Пеньковский – от первого контакта до провала

С загадочной фигурой полковника Олега Владимировича Пеньковского борьба Востока и Запада в области шпионажа обретает новые измерения. Это первый и пока что единственный зафиксированный в послевоенной истории случай, когда разведывательная информация, полученная по «человеческому» каналу, помогла изменить ход мировых событий. Кубинский ракетный кризис самый яркий, но не единственный пример, когда сыграла значительную роль информация, полученная от Пеньковского. В конце лета 1962 года, примерно спустя 15 месяцев после того, как полковник ГРУ начал работать на британскую разведку, западные эксперты получили для изучения совершенно секретный документ, подготовленный в штаб-квартире ракетный войск и артиллерии. Пеньковский не имел официального доступа в это учреждение, но получил документ «для служебных целей», потому что в штабе его прекрасно знали как давнего протеже их командующего, главного маршала Сергея Сергеевича Варенцова.

Документ назывался «Методы защиты и обороны мест базирования стратегических ракет». Текст не представлял собой интереса, но когда американские эксперты увидели иллюстрации, то поразевали рты. Они увидели, насколько отличаются маскировочные силуэты ракет классов «земля-земля» и «земля-воздух», то есть ракет наступательных и оборонительных. А перед этим уже некоторое время поступали сообщения о том, что советские инженеры развернули большие строительные работы на Кубе. 29 августа самолеты U2 сфотографировали эти места. В США считали, что Куба укрепляет противовоздушную оборону после провала акции ЦРУ в заливе Свиней в ожидании новых вылазок. После получения документа из сейфа маршала Варенцова стало возможным сделать более точную оценку происходящего. Снова послали самолеты U2, и они сделали более детальные фотографии, и эти фотоснимки произвели шок. Организация мест базирования и камуфляж ракет показывали совпадение с данными из упомянутого документа о ракетах среднего радиуса действия «земля-земля». Благодаря Пеньковскому президент Кеннеди, у которого только недавно была непродуктивная встреча с Хрущевым в Вене, вылившаяся в пустую болтовню, понял, что к чему. Это была не единственная услуга, которую полковник ГРУ оказал Белому дому во время кубинского ракетного кризиса.

Кризис ещё не кончился, хрущевские конвои с ракетами ещё поворачивали назад, а в Москве 27 октября 1962 года Пеньковский был арестован после девятимесячной слежки со стороны КГБ. Но, до того как его смахнули со сцены, он представил Западу полный шкаф других советских ракетных сокровищ. Благодаря им Запад знал о признаках разных стадий ракетно-ядерной тревоги, соответствовавших уровню того или иного мирового кризиса, и знал время, необходимое для готовности ракет к старту на каждой стадии. Так что Запад знал все русские планы «обратного отсчета» в случае «судного дня».

Пеньковский передал детальные технические сведения по развертыванию ракет на боевых позициях, их предпусковой проверке, запуску. Он переснял документацию на высокоэффективную ракету класса «земля-воздух» «Гайдлайн» (натовское название. – Примеч. перев.), которой весьма интересовались в НАТО, а также множество таблиц и формул расчета потребностей в килотоннах и мегатоннах ядерного оружия, необходимого для уничтожения тех или иных боевых целей.

Но насколько надежны были ракеты и сколько их – это всегда были ключевые вопросы для НАТО, а для Белого дома во время кубинского кризиса особенно. Ознакомление с материалами, переданными Пеньковским, не вселяло радости в сердца. Например, документы по новым советским тактическим крылатым ракетам показывали их огромную опасность для избранных натовских целей. Но были сведения и более приятного характера. На основании материалов, предоставленных Пеньковским, выяснилось, что за год до кубинского кризиса советский арсенал межконтинентальных баллистических ракет был на несколько сот меньше, чем считали американцы, и в то же время Пеньковский раскрыл несколько десятков мест базирования этих ракет, ещё неизвестных в эпоху, когда спутниковая разведка ещё не была достаточно совершенной. Его материалы показали и определенные слабости – скорее из области тылового обеспечения, чем технические – в системе тактических ракет. Они были большего радиуса действия, чем территория, которую могли занять наступающие войска, и эта проблема пока что продолжала дебатироваться. Недостатки существовали и в области снабжения ракет малого радиуса действия, а также в функционировании всех советских ракет на жидком топливе. Пеньковский сообщил об их конструктивных дефектах, процент неудачных пусков и промахов по цели.

Теперь можно предполагать, что Хрущев блефовал с самого начала кубинского ракетного кризиса. Аркадий Шевченко, советский беглец самого высокого ранга, бывший заместитель Генерального секретаря ООН, сказал в беседе с автором, что, хотя Хрущев сам затеял этот кризис (иногда направляя послания президенту Кеннеди в обход Президиума ЦК), он не имел ни малейшего намерения нажимать ядерную кнопку ни на Кубе, ни где-либо еще. Но это, сказал Шевченко, выяснилось лишь позже, а тогда Белому дому приходилось взвешивать перспективы обмена ядерными ударами. И материалы Пеньковского оказались чрезвычайно важными для принятия решений американской стороной.

Однако его кардинальная роль в кубинском кризисе не должна затмевать его вклада в разведывательную деятельность Запада в других сферах, не афишировавшуюся в газетных заголовках. Всего, несколько известно, полковник передал 110 кассет, снятых камерой «Минокс», искусству чего его научили английские спецслужбы. Британцы получили 107 из них, в основном на Западе, а другие семь, самые последние, попали напрямую к американцам в Москве летом 1962 года. В одной пленке было в среднем по 50 кадров, а в сумме это дает около 5500 кадров, на основе которых было написано около 370 справок и исследований общим объемом около 7650 страниц. На пике этого потока над обработкой передаваемых документов работала группа в 20 сотрудников ЦРУ, группа примерно из 10 человек работала в Лондоне.

Редкость (и, возможно, уникальность) Пеньковского в анналах шпионажа XX века – в этой массивности, широте, весомости и непрерывности в высшей степени секретной информации. К этому надо добавить и устную информацию, которую он передавал во время многочасовых встреч с представителями западных спецслужб за рубежом.

Он передал серию изданий, рассылавшихся по списку высокому армейскому генералитету. На основании переданных им материалов произошло переосмысление натовской стратегии и тактики. Даже когда советское руководство узнало, какого рода секреты были переданы, оно было не в состоянии изменить долгосрочные доктрины и планы выпуска военной продукции. Не будет преувеличением сказать, что вопросы военного планирования решались Западом с учетом разоблачений, сделанных Пеньковским, в течение ещё десятка лет, а то и больше, и даже до настоящего времени. Это касается прежде всего планов развертывания Советским Союзом химической войны, развития и стратегического применения бронетанковых войск, военного использования космоса.

Так что же толкнуло полковника Пеньковского к тому, чтобы предать режим, который с детства воспитывал его в коммунистическом духе и принял в свою элиту? Что привело его на Запад и как он держался там? Какие впечатления остались о нем у британских и американских сотрудников, вступавших с ним в секретный контакт? Наконец, как был раскрыт этот секрет? Нарисованные его образы – как честного солдата, которому опротивели коррупция и цинизм коммунистического режима, и идеалиста, оказавшегося готовым предать свою родину ради спасения мира от ядерной катастрофы, – оба неточны и фальшивы.

Родился он на заре большевистской эры, 23 апреля 1919 года, в городе Орджоникидзе (ныне Владикавказ). Семья его принадлежала к верхушке среднего класса. Дед его, умерший до революции, был судьей в Ставрополе. Двоюродный дед, Валентин Антонович Пеньковский, не только пережил революцию, но и врос в коммунистический режим, дойдя до генерал-лейтенанта Красной армии. Отец его, Владимир Флорианович, инженер по образованию, которого Олег никогда не видел, пропал без вести в Гражданскую войну, сражаясь в Белой армии. Этот факт скрыли от мальчика, а раскопали его, только уже когда Пеньковский служил в разведке.

У него была типичная военная карьера тех лет. В 1937 году он становится военным и комсомольцем, спустя три года – членом партии. Во время Великой Отечественной войны он четыре года был политруком и отличился в боях. В 1943–44 годах он командовал артиллерийским полком. По его словам, он был самым молодым командиром такого ранга. Важным для его дальнейшей жизни (и для оказания в будущем услуг Западу) стал тот факт, что его другом и протеже был артиллерийский начальник, генерал-полковник Варенцов. Эта важная дружба была скреплена порывом доброты (возможно, не без умысла) со стороны Пеньковского. Летом 1944 года он посетил Варенцова в госпитале, где тот лежал со сломанным бедром – результатом автомобильной аварии на фронте. Варенцов был обеспокоен слухами о трагедии его дочери и её семьи, жившей во Львове, и попросил Пеньковского разузнать всё.

