Я соберу все до последнего пенни, еще подзайму и двинусь в Лондон.

Сниму квартиру в Бейсуотере и буду ждать.

Вот так. Просто ждать.

Эта мечта помогла мне пережить много тяжелых понедельников.

Шон приблизился громыхая и спросил:

— Так ты собираешься ехать или нет?

— Скоро.

Он пробормотал что-то вроде благословения.

Я отпил глоток кофе, и он обжег мне нёбо.

Прекрасно.

Затем в действие вступил коньяк, согревший мне рот. Эти дивные минуты перед падением.

Застывший на мгновение рай.

Д. М. О'Нил в «Даффи умер» писал, что коньяк освобождает дыхание, а потом снова не дает дышать. Более того, приходится вставать все раньше и раньше, чтобы допиться до трезвости к открытию.

Попробуйте объяснить все это человеку, не страдающему такой привязанностью к выпивке.

В пивную вошла женщина, огляделась и прошла к стойке. Я пожалел, что выгляжу так себе. Опустив голову, попробовал задействовать свои детективные способности. Или, вернее, наблюдательность. Я только взглянул на нее. Что мне запомнилось? Темное пальто средней длины, хороший покрой. Глубоко посаженные глаза, носик пуговкой, крупный рот. Хорошенькая, но не слишком. Туфли на низком каблуке, хорошие, кожаные.

Вывод: дамочка не по мне.

Она заговорила с Шоном, он показал на меня. Она направилась ко мне, и я поднял голову.

— Мистер Тейлор? — спросила она.

— Угу.

— Можно вас на пару слов?

— Конечно, присаживайтесь.

Вблизи она оказалась симпатичнее, чем издалека. Вокруг глаз глубокие морщины. Я решил, что ей под сорок

— Хотите что-нибудь выпить? — спросил я.

— Тот человек обещал принести кофе.

Пока мы ждали, она изучала меня. Не тайком, а открыто, без смущения. Подошел Шон с кофе… и — обратите внимание! — тарелкой печенья. Я вытаращился на него, и он смутился:

— Не твое дело.

Когда он ушел, она сказала:

— Он такой хрупкий.

Не подумав, я ляпнул ужасную глупость:

— Он? Да он нас с вами похоронит.

Она вздрогнула. Мне показалось, ей захотелось спрятаться. Я кинулся напролом:

— Что вы хотели?

Она взяла себя в руки:

— Мне нужна ваша помощь.

— В чем?

— Мне сказали, вы можете помочь.

— Ну… может быть…

— Моя дочь… Сара… она покончила с собой в январе. Ей было всего шестнадцать лет.

Я состроил соответствующую гримасу. Она продолжила:

— Я не верю… что она себя убила… она не могла.

Я с трудом сдержал вздох. Она коротко, с горечью улыбнулась и заметила:

— Любая мать, наверное, так скажет, да? Но потом кое-что случилось.

— Потом?

— Да, позвонил какой-то человек и сказал: «Ее утопили».

Это проняло меня. Я попытался собраться с мыслями и переспросил:

— Что?

— Так он сказал. Больше ничего, только эти два слова.

Тут я сообразил, что даже не знаю ее имени.

— Энн… Энн Хендерсон.

Что-то я не форме. Надо бы привести себя в порядок. Я залпом допил сдобренный коньяком кофе. Немного помогло.

— Миссис Хендерсон… я…

— Не миссис… я не была замужем. Отец Сары оставил нас давным-давно. Нас было всего двое… вот почему я знаю, она бы меня не бросила… никогда.

— Энн, когда случаются такие трагедии, иногда находятся придурки и всякие идиоты. Их притягивает чужая беда. Они расцветают на чужом горе.

Она закусила губу, потом подняла голову:

— Он знал. — Она порылась в сумке, выудила оттуда пухлый конверт и сказала: — Надеюсь, этого хватит. Мы копили деньги на поездку в Америку. Сара мечтала об этом. — Положила рядом с деньгами фотографию.

Я сделал вид, что смотрю.

— Вы попытаетесь? — спросила она.

— Не могу ничего обещать.

Знаю, есть много всякого, что я должен был, обязан был, мог сказать. Но я промолчал.

Она спросила:

— Почему вы пьете?

Застигла меня врасплох.

Я ответил:

— Думаете, у меня был выбор?

— А, все это чушь.

Я уже почти разозлился, хотя еще крепился.

— Тогда почему вы хотите, чтобы вам помог… алкаш?

Она встала, смерила меня суровым взглядом и сказала:

— Все говорят, что вы стоящий парень, потому что в вашей жизни больше ничего нет.

И ушла.

 

Я живу у канала. Но совсем близко к университету. Люблю сидеть ночами и слушать, как шумят студенты.

А они шумят, можете мне поверить.

Домик небольшой, в два этажа. Хозяин разделил его на две квартиры. Я живу внизу. Наверху живет Линда, она работает в банке. Сама она из деревни, но умудрилась впитать в себя все самое плохое, что есть в городе. Все знает, все умеет.

Она красивая, ей чуть больше двадцати. Однажды, когда она забыла ключ, я открыл ей замок. Ободренный этим поступком, спросил:

— Не хочешь где-нибудь развлечься вечерком?

— Ой, я никогда не нарушаю своего золотого правила.

— Это какого же?

— Не встречаться с алкашами.

Спустя какое-то время у ее машины лопнула шина. Я сменил колесо. Тогда она сказала:

— Послушай, в тот раз… я была неправа. Была неправа!

Все становятся квази-американцами в худшем варианте.

Я встал. Все руки в масле и грязи.

Она продолжила:

— Мне не надо было говорить… ну, вы знаете…

— Да ладно, забудь.

Возможность прощать часто кружит голову и делает из тебя дурака.

Я сказал:

— Значит, ты не возражаешь, чтобы пойти куда-нибудь перекусить?

— Нет, я не могу.

— Что?

— Ты слишком старый.

В тот вечер, когда стемнело, я вышел во двор и снова проткнул ей шину.

Я люблю читать. Много читаю. Между запоями потребляю печатную продукцию. По большей части детективы. Недавно я закончил автобиографию Дерека Раймонда «Спрятанные досье».

Здорово.

Мужик что надо.

Мне было особенно интересно потому, что он перекинулся от выпивки. Вот что я написал над зеркалом в своей ванной:

Существование — это порой то, что наблюдатель-артиллерист видит на позиции врага в свой полевой бинокль. Далекий зловещий вид, внезапно попавший в фокус, с массой мерзких деталей.

Именно от мерзких деталей мне хотелось бы избавиться с каждым выпитым стаканом. Но они отпечатались в моей душе во всей своей красе. Их не стряхнуть.

Видит Бог, я пытался. Со дня смерти моего отца я заклинился на смерти. Думаю о ней целыми днями. Живу с ней, как с полузабытой песней.

Один философ, Ларошфуко, писал, что смерть напоминает солнце. Никто не может смотреть на нее в упор. Я много копался в книгах о смерти:

Шервин Наланд — «Как мы умираем».

Берт Кейзер — «Танцы с миссис С».

Томас Линч — «Похороны».

Не знаю, что я там искал:

ответы

утешение

понимание?

Но ничего не нашел.

Внутри меня образовалась рана, которая до сих пор не заживает. После похорон священник сказал:

— Боль пройдет.

Мне захотелось заорать: «Да пошел ты, я не хочу, чтобы она проходила. Я хочу, чтобы она терзала меня, чтобы я не мог забыть!»

Мой отец был потрясающим человеком. С детских лет помню, как он вдруг сдвинет всю мебель в кухне, столы, стулья, к стенке. Потом подаст руку маме, и они начнут танцевать по кухне. Она задыхалась от смеха и кричала: «Вот как мы умеем!»

Что бы ни случалось, он говорил: «Пока ты можешь танцевать, дела идут неплохо».

Я никогда не танцую.

 

Я сходил на могилу погибшей девушки. Ее похоронили на кладбище в Рахуне. Там же, где лежит любовник Норы Барнакл.

Не могу объяснить, почему мне захотелось начать отсюда. Могила моего отца находится на небольшом холмике. Я был в слишком растрепанных чувствах, чтобы заглянуть к нему и поздороваться. Бывают дни, когда я так остро ощущаю эту потерю, что даже не могу поздороваться.

Могила Сары Хендерсон оказалась у восточной стены. Одно из немногих мест на кладбище, куда заглядывает солнце. Кустарный, временный крест с надписью:

САРА ХЕНДЕРСОН

И все.

Я сказал:

— Сара, я сделаю, что смогу.

У ворот я нашел платный телефон и позвонил Кэти Б. Она сняла трубку на девятом гудке:

— Чего?

— Кэти, какие дивные манеры!

— Джек?

— Ну да.

— Как ты?

— На кладбище.

— Хорошо, что не в могиле.

— Поработать можешь?

— Разумеется, есть-то надо.

Я рассказал ей про Сару, сообщил все подробности и добавил:

— Поговори с ее школьными подружками, приятелем…

— Не учи ученого.

— Извини.

— Так и быть. Позвоню через несколько дней.

Клик.

Примерно год назад я шел домой вдоль канала. Было довольно поздно. Здесь постоянно что-то происходит после полуночи, такое уж место. Полно пьяниц, наркоманов, борцов за чистоту окружающей среды, уток и просто психов. Я как раз подхожу для такой компании.

Какой-то приезжий предложил мне купить у него пальто, но в остальном все было тихо-спокойно. Уже в конце канала я заметил девушку, стоящую на коленях перед мужчиной. Сначала я подумал, что она делает ему минет. Но потом заметил, как он поднял руку и ударил ее по голове. Я подошел сзади и засадил ему локтем под ребра.

Он упал на перила. Лицо девушки было в ссадинах, одна щека уже начала синеть. Я помог ей подняться.

— Он меня убьет, — сказала она.

Я снова поддал ему локтем, и он хрюкнул.

— Не думаю, — заметил я. Потом спросил: — Идти можешь?

— Попробую.

Я схватил мужика за рубашку,

вверх

раз

два —

и через перила.

Пусть его собственный вес утащит его на дно.

Когда я открывал дверь в квартиру, до нас доносились крики и вой из канала. Она сказала:

— Наверное, он умеет плавать.

— И что из этого?

— Да ничего.

Я сотворил горячий виски в двух высоких стаканах:

тонны сахара

гвоздика

галлон виски.

Дал ей один стакан и велел:

— Пей залпом.

Она послушалась.

Я поставил «Одинокую звезду», начав с «Удивленных».

Она спросила:

— Это «Кантри и вестерн»?

— Точно.

— Дрянь.

— Ты пей, скоро тебе будет безразлично.

Я внимательно присмотрелся к ней. Торчащие волосы, проколотая бровь, тонна черной туши на ресницах. Под всем этим пряталась хорошенькая девушка. Ей могло быть и шестнадцать, и тридцать шесть. Говорила она с лондонским акцентом, немного с примесью провинциального ирландского.

Неудивительно, что она мне понравилась.

На левой руке множество серебряных браслетов. Но им все же не удавалось скрыть старые следы. Я сказал:

— Ты наркоманила.

— Ты что, добрый дядюшка Билл?

— Был когда-то.

— В смысле?

— Был полицейским.

— Мама родная!

Так я познакомился с Кэтрин Беллинггем. Ее занесло в Голуэй вместе с рок-группой. Группа развалилась, а она осталась тут.

— Я пою, — сообщила она.

И без всякого предупреждения запела «Трою». Непростая задача, если нет аккомпанемента. Я никогда не был слишком большим поклонником О'Коннора, но, слушая ее, я изменил мнение.

В ее исполнении это было изумительно. Я так поразился, что поднял стакан и посмотрел на жидкость в нем на свет.

— Здорово, ничего не скажешь.

Она тут же запела «Сердце женщины».

Да, придется пересмотреть свое мнение и о Мэри Блэк.

Такое впечатление, что я слышал эти песни впервые. Когда она замолчала, я сказал:

— Черт, ты здорово поешь.

— Правда, без дураков?

Я налил еще виски и предложил:

— Давай выпьем за красоту.

Она не притронулась к стакану и сказала:

— Я никогда не пела следующей песни, но я так напилась… — И она запела «Нет женщины, нет слез».

Я — алкоголик. У меня часто бывает такое настроение. Но, слушая ее, я пожалел, что у меня нет колумбийского виски — оно покрепче. С другой стороны, мне стало казаться, что я уже выпил.

Кэти допела до конца и сказала:

— Все, концерт окончен.

Я брякнул не подумав:

— Только тот поет таким чистым голосом, кто живет в настоящем аду.

Она кивнула:

— Кафка.

— Что?

— Это он сказал.

— Ты его знаешь?

— Я знаю ад.

 

Жалоба

В Ирландии говорят: «Если нужна помощь, иди в полицию; если не нужна помощь, тоже иди в полицию».

Я сходил.

После увольнения я каждые несколько месяцев получаю письмо следующего содержания.

МИНИСТЕРСТВО ЮСТИЦИИ

В соответствии с условиями Вашего увольнения Вы обязаны вернуть все принадлежащее государству имущество и оборудование (см. статью 59347А Инструкции по обмундированию и оборудованию).

Мы выяснили, что Вы не вернули предмет 8234 — шинель.

Надеемся на скорейшее возвращение данного предмета.

С уважением,

Б. Финнертон .

Я смял последнее письмо и швырнул его в мусорную корзину через комнату. Промахнулся. Пока я упаковывался в предмет 8234, на улице хлестал дождь.

Предмет подходил мне идеально.

Единственная ниточка, связывавшая меня с моей несостоявшейся карьерой.

Вернуть его? Да пусть застрелятся.

Кленси из Роскоммона, мой бывший коллега, сильно вырос по службе. Я стоял у полицейского участка и думал, будет ли он рад мне.

Глубоко вздохнул и вошел. Полицейский, лет двадцати от роду, спросил:

— Да, сэр?

«Господи, как же я постарел», — подумал я.

— Я бы хотел повидать мистера Кленси. Не знаю, в каком он сейчас звании.

Глаза мальчишки вылезли из орбит.

— Старшего полицейского инспектора? — спросил он.

— Наверное.

Он посмотрел на меня с подозрением:

— Вам назначено?

— Скажи ему, Джек Тейлор пришел.

Он подумал и заявил:

— Я проверю. Ждите здесь.

Я послушался.

Почитайте доску объявлений. Может показаться, что полиция — этакое теплое местечко. Я-то знал, что это не так

Сопляк вернулся:

— Старший инспектор примет вас в комнате для допросов. Я вас провожу.

Что он и сделал.

Комната была окрашена в ярко-желтый цвет. Единственный стол, два стула. Я сел на тот, где обычно сидит подозреваемый. Подумал, не снять ли пальто, но решил, что тогда они отнимут его. Не стал раздеваться.

Открылась дверь, и вошел Кленси. Совсем не тот зверюга, как я его помнил. Он, как говорится, набрал вес. Правильнее будет сказать, растолстел. Что, вне сомнения, больше к лицу старшему инспектору. Лицо красное, щеки обвисли.

— Это надо же! — удивился он.

Я встал и сказал:

— Старший инспектор.

Ему понравилось. Он предложил мне сесть.

Я сел.

Мы не торопились, приглядывались, оценивали друг друга. Обоим не понравилось то, что мы видели.

Он спросил:

— Чем могу тебе помочь, парень?

— Всего лишь капелькой информации.

— Вот как…

Я рассказал ему о девушке, о просьбе матери.

Он сообщил:

— До меня дошло, что ты стал кем-то вроде частного сыщика.

Я не стал отвечать, лишь кивнул.

— Я ожидал от тебя большего, Джек.

— Больше чего?

— Больше, чем обирать убитую горем женщину.

Слышать это было больно — уж слишком похоже на правду. Он пожал плечами и добавил:

— Я помню дело. Самоубийство.

Я рассказал о телефонном звонке.

Он с отвращением вздохнул:

— Может, ты сам и позвонил?..

Я сделал последнюю попытку:

— Могу я посмотреть досье?

— Ты что, совсем спятил?.. Пойди протрезвей…

— Это означает «нет»?

Он встал, открыл дверь, и я попытался придумать какую-нибудь блестящую реплику на выход. Ничего не придумалось. Пока я ждал, что меня выведут, он сказал:

— И не мешайся под ногами, Джек.

— Уже не мешаюсь.

Я направился в пивную «У Грогана». Утешал себя тем, что пальто не отобрали. Шон стоял за стойкой.

— Кто съел твой пирожок? — спросил он.

— Да пошел ты…

Я ринулся к своему обычному столику и плюхнулся на стул. Немного погодя Шон принес мне виски.

— Судя по всему, ты все еще пьешь, — заметил он.

— Я работал… Понял?

— По тому делу?

— По какому же еще?

— Да поможет Бог этой бедной женщине.

Потом, когда я уже набрал скорость в смысле выпивки, я сказал Шону:

— Извини, я сегодня слегка расчувствовался.

— Слегка?

— Давление. Не переношу, когда на меня давят.

Он перекрестился:

— Слава богу. И больше ничего?

 

Некоторые люди живут так, будто вся их жизнь — сплошное кино. Саттон жил так, будто его жизнь — плохое кино.

Говорят, разница между одним другом и отсутствием друзей — бесконечность. Я с этим согласен. И с тем, что нельзя назвать неудачником человека, у которого есть друг. Вынужден с этим согласиться.

Саттон — мой друг. Когда я еще только начинал служить в полиции, меня послали на границу. Нудное задание, бесконечные дожди. Мечтаешь о хорошей выпивке. Но тебе дают только холодные сосиски и чипсы в какой-то хижине.

Отдохнуть можно было только в пивной.

Я пил в заведении, названном «На границе» человеком, у которого было богатое воображение. Когда я там впервые появился, бармен сказал:

— Ты легавый.

Я громко расхохотался и холодно поглядел на него.

— Я — Саттон, — сказал он.

Он походил на Алекса Фергюсона. Не на молодого, а на громогласного шоумена на закате славы.

— Почему ты в полиции? — спросил он.

— Чтобы позлить отца.

— А, ненавидишь старика?

— Нет, я его люблю.

— Ты просто запутался, да?

— Хотел проверить, станет он меня останавливать или нет.

— Стал?

— Нет.

— Ну тогда можешь собирать вещички.

— Да теперь мне вроде понравилось.

Несколько месяцев, пока я служил на границе, я пил в обществе Саттона. Однажды мы поехали на танцы в Южную Арму, и я его спросил:

— Что мне там понадобится?

— Армалитка.

Я ехал на танцы в предмете 8234, и Саттон спросил:

— Слушай, а ты на танцах пальто снимешь?

— Может быть.

— И еще. Молчи.

— Почему?

— Тут бандитов навалом. Из-за твоего произношения мы можем попасть в передрягу.

— Так как я приглашу девушку? Суну записку?

— Господи, Тейлор, это же танцы. Мы будем пить.

— Я могу показать им свою дубинку.

Вечер превратился в сущий кошмар.

Танцплощадка была забита парами. Ни одной одинокой дамы в пределах видимости.

— Они тут все по парам, — сказал я Саттону.

— Естественно, это же север, здесь не перебдишь.

— Лучше бы мы просто пошли в пивнушку.

— И лишились бы общества.

Оркестр сохранился еще с доджазовых времен. Девять мужиков в синих блейзерах и белых штанах. Труб — больше, чем в армии.

Любой армии.

Их репертуар простирался от Хаклбака до крещендо «Бич бойз», захватывая по пути евроазиатские хиты.

Вам не узнать, что такое ад, если вы не стояли во влажном танцевальном зале в Южной Арме в толпе, подпевающей «Серфинг сафари».

На обратном пути, пока Саттон осторожно двигался по опасной дороге, я заметил фары в зеркале заднего обзора и сказал:

— Ну и дела.

Машина несколько раз пыталась нас обогнать, но с Саттоном шутки плохи. Правда, оторваться от них нам удалось только у границы.

Я спросил:

— Как ты думаешь, что это было?

— Ничего хорошего.

— Значит…

— Что хорошего ждать от людей, которые преследуют тебя в четыре утра?

 

Саттон переехал в Голуэй.

Я спросил:

— Ты меня преследуешь?

— А как же!

Он решил, что станет художником.

— Какой из такого засранца художник, — сказал я.

Но у него был талант. Не знаю, что больше — ревновал я или завидовал. Скорее всего — и то и другое, причем одно чувство питало другое, чисто по-ирландски. Его холсты начали продаваться, и он решил жить как художник. Купил себе коттедж в Клифдене. Если честно, я думал, что он станет полным засранцем.

О чем ему и сообщил.

Он засмеялся:

— Это только видимость; как и счастье, долго не продлится.

Так и вышло.

Через несколько месяцев он снова стал таким же, каким был. Дожди Голуэя могут разрушить все ваши мечты.

Саттон в своем худшем варианте был все равно лучше, чем большинство людей в их лучшем.

После встречи с Кленси я позвонил Саттону и попросил:

— Помоги.

— Что случилось, чувак?

— Полиция!

— А, эти гады… И что они?

— Не хотят мне помочь.

— Тогда плюхнись на колени и возблагодари Господа.

Мы договорились встретиться «У Грогана». Когда я пришел, он оживленно беседовал с Шоном.

— Эй, ребята! — крикнул я.

Шон выпрямился. Настоящий подвиг. Его кости даже скрипнули от усилия.

— Тебе нужно принимать теплые ванны, — посочувствовал я.

— Мне не помешало бы чудо, будь оно все проклято.

Затем они оба уставились на меня.

— Что? — спросил я.

Они сказали в унисон:

— Что-нибудь новенькое заметил?

Я огляделся. Та же старая пивнушка, шеренга печальных, потрепанных алкашей у стойки, привязанных к своим кружкам мечтами, которые давно уже не имели значения. Я пожал плечами. Что не так-то легко для сорокапятилетнего человека.

Шон сказал:

— Слепой придурок, смотри туда, где были клюшки.

Картина Саттона. Я подошел поближе. Изображена молодая блондинка на пустынной улице. С тем же успехом это могла быть бухта Голуэя. Кто-то из мужиков сказал:

— Мне клюшки больше нравились.

— Способный, правда? — восхитился Шон.

Он отошел, чтобы сделать нам кофе

с коньяком

и

без коньяка.

— У меня выставка в галерее Кенни. Эту оценили в пятьсот гиней.

— Гиней?!

— Ну да. Классно, да? Тебе нравится?

— Это бухта?

— Это «Блондинка за углом».

— А…

— У Дэвида Гудиса есть такой детектив, он его написал в 1954 году.

Я поднял руки:

— Давай семинар проведем попозже.

Он ухмыльнулся:

— Вечно ты все изгадишь.

Я рассказал ему о своем новом деле.

Он сказал:

— Сейчас многие ирландские подростки кончают жизнь самоубийством.

— Знаю-знаю, но в этом звонке матери есть что-то…

— Еще один больной урод.

— Может, ты и прав.

Потом мы спустились по Шоп-стрит. У входа в магазин какая-то румынка дула в оловянный свисток. Во всяком случае, делала это время от времени. Я подошел и сунул ей несколько бумажек

Саттон воскликнул:

— Господи, да нельзя их поощрять!

— Я заплатил, чтобы она перестала.

Она не перестала.

Какой-то мужик жонглировал горящими факелами. Один он уронил, но ничуть не смутился. К нам шел полицейский. Саттон кивнул ему, он отдал нам честь.

— Надо же!

Саттон с любопытством взглянул на меня:

— Ты скучаешь?

Я знал, о чем он, но все же сказал:

— По чему скучаю?

— По полиции.

Я не знал и так и ответил:

— Не знаю.

Мы вошли в здание галереи как раз в тот момент, когда неудачник воришка засовывал книгу Патрика Кавана в брюки. Дес, хозяин галереи, проходя мимо, заметил это и рявкнул:

— Положь на место!

Воришка послушался.

Мы прошли через первый этаж и вышли к галерее. Выставлены были две картины Саттона, на обеих — наклейки «Продано».

Том Кенни сказал:

— Ты становишься известностью.

Высота, которой соответствует цена картин.

Я сказал Саттону:

— Можешь бросить дневную работу.

— Какую работу?

Трудно сказать, кому из нас больше понравился его ответ.

Несколько следующих дней мы занимались расследованием. Пытались найти свидетелей «самоубийства». Таковых не оказалось. Поговорили с учительницей девушки, ее школьными друзьями и почти ничего не выяснили. Если Кэти Б. ничего не раскопает, дело можно считать законченным.

Вечер пятницы я решил провести спокойно. Пиво и чипсы принести домой. Увы, пиво я до дома не донес. Только чипсы. Купил еще кусок рыбы. Какой-никакой ужин.

Нет ничего более успокаивающего, чем пропитанные уксусом чипсы. Пахнут детством, которого у тебя никогда не было. Я приближался к своему дому в довольно хорошем настроении. Первый удар я получил, когда свернул к своей двери. По шее. Затем удар по почкам. Странно, но я почему-то не выпускал из рук чипсы. Два мужика. Здоровых. Они отделали меня очень профессионально. Череда пинков и ударов в точном ритме. Без злобы, но с любовью к делу. Я почувствовал, что мне сломали нос. Честное слово, я слышал хруст. Один из них сказал:

— Возьми его руку и расправь пальцы.

Я попытался сопротивляться.

Затем растопыренные пальцы лежали на мостовой. Она казалась холодной и мокрой. На них дважды опустился ботинок. Я заорал во все горло.

На этом побои закончились.

Другой сказал:

— Не сможет какое-то время играть с собой.

Затем голос у самого моего уха:

— Не суй свой нос в чужие дела.

Мне хотелось закричать: «Позовите полицию!»

Когда они уходили, я попытался сказать: «Могли бы сами купить себе чипсы», — но рот был полон крови.

 

Эти мгновения перед концом…

Четыре дня я провалялся в лихорадке в больнице университета Голуэя — местные все еще называют ее районной. Если вы там побывали, значит, вас поимели. Но если вы там, считайте, что вам повезло.

Какая-то женщина из старого предместья сказала:

— Когда-то у нас были желудки, только есть было нечего. Теперь есть еда, а желудков нет.

Или:

— Лапочка, негде просохнуть. Когда было — где, у нас не было одежды.

Попробуй поспорь.

Я пришел в себя и увидел, что доктор-египтянин просматривает мою историю болезни.

— Из Каира?

Он сухо улыбнулся:

— Снова к нам, мистер Тейлор?!

— Не по своей воле.

До меня доносились звуки больничного радио. Габриель пела «Восстань».

Я бы спел с ней и ее оркестром «Стучусь в дверь рая», но губы сильно распухли. Я читал, что, когда она снова вернулась в музыку, голову отца ее бойфренда нашли на свалке в Бриксоне.

Я рассказал бы об этом врачу, но он уже ушел. Появилась сестра и сразу же стала взбивать мою подушку. Они начинают это делать, когда только им кажется, что вам удобно.

Левая рука забинтована.

— Сколько сломано? — спросил я.

— Три пальца.

— А нос?

Она кивнула и сказала:

— К вам пришли. Пустить?

— Конечно.

Я ожидал увидеть Саттона или Шона. Но это оказалась Энн Хендерсон. Она ахнула, увидев меня.

— Видели бы вы другого парня, — сказал я.

Она не улыбнулась. Подошла поближе:

— Это из-за меня?

— Что?

— Это из-за Сары?

— Нет… нет, конечно нет.

Она поставила пакет на тумбочку:

— Я принесла вам виноград.

— А виски случайно не найдется?

— Виски вам сейчас нужно меньше всего.

В дверях возник Шон и пробормотал, скрываясь:

— Боже милостивый!

Энн Хендерсон наклонилась, поцеловала меня в щеку и прошептала:

— Не пейте. — И ушла.

Шон пошатываясь приблизился ко мне:

— Видать, ты кому-то здорово нагадил.

— Именно.

— Кто-нибудь вызвал полицию?

— Это и были полицейские.

— Брешешь.

— Я ботинки видел, гораздо ближе, чем мне хотелось бы. Они точно из полиции.

— Господи! — Он сел — выглядел он хуже, чем я себя чувствовал, — потом поставил на кровать большой пакет и объяснил: — Здесь то, что тебе может понадобиться.

— А выпить?

Я чувствовал себя так, будто я сумасшедший священник из «Отца Теда». Пошуровал в пакете:

шесть апельсинов

плитка шоколада

коробка печенья

дезодорант

пижама

четки.

Я вынул четки и спросил:

— Чего тебе наговорили про мое состояние?

Он сунул руку в карман и вытащил четвертинку виски.

— Да благословит тебя Господь! — сказал я.

Я отпил прямо из бутылки, почувствовал, как шевельнулся мой разбитый нос. Виски дошло до сердца и растеклось по саднящим ребрам.

— Крепко.

Шон кивнул и вроде задремал.

— Эй! — закричал я.

Он аж подскочил. Казался потерянным, нет, еще хуже, старым. Сказал:

— Жара… Господи… почему есть такие места, где жарко, как в печке?

Наверное, подействовали болеутоляющие уколы, но я был совсем без сил. Спросил:

— Где Саттон?

Шон отвернулся, и я насторожился:

— В чем дело? Давай выкладывай.

Он повесил голову и что-то пробормотал.

— Говори внятно… Ненавижу, когда ты бормочешь.

— Был пожар.

— Боже!

— С ним все в порядке, но дом сгорел. Со всеми картинами.

— Когда?

— Тогда же. В ту ночь, когда тебя избили.

Я покачал головой. Это я плохо придумал. Виски плескалось у меня за веками.

— Что, черт возьми, происходит? — воскликнул я.

Снова появился врач и сказал:

— Мистер Тейлор, вам нужно больше отдыхать.

Шон встал, положил руку мне на плечо:

— Я еще приду сегодня.

— Меня здесь не будет. — Я спустил ноги с кровати.

Врач забеспокоился:

— Мистер Тейлор, я настаиваю, чтобы вы легли.

— Я ухожу… ВСВ, так это у вас называется?

— ВСВ?

— Вопреки совету врача. Бог мой, вы что, не смотрите «Скорую помощь»?

У меня на мгновение закружилась голова, но виски придало уверенности. Все мое существо вопило от нетерпения — так хотелось выпить пива. Много-много.

На лице Шона отразились все страдания мира, когда он сказал:

— Джек, будь разумным.

— Разумным? Это не по моей части.

Я неохотно согласился взять такси. Когда меня катили на коляске к выходу, медсестра сказала:

— Ты настоящий придурок.

 

Шик-блеск

Монахиня читала Патрицию Корнуэлл. Увидев, что я взглянул на обложку, сказала:

— Я предпочитаю Кэти Рейхе.

Ну что на это скажешь? Вежливого ответа уж точно не найдешь. Я спросил:

— Я приехал слишком рано?

Она неохотно отложила книгу:

— Еще полчаса. Можете пока погулять.

Что я и сделал.

Монастырь Бедной Клары стоит в самом центре города. Здесь каждое воскресенье в половине шестого утра бывает месса. Такое впечатление, что переносишься лет на пятьдесят назад.

Или вообще в Средневековье.

Сам обряд, запах ладана, латинские интонации погружали в благодать, описать которую невозможно.

Я не знал, почему прихожу сюда. Спросите меня, во что я верю, и я потянусь к газете, где есть расписание скачек. Как-то я, не подумав, рассказал об этом Кэти Б. С тех пор она меня все время дразнит.

— В чем дело? Можно подумать, ты язычница.

— Я буддистка.

— Ну видишь, о чем я? С чего бы тебе сюда приходить?

— Это как в телесериале «Возвращение в Брайдсхед».

— Что?

— В Англии католицизм исповедуют немногие избранные. Ивлин Во, Грэм Грин и так далее.

Она меня утомила. Сейчас я смотрел, как она приближается к монастырю. Я ее предупредил:

— Оденься соответствующе. Не на гулянку собралась.

На ней было длинное платье. Вполне годится для бала в «Банке Ирландии», но для мессы? Затем я заметил ботинки, те самые, и сказал:

— Ботинки!

