— Я рад, что ты позвонила, — сказал он. — Я все равно собирался позвонить тебе в ближайшее время, пригласить на завтрак…

— Я не для того, чтобы позавтракать с тобой, — сказала она. — У меня нет времени. Поэтому я и предложила встретиться здесь.

«Здесь» означало кафе «Синяя птица» на Кингс-роуд, куда ей было легче добраться из Уондзуорта и где было посвободнее, чем в их любимом ресторане.

— Я не на машине, — сказала она. — Я шла пешком.

— Пешком? Это приличное расстояние.

— Мне нужно было время подумать. Мне многое нужно обдумать, Юлиус.

Она действительно казалась непривычно задумчивой. Заметно было, что она оделась со всем тщанием: на ней был твидовый костюм, который, наверное, считался стильным лет пятнадцать тому назад. На лацкане ее жакета он с приятным удивлением заметил гранатовую брошь, которую подарил ей на свадьбу. Это усиливало непривычное ощущение ее зрелости, как будто она училась выглядеть так, как выглядят другие женщины, когда хотят казаться серьезными. Даже ее волосы улеглись в некую прическу. Она пристально глядела сквозь него, как будто заблудившись в собственных мыслях, и совсем забыла про кофе.

— Что-то случилось, Джози?

— Можно сказать, случилось. Во всяком случае, изменилось. Я уезжаю, Юлиус. Уезжаю из Лондона.

— Куда?

— В Мейдстоун, к матери. Она больна. Ей восемьдесят шесть лет, Юлиус, и она живет одна. Кроме соседки, о ней некому позаботиться. Я одна у нее осталась. Так что я еду домой, чтобы за ней ухаживать.

— А как же работа? Том?

Она вздохнула:

— Я слишком стара и для того, и для другого. Я буду скучать по работе, но, пожалуй, я уже мало на что гожусь. В случае необходимости смогу начать свое дело. Но это, конечно, сомнительно.

— Что на это говорит Том?

— Он найдет мне замену, разумеется. И дома, и на работе. Том все еще видный мужчина. Ты знаешь, он ведь моложе меня?

— Нет, я не знал.

— На семь лет. Вначале это не имеет значения, но потом… И я не была счастлива.

— Я думал…

— Нет, — с нажимом произнесла она. — Мне хотелось иметь то же, что другие женщины. Собственный дом. Детей. Ты знал это? Но в вашей обстановке это все было невозможно.

— Мне очень жаль.

— Ну, сейчас уже слишком поздно об этом думать. Мать оставит мне в наследство дом. По крайней мере, это у меня будет. У женщины без активов безнадежное положение.

— Думаю, что независимость — всегда неплохо. Видимо, этого в наши дни хотят все женщины. Это ведь позиция феминисток?

— Мне не все нравится из того, что они говорят. Но здравое зерно в этом есть. Только тут проблема глубже. Женщинам плохо, когда они одни. Мужчинам в этом смысле проще.

— Я бы не сказал. Мужчины очень уязвимы.

— Знаю я, какие они уязвимые. Если им чего захотелось, они долго не раздумывают.

Он знал, что это действительно так, и постарался сменить тему. Ему хотелось взять паузу, чтобы обдумать положение. С жестокостью мужчины, захваченного новой идеей, он был рад возможности обсудить свои чувства — какое-то необъяснимое и почти неприятное оживление, зачарованность. Он питал к ним родительскую нежность, сознавая, что если повернется к ним спиной, то упустит нечто такое, что сродни божьему дару. Прожив целую жизнь преданным сыном, он вдруг свежим взглядом посмотрел на возможность насильственно отказаться от своих высоких стандартов и уступить духу опрометчивости, вредоносному духу, который движет большинством мужчин и которым, как ему теперь казалось, он так неблагоразумно пренебрегал.

— На что ты будешь жить? — спросил он.

— Я уговорила Тома назначить мне пособие до… Мать, наверное, скопила немного. — Она замолчала.

— Если я могу помочь…

— Спасибо, Юлиус. Я знала, что ты это скажешь. Ты всегда был очень добр. Мне только на то время, пока я не освоюсь, не выясню, на сколько я смогу прожить.

