В 1954 году Ирвинг Хоу написал для журнала Partisan Review эссе под названием «Век соглашательства», темой которого стал упадок в интеллектуальной жизни Америки. «Самые плодотворные периоды интеллектуальной жизни Америки, как правило, совпадают с подъемом богемы», – считал Хоу. Когда мыслители и художники уходят из буржуазной юдоли, с ее устаревшими правилами и приличиями, чтобы жить отдельно в мире искусства, идей и духа, новые замыслы льются рекой. Тем не менее Хоу чувствовал, что богемная идеология начинает ослабевать. И виной этому были деньги. «Некоторые интеллектуалы попросту „продались“, и у каждого из нас найдутся примеры, возможно одни и те же, – писал Хоу. – Однако куда более мощный и коварный процесс, это постепенное расшатывание твердой, отстраненной позиции и интеллектуальной автономии. А связано это с соблазнами повышения уровня жизни». Интеллектуалы, используя слова Хоу, перестали занимать «твердую отстраненную позицию». Они устраивались на работу в госструктуры, заседали в общественных комитетах, разъезжали с лекциями по стране, писали в массовые издания и преподавали в школах для взрослых; в общем, заступили на территорию бизнеса и политики. В ходе такого сотрудничества они утрачивают нечто весьма существенное, продолжал Хоу, а именно: «интеллектуальное призвание – саму идею, что жизнь можно посвятить ценностям, осознать которые основанная на коммерции цивилизация не в состоянии». Вливаясь в мейнстрим буржуазной культуры, интеллектуалы отказывались от неограниченной свободы, полагал Хоу, сами выбивая у себя почву из-под ног. «Сегодня у писателя зачастую просто нет выбора, он вынужден писать в журналы типа „Нью-Йоркер“, а часто и в куда менее приличные издания», – сетует Хоу. Некоторые пережили искушение прессой и сохранили свою индивидуальность, заключает он, но «на каждого автора коротких рассказов, выжившего в „Нью-Йоркере“, можно насчитать дюжину, чье письмо лишилось жизненности и оригинальности».

Что ж, если Ирвинга Хоу расстраивало положение вещей в 1954-м, пожалуй, хорошо, что он не может видеть, что творится сейчас. Сегодня нам даже в голову не придет волноваться за литературное дарование, обнаружив его текст в «Нью-Йоркере». Когда роман попадает в список бестселлеров, у нас не возникает ощущения, что автор продался. Мы не сильно возмущаемся, когда уважаемый профессор затевает весьма прибыльное лекционное турне. Уж лучше они, чем очередная банда специалистов по мотивации. Весьма распространенное во времена Хоу убеждение, что интеллектуал должен отказываться от соблазнов популярной культуры и коммерциализации, сегодня практически утрачено. Как вследствие культурной экспансии информационного века появились дельцы, позиционирующие себя как полухудожники, полуинтеллектуалы, так сегодняшние интеллектуалы стали больше походить на бизнесменов. В используемых нами терминах «рынок идей», «интеллектуальная собственность», «экономика внимания» мир интеллекта и рынка сливаются воедино. Изменилась сама роль интеллектуалов. Когда-то отчужденные и неприступные, сегодня они смешались с остальной образованной элитой. Так на свет появился новый тип интеллектуала эпохи бобо.

С сегодняшней точки зрения интеллектуальный ландшафт 1950-х и впрямь кажется весьма диковинным. Перечитывая труды Лайонела Триллинга, Рейнхолда Нейбура, Сидней Хука, Уильяма Баррета, Ханны Арендт, тех, кто публиковался на страницах Partisan Review, поражаешься общему тону, в котором доминирует безоговорочная серьезность. Тогдашние интеллектуалы не смущались обращаться в своих эссе к темам а-ля «Мир во всем его многообразии», а ведь большинство сегодняшних авторов отбросило бы это, как напыщенный бред. Нейбур написал целую книгу, озаглавленную «Природа и судьба человека», в которой, кончено, многое объясняется. Выработанный ими ясный и весьма изящный стиль письма, страдал тем не менее высокопарностью и излишней назидательностью. Относительно собственной важности тогдашние интеллектуалы ложной скромности не испытывали. Они активно подписывали воззвания, делали заявления, проводили конгрессы и проявляли свою «позицию» всеми возможными способами.

Их мемуары читаются как интеллектуальная мелодрама. Когда Эдмунд Уилсон опубликовал свою рецензию на книгу такую-то, вспоминают они, мы все поняли, что мир, каким мы его знали прежде, ушел безвозвратно. Как будто рецензия на книгу может изменить мир. Как будто тогда это было возможно. Они считали, что делают историю, и, возможно, были не далеки от истины. «Один-единственный мазок на холсте, за которым стоит работа и разум, осознающий свои возможности и значения, способен вернуть человек свободу, утраченную за двадцать веков разнообразных форм порабощения», – писал художник Клиффорд Стилл, и никто над ним не смеялся. Они обожали прописные буквы. «Три великие силы сознания и воли – Искусство, Наука и Филантропия – стали, и это очевидно, врагами Интеллекта», – объявил Жак Барзун в 1959 году, привычным движением выходя в философский космос, как в собственные владения. Их суждения были зачастую так туманны и выспренны, что сегодня вызывают искреннюю улыбку.

Высказывание Бертрана Рассела, вынесенное на обложку осеннего номера Dissent 1963 года, яркий пример интонации героического разоблачения, усвоить которую способен лишь человек, как следует хлебнувший из кубка своего провидческого величества:

«Кеннеди и Хрущев, Аденауэр и Де Голль, Макмиллан и Гейтскелл – все преследуют общую цель: положить конец правам человека. Вы, ваши семьи и друзья, ваши народы должны быть уничтожены общим решением нескольких жестоких властителей. Ради их удовольствия все наши эмоции, общие надежды, все, что было достигнуто искусством, наукой и мыслью, и все, что могло быть достигнуто после, может быть стерто с лица земли».

Подобный стиль проистекает из представлений о высокой социальной роли интеллектуала. Интеллектуал – это человек, который как бы парит над обществом и, отказываясь от материальных преимуществ, служит совестью нации. Интеллектуалы – прямые потомки Сократа, которого сограждане казнили за безоговорочную приверженность правде. Они вдохновляются «J’Accuse» Эмиля Золя, который выступил против ретроградов и бросил вызов власти от имени высшей справедливости. Они испытывают влияние русской интеллигенции, этого светского ордена писателей и мыслителей, которые участвуют в жизни народа, прибывая в некоем универсальном пространстве правды и нестяжательства и спуская оттуда моральные оценки происходящих событий. Одно из наиболее знаменательных описаний надмирной, олимпийской роли интеллектуалов – в представлении самих интеллектуалов – появилось в эссе Эдварда Шилза 1958 года «Интеллектуалы и власть: опыт сравнительного анализа».