— Я их почистила.

— Но они синие.

— Монахиням нравится синий цвет.

— Откуда ты знаешь?

— Я видела «Агнцы Божьи».

Тут она заметила мой нос, пальцы в гипсе и подняла брови. Я все рассказал. Она восхитилась:

— Вот здорово.

— У тебя что, крыша поехала?

— Как ты думаешь, они за мной придут?

— Нет никаких «они»… просто совпадение.

— Ну да… как же.

Зазвонил колокол. Кэти спросила:

— Откуда я узнаю, что надо делать?

— Делай то же, что и я.

— Тогда нас обоих выставят.

Внутри маленькой церкви было тепло и уютно. Кэти схватила листок со словами гимнов и взвизгнула:

— Они тут поют!

— Это не для тебя.

Но я ошибся.

Прихожане пели гимны хором. Кэти — громче всех. Когда месса закончилась, к нам подошла монахиня и поздравила ее, сказав:

— Хотите как-нибудь еще спеть в воскресенье?

Я тут же вмешался:

— Она не наша.

Кэти и монахиня посмотрели на меня с глубоким презрением. Я отошел в сторону.

Прибыл отец Малачи. Не успел слезть с велосипеда, как закурил сигарету.

Я сказал:

— Ты опоздал.

Он улыбнулся:

— Куда опоздал?

Малачи был очень похож на Шона О'Коннери минус

загар

гольф.

Я не назвал бы его другом. У священников другие привязанности. Я знал его с детства. Он оглядел мои раны и сделал вывод:

— Все пьешь?

— Это тут ни при чем.

Он вынул сигареты. Хорошие. Бело-зеленая пачка. Крепкие, как пинок мула, и настолько же смертельные.

Я заметил:

— Ты все куришь.

— Я и Бет Дэвис.

— Она умерла, между прочим.

— Я это и имею в виду.

Он проследил за двумя монахинями и заметил:

— Шик-блеск

— Что?

— Аккуратистки. Тут им нет равных.

Я огляделся.

— Как сейчас церковь относится к самоубийству?

— Собрался покинуть нас?

— Я серьезно. Все еще не разрешают хоронить самоубийц около церкви?

— Ну ты здорово отстал от жизни, Джек

— Это ответ?

— Нет, это печальный факт.

 

Факты

Мы с Кэти Б. перекусывали на природе. Под Испанской аркой. Ели китайскую еду и смотрели на воду. Она сказала:

— Я сделала отчет.

— Давай сначала поедим.

— Ладно.

Я кинул несколько кусков курицы лебедям. Похоже, им не очень понравилась китайская кухня.

Подошел пьянчуга и попросил:

— Дай пятерку.

— Я дам тебе фунт.

— Ладно, только евро не давай.

Он загляделся на еду, я предложил ему мою порцию. Он неохотно взял и поинтересовался:

— Иностранная?

— Китайская.

— Через час снова есть захочется.

— Но у тебя ведь есть мой фунт.

— И мое здоровье.

Он зашаркал прочь и начал приставать к каким-то немцам. Они его сфотографировали.

Кэти сказала:

— Можно я тебе кое-что расскажу, прежде чем делать отчет?

— Валяй, я люблю слушать.

Она заговорила:

— Мой отец был посредственным бухгалтером. Он почти до пятидесяти лет проработал, и его ни разу не повысили. Мать непрерывно грызла его. Лучше всего помню, что у него было десять костюмов. Все совершенно одинаковые. Мать их ненавидела. Ирландцы про таких, как она, говорят: «ужас Господний». Он всегда был ко мне добрым и щедрым. Мне было девять, когда его выгнали с работы из-за пьянства. А мать выгнала его из дому. Он забрал свои десять костюмов и ушел жить на вокзал Ватерлоо. Он жил там, в тоннеле. Надевал чистый костюм и выбрасывал его, когда он становился грязным. В своем последнем костюме он шагнул под поезд, который выходил из Саутхэмптона в 9:05.

— Экспресс.

— Из-за матери я его ненавидела. Но когда я сообразила, что она такое, я начала его понимать. Я где-то прочла, что мать Хемингуэя послала ему ружье, из которого застрелился его отец. После смерти матери я разбирала ее вещи и нашла расписание вокзала Ватерлоо. Похоже, она рассчитывала на такой финал.

Она плакала, слезы катились по лицу и падали в вермишель, стекали, как дождь по стеклу. Я открыл одинокую бутылку вина и протянул ей.

Она отмахнулась:

— Я в порядке. Ты по-прежнему ничего не смыслишь в технике?

— Да.

— Тогда постараюсь объяснить попроще. Я ввела в компьютер кое-какие данные насчет самоубийств среди подростков и два раза попала в точку. Когда-нибудь слышал о Плантере?

— Который делает арахисовое масло?

— Нет, у него огромный магазин «Сделай сам» на задах площади Короля Эдуарда.

— Там, где сейчас новый «Даннес»?

— Да.

— Черт, площадь Короля Эдуарда! Слушай, это же самый центр города. Как это по-ирландски!

Она смерила меня взглядом:

— Из трех самоубийств среди подростков три девушки работали там хотя бы не полный рабочий день.

— И что?

— А то, что странно это. Хозяин, Бартоломео Плантер, — переселившийся шотландец. Денег навалом.

— Это неубедительно, Кэти.

— Еще не все.

— Давай дальше.

— Догадайся, кто охраняет магазин?

— Не знаю.

— Зеленая гвардия.

— И?

— Они пользуются услугами Ирландской земельной лиги.

— Вот как?!

— Именно. — Она взяла бутылку и отпила глоток. — Что теперь, красавчик?

— Думаю, мне стоит повидать мистера Плантера.

— Мистера Форда.

— Форда?

— Он там менеджером.

— Ладно, пойду к нему.

Она посмотрела на воду, потом сказала:

— Хочешь трахнуться?

— Что?

— Ты меня слышал.

— Господи, да тебе же… Сколько? Девятнадцать?

— Ты собираешься расплачиваться со мной за работу?

— Да… скоро.

— Тогда хотя бы переспи со мной.

Я встал:

— Что-нибудь еще?

— Конечно.

— Слушаю.

— Мистер Плантер любит играть в гольф.

— Вряд ли это можно назвать подозрительным поведением.

— Можно, если знать, с кем он играет.

— С кем же?

— Со старшим инспектором Кленси, вот с кем.

Я пошел прочь.

 

«Сделай сам»

Чуть было не сказал, что надел свой лучший костюм, но на самом деле он у меня всего один. Купил его в Оксфэме два года назад. Темно-синий, с узкими лацканами. Придает мне солидности. Помните видео с Филом Коллинзом (Phil Collins), где он сразу в трех экземплярах? Вот такой и у меня костюм. Оставалось только надеяться, что я не похож на Фила Коллинза.

У меня была белая рубашка, которую я, к несчастью, постирал вместе с синей футболкой. Приходилось довольствоваться тем, что есть. Слегка распущенный галстук, чтобы добиться эффекта «Мистер, положил я на все это с прибором». Прочные коричневые ботинки, По обуви можно судить о человеке. Поплевал на них и тер, пока они не засверкали, как зеркало.

Взглянул на себя в зеркало. Спросил сам себя: «Ты купил бы у этого человека машину?»

Нет.

Потом позвонил Саттону на мобильный. Пообщался с автоответчиком и оставил послание. Пошел в город, стараясь ощущать себя гражданином. Не очень получалось. Проходил мимо аббатства, зашел и поставил свечу святому Антонию, который находит потерянные вещи. Мне пришло в голову, что стоит попросить его найти меня самого, но это показалось мне слишком театральным. Люди шли на исповедь, и как бы мне хотелось также легко получить очищение.

У аббатства монах-францисканец пожелал мне доброго утра. Он так и светился здоровьем. Моего возраста, но ни одной морщины на лице.

Я спросил:

— Вам нравится ваша работа?

— Это работа во славу Господа.

Так мне и надо, нечего спрашивать. Я пошел дальше, к площади Короля Эдуарда. Прошел через «Даннес», где увидел шесть рубашек. Мне такие не по карману. Двинулся дальше — в магазин Плантера. Огромный. Он занимал всю бывшую парковку. В приемной спросил мистера Форда.

Девица поинтересовалась:

— Вам назначено?

— Нет.

— Понятно.

Но ей ничего не было понятно. Она позвонила куда-то и сообщила, что мистер Форд меня примет.

Я поднялся на лифте на пятый этаж. Офис был довольно скромным. Форд говорил по телефону. Он жестом пригласил меня сесть. Он был маленький, лысый, в костюме от «Армани». Сдержанно-энергичный с виду. Закончив разговор, повернулся ко мне.

— Спасибо, что приняли меня, — сказал я. — Я — Джек Тейлор.

Он слегка улыбнулся. Мелкие желтые зубы. Роскошный костюм и скверные зубы. В улыбке не было ни капли тепла. Он сказал:

— Вы так произнесли свое имя, будто оно должно для меня что-то значить. Но я о вас никогда не слышал.

Я тоже умею улыбаться. Продемонстрировал, чего можно добиться с помощью хорошей пасты, и сообщил:

— Я расследую смерть Сары Хендерсон.

— Вы полицейский?

— Нет.

— Тогда кто?

— Никто.

Приятно отплатить той же монетой. Он сообразил:

— Значит, я не обязан с вами разговаривать?

— Разве что из обычной порядочности.

Он обошел стол, поправил острую как бритва складку на брюках и сел на край стола. Ноги чуть-чуть не доставали до пола. Туфли свои он покупал в «Бэлли». (Я-то прекрасно знаю все, что не могу себе позволить.) Носки с ярким рисунком.

— Нет серьезной причины, почему бы мне не отправить вас отсюда к чертям собачьим, — заявил он.

Я сообразил, что парень обожает говорить, просто тает от звука своего голоса. Я сказал:

— Вас не удивляет, что три девушки, которые умерли, работали здесь?

Он хлопнул себя по коленке.

— Вы представляете себе, сколько сотен служащих проходит через эти двери? Было бы странно, если бы они все оказались бессмертными.

— Вы знали эту девушку?

Похоже, я не понимал, что значит «сардонический», пока не услышал его смех.

— Сильно в этом сомневаюсь, — ответил он.

— Вы не могли бы сказать точнее? Сделайте одолжение ее матери.

Он соскочил со стола, нажал на кнопку Интеркома и сказал:

— Мисс Ли, принесите мне досье Сары Хендерсон. — И сел, весь из себя спокойный и расслабленный.

Я заметил:

— Впечатляет.

— Что, Интерком?

— Нет, как вы уверенно, ни разу не запнувшись, выдали имя девушки.

— Именно поэтому я здесь и сижу в костюме ценой в три штуки, а на вас… как бы это сказать… воспоминания о позапрошлом годе.

Появилась секретарша с тоненькой папкой. Форд потянулся за очками: естественно, это было пенсне. Издал несколько звуков, что-то вроде

гммм…

хмм…

а…

Затем закрыл папку и заявил:

— Девица была прогульщицей.

— Кем?

— Не любила работать. Нам пришлось с ней расстаться.

— И все?

— Все. Увы, она, как бы это сказать, брак. Никакого будущего.

Я встал:

— Вот тут вы правы. У нее точно нет никакого будущего.

 

Саттон теперь жил в «Скеффе». Как и все другие здания в Голуэе, оно было недавно перестроено. Любое освободившееся место в городе тут же занимали под «роскошные апартаменты».

Саттона я нашел в баре наедине с кружкой «Гиннеса». Меня это воодушевило.

— Привет, — поздоровался я.

Он не ответил, мельком взглянул на мои слегка подживающие раны и кивнул. Я сел на стул рядом и жестом попросил бармена принести мне пива.

— Помнишь Кору?

Отрицательное мотание головой и:

— Забыл, что я не местный?

Прибыло пиво, я собрался расплатиться, но Саттон остановил меня, сказав бармену:

— Запиши на мой счет.

— У тебя есть счет?

— Полагается художнику… Вернее, художнику-погорельцу.

Я подумал, что лучше выложить все сразу.

— Нападение на меня, твой пожар — я не думал, что они связаны. Или вообще с чем-то связаны.

— А теперь?

— Считаю, что все это сделано умышленно. Мне… очень жаль.

— Мне тоже.

Мы помолчали, потом он попросил:

— Расскажи поподробнее.

Что я и сделал.

Рассказ занял больше времени, чем я думал, и счет сильно вырос. Когда я закончил, он подвел итог:

— Подонки.

— Не то слово.

— Доказать что-нибудь можешь?

— Ничего.

Я рассказал ему о Зеленой гвардии, охранной фирме и добавил:

— Они нанимают полицейских.

— Понятно. И ты думаешь, что…

— Хочу поглядеть, есть ли среди них те, кто напал на меня.

— И что потом?

— Расплатиться.

— Мне это нравится. Я с тобой.

— Нужно бы встретиться с мистером Плантером. Или он, или Форд убили ту девушку. Я хочу знать как и почему.

— Плантер — богатая гнида.

— Да уж.

— Наверняка много о себе думает.

— Уверен.

Он сделал большой глоток. Вокруг рта появились усы из белой пены.

— Думаешь, он любит картины? — спросил он.

— Разумеется.

— Тогда надо подумать.

— Валяй.

— Хочешь чего-нибудь пожрать или просто упиться?

— Просто упиться — гораздо интереснее.

— Бармен!

 

На следующий день я помирал. Не обычное похмелье, а настоящее стихийное бедствие. Такое, что хочется крикнуть: ПРИСТРЕЛИТЕ МЕНЯ!

Я пришел в себя около полудня. Вчерашние события до четырех часов дня я еще кое-как мог восстановить. Дальше — пустота. Будто выжгли напалмом. Знаю только, что мы с Саттоном в финале оказались в баре «У О'Ничтейна».

Смутно помнил

хоровод с норвежцами

армрестлинг с вышибалой

двойной «Джек Дэниелс».

Скомканная одежда валялась около окна, остатки принесенной ночью из ресторана еды — под стулом. Наступил на чипсы и что-то, оказавшееся позеленевшим куриным крылышком.

Господи!

Пришлось всерьез проблеваться. Утренняя молитва. Старый привычный ритуал: я на коленях перед унитазом.

«Твайфордз»!

Они делают надежные посудины.

Наконец моя система, освободившись от всего, от чего только можно, перешла к спазматическим рвотным позывам. Такого рода, когда кажется, что кишки вот-вот вылезут через гортань. Гортань. Хорошее слово, подходящее. В нем есть медицинская отстраненность.

Мне нужно было выпить стакан. Господи, мне нужна была целая бутылка! Но тогда я потеряю еще нескольких дней. А мне надо отомстить, поймать преступников. Трясущимися руками я попытался скрутить косячок. Саттон дал мне немного гашиша, сказал: «Прямиком из Алжира. Серьезное дерьмо. Обращайся уважительно».

Никак не мог скрутить сигарету. Пошел к буфету, нашел завалявшуюся булку с вишневой начинкой. Выскреб начинку. Нагрел гашиш в фольге и запихнул в булку. Затем сунул ее в микроволновку и поставил на ускоренный режим.

Видок получился еще тот. Когда булка остыла, я рискнул откусить кусок. Эй, не так уж плохо. Я съел все, запивая водой.

Улетел аж на орбиту.

Булка с гашишем очень подходит для путешествий в космосе. Могу лично подтвердить.

Я снова провалился в негу. Мой разум на цыпочках протискивался сквозь тюльпаны. Я сказал вслух… (или не сказал?):

— Мне нравится моя жизнь.

Это было самым верным показателем моего состояния. Прошло немало времени, я начал искать что бы пожевать и стал приглядываться к зеленому цыпленку. К счастью, замороженная пицца странным образом пережила мои последние эскапады, так что я занялся ею. Где-то на половине заснул. Проспал шесть часов. Если мне что и снилось, то «Отель „Калифорния"».

Когда я очнулся, похмелье слегка прошло. Не окончательно, но все же стало легче. После душа и очень осторожного бритья я пошел к полке, где стояли мои видеокассеты. Там их не очень много, но все самые-самые:

«Париж, Техас»

«Однажды на диком Западе»

«Бульвар Сансет»

«Двойная гарантия»

«Путь Каттера»

«Боевые псы».

В 1976 году Ньютон Торнберг написал роман «Каттер и Боун». Трое людей, чья жизнь была разрушена в шестидесятых, живут в одном доме. Каттер, тронутый и искалеченный ветеран вьетнамской войны. Боун, хитростью избежавший призыва в армию. Мо — страдающая агрофобией алкоголичка с ребенком. Они расследуют убийство молодой проститутки. Умудряются зацепить не тех людей, и Мо с ребенком убивают. Каттер и Боун преследуют магната, которого считают виновным в смерти Мо. По словам Боуна, Каттер

находится в полном отчаянии. Из-за этого на любую идею или ситуацию не может реагировать иначе, чем смехом. Его разум был похож на дом с зеркалами, в котором искаженное изображение отражает искаженное изображение.

Каттер во власти

отчаяния

цинизма.

Роберт Стоун написал «Боевые псы» в 1973 году. Карел Рейс снял по нему фильм в 1978-м.

И снова проклятая троица.

Мардж, помешанная на лекарствах. Ее муж Джон Конверс, военный корреспондент, и Хикс, который ввозит наркотики в США. Джон Конверс продает своего друга Агентству по борьбе с наркотиками и понимает, что ему необходимо постоянно испытывать страх. Психологически страх — основа его жизни. Я боюсь — значит, я существую.

Хикс, преследуемый бандитами и агентами, умирает в пещере, где живут хиппи. Там на стене написано:

МЕТАФОР НЕ БЫВАЕТ.

Я смотрел эти фильмы по многу раз и чувствовал себя так, как чувствовал всю жизнь… да пошло оно все…

 

Одиннадцать утра; я сижу на скамейке на Эйр-сквер. Ветер лениво шевелит мусор, оставшийся после воскресенья. В четыре утра, перед самым рассветом, это место было зоной военных действий. В это время клубы и забегаловки выбрасывают на улицу своих посетителей.

Начинаются драки, разгул хулиганства.

В центре площади стоит памятник Патрику О'Коннеру. Ему отрубили голову. Два года назад толпа подожгла тут детскую коляску.

Подальше, около общественного туалета, убили юношу.

Город хищников.

Прогресс, твою мать!

У меня в кармане лежит потрепанный экземпляр романа Ричарда Фарины «Был внизу так долго, что уже стало казаться, что наверху». Зеленая такая книжка, на ладан дышит. Ричард Фарина был зятем Джоан Баез. Наверняка написал бы много хороших книг, если бы его не прикончили наркотики. Я в уме составляю список:

Джарелл

Павезе

Плат.

Джарелл бросился в воду с теплохода в Карибском море

и Густав Флобер (1849).

Пока тело мое продолжает свой путь, мысли мои все возвращаются назад и хоронят себя в прошедших днях.

Вслух я пробормотал по-ирландски:

— Och, Ochon!

Подошла еще одна путешественница во времени и села на другой конец скамейки. Я пью капучино из бумажного стаканчика.

Никаких шоколадных крошек. Терпеть это не могу.

Путешественнице лет двадцать пять, с ног до головы в браслетах. Сказала:

— Кофеин тебя убьет, парень.

Я решил, что ответа не требуется.

Она продолжила:

— Слышишь меня, эй?

— Слышу, ну и что?

Она подвинулась поближе:

— Что с твоими негативными волнами?

Меня обволокло облаком пачули. Я решил перестать притворяться хиппи и сказал:

— Вали отсюда.

— Эй, парень, ты излучаешь мощную враждебность.

Мой кофе остыл, я поставил стаканчик на скамейку.

— Когда ты был ребенком, у вас в доме были красные ковры?

— Что?

— Фэн-шуй говорит, что тогда дети вырастают агрессивными.

— У нас был линолеум, рвотного цвета. Мы вместе с ним дом купили.

— Вот как?!

Я встал и ушел. Оглянулся и увидел, что она взяла мой кофе и, запрокинув голову, пьет из стаканчика.

Мне ужасно хотелось отлить, я даже боялся, как бы не пришлось нарушить общественный порядок. На площади в это время собралась толпа юных пьянчуг. Это место приобрело дурную репутацию после того, как сюда повадились педофилы. Главный пьянчуга крикнул:

— Выпить хочешь?

Будто бывает, что я не хочу выпить. Тем не менее я ответил:

— Нет, но все равно большое спасибо.

В Зеленой гвардии мне назначили на полпервого, так что времени еще оставалось уйма. Мельком заметил себя в зеркале: волосы торчат во все стороны. Удаляясь, я произнес:

— Будьте осторожны.

Подростки ответили хором:

— Да благословит вас Господь, сэр.

На углу Ки-стрит я заметил старую парикмахерскую. Взглянул на часы, прикинул… и направился туда.

Клиентов не было. Парень лет тридцати отложил в сторону журнал «Сан» и спросил:

— Как делишки?

— Неплохо, спасибо.

Я немедленно определил английский акцент и спросил:

— Разве это заведение раньше не называлось «У Хейли»?

— Чего хотите?

Он не сказал «хочете», но оно как бы повисло в воздухе, готовое появиться в любую минуту.

— Забыл номер, — сказал я, — но, думается, я хочу номер три.

— Уверены?

— Ну, у Бекхэма номер один, а я определенно хочу немного подняться.

Он жестом показал на кресло, и я уселся. Спросил:

— Из Лондона?

— Хайбери.

Мне так и хотелось сказать: «Хайбери с его дерьмовым акцентом», но я сдержался и заметил:

— Замечательная погода.

Музыка играла слишком громко, поэтому парень сказал:

— «Джой дивижн»… 1979-й… «Незнакомые удовольствия».

Мне вообще-то нравилось. Некая перекрученная смесь изящества и грубости, она действовала на мою подусохшую чувствительность. Я сказал:

— Годится.

— Ну да, приятель, это клево. Знаете, уже двадцать лет прошло с того дня, как Ян Куртис выпил бутылку виски, посмотрел фильм Вернера Герцога по телевизору, поставил альбом «Студжес» и…

Он замолчал. Пришла пора произнести заключительную часть фразы. Она явно не обещала ничего хорошего. Я не стал портить ему представление и спросил:

— И что?

— Пошел на кухню и повесился на вешалке для одежды.

— Господи!

Парень перестал стричь мои волосы и опустил голову. Я спросил:

— Почему?

— Не знаю. Он запутался: с одной стороны, разваливающийся брак, с другой — любовник. Здоровье он сам погубил — не вынес успеха группы… гель?

— А вы как думаете?

— На вашем месте я бы не возражал.

— Тогда валяйте.

Он послушался.

Уходя, я дал ему приличные чаевые.

— Эй, спасибо большое.

— Нет, это вам спасибо.

В охранную фирму я позвонил с утра пораньше. Назвался вымышленным именем и сказал, что ищу работу. Меня спросили:

— Опыт есть?

— Служил в полиции.

— Отлично.

Мне хотелось понять, узнает ли меня кто-нибудь из их сотрудников. Дальше собирался действовать по обстановке. В худшем варианте я мог даже получить работу.

По дороге зашел в музыкальный магазин «Живаго». Менеджер, Деклин, был представителем одного из редчайших видов — коренной житель Голуэя. Он спросил:

— Как дела?

— Нормально.

— Господи, что с твоими волосами?

— Это стрижка номер три.

— Это настоящий позор, черт возьми. Что там торчит?

— Это гель.

— Видел тебя в лучшем виде.

— Хотел купить пластинку, так, может, закончим обмен любезностями?

— Какой чувствительный! Чего ищешь?

— «Джой дивижн».

Он громко расхохотался:

— Ты?..

— Слушай, хочешь продать мне пластинку или нет?

— Альбом компиляций… Вот он.

— Ладно.

Он сбросил несколько фунтов, так что я решил, что он заработал право шутить. Выйдя из магазина, я глубоко вздохнул и сказал:

— Пора начинать представление.

 

Офис охранной фирмы находился на Лоуер-Эббигейт-стрит. Я вошел, и секретарша попросила меня подождать:

— Мистер Рейнольдс примет вас через минуту.

Я и сесть не успел, как она меня окликнула. Стоило мне войти в кабинет, как сидящий за столом человек вздрогнул. Я взглянул на его руки. Костяшки пальцев ободраны и в синяках. Мы так и стояли, уставившись друг на друга. Потом я сказал:

— Сюрприз!

Он был крупный мужик, сплошные мускулы.

— У нас нет мест, — объявил он.

— Жалко. Я мог бы пригодиться, если надо кого-нибудь избить.

— О чем это вы?

Я поднял забинтованную руку:

— Заняться тем же, что и вы.

Он рванулся, собираясь выйти из-за стола, но я остановил его:

— Не беспокойтесь, я сам найду выход.

Секретарша робко мне улыбнулась и спросила:

— Получили работу?

— Свою работу я сделал, это точно.

Выйдя на улицу, я перевел дыхание. Итак, я доказал, что есть связь, но что это мне дало? Позвонил Саттону, все ему рассказал.

Он заметил:

— Ну, мы на верном пути.

— Только куда?

— В ад, так я думаю.

— По крайней мере, знакомое местечко.

Вернувшись домой в тот вечер, я не торопясь разделывался с шестью банками пива. Зазвенел дверной звонок. Появилась Линда — соседка сверху, она работает в банке.

— Милостивый Боже, что с тобой?

— Просто царапина.

— Напился небось?

— Тебе что-то надо?

— У меня сегодня вечеринка, так, несколько друзей.

— Ты меня приглашаешь?

— Ну приглашаю, но у меня есть несколько основных правил.

— Я приду. — И закрыл дверь.

Только открыл очередную банку, как снова звонок. Решив, что вечеринка отменяется, открыл дверь. На пороге стояла Энн Хендерсон.

— Надо же… — Только и сказал.

— Вы ждали кого-то другого?

— Нет, что вы… входите.

Она держала несколько сумок. Сказала:

— Я решила, что вам не помешает плотный ужин. Но сначала мне нужна колада.

— Пино колада?

Она с презрением посмотрела на меня и сказала:

— Это самая крепкая смесь кофеина и сахара в одном стакане.

— А виски не подойдет?

Еще один многозначительный взгляд.

Она быстро нашла кухню. Не такая уж сложная задача, если кроме кухни в квартире всего две комнаты. Я слышал, как Энн охнула:

— Ой… милостивый Боже!

— Простите, не успел убраться.

— Идите сюда. Я открываю вино.

Я послушался.

Она уже разбирала сумки, разглядывала кастрюли-сковородки. Спросила:

— Спагетти любите?

— А я должен?

— Это на ужин.

— Обожаю.

Разлив вино, она велела мне свалить. Я уселся в гостиной приканчивать пиво. Мне не очень хотелось пить еще и вино, но потом я подумал: «А пошло оно все к черту». Укороченная версия молитвы во славу безмятежности.

Через полчаса мы сидели за столом перед грудой еды. Она спросила:

— Хотите помолиться?

— Не помешает.

— Благодарю тебя, Боже, за эту еду и питье.

Я кивнул.

Старался есть, соблюдая приличия.

Она покачала головой:

— Джек, невозможно выглядеть пристойно, когда ешь спагетти. Пусть капает соус, ешьте, как итальянцы.

Стыдно признаться, но мне нравилось, как она произносит мое имя. Отбросив осторожность, я принялся за макароны от души.

Она долго смотрела на меня, потом сказала:

— Я уже забыла, как это приятно — смотреть, как ест мужчина.

Даже вино оказалось совсем неплохим. Я спросил:

— В гости хотите?

— Простите?

— Там, наверху… моя соседка… меня она не одобряет, но, думаю, вы ее удивите.

— Почему?

— Ну, потому что вы удивительная женщина.

Она встала:

— Десерт?

— Нет… я наелся как бегемот.

На мне была серая рубашка с надписью AYLON. Буква W давно состиралась. Поношенные черные брюки и мокасины от «Ду Барри». Я выглядел как реклама древностей.

На Энн была красная рубашка. Никаких надписей. Бледно-голубые джинсы и кроссовки «Рибок». Мы вполне сошли бы для рекламного ролика об ипотеке. Но я промолчал.

Она сказала:

— В таком виде нехорошо идти в гости.

— Но нам удобно так? Они решат, что мы пожилая пара и для нас главное — удобство.

Она погрустнела. Я сделал то, что обычно делают в таких случаях. Предложил:

— Еще выпить?

— Зачем вы столько пьете, Джек?

Я подошел к книжной полке, снял один том, полистал его, нашел отмеченный кусок и протянул книгу ей:

— Прочтите.

Она послушалась.

Я пошел в ванную и присмотрелся к своему номеру три. Гель застыл комками. Я подумал, не вымыть ли быстро голову, но решил: «А пошло оно все…»

Когда я вернулся, Энн уже отложила книгу в сторону.

— Как печально, — заметила она.

— Что-нибудь прояснилось?

— Не знаю.

Я не хотел слишком глубоко в это вдаваться, поэтому сказал:

— Пошли в гости.

— Не надо ли что-нибудь с собой захватить?

— Вина не осталось?

— Да, верно.

Мы поднялись по лестнице в неуютном молчании. Из квартиры Линды доносилась музыка. Похоже, Джеймс Тейлор. Господи, какой дурной знак. Постучали.

Линда открыла дверь. На ней было длинное, струящееся платье. Я сказал:

— Я привел подругу.

Линда одну секунду поколебалась, потом улыбнулась:

— Замечательно. Входите.

Мы вошли.

Все были одеты как на бал. Женщины в длинных платьях, мужчины в костюмах. Мы были похожи на прислугу. Энн вздохнула.

Я представил ее Линде. Они оценивающе посмотрели друг на друга. Линда поинтересовалась:

— Чем занимаетесь, Энн?

— Убираю офисы.

— Понятно.

Но ей ничего не было понятно.

Бар устроили вдоль одной стены. Даже бармен имелся. В жилетке и с бабочкой. Я взял Энн за руку, сказал Линде:

— Увидимся позже.

— Добрый вечер, друзья, — приветствовал нас бармен. — Что вам налить?

Энн заказала белое вино. Я сделал вид, что размышляю, потом сказал:

— Налей-ка мне двойную текилу.

Энн вздохнула. Мне показалось, что и бармен тоже, но не уверен. Он спросил:

— Лимон и соль?

— Не-а, пропусти всю эту дребедень.

Большой, тяжелый стакан. Я порадовалс, разглядев на донышке намертво приклеенный ценник. На нем было написано:

«Роше»

$ 4.99.

Тип в костюме подошел к Энн, начал оттачивать свои светские манеры. Я приблизился, как раз когда он говорил:

— Когда я уходил, в новостях передавали, что в северо-западном Лондоне нашли распятого человека.

— О Господи!

Мужик позволил себе легонько положить ладонь на руку Энн.

— Не волнуйтесь, сказали, что его раны не опасны для жизни.

— Хотя вряд ли способствуют долголетию, — вставил я.

К нам подошла Линда с высоким парнем:

— Джек, познакомься с моим женихом Иоганном.

— Очень приятно, поздравляю.

Иоганн внимательно вгляделся в меня и спросил:

— Чем вы занимаетесь, Жак?

— Джек. Я безработный.

Линда натянуто улыбнулась и сообщила:

— Иоганн из Роттердама. Он программист.

— Здорово. У меня как раз телик мигает.

 

Зло с привкусом Голуэя…

Энн пила уже третий бокал вина. Да-да, я считал. Чужие бокалы считать куда проще, чем свои. А я все пил текилу. Джон Уейн утверждал, что у него от нее спина болит. Каждый раз, когда он ее пил, то падал со стула.

Подошла Линда:

— Можно с тобой поговорить?

— Валяй.

— Наедине.

Музыка стала громче. Звучала подозрительно похоже на техно Гари Ньюмена. Это ужасно. Линда провела меня в спальню. Закрыла дверь.

Я сказал:

— Крест на моей репутации.