— Да, конечно. Я сделаю, что в моих силах. Хотя должен тебя предупредить, что смогу помогать тебе только пару лет. Арендный договор скоро истекает, нужно будет заключать новый. То есть еще неизвестно, останусь ли я тут. — Но он знал, что останется, что теперь у него появились новые причины остаться.

— В твоем возрасте никуда переезжать не захочется. Я сама не хочу переезжать.

— Пока что квартира мне не надоела, хотя я выбирал ее второпях и одному мне было почти все равно где жить. Но у нас тоже перемены. На первом этаже теперь другой магазин, и я боюсь, станет очень шумно. Еще у меня новая соседка, хотя я плохо ее знаю. Софи Клэй. — Он сказал это ради удовольствия произнести ее имя. — Конечно, я дам тебе знать, если у меня сменится адрес. Ты должна дать мне свой. Когда я тебя теперь увижу? Ты ведь будешь приезжать в город, я надеюсь?

— Я не уверена. В жизни женщины наступает время, когда ей больше не хочется стараться, а хочется оставить волосы как есть, ходить в удобных ботинках, прекратить попытки привлечь мужчин. Но все же это довольно грустно. Ты утрачиваешь будущее. Я заметила это в женщинах, которые уже сложили оружие. Мужчины, наверное, держатся дольше. Часто видишь глубоких стариков, которые смотрят на относительно молодых женщин так, словно еще могут что-то им предложить. В смысле, что они еще мужчины.

— Женщины, как известно, используют это в своих интересах.

— Только умные. Большинству женщин хочется любви.

— Я любил тебя, Джози.

— Я знаю. Поначалу я была счастлива. Но…

— Знаю, все знаю. Я тоже бешусь, когда думаю о прошлом. Одна радость, что мы можем время от времени вот так встречаться. Теперь у нас, кажется, отношения лучше. Просто не могу представить себе, что больше тебя не увижу.

— Мне тоже будет тебя не хватать.

Он видел, что это правда, что ей будет не хватать того статуса, которым он ее когда-то оделил, гарантии того, что она прожила самую обычную, но оттого не ставшую менее ценной, жизнь и наплевала на общественную рекламу, которой прикрывалась во времена сомнений, неудачи, волнений и даже одиночества. В молодости она была особой решительной, практической. Прежде всего практической. Он думал, что она пришла к замужеству из прагматических соображений, устав от постоянного общества таких же, как она, женщин в маленькой квартирке. Теперь он видел, что, помимо этого ей также было не чуждо самокопание, что она размышляла над утомительными поучениями в женских журналах, заполняла анкеты и видела, что в целом разделяет общепринятую точку зрения: мол, нужно стремиться, лезть вон из кожи, иногда безо всякого успеха, и однажды наступит день твоего торжества. Вероятно, такими же представлениями жила его мать, и уж наверняка — его бабушка. Он также знал, что за этим моментом торжества наступает разочарование. Но сам момент был важнее всего. Даже он это сознавал.

Мужчины, подумал Герц, женятся по разным причинам: на основании сходства судеб, или родства душ, или желания самоутвердиться. И все-таки ему хотелось думать, что мужчины влюбляются чаще, и порой с более разрушительными последствиями. Свидетельством тому был его собственный случай, рассказать о котором ему мешало запоздалое чувство приличия. Он был достаточно учтив, чтобы понимать, что обсуждать это не следует: он слишком долго был один, чтобы не понимать, сколь полной потерей собственного достоинства грозит такое обсуждение. Однако другие мужчины не годились для таких нужд, а отсутствие необходимого доверенного лица могло привести к дурацким выходкам. Он не мог себе позволить роскошь признаться той женщине, которая когда-то была его женой, в чувствах к другой. Он даже с неким самодовольством думал о том, что не поддался этому импульсу. В то же время ему бы хотелось разобраться в своем эмоциональном состоянии на каком-нибудь более располагающем фоне, чем это полупустое кафе холодным утром холодного дня. Им обоим было нелегко, но ему казалось, что его участь лучше. Он отдал бы Джози все свои земные блага и считал бы цену оправданной, если бы взамен мог наслаждаться этой новой перспективой без осуждения. Он был достаточно бдителен, чтобы понимать, что осуждение ему грозит и не только со стороны Джози. Если бы та аудитория, которой он когда-то жаждал, узнала о его положении, насмешкам не было бы конца. Честь требовала, чтобы он молчал. Об откровенности не могло быть и речи.