«В каждом обществе… есть люди, обладающие повышенной чувствительностью к сакральному, склонные к глубоким размышлениям о природе, Вселенной и законах, по которым это общество существует. В каждом обществе есть определенный процент людей, которые задают больше вопросов, нежели большинство их сограждан, и стремятся соприкоснуться с символами более общего порядка, нежели реальные события повседневности, и далекими от нее как во времени, так и в пространстве. Такие люди чувствуют в себе потребность воплощать и отображать свои искания в устном и письменном дискурсе, в поэзии и пластических искусствах, в осмыслении истории, в ритуалах и религиозных обрядах. Эта внутренняя потребность проникнуть за рамки повседневности реального опыта обуславливает существование интеллектуалов в любом обществе».

Весьма нетривиальное социальное деление. С одной стороны – подавляющее большинство, живущее в мире «реальных событий повседневности», с другой – немногие, чья жизнь определяется «повышенной чувствительностью к сакральному» и «глубокими размышлениями о природе». И дистанция эта была чрезвычайно важной для европейских и, в чуть меньшей степени, американских интеллектуалов, потому что, только оставаясь невовлеченными, они сохраняли правдивый и ясный взгляд на общество – во всяком случае, они так считали. В более поздней книге «Жизнь разума» Ханна Арендт выразила ту же мысль, процитировав приписываемую Пифагору притчу: «Жизнь – это как игры. Кто-то приходит состязаться, кто-то торговать, но лучшие люди становятся зрителями. Так и в жизни – рабы гонятся за славой или выгодой, а философы – за правдой». Только мыслители, свободные от влияния крупных организаций и тактических альянсов, могут надеяться на постижение правды. Райт Миллз в своей работе «Власть, политика, народ» писал: «Независимые художники и интеллектуалы – вот те немногие, кто еще способен сопротивляться клишированию и последующей смерти всякой оригинальности».

Такое впечатление, что интеллектуалы 1950-х пестовали это ощущение битвы, непрерывных атак со стороны сурового мира коммерции. Ополчившись против журналистики, рекламы и культуры «селебрити», они отражали приступы филистеров и обывателей. «Неприязнь обычного человека к интеллектуалу постоянна и повсеместна», – писал Жак Базун в «Доме интеллекта». «Антиинтеллектуализм в американской жизни» Ричарда Хофстадтера стал пушечным выстрелом в войне между сознанием и материей. Основной угрозой для независимого интеллектуала он считал деньги и связанные с ними соблазны. Коммерция – враг искусства. Когда роман Нормана Мейлера «Нагие и мертвые» стал бестселлером, у писателя возникло немало проблем с друзьями из интеллектуалов. Именно коммерческий успех послужил для них главным свидетельством того, что с книжкой что-то не так.

Коммерческая культура тоже не рвалась в атаку с крупными купюрами наголо. Она подкралась коварно, во чреве троянского коня обывательской культуры middlebrow и образованности. Сегодня нам сложно понять ту ярость, с которой высоколобые интеллектуалы 1950-х совершали свои нападки на образованного обывателя. Культура middlebrow тех лет проявлялась в популярной, но сравнительно приличной музыке, искусстве и литературе, примеры которой встречались в журнале Saturday Review (где не стеснялись заголовков типа «Будущее принадлежит образованным» и «Искусство дарит нам жизнь и мир»), в изданиях, рекомендованных дайджестом «Книга месяца», или в пьесах Тортона Уайлдера. Образованный обыватель потреблял высокую культуру с чувством глубокого самоудовлетворения, просто потому, что это полезно. В ретроспективе культура образованного обывателя 1950-х видится скучноватой и претенциозной, но благонамеренной и достойной куда больших симпатий, нежели сменивший ее масскульт торжествующей безграмотности.

Совсем иначе эту культуру воспринимали тогдашние интеллектуалы. Они набрасывались на нее с такой ненавистью, что волосы встают дыбом. Несколькими десятилетиями ранее Вирджиния Вулф вела ту же войну и называла образованных обывателей не иначе как «липкая слизь» и «тля зловредная». Клемент Гринберг называл их «вероломной» силой, которая «обесценивает самое драгоценное, заражает здоровых, развращает честных, и отупляет мудрых». Самая знаменитая атака была предпринята Дуайтом Макдональдом в эссе, озаглавленном «Масскульт и культура образованных обывателей», где он проклинает «липкую жижу» МоМА и Американского союза защиты гражданских свобод и клеймит обывательскую культуру, не стесняясь в выражениях: «опасность», «враг у ворот», «болото».

Образованные обыватели вовсе не стремились вступать в братство идеепоклонников. Они, скорее, хотели притянуть мир возвышенных идей поближе к земле, чтоб отдать его в лапы представителей среднего класса и коммерческой посредственности. Они хотели поглотить высокий интеллект, поставить его на службу утилитарным интересам и сделать его развлечением для буржуазии. Им хотелось читать Великие Книги, чтобы производить нужное впечатление на собеседника, чтобы было чем блеснуть в разговоре. Интеллектуалам приходилось обрубать щупальца коммерческой культуры, даже если она подкрадывалась, прикрывшись репродукциями Микеланджело.

 

Интеллектуальные предприниматели

В почти маниакальной самоуверенности интеллектуалов тех лет есть что-то подкупающее. Верное служение миру идей – это ли не мечта? Пожалуй, книги и идеи в то время и вправду значили больше, чем сегодня. В то же время самомнение мыслителей тех лет часто было нецелесообразно. Отгородившись от деятелей реальной политики, они оторвались от действительности. Выдуманные ими заговоры и смелые заявления о текущем положении дел в ретроспективе видятся весьма смутными. Так или иначе, сегодня все это уже воспринимается, как эпоха динозавров. Нынешние интеллектуалы, вместо того чтобы защищать свою самость, отрицают различия между собой и остальным миром. Основной феномен информационного века в сопряжении осязаемого с неосязаемым: продукт сознания теперь легко становится рыночным продуктом. Потому и оппозиции, которые были так важны для интеллектуалов 1950-х, в новом веке кажутся архаичными. Сегодняшний студент, мечтающий стать интеллектуалом, смотрит на мир и не видит в нем литературных критиков, чье влияние было бы сопоставимо с авторитетом Эдмунда Уилсона или Лайонела Триллинга.