Она не обратила на мои слова внимания и села на кровать. Комната была вся забита плюшевыми и меховыми зверями:

розовыми медведями

розовыми лягушками

розовыми тиграми.

Во всяком случае, мне они показались розовыми. Я не собирался уточнять.

Линда сказала:

— Хочу тебе сообщить, что у меня в банке дела идут очень хорошо.

— Здорово…

— Конечно. Мне даже обещают помочь купить дом.

— Ну ты даешь, Линда!

— Этот дом.

— Вот как?!

— Я хочу сделать капитальный ремонт.

— А, не беспокойся. Меня целыми днями нет дома.

— Джек… Боюсь, мне придется попросить тебя освободить помещение.

На какой-то дикий момент мне показалось, что она имеет в виду спальню. Затем я сообразил и попытался возразить:

— Я — подсадной жилец.

На манер подсадной утки.

Неприятно, когда тебя выгоняют. Рассудок начинает метаться из стороны в сторону в поисках выхода. Я подумал о пистолетах. Вернее, о пистолете. И сказал:

— Ты знаешь, специальным полицейским частям выдают новые пистолеты. И не какие-нибудь, а настоящие «роллс-ройсы» в области пушек.

— Прости?

— Ах да. Членам подразделения быстрого реагирования выдали «Сиг-сауеры Р-226».

— О чем ты, черт побери?

— Сделано в Швеции. Точность невероятная. Понимаешь, эта их постоянная нейтральная позиция дает им время делать настоящее оружие. Как ты думаешь, какая отсюда мораль?

— Джек… Я серьезно. Тебе придется искать новую квартиру.

— Ясное дело, раз ты работаешь в банке, то не можешь скептически относиться к шведам.

Она встала и сказала:

— Я должна вернуться к гостям.

— Они стоят семьсот фунтов штука. Вряд ли их можно будет выиграть в лотерею.

Она уже стояла в дверях:

— Пошли, Джек.

— Нет, я останусь здесь, буду сидеть и думать о пистолетах.

Она ушла.

В «Скефф» к Саттону переехать я не могу. Наверное, пора перебираться в Лондон.

Кто-то постучал в дверь.

— Да, — отозвался я.

Вошла Энн:

— Что ты делаешь, Джек?

— Разговариваю с розовым медведем.

— Плохой признак.

— Конечно, только для кого — для меня или мишки?

— У Линды был очень грозный вид, когда она вышла отсюда. Что случилось?

— Мы говорили о пистолетах.

— Пистолетах?

Когда мы вернулись ко мне в квартиру, Энн сказала:

— А я опьянела.

— Хочешь растянуть удовольствие?

— Господи, нет.

Неловкое молчание. Я не знал, как мне себя вести. Тогда она сказала:

— Хочешь меня поцеловать?

Я поцеловал, не слишком, правда, удачно.

Она хмыкнула:

— Первый блин комом, попробуй снова. Я несколько улучшил свое выступление.

Затем мы оказались в постели, и все было чудесно. Медленно, странно, тревожно. Потом она сказала:

— У меня так давно никого не было.

— У меня тоже.

— Правда?

— Ну да.

Голос ее дрожал, когда она промолвила:

— Я не говорила о Саре весь вечер.

— И не надо. Она постоянно в твоих глазах.

Она теснее прижалась ко мне:

— Я рада, что ты это сказал.

Мне даже не хотелось вспоминать, когда последний раз мне было так хорошо. Потом она спросила:

— Ты когда-нибудь влюблялся?

— Была одна женщина… Я тогда еще служил в полиции. Когда я был с ней, мне казалось, что я лучше, чем есть на самом деле.

— Это приятное ощущение.

— Но я все испортил.

— Почему?

— Это у меня лучше всего получается.

— Это не ответ.

— Я мог бы сказать, что дело в выпивке, но это не так. Просто у меня внутри есть кнопка для самоуничтожения. Я постоянно о ней помню.

— Ты можешь измениться.

— Не уверен, что мне этого хочется.

На этой печальной ноте мы заснули.

Когда я проснулся, ее уже не было. На подушке лежала записка.

Дорогой Джек!

Ты очень мил. Пожалуйста, не нажимай на ту кнопку.

Я этого не вынесу.

Энн.

«Во что это я вляпался?» — подумал я.

 

Сознание, полное чужих снов…

Я не собирался его убивать. Привычное выражение «вышло случайно» затаскано до невозможности. С его помощью можно оправдать все:

от

избиения жены

до

вождения в пьяном виде.

Вот и со мной «вышло случайно». То, что началось как попытка унизить, кончилось убийством. Вот как все вышло.

После рандеву с Энн, на следующий день, я встретился с Саттоном. Хорошее слово «рандеву», от него так и несет культурой. Итак, я чувствовал себя отлично, сильным и готовым действовать. Мы договорились, что Саттон заедет за мной к «Сипойнту», огромному танцевальному залу.

Здесь в конце шестидесятых я учился танцевать под музыку эстрадных оркестров.

И каких оркестров!

Брендана Боуера

«Индейцев»

«Первокурсников»!

Эти ребята выходили на сцену в девять и играли без остановки несколько часов. И здорово играли. Душу вкладывали во все:

от

«Подозрительного умишки»

до

«У меня нет ни цента…».

Если это и не было временем невинности, то уж точно — эрой энтузиазма.

Пока я сидел на набережной, в уме крутился мотив «Города призраков» группы «Спешиалз». В 1981-м песня стала хитом номер один и точно вызвала народные волнения в Лондоне.

Подъехал Саттон на «вольво». Машина была здорово побита.

Я сел и спросил:

— Где ты нашел эту рухлядь?

Машина оказалась с автоматической передачей, так что мы ровненько тронулись с места.

— Купил у одного шведа в Клифдене. — Потом взглянул на меня: — Как-то ты изменился.

— Изменился?

— Ага, у тебя на морде такая самодовольная ухмылка.

— У меня?

— Ну да, как у кота, сожравшего сметану. — Тут он хлопнул по рулю ладонью и воскликнул: — Понял… тебя трахнули… Ты, грязный пес, так ведь, признавайся?

— Мне повезло.

— Нет, ну надо же! Вот дает старина Тейлор. Кто это был, эта рок-певица, как же ее, Кэти Б.?

— Нет.

— Не заставляй меня долго отгадывать. Или подцепил шлюху?

— Энн Хендерсон.

— Мать погибшей девочки?

— Да.

— Господи, Тейлор, ну ты даешь!

Кэти Б. нашла адрес Форда. Когда я сообщил об этом Саттону, он спросил:

— Парень холостой?

— Да.

— Тогда давай заглянем в его нору, посмотрим, чем там пахнет.

Мы поставили машину у Черного камня. Башни Солтхилла нависали над нами.

— Какой этаж? — спросил Саттон.

— Первый.

Проникнуть в квартиру оказалось проще простого — замок был ерундовый. Мы вошли в богато обставленную просторную гостиную. Кстати, опрятную. На длинном журнальном столике лежала открытая книга — и больше ничего. Я посмотрел на корешок: «Поминки по Финнегану».

Саттон заметил:

— Ну конечно, будто кто-то это читает. Мы тщательно все обыскали, но ничего не нашли. — А потом спросил: — Ты уверен, что здесь кто-нибудь живет?

— В шкафу одежда, в холодильнике — продукты.

Саттон прислонился к стене в гостиной и сказал:

— Видишь этот ковер?

— Наверняка дорогой.

— Видишь, пол неровный? Вон там, у торшера, немного выше, чем тут.

— И что?

— Так давай эту дрянь скатаем.

Убрав ковер, мы обнаружили шатающиеся половицы. Саттон наклонился, отодвинул их и начал доставать из-под пола видеокассеты. Еще пачку журналов. Один взгляд на обложку — и сразу стало ясно: детская порнография.

— Положи эту гадость на стол, — велел Саттон.

Я послушался.

Мы проверили пару кассет. То же самое.

— Что теперь? — спросил Саттон.

— Подождем хозяина.

Мы совершили набег на холодильник, нашли очень симпатичные стейки, пожарили их. Примерно в половине седьмого — только я слегка задремал — мы услышали, как кто-то открывает ключом дверь. Саттон спокойно стоял. Форд вошел в гостиную и лишь тогда заметил нас. Саттон перекрыл путь к двери. Форд взглянул на стол, на лежащие там журналы и кассеты. Если он и запаниковал, то ловко скрыл. Только спросил:

— Что вам нужно?

— Информацию.

— Вот как.

— Расскажи мне про Сару Хендерсон и других девушек.

Форд сел, взглянул на Саттона и промолвил:

— Еще один бывший полицейский.

— Это важно?

— Нет, думаю, что нет.

— Тогда, мистер Форд, выкладывайте все.

— Да нечего выкладывать. Мистер Плантер любит молоденьких девушек. Иногда ситуация выходит из-под контроля, они начинают угрожать. Ну что я могу сказать? Они впадают в депрессию, слишком далеко заплывают.

До этого я сохранял спокойствие. Но что-то меня достало — самодовольное выражение, презрение в голосе. Я встал и ударил его по лицу. Схватил за грудки и поставил на ноги. Он плюнул в меня. Я оттолкнул его, он покачнулся, упал и ударился головой о журнальный столик. Остался лежать неподвижно.

Саттон пощупал пульс:

— Сдох гад.

— Что?

— Он умер.

— Господи!

— Нам лучше поскорее отсюда убраться. Давай-ка все приберем.

Мы даже положили кассеты на место. Уходя, Саттон протер все дверные ручки и сказал:

— Давай надеяться, что они подумают, будто он упал нечаянно.

 

Мрачная связь

Саттон довез меня до дома. По дороге мы не разговаривали. Теперь он спросил:

— Мне зайти?

— Нет.

— С тобой все будет в порядке?

— Понятия не имею.

— Слушай, Джек… Это был несчастный случай. К тому же велика ли потеря? Этот парень — настоящее дерьмо, воздух без него станет чище.

— Да. Увидимся.

Не успел я открыть входную дверь, как появилась Линда и сказала:

— Привет, Джек.

Я не ответил, протиснулся мимо. Слышал, как она возмутилась:

— Это надо же!

Да плевал я на нее! Прежде всего я принял душ. Так тер кожу, что стало больно. Все еще ощущал слюну Форда на своем лице. Как ожог. Зазвонил телефон, я снял трубку и проворчал:

— Что надо?

— Джек, это Энн.

— Да… так в чем дело?

— Ты в порядке?

— Черт. Перестаньте вы все задавать мне этот дурацкий вопрос. — Я швырнул трубку.

Надел рубашку большого размера с надписью:

ДАЙ ЕМУ ПИНКА!

Напялил древние штаны. Еще одной стирки они не выдержат. Обычно в этом облачении я мерзну.

Но не на этот раз.

Достал бутылку коньяка. Я человек простой, коньяк ненавижу. Похмелье после него зверское. Сломал печать. Прошел в кухню и вымыл стакан. Тот самый. На донышке все еще можно было прочитать: «Роше», $ 4.99. Вымыл тщательно, чтобы не пахло текилой. Вернулся в гостиную. Бифштекс, который я съел у Форда, лежал в желудке, как кусок свинца.

Попытался вспомнить все, что думал насчет коньяка. Особенно, что говорил О'Нил по поводу того, что он отбирает у тебя тот самый воздух, который дает.

Вслух сказал:

— Да-да… Да. Да. Да. — И сделал первый глоток

Нормально.

Даже неплохо. Более того: легко пошел.

Налил еще.

В «Анонимных алкоголиках» предупреждают о приступах жалости к себе. Мол, бедный я, бедный, налью-ка еще. Впрочем, я уже приложился.

Верно!

Разумеется, меньше всего я испытывал чувство жалости.

Жаль, конечно, что чертов говнюк разбил голову о журнальный столик. Или журнальный столик разбил ему голову? Я постарался выкинуть из головы эту картину.

Большая ли это потеря? Извращенец, портящий молодых девчонок

И все же я не находил себе оправдания.

Зазвонил телефон.

Снял трубку:

— Слушаю.

— Джек, это Саттон.

— Понял.

— Как ты там?

— Нормально.

— Небось пьешь?

— С чего ты взял?

— По твоей речи сужу.

— Ты кто? Моя мать?

— Слушай, брось этот тон. Я просто хотел сказать, что ты не один, приятель. Я заскочу, закажем большую пиццу, видак посмотрим.

— Прямо как свидание.

— Господи, Джек. Не знаю, что ты там пьешь, но на тебя это не похоже.

— На тебя тоже. — И я повесил трубку.

Теперь я принялся расхаживать и приговаривать:

— Кому ты нужен, мне на фиг не нужен. И пусть никто не звонит.

Я вырвал из стены телефонный шнур. Включил радио, нечаянно попал на лирику. Передавали «Элизе». Мне ужасно нравится, подумал я, завтра первым делом пойду и куплю. Спустя некоторое время, после того как я покрутил диск и попал на четыре разные станции, я уже собирался купить на следующий день:

Элвиса

«Иглз»

Джеймса Ласта

и

братьев Фари.

Потом подумал: «Зачем ждать до завтра?»

Посмотрел на бутылку. О Господи! Почти пустая. Неужели пролил? Наверняка. Это все объясняет. Потребовались усилия, чтобы собраться, поскольку я постоянно наталкивался на мебель. Наконец я был готов и крикнул:

— Сайонара, ублюдки!

Пустая комната не ответила.

 

Пришел в себя и обнаружил, что руки связаны. Дикое похмелье. Кажется, меня привязали к каталке. Голова разламывалась. Ноги сводила судорога. После «сайонара, ублюдки» я не помнил ничего.

Появилась медсестра, сказала:

— А, мистер Тейлор. Я позову врача.

Что и сделала.

Человек лет пятидесяти. Хвостик на затылке, легкая улыбка на губах. Наклонился надо мной:

— Мистер Тейлор, я доктор Ли. Вы помните, как оказались здесь?

Я попытался покачать головой, но боль была слишком сильной.

Он сообщил:

— Вы в «Баллинсло»… в психиатрической больнице. Думается, вы действовали бессознательно. Вы потеряли сознание у гостиницы «Хайден».

Каждую клеточку моего тела пронзил ужас. Пот ручьями тек по спине.

Врач сказал:

— Нам пришлось наложить гипс на ваши пальцы — похоже, вы кого-то ударили этой рукой. Это была неудачная мысль, учитывая, что у вас сломанные пальцы.

Я умудрился набрать в рот немного слюны и спросил:

— А нос?

Он громко расхохотался и сказал:

— Должен признать, мы потерпели поражение на этом фронте. Но я рад, что вы сохранили чувство юмора. Вам оно еще пригодится.

Медсестра сделала мне укол, и я снова отключился. Если мне что и снилось, то, слава богу, вспомнить я ничего не смог. Когда я в следующий раз пришел в себя, то чувствовал себя не так ужасно. Меня развязали — значит, дело пошло на поправку. Снова появился доктор Ли:

— Вы помните наш прежний разговор?

— Помню.

— Это было двое суток назад.

Я постарался достойно изобразить изумление, хотя чему изумляться в дурдоме? Доктор продолжил:

— Вы быстро поправляетесь. Наше тело — удивительное творение. Несмотря на безобразное к нему отношение, оно борется, пытается выкарабкаться. Но зачем, мистер Тейлор?

Я уже мог говорить — во рту не было той жуткой сухости.

— Не понимаю вас.

— Ну, думаю, понимаете, мистер Тейлор. Почему мы должны вас лечить, если вы, выйдя отсюда, тотчас сделаете то же самое?

Я не имел понятия.

— Не имею понятия.

— С вами ведь такое и раньше случалось.

— Верно. Не могли бы вы звать меня Джеком?

— Джек! Я могу попытаться напугать вас страшными историями. Каждый раз, когда вы теряете сознание, это репетиция мозговой травмы. Ваша печень в плохом состоянии, и не знаю, сколько еще продержатся ваши почки. Есть вопросы?

Мне хотелось спросить, какого черта я попал в этот дурдом, но решил, что доктор вряд ли сможет ответить на этот вопрос.

— Спасибо… за… то, что не зачитали мне смертный приговор.

— Мне кажется, я именно это и сделал.

Через несколько дней, когда я немного подсох, мне вернули мою одежду. Она была выстирана и выглажена. Я жутко обрадовался. Встал посреди комнаты, даже джигу станцевал. Неуверенно, правда, и недолго, но все же несколько па любимого ирландского танца умудрился сделать.

Печально, что взрослый человек испытывает такую благодарность за то, что ему дали возможность одеться.

Меня отправили к остальным больным. Я спросил сестру:

— Может, я останусь у себя в палате?

Жизнерадостный смех.

— Вы что, решили, что тут… гостиница? Выметайтесь, идите общайтесь с людьми.

Я не знал, чего ждать. Все-таки дурдом… Разве кругом не шатаются психи? Тут ведь бедлам во всех смыслах этого слова. Слюнявые пациенты, люди в смирительных рубашках — психи в моем понимании.

Но кругом было тихо. Не то чтобы полная тишина, так, легкий шумок. Как будто приглушили звук. Чудеса, которые творят лекарства. Напичкай их таблетками, и они будут смирными.

Обед подали в столовой. Светлая большая комната, совсем не похожая на ту, в которой нас кормили, когда я учился на полицейского.

Я взял поднос и встал в очередь. Все стояли спокойно и… тихо. Кто-то за моей спиной спросил:

— Новичок?

Я повернулся и увидел человека лет шестидесяти. Он совсем не был похож на… безумного! Хорошо одет, лицо портье. Нос весь в красных прожилках. Когда-то у него была неплохая фигура, но сейчас он казался обрюзгшим.

Я спросил:

— Заметно?

— Вы нервничаете.

— Правда?

Он вытянул руку. Руки у него были как у Лэрри Каннингхема. Большие и крючковатые. Мы пожали друг другу руки. Его пожатие было на удивление мягким.

— Меня зовут Билл Арден, — сказал он.

— Джек Тейлор.

— Привет, Джек Тейлор.

Я добрался уже до места, где выдавали горячие блюда. Раздатчица, толстая крестьянка, спросила:

— Чего тебе положить, лапочка?

Эта «лапочка» согрела мне сердце. Мне захотелось ее обнять.

Билл сказал:

— Здесь вкусные сосиски с капустой.

Я заказал сосиски.

Она спросила:

— Соусом полить, лапочка?

— Пожалуйста.

На десерт давали печеные яблоки и мусс. Причем в огромных количествах. Я взял себе и десерт. Какого черта?! Все равно я не собирался ничего есть.

Билл посоветовал:

— Займи место у окна. Я принесу чай.

Я послушался.

Люди, сидящие за столом, старательно жевали. Ели так, будто их жизнь от этого зависела. Может, так оно и было.

Билл сел и сразу же набросился на еду. Ел как лошадь. Спросил с полным ртом:

— Ты не ешь?

— Нет.

— Тебя возьмут на заметку. Лучше сделай вид.

Куски капусты застряли у него в передних зубах. Я не мог оторвать от них взгляда. Начал машинально ковырять вилкой в своей тарелке.

Билл посоветовал:

— Отодвинь тарелку подальше от себя. Мартышки тебе помогут.

Я так и сделал. Содержимое тарелки исчезло в мгновение ока. Пустую тарелку подвинули назад, ко мне.

Билл сказал:

— Я съем твой десерт. Обожаю сладкое.

Наконец он все доел, откинулся на стуле, расстегнул верхнюю пуговицу на поясе и рыгнул. Вытащил пачку сигарет. Спросил:

— Курить будешь?

— Нет.

Он закурил сам, выпустил облако дыма и заявил:

— Побудешь здесь подольше, тоже закуришь.

— Сомневаюсь.

Тут я заметил, что все, буквально все курят. Даже тетка-раздатчица. Он заметил мой взгляд.

— Тот, у кого есть акции табачной компании, может не волноваться о своем благополучии.

Я не знал, что на это сказать, потому ограничился фразой:

— Это мысль. — Даже сам чувствовал, что мысль эта дерьмовая.

Билл спросил:

— Ты алкаш?

— Не понял?

— Алкоголик? Ты из-за этого здесь, я угадал?

— Наверное.

— Так и знал. Издалека отличаю алкашей. У нас свои собственные антенны. Значит, ты проходишь курс?

— Чего?

— Алкогольный курс. Здесь — лучший в стране. Я тут несколько раз бывал.

— Не обижайся, Билл, но если здесь так хорошо лечат, как вышло, что ты попал сюда… снова?

— Скажу тебе честно, Джек, люблю я выпить. Когда ухожу в запой, то звоню сюда и прошу забронировать мне место. Попадаю сюда два-три раза в год.

— Господи!

— Не кривись, ты сначала попробуй. Там, в мире, как в аду, и приятно знать, что существует этот рай.

Я невольно содрогнулся. Он взглянул на меня. Я сказал:

— И удалиться от мира.

— Здесь тебе вкатят либриум, приведут в норму.

Мимо прошел человек, наткнулся на меня, выпрямился и, шатаясь, пошел к двери. Билл ухмыльнулся:

— Это местная достопримечательность.

— В смысле?

— Этот парень. Посмотри, видишь, он шатается, как будто набрался. Раскачивается под свою внутреннюю музыку, весь день так. Господи, до чего же мне здесь нравится!

Я уже немного устал от Билла. Эти его восторги утомляли. Он спросил:

— Вопросы есть?

— Гмм…

— Я в твоем распоряжении. Здесь нет ничего такого, о чем бы я не знал… И где тут что, могу показать. — И, к моему ужасу, он подмигнул, черт бы его побрал.

Если и доживу до ста лет, что очень сомнительно, то все равно не забуду этого подмигивания. Это что-то ужасное. Стараясь не показать, что я чувствую, сказал:

— Есть у меня один вопрос.

— Что угодно, готов служить.

— Где тут библиотека?

Вопрос его явно поразил. Он минуту размышлял, потом ответил:

— Ты шутишь…

— Послушай, Берт…

— Билл!

— Не важно. Я понимаю, что ты знаешь меня целых десять минут, но спроси себя, серьезно спроси: я похож на шутника?

— Нет.

— Итак… где библиотека?

Он смешался — хотел дать достойный ответ.

— На читателя ты не похож.

Пришла моя очередь рассмеяться. Если вы в дурдоме не рассмеетесь хотя бы один раз, значит, надо усилить дозу лекарств.

— Как, по-твоему, должен выглядеть читатель? — спросил я.

— Черт, откуда мне знать, такой серьезный козел…

— Билл, слушай, Билл, поверь мне на слово, я очень серьезный парень.

Он все еще никак не сдавался. Неудивительно, что из жителей центральной полосы получаются хорошие фермеры. Он затарахтел:

— Но ты же алкаш, сам признался. Откуда у тебя время читать?

— Между запоями. Когда назюзюкаюсь, я читаю.

— Никогда о таком не слышал. Между попойками я лежу в постели и… умираю.

— Я всегда любил читать. Я многое уже потерял, но за чтение еще держусь.

Он снова закурил и пробормотал:

— Тут не любят, когда читают.

— Господи, да мне на это плевать. Билл, так где библиотека?

— На втором этаже. Ты не сможешь пойти сейчас — после обеда ТТ.

— Что такое ТТ?

— Трудовая терапия. Корзинки делаем.

Только этого мне не хватало. Корзинки делать.

Появились медсестры с подносами лекарств. Я получил свой либриум и сказал Биллу:

— Увидимся позже.

— Но сейчас трудовая терапия!

В моем голосе зазвучал металл:

— Моя терапия — книги.

Я слышал, как Билл пробормотал:

— Первый раз вижу такого странного алкаша.

 

Книги и все, что западнее

Книги в моей жизни были всегда. В моей переменчивой судьбе это единственное, что неизменно. Даже Саттон, ближайший друг, однажды воскликнул: «Что это ты все читаешь, парень, еж твою мышь? Ты же был полицейским, черт побери!»

Вот вам ирландская логика в ее лучшем проявлении.

Я тогда сказал ему то, что потом много раз повторял:

— Чтение приводит меня в восторг.

Он ответил со свойственной ему наглой самоуверенностью:

— Чепуха на постном масле.

Как я уже упоминал, мой отец работал на железной дороге. Он обожал книги про ковбоев. В его кармане всегда лежала потрепанная книжка Зейна Грея. Он начал давать их мне.

Мать говорила: «Ты сделаешь из него хлюпика».

Когда она не слышала, он шептал: «Не обращай внимания на мать. Она хочет, как лучше. Но ты продолжай читать». — «Почему, пап?» Не то чтобы я собирался бросить читать, я уже крепко увяз. «Книги дадут тебе возможность выбирать». — «Что выбирать?»

В его глазах появлялась мечтательность: «Свободу, сынок!»

Когда мне исполнилось десять лет, он подарил мне библиотечный абонемент. Мать — клюшку. Потом она часто пользовалась ею, чтобы выбить из меня дурь. Вообще-то я играл в ирландский хоккей с мячом. Иначе взяли бы меня в полицию? Нигде так не ценят хороших хоккеистов.

Абонемент дал мне путевку в жизнь. В те далекие дни библиотека находилась в здании суда. Суд внизу, книги наверху. Каждый раз, когда я ходил в библиотеку, я с открытым ртом в восторге таращился на полицейских. Две нити в моей судьбе переплелись.

Одно буквально привело к другому. И я так и не смог избавиться от этого влияния, как бы ни складывалась моя жизнь.

Начал я с Роберта Луиса Стивенсона и Ричмала Кромптона. Уверен, что так и читал бы все без разбору хаотично и постепенно это мне надоело бы, если бы не старший библиотекарь Томми Кеннеди. Высокий, худой, не от мира сего. В мои первые визиты в библиотеку он смотрел на выбранные мною книги, хмыкал и записывал их в формуляр.

В один из самых мокрых и темных вторников он подошел ко мне:

— Думается, нам стоит организовать твое чтение.

— Зачем?

— Хочешь, чтобы книги тебе надоели?

— Нет.

Он посоветовал мне почитать Диккенса. Без особых эмоций, осторожно начал знакомить меня с классикой. Каждый раз делал это тактично, так, что мне казалось, будто я сам выбирал эти книги.

Позже, в подростковом возрасте, когда все менялось, он познакомил меня с детективами. И я продолжал читать.

Еще он откладывал книги и потом давал мне целую стопку, где были:

поэзия

философия

и главная приманка —

американские детективы.

Я превратился в библиофила в истинном смысле этого слова. Я не просто любил читать — я обожал книги. Я наслаждался их запахом, переплетом, печатью и ощущением тяжести тома в руке.

Отец сделал мне большую книжную полку, и я стал расставлять книги по алфавиту и жанру.

Еще я совсем отбился от рук. Играл в хоккей, пил сидр, почти не ходил в школу. Но, вернувшись домой, смотрел на свою библиотеку, и на сердце теплело.

Поскольку мне нравились вид и ощущение веса тома, я начал читать толстые книги. Так постепенно я пристрастился к поэзии. В моей жизни не было поэзии, но я мог взять книгу и почитать.

Я никогда никому не сказал ни слова обо всем этом. Упомяни о поэзии на нашей улице — останешься без яиц.

Отец часто останавливался перед полкой с моими книгами, которых становилось все больше, и говорил: «Такой библиотекой можно гордиться».

Мать злилась: «Забил ему голову этой ерундой. Так и хочется за аренду предложить вместо денег эти книжки».

Отец смотрел на меня, и я одними губами произносил: «Она хочет, как лучше».

Потом, уже лежа в постели, слышал, как она разоряется: «Еще скажи, что можно есть эти книги! Хотела бы я посмотреть, как ты на них купишь кусок хлеба».

Надо сказать, ее мечта исполнилась. В первый же день, после того как я уехал в Темплемор учиться на полицейского, она их продала, а полку сожгла.

Томми Кеннеди мечтал, что я добьюсь многого. Надеялся, что я поступлю в колледж. Моих результатов на экзаменах еле хватило, чтобы меня взяли в школу полиции. Когда я рассказал Томми, какую карьеру выбрал, он схватился за голову и сказал: «Какой позор!»

В вечер перед отъездом мы встретились с ним в баре. Я уже был крупным и мускулистым парнем, не даром я играл в хоккей и ел одну картошку. Я ждал его в баре. Томми вошел и прищурился, пытаясь разглядеть меня в полутьме.

Я крикнул:

— Мистер Кеннеди!

Жизнь потрепала его. Он был похож на старую гончую. Причем грустную и унылую.

Я спросил:

— Что будете пить, мистер Кеннеди?

— Портер.

Я гордо прошествовал к бару и принес напитки. Себе — пива.

Томми заметил:

— Рано начинаешь.

Я взглянул на свои новые часы, сверкающие на пластиковом ремешке. Он печально улыбнулся:

— Я не об этом.

— Счастливо, — сказал я.

— Всего хорошего, Джек.

Мы замолчали. Потом он достал тоненькую книгу:

— Подарок на прощание.

Великолепный кожаный переплет, золоченый корешок.

— Это Фрэнсис Томпсон «Гончая небес». Надеюсь, тебя минует такая участь.

Я не приготовил ему никакого подарка.

Он сказал:

— Я все еще смогу посылать тебе книги.

— Ну… лучше не надо… там деревенские парни… подумают, что я с приветом.

Он встал и пожал мне руку.

— Я напишу, — пообещал.

— Обязательно. Да благословит тебя Господь.

Разумеется, я никогда этого не сделал… в смысле, не написал. К моему вечному стыду, я узнал о том, что он умер, только через два года после его смерти.

 

Саттон

Пока я был в психушке, я думал о всяких разных вещах. По большей части грустных. О путях, которыми не прошел, а на которых слепо тыкался в стороны. О людях, которые хорошо ко мне относились и которым я отплатил черной неблагодарностью.

Беспечно не обращал внимание на чувства других людей. Ну да. На моих плечах лежал огромный груз вины. Добавьте к этому немного сожаления и очень много жалости к самому себе, любимому, и вы получите классический портрет алкоголика во всем его запятнанном великолепии.

Вне больницы я справлялся со всем этим с помощью алкоголя. Просто заглушить все эти чувства. Притупить боль. Парадокс заключался в том, что каждое отупение наносило новые раны.

Берегись бледного всадника, залившего зенки.

В первые дни, в период детоксикации, советуют пить побольше воды. Чтобы токсины вышли вместе с водой. Я так и делал. Пришлось сдать анализы, чтобы проверить печень и почки. Моим здорово досталось. Затем ежедневные уколы мультивитаминов, чтобы привести сопротивляющийся организм в здоровое состояние. Разумеется, либриум. Затем мои любимые таблетки — снотворное. Ночь для алкоголика — самое страшное время.

Снились ли мне сны? Еще как. Но я не видел в снах ничего такого, чего можно было ожидать:

ни умершего отца

ни умерших друзей

ни загубленную жизнь.

Нет.

Мне снился Саттон.

Мы подружились сразу. Тяга друг к другу, которую невозможно объяснить. Я был тогда молодым полицейским, совсем еще зеленым. Он же был поседевшим барменом, ветераном многих драк — действительных и воображаемых. Даже сейчас я не уверен, кем он был по национальности, сколько ему лет и откуда он родом.

Появлялись все новые и новые версии, пока мы с ним шлялись по барам. В разное время он мне говорил, что был

солдатом

антрепренером

художником

преступником.

В каждом его откровении была доля правды, но детали постоянно менялись, так что я никогда не был уверен, где правда, а где — нет.

Он был настоящим хамелеоном. Где бы ни оказался, сливался с окружающей средой. Когда я с ним познакомился, у него был явный северный акцент. Он мог одинаково легко говорить как Ян Пейсли и Имонн Макканн.

Надо сказать, это производило впечатление, даже пугало.

Мне довелось однажды слышать, как он подражал Бернадетт Девлин. Это было потрясающе.

Переехав в Голуэй, он сменил акцент за неделю. Никому бы и в голову не пришло, что он когда-нибудь бывал дальше Туама.