Пеньковский поехал во Львов и выяснил, что трагедия действительно имела место. Зять генерал-полковника, майор Лошак, еврей, был расстрелян вместе с двумя другими офицерами «за хищение социалистической собственности». Вдова Нина, дочь генерала, не выдержала враждебного отношение к себе в госпитале, где она работала, и застрелилась. И никто не хотел хоронить её. Полковник прибыл ко времени. Он продал часы и организовал приличные похороны. Когда по возвращении Пеньковского в Москву Варенцов узнал обо всем этом, то обнял первого и сказал: «Ты мне теперь, как сын». И вот этот «сын» через семнадцать лет воспользовался сложившимися отношениями, чтобы беспрепятственно приходить к Варенцову с «Миноксом» в кармане.

После войны он только и думал, что о продвижении в рамках системы, а вовсе не о бегстве из нее. В 1945 году он женился на 17-летней Вере Дмитриевне Гапанович не только из-за её внешности, но и потому, что её папа был генералом и обладал хорошими партийными связями; он вырос до Члена Военного совета Московского военного округа (высшая комиссарская должность в округе. – Примеч. перев.). В первые десять лет после женитьбы Пеньковский уверенно шел вверх. В 1948 году он закончил Военную академию им. Фрунзе, в 1949 году, прослужив год на штабных должностях, он был направлен в Военно-дипломатическую академию, где готовили кадры для военной разведки. Еще в Академии он получил звание полковника. Будущее казалось прекрасным.

Он сам все испортил. Прослужив четыре года в Четвертом управлении ГРУ (за это время сорвалась поездка в Пакистан: ему не дали визу), он в 1955 году поехал в Турцию помощником военного атташе и исполняющим обязанности резидента ГРУ (судя по всему, автор неточен: скорее всего, он поехал и. о. военного атташе и далее – как в тексте. – Примеч. перев.). В течение года все шло как по маслу. Но в 1956 году он лишился всех рычагов правления, так как в Анкару приехал генерал-майор Савченко, 60-летний ветеран ГРУ, до того служивший в Кабуле, и стал и военным атташе, и резидентом. Пеньковскому не понравилось ходить на вторых ролях, трения стали нарастать, и Пеньковский совершил неимоверную с профессиональной точки зрения глупость: написал жалобу в Центр на нарушение генералом указаний Центра. Свои его ещё бы простили со временем, если бы он не выносил сора за пределы ГРУ, но Пеньковский воспользовался ещё и каналами КГБ, резидентом которого был в Анкаре генерал Вавилов. В КГБ отнюдь не прониклись благодарностью к нему, а, напротив, стали не доверять офицеру, переступившему свод правил и пошедшему в наступление на своего шефа с целью личной мести. В 1956 году он поехал в отпуск – и не вернулся в Анкару. Он впал в немилость.

ГРУ выказало ему свое неудовольствие, отодвинув его в резерв. Когда он попытался уйти из разведки и вернуться в армию, то увидел, что дорога назад закрыта. Но благодаря Варенцову в сентябре 1958 года Пеньковский был зачислен в другое престижное заведение – Академию имени Дзержинского, где прошел 9-месячный курс по ракетам. Вот здесь и начал свой путь предательства режиму 40-летний студент, отстраненный от всякой оперативной деятельности, а значит, и лишенный перспективы роста.

Важно точно определить отправной пункт. Опубликованные версии насчет того, что он начал искать контакты с западной разведкой ещё в Анкаре, неверны. Только в январе 1961 года и совсем при иных обстоятельствах британская разведка начала проявлять интерес к Пеньковскому, когда получила наводку из канадского посольства в Москве. Своим западным следователям он подтвердил свою пассивную роль в Анкаре. Правда, он утверждал, что раз-другой он анонимно звонил в турецкие спецслужбы, следствием чего была высылка из страны советского полковника. По каким мотивам он это делал, оставалось неясно. За год и десять месяцев пребывания в Анкаре он не вступал в контакт ни с одним натовцем.

Осознанное решение работать на Запад созрело у него в Академии Дзержинского, учебу в которой он закончил в мае 1959 года. Именно тогда он начал собирать материалы для дальнейшей передачи, но прошло два года, прежде чем он смог их передать. Его решение работать на Запад ещё больше укрепилось, когда сорвалось назначение в Индию.

Это произошло после его возвращения с курсов. Ему сказали, что собираются направить его военным атташе в Дели и, следовательно, резидентом ГРУ. А это означало возможное повышение. Неизвестно, отложил ли он свои планы предательства после этой приятной новости или решил работать с Западом из нейтральной страны. Но ясно, что вето на это назначение наложил КГБ, который начал копать его прошлое с того случая в Анкаре и вышел на Владимира Флориановича Пеньковского, лейтенанта Белой армии. Генерал-майор Шумский, его непосредственный начальник, спросил его, почему он не указал ни в одной из множества анкет этот факт. Пеньковский ответил тем, что говорила ему мать: она не знала, что случилось с отцом в суматохе бурного 1919 года. Для КГБ самым большим пятном была неизвестность: а вдруг он эмигрировал и живет сейчас на Западе? Учитывая ещё и анкарский инцидент, можно было считать, что лестница наверх ему закрыта навсегда.

Пеньковский почувствовал это в ближайшие месяцы. В июне 1960 года его перевели на преподавательскую работу – вначале в комиссию по отбору кандидатов на учебу в Военно-дипломатическую академию, потом назначили вести курс на период 1960–63 годы. Небо снова прояснилось: впереди замаячило генеральское звание. Но и это назначение КГБ сорвал, и ему предложили либо стать одним из преподавателей, либо перейти в информационную службу. И то, и другое было шагом в сторону, если не вниз. Он отказался и вернулся в резерв ГРУ.

Пеньковский пребывал в большом унынии, когда ему предложили работу в одном из открытых советских учреждений, осуществлявших контакты с Западом. Это был Государственный комитет по науке и технике (ГКНТ) – название хоть и звучное, но работа для Пеньковского не престижная. Но у неё было огромное достоинство с точки зрения человека, решившего перейти на другую сторону: поездки за рубеж и легальные встречи с иностранцами в Советском Союзе. Первой его работой на новом месте был прием британской делегации промышленников во главе с Гревилом Винном, инженером, который руководил экспортно-импортной фирмой, специализировавшейся на поставках продукции тяжелой промышленности в Советский Союз.

Из Винна сделали чуть ли не шпиона столетия. На самом деле он имел во время визита только официальные контакты с начальником иностранного отдела ГКНТ, а с Пеньковским в ноябре 1960 года у Винна были только деловые контакты. Однако Винн, как человек, совершающий поездки за железный занавес, был взят на примету британскими спецслужбами.

Связь между Винном и Пеньковским была установлена в апреле 1961 года, когда Винн приехал в Москву с целью выяснить, почему до сих пор не состоялся визит в Лондон делегации, приезд которой намечался ещё на начало года. Но инициатива исходила от беспокойного полковника, который в поисках желанного окошка на Запад ошибочно принял бизнесмена за разведчика, работающего под прикрытием бизнесмена.

Понятно, почему полковник был столь беспокойным. Неправда, что Пеньковский в Москве охотился за западными дипломатами и военными и предлагал им советские планы по Ближнему Востоку. На самом деле он сделал это однажды, когда в январе 1961 года, встретился с канадским торговым атташе и попытался передать ему небольшую порцию сведений, из того, что планировал сообщить западным разведкам. Это были копии документов по ракетной тематике, которые он тайно скопировал во время учебы 1,5 года назад. Неправда, как писали, будто эти документы были переданы в западные столицы, где их с волнением и предвкушением новых поступлений изучали специалисты. Ничего похожего. Этот злополучный торговый атташе принял пакет, носил его с собой сутки, а на следующий день на одном из приемов встретил Пеньковского и вернул пакет ошарашенному полковнику. Он даже не распечатывал его. Не говоря уже о том, что бы передать кому-то из сотрудников посольства, из числа тех, кто был связан с разведкой. Такие примеры наивности надо ещё поискать.

Можно понять было чувства Пеньковского: неужели никому в НАТО не нужны его сокровища? Фактически это был его четвертый контакт. Первый его контакт был в августе 1959 года с американскими студентами, работавшими в Москве, но он ничего не дал Пеньковскому. Два подхода к членам делегации Гревила Винна в ноябре следующего года также оказались бесплодными. Наконец, канадский дипломат, по существу, отверг его драгоценный товар. Однако последний тупик достаточно скоро привел его все-таки к желанной цели. Канадский торговый атташе, испугавшись предпринять тогда какие-либо действия, ещё больше испугался, что проявил бездействие. Он рассказал своему послу о том эпизоде, и канадское посольство, которое было не в состоянии совладать с проблемой такого свойства и масштаба, проинформировало американцев и британцев. Последовавшее за этим было типичным для тех странных отношений между основными западными разведками, которые характеризовались, с одной стороны, сердечной взаимопривязанностью и сотрудничеством, а с другой – холодным расчетом и обереганием собственных интересов.