Зато он/она видит десятки звезд из академической среды, которые, пересекая границы, преуспевают и в интеллектуальной сфере, и на телевидении, и в частных консалтинговых фирмах, и на страницах популярных изданий. В 1950-х такого гибридного вида просто не существовало. Юный интеллектуал сегодня равняется на таких шестизначных деятелей, как Генри Луи Гейтс – предприимчивый профессор Гарварда, а кроме того, ведущий документальных фильмов на PBS, автор журналов «Нью-Йоркер» и Talk, не говоря уже о бесчисленных конференциях, энциклопедиях и прочих проектах, для личного участия в которых необходимо активное клонирование. Среди других ориентиров Генри Киссинджер, который от изучения Меттерниха перешел к политике, после чего стал экономическим консультантом; Стэнли Фиш из университета Дьюка, который нередко берет с собой в лекционный тур консервативного оппонента; И. Джей Дион, исполняющий роль публичного интеллектуала в растущих как грибы аналитических центрах; Эстер Дайсон, низвергающая свои теории на дорогих технологических конференциях.

В 1970-х группа консервативно настроенных интеллектуалов разработала теорию «Нового класса», в которой утверждалось, что небольшая группа интеллектуалов либеральных взглядов получила несоразмерно большое влияние на американскую культуру, захватив руководящие посты в СМИ, академических и культурных институтах. Однако с массовым расширением образованного класса провести границу между американской интеллигенцией и остальными гражданами стало еще сложнее. Пропасть между интеллектуалом и обычным человеком заросла, и ландшафт заполнили псевдоученые, полуполитики, квазибогачи. Ученый из Гарварда Дэниэл Йерджин, написав несколько книг по истории нефти, не упустил возможности открыть фирму, консультирующую компании энергетического сектора (доходы Cambridge Energy Research Associates составляют более $75 миллионов в год). Строуб Тэлботт конвертировал свои познания в области русской истории в карьеру журналиста «Тайм». Он пишет книги по истории дипломатии, публикует стихи и получил пост заместителя госсекретаря.

Экономика информационного века устроена таким образом, что одаренные люди, способные заниматься исследовательской работой, анализом, математикой, литературным трудом или любым другим видом интеллектуальной деятельности, получают невероятные возможности за пределами академической сферы. Они нужны в финансовых организациях, Силиконовой долине и в растущей как на дрожжах области экспертных оценок и комментариев к текущим событиям: в СМИ, в аналитических центрах, различных фондах, в правительстве и т. п. Работа за пределами университетов и небольших академических изданий зачастую оплачивается много лучше. Да и возможности карьерного роста не заставляют себя ждать. При этом по интенсивности интеллектуальный накал не уступает традиционным кабинетным студиям. В общем и целом дистанция между мыслью и делом стала заметно короче.

Само значение слова «интеллектуал» изменилось за последние 50 лет, как за полвека до этого изменилось понятие джентльмен. Когда-то интеллектуал был членом небольшой группы избранных. Затем это понятие расширялось, включая в себя все больше и больше народу. А сегодня практически утратило первоначальное значение – столь многочисленны и разнообразны претенденты на это звание. Нет больше тех утонченных интеллигентов, что жили со своими свитами в богемных пригородах Нью-Йорка, Сан-Франциско и Бостона. А есть целый класс образованных аналитиков, «формирующих общественное мнение», из-за которых старые богемные районы теперь вам не по карману, если вы не являетесь счастливым владельцем опциона и не получаете крупных авторских отчислений.

Университеты устраивают ковровые рассылки пресс-релизов, доводящих до нашего сведения, что их профессора готовы дать свои комментарии по злободневным вопросам в рамках ток-шоу на кабельных каналах. Писатели и культурологи возлюбили масскульт, и предметов научных конференций стали Мадонна, Мэрилин, Мэнсон, а то и Мэрилин Мэнсон. В 1950-х наивысшим успехом считалось попадание в поле зрения литературных критиков. Нынешний успех – это первый класс на трансатлантическом рейсе, в котором профессура порхает с конференции на симпозиум, зарабатывает мили и спорит, где самый дешевый дьюти-фри на свете. Интеллектуалы 1950-х обсуждали «За закрытыми дверями», современные судачат о ставках в инвестиционных фондах.

Важность этих перемен не только в том, что за идеи стали платить неплохие деньги, а люди, их генерирующие, пользуются все более широкими возможностями. Изменилось самовосприятие интеллектуалов. Профессор Колумбийского университета Эдвард Саид критически относится к подобным тенденциям и в своей работе «Представления интеллектуала» описывает их так: «Основной угрозой интеллектуализму сегодня являются не вузы и фешенебельные пригороды и даже не ужасающая коммерциализация прессы и книгоиздания, а то отношение к собственной деятельности, которое я назову „профессионализмом“. „Профессиональный“ интеллектуал воспринимает свою деятельность, как средство заработка, как службу с девяти до пяти, когда одним глазом поглядывая на часы, другим он неустанно следит за соблюдением профессионального кодекса – не раскачивать лодку, не выходить за пределы общепринятых рамок, неустанно повышать собственную ликвидность, а главное узнаваемость». Нынешние интеллектуалы рассматривают свою карьеру в том же ключе, что и предприниматели. Они ищут рыночные ниши. Конкурируют за внимание. Раньше идеи были для них оружием, сегодня они воспринимаются как собственность. Они разрабатывают маркетинговые планы повышения продаж своих книг.

Нормана Подгореца чуть живьем не съели, когда в своих воспоминаниях 1967 года он признал, что его, как и других пишущих, питали собственные амбиции. Его книга вызвала возмущение в литературных кругах и поставила многих друзей автора в неловкое положение. Сегодня амбиции на рынке идей важны как нигде. Генри Луи Гейтс, глава кафедры изучения проблем чернокожих американцев Гарвардского университета, может спокойно заявить репортеру журнала Slate: «По натуре я предприниматель. Если бы не академическая стезя, я стал бы гендиректором. Куинси Джонс – мой кумир. У меня на стене висит портрет Вернона Джордана, а под ним – Джона Хоуп Франклина».