Но все это не вызывало у меня никаких подозрений. Мне он казался загадочным и интересным. Потому что я был глух к важным вещам. Потому что я был молод…

потому что

потому что

потому что…

Потому что, скорее всего, раз уж мне не хотелось видеть его темную сторону, я позволил себе не обращать внимания на множество указателей.

С самого начала я понял, что он склонен к насилию. Рассказывая о драках в барах, где он избивал своих противников до полусмерти, он обычно добавлял:

— Знаешь что, Джек?

— Что?

— Я сейчас об этом жалею.

— Ну, бывает, что нельзя сдержаться.

— Твою мать, я не про то. Я жалею, что не прикончил этих ублюдков.

Я отделывался смешком.

Увольнительные мне давали как попало. Когда случались «беспорядки», приходилось работать по двое суток без отдыха. Но когда бы меня ни отпускали в увольнительную, Саттон уходил с работы и мы отправлялись в загул.

Помню, как однажды, в вечер субботы и утро воскресенья, мы пили долго и много в забегаловке на Лоуер Фоллз. Тяжелая атмосфера опасности только подгоняла нас.

Клянусь, можно было ощутить вкус пороха в пиве.

Саттон сиял:

— Парень, вот это то, что надо, лучшее, чего можно достичь.

На память о том запое у меня до сих пор сохранилась арфа высотой в два фута, сделанная вручную заключенными тюрьмы Лонг-Кеш. Наверное, я слушал «Люди за колючей проволокой» раз сто.

Запивая пиво золотистым виски, Саттон приблизил свое лицо, по которому градом катился пот, ко мне и сказал:

— Это ведь то, что надо, правда, Джек?

— Да, все очень здорово.

— Знаешь, чем надо бы закончить?

— Ну скажи.

— Убить какого-нибудь ублюдка.

— Что?!

— Ну да… или шлюху.

— Что?

Он отодвинулся, ущипнул меня за плечо и сказал:

— Шучу… выкинь из головы, Джек.

Такое случалось несколько раз в год. И каждый раз я выбрасывал все из головы вместе с пустыми бутылками и монументальным похмельем.

Иногда у меня появлялось тревожное ощущение, что он меня ненавидит. Никогда не мог точно понять почему и старался избавиться от этого ощущения как от пьяного бреда.

Однажды вечером я ждал его в пивной «Ньюри». Обычно у меня в кармане лежала книга — я ее читал, как только подворачивался удобный момент. Я так погрузился в чтение, что вздрогнул, услышав:

— Бог мой, Тейлор, ты опять с книгой.

Я хотел было спрятать книжку, но он выхватил ее у меня из рук и прочитал:

— «Гончая небес». Фрэнсис Томпсон, да?

— Ты ее читал?

Он откинул голову и процитировал:

— «Я бежал от него ночами, я бежал от него днем…»

Я кивнул, и он сказал:

— Он умер от перепоя.

— Что?

— Как умирают все алкоголики — от перепоя.

— Господи!

Когда у меня появлялись сомнения, я их отбрасывал. Твердил себе: «Он мой друг. И не бывает идеальных людей».

Библиотека в «Баллинсло» была закрыта. На реконструкцию. Пришлось заняться трудовой терапией.

В остальное время я глотал либриум, старался не встречаться с Биллом и каждый вечер тосковал о снотворном.

Последний мой сон в психушке был таким реальным, что иногда мне кажется, будто все произошло наяву. Саттон говорил:

— Ты читатель… по сути дела эксперт-криминалист.

— Да.

— Читал «Убийца внутри тебя» Джима Томпсона?

— Пропустил.

— Ты пропустил его лучшую книгу.

Но есть Бог. И не только в песне Тома Джонса. В день выписки мне вернули одежду, постиранную и выглаженную. И пухлый бумажник. Ни у одного алкаша к концу запоя не остается денег в кармане. Это против закона природы. Когда я уходил из своей квартиры, у меня не могло быть с собой больше тридцати фунтов. Я уставился на бумажник.

Медсестра, неправильно поняв мой взгляд, сказала:

— Все на месте, мистер Тейлор. Мы не воруем у наших пациентов. Четыреста пятьдесят фунтов. Пересчитайте, если хотите. — И рассерженно хлопнула дверью.

Я попрощался с доктором Ли и спросил его:

— Я могу сделать взнос?

— Не пейте.

— Я имею в виду…

— Я тоже. — Он протянул руку и напомнил: — Существует Общество анонимных алкоголиков.

— Знаю.

— И торпеды.

— Тоже знаю.

Он не покачал головой, но по выражению его лица было легко понять, что он думает. Потом он спросил:

— Джек, у вас есть семья… друзья?

— Хороший вопрос.

— Ну, лучше вам это выяснить.

На улице вовсю сияло солнце. Проехал автобус, и все пассажиры уставились на меня. На фоне печально известной в Ирландии психушки, учитывая все мои ссадины и забинтованную руку, меня определенно нельзя было принять за работника этого заведения.

Я показал им палец.

Многие зааплодировали.

Естественно, до бара от больницы было рукой подать. На какое-то мгновение я повернул в ту сторону. Никогда еще моя внутренняя сирена не орала так громко. Нельзя… нельзя. Я оглянулся и почувствовал, как одобрительно кивнул доктор Ли, как будто он мог меня видеть. Я прошел мимо.

На вокзале мне пришлось ждать поезда всего полчаса. Посидел в буфете, ничего не заказывал. На стуле лежала газета. Снова трибуналы. Появилось чувство, что я тоже получил коричневый конверт. Посмотрел на дату в газете, и мой желудок сделал сальто: я был в психушке двенадцать дней. По одному на каждого апостола. Посчитав в уме, я догадался, что прогулял три рабочих дня и… зарабатывал деньги.

Подошел поезд, я сел у окна. В больнице я не брился и сейчас мог похвастать почти приличной бородкой. Я стал похож на папу Криса Кристофферсона. Из-за свернутого набок носа у меня был вид человека, с которым опасно связываться. Уходя из психушки, я внимательно посмотрел в зеркало. Решил интригующую меня проблему. Насчет собственных глаз. Они были чистыми и почти живыми. Не ясными, но где-то близко. После того как я годы видел в зеркале больные глаза, это было приятным открытием.

Когда мы подъезжали к Атенри, в коридоре показалась тележка с напитками. Парнишка лет восемнадцати спросил:

— Чай, кофе, минеральная вода?

— Чай, пожалуйста.

Я видел, что он изучает мои ссадины, и объяснил:

— Упал с мотоцикла.

— Ух ты!

— Да, гнал за девяносто.

— «Харлей»?

— А другие бывают?

Ему понравился мой ответ. Он спросил:

— Выпить не хотите?

— Что?

— Понимаете, у нас есть такие маленькие бутылочки, но, с другой стороны, кому захочется платить за них бешеные деньги?

— Нет… спасибо.

— Я дам вам две по цене одной. Ну как?

— Я не могу… в смысле… пью таблетки… болеутоляющие.

— А… таблетки… — Казалось, он и про таблетки все знает. — Мне пора, — сказал он. — Всего хорошего.

Сойдя с поезда, я встретил таксиста, которого знал всю жизнь. Он спросил:

— Налегке путешествуешь?

— Багаж прибудет машиной.

— Мудро.

Если вы умеете врать, не меняясь в лице, вы человек особенный. Таксисты, ясное дело, давно научились разбираться в людях.

Я смотрел на Эйр-сквер, и с каждого угла меня манили к себе пивнушки. Туристы с рюкзаками сновали взад-вперед в поисках «Нирваны», дешевого мотеля. В южном конце собрались молодые пьянчуги в полном составе. Поскольку некому было мне это сказать, я сказал сам:

— Добро пожаловать домой.

 

Мертвые

Входя в пивную «У Грогана», я одновременно ощущал страх и адреналин в крови. Стоящий за стойкой Шон меня не узнал. Я сказал:

— Шон.

— Бог мой, Пресвятая Богородица, явление Христа народу!

Он вышел из-за стойки и спросил:

— Господи, да где ты пропадал? Вся страна тебя разыскивает. Садись, садись, принесу тебе что всегда.

— Шон, выпивки не надо… только кофе.

— Ты серьезно?

— Увы.

— Молодец.

Понимаете, сразу становится ясно, что твои дела плохи, если трактирщик радуется, что ты не пьешь. Я уселся, чувствуя легкость в голове.

Шон вернулся с кофе:

— Я налил тебе туда молока, чтобы у него был не такой сиротский вид.

Я попробовал кофе:

— Господи, как вкусно!

Он хлопнул в ладоши, как развеселившийся ребенок, и сказал:

— Это настоящий кофе. Обычно я наливаю тебе, что осталось, но сейчас…

— Замечательный кофе, лучше не бывает.

— Давай рассказывай.

Ничто не останавливает беседу так успешно, как подобная просьба. Пропадает всякое желание говорить. Но он продолжил:

— Эта женщина, Энн. Каждый день заходила, все время звонила… а Саттон меня едва с ума не свел. Почему ты не позвонил?

— Не мог.

— А, понятно.

Шон вернулся с кофе:

— Я налил тебе туда молока, чтобы он не выглядел таким голым. — Но ему ничего не было понятно. Он встал. — Всему свое время. Я рад, что ты в порядке.

Через некоторое время я решил попытаться найти Саттона. Что оказалось совсем просто. Он торчал в баре в «Скеффе». Он и глазом не моргнул, только спросил:

— Где пропадал?

— Вильнул в сторону.

— Тебе идет борода — делает тебя еще страшнее. Пива или виски?

— Колу.

— Пусть будет кола. Бармен!

Саттон взял новую кружку пива и кока-колу и отнес все на столику окна. Мы сели, и он чокнулся кружкой с бутылкой воды:

— Будем здоровы.

— Будем здоровы.

— Значит, «Баллинсло»?

— Ага.

— Доктор Ли все еще там работает?

— Обязательно.

— Приличный мужик.

— Да, мне он тоже нравится.

Саттон поднял кружку, всмотрелся в нее на просвет, сказал:

— Сам туда дважды попадал. Когда первый раз вышел, сразу надрался.

— В первой же забегаловке?

Он засмеялся, но как-то грустно.

— Ну да, обслуга в том баре уже приспособилась, скажу я тебе. Ветераны, которые обслуживают постоянных возвращенцев. Там не пошалишь. Больница посылает туда своих ребят перед закрытием. Если ты там, считай, тебя поймали на месте преступления. — Он выпил полкружки. — Во второй раз я продержался два дня. Мучился ужасно. И можешь представить, как я оторвался, попав в бар.

— А сейчас?

— Сам видишь. Я пью, но тормоза у меня в порядке.

— И срабатывают?

— Мать твою, нет, конечно.

Я пошел, чтобы взять ему еще кружку. Глаза опустил.

— Еще колы? — спросил бармен.

— Лучше я перережу себе вены.

Бармена мое замечание ужасно развеселило. Вернувшись к Саттону, я рассказал ему о своем пухлом бумажнике.

— Ты ведь исчез двенадцать дней назад, так? Я смутно помню, что в тот день прикончили торговца наркотиками.

— Что?

— Ну да, какого-то панка. Около моста Сэлмон-Уэир. Измордовали всласть, стащили серьги. Полицейские были в полном восторге. — Он посмотрел на мою заново перебинтованную руку: — Гммм… — Потом взглянул мне в лицо: — А почему ты не спрашиваешь о мистере Форде, недавно усопшем педофиле?

— Надеялся, мне это приснилось.

— Не волнуйся, приятель. Вердикт: смерть в результате несчастного случая. Я был на похоронах.

— Шутишь.

— Почти никто не пришел.

Я не знал, что сказать. Саттон похлопал меня по плечу:

— Невелика потеря, черт побери.

Домой я пришел около восьми. Квартира показалась мне холодной и заброшенной. Я включил телефон и позвонил Энн. Она сразу меня узнала:

— Ох, слава богу! Джек… ты в порядке?

— Да, все нормально… Мне надо было уехать… Мне нужно было время…

— Но ты вернулся.

— Да.

— Чудесно. Я ставила за тебя свечку.

— Видит Бог, мне это было очень нужно.

Она засмеялась, и напряжение ушло. Мы договорились встретиться и пообедать на следующий день. Положив трубку, я задумался: почему я не сказал, что теперь стал трезвенником? Не то чтобы трезвенником, но не пью. Огромная разница. Если трезвость — норма жизни, то мне еще идти и идти. Я ничего не сказал, потому что не был уверен, буду ли трезвым, когда мы с ней встретимся.

От кока-колы у меня ужасно разболелась голова, но это можно пережить. Труднее было справиться с внутренним беспокойством.

Я посмотрел какую-то дрянь по телевизору и в одиннадцать лег спать.

В кровати я долго вертелся и крутился, но не смог вспомнить лица педофила, даже если бы от этого зависела моя жизнь.

 

Тихо покачай меня

Бывают сны под фонограмму? Как в кошмарах, когда кажется, что надрываются тяжелые металлисты. Я спал, и мне казалось, что где-то играют нежные мелодии Южной Калифорнии. Мне снился отец. Я, совсем еще маленький, держусь за его руку на Эйр-сквер. Проходит автобус, и я неожиданно понимаю, что могу прочесть… Я громко читаю рекламу вслух. Она на боку автобуса…

ПЭДДИ

Отец в восторге. Не только потому, что это первое прочитанное мною слово, но ведь это его имя. Есть и более циничная точка зрения относительно первых прочитанных мною слов: ирландское виски.

Но ничего не портит этого момента. Я чувствую, что мы с отцом — одно целое. Годы, опыт, жизнь понаделали много вмятин в этом союзе, но все они поверхностные.

Меня разбудил телефон. Я не видел, сколько времени, и пробормотал:

— Слушаю.

— Джек, это Саттон.

— Который час?

— Позже, чем мы думали.

— Саттон, в чем дело?

— Я думал, ты страдаешь, хочешь выпить.

— Я спал.

— Думаешь, я поверю? Слушай, тут, пока тебя не было, какие-то ребятишки пристрастились жечь алкашей.

— Что?

— Вот так, а алкаши — они ведь наши братья по духу. Короче, я здесь с ребятами, которые разделяют мое мнение, и мы собираемся прищучить вожака этих уродов.

— Что сделать?

— Сжечь этого козла.

— Господи, Саттон.

— Хочешь поиграть с огнем?

— Ты рехнулся, это же бред собачий.

— Это справедливость, парень.

— Саттон, вот что мне скажи. Ты сейчас на тормозах или без них?

Он дико заржал и сказал:

— Пора идти, время поджаривать.

После этого сон как рукой сняло. Я несколько часов вышагивал по комнате, подумывал, не пожевать ли обои. Пошел к книжной полке, взял книгу Джона Сэнфорда из серии «Молись» — у него их двенадцать — и рискнул открыть.

Возвращение на землю было тяжелым. Он три дня был в улете, жил на кокаине. Когда он прошлой ночью спустился на землю, зашел в винный магазин и купил бутылку «Столичной». После трех дней кайфа приземляться всегда трудно, но водка превратила приземление без шасси в полную катастрофу с пожаром. Теперь придется расплачиваться. Придется все пропустить через себя.

Хватит!

Самое страшное, что теперь мне безумно хотелось выпить. Не что-нибудь. Нет, это должна быть ледяная «Столичная».

Снова лег в постель. Сон пришел неохотно, на своих условиях.

На следующее утро я смотрел девятичасовые новости.

…Сильно пострадал юноша, которого на рассвете подожгли на Эйр-сквер. Полиция разыскивает четырех мужчин. Они могут иметь отношение к нападению. Старший инспектор Кленси предполагает, что это была месть за случившиеся в последнее время нападения на бездомных. Вот что он говорит:

— Любые попытки отомстить нападавшим на бездомных, как и стремление отдельных граждан подмять под себя закон, будут жестоко пресекаться.

Он продолжил разоряться по поводу роста преступности, но я выключил телевизор.

После одиннадцати я вошел в пивную, и Шон с беспокойством спросил:

— Настоящий кофе или помои?

— Лучший.

Грустно было видеть, с каким облегчением он услышал мой ответ. Вернулся с кофейником и тостом:

— Тебе надо хоть слегка подкрепиться.

— Сядь, — попросил я, — хочу тебя кое о чем спросить.

— Выкладывай.

— Но не забывай, что спрашивает человек, который недавно провел пару недель… скажем… взаперти.

Он кивнул.

— Мне кажется или Саттон действительно не в себе?

Он презрительно фыркнул:

— Никогда его не выносил.

— Все так… Но что ты о нем думаешь?

— Никогда не понимал, что ты в нем нашел.

Наш разговор напоминал вырывание зуба.

— Шон… Шон, ладно, я все понял, но все-таки что ты думаешь?

— Его надо запереть.

— Спасибо, Шон. Если я о чем-нибудь и мечтал, так это о непредвзятом мнении.

Шон стоял и продолжал бормотать, брызгая слюной:

— Вот что я еще тебе скажу, Джек…

Как будто я мог его остановить.

— Этот парень мчится прямиком в ад, и он постарается прихватить с собой побольше людей.

Упомянутый парень появился через час и заявил:

— Так и думал, что ты здесь. Шон… кружку перед Великим постом. — Он внимательно посмотрел на меня: — Все еще ни в одном глазу? Впечатляет. Сколько же это дней получается? Один?

— Тринадцать.

— Дни в заключении не считаются.

— Черт, для меня еще как идут.

Шон принес пиво, шмякнул кружку на стол.

Саттон выпутался:

— Чертов старый пердун.

— Я слышал новости, — сказал я.

— Потребовалось столько жара… для такого хлюпика. Самое замечательное было слушать, как его приятели стояли вокруг и ныли: «Позовите полицию». Тебе это понравилось бы. Классно…

— Вы могли его убить.

— Ну, мы очень старались.

Саттон был на взводе. Как будто нашел свое призвание. Казалось, сейчас он начнет хихикать. Но он наклонился ко мне поближе и сказал:

— А ведь это ты все начал, Джек.

— Я?!

— Расчистил дорогу, прикончив того маленького извращенца. Он стал первым.

— Да будет тебе, Саттон, разве ты не понимаешь, что это безумие?

— Вот именно. Потрясное безумие.

 

Рука, качающая колыбель

Мы договорились с Энн встретиться в китайском ресторанчике. Я оставил Саттона сидеть и бормотать себе под нос. Шон поймал меня у двери:

— Я сниму его картину.

— Не надо, Шон.

— В нем одна безнадежность, люди хотят, чтобы клюшки висели.

— Шон, погоди немного, ему сейчас трудно приходится.

— «Трудно приходится»? Этому пройдохе? Да он совьет гнездо в твоем ухе и с тебя же сдерет арендную плату.

Я зашел в цветочный магазин и купил шесть красных роз. Никогда в жизни не покупал цветов.

— Вам сделать букет? — спросила продавщица.

— Не знаю.

Она засмеялась, а я сказал:

— А нельзя ли как-нибудь завернуть их так…

— Чтобы никто не видел?

— Ну да.

— Ничего, несите так. Только настоящий мужчина умеет носить цветы.

— Придется поверить вам на слово.

Как я их ни держал, они мозолили всем глаза. И, разумеется, именно в этот день вам встретятся все ваши знакомые. Все как один комики:

«Ах, как мило!»

«И не только цветы!»

«Он сам, как маленький цветок».

Что-нибудь в этом духе.

Я пришел в ресторан рано и сразу же спрятал цветы под стол. Хозяйка ресторана предложила:

— Давайте я поставлю их в воду.

— Не надо… честно.

Когда она спросила, что я буду пить, я ответил:

— Пиво… нет, я хотел сказать, кока-колу.

По моему телу струился пот.

Энн выглядела… великолепно. Другого слова не подберешь. Я почувствовал, как пересохло во рту, как заколотилось сердце. Воскликнул, охваченный вдохновением:

— Энн!

Она крепко обняла меня, затем отстранилась и внимательно посмотрела мне в лицо:

— Очень симпатичная борода.

— Спасибо.

— Ты очень изменился, и дело не только в бороде.

Не зная, как себя вести, я протянул цветы. Да, это произвело фурор!

Мы сели.

Она продолжала смотреть то на цветы, то на меня. Если бы меня спросили, как я себя чувствовал, я бы честно признался, что оробел. Надо же, почти пятьдесят — и вдруг оробел!

— Мне кажется, — сказала она, — что я немножко смущаюсь.

— Я тоже.

— Правда? Мне это приятно, Джек

Подошла официантка, и мы дружно сделали заказ:

рагу по-китайски

сладкое и острое.

Затем официантка спросила:

— Что будете пить?

— Мне еще бутылку кока-колы… Энн?

— Мне тоже кока-колы.

Когда она ушла, Энн сказала:

— Поняла, в чем дело. Твои глаза. Они белые.

— Белые?

— Нет, я хотела, сказать… чистые.

— Ладно, я знаю, что ты хотела сказать.

Молчание. Потом она сказала:

— Можно спросить… или лучше не надо?

— Я еще не привык, но валяй спрашивай.

— Трудно?

— Порядком.

Принесли еду, и мы оставили эту тему. Мне нравилось смотреть, как она ест. Она заметила, что я глазею на нее, и спросила:

— Что?

— Мне нравится смотреть, как ты ешь.

— Это хорошо, да?

— Я тоже так думаю.

После ресторана мы прошлись по набережной. Она взяла меня под руку. Один из самых любимых моих жестов. В конце набережной мы остановились, и она сказала:

— Сейчас мне нужно сходить на кладбище. Я хожу туда каждый день, а сегодня тем более — день такой замечательный. Я хочу рассказать о нем Саре.

— Я пойду с тобой.

— Правда пойдешь?

— Сочту за честь.

На Доминик-стрит мы поймали такси, и не успели мы усесться, как водитель сказал:

— Вы слышали, что случилось на площади?

— Это такой кошмар! — воскликнула Энн.

Я промолчал. Водитель, естественно, придерживался противоположного мнения.

— Всем осточертели полиция и суды. Люди по горло сыты этим.

Энн не могла промолчать:

— Вы что, одобряете то, что произошло?

— Послушайте, мэм, если бы видели, какие подонки собираются здесь по ночам, вы бы так не говорили.

— Но поджечь человека!

— Но ведь эти же щенки поджигали пьяниц. Даже полицейские в курсе.

— Все равно.

— Знаете, мадам, при всем моем к вам уважении, вы бы иначе заговорили, если бы что-нибудь случилось с вашим ребенком.

 

До могилы Сары мы шли молча. Она уже не держала меня под руку.

Мы, ирландцы, жалостливый народ. Я вполне мог бы без этого тогда обойтись.

Могила была в идеальном порядке. Простой деревянный крест с именем Сары. Вокруг лежат:

медвежата

лисята

конфеты

браслеты.

Все аккуратно разложено.

Энн пояснила:

— Ее друзья. Они все время ей что-нибудь приносят.

На меня это хуже всего подействовало. Я попросил:

— Энн, оставь ей розы.

Ее лицо просветлело.

— Правда, Джек, ты не против? Она обожает розы… обожала. Никак не привыкну к прошедшему времени. Как я могу говорить о ней в прошлом, это же ужасно! — Она осторожно положила розы и села около креста. — Я собираюсь вырезать на камне одно слово: ПОЭТ. И все. Ей так хотелось стать поэтом.

Я не знал толком, как положено себя вести на кладбище. Встать на колени? Тут я понял, что Энн разговаривает с дочерью. Тихие, еле слышные звуки, которые отзывались в самой глубине моей души.

Я попятился. Пошел по дорожке и едва не столкнулся с пожилой парой. Они сказали:

— Дивный день, верно?

Господи. Я все шел, пока не оказался у могилы своего отца. Сказал:

— Пап, я здесь случайно, но разве все мы не попадаем сюда случайно?

Я был явно не в себе. Видел бы меня Саттон! Он силком заставил бы меня выпить. На могиле стоял камень — это было хуже всего. Полный конец, больше никаких надежд. Простой крест лучше, он по крайней мере временный.

Подошла Энн:

— Твой отец?

Я кивнул.

— Ты его любил?

— Господи, очень.

— Какой он был?

— Знаешь, мне никогда не хотелось быть таким, как он, но я не возражал бы, если бы люди относились ко мне так же хорошо, как к нему.

— Где он работал?

— На железной дороге. В те времена это была совсем не плохая работа. Вечером, часов в девять, он надевал свою фуражку и шел выпить пива. Две кружки, не больше. Иногда он вообще никуда не ходил. Проверить, алкоголик ли, легко: можешь ограничиться двумя кружками или нет. Вот я, например, буду терпеть целую неделю, а потом выпью четырнадцать кружек в пятницу.

Она неуверенно улыбнулась.

Говорить пришлось мне.

— Когда я поступил в полицию, он ничего не сказал, только: «Смотри не спейся». Когда меня оттуда вышвырнули, сказал: «То, как тебя уволили, идет тебе больше, чем былые заслуги». Еще раньше, во время учебы в Темплеморе, один инструктор заявил: «Судя по всему Тейлор из тех, у кого яркое будущее позади». Еще тот шутник. Он сейчас советник премьер-министра, так что, можно считать, получил по заслугам. Мой отец обожал читать, всегда разглагольствовал по поводу силы печатного слова. После его смерти меня на улице остановил один мужик и сказал: «Твой отец был настоящий книгочей». Мне надо было выбить эти слова на камне. Ему понравилось бы. — На этом я выдохся. Но в голове вертелась еще пара мыслей, и я добавил: — У меня друг есть, Саттон. Он когда-то носил футболку с надписью:

ЕСЛИ ВЫСОКОМЕРИЕ — БОЖИЙ

ДАР, ОСТЕРЕГАЙСЯ СВЯЩЕННОГО

ГОРОДА

Энн не поняла и прямо сказала:

— Не понимаю.

— Ты и его не поймешь. Я и сам, наверное, его не понимаю.

Энн спросила, не хочу ли я зайти к ней домой, посмотреть, как она живет. Я ответил:

— Конечно.

Она жила в Ньюкасл-парк. Прямо рядом с больницей. От морга ведет проезд, он называется Путь к Мессе. Вряд ли я смог бы часто по нему ходить.

Дом оказался современным, светлым, чистым и удобным. Обжитым. Она сказала:

— Заварю чай.

Что и сделала. Она вернулась с подносом, на котором возвышалась куча бутербродов. Старомодных, настоящих, с хрустящим хлебом, толстым куском ветчины, маслом и помидором.

— Выглядит аппетитно, — заметил я.

— Я покупаю хлеб у Гриффина. Всегда свежий.

После второй чашки чая я сказал:

— Энн, мне надо с тобой поговорить.

— Ох, как зловеще звучит.

— Насчет расследования.

— Тебе нужны деньги? У меня есть еще.

— Сядь. Мне не нужны деньги. На меня тут… вроде с неба свалились, так что не волнуйся. Слушай, если я скажу, что человек, виновный в смерти Сары, умер, тебе этого будет достаточно?

— Что ты имеешь в виду? Действительно умер?

— Да.

Она встала:

— Но ведь никто не знает. Я что хочу сказать — все продолжают считать ее самоубийцей. Я не хочу, чтобы ее друзья и люди в школе так думали.

— Ладно.

— Ладно? Что это значит, Джек? Ты можешь доказать правду?

— Не знаю.

Это означало, что придется приняться за Плантера. Если бы она согласилась на мое предложение, я мог бы оставить его в покое.

Я так думаю.

Но Саттон точно не собирался снять его с крючка, так что, видимо, и у меня выбора не было.

 

Позже мы легли в постель. Я ужасно нервничал. Признался:

— Наверное, я никогда не занимался любовью на трезвую голову.

— Поверь мне, будет только лучше.

Она оказалась права.

Около полуночи я оделся, а Энн спросила:

— Может, останешься?

— Пока нет.

— Ладно. — Она вылезла из постели и исчезла. Через несколько минут что-то принесла. — Я хочу, чтобы ты на это взглянул.

— Хорошо.

— Это дневник Сары. — И протянула мне книжечку в розовом кожаном переплете.

Я отшатнулся:

— Господи, Энн, я не могу.

— Почему?

— Не могу читать дневник молодой девушки. Это нехорошо.

— Но почему? Ты сможешь понять, какая она… какая она была. Пожалуйста.

— Господи, мне совсем не хочется это делать.

Не мог же я ей сказать, что ничто не потащит меня к бутылке с такой силой, как это. Влезть в мысли молодой умершей девушки.

Энн все еще держала в руках дневник.

Я сказал:

— Попробую. Не обещаю, что смогу, но попытаюсь.

Она обняла меня, поцеловала в шею и прошептала:

— Спасибо, Джек.

По дороге домой мне казалось, что в моем кармане лежит бомба. Я подумал, не позвонить ли Кэти Б. и не попросить ли ее прочесть дневник. Но не мог же я вот так просто отдать его в чужие руки. Энн никогда не согласилась бы. Матерясь как последний биндюжник, я ускорил шаг и через десять минут был дома. Сунул розовую книжечку под кровать, чтобы не наткнуться на нее взглядом сразу же, как продеру глаза утром. О том, чтобы читать его ночью, не могло быть и речи.

На следующее утро я принял душ, накофеинился и стал вышагивать по комнате. Затем решился.

Обложка была довольно потрепанной. Им часто пользовались.

На первой странице стояло:

Этот дневник — собственность

Сары Хендерсон,

поэта,

Ирландия.

Это ЛИЧНАЯ собственность!

Так что не подглядывай, мам!

Господи, все оказалось еще хуже, чем я думал.

Я закрыл глаза, выбросил все мысли из головы и начал все с начала. Многие записи были предсказуемы. Школа, друзья, музыка, шмотки, диеты, влюбленности.

Но постоянно попадалось и такое:

Мама обещала подарить мне мобильник

на Рождество .

Она ЛУЧШЕ ВСЕХ!

Мне хотелось кричать.

Дошел до того места, где она начала описывать свою работу у Плантера.

Мистер Форд такой неприятный. Девушки смеются над ним

за его спиной.

Он такой странный.

Затем тон меняется:

Барт спросил, хочу я,

чтобы он подвез меня домой.

Он потрясающий.

Мне никто никогда еще так

не нравился.

Затем Барт… только имя… или сердечко с именами Барт и Сара, и так на многих страницах.

Последняя запись:

Я не могу дольше вести этот дневник.

Барт говорит, это только для детей.

Он пообещал подарить мне

золотой браслет,

если я пойду на вечеринку в пятницу.

Я взял трубку и позвонил Кэти. Она сказала:

— Где, черт возьми, ты был?

— Под прикрытием.

— Как же, поверила я тебе.

— И правильно сделала бы.

— Чего-нибудь хочешь?

— Пустяк.

— Валяй.

— Когда ты занималась Плантером, ты вела записи?

— Конечно.

— Молодец. Как его зовут?

— Дай-ка взгляну. — Затем: — Вот тут должно быть… сейчас… ага!.. Барт… оломео.

— Блеск!

— Подожди, не вешай трубку. Я тут буду выступать.

— Замечательно. Когда?

— В эту субботу. В «Ройзине». Придешь?

— Обязательно. Могу я кого-нибудь с собой захватить?

— Да хоть сотню.

 

В «Ройзине», как правило, происходили все музыкальные события. Здесь до сих пор умудрились сохранить атмосферу интимности. Скорее, от тесноты. На Энн были короткая кожаная куртка и выцветшие джинсы, волосы стянуты в пучок на затылке.

Я сказал:

— Как раз для таких представлений.

— Нормально?

— Блеск

Я предпочел черное. Рубашка и брюки одного цвета.

Энн хмыкнула:

— Ты похож на избалованного священника?

— Капризного?

— Нет, избалованного в смысле… испорченного.

— Ммм… об этом стоит подумать.

Мы протиснулись сквозь толпу к сцене. Я сказал:

— Слушай, мне нужно посмотреть, как там Кэти.

— Она нервничает?

— Я нервничаю.

Кэти я нашел в маленькой гримерной.

— Я знала, что ты зайдешь, — обрадовалась она.

— Да?