Итак, когда в январе 1961 года британцы обратились к своим «кузенам» по поводу неординарной канадской наводки, их попросили пока что воздержаться от каких-либо действий, так как, мол, ЦРУ собирается задействовать собственного сотрудника для установления связи с Пеньковским в Москве. Британцы послушались, их разведка ничего не знала о подходе Пеньковского к американским студентам. В феврале американцы сделали попытку, но из-за какой-то путаницы попытка оказалась неудачной. Тем временем британская сторона, зная, что Пеньковский собирается посетить в апреле Лондон, предприняла кое-какие шаги в Москве и убедила американцев постоять в стороне.

Многое было сказано неверно о том, когда и как поступали материалы от Пеньковского. Путаница была даже в том, как появилась в Лондоне первая партия его драгоценных ракетных секретов в 1961 году, когда полковник прибыл в Лондон. Винн, например, утверждает, что это он привез их.

Но есть два пункта, по которым все сходятся. Первый – это феноменальная энергия Пеньковского, второй – его способность хамелеона переходить от роли к роли в его поездках на Запад. Пеньковскому приходилось носить три разные маски и вести три разные жизни в зависимости от обстоятельств. Первая жизнь – официальная как офицера ГРУ при ГКНТ, и в этом качестве он действовал как главный надзиратель в делегации, в ведении которого находились все финансы. Это предполагало большой объем административной работы, большие затраты времени, большие представительские функции. Вторая роль – поскольку он был старшим офицером ГРУ, его коллеги по лондонской резидентуре ожидали от него помощи, так как он имел возможность свободного передвижения. Тут британцы помогли ему, снабдив кое-какими снимками мест базирования управляемых ракет и военных объектов, которые ему не составляло труда выдать за свои. И наконец, была и третья жизнь – ценного агента западных спецслужб.

Последняя началась в 23 часа 20 апреля 1961 года в лондонском отеле «Маунт-Ройал», где разместилась советская делегация. После официоза первого дня он, вместо того чтобы спать, улизнул в специально зарезервированный номер для своей первой встречи с представителями западной разведки. Такие встречи длились до рассвета, и полковнику оставляли мало времени для сна и официальных мероприятий в составе делегации на следующий день.

Между Лондоном и Вашингтоном было согласовано, что те и другие будут использовать Пеньковского в Британии поровну. И таким образом он оказался в компании с двумя офицерами британской и с двумя – американской разведок. Имена никогда не назывались, хотя в Москве придумали Грилла и Майлса с британской стороны и Александера и Ослафа – с американской. История о том, что Пеньковского посетила в отеле делегация из двадцати советских перебежчиков, чтобы убедить его, что они живы, здоровы, хорошо устроены и счастливы принять его в свою семью, очень натянута.

На второй ночной встрече в «Маунт-Ройал» была подписана «Клятва верности», которую западные хозяева составили для него. В этом любопытном документе полковник клянется верно служить британскому и американскому правительствам в Советском Союзе столько, сколько потребуется. В ответ он просит, чтобы в случае необходимости ему и его семье было предоставлено политическое убежище в одной из этих стран, а ему – «подходящий статус». В конце документа он называет себя «солдатом свободного мира, ведущим борьбу против советской тирании».

В конце этого первого визита, завершившегося 6 мая, он получил фотокамеру «Минокс», специальный приемник и другое шпионское оборудование, прошел молниеносный курс по пользованию спецтехникой, ему было сказано, на каких вопросах сосредоточить свою деятельность.

В течение дальнейших 16 месяцев его шпионской деятельности перед западными службами стояла проблема, как его держать в узде и управлять им в его профессиональной и личной жизни. Одним из его недостатков было то, что он мог мало что или ничего добавить к тому, что фотографирует. Артиллерист по образованию, прошедший к тому же ракетные курсы, он не обладал техническим складом ума. Его суждения о веяниях в Кремле скоро были сочтены поверхностными.

Пеньковский был довольно легкомыслен, и здесь для сотрудников, которые «вели» его, возникала ещё одна проблема: как совладать с комплексом Уолтера Митти в этом человеке (по имени литературного героя, мыслящего нереальными понятиями; нечто отдаленно родственное нашей маниловщине. – Примеч. перев.). А однажды на одной из первых встреч он ошарашил их предложением пронести в кармане в здание советского Министерства обороны миниатюрную атомную бомбочку и взорвать здание вместе с собой.

Его тенденция к фантазиям сосуществовала в нем с тщеславием и распаляла это тщеславие. Гревиллу Винну он однажды поведал, что был принят королевой, и этот эпизод даже фигурировал потом в телевизионном фильме о нем, хотя на самом деле полковник Пеньковский был максимально приближен ко двору, когда проезжал в машине через Ричмонд-парк. Возможно, эта поездка и вселила в него это видение. Однажды он действительно просил, чтобы его приняла королева, но она, к счастью, была в тот момент с визитом в Италии. Он старался держаться подчеркнуто важно. Его тщеславие порой создавало проблемы, но было и выгодно для Запада. Он говорил, что намерен войти в историю как величайший шпион. Тщеславие толкало его к все большей опасности.

Другой проблемой было его поведение в быту. Он лихо обращался с вверенными ему фондами ГКНТ, что щедро возмещалось с британской стороны. Этот советский полковник, прибывший по делам в Лондон, вел себя как великий князь на Ривьере. Хотя это привлекало к нему ненужное внимание со стороны, он был неисправим. Он с легкостью давал таксисту «на чай» пятифунтовую купюру. Но было ещё хуже, когда он делал выход за покупками, которые предназначались прежде всего для подарков разным начальникам в Москве, включая генерала Серова, тогдашнего главу КГБ, и его жену (однажды вместе с Пеньковским была в Лондоне и дочь Серова, и тот попросил, чтобы Пеньковский поопекал её, поводил в рестораны и ночные клубы – всё за счет британских налогоплательщиков). Однажды, делая закупки в одном дорогом магазине обязательных «Шанель № 5» для мадам Серовой, он купил несколько дополнительных пузырьков и тут же раздарил их продавщицам.

И бабник он был ужасный, иначе не скажешь. И здесь сказывались его тщеславие и чрезмерная фантазия. Князь сорил деньгами, словно турецкий султан при виде женщин, и его хозяевам приходилось прилагать немало усилий, чтобы направить его энергию в приемлемое русло. Однажды он, например, выдвинул требование, что ему нужны услуги только девственниц и до восемнадцати лет. Пришлось приложить немало усилий, чтобы умерить его требования хотя бы относительно возраста.

Второй раз он находился в Лондоне с 18 июля по 10 августа во главе делегации советских специалистов на открытии советской промышленной выставки. На сей раз он имел возможность проводить больше времени с тем же англо-американским квартетом. Важной и, как оказалось впоследствии, фатальной были в этот раз его встреча и знакомство с миссис Чисхоулм, супругой второго секретаря британского посольства в Москве Родерика Чисхоулма, который должен был «вести» Пеньковского в Москве. Миссис Чисхоулм должна была «случайно сталкиваться» с Пеньковским на приемах, во время прогулок с детьми в московских парках для моментальных передач. Для встреч на открытом воздухе была сделана упаковка в виде коробочки детских сладостей, в которой помещались четыре кассеты. Эта коробочка плюс запасной «Минокс» были переданы Пеньковскому тем же летом в Москве вездесущим Винном, который стал незаменимым каналом связи с Пеньковским.

Следующая и, как оказалось, последняя поездка Пеньковского на Запад состоялась через два месяца. Он приехал в составе торговой делегации на открытие советской промышленной выставки в Париже. Он снова привез кассеты ценных документов, снова Винн принимал этот товар в аэропорту Ле-Бурже, куда Пеньковский прибыл 20 сентября. И снова долгие разговоры со знакомым квартетом и подготовка, на одной из таких встреч присутствовала и Джанет Чисхоулм. ЦРУ готовило его к «бросковым» операциям (когда агент или разведчик «бросает» в условленном месте и на короткое время кассету или что-либо еще, упакованное в непрезентабельный с виду предмет, например смятую пачку сигарет. – Примеч. перев.), которые в конечном итоге и привели к полному провалу.

Пребывание делегации длилось четыре недели, и полковник от души отведал прелестей парижской кулинарии, погулял по кабаре и ночным клубам. 16 октября, когда делегация возвращалась в Москву, в Ле-Бурже выпал туман, и рейс «Аэрофлота» задерживался. Может, это был знак Пеньковскому сверху от какого-нибудь покровителя шпионов, чтобы он остался? Похоже, он подумал об этом. Но его самоуверенность и желание сделать ещё больше, чтобы войти в историю супершпионом всех времен, взяли верх, и он миновал таможенный барьер. Ему уже никогда не придется ступить на западную землю, а скоро и по своей он не сможет свободно передвигаться.

Сложно сказать, как КГБ заподозрило, обложило и наконец схватило полковника. Несколько деталей этой картинки-складки дал Западу сам Пеньковский, до того как он был пойман, потом – Гревилл Винн. Многие детали отсутствуют, и, может быть, полная картинка никогда не будет собрана. И дальнейшее изложение происшедшего – это максимум возможного и достоверного. Оно основано на анализах западных экспертов и на показаниях последующих перебежчиков, с некоторыми из которых автор беседовал.