 

Экономика символического обмена

Удивительно, что в университетах до сих пор не открылись бизнес школы для начинающих интеллектуалов. Специалисты по маркетингу и финансам выходят из учебных заведений полностью подготовленные к работе и карьере в деловом мире. Интеллектуалы же вынуждены выходить на рынок труда на ощупь – никто не на учил их окучивать фонды для получения грантов, писать аннотации к книгам коллег, у них не было семинара по маркетингу бестселлера или практических занятий по количественным методам определения когда и какая нишевая тема станет популярной и как долго продержится в топе. Сегодняшние интеллектуалы узнают о карьерных возможностях, как когда-то ученики младшей школы получали базовые знания о сексе – от плохих парней в туалете.

Если б в университетах ввели изучение интеллектуального рынка, основным пособием такого курса стали бы произведения Пьера Бурдье. Этот французский социолог пользуется большим авторитетом среди своих коллег, но за пределами академической среды его почти не читают – виной тому его непролазный язык. Бурдье поставил цель изучить экономику символического обмена, выявить правила и паттерны культурного и интеллектуального рынка. Его основной посыл в том, что все игроки выходят на этот рынок с различными видами капитала. Это может быть академический капитал (правильный диплом), культурный капитал (знания в определенной сфере или жанре искусства, тонкое понимание этикета), лингвистический капитал (языковые способности), политический капитал (влиятельная должность или связи) или символический капитал (престижная стипендия или премия).

Интеллектуалы работают на приумножение своего капитала, конвертируя его из одной формы в другую. Кто-то может попытаться обналичить знание на прибыльной работе; другой переведет свой символический капитал в приглашения на эксклюзивные конференции в роскошных декорациях; третий может попытаться обратить свой лингвистический капитал на подрыв репутации коллег и таким образом сделать себе имя, по крайней мере, заядлого полемиста. В конечном итоге, пишет Бурдье, интеллектуалы борются за монополию, дающую право возводить в сан. На олимпе каждой из сфер есть фигуры и целые институты, собстенной властью наделяющие почестями и престижем своих фаворитов среди людей, предметов изучения и дискурсов. Имеющие власть святителя влияют на вкусы, диктуют определенные методологии и определяют контуры вверенной им дисциплины.

Стать святителем, патриархом – мечта каждого интеллектуала. Бурдье рассматривает интеллектуала не в статике, но в динамике его карьеры, с чередой сменяющих друг друга воззрений, принципов и стратегий, которые применяет мыслитель в ходе конкуренции на идейном рынке. К примеру, юный интеллектуал входит в мир вооруженный одними личными убеждениями. Он быстро сталкивается с тем, что Бурдье называет «полем», с одной стороны которого дерзкие радикальные издания, с другой – степенные и солидные журналы; скучные, но исправно платящие издатели здесь, продвинутые, но нищие издательства там. Интеллектуал оказывается между соперничающими школами и их лидерами. Сложные взаимоотношения между этими и многими другими игроками на поле станут той подвижной и полной подвохов средой, в которой интеллектуал попытается создать себе имя.

Бурдье весьма дотошно изучает эти взаимодействия, выстраивает подробные схемы и графики различных полей французской интеллектуальной жизни с указанием уровня влияния и престижа каждого учреждения, определяет, какая институция имеет полномочия возводить в сан на каком участке поля. Юным интеллектуалам приходится разбираться, куда вкладывать свой капитал, чтобы получить максимальную «прибыль», разрабатывать карьерные стратегии – где подмазываться, а где идти по головам.

В книгах Бурдье подробно разобран целый ряд карьерных стратегий интеллектуалов. Автор не утверждает, что это символическое поле объясняется исключительно через экономические построения. Нередко действует правило, которое он называет «проигравший выигрывает». Громогласно заявляя о презрении к материальному успеху, можно заслужить авторитет и репутацию, легко обращаемые в прибыль. Бурдье даже не утверждает, что все рассмотренные им стратегии появились в результате осознанных расчетов. Он говорит, что у каждого интеллектуала свой habitus, свой характер и предрасположенности, влияющие на выбор поля и направлений.

Кроме того, интеллектуалы часто ненамеренно или неосознанно оказываются под влиянием гравитационной силы противоречий и соперничающих школ в рамках выбранного поля. В разгар баталии вакансии и гранты становятся решающим оружием. Бывает, что такая гравитация становится определяющей силой, а интеллектуалов носит по полю, как осеннюю листву.

Бурдье не стал Адамом Смитом символической экономики, и едва ли молодой интеллектуал найдет в его произведениях полезные советы для собственной карьеры – это, конечно, не пособие а-ля «Десять ступеней к Нобелевской премии». Бурдье ценен тем, что облек в письменную форму явления, которые другие интеллектуалы наблюдали, но не могли или не хотели систематизировать. В интеллектуальной сфере, как в других видах деятельности, есть место и карьеризму и альтруизму, и нынешние бобо успешно женят тягу к знаниям с желанием приобрести летний домик.

 

Как стать интеллектуальным гигантом

Итак, давайте посмотрим, каково живется, скажем, молодой женщине, которая недавно окончила престижный университет и мечтает стать Генри Киссинджером своего поколения. Учеба обременила ее долгами, и тем не менее она устраивается на едва оплачиваемую должность практикантки в какой-нибудь благонадежной организации типа Брукингского института. Она начнет шерстить Nexis для какого-нибудь министра торговли в отставке, который три четверти своего четырехчасового рабочего дня посвящает подготовке к круглому столу на тему «Куда движется НАТО?». Ее настроение будет меняться в диапазоне от эйфории до отчаяния. Стендаль писал: «Первой любовью молодого человека, попавшего в общество, чаще всего руководит честолюбивое устремление», – то же верно и для человека, вышедшего на интеллектуальный рынок. Ее знаменитый босс может наставить ее на путь славы и благополучия (если замолвит за нее словечко перед редактором политического отдела «Нью-Йорк таймс»), но если она ему не понравится, он может преградить ей путь в политические комментаторы, и тогда ей придется подавать документы на поступление в юридическую школу.

Практикантка будет лезть из кожи вон, чтобы заслужить одобрение босса, и, получив его, будет сиять от радости, а не получив, окунаться в бездну отчаяния. Чтобы сохранить уважение к себе, после работы она будет позволять себе небольшие восстания. Встретившись с друзьями, она станет жестоко высмеивать босса, которому она так хочет угодить. В недрах каждого фонда, мозгового треста, издательства, газеты или журнала есть молодые практиканты, метко и едко пародирующие свое начальство. Глумление над начальством для карьериста – это что-то вроде богохульства. Юная челядь интеллектуальных организаций собирается за банкетными столами на приеме в честь открытия конференции или презентации книги и, пожевывая халявные креветки, немилосердно сплетничают о своих беззаботных хозяевах. Если бы за одним из таких столов вдруг взорвалась бомба, отчеты аналитических центров по всей Америке выходили бы с опечатками еще целый месяц.