Его самая драгоценная тайна, которую он должен был держать при себе, состояла в том, что после долгих лет бессилия он вновь смог почувствовать желание. Вряд ли какая-нибудь женщина могла оценить этот факт, этот неожиданный подарок. Он вдруг понял, что мир не то место, где каждый человек должен делать все, что от него зависит, но арена анархии, импульсов, идущих вразрез с общественным благом, и что все мужчины и женщины делятся на тех, кто уже это понял, и тех, кто не прошел испытания. Он с отвращением смотрел на религиозные предписания, предназначенные для того, чтобы закабалить, ограничить свободы, являющиеся частью человеческой индивидуальности. Он поражался тому, что снова стал способен оценить физическую красоту, так что чужое лицо приносило ему удовольствие, как будто это конкретное удовольствие могло быть связано с иным. То, что пока еще не было принимающей стороны для этих новых необузданных чувств, его нисколько не беспокоило. Достаточно было знать, что есть посредник, который может подтвердить, что они не просто плод его фантазии.

Тут Герц заметил, что Джози изучающе на него смотрит. Он засмеялся, покраснел, отпил холодного кофе.

— Извини, я что-то задумался. Мне есть над чем подумать. Этот арендный договор…

— А в чем проблема? Ты что, не можешь его оплачивать?

— Я не знаю. Это действительно проблема, как ты выразилась. Немного беспокоюсь. Я не хочу переезжать, да и не надо, наверное. Но от перемен никуда не деться. И никому. Да нет, я думаю, все образуется. Но как же ты? Как ты будешь жить?

— Что ж, в конце концов у меня будет свой дом. Наверное, найду себе работу.

— Что-то определенное?

— В идеале я бы хотела открыть частную лечебницу. Я ведь все-таки медсестра.

— Это потребует больших денег, — мягко сказал он.

— О, не волнуйся, я не прошу у тебя. Очень мило с твоей стороны предложить мне помощь.

— Если со мной что-нибудь случится, свяжись с Бернардом Саймондсом. Он живет в квартире на Хиллтоп-роуд. Забавно, это место, кажется, навсегда связано с нашей семьей. Он мой поверенный, и он скажет, где меня найти. Имеется в виду, если я перееду.

Наступило молчание. Герц праздно наблюдал за тем, как официанты накрывают столы к обеду. Где-то на задворках сознания у него было подозрение, что он поступает с Джози не совсем справедливо, и ей это известно. Она пришла на это свидание, готовая к серьезному разговору о деньгах, а вместо этого натолкнулась на поспешные и даже небрежные уступки. При этом он даже не мог толком уделить ей внимание. Куда-то подевалось желание улучшать жизнь, делать то, что от него требуют, и Герц не стремился его восстанавливать. Он видел, что Джози не очень порадовала его реакция. Он также видел, что она вообще несчастна, в общем смысле, и что причину этого он должен выяснить. Ее решение уехать придало ей какое-то новое достоинство. Однако это достоинство не могло появиться из-за такой непосредственной причины, как ухудшение здоровья матери. Скорее, оно родилось из самоотречения.

— Что с тобой, Джози? — негромко спросил он.

Она печально улыбнулась:

— Ведь это никогда не проходит, правда?

— Извини?

— Эта тоска по другому человеку.

— Не по мне, как я понимаю.

— Нет, нет, не по тебе. И даже не по Тому. Есть один мужчина, который заходит к нам в офис. Мы с ним иногда выпиваем. Женатый, конечно. Но нам с ним так хорошо… — Она прервалась. — Зря я тебе все это рассказываю.

— А почему бы тебе не прояснить ситуацию? Поглядеть, что из этого выйдет?