Первая отдаленная гроза прогремела в октябре 1961 года, когда он вернулся из Парижа. Перебежчики на Запад из восточноевропейских стран сообщали, что в это время советская военная разведка просила своих коллег по Варшавскому пакту произвести усиленную проверку в своих собственных рядах. В Москве уже обнаружили утечку информации, но не могли понять, откуда она происходит.

Пеньковский и сам почувствовал недоброе в начале 1962 года, а именно 5 января, когда во время «случайной встречи» с Джанет Чисхоулм на московской улице маленький автомобиль нарушил правила уличного движения, а затем медленно поехал за ними. Через пару недель тот же автомобиль с номерным знаком SHA (неведомо, какие русские буквы хотел здесь передать автор. – Примеч. перев.) 61–45 опять появился при их встрече. Это уже был настораживающий признак (такое повторение следовало расценить стократ серьезнее. – Примеч. перев.). Первая моментальная передача от него к миссис Чисхоулм (коробочки со «сладостями») состоялась в сентябре 1961 года, ещё до Парижа, и она, как и подобные встречи с другими западными связными, прошла гладко. Более того, в ноябре-декабре ему был предоставлен месячный отпуск, и он поехал с женой в один из лучших курортов на кавказском берегу Черного моря, что обычно означало знак расположения сверху (автор находится в плену своих представлений; на самом деле таким образом Пеньковского могли «вывезти», чтобы провести кое-какие мероприятия по его квартире. – Примеч. перев.). Что же было не так?

Считается, что КГБ вышел на Пеньковского по чистой случайности. С начала 1962 года КГБ начал вести «ковровое», т. е. всеохватывающее, наружное наблюдение за всеми западными дипломатами в Москве и их семьями и фиксировать все отклонения от нормального поведения. Об используемом западными разведками методе моментальных встреч и моментальных передач успел поведать до своей казни подполковник ГРУ Петр Попов, который предложил свои услуги ЦРУ в Вене в 1953 году, шесть лет работал на Запад, пока не был схвачен в московском автобусе вместе со своим американским связным 16 октября 1959 года.

К середине лета Пеньковский по некоторым признакам понял, что КГБ точит ножи против него. В апреле у него сорвалась поездка на международную ярмарку в Сиэтле из-за того, что его якобы могли расшифровать как офицера ГРУ по его работе в Анкаре. В мае и в июле сорвались поездки соответственно в Бразилию и на Кипр.

Понятно, что Пеньковский был в смятении. Его западным друзьям надо было переходить от встреч в городе на встречи и передачи на приемах, к тайниковым операциям.

Что же касается Винна, то вопреки тому, что он потом искренне говорил и писал, КГБ, похоже, не имел никаких подозрений на его счет и его считали скорее объектом вербовки, чем помощником Пеньковского в шпионских делах. Сдается, русские узнали всю правду о Винне из уст самого Пеньковского, и объектом наблюдения был не Винн, а сам Пеньковский, когда Винн заметил слежку в московском ресторане «Пекин» – это произошло в начале июля.

Хотя нервы Пеньковского были на пределе, он был ещё способен контролировать себя. Он всегда пользовался своим удостоверением сотрудника ГРУ, чтобы пройти с Винном через кордон в аэропорту. Хотя Винн и писал о том, что Пеньковский передавал с ним массу материалов, просил его сообщить об опасности его положения и повлиять на Лондон с целью организовать операцию по его спасению, основной упор Пеньковский делал на связь с сотрудниками западных резидентур (британцы до конца применяли получение документов на официальных приемах, где, если что, никто не захватит их на месте) и им предавал вместе с материалами свои самые серьезные личные послания. Он сказал им, например, что в конце сентября планирует взять отпуск, так что в это время связи с ним не будет. Он также заявлял, что собирается «разобраться» с КГБ, почему его не пускают за границу. Никакой паники пока не было.

Но как раз КГБ-то и разобралось с ним в течение последующих трех месяцев. В августе состоялась оперативная встреча с сотрудником ЦРУ, а последняя «моменталка» состоялась 5 сентября. 6 сентября западники видели Пеньковского в последний раз по случаю демонстрации фильма в британском посольстве. Никакой передачи материалов не было и не планировалось. Единственное, что было намечено, так это бесконтактная встреча с новым сотрудником резидентуры, которому Пеньковского передавали на связь, чтобы они запомнили друг друга внешне. В западном лагере не возникло никакой тревоги, когда остальной сентябрь и начало октября прошли без каких бы то ни было признаков жизни со стороны полковника: считалось, что он в отпуске. Но октябрь близился к концу, а контактов всё не было, и появилось беспокойство. Неизвестности положила конец серия ударов, последовавшая 2 ноября.

Пеньковскому дали два телефонных номера для использования в экстренном случае. Он должен был позвонить и после ответа, ни слова не говоря, повесить трубку. Телефон московской квартиры его нового связника, естественно, не входил в это число. Однако этот телефон зазвонил первым, и голос был, без сомнения, Пеньковского. Сказанное им было столь же подозрительно, сколь и сделанное. Вначале он спросил своего нового связника, как его зовут, а потом продолжил: «Вы меня знаете. Вы мой друг. Нам нужно немедленно встретиться, возле цирка».

Всё в этом звонке было не так, это было грубое нарушение установленных британцами правил связи. Сотрудник лишь ответил, что представления не имеет, кто ему звонит, и повесил трубку. Пеньковский явно либо свихнулся от страха, либо работал под контролем КГБ. Другие происшествия этого дня подтвердили самые худшие опасения.

На тридцать пятом столбе по Кутузовскому проспекту появилась согласованная с американцами условная метка, которая давала знать о заложении тайника. Когда сотрудники ЦРУ поспешили к тайнику, они попали в руки КГБ.

Наконец, в тот же день пришло сообщение об аресте Гревилла Винна – в Будапеште, где он находился со своей передвижной выставкой. Через несколько часов бедняга Винн был переброшен в Москву, где помещен для допросов в тюрьму «на Лубянке».

Что же произошло между кинопросмотром в британском посольстве и звонком британскому связнику 2 ноября? Опять же реконструкция событий сделана на основе западных анализов, в свою очередь основанных отчасти на показаниях перебежчиков из советской разведки.

В середине 1962-го началась слежка за квартирой Пеньковского. Вначале ограничивались установкой камер в окнах и на балконах дома напротив, которые позволяли видеть, чем занимается полковник, какие ящики выдвигает. На второй стадии воспользовались квартирой над ним, откуда выселили жильцов. В потолке установили глазок, и он дал увидеть куда больше. Теперь встал вопрос о том, как вторгнуться в квартиру и обыскать её, пока что не вызывая тревоги у подозреваемого предателя.

Эта проблема была решена подразделением «грязных дел» КГБ. Его люди нанесли легкий слой смазки на кресло Пеньковского, а эта смазка, расплавляясь под действием тепла тела, проникает через одежду и превращает место соприкосновения в жгучую рану. К полудню полковник, почувствовавший резкие боли, был отправлен в госпиталь, где проинструктированные врачи настояли на том, что пациенту следует пробыть на лечении несколько дней. Жену сумели удалить менее радикальным способом, после чего на квартиру был совершен набег и её обыскали. Фотоаппараты, кассеты, шифры, приемник и прочие шпионские аксессуары были извлечены из их захоронений и водворены на место. КГБ убедилось в виновности Пеньковского, но не торопилось брать его, надеясь, что, оставив его на свободе, сможет обнаружить его сообщников.

Однако преследователи через некоторое время после вторжения в квартиру изменили свое мнение, после того как увидели через потолочный глазок, как Пеньковский из секретного ящичка письменного стола – этого тайника сыщики не обнаружили – достает превосходный советский паспорт со всеми необходимыми официальными отметками. Хуже того: камера показала, что на паспорте есть его фото, но нет фамилии, имени и отчества. Более того, они увидели, как он заполняет эти пустые места, то есть готовится пустить паспорт в дело. После этого у КГБ не было иного выбора, кроме как брать его. Хотя об аресте Западу стало известно 2 ноября, он произошел за неделю, а то и за две до этого.

У властей было полгода, чтобы подготовить Пеньковского и Винна к тем ролям, которые они играли на четырехдневном показательном процессе, состоявшемся в мае 1963 года. Однако Винн не выглядел на суде этакой фигурой раскаяния, как того хотело бы обвинение, несмотря на временами жесткое обращение с собой (можно предполагать, что если бы обращение с Винном было действительно «временами жестким», то и Винн, и прочие дали бы себе право говорить о жестоких пытках. – Примеч. перев.). Тем не менее его дело выглядело весьма простым: честный бизнесмен, ставший жертвой зловредных британских спецслужб и превращенный в орудие их грязной профессии. Если отбросить ярлыки, то такой вердикт недалек от истины. Приговорен был Винн к восьми годам лишения свободы, но через одиннадцать месяцев, 22 апреля 1964 года, был освобожден и обменян на пограничном пункте в Берлине на супершпиона «Гордона Лонсдейла» (Конона Молодого).