К счастью, этот начальный период мучений и тревог обычно не затягивается. Когда наша молодая интеллектуалка пройдет эту ступень, она начнет испытывать несколько преувеличенное чувство собственной значимости, которое и станет основным источником ее самоудовлетворения на всю оставшуюся жизнь. Ее первая работа на полную ставку будет называться «помощник». Но пусть вас не обманывает негромкое название должности. В большинстве интеллектуальных организаций самая сложная работа – исследования, осмысление, написание текстов – возложена на самых молодых. Таким образом, складывается двухъярусная система, где на первом уровне рабочие сцены – юные, рвущиеся наверх интеллектуалы, которые собирают и обрабатывают информацию; а на втором корифеи – признанные интеллектуалы, госчиновники, редакторы журналов, президенты университетов, главы фондов и политики, чья основная работа состоит в том, чтобы светиться на различных мероприятиях, объявлять результаты исследований, делать доклады и выдвигать предположения, подобранные и написанные для них рабочими сцены.

Корифеи ходят на собрания, мелькают в вечерних новостях, выступают на форумах по сбору средств, председательствуют на круглых столах и раздают интервью. Все, что для них делается, они выдают за свое. Когда они не позируют для фотографов из U.S. News and World Report, они говорят по телефону. Нередко их рабочий день складывается так: три часа телефонных разговоров, перерыв на обед и еще четыре часа на телефоне. По телефону они жалуются друг другу, как им не хватает времени на чтение и как они ждут выходных, чтобы полежать с книжкой. Удивительным образом их существование оказывается вывернуто наизнанку. Корифеям достается слава и контакты, рабочие сцены ведают тем, что говорится по существу.

На этой ступени карьеры юной интеллектуалке приходится писать уничижительные меморандумы и хлесткие колонки, в которых люди на сорок лет старше ее подвергаются жесткой критике за некомпетентность и малодушие. Это она дает оценку новым предложениям, компаниям, сценариям и резюме претендентов на должность преподавателя, которые попадают на стол корифею. В определенном смысле – это пик ее реальной власти. К примеру, несколько лет назад мой приятель, работая под началом одного топ-менеджера, написал для него статью в один из ведущих журналов о законопроекте, который был на рассмотрении в Конгрессе. Спустя некоторое время мой приятель влился в команду кандидата в президенты. И когда топ-менеджер послал кандидату свою колонку, моему другу пришлось от имени политика написать похвальный отзыв на им же написанную статью.

Платой за подобные удовольствия становятся мелкие унижения, которые вынужден выносить рабочий сцены. Нашей героине приходится толкаться в сонме прихлебателей, когда ее корифей идет по коридорам (знаменитости, подобно четырехлетним младенцам, жутко бояться передвигаться в одиночку). Кроме того, корифеи ходят налегке и, дабы показать свою витальность, ходят достаточно быстро. Ассистентка, кроме собственных документов, таскает документы своего корифея, и ей приходится неловко поспевать за стремительным боссом. Бывает, что корифей выходит из кабинета или садится в машину и закрывает за собой дверь. Несчастной помощнице приходится перекладывать папки из одной руки в другую, чтобы открыть дверь и напомнить корифею о своем существовании.

И все же эта ступень карьеры чрезвычайно важна, потому что именно в роли девочки на побегушках молодая интеллектуалка начинает верно оценивать вес игроков на поле. Благодаря положению ее знаменитого босса юница получает доступ к людям и институциям, которые были бы для нее закрыты, не имей она связей.

Знакомства с редакторами и прочими смотрящими еще пригодятся, когда она соберется делать карьеру публичного интеллектуала. Переломный момент наступает через несколько лет, когда ей уже 28 и приходит пора оторваться от корифея и начать выходить на сцену самостоятельно. Если она не разыграет этот непростой акт самоотлучения, то навсегда останется в помощницах. Ее способность самостоятельно мыслить станет угасать. Отвечая на обращенный лично к ней вопрос, она все чаще будет использовать местоимение «мы»: «Несколько недель назад мы опубликовали эссе на эту тему». В итоге она перестанет различать свой статус и статус своего звездного босса (самовозвеличивание – опиум для анонимного работника сцены).

 

Предметная ниша

Обретя свободу, интеллектуалка оказывается перед необходимостью определиться со специализацией. Специализация нужна, чтобы занять определенную нишу на рынке, и, когда редакторы ток-шоу, издатели или исследовательские институты станут искать человека, сведущего, скажем, в китайской ядерной программе, ее имя всплывало бы первым. Это непростой выбор. Молодая интеллектуалка должна будет спрогнозировать спрос – тысячи интеллектуалов вспахивали целинное поле контроля над вооружениями, пока с концом холодной войны оно не сузилось до тесной грядки. О предложении тоже нельзя забывать – если десять тысяч молодых интеллектуалов уже пишут книги по теории гражданского общества и коммунитаризму, стоит ли ей становиться в этот ряд?

Здесь нужно проявить чутье, потому что на интеллектуальной арене иногда лучше идти за большинством. Чем больше людей специализируются на гражданском обществе, тем больше конференций устраивается по вопросам гражданского общества, тем больше людей высказывается на эту тему, тем больше специалистов нужно, чтобы эти высказывания комментировать или оспаривать. Поскольку каждый участник этого сегмента читает (чуть) больше, чем пишет, каждый новый игрок повышает спрос на критику и круглые столы по данной теме. Тут действует закон Сэя: чем больше люди говорят, тем больше есть что сказать.

Молодому интеллектуалу надо будет оценить престижность и заметность своей рыночной ниши. Во время холодной войны найти престижную специализацию не составляло труда. Достаточно было составить график, и в наивысшей точке оказывались вопросы международной экономической политики, которая не обходится без банков. Специалист по денежным потокам между Востоком и Западом мог быть уверен, что на многочисленных конференциях двери отелей «Кемпински» с номерами по 300 долларов за ночь будут открыты для него от Будапешта до Джакарты. Соответственно чем дальше от международной политики и банков, тем ниже престиж специализации. На самом дне прозябали темы, никак не связанные с банками – соцобеспечение и проблема абортов. На конференции по этим вопросам съезжались плохо выбритые люди в дурно сидящих пиджаках с заусенцами на пальцах.

Однако с концом холодной войны все переменилось. Международные отношения утратили в престижности, а значимость вопросов внутренней политики и образования возросла. Теперь эксперт по Латинской Америке годами может ждать звонка от продюсера программы Джима Лерера, зато специалист по расовым вопросам получает гранты фонда Мак-Артура чуть не каждый месяц.