— Надо сказать, в тебе кое-что осталось, несмотря на возраст. Вот… — Она подтолкнула ко мне стакан. Это была двойная, нет, тройная порция спиртного.

— Что это? — спросил я.

— «Джек…» в смысле «Дэниелс». Хорошо забирает для начала.

— Да нет, спасибо.

— Что?

— Я не пью.

Она резко повернулась и переспросила:

— Ты что?

— Не пью уже несколько дней. Стараюсь продержаться.

— Ух ты!

Я скорчил гримасу. Свет упал на стакан, заиграл рыжими огоньками в виски. Я отвернулся. Кэти спросила:

— А борода? Она зачем?

— Придает уверенности.

— Чисто ирландский ответ. Ничего не говорит. Иди… Мне надо сосредоточиться.

Я наклонился, поцеловал ее в макушку и шепнул:

— Ты — лучше всех.

Энн держала в руках стаканы.

— Кока-кола… Я ничего не имела в виду.

— Кока-кола годится.

Кое-кто громко поздоровался, кто-то высказался по поводу бороды, кто-то с интересом приглядывался к Энн.

Погасили свет, и мне показалось, что я заметил Саттона около бара.

Появилась Кэти. Толпа смолкла. Она сказала:

— Привет.

— И тебе привет.

Она сразу начала с пайковой версии «Залив Голуэй». Примерно как Сид Вишиос пел «Мой путь», с той только разницей, что у Кэти был голос. Она придала этой песне остроту, которую я уже перестал ощущать после многочисленных прослушиваний. Затем она исполнила песню Нила Янга «Палец на курке». Она спела много разных песен — от Крисси Хинд и Элисон Мойет до «Запутавшегося ангела» Марго Тимминс. Вывернулась наизнанку на этой песне. И исчезла. Бурные аплодисменты, свист, просьбы спеть еще.

Я сказал Энн:

— Она не будет петь на бис.

— Почему?

— Никогда ничего не оставляет про запас. Она выложилась.

Я оказался прав.

Зажегся свет. В зале чувствовалась теплая дружеская атмосфера. Энн заметила:

— Она великолепна! Какой голос!

— Пить будешь? Возьми спиртного. Я продержусь.

— Белого вина.

— Конечно.

Я взял вино, повернулся, чтобы вернуться к Энн, и тут увидел Саттона. Он загородил мне дорогу, взглянул на стакан и спросил:

— Вино? Это начало.

— Не для меня.

— Все едино. Та английская цыпочка его спокойно выдует. Подозреваю, она в постели может убить.

— Не твой тип.

— Они все моего типа. Ты про нашего мистера Плантера не забыл?

— Нет.

— Он обожает художников. Считает себя коллекционером.

— Ты с ним разговаривал?

— Очаровательный человек Я иду к нему завтра в полдень. Ты пойдешь в качестве моего помощника.

— Что ты собираешься делать?

— Подставить ублюдка. Я заеду за тобой в половине двенадцатого.

Я передал Энн вино и сказал:

— Я только попрощаюсь с Кэти.

— Скажи ей, она была на высоте.

Типичное для наших мест выражение, высшая похвала.

Гримерка Кэти была забита поклонниками. Кэти раскраснелась, глаза сияли.

— Ты потрясающе пела, — похвалил я.

— Спасибо, Джек.

— Я вижу, ты занята, я только хотел, чтобы ты знала.

— Оставь бороду.

— Думаешь?

— Создает впечатление, что ты — личность.

 

На следующее утро я приготовил себе настоящий завтрак. Если учесть, что я не был болен и не с похмелья, это событие — из ряда вон выходящее. Лицо заживало, остальное скрывала борода. Сделал яичницу и отрезал толстый кусок хлеба — с утра сходил к Гриффину.

Налил чаю и сел. Зазвонил дверной звонок.

— Мать твою, — выругался я.

Это был Саттон. Я сказал:

— Господи, чего ж так рано?

— Парень, я вообще не ложился.

— Пошли позавтракаем.

— Я свой завтрак выпью, спасибо.

— У меня только дешевое виски.

— А я дешевый парень. Дай мне кофе, чтобы закрасить виски.

Моя яичница остыла. После того как я принес ему кофе и бутылку виски, он показал на мою тарелку.

— Скажи, что ты не собираешься это есть.

— Теперь нет. У меня принцип. Люблю, чтобы жратва была хотя бы теплой.

— Капризный ты, однако. — Он оглядел квартиру: — Мне здесь понравилось бы.

— Что?

— Я заходил пару дней назад, ты где-то шлялся, так я поболтал с твоей соседкой. Лаурой.

— Линдой.

— Без разницы. Провинциальная зазнайка с гонором. Ясное дело, я ее так очаровал, что с нее трусики так и слетели. Не буквально, конечно. Как только она узнала, что я художник, предложила мне твою квартиру.

— Что она тебе предложила?

— Здесь что, эхо? Да, сказала, что ты переезжаешь, так что она ищет подходящего жильца.

— Стерва.

— Тяга к искусству, надо думать.

— Ты что, серьезно собираешься сюда въехать?

Он встал, допил кофе, невинно посмотрел на меня и сказал:

— Эй, приятель. Неужели я тебя подведу? Ты же мой лучший друг. Нам пора двигать, искусство зовет.

На улице стоял побитый «фольксваген-пассат». Ярко-желтый.

Я сказал:

— Скажи скорее, что я ошибаюсь.

— Ну да, «вольво» совсем развалилась. Пришлось взять взаймы это.

— Они же обязательно увидят, как мы подъезжаем.

— Ну и пусть!

Плантер жил в Оутерарде. Его дом стоял на въезде в деревню. Правда, слово «дом» не очень подходит. Плантер явно слишком часто бывал в Далласе и решил построить себе ирландский вариант южного особняка.

— Бог мой! — изумился я.

— Но впечатляет, правда?

Длинная, обсаженная деревьями дорожка привела нас к главному дому. Вблизи еще больше всяких прибамбасов. Саттон предупредил:

— Говорить буду я.

— Надо же, какая новость.

Он нажал на кнопку звонка. Я заметил видеокамеры над порталом. Открыла дверь молоденькая женщина в форме горничной. Она спросила:

— Que?

Саттон одарил ее своей самой очаровательной улыбкой, совершенно демонической, и сказал:

— Buenos dias, senorita, я Senor Satton, el artist.

Она нервно хихикнула и жестом предложила нам войти. Я взглянул на Саттона и спросил:

— Ты говоришь по-испански?

— Я уметь говорить.

Она провела нас в роскошный кабинет.

— Momento, por favor.

Все стены были увешаны картинами. Саттон внимательно оглядел их и пришел к выводу:

— Тут есть хорошие вещи.

Голос произнес:

— Рад, что вам нравится.

Мы повернулись.

В дверях стоял Плантер. Не знаю, чего я ждал, но, учитывая дом, бизнес и репутацию, я представлял его крупным. Так вот, крупным он не был. Пять футов пять дюймов от силы, совершенно лысый и весь в морщинах. Глаза темные, в них ничего не разглядишь. Одет в свитер с эмблемой клуба игроков в поло и потрепанные брюки. Знаете, вполне вероятно, что на улицу он ходит в изношенной до дыр куртке. Руки никто никому не подал. Атмосфера бы этого не выдержала.

Саттон сказал:

— Я Саттон, а это мой помощник Джек.

Плантер кивнул и спросил:

— Чего-нибудь прохладительного?

Он хлопнул в ладоши, и вернулась горничная. Саттон попросил:

— Dos cervezas.

Мы молча стояли, пока она не вернулась и не принесла на подносе две бутылки пива. Саттон забрал обе и заявил:

— Джек не участвует. Я ему не за это плачу.

Плантер коротко улыбнулся и пригласил нас садиться. Сам он направился к кожаному креслу. Я проверил, достает ли он ногами до пола. Саттон сел напротив, я остался стоять.

Плантер сказал:

— Я — ваш поклонник. И с удовольствием купил бы что-нибудь из ваших работ.

Саттон допил одну бутылку, рыгнул и спросил:

— Как насчет портрета?

— Вы пишите портреты?

— Пока нет, но еще несколько бутылок пива, и я напишу Тимбукту.

Плантера не задевали манеры Саттона. Напротив, казалось, они его забавляют.

— Не сомневаюсь, — сказал он. — Но я предпочитаю пейзаж.

Я спросил:

— Как насчет воды?

Он удивился, повернулся ко мне:

— Простите?

— Воды, Бартоломео, вы не возражаете, если я стану вас так называть? Как насчет пирса Ниммо? Вам это ни о чем не напоминает?

Он встал:

— Прошу вас немедленно уйти.

Саттон заметил:

— А я бы еще дернул пивка.

— Мне позвать охрану?

— Нет, — сказал я. — Найдем выход сами. Но мы еще поговорим — насчет Ниммо.

 

Выйдя из дома Плантера, я сказал Саттону:

— Дай мне ключи от машины.

— Я сам поведу.

— А если этот козел позвонит в полицию?

Я никогда не умел как следует водить машину. С забинтованной левой рукой это вообще было опасно. Все равно я лучше, чем Саттон в подпитии. Я несколько раз со скрипом переключил передачу, и Саттон взорвался:

— Ты сожжешь сцепление.

— Ты же сказал, что взял машину взаймы.

— Но не для того, чтобы отправить ее на свалку.

Я ехал медленно, стараясь не обращать внимание на негодование других водителей.

Саттон сказал:

— Ты все испортил.

— Не понял.

— С Плантером! Я думал, мы договорились, что ты будешь помалкивать.

— Я что, плохо изображал твоего помощника?

— Я хотел с ним поиграть, поморочить ему голову.

— Мы и так поморочили ему голову, только немного раньше. Вот и все.

— Что теперь?

— Давай подождем и посмотрим.

— Такой у тебя план?

— Я не говорю, что он хороший, но другого-то нет.

Наконец мы добрались до Голуэя. Саттон к тому времени задремал. Я разбудил его, он вздрогнул и возмутился:

— Какого черта!

— Остынь, мы уже в городе.

— Джек, знаешь, какой тяжелый сон я видел… Тоуб Хоппер гордился бы таким сном. У меня во рту будто кошки нассали.

— Может, зайдешь примешь душ?

— Не-а, я спать хочу.

Я вылез и подождал. Саттон встряхнулся и спросил:

— Джек, тебе никогда не приходила в голову идея заложить меня?

— Что?

— Потому что эта идея мне не понравится. Мы ведь с тобой близкие люди.

— Кому я могу тебя заложить?

— Полиции. Знаешь, как говорят… Легавым был — легавым и остался. Вдруг тебе захочется выслужиться перед старыми приятелями.

— С ума сошел?!

— Знаешь, а ведь постепенно ты становишься гражданином. Видит Бог, хоть раньше ты был пьянью, но по крайней мере был предсказуем.

— Поезжай проспись.

— А ты, Джек, разберись что к чему. — Он включил передачу и со скрежетом укатил.

Я пришел домой, попытался снова сообразить себе завтрак. Но делал это без души. Решил удовольствоваться кофе и уселся с кружкой в кресло. Задумался над тем, что он сказал, и понял, что не уверен, что в его обвинениях нет ни доли правды. Глоток виски — и прости-прощай, мой праведный путь. И все остальное тоже.

Я вспомнил Плантера и никак не мог сообразить, как мне доказать, что он виноват в смерти Сары. Еще мне следовало позаботиться о жилье. Если я стану бездомным, то буду хотя бы бородатым бездомным.

Следующие несколько дней Саттон не давал о себе знать. Проверил в «Скеффе», но безуспешно. Пошел к «Грогану», и Шон налил мне настоящего кофе.

Я спросил:

— Как? Сегодня без печенья?

— Тебе уже не нужно подкрепление.

— Шон.

— Что?

— Сколько ты меня знаешь?

— Вечность.

— Правильно. И ты видел меня в разных состояниях.

— Это точно.

— Значит, учитывая все, ты знаешь меня лучше, чем кто-нибудь другой.

— И это правда.

— Как ты считаешь, я могу заложить друга?

Если он и удивился, то ничем это не показал. Похоже, глубоко задумался. Я ожидал, что он сразу же скажет: конечно нет. Наконец он посмотрел мне прямо в глаза и заявил:

— Ну, ты ведь служил в полиции.

 

На самом деле, время не проходит. Это мы проходим. Не знаю почему, но это одна из самых печальных истин, до которых мне удалось додуматься. Видит Бог, все, чему я научился, досталось мне тяжело.

Самая большая проблема алкоголика — его нежелание учиться на уроках прошлого. По своему опыту я знал, что все, если я запью, в моей жизни все пойдет наперекосяк. И все же я отдал бы все что угодно, только чтобы сломать печать на бутылке шотландского виски и отправиться в улет. Или хотя бы опрокинуть несколько кружек пива. Закрываю глаза и вижу столик Деревянный, конечно. Дюжина кружек «Гиннеса» приветствуют меня. Одна пена чего стоит… Да, это производит впечатление.

Встал и встряхнулся — физически. Эти мечты съедали меня заживо. Голуэй — город, где все ходят пешком. Лучше всего гулять по набережной. У жителей города есть даже определенный маршрут. Вы стартуете на Грэттан-роуд, затем поднимаетесь вверх мимо Сипойнт. Останавливаетесь там ненадолго и слышите призраков всех старых музыкальных групп:

«Роял»

«Диксиз»

«Хаудаунерз»

«Майами».

Не могу сказать, что это был простой век. Но он был вовсе не такой уж и сложный. Пока ты так стоял и наслаждался, ни один мобильник не портил тебе настроения. Затем надо было идти вдоль пляжа до Черного камня. Вот здесь и начинался ритуал. Подойдя к камню, нужно коснуться его ботинком.

Слух об этом распространился широко. Даже японцы стали пытаться лягнуть его в выпаде карате.

Я не держу на них зла за это, но мне казалось, что они лишали смысла весь этот обычай.

Так что вывод делайте сами.

Поэтому я пошел в город и решил зарядиться кофеином для этого путешествия.

Сколько помню, там всегда были охранники. Два человека на высоких стульях в любое время суток. Всегда одна и та же пара. В кепках, куртках и синтетических брюках. Они никогда не сидели рядом. Всегда на противоположных концах бара. Не уверен даже, что они знакомы.

Да вот что еще.

Как бы осторожно вы ни подкрадывались к этим парням, картина никогда не менялась: две кружки «Гиннеса», наполовину опорожненные. Потрясающая синхронность! Ведь это невозможно запланировать! Если я когда-нибудь войду и увижу кружки полными или пустыми, то сразу же пойму, что наступили новые времена и по-старому уже никогда не будет.

Направляясь к своему привычному столику, я взглянул, чтобы проверить. Так и есть, оба на месте, по полкружки перед каждым.

Зато Шон был на взводе. Плюхнул кофе передо мной, ничего не сказал.

Я заметил:

— И тебе с добрым утром.

— Не приставай.

Устыдившись, я принялся за кофе. Недостаточно горячий, но такое уж утро выдалось — ничего не попишешь. Я взял газету. Прочитал, что полиция не войдет в состав войск Европейского союза, поскольку не имеет вооружения.

Человек, которого я где-то видел, подошел и спросил:

— Можно поговорить, Джек?

— Конечно, садись.

— Наверное, ты меня помнишь. Я Фил Джойс.

— Помню, конечно.

Но на самом деле не помнил.

Он сел, вытащил табак и бумагу:

— Не возражаешь?

— Валяй кури.

Он закурил.

Он был заядлым курильщиком. Втягивал дым с такой силой, что щеки западали. Выдыхал дым с глубоким вздохом, уж не знаю, что он означал — удовлетворение или агонию. Он сказал:

— Я знал тебя, когда ты еще за девушками бегал.

Ничего хорошего в тех днях не было. Все ухаживания впустую. Встречал девушку, водил в кино, гулял с ней, если повезет, держал за руку без всяких на то причин. Никакого кайфа.

Теперь это называется «отношениями», и на каждом шагу вас подстерегают

вопросы

обязанности

и

беременности.

Теперь кайф словить можно только с помощью кокаина. Вы уже не дарите цветы, вы посещаете терапевта.

Джойс говорит:

— Слышал, ты завязал.

— До известной степени.

— Молодец. Рекомендацию мне не дашь?

— Куда?

— На почту.

— Конечно, но я не уверен, что я подходящий человек.

— Это не имеет значения. Мне не нужна работа.

— Не понял?..

— Это для работников социального обеспечения. Делаю вид, что пытаюсь найти работу.

— А… ну ладно.

— Большое спасибо. — И он ушел.

Я встал и уже клал деньги на стол. Подошел Шон:

— Что это?

— Деньги за кофе.

— И с каких пор ты начал платить? Все! Он меня достал!

И я рявкнул:

— Что тебя сегодня за муха укусила?

— Повежливее, сопляк.

Я протиснулся мимо него и сказал:

— Ты хитрый старый пердун.

Во время последней мессы в соборе Голуэя какой-то сопляк турист, из молодых да ранних, запугал прихожан, пройдясь по проходу с игрушечным пистолетом в руке.

Его посадили, но сразу же освободили под залог в шесть фунтов, потому что у него не было денег.

Как потом выяснилось, его друг приручил одиннадцать крыс, они дали им всем имена и кормили у себя в палатках.

Остается только спросить, как парня из рекламы «Карлсберга»: «Зачем?»

Я шел по Ки-стрит. Старожилы произносят «Кей», для остальных же она «Ки». Что-то, видно, случилось там, на небесах, потому что внезапно выглянуло солнце и осветило дома.

На меня упала тень. Самый главный алкаш. Я знал, что его зовут Пэдриг. Про него вечно ходили сплетни. Вроде бы он из хорошей семьи и когда-то был

учителем

юристом

нейрохирургом.

Сколько я его знаю, он всегда был навеселе и любил литературные сравнения. Сегодня он тоже был слегка поддавши. Сказал:

— Приветствую тебя, мой бородатый друг. Мы случайно не принимаем участие в празднике зимнего солнцестояния?

Я улыбнулся и дал ему несколько фунтов. Мы оба сделали вид, что не замечаем, как дрожит его рука. Он был невысокий, истощенный, с гривой грязных седых волос. Лицо — сплошная сетка лопнувших кровеносных сосудов, на данный момент распухшее. Нос сломан, чему я легко посочувствовал. Синие, самые синие глаза, какие только бывают на свете, и, разумеется, в красных ободках.

Он сказал:

— А ведь я знал твоего отца?

— Пэдди… Пэдди Тейлор.

— Человек скромный и со вкусом. Так ведь?

— Он бывал разным.

— Судя по тому, что ты говоришь о нем в прошедшем времени, он уже не с нами… или… еще хуже… в Англии.

— Он умер, умер.

Пэдриг набрал в грудь воздуха и запел. У меня сердце в пятки ушло. Он пел, скорее орал:

— Вслепую, вслепую наконец мы покидаем этот мир!

Он наклонился, чтобы подобрать окурок, прикурил, чиркнув спичкой по помятому коробку. Я нервно оглядывался, надеясь, что песня закончилась. Он глубоко затянулся, выдохнул, окружив себя клубами дыма, и рявкнул:

— Но человек может не задерживаться, потому что нигде не найдет он покоя!

Я воспользовался паузой:

— Ты замолчишь, если я дам тебе еще денег?

Он засмеялся, показав два желтых зуба. Остальные, по-видимому, пали в битве.

— Обязательно.

Я дал ему еще фунт. Он посмотрел на него и сообщил:

— Я евро тоже беру.

Я пошел наискосок через площадь. Пэдриг вышагивал рядом и говорил:

— Ты не из тех, кто отдаст много… во всяком случае, в области информации. Что, по твоему мнению, имеет качества краткости и ясности?

Прежде чем я смог ответить на этот вопрос кратко или ясно, он зашелся в страшном приступе кашля. Его просто выворачивало наизнанку. Я дал ему носовой платок. Он вытер им слезы.

— Я у тебя в долгу, молодой Тейлор. Не помню, сколько миль я прошел с тех пор, как товарищ-пилигрим предложил мне платок

— Твой выговор трудно определить, — заметил я.

— Как и постоянный доход, он имеет особенность ускользать, не говоря уже о том, что может переливаться через край.

Не зная, что на это сказать, я даже не стал пытаться. Он продолжил:

— В далекую темную эру моего существования я жил, кажется, недалеко от Лаута. Ты что-нибудь слышал об этой пустынной местности?

— Нет.

Я изо всех сил старался не говорить, как он. Очень заразно. Он запустил руку в глубокий карман своего твидового пальто. Вытащил коричневую бутылку:

— Хочешь глоток?

Он вытер горлышко чистым углом моего носового платка. Я покачал головой. Он не обиделся и сказал:

— Единственная разумная мысль, какую я помню: лучше быть везучим, чем хорошим.

— А ты?

— Что я?

— Везучий?

Он хрипло рассмеялся:

— По крайней мере прошло уже очень много времени с тех пор, как я был хорошим, что бы под этим ни понимать.

Из-за стены стадиона появилась стайка алкашей. Пэдриг несколько театрально встряхнулся и сказал:

— Друзья ждут меня. Может, мы еще поговорим.

— С удовольствием. — Без дикого энтузиазма, но с одобрительной интонацией.

Наконец я забрался на Салтхилл и направился по набережной. Не переставая думал о часовых в пивной «У Грогана». Каждый день в полдень они снимали свои шапчонки и крестились. Даже склоняли головы и тихо шептали молитву.

Кроме этих стариков, словно застывших во времени, все остальное, включая жилые дома и лавки старьевщиков на Ки-стрит, было сметено новыми богатеями. Кто может измерить потерю? Я даже не помню молитву.

Когда бросаешь пить, мозги начинают работать с бешеной скоростью. В голову лезут сразу сотни мыслей.

Мимо прошли три парня, которым вряд ли исполнилось по двадцать. У каждого в руке банка пива. Я их едва не удавил. От запаха пива чуть не потерял сознание.

Как-то я наткнулся на несколько книг Кейта Эблоу. Психиатра, специалиста в судебной медицине. Он писал:

Вам необходимо выпить. Так все и начинается. Вам надо. Это ощущение всегда реально. Но ведь мне действительно нужно. Мне нужно мужество представить, что я буду делать дальше. А его у меня нет. Алкоголь позволяет на время забыть, что вы трус. Пока он действует. То, что вам нужно было представить, тем временем превращается в чудовище с когтями, и вам совсем не хочется его видеть. Затем этот монстр начинает писать тем, что вы пьете, быстрее, чем вы это в себя вливаете.

Вот и шагайте дальше.

 

На следующий день, взбодренный прогулкой, я решил заняться своей рукой.

У меня был врач, но за годы пьянства я потерял с ним связь. Как-то я пошел к нему, надеясь получить сильные транквилизаторы, так он выгнал меня взашей.

Я даже не знал, жив ли он. Решил рискнуть.

Самый конец города. Харлей-стрит. Табличка все еще висит. Вошел, и молодая регистраторша спросила:

— Чем могу вам помочь?

— Я когда-то здесь лечился, но не уверен, что моя карточка сохранилась.

— Сейчас посмотрю.

Сохранилась.

Сестра просмотрела мою карточку и сказала:

— А, вы служите в полиции!

Господи, как же давно это было… Она взглянула на мою бороду, и я пробормотал:

— Это маскировка.

Она ни на секунду этому не поверила.

— Посмотрю, свободен ли доктор.

Он был свободен.

Он постарел, но с другой стороны — мы все постарели. Он заметил:

— Такое впечатление, что вы воевали.

— Так и есть.

Он полностью меня осмотрел и сказал:

— С пальцев можно будет снять гипс через пару недель. Нос так и останется. Как насчет спиртного?

— Завязал.

— Самое время. Они сейчас в полиции измеряют уровень алкоголя. Сколько за день. Я, наверное, человек старой закалки, я измеряю, сколько нужно, чтобы человек пошел служить в полицию.

Я не понял, хотел ли он пошутить или сказал всерьез, поэтому пропустил его разглагольствования мимо ушей. Отпуская меня, он сказал:

— Да благословит вас Господь!

Я не пошел в пивную, подумал: «Сегодня я вполне обойдусь без наставлений Шона».

У дома встретил Линду, которая заявила:

— Даю тебе две недели на поиски нового жилья.

Мне в голову пришло множество разнообразных ответов, но я решил ее смутить и воскликнул:

— Да благословит тебя Господь!

Я смотрел спортивную передачу по телевизору, когда зазвонил телефон. Энн.

— Привет, милая! — выдохнул я.

— Джек… тут произошел несчастный случай… ужасный.

— Что? С кем?

— С Шоном… Он умер.

— О Господи!

— Джек… Джек… я в больнице. Они привезли Шона сюда.

— Жди. Сейчас приду.

Я положил трубку. Затем сжал левую руку в кулак и ударил по стене. От боли в переломанных пальцах я заорал благим матом. Я ударил еще раза четыре или пять, потом сел на пол, обессиленный болью. Мне мешал жуткий вой, но я вскоре сообразил, что сам издаю его.

Энн ждала меня у входа в больницу. Она попыталась было обнять меня, но я отстранился. Она увидела мою руку:

— Что случилось?

— Я упал и… нет, я не пил.

— Я не про это…

Я взял ее руку правой рукой и сказал:

— Я знаю. Где он? Что случилось?

— Его сбила машина и уехала с места происшествия. Врачи сказали, он умер мгновенно.

— Откуда им знать?

На третьем этаже нас встретили врач и два полицейских. Врач осведомился:

— Вы родственник?

— Нет.

Они переглянулись.

Я спросил:

— Можно мне его увидеть?

Врач посмотрел на Энн:

— Не думаю, что это удачная мысль.

— Я вас знаю?

Он покачал головой, и я продолжил:

— Я так и думал, тогда откуда вам знать, удачная ли это мысль или нет?

Один из полицейских вмешался:

— Эй!

Доктор кивнул мне:

— Следуйте за мной.

Он вывел меня в коридор, остановился в дверях и предупредил:

— Возьмите себя в руки. Мы не успели привести его в порядок

Я промолчал.

Кровать была занавешена. Доктор еще раз взглянул на меня и отодвинул занавеску.

— Я вас ненадолго оставлю.

Шон лежал на спине, на лбу — огромная ссадина. Все лицо в крови. Брюки разорваны, из дыры высовывается костлявое колено. На нем был синий свитер, который я подарил ему на Рождество. Он был весь в грязи.

Я наклонился и с ужасом заметил, что мои слезы капают Шону на лоб. Я попытался их смахнуть. Затем поцеловал его в лоб и сказал:

— Я не пью. Правда, замечательно?

 

Энн уговорила меня показать руку. Мне наложили новый гипс и повязку. Сестра набросилась:

— Больше не ломайте пальцы!

Определенно затравили. Энн предложила поехать со мной домой. Я сказал, что мне надо побыть одному.

— Я не буду пить.

— О, Джек!

— Я в долгу перед Шоном.

— Ты в долгу перед самим собой.

Что тут скажешь? Ничего.

Я долго спорил сам с собой по поводу болеутоляющих таблеток. В инструкции написано, что их нельзя пить больше двух штук в день. Вернувшись домой, я проглотил три. И скоро поплыл. Меня охватило чувство грустной отстраненности. Я с улыбкой забрался в постель. Не помню, что мне снилось, но мне понравилось.

Проснулся я неохотно. Кто-то тряс меня за плечо. Надо мной стоял Саттон:

— Ну, парень, ты и отключился.

— Саттон, что ты… Как ты сюда попал, черт побери?

Даже в темноте было видно, что он улыбается.

— Ты же знаешь меня, Джек. Я могу попасть куда угодно. Вот, сварил тебе кофе.

Я сел, и он сунул мне в руку кружку. Поднял ее к губам и почувствовал запах коньяка. Я заорал:

— Что это, мать твою, такое? Ты налил туда коньяка?

— Хотел помочь тебе побыстрее прийти в себя. Мне очень жаль, что так вышло с Шоном.

Я оттолкнул кружку, вылез из постели и натянул джинсы.

Саттон сказал:

— Я подожду в другой комнате.

В ванной я посмотрел в зеркало. Зрачки — как булавочные головки. Я содрогнулся, подумав: «Что бы со мной было, если бы я еще и кофе с коньяком выпил?»

Сунул голову под холодную воду и усилил напор. Помогло, стал соображать лучше. Пошел к Саттону.

— Когда ты узнал?

— Только что. Я нашел квартиру и был занят переездом. Извини, Джек, иначе я раньше приехал бы.

— Где эта новая квартира?

— Знаешь холмы над Скай-роуд?

— Смутно.

— У одного американца там огромный склад. Но погода его достала. Я арендовал его на год. Не хочешь присоединиться?

— Что? Нет… То есть… Нет, спасибо… Я предпочитаю жить в городе. — Я заметил каменную бутылку на столе: — Что это?

— А, это мое. «Дженевер», датский джин. Заберу с собой, когда буду уходить. Я только хотел проверить, в порядке ли ты. Я знаю, что Шон для тебя значил.

— Значит!

— Как угодно.

Мы немного поговорили о Шоне. Саттон сказал:

— Ты и в самом деле любил… старого хрыча. — Потом встал: — Мне пора. Если я могу чем-то тебе помочь, только скажи… понял? Я всегда готов, приятель.

Я кивнул.

Через несколько минут услышал, как он отъезжает. Я еще просидел полчаса на кровати, не шевелясь. Опустил голову, а там почти ни одной мысли. Затем я медленно оглянулся и уставился на каменную бутылку. Могу поклясться, она шевельнулась. Подвинулась ближе ко мне. Я сказал вслух:

— Слава богу, мне это не нужно.

Интересно, как пахнет джин? Подошел и взял бутылку. Тяжелая. Отвинтил крышку и понюхал. Похоже на водку. Поставил бутылку снова на стол, не завинтив крышку, и сказал:

— Пусть дышит… или это касается вина?

Пошел на кухню, решил, что мне не помешает чай с тонной сахара. Голос внутри у меня в голове сообщил:

— Ты на крючке.

Я попытался заглушить его. Открыл буфет и сразу наткнулся на стакан от «Роше».

— Не выйдет! — крикнул я и швырнул его в раковину.

Не разбился. Упрямый, гад.

Взял молоток и разбил его в пыль. Куски стекла разлетелись во все стороны, и один попал мне в левую бровь. Я отшвырнул молоток и вернулся в гостиную. Подошел к столу, взял джин и стал пить прямо из горла.

 

Чтобы уравновесить свое повествование, расскажу о матери.

Энн как-то сказала:

— Ты часто говоришь об отце. Я знаю, ты постоянно о нем думаешь. Но ты ни разу ни слова не сказал о матери.

— Ну и пусть.

Коротко и ясно.

Мой отец очень любил Генри Джеймса. Странный выбор. Человек, работающий на железной дороге на западе Ирландии, читает американца совсем из другого мира. Он как-то сказал:

— Джеймс такой причесанный, стильный, но под всем этим прячется…

Он не закончил фразу. «Прятались» там приманки, соблазнительные для дитя темноты.

В «Что знала Мейзи» девятилетняя девочка говорит: «Наверное, моя мама меня не любит».

Я знал, что моя мать не любила никого, меньше всего меня. Она — самое худшее, что может быть, сноб, к тому же — из Лейтрима! Никто и ничто никогда не подходило под ее стандарты. Наверное, даже она сама. Глубоко в душе я, возможно, понимал, что она очень несчастна, но мне было наплевать.

Эта ее постоянная брань.

Не брюзга, нет, специалист по полному разрушению:

грызет

грызет

грызет

тебя, постепенно лишая уверенности и самоуважения. Ее любимые фразы:

«Из тебя, как и из твоего отца, ничего путного не выйдет»;

«Как все измельчали». (Это уже лейтримовское. Неудивительно, что я пил);

«Твой отец — маленький человек, в паршивой форме с паршивой работой».

Ребенком я ее боялся. Позже — ненавидел. Когда мне исполнилось двадцать, я стал ее презирать, теперь вообще о ней и не вспоминаю.