Сам Пеньковский, которого вынудили к признаниям путем жестоких пыток (оставим это утверждение на совести автора. – Примеч. перев.), представлял собой огромную проблему для постановщиков процесса. Прежде всего, надо было приглушить тот факт, что он – старший офицер ГРУ. Он был представлен как давно уволенный из армейских рядов, как предавший доверие на оказанном ему посту заместителя председателя ГКНТ. Он был представлен как карьерист, стяжатель, разложившийся тип, который от морального разложения перешел к предательству. Появились свидетели, которые видели, как он пил вино из туфелек любовниц, и это была одна из многих отталкивающих привычек, приобретенных им в ночных клубах Лондона и Парижа (для некоторой части избранной публики, присутствовавшей на процессе, эта привычка могла бы показаться скорее восхитительной, чем отталкивающей).

Но самая большая проблема состояла в том, что надо было показать масштабность преступления, чтобы обосновать неизбежный смертный приговор. С другой стороны, это означало бы провал в работе органов безопасности, допустивших нанесение такого ущерба государству. Постановщики суда так и не построили квадрата из этого круга. В какой-то момент Пеньковский был обвинен в передаче тысяч военных, политических и экономических секретов Западу. Но после суда главный обвинитель, генерал-лейтенант А. Г. Горный, выступил с заявлением, смягчающим масштабы ущерба и объем переданной информации. Как всегда, коммунистическая система запуталась в паутине собственной лжи.

Пеньковский совершал героические дела, сам не будучи героем. Он служил, как сказали бы на Западе, благородному делу, но служил без благородства. И все-таки он не был пешкой на шахматной доске разведок. Он сам ступил на избранный им путь и прошел его до конца, пока его не остановила собственная самоуверенность.

 

Мрачный вестник

22 сентября 1961 года у дверей жилища Фрэнка Фриберга, резидента ЦРУ в Хельсинки, появился без предварительного уведомления подполковник Анатолий Михайлович Голицын. Он под фамилией «Климов» работал в резидентуре КГБ по контрразведывательной линии. Его не без приключений (он был на короткое время вызван в Москву, а потом вернулся под другим именем) перебросили во Франкфурт, а затем в Соединенные Штаты. Американцы приобрели весьма занимательный, неспокойный и в конечном итоге самый вредоносный для них подарок из когда-либо переходивших из рук в руки в шпионской игре Восток – Запад.

В отличие от других своих коллег, просивших убежища на той стороне Атлантики, Голицын не давал показаний перед Конгрессом и не давал интервью до выхода в свет своей книги «Новая ложь вместо старой». Она была опубликована в 1984 году, спустя 23 года после его побега. К навязчивой идее этой книги – то, что Западе считалось значимой победой, на самом деле гигантский дезинформационный трюк КГБ, – мы вернемся позже. Здесь надо лишь заметить, что в этом произведение нет никакой информации о жизни, личности и карьере автора. Не написано о нем и биографических сведений. Представить его как человека мы можем на основании сказанного им своим западным следователям, их мнения о нем и мнений о нем его бывших коллег, также сбежавших на Запад.

Ему было 35 лет на момент бегства – шага, который, по его словам, он вынашивал по мере разочарования коррупцией и несовершенством советской системы. Собственно, это аргумент всех перебежчиков, но в случае с Голицыным к этому аргументу следует отнестись с бо́льшим вниманием. Основной правдой в деле Голицына является тот факт, что к 1961 году он, как и Пеньковский, понял, что его карьера испорчена, но в отличие от Пеньковского, который никогда не забивал голову теорией разведывательной деятельности, Голицын неустанно тянуло к вопросам реформирования и реорганизации службы. Потерпев неудачу со своими идеями в Советском Союзе, самые амбициозные он взял с собой на Запад и там после медленного старта начал постепенно прогрессировать.

Стать чекистом было его детской мечтой. В 1944 году его, 18-летнего солдата, переводят из армии в школу контрразведки. После года учебы он три года работает по контрразведывательному обеспечению поездок советских граждан за рубеж, потом снова два года учится и попадает уже в Первое главное управление, в англо-американский отдел. С 1953 по 1955 год он находится в своей первой зарубежной командировке – в Вене, работая по советским эмигрантам в Австрии, потом по британцам. Затем снова учеба, на сей раз в Высшей школе КГБ, и после кратковременной работы в Центре по США и НАТО он едет в Хельсинки.

Но размеренная карьера не устраивала Голицына, в голове которого после разных курсов появились идеи о переустройстве мира, прежде всего того, что находится непосредственно вокруг него. Много лет спустя о Голицыне так говорил Петр Дерябин, бежавший на Запад в 1954 году (см. главу 6):

«Впервые я встретил Голицына в Москве в 1962 году, когда он работал в американском отделе, потом был с ним в Вене, где мы оба работали в резидентуре. Он был замкнутым и не привлекал к себе людей. Я был одним из его друзей, мне удалось снять номер в “Гранд-отеле” для него и его жены, на которой он женился перед самой командировкой.

Что меня больше всего удивляло в Голицыне – так это то, что он казался вечным студентом, а не практическим оперативным работником, которым он, вообще-то, являлся по положению. Он любил приврать и придумывал истории, которые делали его важным в глазах других. Он, например, рассказывал о себе, что в 1951 году был со Сталиным в Сочи. Но этого не могло быть, потому что Сталин не ездил туда в том году! Он вечно был полон планов, планов переделки всего и вся».

Своим следователям он поведал, что, мол, свой проект реорганизации Первого главного управления, разработанный вместе с другим коллегой, майором Кащеевым, он передал в Политбюро, и его там одобрили, но никаких реорганизаций не произошло. Позже он добавил, что сам Сталин одобрил их проект.

И вот этот неудержимый теоретик прибыл в 1960 году в Хельсинки и там начал пытаться улучшать дела. Скоро у него возник конфликт с резидентом, полковником Женниковым, по поводу того, как должна работать резидентура, и в 1961 году он сделал ту же глупость, как и Пеньковский за пять лет до него в Стамбуле (ранее автор указывал Анкару. – Примеч. перев.) – написал жалобу в Москву по поводу поведения своего шефа. Хотя он направил жалобу по каналам своей службы, результат, по крайней мере для перспектив его карьеры, получился такой же. Ему посоветовали заниматься своим делом, и с этих пор Голицын, не ладивший с коллегами, был взят на заметку Центром как возмутитель спокойствия. В такой ситуации могла бы помочь рука наверху, но такой у Голицына не было. Неудивительно, что он стал искать выход своим амбициям на Западе.

Семья его не удерживала: коллеги заметили, что ещё в Вене в самом начале семейной жизни дела в семье у него шли негладко. Он имел представление о западном образе жизни, читал американские газеты и книги, так что был знаком с американским менталитетом. Неприятие коммунизма было в нем в определенной степени. Но подтолкнуло его к побегу желание учинить скандал и повлиять таким образом на образ мыслей в правительствах. Так что побег был скорее импульсом эксгибиционизма, чем проявлением идеологии.

Надо различать содержание принесенного им багажа. С одной стороны, это информация офицера разведки, а с другой – его космические идеи о переустройстве послевоенного мира, которые были изложены в его одной-единственной публикации. То, что он рассказал о своем пребывании в Финляндии, на своем последнем посту, было разочаровывающе ничтожно. Он указал лишь советского агента в представительстве Британского совета в Хельсинки, женщину по имени Эльза Май Эванс. Это было важно, но незначительно. Но Голицын пошел дальше. Он стал называть высокопоставленных финнов советскими «агентами влияния». Пожалуй, за единственным исключением – и это было не секретом для Запада – его список оказался весьма сомнительным. Он, например, включал в себя самого главу финского государства президента Кекконена. Тогда считалась, что Кекконен был хорошим финном и использовал русских больше, чем они использовали его в своих целях. В глазах же КГБ он был одним из важнейших контактов.

На натовском фронте Голицын дал несомненно важные зацепки. В Москве перед поездкой в Хельсинки он занимался обработкой информации, и, хотя он не знал имен агентов, он знал сами материалы и откуда они шли. Так вышли на одного из главных советских агентов в штаб-квартире НАТО – Жоржа Пака, заместителя начальника французского отдела управления прессы и информации. За Паком в Париже была установлена слежка, и выяснилось, что он регулярно встречается с Владимиром Хреновым, сотрудником советской разведки, замаскированным, как и десятки его коллег, под сотрудника ЮНЕСКО. 10 августа 1962 года Пак был арестован (с документами в портфеле) и признался, что работал на КГБ с начала 50-х годов. Среди важнейших документов, которые он передал, был оперативный план англо-французского нападения на Суэц в 1956 году и натовский план отражения молниеносной атаки Советского Союза на Западную Европу.