— Посмотри на меня, Юлиус. Я старая. Я с этим вполне свыклась. Что меня удивляет, так это то, что я до сих пор питаю какие-то надежды, жду встречи с ним и на большее не рассчитываю. Я теперь не могла бы раздеться для мужчины. Как я уже сказала, я с этим вполне свыклась. Болезнь матери, вероятно, послужила толчком, которого мне не хватало. Как только решение созрело, я поняла, что оно спасает меня от страшных переживаний. Возможно, даже от унижения. Я все-таки еще не утратила чувства собственного достоинства.

— Я тобой восхищаюсь. Я-то знаю, как тяжело бывает сохранять достоинство.

— Значит, ты считаешь, что я права?

— Видимо, да. И я понимаю, что ты имеешь в виду. Сохранять достоинство приходится в одиночку. И всегда так хочется на него плюнуть. — Пожалуй, это он зря сказал. — Когда я теперь тебя увижу?

— Не знаю. Я буду тебе позванивать время от времени, чтобы поддерживать связь.

— Когда ты уезжаешь?

— В следующие выходные. И до этого мне надо переделать кучу дел.

Она взяла сумку.

— Я не прощаюсь, хотя, может быть, и стоило бы. Береги себя. Думай обо мне иногда.

— Ты часть моей жизни, Джози, и всегда ею будешь. — Он знал, что это правда, и был взволнован, как и она. Они обнялись с большей теплотой, чем привыкли проявлять. Он смотрел, как она уходит, видел, что она пригнула голову, потом решительно повернула в противоположную сторону.

Она была права: достоинство действительно важно. Но так же важен и импульс от него избавиться, как он узнал после своего недавнего пробуждения. Это мимолетное видение того, что он про себя называл языческим миром, одновременно освобождало и тревожило. Оно имело отношение к сексу, даже к намерению заняться сексом, и все же он предпочитал считать это любовью, как ее понимали древние, или, возможно, просто доброй волей, хотя с волей тут было не много общего. Он знал, что рискует потерять голову, что, возможно, уже потерял, но отдался своим ощущениям и даже приветствовал их. Он чувствовал себя заново вернувшимся в мир мужчин, хотя его положение в этом мире было скорее положением евнуха или прислужника во дворце. С тех пор как монотонность его дней чудесным образом осветило появление Софи Клэй, он заново увидел явления, которые до того считал чем-то само собой разумеющимся: движения, места и звуки, погода, лица, к которым он давно привык и в которых теперь читал непривычное радушие. Он говорил себе, что его интерес к ней сугубо невинен, что он просто получил шанс опосредованно прожить жизнь молодого существа. То, что это молодое существо было женщиной, особенного значения не имело, поскольку манила его именно сила ее молодости: жизненная сила, говорил он себе, еще пока что эта сторона уверенности в себе. Ее приезд был захватывающим, как видение. Грохот на лестнице заставил Герца выйти из квартиры, поскольку он решил, что кто-то ломится в дом. Путь ему преградила тяжеленная сумка, за которой стояли двое молодых людей, мужчина и женщина. Он заметил, что они оба были чрезвычайно красивы и довольно похожи: ему показалось, что это брат и сестра, но брат и сестра из какой-то легенды про кровосмешение. Он предложил свою помощь, заволок сумку в нижнюю квартиру, выпрямился, стараясь не замечать одышки, протянул руку и представился. Юлиус Герц, сказал он; я полагаю, мы соседи. Софи Клэй, ответила она. А это — Джейми. Ваш брат? — спросил он. Они оба рассмеялись.

Что ж, сказал он в некотором замешательстве, я вас оставляю, устраивайтесь. Если захотите кофе — я живу прямо над вами. Кофе — это здорово, сказала Софи Клэй. Он успел заметить, что в ее квартире было совсем немного мебели, кроме большой кровати и непомерного телевизора. Нам надо познакомиться поближе, сказал он, раз уж мы живем поблизости. Она удивленно подняла на него глаза. Я не собиралась надолго здесь задерживаться, сказала она, но за кофе спасибо, я зайду. Тогда жду вас обоих. На Джейми не рассчитывайте, сказала она: Джейми как раз собирался на работу. Она страстно поцеловала молодого человека, провожая до двери. Приятно было познакомиться, сказал Герц в спину уходящему, и вскоре по улице зазвучали тяжелые шаги. Мгновение спустя он услышал, как хлопнула дверца автомобиля и отъехала машина. Он заметил, что к той сумке, которую он тащил, прибавились другие, и, как мог, переправил их тоже. Обычно после таких упражнений он бы тихонько сидел, пока сердце не вернется к нормальному ритму. Вместо этого с легкой дрожью в руках он пошел к себе на кухню готовить кофе. Он предусмотрительно поставил на поднос тарелочку с печеньем, надеясь приятно провести время, не больше. За газетой можно сходить и попозже.