За последние пять лет я видел ее самое большее дважды. И оба раза это был полный кошмар.

В какой-то момент она села на валиум. Стала не такая резкая на язык. Потом пристрастилась к вину с тоником. Пила эту дрянь кружками. Так что она всегда была навеселе.

Обожала священников.

Я напишу это на ее надгробии. Скажу все, что нужно. Разумеется, монашки тоже любят священников, но по обязанности. У них это записано в контракте.

У матери всегда был под рукой прирученный церковник. Поговаривали, что последним был отец Малачи. А еще она регулярно ходила в церковь, была достойным членом церковной общины. Я много раз видел на ней нарамник — она носила его поверх блузки. Тяжелая штука.

Иногда я надеялся, что она изменится.

Но напрасно.

В последние годы я стал именно тем, кто ей был нужен: блудным сыном. Теперь она могла наслаждаться ролью великомученицы. Разве она могла проиграть? После того как меня вышибли из полиции, святость начала струиться из всех ее пор. Вот ее главная песня:

Никогда снова не бросай тень на мою дверь.

На похоронах отца она вела себя безобразно. Упала на могилу, выла на улице, заказала чудовищный венок.

В таком вот духе.

Ясное дело, она обрадовалась, что ей выпала роль вдовы, и с той поры носит только черное. Стала еще чаще ходить в церковь, если только такое возможно. Она не сказала отцу ни одного доброго слова при жизни и оклеветала его после смерти.

Он говорил мне: «Твоя мать хочет как лучше».

Она не хотела.

Ни тогда, ни сейчас.

Такие, как она, жируют на доброте других. Любой мерзкий поступок в их точно рассчитанной жизни они оправдывают тем, что «хотели как лучше». Я любил рассматривать открытки с портретами диктаторов, тиранов, полководцев. Где-нибудь в конце обнаруживалась «мама» с каменным лицом и глазами как гранит. Эти персонажи олицетворяли собой зло, о котором много говорят, но которое люди так редко распознают в жизни.

Шон никогда не говорил о ней плохо, пытался изменить мое к ней отношение: «Джек, она тебя по-своему любит».

Она поддерживала с ним связь. Я так думаю, чтобы ей было проще следить за мной.

Я сказал ему: «Не смей, слышишь, никогда не смей говорить ей что-нибудь про меня… никогда…» — «Джек, она же твоя мать!» — «Я серьезно, Шон». — «А, это все слова».

Вкусив джина, я отправился в свободное падение. Я не помню ничего до того момента, как я очнулся в доме матери. Неудивительно, что они называют это «сводить мать в могилу».

 

Открыл глаза. Ожидал увидеть путы на руках или решетку тюремной камеры. Или и то, и другое. Чувствовал себя так, будто уже умер. Но я оказался в постели, причем чистой и свежей. Попытался сесть, но сердце зашлось в ужасе. В ногах кровати сидел кто-то в черном. Наверное, я закричал, потому что этот кто-то заговорил:

— Не бойся, Джек, ты в безопасности.

Я сумел сфокусировать глаза:

— Отец Малачи?

— Точно.

— Как? Почему?

— Ты в доме своей матери.

— О Господи!

— Не произноси имя Господа всуе.

Голова разламывалась, но мне нужно было знать.

— Ты здесь живешь?

— Не будь идиотом. Твоя мать меня позвала.

— Черт!

— Последи за своим языком, парень. Не люблю, когда сквернословят.

— Ладно, подай на меня в суд.

Я заметил, что на мне пижама, старая и удобная, стираная-перестираная.

— Господи, — сказал я, — наверное, это пижама отца.

— Вечная ему память! Хотя полагаю, от твоих выкрутасов он перевернулся бы в могиле.

Я исхитрился сесть на краю кровати и спросил:

— Чаю не предвидится?

Он печально покачал головой.

Я удивился:

— Что? Даже чаю не дадут?

— Ты вел себя безобразно! Матерился, ругал мать… Когда я сюда пришел, ты уже отключился.

Я попытался собраться с мыслями. Сообразил только, что напился я в пятницу. Набрал в грудь воздуха и рискнул:

— Какой сегодня день недели?

Он взглянул на меня почти с жалостью:

— Ты в самом деле не знаешь?

— Ну да, я просто так спрашиваю, чтобы развлечься.

— Среда.

Я опустил голову на руки. Надо лечиться и поскорее.

Малачи сообщил:

— Вчера похоронили Шона.

— Я там был?

— Нет.

Мне ужасно хотелось проблеваться и заниматься этим до конца недели.

— Сын Шона, его, кажется, Уильям зовут, приехал из Англии. Он теперь будет работать в пивной. Похоже, разумный парень. — Малачи встал, взглянул на часы: — У меня месса. Надеюсь, ты не будешь обижать свою мать.

— Ты не куришь, бросил?

— Господь пока не счел нужным освободить меня от этой пагубной привычки, но мне и в голову не пришло бы курить в доме твоей матери.

— Господь виноват, так?

— Я этого не говорил.

— Почему? Я виню его постоянно.

— И посмотри, во что ты превратился. Ничего удивительного.

Он ушел. Моя одежда была

выстирана

выглажена

аккуратно сложена

в ногах кровати.

Я с трудом оделся. Заняло порядочно времени — приходилось все время бороться с приступами тошноты. Глубоко вздохнув, я направился вниз. Мать возилась на кухне.

— Привет, — сказал я.

Она повернулась ко мне. У нее хорошие, строгие черты, но они неправильно собраны. Лишь добавляют ей суровости. Если к сорока годам мы получаем лицо, которое заслуживаем, то она получила сполна. Глубокие морщины на лбу и по бокам носа. Седые волосы стянуты в тугой узел. Но глаза без капли милосердия говорили все. Что бы еще в них ни читалось, главным было послание: пленных не брать.

— Значит, очнулся.

— Да… Ты меня прости… Ну, знаешь… за беспокойство.

Она вздохнула. Это она умела делать. Могла вздохнуть за всю Ирландию. Сказала:

— Да я к этому уже привыкла.

Мне пришлось сесть.

Она спросила:

— Ты чего-нибудь ждешь?

— В смысле?

— Завтрака?

— Ну, я бы выпил чаю.

Пока она ставила чайник, я огляделся. Слева от нее заметил бутылку виски. Годится.

— Звонят в дверь, — соврал я.

— Что?

— Ну да, два звонка.

— Я не слышала.

— Ты в этот момент чайник наливала.

Она ушла. Я взял бутылку и сделал большой глоток. «Черт, какая дрянь, — подумал я. — Неужели кто-то покупает такое дерьмо?»

Теперь меня волновал вопрос: удержится ли виски в организме? На желудок оно подействовало, как соляная кислота. Постепенно начало утрясаться, я почувствовал тепло внутри.

Вернулась мать. На лице ясно читалось подозрение.

— Там никого нет.

— Да?

Она была похожа на охранника, который знает, что кто-то сбежал, но никак не поймет, кто именно.

Я встал:

— Пожалуй, не буду чай.

— Но чайник уже кипит.

— Мне пора.

— Ты все еще работаешь в… — Она не могла заставить себя закончить предложения.

Я ее выручил:

— Да.

— И расследуешь самоубийство молодой девушки?

— Откуда ты знаешь? А… святой отец.

— Да весь город в курсе. Хотя только один Бог знает, откуда у тебя время между запоями.

Я подошел к двери:

— Еще раз спасибо.

Она уперла руки в бока, готовая к нападению, и сказала:

— Странно было бы, если бы ты не мог прийти в свой собственный дом.

— Он никогда не был для меня домом.

 

Карма

Я шел по Колледж-роуд и думал, что мне не надо было так грубить ей. Когда-то я прочел, как один человек спросил:

Почему так выходит, что не важно, сколько я не видел семью, и какие бы несчастья за это время не произойти, они всегда могут ударить тебя по самому больному месту?

Ответ:

Потому что они сами решали, где будут эти места.

На Фэйр-Грин-стрит у меня закружилась голова, пришлось прислониться к стене. Две женщины обошли меня широким кругом, и одна возмутилась:

— Надо же, еще ведь и одиннадцати нет!

По лицу ручьями тек пот. Кто-то коснулся моего плеча. Мне было так плохо, что я не возражал бы, если бы меня вырубили. Кто-то произнес:

— Ты в плохом виде, друг мой.

Этот знакомый голос. Пэдриг, главный пьяница! Он взял меня за руку:

— Вон там есть скамейка, пойдем подальше от этой толпы, от которой можно сойти с ума. — Он повел меня к скамейке.

Я подумал, что если моя мать, как обычно, наблюдает за мной, то вряд ли она сильно удивится. Мы сели, и Пэдриг предложил:

— Глотни-ка этого лекарства.

Я посмотрел на коричневую бутылку, и он сказал:

— Разве может что-нибудь быть хуже того, что ты уже принял?

— Правильная мысль.

Я сделал глоток. Жидкость оказалась почти безвкусной. Я думал, он даст мне метиловый спирт. Он понял:

— Ты думал, это метиловый спирт?

Я кивнул.

— Это состав на всякий случай, я узнал его в британской армии.

— Ты служил в армии?

— Не знаю. Когда-нибудь я буду клясться, что до сих пор служу.

Мне уже становилось лучше.

— Смотри-ка, срабатывает, — обрадовался я.

— А ты как думал. Британцы понимают, как облегчить боль. Увы, они не всегда пони мают, где это требуется.

Я не слишком понял, что он имел в виду, поэтому промолчал. Он спросил:

— Развязал?

— Еще как.

— Из-за чего?

— Мой друг умер.

— А, прими мои соболезнования.

— Я пропустил его похороны и наверняка разругался с теми немногими друзьями, которые у меня еще остались.

Подошел полицейский, остановился и рявкнул:

— Двигайте отсюда, тут общественное место.

Пэдриг вскочил, прежде чем я успел ответить, и забормотал:

— Да, офицер, мы уходим.

Когда мы двинулись прочь, я сказал Пэ-Дригу:

— Выскочка и говнюк.

Пэдриг слегка улыбнулся и заметил:

— Есть в тебе задиристая жилка.

— Знаю я этих ребят. Сам когда-то был таким же.

— Говнюком?

Я невольно рассмеялся.

— Наверное. Но я действительно служил когда-то в полиции.

Он удивился, остановился и смерил меня взглядом:

— Вот никогда бы не подумал.

— Это было очень давно.

— Но некоторая тоска по тем временам еще ощущается. Может, снова туда вступишь?

— Вряд ли. Теперь туда берут кандидатов со степенью.

— Со степенью чего?

Мы уже дошли до верхнего конца площади. Алкаши, гужевавшиеся у туалетов, окликнули Пэдрига. Я спросил:

— Пока ты не ушел, могу я тебя кое о чем спросить?

— Валяй. Не обещаю, что скажу правду, но постараюсь быть убедительным.

— Ты веришь в карму?

Он приложил палец к губам, молчал целую вечность и наконец произнес:

— Каждому действию всегда есть равное противодействие… Да, я верю.

— Тогда я в глубокой жопе.

 

Домой я принес всего шесть банок пива. В магазине, торгующем без лицензии, хотел купить виски, но не тут-то было! Ничего не вышло. Лекарство Пэдрига все еще действовало, так что я улегся спать в более или менее приличном виде.

Проспал до рассвета. Когда проснулся, то обнаружил, что я не попал в первый круг ада. Смог даже обойтись без опохмелки и выпить немного кофе.

Меня трясло как осиновый лист, но к этому я уже привык. Поставил пиво в холодильник, думал, что буду пить его постепенно. Стоял под душем, пока весь не покрылся мурашками, затем немного подровнял отросшую бороду. Взглянул в зеркало, и плюнуть захотелось.

В зеркале отразилась вдрызг помятая рожа.

Позвонил Энн. Сняла трубку после первого же звонка:

— Да.

— Энн, это Джек.

— Да? — Сплошной лед.

— Энн, я не знаю, с чего начать.

— Не утруждайся.

— Что?

— Я так больше не могу. Отправлю тебе чек в уплату за услуги. Мне они больше не понадобятся.

— Энн… пожалуйста.

— Твой друг лежит на кладбище, недалеко от Сары. Это на случай, если ты протрезвеешь когда-нибудь и сможешь туда добраться. Хотя сильно в этом сомневаюсь.

— Может быть…

— Ничего не хочу слушать. И не звони мне больше. — Она положила трубку.

Я влез в костюм и отправился в путь. У собора меня кто-то окликнул. Подбежал Фил Джойс:

— Я получил работу.

— Что?

— На почте. Сослался на тебя.

— Я думал, тебе работа не нужна.

— Ну да, не нужна, но приятно, когда тебя хотят нанять.

— Ну я рад. Когда начинаешь?

— Что начинаю?

— Работать.

Он посмотрел на меня так, будто я рехнулся:

— Да не собираюсь я там работать.

— Вот как?!

— Между прочим, у меня есть для тебя лошадь.

Я был уже почти уверен, что сейчас он выведет из церкви жеребца. Он сказал:

— В полчетвертого на площади. Кличка Рокетмен. Ставь по-крупному.

— Как по-крупному?

— Как в давние времена.

— Ладно… спасибо.

— Спасибо тебе. Я всегда хотел стать почтальоном.

Зашел в «Яву» выпить кофе. Официантка по-английски не говорила, зато лучезарно улыбалась. Что ж, справедливо.

— Двойной эспрессо, — попросил я. Ткнул пальцем в меню.

Пора узнать, как обстоят мои финансовые дела. Вынул бумажник. С радостью почувствовал, что он не пустой. Заглянул. Банкноты… виднеются банкноты. Очень медленно пересчитал. Две сотни. Не успел я возрадоваться, как на меня упала тень.

Огромный мужик, чем-то знакомый, но я никак не мог вспомнить чем, сказал:

— Поговорить можно?

Я положил левую руку на стол:

— Пришел переломать еще раз?

Это был парень из охранной фирмы, который избивал меня тогда, в первый раз. Он выдвинул стул и сказал:

— Я хочу объясниться.

Официантка принесла кофе и взглянула на него, но он отмахнулся.

— Я весь внимание, — заметил я.

Он начал:

— Вы знаете, я охранник. Охрана — дело хлебное, многие ребята этим занимаются. Когда мистер Форд сказал, что вы гоните волну, я еще не знал, какой он на самом деле. Он умер, вы в курсе?

— Слышал.

— Ну, выяснилось, что он извращенец. Положа руку на сердце, должен сказать, что мне это всегда было противно. После того… что мы с вами сделали… я выяснил, что вы служили в полиции. Если бы я знал, клянусь, никогда бы такое не сделал.

— Ну и что вам сейчас нужно, прощение?

Он опустил голову:

— Я возродился духом.

— Как мило.

— Нет, правда. Я уволился из полиции и ушел из охранной фирмы. Теперь собираюсь работать на ниве Господа.

Я отпил глоток кофе. Горький, как неуслышанная молитва.

— Говорят, вы все еще занимаетесь этим делом, самоубийством юной девушки.

— Да.

— Я хочу помочь. Искупить свой грех. — Он протянул мне листок бумаги: — Тут мой телефон. У меня все еще сохранились связи, так что если что-нибудь понадобится…

— Господь будет на моей стороне, так?

Он встал:

— Не надеюсь, что вы поймете, но Он нас любит.

— Приятно слышать.

Он протянул руку:

— Без обид, хорошо?

Я руку проигнорировал и сказал:

— Шагай.

Когда он ушел, я взглянул на листок. Там стояло его имя

БРЕНДАН ФЛАД

и номер телефона.

Я хотел было выбросить бумажку, но передумал и сунул в карман.

Зашел в цветочный магазин. Увидел ту же девушку, у которой покупал розы. Она улыбнулась:

— А я вас помню.

— Я тоже.

— Помогло?

— Что?

— Розы, которые вы подарили даме, помогли?

— Хороший вопрос.

— А… жаль. Хотите попытаться еще раз?

— Не совсем.

— А что?

— Мне нужен венок.

Ужас на лице, потом вопрос:

— Она умерла?

— Нет… нет, умер другой, мой друг.

— Мне очень жаль.

Мимо прошел маленький священник.

— Здравствуйте, — сказал он.

Я давненько не видел такого жизнерадостного лица.

Девушка спросила:

— Вы знаете, кто это?

— Маленький священник.

— Он епископ.

— Не может быть!

— И ужасно милый.

Я поразился. В детстве я встречал епископов, которые правили на манер феодальных лордов. То, что высокопоставленного сановника можно встретить на улице, где его почти никто не узнает, такого я не ожидал.

Девушка сказала, что, если я напишу на листке имя и адрес, она проследит, чтобы венок доставили на место.

— Вряд ли вам захочется ходить с ним, — добавила она.

Я немного развеселился, представив, как прихожу с венком в букмекерскую контору, но передумал.

Девушка внимательно рассмотрела меня и сказала:

— Наверное, в молодости вы были очень даже ничего.

 

Букмекерская контора Харта располагалась в стороне от Ки-стрит. Три поколения Хартов владели лавочкой. Затем все местные конторы скупили большие английские фирмы. Харт взял деньги и тут же открыл новую лавочку рядом. Город был в восторге. Не часто удается вставить англичанам пистон с финансовой точки зрения.

Я давно знал Тома Харта. Когда я вошел, он сидел в облаке сигаретного дыма, склонившись над таблицами.

— Джек Тейлор! — воскликнул он. — Каким ветром?! Это что, рейд?

— Я уже не служу в полиции.

— Все так говорят…

— Хочу поставить на лошадь.

Он развел руки, как бы обнимая все помещение, и заявил:

— Ты пришел туда, куда надо.

Я назвал ему имя и спросил, какая выдача. Он сверился с распечаткой:

— Тридцать пять к одному.

Я написал заявку и положил на нее всю свою наличность.

Он прочитал, понизил голос и спросил:

— Ты это серьезно?

— Абсолютно.

Два других игрока, изучающих собачьи бега, учуяли перемену в атмосфере и стали напряженно прислушиваться.

Том сказал:

— Джек, я букмекер, но ты свой парень. В этой гонке есть фаворит, он обязательно победит.

— Все равно.

— Я только хочу помочь тебе.

— Так ты возьмешь мои деньги?

Он пожал плечами. Их, видно, этому в специальной школе для букмекеров учили.

— Ладно, увидимся.

— Обязательно.

Я снова проверил заявку и направился к выходу. Один из игроков окликнул меня:

— Джек!

Я остановился, дал ему себя догнать. Он был бледный, будто всю жизнь просидел в бухгалтерской конуре. От него прямо воняло никотином. В глазах хитрость смешалась с робостью. Над таким взглядом надо годы работать. Он был навеселе. Одарил меня улыбкой обреченного и спросил:

— У тебя что-то есть?

— Ну не знаю, можно ли этому верить…

— Будет тебе, Джек, дай мне подсказку.

— Рокетмен.

Он поразился. Как будто его выигрышный билет забраковали.

— Да ладно, я серьезно.

— И я серьезно.

— А, да пошел ты!.. Чего еще ждать от легавого?

Рядом с протестантской школой, сразу за католическим собором на площади Виктории, стоит гостиница «Бейли». Учтите, это старая часть Голуэя. Новые гостиницы строят всюду, где есть место, но «Бейли», похоже, удалось избежать этих перемен в благосостоянии. Ее

не продавали

не перестраивали

не переносили.

По правде говоря, ее почти не замечали.

Сегодня редко можно встретить коммивояжера. Но если вас одолеет страстное желание встретиться с одним из них, идите в «Бейли». Горожане приходят сюда «на обед». Фасад здания из обветренного гранита с небольшой надписью «ТЕЛЬ». Буква «О» осталась в пятидесятых, потерявшись в тумане амбиций Морриса-младшего.

Внезапно мне захотелось зайти. Конторка притулилась в углу. За ней — пожилая женщина с газетой. Я спросил:

— Миссис Бейли?

Она подняла голову, и я увидел, что лет ей примерно восемьдесят. Но глаза живые. Она сказала:

— Привет.

— Я — Джек Тейлор, вы знали моего отца.

Она думала, наверное, целую минуту, потом вспомнила:

— Он работал на железной дороге.

— Работал.

— Мне он нравился.

— Мне тоже.

— Зачем вам борода?

— Выпендриваюсь.

— Глупо. Что я могу для вас сделать, молодой Тейлор?

— Мне нужно жилье… надолго.

Она обвела рукой помещение и сказала:

— У нас все просто.

— У меня тоже.

— Гм… есть свободная светлая комната на третьем этаже.

— Я согласен.

— Джанет убирает через день, но иногда забывает.

— Ничего страшного. Позвольте вам заплатить.

Это я так, для понта: все мои деньги остались у букмекера.

Она спросила:

— У вас есть кредитная карточка?

— Нет.

— Это хорошо, потому что мы их не принимаем. Будете платить мне в последнюю пятницу каждого месяца.

— Спасибо. Когда можно перебраться?

— Я попрошу Джанет проветрить комнату и принести вам чайник. После этого — в любое время.

— Очень вам благодарен, миссис Бейли.

— Зовите меня Нора. Это всего лишь комната, но я надеюсь, что вы будете там чувствовать себя как дома.

Я уже чувствовал себя как дома.

 

В тот вечер я собрал вещи. Много времени это у меня не заняло. Отвлекался на пиво. Говорил себе: «Не спеши, помедленнее, может, удастся завязать».

Как всякая ложь и фантазия, эта мысль помогла мне какое-то время функционировать. Я поставил четыре черные банки в шеренгу у стенки и сказал:

— Вот все, что у меня есть в этом мире. С моими

сломанными пальцами

перебитым носом

и бородой

для рекламы «Кельтского тигра» я не годился. Зазвонил телефон. Взял трубку, надеясь, что это Энн.

— Алло.

— Джек, это Кэти Б.

— А…

— Не слышу радости.

— Извини, собираю вещи.

— Бутылки?

— Правда. Завтра переезжаю.

— Ты будешь жить со своей старушкой?

Намекает на возраст. Подумал: «Вдруг она имеет в виду мою мать?»

— Что?

— Она хорошо к тебе относится, Джек. На представлении глаз с тебя не сводила.

— Ты об Энн? Господи, нет… Я переезжаю в гостиницу.

— Ну и город! В какую гостиницу?

— «Бейли».

— Никогда не слышала.

Я обрадовался: значит, гостиница все еще принадлежит старому Голуэю.

— Мой друг Шон умер.

— Старый пердун, хозяин пивнушки?

— Да.

— Мне очень жаль. Думаю, он мне нравился. Слушай, я могу попросить у клуба фургон, помочь тебе переехать.

— Не надо, все в такси влезет.

— Ладно. Ты в следующую пятницу свободен?

— Если меня не поймают.

— Я замуж выхожу.

— Шутишь… за кого?

— За Эверетта, он тоже артист.

— Сделаю вид, что имя для меня что-то значит. Вот это да!.. Прими мои поздравления… Я что хочу сказать… Долго вы встречались?

— «Встречались»! Вспомни, в какой век живешь, Джек Мы вместе уже… ну… долго.

— Сколько? — спросил я.

— Почти три недели.

— Да, как только ты выдерживаешь такой темп?

— Ты не поведешь меня к венцу? Понимаешь… ты только один старый мужик среди моих знакомых.

— Спасибо… Конечно, я буду рад.

Подошло время скачек.

Я включил телевизор и взял программку. Нервничал ли я? Вытер легкий пот со лба. Ладно… возьму пива. Ну вот, на экране результаты. Сначала ничего не увидел. Черт, может, он вообще не бежит? Ну давайте же…

РОКЕТМЕН… 12/1

Господи!

Выиграл!

Закончил при 12/1, а я получу 35/1. Сплясал джигу, затем сжал кулаки и крикнул:

ДА!

Поцеловал экран и сказал:

— Ты мой хороший!

Быстро подсчитал в уме. Сердце колотилось. Целых семь тыщ. Достал заявку, убедился, что нет никаких ошибок. Нет, все ясно как божий день.

Раздался стук в дверь.

Я открыл. Линда.

— Да?

— Джек, не хочу надоедать, но ты уже нашел себе жилье?

— Нашел.

— Ну здорово… Хорошее?

— Какая тебе разница?

— Не хочу, чтобы мы расставались поссорившись.

— Ну разумеется. Ты меня выгоняешь, но это не должно повлиять на нашу дружбу.

— Я чувствую себя неловко.

Я громко рассмеялся и сказал:

— Какая трагедия! Ради бога, не истязай себя. — И захлопнул дверь.

В целом мой последний вечер в это квартире выдался удачным.

 

На следующее утро я пил кофе и вспоминал, не забыл ли чего уложить. Передавали новости. Я слушал вполуха, пока не услышал по местному каналу:

Сегодня утром из воды у пирса Ниммо выловили тело молодой девушки. Прибывшие на пирс гвардейцы безуспешно пытались вернуть ее к жизни. Это десятый подросток, совершивший самоубийство в этом самом месте.

— Это снова он, — сказал я.

Зазвенел телефон. Это была Энн, которая без всяких вступлений спросила:

— Ты слышал новости?

— Да.

— Ты мог бы этому помешать. — И повесила трубку.

Будь у меня бутылка, я в ней утопился бы. Позвонил и вызвал такси. Вынес вещи и стал ждать у канала. Закрыв дверь квартиры, не оглянулся.

Таксист был из Дублина и очень этим гордился.

Я сказал:

— Гостиница «Бейли».

— Где это?

Я рассказал ему, как ехать, и он удивился:

— Как же я никогда ее не замечал?

Я не ответил. Он всю дорогу разглагольствовал по поводу того, что Общество анонимных алкоголиков делает неправильно. Я издавал соответствующие звуки. Подъехав к гостинице, он оглядел ее и заметил:

— Черт, неважно смотрится.

— Это как анонимные алкоголики… смотреть надо изнутри.

Миссис Бейли сидела на своем месте и спросила:

— Портье нужен?

Я покачал головой.

Она добавила:

— Джанет прекрасно убралась в комнате. — Протянула мне связку ключей: — Можете уходить и приходить, когда хотите.

Что еще человеку надо?

Я представлял себе Джанет молодой девушкой. А она была, пожалуй, даже старше миссис Бейли. Ждала меня у дверей и с чувством пожала мне руку, добавив:

— Замечательно, что вы из Голуэя.

Комната оказалась большой, светлой, с огромными окнами. На столе стояла ваза с цветами. Джанет вошла за мной и объяснила:

— Это вроде «добро пожаловать».

Ванная комната тоже просторная, ванна — огромная, множество свежих полотенец. На столике около кровати — кофейник и пачка очень хорошего печенья.

Я сказал:

— Вы так постарались!..

— А, ничего особенного! У нас не было постоянных жильцов с той поры, как мистер Уэйт преставился.

— И долго он здесь жил?

— Двадцать лет.

— Я столько же проживу.

Она широко улыбнулась. От всего сердца. Она из тех женщин, которые никогда не злятся и не грустят. Она выглянула в коридор, как будто кто-то мог подслушать, и сказала:

— У нас по субботам танцы.

— В самом деле?

Она просияла. Напомнила мне монашку, которую угостили шоколадом. Она сказала:

— Но никогда никаких объявлений. «Свингтайм ейсес», вы их знаете?

Я не знал, но сказал:

— А как же! Замечательный оркестр!..

— Да, великолепный. Играют фокстроты, танго… Всем нравится. Вы танцуете?

— Видели бы вы мамбу в моем исполнении!

Она прямо-таки взвизгнула от восторга.

Я попросил:

— Оставьте для меня последний танец.

Клянусь, уходя, она даже подпрыгивала. В комнате оказались телефон, телевизор и видеомагнитофон. Все самое основное. Решил не разбирать вещи. Спустился по лестнице и вскоре оказался на улице. Я так хотел выпить, что чувствовал вкус виски на языке.

Букмекерская контора пустовала. Только Харт за конторкой. Не поднимая головы, сказал:

— Ты меня разорил.

— Разве ты не подстраховался?

— Разумеется, подстраховался.

— Сам на него поставил?

— Конечно.

— Тогда чего жалуешься?

— Обидно, что стал слепнуть.

— Так и мы все тоже.

— Чек возьмешь?

— Еще чего.

— Так и думал. Вот. — Он швырнул на конторку пухлый конверт. — Если хочешь, пересчитай.

Я пересчитал.

Когда я уходил, Харт меня окликнул:

— Джек!

— Да.

— Не возвращайся.

 

Войдя в пивную «У Грогана», я кожей ощущал отсутствие Шона. Все выглядело иначе, да и в самом деле тут все изменилось. Не было двух вечных охранников. Из кладовки вышел большой толстый мужчина.

Я спросил:

— Где охранники?

— Чего?

— Два старика, которые всегда сидели у бара.

— Я их прогнал. Мешают тут…

— Вы сын Шона?

Он внимательно присмотрелся ко мне, почти враждебно.

— А вы кто?

— Я — друг Шона. Джек Тейлор. — Протянул ему руку, но он сделал вид, что не заметил.

Спросил:

— Вы были на похоронах?

— Я… гм… у меня не получилось.

— Какой же вы тогда друг?!

Что верно, то верно.

Он зашел за стойку, начал там с чем-то возиться.

Я спросил:

— Выпить у вас можно?

— Слушайте, я считаю, что это неподходящее для вас место.

Я остался стоять, и он поинтересовался:

— Что-нибудь еще?

— Теперь я понимаю, почему Шон никогда о тебе не упоминал.

Он ухмыльнулся, а я добавил:

— Наверное, всю жизнь тебя стыдился.

Я вышел, ощущая одновременно и гнев, и печаль. Опасная смесь. Хотелось вернуться и дать самодовольному подонку по морде. Рядом остановились два американца, посмотрели на пивную и спросили:

— Это что, настоящая ирландская пивная?

— Нет, это подделка. Идите в «Караван», вот там — настоящее заведение.

В магазине, где торговали без лицензии, я основательно отоварился. Продавец спросил:

— Вечеринка?

— Вроде того.

Когда я добрался до гостиницы, груз уже оттянул мне руки. Чтобы наказать себя, я поднялся по лестнице пешком. Открыл дверь в комнату, решив: по две секунды на порцию.

Работал телевизор. Я вошел и увидел, что в кресле сидит, забросив ноги на кровать, Саттон. Я чуть не выронил бутылки.

Он сказал:

— Какое же дерьмо они показывают по утрам! — И щелкнул кнопкой.

Я попытался собраться и спросил:

— Как ты сюда попал?

— Джанет впустила. Я ей сказал, что мы братья. Ты знаешь, что у них здесь бывают танцы?

Я обошел кресло, и он увидел пакеты:

— Что там у тебя, приятель?

— Откуда ты узнал, что я здесь?

— Следил за тобой. Хотел убедиться, что ты снова не слетел с катушек.

— Следил за мной! Да кто ты такой, мать твою?!

Он встал, поднял руки, шутливо защищаясь.

— А, ты опять с нами!

— Как будто ты не знал, как будто случайно «забыл» тот джин в моей квартире.

И вдруг я увидел себя со стороны. Несчастный нытик. Как будто Саттон во всем виноват. Кинул ему банку пива.

— Кончай за мной ходить, договорились?

— Будет сделано.

Мы молча выпили. Потом он сказал:

— Я был на похоронах.

— Не то что я…

— Мне нравился старый негодяй. Он был веселым маленьким пердуном.

— Его сын теперь заправляет в пивной.

— Ну да? И какой он?

— Выставил меня оттуда.

Саттон громко расхохотался, а я сказал:

— Большое спасибо.

Бутылка шотландского виски не долго оставалась закрытой.

Саттон сказал:

— Плантер снова это сделал.

— Может, не он? Вдруг это и в самом деле самоубийство?

— Да будет тебе, Джек. Ты сам не веришь тому, что говоришь. После того как мы его прижали, он взял и убил еще одну девушку. Нам назло.

— Мы ничего не можем доказать.

— Значит, ты разрешишь ему улизнуть?

— А что я могу?

— Пристрелить его.

Я посмотрел Саттону в лицо. Не похоже, чтобы он шутил.