Сведения Голицына помогли позже разоблачить работавшего в НАТО канадского профессора Хью Хэмблтона, который тоже начал работать на Советский Союз в начале 50-х годов, но того поймали только в 1979 году. Канадские власти решили не подвергать его суду за сотрудничество с ними на том основании, что он выдавал не канадские, а натовские секреты. Но он имел глупость выехать в июне 1982 года в Британию, где его арестовали и отдали под суд за нарушение британского закона об охране государственных секретов (родился он в Оттаве, но его отец был британским подданным, и потому Хэмблтон имел двойное гражданство и двойную ответственность перед законом). 6 декабря того же года этот самый дружелюбный и эксцентричный шпион, которому тогда было 60 лет, начал отбывать 10-летнее заключение.

Вне сферы НАТО его сведения были несущественными. Главная трудность состояла в том, что, как обнаружили люди, допрашивавшие его, он более десяти лет упорно отказывался говорить по-русски. Его паранойя, что КГБ внедрилось во все звенья западных разведок, была настолько ярко выраженной, что он подозревал сотрудников ЦРУ или Ми6, говоривших по-русски, в том, что они работают на КГБ. Так что он говорил на ломаном английском, который знал со школы, и это вело к взаимному непониманию и трате времени. Он часто использовал неправильные английские слова, потому что его словарь был ограниченным или потому что думал на русском языке. В общем, его следователям приходилось многократно прокручивать пленки с записями, чтобы понять, что он хотел сказать. Другим препятствием было его высокое самомнение плюс туманность его сообщений. Он не принес с собой ни одного документа, и этот факт, а также неточность показаний никак не согласовывались с его утверждениями, что он готовился к побегу с 1956 года.

Голицын оказал некоторую помощь в поисках Филби. Он никогда не слышал этой фамилии, но слышал от своего знакомого Кащеева слово «пятерка». Кащеев побыл в лондонской резидентуре в 1953–54 годах, но его отправили домой, после того как британская полиция поймала его пьяным за рулем. О Бёрджесе и Маклине знали уже давно – это составляло два. Джона Кернкросса уволили из Уайтхолла и позволили уехать в Рим в Организацию ООН по вопросам продовольствия и сельского хозяйства. Это три. Голицын смог только сказать, что один работает на высокой должности в британской разведке – почти то, что говорил несчастный Волков почти двадцать лет до него. Блант, который подходил под это описание, по крайней мере в прошлом, был раскрыт через другие возможности в 1964 году. Филби разоблачил себя своим отлетом в Москву в январе 1963 года. И все-таки слова Голицына о «пятерке» помогли усилить подозрения в отношении Филби в 1962 году.

Здесь стоит заметить об одной странности Голицына. Когда он заикнулся в разговоре с сотрудниками ЦРУ о существовании советского агента в британской разведке, его спросили, можно ли это передать британцам. Он ответил: «Да, но на высоком уровне. В нижних я не уверен». Так он рассуждал в 1962 году. Потом он стал петь иначе.

Наводки Голицына помогли раскрыть советское проникновение в адмиралтейство. По его словам, в эту святая святых Уайтхолла было внедрено два советских агента. Один, сравнительно молодой, был завербован в Москве в 1956 году, когда работал в военно-морском атташате, а теперь служит в Лондоне. Появился список из четырех человек, и один из них, Джон Вассал, и оказался тем самым офицером. Но Голицын настаивал, что, судя по характеру поступавшей информации, должен был существовать более старший офицер. Однако поиски и расследования больше ни к чему не привели.

В марте 1963 Голицын, который проявлял всё большее недовольство условиями пребывания в Соединенных Штатах, прибыл в Лондон, где его должны были допросить сотрудники Ми5. Он приехал и разворошил мир высокой политики и разведки. Незадолго до этого умер лидер лейбористов и, следовательно, кандидат в будущие премьер-министры Хью Гейтскелл, – умер от редкой в умеренном климате красной волчанки. Этот факт показался Голицыну примечательным, потому что он вспомнил, как один его знакомый в Москве говорил насчет готовящегося устранения «западного лидера». И Голицын решил, что речь шла о Гейтскелле. А тот за полтора месяца до смерти посетил советское посольство по поводу визы: он собирался посетить Москву по приглашению Хрущева. В консульском отделе он даже выпил чашку кофе. Голицын сложил один и один и получил пять: Гейтскелла убили русские, чтобы расчистить дорогу Гарольду Вильсону.

Но медицинские аргументы говорили, что, независимо от той чашки кофе, для развития такой болезни надо было периодически давать человеку новые дозы, чтобы добиться летального исхода. Но Гейтскелл находился под пристальным вниманием британских медиков.

В мире шла разрядка, департамент «мокрых дел» в КГБ приходил в упадок, и убийство Гейтскелла противоречило обеим этим тенденциям. К тому же в 1962 году, когда якобы была совершена эта акция, преемником Гейтскелла считался скорее Джордж Браун, а не Гарольд Вильсон, и замена Гейтскелла на ярого антикоммуниста Брауна отнюдь не могла входить в планы Кремля. Следует при этом заметить, что ни один из последующих советских перебежчиков из мира политики или разведки не принимал всерьез версию убийства Гейтскелла.

К числу дичайших преувеличений относятся утверждения, будто Голицын дал британцам «две тысячи наводок» на советских агентов в Британии. Они ограничивались десятками, и ему не повезло, что Лондону всё это было уже известно. За девять месяцев до бегства Голицына был разоблачен как советский агент сотрудник Ми6 Джордж Блейк. После ареста он во всем признался, а после приговора всё рассказал допрашивавшим его в тюрьме сотрудникам контрразведки, так что его информация покрывала рассказанное Голицыным, разве что информация Голицына была многословнее и цветистее. Некоторые другие «открытия» Голицына оказались не столько цветистыми, сколько неточными.

Пребывание Голицына в Британии длилось четыре месяца и закончилось неожиданно. В редакции правой «Дейли телеграф» узнали из Вашингтона, что в Британии находится важный перебежчик из КГБ, и стали раскапывать настоящее имя Голицына. В конечном итоге тот разозлился из-за того, что стало известно его местопребывание, и сразу улетел в Вашингтон. Есть подозрения, что утечку организовали сами американцы, чтобы вернуть Голицына. И если это действительно сделали американцы (доказательств этому нет), то они должны были сразу пожалеть. Как только он вернулся в свой потайной дом в пригороде Вашингтона, где жил под другой фамилией и на ежемесячном жаловании, он распалился ещё больше в своих обвинениях. Он стал утверждать, что все советские беглецы – это люди Кремля и их единственная цель – дискредитировать его и помешать его великой миссии в западном мире. Что касается мира американской политики и разведки, то Голицын дал ему неизмеримо мало по сравнению с тем, что он дал Лондону.

Свой сценарий, основанный на вере в проникновение КГБ во все сферы деятельности западного альянса без всяких доказательств, он продолжил применять в отношении Лондона. Пользуясь частыми поездками Вильсона в Москву во время нахождения в оппозиции, он стал утверждать, что Вильсон, возможно, завербован КГБ. Всё это были предположения. Чтобы получить серьезные обвинения против окружения Вильсона, нужно было подождать нового советского перебежчика, который появился на лондонской сцене в 1971 году.

Голицыну явно нужен был мощный покровитель для продвижения своих идей, и он нашел его в лице Джеймса Энглтона, тогдашнего главы контрразведывательного подразделения ЦРУ. Было бы оскорбительно для интеллекта и высокого профессионализма Энглтона считать, что Анатолий Голицын убедил его в вездесущности руки КГБ на Западе (то же касается и помощника Энглтона, полностью поддерживавшего его в этом вопросе, по имени Рэймонд Рокка). Энглтон, наполовину американец по рождению, но полный по ассимиляции и лояльности, был одной из самых ярких и уважаемых личностей в ЦРУ. Он ещё в 1944 году возглавлял контрразведывательные операции в Италии, а тогда ему было 27 лет. Энглтону на момент появления Голицына было только 45 лет, но за прошедшие годы он пережил много разочарований, прежде чем этот догматик-крестоносец из Москвы появился на сцене.

Энглтон, как и все в западных спецслужбах, были потрясены бегством Бёрджеса и Маклина в 1951 году. Но, как вспоминают его коллеги, именно известие о том, что Ким Филби много лет был советским агентом, разрушило веру Энглтона в окружающий мир. Энглтон работал с Филби двадцать лет, прежде чем тот улетел в январе 1963 года в Москву. Они познакомились ещё в 1943 году в Лондоне, когда Энглтон был ещё молодым сотрудником спецслужбы, а Филби возглавлял иберийский отдел Ми6. Несколько лет Филби работал в Вашингтоне, они поддерживали тесную и постоянную связь и по службе, и лично. Похоже, что Энглтон был особенно расстроен известием о том, что это Филби помешал Волкову уйти на Запад в 1945 году (и подписал тому смертный приговор). Если уж человек такого уровня был агентом КГБ, то за кого же можно было поручиться? Энглтон уже был полон сомнений, когда в Вашингтоне приземлился этот советский пророк судьбы.