Когда они сели по обе стороны подноса с нетронутым печеньем, у него появилась возможность разглядеть, что она красива той серьезной и неискусственной красотой, какую он немедленно счел притягательной. Он сказал себе, что любой мужчина на его месте так же восхитился бы ее неяркими правильными чертами и зачесанными назад волосами. Она выглядела так, словно только что встала с постели и собирается проходить день в таком вот небрежном виде. Это совсем не вязалось с его представлением о женщинах, которые, казалось, постоянно думали о том, как бы подать себя в благоприятном свете. Даже Джози в самом начале их супружеской жизни проводила время перед зеркалом, чесала свои непослушные волосы, красила губы. Именно бледные губы этой девушки показались Герцу особенно завлекательными, особенно когда они раскрылись, обнажив безупречные зубы. Она представилась, вручила ему визитку, на которой значилось «Софи Клэй. Независимый финансовый консультант». О, сказал он, какая удача: может быть, вы меня проконсультируете. Она без улыбки взглянула на него и сказала, что работает в Сити, консультирует различные компании на внештатном основании; она не занимается частной работой. О, какая жалость, сказал он, удивляясь веселым ноткам в своем голосе; я бы с удовольствием у вас проконсультировался. Она приподняла одну бровь. Не пришлось бы далеко ходить, добавил он, чувствуя себя дураком. Что касается здешних порядков, пожалуйста, не стесняйтесь обращаться ко мне. Обычно я по вечерам дома, а с утра уж точно. Ему было приятно думать о том, как она в своем черном брючном костюме движется среди тех мужчин, что работают в финансовых учреждениях, как они отрываются от своих бумажек, чтобы оценить ее маленькую подтянутую фигуру, прежде чем вернуться к своим вычислениям. Приятно было думать о том, как она каждое утро выходит на работу со своим портфелем и возвращается вечером в их общий дом. Он совсем не старался делать так, чтобы время его выхода совпадало с ее, но бывал доволен, когда это случалось. Кроме того, ему нравилось быть ей полезным, держать у себя ее запасные ключи, расписываться за заказные письма, передавать плату для Теда Бишопа. Ее серьезность, которая была самой привлекательной ее особенностью, несколько испарялась поздним вечером и, как это ни прискорбно, ночью, когда в ее квартире бывал Джейми. Это оказалось намного более навязчивым, чем смех и болтовня во дворике, который был теперь оборудован столом и стульями, а иногда приемником, настроенным на иностранную станцию. Он нисколько не возражал против друзей, которых она приглашала на вечер и чьи крики и смех были отчетливо слышны. Казалось, они не чувствовали холода; иногда они еще сидели там после того, как он ложился спать. Это ему как раз нравилось — снова эта безлюдная тишина заполнялась звуками жизни. Гораздо меньше ему нравилась возня в спальне прямо под ним. При этом наутро она казалась деловитой, даже грозной, когда шла на работу с портфелем и «Файнэншнл таймс» в руке. Он слышал, как ее каблучки удивительно громко стучат по тротуару и стихают в отдалении.

Он говорил себе, что его интерес к ней был отеческим, хотя он осознавал ее красоту как любой мужчина. У него не было ни детей, ни внуков, и эта девушка, которой то ли под, то ли чуть-чуть за тридцать, могла быть его внучкой. Эта мысль пробудила другие: сожаление о прежней добропорядочности вместе с настойчивым желанием хоть чем-то вознаградить себя, пока еще не слишком поздно.