Молодой интеллектуалке нужна отрасль, которая упоминалась бы в новостях. Она может выбрать федеральный бюджет, потому как он обсуждается ежегодно. Но предмет этот настолько специальный, что шансы выбиться из аналитических радиопрограмм в ток-шоу на федеральных каналах совсем невелики. Она может стать экспертом по Ближнему Востоку, но представьте, что на регион нисходит мир – это будет катастрофа. Некоторые молодые интеллектуалы разрабатывают планы преобразования ООН или реструктуризации кредитов на обучение, но это, как правило, ни к чему не приводит, поскольку политические инициативы ученых мало кто воспринимает всерьез, а продвигающие их интеллектуалы, вследствие постоянных отказов, становятся слишком назойливы.

С другой стороны, есть соблазн стать экспертом в области, не сходящей с новостных полос. Есть интеллектуалы, готовые стать специалистами по вопросам, которые по-настоящему интересуют работников СМИ, по подростковой сексуальности, например. Однако стремление таких интеллектуалов к известности слишком очевидно. Это, как правило, специалисты из тех, что на обложках своих книг после имени указывают свои научные регалии. Специализироваться все-таки лучше на более престижных вопросах, и тогда дискуссия на тему подростковой сексуальности в популярной информационно-аналитической программе с вашим участием будет выглядеть как бы немного респектабельнее.

В то же время наша дебютантка должна понимать, что специализация – это инструмент, подспорье для начинающих интеллектуалов. Когда она станет известной, продюсеры и редакторы будут звонить ей без всякой специализации. Им достаточно будет ее имени. И тогда она сможет отходить от своего экспертного поля сколь угодно далеко и давать комментарии буквально по всем вопросам. Сам рынок будет стимулировать ее к этому – ее просто станут спрашивать обо всем на свете. А если она откажется отвечать под предлогом своей некомпетентности, это вызовет обиду. Ее станут воспринимать, как напыщенную ханжу.

 

Поведение

Определившись со специализацией, молодому интеллектуалу нужно нащупать правильное поведение. Преуспеть на интеллектуальном рынке можно с идеями любого свойства: сказочно удачливые интеллектуалы есть как среди умеренных, так и среди радикалов. Поведение тоже может быть самым разнообразным – успеха добиваются как добродушные, так и рассерженные. Но если идеи не соответствуют нраву, преуспеть не получится. Нельзя быть мягким радикалом, как нельзя быть резким и сердитым, придерживаясь умеренных взглядов. Таких чудаков публика не жалует.

Основная задача радикалов уровня Ноама Хомски или Гордона Лидди состоит в том, чтобы, качуя по обшарпанным аудиториями, напоминать своим слушателям, что на самом-то деле они всю правду говорят, даже если мейнстрим-культура не уделяет им должного внимания. Радикал строит свою карьеру на предпосылке, что мир летит в тартарары, а коварная правящая элита оболванивает массы, заставляя придерживаться неверных суждений. Поэтому, чтобы преуспеть, радикал должен быть постоянно не в духе. Его аудитория ждет от него пылкости с оттенком паранойи, самых широких энциклопедических знаний (чтобы интеллектуал мог прозревать правду сквозь расставленные истеблишментом лживые сети) и готовности защищать свою непримиримую позицию.

Чтобы войти в касту героев, радикал должен демонстрировать свое презрение к моде. Это несложно – нужно всего лишь запастись коричневыми рубашками или огромными тяжеленными башмаками. Вещи, которые даже поклонники марки Brooks Brothers сочтут немодными, в среде радикальных книгочеев и потребителей радикальной мысли в порядке вещей. Кроме того, радикалам приходится постоянно искать среди всеми почитаемых фигур новые жертвы для нападок, чтобы все видели, что их презрение к моде во всех ее проявлениях не ослабевает, даже несмотря на сотрудничество с изданиями типа Vanity Fair.

По схожей причине не знающие нужды профессора вынуждены искать все более экстремальные темы – садомазохизм, гей-сообщества – для своих исследований. Художникам также приходится поднимать все более болезненные вопросы. Радикал, случайно заплывший в мейнстрим, моментально объявляется малодушным карьеристом, теряет контакт со своей аудиторией, а вместе с ним и гранты от различных фондов, и перспективы профессионального роста. Более того, радикальный интеллектуал должен не только говорить то, что нравится его сторонникам, он еще должен досаждать своим оппонентам словом или делом. Одним обхаживанием преданной аудитории крупного успеха не добьешься.

В свою очередь, если оппоненты станут поливать его грязью в ответ, то и аудитория, и покровители, и чиновники в разнообразных фондах – все как один встанут на его защиту. Он станет символом, человеком, покорившим сердца публики, которая будет готова раскошелиться, только чтобы приобрести его книги или сходить на его лекцию. Когда его представляют, публика аплодирует стоя, потому что в их представлении сама мысль о нем священна. (После выступления нередко случаются лишь вялые аплодисменты, поскольку в интеллектуальной битве публика выше ценит бойцовские качества, чем собственно интеллект.)

Чтобы обливание грязью было достоверным, радикальные интеллектуалы должны найти себе в пару общественного деятеля на противоположном конце политического спектра – Джерри Фолуэлл и Норман Лир, гей-активисты и деятели из организации Operation Rescue. Поддерживая этот символический симбиоз, обе стороны получают возможность собирать средства и отражать атаки друг друга. Они из кожи вон лезут, чтобы разозлить своих оппонентов – ради этого они готовы засунуть распятие в банку с мочой или спланировать какую-нибудь подобную этой акцию. В результате две недели кряду они будут обмениваться обвинениями в прямом эфире различных ток-шоу, а армии их сторонников мобилизуются и сомкнут ряды. Каждая из сторон будет претендовать на более полное презрение к моде, а если один противник отвоюет центральное место в дискуссии, другой моментально объявит себя жертвой гонений.

Итак, если радикальный интеллектуал – это пылкий спорщик и вечно недовольный скептик, умеренный интеллектуал должен быть вежливым, мягким и неспешным. Аудитория умеренных – это в целом довольные жизнью потребители, которых раздражают комментаторы, от которых столько шуму и дисгармонии. Умеренной публике нужен вежливый обмен мнениями, а изощренность мысли впечатляет их сильнее, нежели бесшабашные риторические выпады. Им по душе доброжелательные интеллектуалы, от которых можно услышать такую, например, фразу: «Я готов солидаризироваться с замечаниями, сформулированными мистером Мойерсом в ходе его неожиданного высказывания». Умеренный интеллектуал, в свою очередь, настолько уверен в собственной важности, что ему вовсе не обязательно быть интересным. Поэтому и говорит он тихо и не спеша, как будто с высокой вершины. За это его почитают глубоким мыслителем, пусть даже никто не вспомнит ни единой высказанной им мысли.