Голицыну удалось поднять панику в ЦРУ, когда он занялся поисками предателей в Вашингтоне, вспомнив о приезде в 1957 году в американскую столицу главы Второго главного управления КГБ. По его мнению, такой чин мог приехать только для встречи с агентом из ЦРУ (хотя для этого могли быть десятки других причин). Однако Энглтон начал искать собственного Филби в штаб-квартире ЦРУ. Поиски эти ничего не дали ни тогда, ни позже.

Он затеял возню и в другом вопросе и, как это ни странно, был родоначальником новой кампании – о советской политике дезинформации. Он отмечал, что его миссия – обратить внимание Запада не на борьбу разведок и контрразведок, а на главную стратегию Кремля в битве с Западом. Эти его мысли были изложены в его единственном труде. В нем он написал об упоре Кремля на «активные мероприятия», о чем будет сказано в одной из следующих глав. Делал он это, как всегда, без документальных подтверждений, точных дат и свидетельств из первых рук. Он был в плену убеждения, что с момента основания дезинформационного отдела «Д» во главе с полковником Агаянцем его веселая компания только и делала, что одерживала дезинформационные победы по всему земному шару.

По его «новой методологии» разрыв с Тито был показным с начала и до конца, то же самое – советско-китайский конфликт, а «пражская весна» являлась «контролируемой операцией (чехословацкого) партаппарата» (зачем тогда надо было устанавливать ещё и контроль со стороны армий Варшавского пакта?) И совсем уж черным фарсом кажется довод о том, будто движение «Солидарность» в Польше явилось ещё одним хитроумным трюком полковника Агаянца. Спасибо хоть советское вторжение в Афганистан он не подал как ещё одну дезинформационную акцию, хотя и здесь, похоже, он готов был сделать открытие.

«Синдром Голицына» нанес значительный ущерб в Британии во время дебатов по поводу окружения Вильсона, а также из-за раздоров вокруг сэра Роджера Холлиса и других кандидатов на место главного предателя. Но если британская разведка была разделена надвое, то американское ЦРУ разлетелось на многие куски. У десятков самых способных сотрудников карьера прекратилась или была подпорчена. Особенно это проявилось при поиске правды относительно роли Москвы в убийстве Кеннеди.

Двадцать пять лет спустя пророк представлял собой жалкое зрелище. Американцы увидели всю его паранойю во время поездок через океан дочери Сталина Светланы Аллилуевой. Когда она впервые приехала в Штаты, Голицын сообщил, что ей разрешили поездку, чтобы Голицын встретился с ней из чистого любопытства и тут же попал в лапы киллеров из КГБ. Когда же после нескольких лет пребывания на Западе она вернулась в Москву, то он не нашел сказать ничего другого, кроме как что Кремль отказался от его убийства. Голицын не изменил себе, когда она, уже в качестве Ланы Питерс, вернулась в Соединенные Штаты. Он сказал, что там снова решили его убить.

Чтобы быть последовательным, он и гласность Михаила Горбачева должен был считать «активным мероприятием». Сидя в изоляции в своем доме, он бомбардировал предостережениями Белый дом. Он держал пистолет при себе, как единственная личность на Западе, голос которой Кремль хотел бы заглушить. Если КГБ и хотело когда-нибудь убить его, то не после того ущерба, который он нанес западному разведывательному сообществу. После этого он скорее получил бы от КГБ не пулю, а орден.

 

«Кость в горле»

3 июня 1962 года, менее чем через полгода после того, как Голицын появился на пороге резидентуры ЦРУ в Хельсинки, другой офицер КГБ, служивший в службе безопасности при советской делегации по разоружению, в перерыве между заседаниями отвел в сторону одного американца и попросил его об организации ему личной встречи. Так началась сага о Юрии Носенко, который станет ещё более противоречивой фигурой, чем Голицын, если это возможно. В отличие от Голицына, Носенко спецслужбы взяли в крутой оборот, но он потом вкусил эффектное отмщение. До сих пор спорят, кто из этих двух был из породы ангелов, а кто – преобразившийся советский дьявол.

История Носенко и началась неоднозначно. На первых встречах с американцами в Женеве (вначале с Питером Бэгли, сотрудником ЦРУ из Берна, к которому потом присоединился Джордж Кизевальтер из советского отдела в Лэнгли, человек с русскими корнями) Носенко представился подполковником, а позже выяснилось, что он только капитан. Его первый ход в партии мало соответствовал его заявленному рангу: он потребовал только 800 швейцарских франков в качестве первоначальной платы за шпионские услуги. Сумма казалась на первый взгляд абсурдно малой. Носенко объяснил, что он протратился, запустил руку в кассу КГБ и ему нужны эти деньги, чтобы вложить их в кассу. В ЦРУ уже были известны такие истории, так что его объяснение не показалось выдумкой. На самом деле, как признался много лет спустя Носенко, это было чистой неправдой. Он посчитал, что ему, мол, не поверят в ЦРУ, если он предложит работать на исключительно идейной основе, и потому выдумал историю про долг.

С самого начала была путаница относительно его намерений. Его американские контакты были убеждены после его отъезда в Москву, что он не готов физически к побегу. Носенко позже отрицал это: «На этих встречах в 1962 году я не говорил, когда я совершу побег. Я оставил этот вопрос открытым. Я только сказал, что надеюсь встретиться с ними в Женеве на следующий год, когда возобновятся переговоры по разоружению. Я запретил всякие контакты в Москве, потому что хорошо знал о высокой технике наружного наблюдения».

Носенко, как и Голицын, никогда не писал о своей жизни. Но трудно судить о перебежчике как о человеке, не зная его прошлого и окружения. Юрий Иванович Носенко родился в 1927 году в Николаеве. Дед его и отец были рабочими на судостроительном заводе, отец окончил вечерний институт и стал инженером. Мать его была дочерью городского архитектора и, стало быть, принадлежала к высоким слоям городского общества. Это была культурная женщина, оказывавшая влияние на отца и на сына. Отец неуклонно продвигался по служебной лестнице. В 1934 году семья переехала в Ленинград, а в 1939-м – в Москву. Отец дошел до министра морского флота, умер в 1956 году и похоронен в кремлевской стене. Его именем назвали николаевский судостроительный завод. Спустя восемь лет, то есть после побега сына, завод переименовали.

Отец направлял сына по морской стезе, но под влиянием своей культурной матери он решил стать дипломатом. Благодаря положению отца он без труда поступил в элитный Московский государственный институт международных отношений и по окончании попал в ГРУ, в разведку ВМС. В военно-морской разведке он служил следующие три года.

Знаменательным для него был 1953 год. Начать с того, что по возвращении в Москву он в этом году женился. Людмила происходила из высокопоставленной семьи. На встрече Нового 1953 года он познакомился с первым замминистра МГБ генералом Богданом Кобуловым, состоялся разговор о будущей карьере, и вскоре Носенко перешел во Второе главное управление, занимавшееся контрразведкой.

На протяжении последующих десяти лет он ходил зигзагом между Первым отделом этого управления, занимавшемся американцами, и Седьмым, созданным в 1956 году специально для вербовки западных туристов, приезжавших в Советский Союз. 1959 год был, похоже, урожайным для Седьмого отдела. Носенко писал потом: «В 1959 году мы сделали немало вербовок, среди них немало весьма интересных – профессора и учителя». Среди американцев, приехавших осенью того года, был и человек, которому суждено было сыграть роковую роль в мировой истории, как и малом мирке Юрия Носенко. Это был Ли Харви Освальд, решивший тогда остаться в Советском Союзе, а после возвращения в Соединенные Штаты ставший убийцей президента Кеннеди.

Прежде чем подойти к роли Носенко в этой драме, проследим, как он постепенно склонялся к бегству на Запад. Согласно его рассказу, этот процесс начался во время его первого визита за границу. Это было в 1957 году, он выехал в Англию с группой спортсменов под фамилией Николаев как сотрудник Министерства культуры СССР. Он испытал впечатление, знакомое и по другим перебежчикам – от изобилия в магазинах и от явно более высокого уровня жизни трудящегося человека. Однажды он разговорился с водителем автобуса и узнал, что у того свой дом, а не какая-нибудь комната в коммунальной квартире и что его жене нет необходимости работать, так как его зарплаты хватает.

В 1957 Носенко ещё не готов был уйти, но решил пойти на ни к чему не обязывающий контакт. На приемах часто появлялся некий «мистер Саттон», которого резидентура КГБ считала сотрудником Ми5. Носенко подошел к нему и попросил сводить в типичный лондонский паб. Англичанин с радостью оказал ему эту услугу. Пару часов они пили пиво и болтали. В конце Носенко подарил ему баночку черной икры. Перед отъездом делегации англичанин подарил ему сверток. Носенко надеялся найти там какую-то записку, но нашел только лондонскую пивную кружку. Если «мистер Саттон» и был из контрразведки, то по каким-то причинам воздержался от послания. С другой стороны, коллеги Носенко могли принять за контрразведчика обычного мистера Саттона.