Чем именно, он понятия не имел и при этом был не настолько глуп, чтобы фантазировать. Он впервые почувствовал тоску по такой любви, которую должны испытывать лишь молодые. Он старался не замечать собственной немощности, своего высокого нескладного тела, больших красных ладоней, толстых вен, исчертивших сухие безжизненные руки. Присутствие под одной с ним крышей молодого существа оставляло его мысли вполне целомудренными, но стоило ему выйти на улицу, как он с удивлением ловил себя на почти похотливых проявлениях. Они не были связаны только с персоной Софи Клэй: он повсюду замечал женщин, которые предлагали почти забытую возможность наслаждения. Это было замечательно; в эти минуты он наиболее полно ощущал себя мужчиной. Он приветливо помахал женщине за прилавком в химчистке и с удовлетворением получил в ответ ее улыбку и поклон, словно бы она приняла долгожданное приглашение. То же самое произошло с девушками в универсаме, которых он теперь полюбил поддразнивать. Все это было ново и восхитительно. Лишь изредка он осознавал нелепость ситуации. Тогда он принимался себя бичевать: кокетливый старик так же смешон, как рогоносец в жестоких драмах, которые он учил в школе и помнил с неприятной отчетливостью. И тогда меланхолия потихоньку отвоевывала позиции. Он приветствовал ее возвращение и в то же время решительно намеревался сохранить бесстрастие и даже находил в своем положении что-то забавное. Он превратил себя в объект изучения и проводил, не совсем бесплодно, вечера, препарируя собственное поведение. Это помогало восстановить спокойствие, но не помогало избавиться от понимания потенциального ущерба.

Во всей этой путанице новых или непривычных чувств было важно сохранить Софи Клэй. Наверное, то, что он чувствовал, было бы понятно любому, кто прожил столько же, сколько он: сожаление вперемешку с алчностью и влечением. Стариков вдохновляют неомраченные лица молодых, но при этом они также обижаются на них и даже хотят причинить им хоть какой-нибудь ущерб, пока еще не погасли их собственные импульсы. Именно поэтому старики так часто сыплют язвительными замечаниями насчет молодых, осуждая поведение, какого им самим уже не потянуть. И самыми жестокими судьями были те, кто никогда не сбивался с пути. Герц к ним не принадлежал, но носил печать старой системы образования, которая теперь казалась яркой в силу своей старомодности. Лейтмотивом этой системы было уважение — проявлять его, подчиняться ему во всякое время. Он вообще поражался, что сумел приобрести хоть какой-то опыт, но он заметил, что жизнь знает способ пробить стены самой ревниво охраняемой цитадели при помощи той щепотки анархии, которую одни находят невыносимой, а другие, в том числе и он сам, благословенной, дарованной свыше. Из книг он знал, что природа немилосердна, она не пресекает попыток соединить несоединимое и даже иногда поощряет безумцев ради того, чтобы посмеяться, подобно античным богам, которые любили подшутить над смертными, чтобы их же глупость мягко направляла их на путь истины. И все же как это оживляло — разделить на короткое время точку зрения этих самых богов, вооружиться грубостью, которой не было в его сентиментальном образовании, отправить все свои принципы куда подальше и отмести осторожную иерархию обязательств, которые так стремится наложить на человека общество. Все это было чудесно и желанно, как последнее мгновение блаженства перед тем, как окончательно теряешь сознание.

И все-таки, когда он стоял у окна и ждал возвращения Софи, ему было неловко. С какой стати он прятался, как только видел, что она стоит на перекрестке и собирается переходить улицу? Почему Джейми, ее периодический сожитель, вызывал у него такую антипатию? Когда в постели до него доносились интимные звуки, он мучился вопросом, как бы потактичнее намекнуть ей об этом. Напомнить разве, с простительной небрежностью, что звукоизоляция в этом доме никудышная? Нет, это не пойдет. Ему, как это ни смешно, нравилось чувствовать себя соучастником. А она не станет менять своего поведения, поскольку он подозревал в ней жестокость, которой она пока никак не проявляла. Единственное, что она проявляла, это безразличие к нему, как к суетливому соседу, который бывает полезен по мелочам и к которому она не питает ни малейшего интереса. Он плохо спал, просыпался по нескольку раз за ночь, позорно прислушиваясь, не доносится ли снизу возня. Когда она уезжала на выходные, он почти радовался.

Но даже тогда он стоял у окна, ожидая ее возвращения.