 

Выход на рынок

Если вы решили, что интеллектуал сначала выбирает специализацию и оттачивает манеры, а уже потом выходит на рынок мыслящей публики, то представление это ошибочно. Производство и маркетинг в данном случае развиваются параллельно, и процессы эти взаимозависимы. Нашей молодой интеллектуалке уже слегка за тридцать, но она по-прежнему большую часть времени проводит за рабочим столом. Чтобы попасть на ТВ или влиться в обойму лекторов, ей нужно побольше печататься, чтобы ее заметили и запомнили. Вначале ей кажется, что, если ей удастся опубликовать один по-настоящему заметный материал в авторитетном издании, – карьерный рост ей обеспечен. Но она ошибается. Когда одним прекрасным утром в продаже появится какой-нибудь Harper’s с ее первым большим эссе, ей будет казаться, что мир переменился. Но люди вокруг ничего такого не заметят и будут жить себе, как прежде, и относиться к ней так же, как вчера. Многие даже не обратят на статью внимания – а ведь она отдала ей несколько недель жизни, – а кто прочел, воспримут ее, как очередную блестку в бесконечном потоке медиаконфетти.

Тем не менее печататься надо. «Нью-Йорк таймс», Wall Street Journal, L.A. Times и другие газеты и журналы получают сотни тысяч материалов ежегодно, а регулярные публикации в этих изданиях – это способ напомнить миру и другим интеллектуалам о своем существовании. Итак, в течение первых нескольких часов после громкого события, типа оглашения судебного решения по вопросу гомосексуальных браков, наша интеллектуалка звонит правильному замредактора правильного отдела и сообщает, что телевизионные умники как обычно все переврали. Редакторы печатных изданий любят, когда им так говорят, это придает им уверенности, что Джеральдо Ривера и прочие телегерои не заберут остатки их хлеба.

Между прочим, она упомянет, что дружна с издателем (редактор, конечно, усомниться, но чем черт не шутит). Помятуя о том, что сам себя не похвалишь, она убедит редактора, что «этот материал выведет дискуссию на новый уровень». Она расскажет, как вплетет в повествование ссылку на какую-нибудь историю из поп-культуры, сравнив Верховный суд с героем недавнего лидера кинопроката. Редакторам нравится такая интеграция с другими ветвями масс-медиа, во-первых, потому, что это может стать темой для иллюстрации к материалу, во-вторых, в их среде популярно заблуждение, что ссылки на поп-культуру резко повышают индекс читаемости. Кроме того, это как раз тот жуткий замес высокого и низкого, к которому интеллектуалы из бобо с удовольствием прибегают, чтобы доказать всем, что они совсем не скучные и не зазнайки.

Редактор дает предварительную отмашку, время пошло: молодая интеллектуалка должна написать материал за четыре часа, то есть растечься мыслью по древу, как в ежемесячном глянце не получится. Тем не менее материал должен быть выстроен подобно Шартрскому собору. Слог должен быть крепким и основательным, но восприниматься легко, как готические кружева. Первые два параграфа – это фасад, блистательный и всеохватный. Следующие несколько – подход к главному алтарю, прямой путь к предсказуемому апогею, по ходу которого можно взглянуть и на замечательные боковые капеллы. В итоге последний абзац должен напоминать выход в трансепту, когда свет заливает вас со всех сторон. Кроме того, по наущению журналиста Майкла Кинсли, следует избегать точек с запятой, поскольку они могут восприниматься, как проявление манерности. Статью неплохо бы с умеренностью пересыпать автобиографическими данными, чтобы читатель захотел ознакомиться с абзацем «Об авторе». Если в статье упомянута знаменитость – например, какой-нибудь недавно почивший политик – автору необходимо вставить какую-нибудь незначительную подробность их последней встречи или чувства, которые она испытала, узнав о кончине.

Но чтобы привлечь максимум внимания, статья должна быть слегка абсурдной. Логически выстроенные статьи читают, понимают и забывают. А вот противоречивые или абсурдные эссе заставляют десятки других авторов возмутиться и написать ответ, тем самым десятикратно усиливая общественный резонанс. У профессора Йельского университета Пола Кеннеди за плечами была отменная, но далеко не звездная карьера, когда он написал книгу «Становление и крах великих держав», где предрекал Америке упадок. Он был неправ, в чем его поспешили уверить сотни комментаторов, чем прославили автора и сделали его книгу бестселлером. Фрэнсис Фукуяма написал эссе «Конец истории», и тем, кто прочитал только название, тоже казалось, что автор поторопился. Тысячи оппонентов написали ответные тексты, где утверждалось, что история продолжается, а Фукуяма стал мировой знаменитостью.

Когда статью напечатают, молодой интеллектуалке надо будет известить редактора о мощном эффекте, который оказал материал на Белый дом/Федеральный резерв/киноиндустрию или на что он был должен там повлиять. Если у нее хорошие связи с другими интеллектуалами, ее станут понемногу хвалить. Похвала, высокая оценка – валюта мыслящего класса. Как в пятидесятые интеллектуалы беспрестанно насылали друг на друга проклятья, так сегодняшние только и делают, что занимаются взаимным восхвалением. Поскольку добрым словом, которое, в сущности, ничего не стоит, можно завоевать расположение, похвалы раздаются направо и налево, что ведет к инфляции добрых слов. Ценность каждой единицы лести снижается, и скоро, чтобы высказать свое одобрение, интеллектуалам придется волочь целую телегу похвалы.

Чтобы получить сколько-нибудь точные данные относительно положительной оценки ее статьи, молодой интеллектуалке понадобится применить дефляционную формулу похвалы. «Статья мне понравилась» означает: «видел, но не читал». «Замечательная статья» – «начал и прочел до половины, но не помню, о чем». «Потрясающий материал» – «дочитал до конца». И только наивысшая форма читательской похвалы: «Материал просто выдающийся; ты изложила мои давние мысли», – может убедить автора в ее искренности.