На следующее утро я был в скверном состоянии, но соображал, что к чему. Накануне лег в постель днем и, что удивительно, так там и остался. У меня все болело, но пока еще терпеть было можно. Я согнулся над кружкой кофе и что-то бормотал. Раздался стук в дверь. Джанет.

Она сказала:

— Ой, простите, я попозже зайду.

— Подождите минут десять, и я выметусь отсюда.

Она осталась стоять в дверях, и я рявкнул:

— Что-нибудь еще?

— Ваш брат. Надеюсь, я правильно сделала?

— Все нормально.

— Он очень милый, обещал подарить мне картину.

— Да, он это может.

— Ладно, не буду вам мешать.

Я посчитал свой выигрыш. Разложил деньги на кровати и любовался ими. Затем достал конверты. В один отложил часть для парня, который назвал мне лошадь. В другой — для Пэдрига, старого пьяницы. Еще один конверт — для Кэти Б., подарок на свадьбу. Вот и все.

Пора навестить Шона. Можно было доехать до кладбища на автобусе, но я решил пройтись, проветриться. Это длинная прогулка. От Эйр-сквер к Вудки, затем по Дайк-роуд к мосту. И оттуда уже до кладбища рукой подать. Я помню старые ворота кладбища. Теперь их нет. Фотография этих ворот, которую сделала Энн Кеннеди, висит в пивной «У Кенни» и под ней — строчки из Джойса.

Ноги мои болели в унисон с головой. Я не собирался заходить к отцу. По правде говоря, мне было стыдно. Не хотелось появляться у него после того, что я натворил за последние недели.

Быстро нашел могилу Шона. Она была засыпана яркими цветами. Временный крест — как прощальная песнь. Будь на мне кепка, я бы ее снял.

Перекрестился. Некоторые привычки всплывают иногда совершенно неожиданно, сами собой.

— Шон, мне ужасно тебя не хватает. Я тебя не стою. Я снова пью, ты наверняка очень разозлился бы. Прости, мой бедный друг, что я оказался таким неудачником. Теперь даже нет пивной, куда я мог бы пойти. Я часто буду навещать тебя. А твой сын — засранец.

Я заплакал бы, если бы мог. Уходя, взглянул в сторону могилы отца. Около нее на коленях стояла женщина. На одно восхитительное мгновение я подумал, что это Энн. Испытал приступ радости.

Но это была моя мать. Склонив голову, читала молитву. Я кашлянул. Она подняла глаза:

— Джек?!

Я протянул руку, чтобы помочь ей подняться. Отметил, какая она стала хрупкая. Суставы на пальцах распухли от артрита. Конечно, она, как всегда, была в черном. Я сказал:

— Не знал, что ты здесь бываешь.

— Ты очень многого не знаешь, Джек

— Не сомневаюсь.

Она взглянула на могилу и сказала:

— Давай пойдем куда-нибудь выпьем чаю?

— Гм…

— Я заплачу. Возьмем такси… Можно пойти в кондитерскую. У них дивные плюшки.

Я покачал головой. Она добавила:

— Я принесла букет на могилу Шона. Тебе будет его не хватать.

— Справлюсь.

— Я заказала для него мессу. В церкви Святого Августина. Там это стоит всего фунт.

Я чуть не сказал: «Правильно, ищи самую выгодную ставку, дешевая стерва». Но сдержался.

Она продолжала:

— Он любил ту церковь. Каждое утро ходил туда к мессе.

— Слушай, мне… пора.

Может, она и сказала «пока, Джек», но я не услышал. Шел и чувствовал на себе ее взгляд.

Проходя через ворота, подумал: «Теперь здесь оба моих родителя».

 

Невнятная благодарность…

Следующие несколько дней я усилием воли держал себя в руках и пил на уровне. На уровне желания. А хотелось на самом деле в десять раз больше.

Но я пил две кружки в обед, затем держался до вечера, и тогда позволял себе еще две кружки и пару рюмок виски вслед.

Я знал, как хрупко это равновесие. Порыв ветра, и я снова полечу в ад. Но я изо всех сил держался по эту сторону реальности.

Встретил парня, назвавшего мне кличку лошади, и отдал ему конверт. Он очень удивился:

— Господи, ну ты даешь!..

— Я ведь выиграл с твоей помощью. Это самое меньшее, что я могу сделать. Ты сам-то ставил на эту лошадь?

— Какую лошадь?

— Рокетмена! Твоя же наводка.

— Слушай, я никогда не давал никаких наводок

Я решил, что на почте у него совсем ум за разум зашел. Кстати, я нигде не нашел Пэдрига, хотя искал везде.

Позвонил Энн, подумал, если я ее увижу, мы помиримся. Услышав мой голос, она тут же швырнула трубку. Борода моя стала что надо, правда с проседью. Я убедил себя, что это говорит о характере и зрелости. Если я случайно видел себя в зеркале, то замечал на своем лице отчаяние. Как я говорил в самом начале, я собирался поехать в Лондон, снять квартиру около парка и ждать. Теперь у меня были деньги и основания для такого ожидания. Начал просматривать английские газеты, подыскивая квартиру.

Единственное, что меня удерживало, — это незаконченное расследование смерти Сары. Я не сомневался, что виноват в этом Плантер. Не имел ни малейшего понятия, как это доказать, но все бросить и уехать не мог.

Нашел новую пивнушку. За годы моей службы в полиции и после меня вышвырнули из всех пивных в городе. Но по мере роста благосостояния появлялись новые заведения. Заходил в самые ужасные. Представьте: вы заходите, и девица встречает вас по всем правилам.

В смысле:

НУ И КАК ВЫ ПОЖИВАЕТЕ?

Если приходишь в такое место с жуткого похмелья, подобный напор раздражает. С похмельем надо обращаться бережно.

Пивную «У Нестора» я нашел случайно. Брел по Форстер-стрит, и вдруг пошел сильный дождь. Про такие и говорят: «разверзлись хляби небесные». Через секунду я промок до нитки. Шагнул в переулок, и там-то она и оказалась, эта пивнушка. Сразу понял, что там люди серьезные, потому что объявление на стекле возвещало:

«БУДВАЙЗЕРА» ЛЕГКОГО НЕ ДЕРЖИМ!

Вошел и не поверил своим глазам. Один из охранников был на месте. Он кивнул мне:

— Что же ты так долго?

— А где другой парень?

— У него инфаркт.

— Господи, и как он?

— А как ты думаешь?

— Ну да. Могу я тебя угостить?

Он посмотрел на меня так, будто я сделал неприличное предложение, и спросил:

— Потом и мне придется угощать тебя?

— Нет.

— Не обманываешь?

— Можешь на меня положиться.

— Ну тогда ладно.

Заведение было старым, похожим на маленькую кухню. Человек на двадцать самое большее. Бармену было за пятьдесят. Есть две профессии, в которых приветствуется возраст:

бармена

и

брадобрея.

Он меня не знал. Замечательно. Я заказал выпивку и огляделся. Старые рекламные плакаты «Гиннеса», ну знаете, где парень поднимает коляску и двух лошадей. Там еще бессмертная надпись:

«ГИННЕС» — КАК РАЗ ДЛЯ ТЕБЯ!

Все натуральное, пожелтевшее от возраста. Мой любимый плакат — пеликан, который держит в клюве гроздь пивных кружек. Вот вам счастливая птичка. Висели рекламы и другого пива вроде «Вудбайнза» и «Эвтона». Даже строчки из Роберта Бернса наличествовали.

Бармен сказал:

— Люблю, когда ничего не меняется.

— Обеими руками «за».

— Тут мужик на днях заходил, хотел купить эти плакаты.

— Все продается.

— Только не здесь.

Я пошел и занял место в углу. Деревянный стол, старый стул с жесткой спинкой.

Открылась дверь, ввалился крупный фермер и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Похоже, лета вообще не будет.

Истинно мое место.

 

Пьяница

Миссис Бейли сказала:

— Вам письмо!

— Что?

Она протянула мне конверт. Не знаю, как это могло случиться. Разорвал конверт.

МИНИСТЕРСТВО ЮСТИЦИИ

В соответствии с условиями Вашего увольнения Вы обязаны вернуть все принадлежащее государству имущество и оборудование (см. статью 59347А Инструкции по обмундированию и оборудованию).

Мы выяснили, что Вы не вернули предмет 3234 — шинель.

Надеемся на скорейшее возвращение данного предмета.

С уважением,

Б. Финнертон .

Я скомкал листок.

Миссис Бейли спросила:

— Плохие новости?

— Старые дела.

— Я заметила, мистер Тейлор, что вы не завтракаете.

— Зовите меня Джеком. У меня по утрам нет аппетита.

Она слегка улыбнулась. Я знал, что она никогда не назовет меня Джеком. Знал так же точно, как и то, что предмет 8234 не дождется скорейшего возвращения. Она сказала:

— Я не завтракала с четвертого августа 1984 года.

— Да?

— В тот день умер мой муж. Упокой Господь его душу!

— Понятно.

Ничего мне не было понятно. Но какого черта!..

Она продолжила:

— Я тот день я плотно позавтракала. Как раз только что закончились скачки, и у нас было много гостей. Бог ты мой, как хорошо тогда шли дела! Я хорошо помню. Я съела:

два ломтика бекона

черный пудинг

две сосиски

жареный хлеб

и выпила две чашки чая. Затем прочитала «Айриш индепендент». — Она нервно рассмеялась. — Ну вот, теперь вы в курсе моих политических симпатий. Потом пошла позвать Тома. А он уже умер. Лежал холодный, а я тем временем объедалась.

Я понятия не имел, как реагировать. Хотя иногда люди, о чем-то рассказывая, не ждут ответа, им просто хочется, чтобы их услышали.

Потом она добавила:

— Иногда хочется сосисок. От «Маккэмбриджа». У них они особые. — Она взяла себя в руки, лицо приняло обычное выражение. — У вас не найдется пять минут для меня? Хочу спросить вас кое о чем.

— Конечно, когда прикажете.

— Хорошо. Я закрываю бар около одиннадцати. Можем выпить по рюмочке на сон грядущий.

Бар! Господи, да под самым носом!

Бывает же такое.

Я сказал:

— С удовольствием.

— Благослови вас Господь, мистер Тейлор!

Выйдя на улицу, я подумал, чем бы заняться, и решил найти Пэдрига. Его конверт прожигал дыру в моем кармане. Эти коричневые конверты заставляли меня чувствовать себя маленьким правителем.

Двинулся к «Нестору». Охранник был на месте, но я к нему не подошел. Бармен кивнул, и я спросил:

— Кофе варите?

Он поднял кружку и ответил:

— А как же!..

Сел на жесткий стул. На столике лежали дневные газеты. Взял «Айриш индепендент». Для миссис Бейли, мне-то она зачем.

На первой полосе — история про мужика, у которого украли новую машину. Он жил в районе, где поселилось много беженцев. Позже, в тот же день, какой-то румын хотел отнять у него деньги. Мужик избил его до полусмерти. Выяснилось, что как раз этот парень, румын, «взял взаймы» его машину.

Бармен принес мне кофе и прокомментировал:

— Он потерял машину, но тот, другой парень, потерял свою родину.

Я положил газету на стол.

Он сказал:

— Новая Ирландия. Пройдет лет десять, и я буду подавать кофе румыноирландцам или афроирландцам.

— Все лучше, чем эти придурки пятидесятых.

— Это точно.

На Эйр-сквер я подошел к группе пьянчуг. Большинство пребывали в полубессознательном состоянии, сидели, кивая в такт воображаемому оркестру. В свое время я тоже слышал такую музыку.

Я спросил:

— Кто-нибудь видел Пэдрига?

Парень, судя по акценту, из Глазго ответил:

— Чево надоть, Джимми?

То есть: зачем он тебе?

— Я его друг.

Он посоветовался с коллегами. Встала женщина. Ее можно было бы показывать, чтобы наглядно объяснять смысл слова «расхристанный». Женщина прохрипела:

— Он в больнице.

— Что случилось?

— Автобус на него наехал.

У нее это прозвучало так, будто автобус специально целился в Пэдрига. Парень из Глазго сказал:

— Дал бы денежку, Джимми.

Я протянул ему несколько банкнот, в результате чего на меня посыпались благодарности, благословения и слюна. Видит Бог, именно это мне и было нужно.

Только потом я сообразил, что женщина говорила с американским акцентом. Братство пьяниц становилось интернациональным. Объединенные нации отчаяния.

В книжке Росса Макдоналда нашел следующий перл:

Лицо ее казалось захватанным руками. Наверное, она не спала всю ночь. Американцы никогда не стареют — они умирают. По ее виноватым глазам было видно, что она это знает.

Я направился в больницу. Меня мучили дурные предчувствия.

 

По дороге в больницу я купил

табак

папиросную бумагу

три пары теплых носков.

Пообщался с портье. Как водится, он всячески пытался мне помешать — по должности положено. Наконец я его уговорил. С помощью наличных.

Он сказал:

— Старый пьяница. Он в палате Святого Джозефа. Получил свою последнюю дозу.

— Спасибо за участие.

— Чего?

Пэдрига я не узнал, и не только потому, что они его вымыли. Он весь скукожился.

— Как ты? — спросил я.

— Курить не разрешают.

— Козлы. Свернуть тебе сигаретку?

— Буду навечно у тебя в долгу. Я им тут не слишком нравлюсь. Мои братья на площади процветают?

— Все о тебе спрашивают.

Они его уже забыли. Он это знал. Скупо улыбнулся. Я поджег самокрутку и сунул ему в рот. От кашля грудь заходила ходуном, он прямо-таки плясал на кровати.

— Как я мечтал об этом! — сказал он. — Слушай, я ведь и не знаю, как тебя зовут.

— Джек.

— Тебе подходит. Очень забавно, ведь так же называется и мой любимый напиток. Лежа здесь без никотина и мучимый желанием выпить, я познал Бога. Мне кажется, как-то я слышал, что Он знает твое имя до того, как ты родишься. Ты когда-нибудь думал об этом?

Я осторожно огляделся. Люди нарочито избегали смотреть на нас. Похоже, пьянчуге объявили бойкот. Он начал трястись. Жара в палате была невыносимой. Я чувствовал, что у меня вспотела даже борода. В палате появился столик на колесах, который катил пожилой ублюдок по имени Руни.

Маленькая образина, сочащаяся ядом. Поговаривают, что даже мой отец, самый миролюбивый человек на свете, однажды устроил ему взбучку. Он раздал чай и окаменевшее печенье всем, кроме Пэдрига.

— Эй, Руни! — закричал я.

Он сделал вид, что не слышит, ускорил шаг и выкатил столик из палаты.

Холодная ярость.

В такой ярости можно и убить.

Слепая ярость.

Я догнал его около следующей палаты. Мерзкие глазки с вызовом взглянули на меня. Его табличка на халате придавала ему уверенности: «Мистер Руни». Во взгляде читалось:

Ты не посмеешь ко мне прикоснуться.

Во мне роста больше шести футов, да и вешу я сто восемьдесят фунтов. Голос низкий.

— Ты идешь в «травму»?

— Нет. Я иду… — И он начал перечислять святых, именами которых названы разные палаты.

— Ты окажешься в «травме» через пять минут, потому что я сломаю тебе левую руку.

— Ты что, Тейлор? Я тебе ничего не сделал. Я большой друг того твоего старика.

— Вернись назад по коридору. Вкати свой агрегат в палату и предложи тому человеку чашку чая… и одно из этих заплесневелых печений.

Он поднялся на цыпочки и спросил:

— Ну… этот пьяница… какое тебе дело… кто он тебе? Таким, как он, вовсе не чай нужен.

Он замолчал, и я уперся взглядом в его глаза. Пусть он увидит там то, в чем я сам не хотел бы признаться. Он повернул столик и предложил Пэдригу чай и два печенья. Я даже сам выпил чашку, от второй отказался.

Немного погодя Пэдриг заметил:

— Я не попаду на площадь к скачкам.

— Кто знает…

— Нет. Мне хотелось бы поносить эти носки. Можешь надеть их на меня? Я закоченел.

Он действительно закоченел.

Носки были красные и теплые. На них было написано спереди: «Безразмерные».

Я откинул одеяло и ужаснулся, увидев его ноги. Хороший писатель назвал бы их

скрюченными

перекрученными

исцарапанными

и — ох!

такими старыми.

Безразмерные носки оказались ему очень велики. Он смотрел, как я их надеваю.

Я спросил:

— Ну как?

— Здорово. Я уже лучше себя чувствую. У меня когда-то были такие носки… Или я это придумал, что были? У тебя редкий дар, друг мой.

— В самом деле?

— Ты никогда не лезешь в чужие дела.

— Спасибо.

Не слишком хорошая рекомендация для человека, считающего себя сыщиком. Надо было уходить. Я пообещал:

— Принесу тебе каплю спиртного.

Он тепло улыбнулся и сказал:

— Любого спиртного. — Потом свесился с кровати, порылся в тумбочке, достал оттуда несколько помятых листов бумаги. — Прочти это, друг мой, только не сейчас. Ты сам догадаешься, когда наступит время.

— Как таинственно.

— Куда же мы без тайн?

 

Стоило мне выйти из больницы, как на меня навалилась черная тоска. Облако депрессии, умоляющее: «Прекрати это немедленно».

Совсем недавно это было возможно, первая же пивнушка была прямо напротив больницы. Разумеется, исчезла. Теперь там гостиница «Речная». На всякий случай зашел. А вдруг… Никаких признаков реки.

Молодая женщина за баром, табличка на груди гласит:

ШОНА.

Господи Боже мой, Пресвятая Богородица!

Она улыбнулась мне, продемонстрировав многочисленные коронки. Я ее сразу возненавидел, но заказал:

— Виски с водой.

Решил, что тут уж она ничего не сможет напутать. Она и не напутала.

Правда, добавила лед. Хуже того, осталась стоять около меня.

Я спросил:

— Тебе что, делать нечего?

Сел за столик у окна и вспомнил, что я забыл отдать Пэдригу его деньги. Вдоль столиков двигалась женщина средних лет, раздавая листовки. Быстро положила одну на мой стол, избегая встречаться со мной глазами. Наверняка Шона ее просветила.

Я прочитал:

До сих пор они и их потомки бунтовали против меня. Сыновья агрессивны и упрямы…

Достаточно.

Тут я увидел телефон в углу и едва подавил дикое желание позвонить Энн. Сжал зубами кусочек льда и дождался, пока желание не ослабнет. В голове сложилась мантра, что-то вроде:

У меня есть деньги, много денег. Пока они у меня есть, я в игре. Не важно, что я не знаю, что это за игра. Наличные твердят, что я в игре.

Я повторял эти слова снова и снова, пока лед в стакане не растаял.

Вечером я пришел в больницу к Пэдригу, захватив бутылку виски «Джек Дэниелс». Его постель была пуста. Я остановил проходившую мимо медсестру.

— Он ушел?

— Боюсь, что так. В половине пятого утра, во сне.

— Что?

— Он не мучился.

— Вы хотите сказать, что он умер?

— Увы, умер… А вы родственник?

Я попытался сосредоточиться и спросил:

— Что теперь с ним будет?

Она объяснила, что, если никто «не затребует тело», похороны организует управление здравоохранения.

Я спросил:

— В могилу для неимущих?

— Ну, мы теперь это так не называем. На кладбище выделены специальные места.

— Я заберу его тело.

Как в тумане я заполнил все формы и требования. Даже позвонил в похоронное бюро, где мне пообещали обо всем позаботиться. Я спросил:

— Наличные берете?

— Берем.

Я смутно помню панихиду и похороны Пэдрига. Я присутствовал на этих церемониях, но был пьян в стельку. Конечно же никто не пришел его проводить. Представление устраивалось исключительно для меня.

Вот еще что. Его похоронили рядом с Шоном. Я и сам лучше не придумал бы. Кажется, в какой-то момент появлялся Саттон, но, может быть, я выдаю желаемое за действительное.

Энн не было точно.

Когда все закончилось, я извинился перед миссис Бейли, что не смог выпить с ней на сон грядущий. Она как-то странно на меня взглянула и сказала:

— Но мы с вами выпили.

Полный провал. Я постарался сделать вид, что что-то помню.

— Только толку от меня было мало.

— Что вы, от вас было очень много толку!

— Да?

— Ну разумеется. После вашей страстной мольбы я твердо решила не продавать.

Некоторые тайны пусть лучше тайнами и остаются. У Пэдрига было на это право. Наконец я собрался просмотреть те бумаги, что он мне дал.

Вот что там было написано.

Ирландский пьяница

предчувствует свою смерть

(с извинениями перед У. Б.)

Вините в этом интуицию, к которой я не прислушался, но, разумеется, я твердо знал, что мне долго не выдержать жизни на улице.

Я так давно перестал надеяться, что еще долго проживу от одной рюмки сверхотчаяния до другой, от одной ночлежки до другой, пока не увижу катафалк и пьяницу с руками, сложенными на сердце.

Я знал, что он снял бы медленно, очень медленно шапку, если бы она у него была.

Кортеж проходит мимо… мимо… Он прижимает свою руку… И этот момент проходит, оставляя позади былые ожидания, руку, протянутую к примирению, которое… так и не произошло.

Кортеж не проходит мимо богатых гостиниц, и их руки, протянутые к останкам, не видны.

 

Критическая точка

После этого все стало происходить очень быстро. Не могу сказать, что смерть Пэдрига стала поворотным пунктом, но похоже на то. Вечером «У Нестора» бармен отозвал меня в сторону и сказал:

— Лекций читать не собираюсь, но я когда-то пил, как ты. Это нормально, но мне думается, у тебя есть незаконченное дело.

— Ты это о чем?

Он протянул мне пакет. Я был в своем самом боевом настроении, потому прорычал:

— Что это такое, черт побери?

— Бета-блокаторы. Дают возможность остыть. Похоже на кокаин, только вреда меньше.

— С чего ты взял, что я…

Но он шикнул на меня:

— Попробуй это… остынь, а когда покончишь с тем, что тебя гнетет, возвращайся к спокойной жизни, где есть газеты, несколько кружек пива и приличный бар.

Когда он ушел, я пробормотал:

— Нет, тебя надо лечить, это точно. — Но все же положил пакетик в карман.

Не поверите, на следующее утро я мучился чудовищным похмельем. С отчаяния проглотил одну таблетку. Немного погодя я пришел в норму.

Выглянув в окно, пробормотал: «Это вовсе не значит, что я брошу пить».

Но я ошибся.

Свадьбе Кэти Б. суждено было обернуться полным фиаско. Она и обернулась, только не для меня. Загс находился напротив больницы «Парк Мерлин». Я спросил у Кэти:

— Почему вы не венчаетесь в церкви?

— Отрицательные волны, Джек.

Ее суженый, Эверетт, эстрадный артист, оказался не так плох, как я ожидал. Вообще-то плох, но терпимо. На нем была такая штука, которую они, кажется, называют кафтаном, похоже на занавеску. Если честно, эта штука была чистая и выглаженная. Ради такого случая, так я думаю. Кэти выглядела потрясающе. В простом красном платье и на высоченных каблуках.

Она спросила:

— Что скажешь?

— Леди в красном.

Широченная улыбка. Когда она представила меня Эверетту, он сказал:

— А, тот старик!

Я попытался сделать вид, что его слова меня не задели, и спросил:

— Как работа?

— Я отдыхаю.

— Ясно.

На этом разговор прервался. Видит Бог, мне доводилось встречаться и с большими кретинами. Он был просто самый молодой из них.

Кэти прошептала:

— Он очень скромный. У него скоро будет большой номер.

Я отдал ей конверт. Она взвизгнула:

— Как в «Крестном отце-2»!

Церемония была

короткой

сжатой

холодной.

В таких делах нужна церковь.

После этого прием в «Ройсине». Выкатили бочки пива. Зал забит людьми искусства. Тех, кто с пятидесяти футов определяет, что вы к людям искусства не принадлежите. Но довольно приличный оркестр. Играли почти все, от блюзов до сальсы. Заставил толпу попрыгать. Молодая женщина в черном спросила меня:

— Хочешь поплясать?

— Может, потом.

Она окинула меня холодным оценивающим взглядом:

— Не похоже, что у тебя есть это «потом».

Я решил, что это из-за бороды. Несколько раз подходил к бару, едва не прокричал: «Двойное виски и пиво!» Но сдержался.

Кэти спросила:

— Не хочешь выпить?

— Да нет, хочу, но…

— Врубилась. Ты трезвый симпатичнее. — Она обняла меня крепко, когда я уходил, и сказала: — Ты крутой.

Эверетт медленно кивнул:

— Держись, чувак!

Стоящий совет.

Когда я проходил по Доминик-стрит, в газетном киоске заметил заголовок:

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ КРУПНОГО

БИЗНЕСМЕНА — ПРИВЛЕКАЛСЯ

К ДЕЛУ О САМОУБИЙСТВЕ

ПОДРОСТКОВ

Я купил газету, сел на мосту и прочел статью. Суть ее заключалась в следующем:

Бывший полицейский Брендам Флод обвинил мистера Плантера, известного бизнесмена, в том, что тот замешан в смерти нескольких девушек-подростков. Считалось, что они покончили жизнь самоубийством, но в свете сообщений мистера Флода дело пришлось возобновить.

Старший инспектор Кленси в коротком интервью сообщил, что мистер Плантер исчез из дому и его местонахождение пока не известно.

Мистер Флод заявил, что выступить с этими обвинениями его заставила недавно обретенная вера в Господа.

Мистер Флод упоминал другого бывшего полицейского, Джека Тейлора, общение с которым также побудило его сделать это обвинение.

Я сложил газету и подумал: «Наконец-то пришла слава».

Вздохнул, можно сказать, с облегчением. Итак, все почти кончилось. Энн получит то, к чему так отчаянно стремится. Весь мир узнает, что ее дочь не самоубийца. Из этой статьи можно решить, что я принимал в этом активное участие. На самом же деле я ошибался и суетился, неосмотрительно гнал волну и нечаянно убил мистера Форда.

Я смял газету.

Вернулся в комнату и почувствовал сильную жажду. Голос шепнул: «Дело закрыто, почти решено, время отдохнуть».

Сунул в рот таблетку и отправился в постель.

 

На следующий день, рано утром, в мою дверь постучали. Я думал, это Джанет, и сказал:

— Входите.

Но это был Саттон. Он спросил:

— Что у тебя есть выпить?

— Кофе.

— А, черт! Ты снова в трезвенники записался?

— Ну что мне тебе сказать?

Он сел в кресло и водрузил ноги на кровать. Я спросил:

— Насчет Плантера слышал?

— Еще бы. Я еще кое-что знаю.

— В смысле?

— Знаю, где он.

— Шутишь. Ты сообщил в полицию?

— Ты там служил, вот я тебе и сообщаю.

Я потянулся к трубке, но он продолжил:

— Все не так просто.

— То есть?..

— Я могу тебе его показать.

Я прямо дар речи потерял. Потом сказал:

— Ты его украл?!

Он улыбнулся своей особой улыбкой:

— Так хочешь его видеть или нет?

Я решил, что выбора нет, и согласился.

Он вскочил на ноги:

— Тогда двинули.

У дома стояла опять желтая машина. Он объяснил:

— Привыкаешь к цвету…

Через полчаса я спросил:

— Клифден?.. Ты отвез его в Клифден?

— Я же тебе говорил, что купил там склад. Огромный. Я еще предлагал тебе пойти в долю.

— Значит… ты похитил этого урода? — В глубине души я надеялся, что это дурная шутка, но проверить следовало, поэтому спросил: — Что ты собираешься с ним делать?

— Написать его портрет. Он нанял меня, забыл?

Когда мы прибыли в Клифден, шел дождь. Примерно в половине пути по Скай-роуд он остановился, свернул в сторону и сказал:

— Теперь вверх.

Я взглянул, но никакого дома не увидел.

Он сказал:

— В этом вся и прелесть, что его с дороги не видно.

Пока мы лезли наверх, промокли насквозь, я два раза поскользнулся и упал в грязь. Поднялись на холм и увидели строение. Саттон заверил:

— Он будет рад посетителям.

Здание было выкрашено в паскудный зеленый цвет и совсем сливалось с местностью. Все окна плотно закрыты. Саттон вытащил ключ, открыл дверь и крикнул:

— Я дома, дорогуша! — Вошел и вдруг завопил: — А… мать твою!

Я прошел мимо него. В полутьме разглядел кровать. Над ней висел человек. Саттон зажег свет. Плантер болтался на веревке, привязанной к перекладине, закутанный в простыню. Нога прикована наручниками к кровати. Я взглянул ему в лицо и все понял: Господи, он очень мучился.

Рядом с кроватью стоял мольберт с приготовленным холстом.

Саттон заметил:

— Этот гад выбрал легкий путь.

Я снова взглянул на Плантера и сказал:

— Ты называешь это легким… Господи!

Саттон двинулся к буфету, достал бутылку виски, предложил:

— Хочешь?

Я помотал головой. Он отпил большой глоток и крякнул:

— Фу… помогает.

Я подошел к нему и спросил:

— Ты его убил?

Виски уже растеклось у него в крови, и в глазах появился дикий блеск. Он ответил:

— Ты чего, рехнулся, мать твою? За кого ты меня принимаешь?

На этот вопрос я не ответил. Он выпил еще, и я спросил:

— Что теперь?

— Давай сбросим его с пирса Ниммо, установим справедливость — как в стихах.

— Ну уж нет.

— Тогда придется хоронить урода.

Именно это мы и сделали: закопали его за домом. Дождь лил как из ведра, так что копать пришлось около двух часов. Наконец все было сделано, и я спросил:

— Надо сказать какие-то слова над ним?

— Ну да, что-нибудь художественное, про то, как он любил картины.

— Есть предложения?

— Повесившийся в Клифдене.

В Голуэй мы вернулись около шести вечера. Я промок, весь перепачкался и дико устал. Когда Саттон припарковал машину, он сказал:

— Не мучайся. Знаешь, он ведь признался.

— Зачем он их топил?

— Чтобы позабавиться.

— Господи милосердный!

Казалось, он что-то прикидывает, и я спросил:

— Что?

— Он рассказал мне про девушек. Я имею в виду, он хотел рассказать. Но…

— Что «но»?

— Он сказал, что эта девушка, Хендерсон… ну ты знаешь… Сара…

— Что Сара?

— Ее он не убивал. Она покончила жизнь самоубийством.

— Лживый ублюдок.

— Зачем ему врать? Он ведь признался про остальных.

Я уже вылезал из машины. Сказал:

— Знаешь, я не скоро захочу тебя видеть.

— Понял.

Шины чуть не загорелись — так он рванул с места.

 

Поиски Плантера еще какое-то время обсуждались на первых полосах газет. Через несколько недель интерес пропал, и о нем забыли, как о Шергаре, лорде Лукане и других.

Кэти Б. проводила медовый месяц в Керри. Про Энн я ничего не слышал.

Я не пил.

Саттон один раз позвонил. Просто так взял и позвонил:

— Джек… Эй, приятель, как делишки?

— Хорошо.

— Ничего, что я звоню, а? В смысле, мы вроде повздорили… да?

— Можно и так сказать.

— Я слышал, ты все еще в завязке.

— Ты правильно слышал.

— Если захочешь сорваться с цепи, ты знаешь, кому позвонить.

— Конечно.

— Так как, Джек, хочешь знать, чем я занимаюсь?

— Если хочешь, скажи.

Можете усмехнуться так, чтобы это было слышно? Мне удалось.

Он сказал:

— Парень, я пишу картины, вот чем я занимаюсь.

— Прекрасно.

— Ладно, Джек, не пропадай.

Щелчок.

РЕЗУЛЬТАТЫ ВСКРЫТИЯ

Тело белого мужчины

Слегка за пятьдесят

Татуировка на правом плече:

фигура ангела

Упитанный

Вес: 180 фунтов

Рост: 6 футов 2 дюйма

Причина смерти: тоска

Я подумал, что именно так и будет. Я прямо видел свое дряблое белое тело на металлическом столе.