По словам Носенко, он сделал попытку заинтересовать западные спецслужбы в 1960 году, когда в аэропорту Амстердама по дороге с Кубы он оставил пачку секретных документов с письмом, но никто их не взял. Поэтому для третьего контакта – через два года в Женеве – он выбрал американца из официального дипломатического списка. Но через год он не приехал в Швейцарию, потому что в 1963 году не было переговоров «с его участием», но приехал с делегацией в январе 1964 года и по условленному сигналу встретился с Бэгли. Дела стали развиваться быстро и приобрели для американцев неожиданный оборот. Бэгли свидетельствовал, что уже к концу 1962 года у него появились серьезные сомнения насчет надежности Носенко, и это объясняется информацией, которую давал Голицын и с которой Бэгли познакомился в Вашингтоне. То, что говорил Носенко, расходилось с показаниями Голицына.

Таким образом, в 1964 году Носенко был совершенно незнаком Бэгли. Сотрудник ЦРУ по своей профессиональной привычке подозревал Носенко в том, что это «подстава» КГБ и она имеет цель дискредитировать предыдущего беглеца. Более серьезные подозрения появятся позже, а первое подозрение вряд ли было обоснованным, потому что русские, весьма скрупулезные в вопросах безопасности, не стали бы выпускать разгуливать по Западу человека, знавшего слишком много об операциях КГБ. Но как бы то ни было, подозрения Бэгли усилились на встрече, когда Носенко прямо сказал: «Питер, я не еду домой».

Бэгли пытался уговорить Носенко вернуться в Москву и быть «агентом на месте» (т. е. действующим, нерасшифрованным агентом. – Примеч. перев.), хотя связи с ним в Москве по-прежнему не будет. Образовалась тупиковая ситуация. В конце недели Носенко закончил препирательства тем, что сам явился в ЦРУ со своим багажом и заявил, что мосты сожжены. Когда его вновь стали отговаривать, Носенко, как он сам позже признал, соврал, что, мол, пришла грозная телеграмма об отзыве его в Москву. Он писал: «Я придумал это, чтобы надавить на американцев и заставить их действовать. Так и вышло: в ту же ночь меня перебросили во Франкфурт».

В жизни Носенко не случилось ничего особенного, что бы толкнуло его в начале 1964 года к бегству на Запад. Хотя он считался в своем ведомстве несколько необузданным человеком, сверх среднего пристрастившийся к водке и женщинам, его служебные перспективы, хотя и не блестящие, не были заблокированы, как у Пеньковского. Ему не давали заданий убивать людей, как Хохлову. У него не было неприкрытой вражды с начальством, как у Петрова или Голицына. В нем не происходило процесса постепенного разочарования, когда достаточно вспышки возмущения, чтобы уйти, как это было у Дерябина. Ему не угрожал арест, как Гузенко. Он не ненавидел жену, как Растворов. Или он решил, что пришло время навечно выбрать тот образ жизни, о котором он думал с юности?

Но это было бы слишком упрощенным объяснением. Что же касается семьи, то в этом сценарии ухода для неё не было места. Он пытался, по его словам, получить назначение в Эфиопию, чтобы убежать оттуда с женой и двумя маленькими дочерьми, родившимися в 1954 и 1958 году, но эта попытка не удалась. В Москве ещё оставались брат и мать, которой он был многим обязан. Жена и мать прислали ему через американское посольство в Москве письма, полные упреков и призывов и написанные, очевидно, под диктовку.

Но существовало и другое, весьма отличное, объяснение его побега. Он принес с собой информацию невиданного политического значения. Он заявил, что вел в Москве дело Ли Харви Освальда и видел все тома дела об убийце президента Кеннеди. КГБ, заверил он американцев, «чисто» в этом деле, и Кремль не имеет ничего общего с убийством в Далласе.

Но вначале о личности убийцы. 26-летний бывший солдат морской пехоты приехал в Москву из Хельсинки осенью 1959 года. 31 октября он вручил Ричарду Снайдеру, консульскому сотруднику посольства США в Москве, заявление об отказе от американского гражданства; он также указал, что подал просьбу о предоставлении ему советского гражданства. В «вызывающей и агрессивной» манере он сообщил, что «предложил советским властям любую информацию, которую получил в бытность оператором радара». Эти слова были подчеркнуты в тексте телеграммы посольства в Госдепартамент. Освальд действительно служил одно время в Японии на авиабазе, которая обслуживала сверхсекретные самолеты У2, но не имел отношения к ним и к информации по ним. 21 октября, услышав от сотрудника «Интуриста», что его виза не может быть продлена, он вскрыл себе вены, но его вовремя перевезли из ванной комнаты гостиницы в Боткинскую больницу. 4 января 1960 года ему выдали вид на жительство, сказали, что советский Красный Крест будет выплачивать ему деньги, чтобы он мог начать новую жизнь, и сообщили, что жить он будет в Минске. «Это в Сибири?» – спросил он. Паспортист рассмеялся.

До конца своего пребывания в Советском Союзе он жил в Минске. Ему дали работу на радиозаводе, почти бесплатную однокомнатную квартирку в пяти минутах ходьбы от завода, с ванной и двумя балконами. («Это квартира-мечта для русских», – писал он в своем дневнике). 700 рублей в месяц он получал от Красного Креста и столько же зарабатывал на заводе. Но постепенно в нем усиливалось разочарование. 4 января он написал в своем дневнике: «Я начинаю передумывать насчет желания остаться. Работа скучная, деньги, которые я получаю, тратить негде, никаких ночных клубов или боулинга, никаких мест отдыха, кроме профсоюзных танцев. Я сыт всем этим». После того как он направил первое письмо в американское посольство о своем разочаровании, он познакомился на танцах с девушкой по имени Марина и через две недели сделал ей предложение, которое было принято. На некоторое время новая жизнь притупила тоску по дому. В июне 1961 года он сказал своей «слегка вздрогнувшей» жене о намерении уехать с ней в Штаты. В феврале 1962 года родилась девочка. Русские не чинили препятствий в возвращении, и американцы вернули паспорт. Наконец, в июне 1962 года Освальд с семьей выехал в Вернон, штат Техас, где жила его мать. Русские больше не видели его и не слышали о нем. Но в сентябре 1963 года человек по имени Ли Харви Освальд пришел в советское консульство в Нью-Мексико, якобы поинтересоваться ответом на телеграмму, посланную им в Москву. Этот факт был отражен в деле ЦРУ на Освальда. А следующий документ касался уже Далласа, штат Техас.

Отбросив в сторону непостижимость того, чтобы Кремль решил убить в то время лидера западного мира, даже если бы он решился на это, КГБ ни за что не поручил бы такую работу Освальду, который за время пребывания в Советском Союзе показал себя личностью импульсивной, неустойчивой и ненадежной.

Но кажется и невозможным, чтобы режим каким-то образом не использовал Освальда, а КГБ не оказал ему особого внимания. Ему дали вид на жительство, деньги, «квартиру-мечту», не помешали жениться на дочери полковника милиции и, самое интересное, никоим образом не помешали возвращению в Соединенные Штаты, и вместе с семьей. А это противоречит утверждению Носенко о том, что КГБ «чист» в деле Освальда и никогда «активно» не занимался им. Поскольку подтверждений словам Носенко не было, допросы его длились не месяцы, а годы. На него напустился и Голицын, который утверждал, что Носенко прислан Кремлем, чтобы дискредитировать его, Голицына. Об этом он говорил и в офисе Энглтона. Того, учитывая его мрачную философию, не пришлось долго убеждать. Голицын пролил на Носенко весь свой яд, и это его заслуга, что ЦРУ держало Носенко 1277 дней, причем 292 дня из них его допрашивали, временами при строгих условиях содержания. Лишь в октябре 1967 года Носенко дали «повышенную степень свободы и независимости».

Однако противоречия в его показаниях долго не давали покоя спецслужбам. В частности, удивлялись тому, что в КГБ не допросили Освальда по поводу его службы в морской пехоте – элитном роде войск – и его службе на аэродроме, который обслуживал самолеты У2. Заместитель директора ЦРУ Дик Хелмс, человек осмотрительный, спустя несколько лет сказал по поводу показаний Носенко об отношениях между КГБ и Освальдом, что он не знает, «как освободиться от этой кости в горле». Помогло время. Показания последующих беглецов не противоречили показаниям Носенко. Так что за недоказанностью противоположного показания Носенко остаются неоспоримыми. Правда же в том, что правды мы никогда не узнаем.

С Носенко в апреле 1969 года были сняты все подозрения, и ему начали платить деньги как советнику ЦРУ, временами с доплатами, хотя многие противники Носенко говорили, что ЦРУ зря приняло на службу этого противоречивого человека. Многим сотрудникам ЦРУ из числа старой гвардии эта «кость в горле» будет мешать до конца их дней.