Даже слышал сухой, равнодушный голос патологоанатома.

Вот какие мысли приходили мне в голову.

Пора уходить.

У меня еще оставалось порядочно денег. Пошел в бюро путешествий. Женщина средних лет, на груди которой висела бирка с именем — Джоан, — сказала:

— Я вас знаю.

— В самом деле?

— Вы ухаживали за Энн Хендерсон.

— Вот именно, ухаживал, в прошедшем времени.

Она поцокала языком. Странный звук. И сказала:

— Эх вы!.. Она замечательная девушка.

— Слушайте, давайте поговорим о путешествиях.

Ей это не понравилось.

— Извините. Чем могу помочь?

— Билет в Лондон.

— На какое число?

— Дней через десять.

— Обратный билет будет стоить… сейчас посмотрю.

— Джоан… послушайте… Мне билет только туда.

Она резко подняла голову:

— Вы не собираетесь возвращаться?

Я сухо ей улыбнулся.

— Как знаете, — сказала она.

Через несколько минут билет был готов. Я спросил:

— Наличные принимаете?

Она принимала, правда неохотно.

Уходя, я сказал:

— Я буду по вас скучать, Джоан.

Когда я переходил через площадь, мне показалось, что у фонтана стоит Пэдриг. Я увидел его отчетливо. Подумал: «Это у меня от трезвости крыша поехала?»

Пошел к «Нестору». Часовой оказался на месте, причем был словоохотлив.

— Я читал про тебя в газетах.

— Это было сто лет назад.

Бармен улыбнулся. Я уже знал, что его зовут Джефф. Но ничего больше мне о нем узнать не удалось, хотя я заходил в паб каждый день. Я прикинул, что он где-то моего возраста. Его окружала та же аура изумления и потрепанности жизнью. Я решил, что именно это нас так быстро сблизило.

Я сел на свой жесткий стул, он принес мне кофе и спросил:

— Ничего, если я с тобой посижу?

Я удивился. Наши отношения до сих пор основывались на том, что мы дружески избегали друг друга. Я ответил:

— Конечно.

— Как бета-блокаторы?

— Не пью.

Он кивнул, что-то взвесил в уме и спросил:

— Хочешь, чтобы я сказал тебе правду, или мне продолжать тебе подыгрывать?

— Что?

— Это цитата из Тома Уэйтса.

— Тоже не чурался стакана.

Он провел пальцами по волосам и сказал:

— Я редко схожусь с людьми. Я уже привык. Меня бросила жена, заявила, что я слишком самодостаточный.

Я понятия не имел, куда приведет этот разговор. Но я ирландец, я знаю, как это бывает. Словесный обмен. Ты рассказываешь что-то про себя, в ответ получаешь откровение. Так шаг за шагом. И в результате возникает дружба… Или не возникает.

Разговорное кружево.

Начал я:

— Мне с друзьями не слишком везло. Двух своих лучших друзей я недавно похоронил. Не знаю, что они от меня получили, кроме дешевых венков на могилы. Да еще пары теплых носков.

Он кивнул:

— Пойду принесу кофе. — Когда он вернулся и подкрепился кофеином, то сказал: — Я немного про тебя знаю. Не то чтобы расспрашивал. Но я ведь бармен, много приходится слышать. Я знаю, ты помог разобраться с этим делом о самоубийствах. Что ты был легавым. Поговаривают, ты мужик крутой.

Я печально рассмеялся, и он продолжил:

— А я… работал когда-то в рок-группе. Когда-нибудь слышал про «Металл»?

— «Тяжелый металл»?

— И это тоже, но наша группа называлась «Металл». В конце семидесятых мы были очень популярны в Германии. Именно так мне удалось купить это заведение.

— Ты все еще играешь?

— Господи, нет. Я и тогда не играл. Писал тексты песен. И должен тебе сказать, головой можно биться и без поэзии. А у меня две страсти — поэзия и мотоциклы.

— Думается, в этом есть своя логика.

— Не просто мотоциклы. Только «харлей». Мой — с мягким задом, сделан на заказ.

Я кивнул, как будто что-то понял. На самом деле не имел понятия, о чем он говорит.

Он продолжил:

— Беда в том, для них жутко трудно доставать запасные части. И как все, что чистых кровей, он постоянно ломается.

Если я и дальше буду так энергично кивать, это превратится в привычку.

Он встал. Честно говоря, я завидовал ему. Мне тоже хотелось бы иметь какую-нибудь страсть. Он сказал:

— Насчет поэзии. Она-то не ломается. Наверху у меня есть гиганты поэзии… знаешь кто?

Какого черта?! Вряд ли я тут опозорюсь. Я сказал:

Йитс,

Вордсворт.

Он покачал головой:

Рильке,

Лоуэлл,

Бодлер,

Макнис.

Потом посмотрел прямо на меня:

— Во всем этом есть смысл, и, видит Бог, я сумел до него докопаться. — Он протянул мне пачку бумаг: — Среди нас есть поэты. Эти стихи написаны жителями этого города, Голуэя. Например, Фред Джонсон… Короче, я подумал, они помогут тебе пережить смерть твоих друзей.

— Большое спасибо.

— Не читай их сейчас. Выбери спокойную минутку, увидишь, как легко будет читаться. — И он ушел, вернулся к своим барменским делам.

Часовой сообщил:

— Я читал про тебя в газете.

 

Выдалась целая неделя превосходной погоды. Солнце светило с раннего утра до позднего вечера. Город сошел с ума. Все побросали работу, чтобы погреться под лучами солнца. Никаких опасений по поводу рака кожи.

На каждом углу продавали мороженое. Легкое пиво всех сортов. Хуже того, мужчины ходили в шортах! На ногах — носки и сандалии. Поистине одно из самых ужасных зрелищ нашего века!

Я не люблю загорать.

Я счастлив, что нет дождя, а все остальное для меня — перебор. Я не доверяю хорошей погоде. Она заставляет тебя томиться. По всему, что не длится долго.

Я сидел в тени на Эйр-сквер. Наблюдал за девчонками с уже покрасневшей кожей. Завтра появятся волдыри. Услышал свое имя… и увидел святого отца Малачи. В цивильной одежде, легких брюках и белой футболке. Спросил:

— Выходной?

— Правда, жуткая жара?

Разумеется, «жуткая» — понятие двусмысленное: то ли жуткая, потому что хорошая, то ли жуткая, потому что плохая. Никто никогда не переспрашивает. Считается, вы должны сообразить сами.

Я не спросил.

Он сказал:

— Тебя трудно найти.

— Зависит от того, кто ищет.

— Я вчера был на пляже. Бог мой, ну и народу! Хорошо поплавал. Знаешь, кого я видел?

— Малачи, я спокойно могу сказать, что не имею ни малейшего понятия.

— Твоего друга… Саттона.

— Да?

— Уверенный такой субъект.

— Он не любит священников.

— Ну, он ведь северянин! Я остановился, чтобы поздороваться, спросил, не окунался ли он.

Я невольно засмеялся.

Малачи продолжил:

— Он сказал, что не умеет плавать, представляешь?

Проходившая мимо женщина сказала:

— Да благословит вас Господь, святой отец!

Он продолжил:

— Мне пора, через час служба.

— Надо же, какой у нас Господь требовательный.

Он с огорчением взглянул на меня и сказал:

— В тебе никогда не было почтения к Богу, Джек.

— Что ты, было. Просто мы с тобой относимся с почтением к разным вещам.

Он ушел. Возможно, это игра света, но мне показалось, что тень стала меньше.

По пути на кладбище я проходил мимо новой гостиницы. Надо же, настоящее стратегическое планирование. Меня подмывало зайти туда и проверить, но я сдержался.

Жара была удушающей. Так уж я устроен, все рвутся на пляж, я потащился на кладбище. Солнечный свет отражался от всего с такой силой, как будто мстил за что-то.

Я опустился на колени у могилы Шона и сказал:

— Я не пью… честно.

Потом пошел к Пэдригу и покаялся:

— Я не принес цветов. Я принес стихотворение. Из которого ясно, что даже если я и порядочная дрянь, то порядочная дрянь с художественными наклонностями. Ты ведь любил слова. Слушай!

СЕЛЬСКИЕ ПОХОРОНЫ Они держат море на правой ладони, Качаясь от легкого памятного ветра. Поля здесь — только камни, и топь, И мертвые деревья. Белолицая церковь стоит на мокром солнце, Уставившись на острова своей темной дверью. Молитвы вздымают в низкое, холодное небо, Теряя связь с землей. Мотор катафалка работает с перебоями, Черная краска облупилась, обнажив ржавчину, Детали из хрома давно потеряли блеск. Все возвращается на круги своя. Мертвые возвращаются домой.

С меня ручьями лил пот. Я пошел по дорожке между могилами. Навстречу мне — Энн Хендерсон. Мы встретились у калитки. Я хотел было сделать шаг назад, но она увидела меня и помахала рукой.

Когда я поравнялся с ней, она улыбалась. Мое сердце заколотилось в безумной надежде. Я почувствовал, как соскучился по ней.

Она воскликнула:

— Джек!

Я весьма оригинально отозвался:

— Энн! — Собрался с мыслями и промямлил: — Хочешь минералки?

— С удовольствием.

Мы пошли к гостинице. Она вздохнула:

— Ну и жара! — Еще добавила, какое облегчение испытала, узнав, что Сара не покончила жизнь самоубийством.

Я говорил мало. Боялся, что испорчу тот малюсенький шанс, который мне дала судьба. В гостинице мы заказали апельсиновый напиток с грудой льда. Она никак не отреагировала на то, что я не заказал спиртного. Прежде чем я сумел сформулировать свою мольбу, она сказала:

— Джек, у меня замечательные новости.

— Да?

— Я встретила чудесного человека.

Я понимал, она продолжает говорить, но перестал слышать. Наконец мы поднялись, чтобы уйти, и она предложила:

— Я возьму такси. Подвезти тебя?

Я покачал головой. В какой-то страшный момент я испугался, что она возьмет меня за руку. Но она наклонилась и легонько поцеловала меня в щеку.

Пока я шел к Ньюкасл, солнце палило нещадно. Я поднял лицо и сказал:

— Зажарь меня, проклятущее!

 

Двигаясь с места

Вернулся я к себе в таком состоянии, будто по мне только что прошел паровой каток. Так дико хотелось выпить, что я чувствовал вкус виски во рту. Сердце давило мертвым грузом. Я громко выкрикнул ирландскую фразу моего детства:

— An bronach mbor!

Вообще-то это значило «горе мне», а в более современном переводе: «Я в глубокой жопе».

Как водится.

Я уже прожил пятьдесят лет, так стоит ли еще надеяться на любовь?

Мечтать не вредно.

Откуда-то слева появилась мысль: «А здорово бы было уехать из Голуэя трезвым!»

Это заставило меня встать, проглотить таблетку и пробормотать:

— У меня куча дел, мне надо собраться.

Ник Хорнби сделал популярными разные списки. Я могу тоже составить список.

Уложил:

три белые сорочки

трое джинсов

один костюм

несколько книг

две видеокассеты.

Потом сказал:

— К черту костюм!

Я могу все свои вещи унести в наплечной сумке и исчезнуть отсюда навсегда. Проверил билет на самолет: еще пять дней до рейса. Спустился вниз, таблетка уже начала действовать.

Миссис Бейли спросила:

— Мистер Тейлор, с вами все в порядке?

— Конечно.

— У вас глаза какие-то… отсутствующие.

— А, ничего страшного, просто мыло попало.

На некоторое время мы остановились на этой лжи.

Потом я сказал:

— Миссис Бейли, я уеду на некоторое время.

Она вроде бы не удивилась:

— Я придержу для вас комнату.

— Но я могу задержаться надолго.

— Не волнуйтесь, комната всегда найдется.

— Спасибо.

— Я рада, что вы у нас пожили. Вы — славный человек.

— О, я в этом не так уверен.

— Разумеется, это как раз и есть одна из ваших хороших черт.

— Вы выпьете со мной на посошок?

— Молодой человек, я на этом настаиваю.

У гостиницы стояла желтая машина. На номерном знаке наклейка с буквами КЛФН. Я постучал по стеклу.

Саттон сказал:

— А, это ты!..

— Я думал, мы договорились, что ты перестанешь за мной следить.

— Я и не слежу. Я жду.

— Какая разница?

— Ты же детектив, должен знать. — Он вылез, потянулся и сказал: — Эта слежка просто выматывает!

Он был весь в черном. Свитер, брюки, кроссовки «Найк».

Я спросил:

— Что за маскарад?

— Я в трауре.

— Дурацкая шутка.

Он сунул руку в машину, вытащил оттуда сумку:

— Я приехал с подарками.

— С чего бы это?

— Продал еще одну картину… Пошли, куплю тебе выпивку… оп-ля… кофе и осыплю тебя дарами.

Я решил, что в последний раз можно.

Мы зашли в бар на Шоп-стрит.

Саттон сказал:

— Они делают прекрасный капучино.

Он оказался прав.

Даже давали итальянский шоколад отдельно. Саттон надкусил шоколад:

— Ммм… вкусно.

— Ешь мой.

— Точно? А то вроде как… нехорошо. — Он сунул руку в сумку, достал оттуда два мобильных телефона и один положил передо мной: — Это тебе. — Второй положил перед собой.

Я сказал:

— Мне не нужно.

— Нужно-нужно. Я купил их по дешевке. Они уже подсоединены. Я даже осмелился вписать свой номер в твой список. — Снова полез в сумку и достал оттуда небольшую картинку в рамке. Пирс Ниммо. — Не надо мне говорить, что картинка хороша. Я и так это знаю. Что она… дорого стоит. Меня теперь покупают коллекционеры.

Я не знал, как быть, потому пошел напролом:

— Я уезжаю.

— Господи, допей хотя бы кофе!

— Да нет, я уезжаю из Голуэя.

Похоже, он искренне удивился.

— И куда?

— В Лондон.

— Эта же помойная яма. А ты даже не пьешь. Как можно ехать туда на трезвую голову?

— Много дел…

— Что ты там будешь делать?

— Сниму жилье в Бейзуотере, поболтаюсь немного.

— И повесишься. Даю тебе неделю.

— Спасибо, что веришь в меня.

— А… Лондон… Господи!.. Когда?

— Через пять дней.

— Так мы выпьем на прощание или как?

— Конечно.

Я показал на мобильник и сказал:

— Я всегда могу позвонить тебе.

— Обязательно. Лучше ночью. Я плохо сплю.

— Да?

— А ты заснешь… с могилой этого парня под окном?

Я встал и сказал:

— Спасибо за подарки.

— Пожалуйста. Повесь эту картину в своей новой квартире. Господи!..

Когда я уходил, он все еще качал головой.

На Шоп-стрит было полно

мимов

жонглеров

пожирателей огня.

Какой-то парень делал фигурки из кусков проволоки. За несколько минут получались удивительные вещи. Я спросил, не может ли он сделать кое-что особенное.

Он ответил:

— Все, кроме денег. — И через пять минут выполнил мою просьбу.

Я дал ему несколько фунтов и похвалил его:

— Вы очень талантливы.

— Скажите это художественному совету.

 

Я направился в больницу, и мне сняли гипс с пальцев. Посмотрел на них. Скрюченные и съежившиеся. Доктор дал мне маленький мяч и посоветовал:

— Сжимайте его почаще, постепенно функции пальцев восстановятся.

Медсестра не отводила от меня взгляда, и я спросил:

— В чем дело?

— Теперь вы сможете побриться.

Я пощупал бороду:

— Вам не нравится моя борода?

— Она вас старит.

— Я чувствую себя старым.

— Да ладно вам!..

Я подумал, что мне будет не хватать ирландских сестричек. Мы договорились с Кэти Б. встретиться в «Несторе». Она переспросила:

— Где?

Я рассказал, как туда попасть. Жара все еще держалась, солнце било в глаза.

Охранник в пивной не обратил на меня внимания, и я решил, что славе моей пришел конец. Я сел на свой жесткий стул, и Джефф тут же принес кофе. Я выложил свою уличную покупку на стол.

— Ух ты! — изумился он.

Это был миниатюрный «харлей», точная копия, до мельчайших деталей. Я сказал:

— Это я так прощаюсь.

— Уезжаешь?

— Ага.

Он не спросил

куда

когда

или даже

почему.

Джефф кивнул.

В пивную впорхнула Кэти и спросила:

— Это что, кухня?

— С возвращением, миссис?..

— Миссис Неудачница.

— Что?

— Эверетт слинял. В Листоуэле нашел американку и сбег.

— Господи, мне очень жаль.

— А мне нет. Еще тот придурок.

Подошел Джефф:

— Что прикажете?

— Белого вина с содовой.

Мне очень захотелось присоединиться к ней. Она посмотрела вслед Джеффу и заметила:

— Симпатичная задница.

— Он мотоциклами увлекается.

— Мой тип.

Он принес вино и лучезарно улыбнулся ей. Я подумал, что Джефф все еще во всеоружии.

Кэти сказала:

— В вас, старичках, есть класс.

Я засмеялся, будто мне и в самом деле было смешно, и сказал:

— Я в Лондон уезжаю.

— Не теряй зря время.

— В смысле?

— Я только из Лондона, забыл? Сэкономь на поездке.

— Это уже решено. Я и билет купил.

— Говори-говори. — Она отпила глоток. — Блеск!

— Серьезно, Кэти, я отбываю.

— Этот бармен, он женат?

— Нет… Он когда-то работал в оркестре.

— Я влюбилась.

— Кэти… послушай, можешь ты на минутку сосредоточиться? Тебе нужны деньги?

— Не-а, я сейчас много выступаю.

Я встал:

— Хочешь, погуляем, покормим лебедей?

— Я тут побуду, попробую запустить коготки в этого парня.

Я ожидал, что она обнимет меня или по крайней мере пошлет воздушный поцелуй, но не дождался.

— Ладно, когда-нибудь увидимся.

— Ну да, думаю, скоро.

Я сжал мячик в левой руке. Если это и помогло чему-то, я этого не заметил.

 

Бури

Мне приснился чертовски поганый сон. Похоже, как у того парня в фильме, который просыпается весь в поту и орет: «Вьетнам… они идут!»

Вроде того.

Мне снились Пэдриг, Шон, Плантер, Форд и Сара Хендерсон. Они выстроились передо мной, мертвые глаза ввалились, и они все тянули ко мне руки. Как я ни бежал, они всегда оказывались передо мной.

Я закричал: «Оставьте меня, иначе я запью!»

Проснулся от собственного крика. Солнце палило в окна, и я ощутил такую смертную тоску, какой никогда не испытывал. Вылез из постели и быстро проглотил таблетку Джеффа. Если бы я еще помнил хоть одну молитву, я бы помолился. Сказал:

— Se do bheatha, a Mhuire. — Первая строчка молитвы Пресвятой Богородице по-ирландски.

Немного полегчало. В младших классах школы я учился только по-ирландски. В старших классах мы заново принялись учить молитвы по-английски. На какое-то время я оказался обезмолитвенным.

Верил, что, если умру, попаду прямиком в ад. Это были первые ночные кошмары. Когда я освоил новые молитвы, кошмары стали сниться реже. Но почему-то укоренилась мысль, что я был в большей безопасности, молясь по-ирландски.

Я принял душ, с трудом выпил жидкий кофе и оделся. Надел выцветшую почти добела хлопчатобумажную рубашку, бежевые брюки и мокасины. Меня можно было принять за мужика с рекламы «Американ экспресс», только не в фокусе.

Стук в дверь. Я чертовски сильно понадеялся, что это не Саттон.

Джанет.

Она сказала:

— Извините, что врываюсь.

— Ничего.

— Миссис Бейли сказала, что вы уезжаете.

— Верно.

— Я хочу отдать вам вот это. — Она протянула руку. Черные четки. Казалось, они сверкают. Когда их взял, на фоне моей рубашки они показались наручниками. Она добавила: — Они освящены.

— Я очень тронут, Джанет. Я всегда буду носить их при себе.

Она засмущалась, и я добавил:

— Мне будет вас не хватать.

Ее лицо залилось румянцем. Такое уже не часто увидишь. Чтобы больше не смущать ее, я спросил:

— Вы любите шоколад?

— О Господи, обожаю!

— Ну, тогда я подарю вам безобразно огромную коробку самых лучших конфет.

— С собакой на крышке?

— Точно.

Она ушла в неоновом сиянии. Я положил четки под подушку. Я не отказывался ни от какой помощи.

Когда я переходил через площадь, ко мне подошел полицейский.

«Только этого мне не хватало», — подумал я.

Он спросил:

— Мистер Тейлор?

Если они называют вас мистером, бегите к адвокату.

Я сказал:

— Да.

— Старший инспектор Кленси хотел бы поговорить с вами. Пройдите сюда.

Он подвел меня к черному «даймлеру». Открылась задняя дверца, и послышался голос:

— Залезай, Джек.

Я послушался.

Кленси был при полном параде. Эполеты, нашивки — все напоказ. С нашей последней встречи он еще больше поправился.

Я спросил:

— Не слишком ли часто ездишь за город?

— Что?

— Поиграть в гольф. Я слышал, ты играешь с разными шишками.

Лицо его стало пурпурным, глаза вылезли из орбит. Когда-то этот парень был тоще крысы.

— Тебе тоже стоит этим заняться — полезно для здоровья.

— Тут не поспоришь — ты тому живое доказательство.

Он покачал головой:

— Вечно ты гадость скажешь, Джек.

Водитель был скроен на манер сортира из поговорки. На шее выпирали мускулы.

Кленси сказал:

— Наверное, мне надо перед тобой извиниться.

— Наверное?

— Насчет самоубийств. Похоже, ты был на верном пути.

— А, здорово: «на верном пути»… Например, насчет местопребывания мистера Плантера?

Кленси вздохнул:

— Его уже давно нет. За деньги можно все купить.

Я не хотел заходить слишком далеко в этом вопросе, поэтому сменил тему:

— Я уезжаю из Голуэя.

— В самом деле? Надеюсь, твой приятель Саттон едет с тобой?

— Нет. Его муза здесь.

Кленси помолчал, потом сказал:

— А ты знаешь, что он однажды пытался поступить в полицию?

— Саттон?

— Ну да. Ему отказали — все-таки у нас свои стандарты.

— Ты уверен? Нас же они взяли.

Он слегка улыбнулся:

— Ты мог бы далеко пойти.

— Да ну?! Может, даже стать таким, как ты?

Он протянул руку. Меня заворожили его ботинки. Черные, тяжелые, надраенные так, что в них можно смотреться, как в зеркало. Я пожал ему руку.

Он спросил:

— Ты уезжаешь из-за Коффи?

— Что… кого?

— Ты его помнишь, ростовщик из Корка.

Я отпустил его руку, оторвал взор от его ботинок и сказал:

— Ах да, большой толстый козел. Но в хоккей играть умеет.

— Он под моим началом работает, так послушать его, Энн Хендерсон трахает его, как последняя шлюха.

Слова повисли в воздухе. Я видел, как водитель неловко шевельнулся на сиденье. Мой лоб покрылся потом. Я физически чувствовал, как Кленси ухмыляется мне в спину. Мир качнулся, и я испугался, что упаду. Наверное, на солнце перегрелся. Еще секунда, и я наклонился к машине и со всей силой плюнул на его сверкающие форменные ботинки.

Я зашел в супермаркет на площади. Нужно было выпить чего-нибудь очень холодного. Взял большой стакан кока-колы, насыпал доверху льда и сел у окна. Глаза жгло, и я сжимал мячик в левой руке до тех пор, пока пальцы не заболели. Отпил большой глоток колы, почувствовал, как лед стукнул о зубы. Казалось, глаза мне закрывает красное облако. Выпил еще колы, чтобы подбросить сахару в кровь.

Помогло.

Я стал видеть четче и прекратил непрерывно сжимать мячик. К столику подошел мужчина.

— Джек!

Я поднял глаза. Знакомое лицо, но имени не мог вспомнить.

Он сказал:

— Я Брендон Флод.

— А… божий человек.

— Можно сесть?

— По мне — лучше не надо, приятель. Мне сейчас легавые не по нутру.

— Так я там не служу больше.

— Все равно.

— Мне нужно вам кое-что сказать.

— Снова о Боге?

— Все в мире о Боге.

Он сел, а я отвернулся к окну. Несмотря на солнце, на горизонте собрались черные тучи. Флод сказал:

— Гроза надвигается.

— Это из Библии или просто информация?

— Я в новостях слышал.

Я не прореагировал, решил, он что-нибудь еще в этом роде скажет и уйдет. Сколько на это уйдет времени?

Он сказал:

— Примите мои соболезнования по поводу смерти вашего друга Шона Грогана.

— Спасибо.

— У меня есть кое-какая информация.

— Какая?

— По поводу машины.

— Говори.

— Желтая машина.

— Ну и что?

— Свидетель говорит, машина намеренно сбила Шона.

— Намеренно?

— Полиция опрашивала свидетелей, но одного они упустили. Мальчика одиннадцати лет, он собирает номерные знаки. Он не разглядел цифры, но наклейку заметил. — Он помолчал. — На ней стояло КЛФН.

— Клифден!

Он встал, кивнул в сторону приближающейся грозы и сказал:

— Господь выражает свое сильное неудовольствие.

Мне надо было походить по магазинам.

В кондитерской купил гигантскую коробку конфет. На крышке — забавный пес. Затем пошел в магазин, где продавали спиртное без лицензии, огляделся, но все же отыскал бутылку датского джина. Вернулся в гостиницу и оставил коробку конфет на конторке.

Миссис Бейли спросила:

— Для Джанет?

— Да.

— Она упадет в обморок от счастья.

— Как насчет выпить на посошок сегодня?

— Замечательно. Около одиннадцати?

— Заметано.

 

Примерно в семь вечера небеса разверзлись и дождь обрушился на город. Сильный и беспощадный. Я лежал на кровати и слушал. Старался ни о чем не думать.

В одиннадцать спустился в бар, где меня ждала миссис Бейли. Я пришел в костюме. Она тоже вырядилась. Сказала:

— Мы как два голубка.

Уверен, это был хороший вечер. Только я ничего не помню. Мой мозг превратился в кусок льда, так что миссис Бейли говорила за двоих.

— Вы не пьете крепкие напитки?

— Временно.

Она не стала расспрашивать. Я поглядывал на часы над баром. Когда стрелки показывали два часа ночи, миссис Бейли сказала:

— Пора и расходиться.

Ее прощальные слова были:

— Если вам понадобится друг…

Ее объятие меня растрогало, но не слишком.

Я вернулся в свою комнату и выглянул в окно. Пожалуй, дождь стал еще сильнее. Я взял сумку и сунул туда джин. Надел свою шинель, которую я так и не вернул. Затем позвонил Саттону и услышал:

— Алло.

— Саттон, это Джек. Ты сказал, что почти не спишь.

— Точно.

— Мне надо тебя увидеть.

— Ладно, давай завтра.

— Сейчас! Я купил бутылку джина.

— А, вот это разговор. Где встречаемся?

— На пирсе Ниммо.

— Ты что, там же настоящая буря.

— Это очень красиво. Черт, ты же художник, неужели тебя нужно уговаривать?

— Ладно, буду.

На улицах ни души. Когда я добрался до Кладды, ветер дул так сильно, что норовил перебросить меня через парапет. Я видел, как лебеди жались поближе к лодкам.

Добравшись до пирса, я прижался к стене, глядя на темный залив. Он отличался суровой красотой. У футбольного поля мелькнули фары машины, стали приближаться к пирсу. Подъехав поближе, осветили меня. Я махнул рукой. Двигатель замолк, и Саттон открыл дверцу. На нем были лишь футболка и джинсы. Он крикнул:

— Мне нравится!

Борясь с ветром, подошел ко мне и сказал:

— Ты, псих ненормальный, это была классная мысль. Где выпивка?

Я открыл молнию на сумке и вытащил бутылку джина.

Он обрадовался:

— «Дженевер»… Здорово.

Он отпил большой глоток, и я сказал:

— Помнишь, как мы ходили с тобой на танцы?

Он опустил бутылку:

— Ну…

— За нами ехала машина, и я спросил тебя, на чьей они стороне.

— Смутно припоминаю…

— Ты тогда сказал, что они на плохой стороне, а я спросил, что это за сторона.

Он кивнул, и я продолжил:

— Ты тогда сказал, что это такая сторона, когда тебя преследуют в четыре утра.

Он хохотнул, дыхнув джином. Я сказал:

— Сейчас около четырех, и ты — плохая сторона.

— Что?

— Ты убил Шона. Наклейка на номерном знаке, ее заметили.

Он поставил бутылку, подумал:

— Я сделал это для нас.

— Для нас?

Он заговорил быстрее:

— Однажды поздно, у Шона, я разозлился, пытался заставить его прибавить мне зарплату. Сказал ему, что мы убили Форда.

— И ты решил, что Шон на нас донесет?

— Не сразу… Но он меня ненавидел. Этот урод снял мои картины. Рано или поздно, но он позвонил бы.

Я сказал:

— Саттон! — И врезал ему коленом по яйцам. Схватил его за футболку и потащил к краю.

Он завизжал:

— Джек… Господи… Я же не умею плавать!

Я немного подождал, борясь с ветром, потом сказал:

— Я это знаю. — И спихнул его.

Взял каменную бутылку и понюхал. Меня пробрало аж до кончиков пальцев на ногах. Я откинул руку и зашвырнул бутылку подальше. Если и раздался всплеск, я его не слышал.

Я поплотнее застегнул пальто и вспомнил, как в пабе «Ньюри» Саттон вырвал у меня «Гончую небес» и сказал: «Фрэнсис Томпсон умер с криком: „Вот так умирают алкаши!"»

Я не могу это подтвердить. Ветер выл слишком громко.

Кен Бруен — ирландский писатель, автор более чем 16 детективов, каждый из которых стал бестселлером. Он работал преподавателем в Африке, Японии, Юго-Восточной Азии и Южной Америке. В настоящее время, как и главный герой его романа, Кен Бруен живет в Голуэйе, в Ирландии.

«…Мой отец был потрясающим человеком. С детских лет помню, как он вдруг сдвинет всю мебель в кухне, столы, стулья, к стенке. Потом подаст руку маме, и они начнут танцевать по кухне. Она задыхалась от смеха и кричала: «Вот как мы умеем!»

Что бы ни случалось, он говорил: «Пока ты можешь танцевать, дела идут неплохо».

Я никогда не танцую.»

«…Когда мне исполнилось десять лет, отец подарил мне библиотечный абонемент. Мать — клюшку. Вообще-то я играл в ирландский хоккей с мячом. Иначе взяли бы меня в полицию? Нигде так не ценят хороших хоккеистов.

Абонемент дал мне путевку в жизнь. В те далекие дни библиотека находилась в здании суда. Суд внизу, книги наверху. Каждый раз, когда я ходил в библиотеку, я с открытым ртом в восторге таращился на полицейских. Две нити в моей судьбе переплелись…»

«Увлекательно, эксцентрично, остросюжетно, одним словом, незабываемо»

New Orleans Times

«Его книги отличает удивительное сочетание ирландского слога и тонкого английского юмора»

Publishers Weekly

«Бруен — высокопрофессиональный автор. Его книги настолько эмоциональны, что заставляют читателя плакать и смеяться одновременно»

Denver Post

«У Кена Бруена есть все шансы для того, чтобы стать одним из лучших авторов Ирландии»

Chicago Tribune

Ссылки

[1] Члены Ирландской земельной лиги в знак протеста устраивали ночные нападения на владения англичан, уничтожая посевы и скот.  — Примеч. ред.

[2] До свидания (япон.) .

[3] Что? (исп.).

[4] Добрый день, сеньорита, я — сеньор Саттон, худоник (исп.) .

[5] Минутку, пожалуйста (исп.) .

[6] Два пива (исп.) .