Если повезет, нашей интеллектуалке предложат вести колонку. Это может показаться желанной вершиной, однако богатство и славу из своих колонок выжимают от силы дюжина авторов, остальные тысячи прозябают в добровольном рабстве, обреченные, подобно цирковым львам, раз в неделю выходить на сцену и развлекать почтенную публику. Те же, кто преуспел в этом деле, обладают превосходным знанием одного предмета: собственных суждений. Это не так просто, как кажется, поскольку мнения большинства людей остаются для них самих загадкой, пока кто-то не облечет их в слова. А вот колумнист, прочитав за 20 минут статью о нейрохирургии мозга, сможет выступить на конференции по нейрохирургии с лекцией, в которой обозначит основные проблемы профессии.

Следующий шаг для обделенного таким даром интеллектуала – это написать книгу. Помимо первоочередного литературного вопроса – кто ее будет рекламировать, – нашей новоиспеченной писательнице следует озаботиться тремя важными аспектами: издательство, название и фраза, которая врежется читателю в память. Писательскую карьеру несложно проследить по издательствам. Ее первую столь трудоемкую книгу напечатает издательство Чикагского университета. Следующую серьезную работу выпустит W.W. Norton. Ее глубокомысленной и авторитетной книгой займется Simon & Schuser или Knopf, а в финале блестящей карьеры Random House выпустит миллионный тираж ее мегапопулярных мемуаров.

Первая книжка будет начинаться со слова «Конец…». Подобное кликушество оказывает важный эффект драматической безвозвратности: немногие вспомнят книгу «Хромающая идеология», зато на «Конец идеологии» будут ссылаться и десятилетия спустя, даже если ее содержание будет полностью забыто. Главная сложность состоит в том, чтобы найти что-то, что еще не кончилось. Историю, равноправие, расизм, трагедию и политику уже разобрали, а все остальное загнулось в книжках, названия которых начинаются со слова «Смерть…». «Конец садоводства»? Нет, так бестселлеры не называются.

Если стратегия «конца» не подойдет, наша писательница может применить подход, впервые примененный Леоном Урисом в серии суперпопулярных романов, а затем Томасом Кэхилом в сфере публицистики. Подход этот можно условно обозначить как этнический подхалимаж и применить на практике, назвав книгу примерно «Ирландцы – замечательные, а англичане так себе», после чего выпустить продолжение под заголовком «Великие евреи». Демографических групп, готовых платить за подобное лизоблюдство, писательнице хватит на много лет – «Умные покупают книги» – и где New York Review of Books найдет критика, готового это опровергнуть?

Один мудрый человек когда-то провозгласил, что главная сила писателя в том, что он может выбрать из тех, кто его присвоит. Выбирая тему для своей первой книги, писатель выбирает аудиторию, перед которой ему, возможно, придется лебезить до конца дней. Однако прежде чем начать карьеру с исследования «Тайные тревоги кошек», писателю нужно помнить о письмах читателей-кошатников и трезво оценивать степень своей отстраненности.

Когда наша интеллектуалка отправиться в турне по продвижению книги, ей понадобится меткая фирменная фраза, на которую ведущие ток-шоу смогут отреагировать за секунду до перерыва на рекламу, и использовать для возобновления разговора. Для образованной публики такой фразой может стать в меру изощренный парадокс, желательно в фарватере увлечения бобо примирением противоположностей. Исходя из этого, писатель может сказать, что ее книга – это довод в пользу устойчивого развития, кооперативного индивидуализма, социально-ориентированного рынка, свободного управления, сострадательного консерватизма, практического идеализма или гибкой преданности. Наиболее успешный из оксюморонов «Простое изобилие» Сара Бэн Бретнах использовала для своего бестселлера, «Сложная нищета» уже вряд ли сработает.

Если фраза не придумается, а телезнаменитостью наша писательница еще не стала, ей, возможно, придется обнажиться. Это, конечно, не означает, что ей придется буквально снять с себя одежду (хотя именно это предприняла Элизабет Вуртцель, и не только она). Скорее, подобно кинозвезде, в период карьерного застоя бесстыдно позирующей для Vanity Fair, писательница может занятся литературным эксгибиционизмом ради привлечения внимания. Она поведает благодарным зрителям секреты своего оргазма, а лучше даже сексуальные предпочтения своего хищного отчима. Если ей когда-то посчастливилось работать в Голливуде или на Уолл-стрит, оно раскроет самые деликатные секреты своего наставника, который когда-то вывел ее в люди, компании, которая поставила его на ноги, а в крайнем случае и супруга, который ее любил.

 

Конференции

Некоторые журналисты высказываются в том смысле, что писать книгу сегодня нет никакого смысла: аудитория журнальной статьи в разы больше, а усилий она требует на порядок меньше. Однако, помимо странного удовольствия, которое некоторые получают от серьезного изучения предмета, а не скоростного поиска наиболее эффектных фактов, написание и последующая публикация книги делает автора пригодным для президиума. Интеллектуал в середине своего карьерного пути должен участвовать как минимум в трех круглых столах в месяц, потому что в финале побеждает тот, кто чаще других сидит в президиуме.

Это вполне реализуемая задача – в наш информационный век разного рода конференции стали повседневным событием. Сложно представить, как за столом с ровно расставленными минералками Эндрю Карнеги с Джоном Рокфеллером обсуждают «Будущее корпоративной ответственности», а модерирует дискуссию Марк Твен, но нынче все мы интеллектуалы, а интеллектуалам положено заседать. Сегодня даже выставка-продажа напольных покрытий по внешним признакам почти неотличима от академического мероприятия Ассоциации по изучению современного языка (тогда как конференции АИС все больше походят на выставки-продажи). Просторные гостиничные залы делятся на микроскопические помещения для семинаров, в холлах расставлены столы с электрическими кофейниками, фруктами и выпечкой, чтобы вокруг них участники конференций собирались во время кофе-брейка. И повсюду слышен гул выступлений на самые разнообразные темы – от гладкой мускулатуры лодыжки до застолий в романах Генри Джеймса.

Каким бы задачам ни служили конференции (а они, безусловно, укрепляют взаимопонимание между специалистами в различных областях, предоставляют исследовательским организациям возможность подмаслить своих спонсоров и дают возможность рассеянным интеллектуалам съездить в Орландо или Сан-Франсиско без семьи), их основное назначение – предоставлять площадку для биржи статусов. По количеству лести и внимания, уделяемого участнице конференции, она вычисляет собственный биржевой курс по отношению к другим участникам рынка. Впечатляющее выступление или прицельное дружеское общение может существенно поднять ее курс, что впоследствии должно вылиться в предложение интересной должности, приглашения к сотрудничеству и другого рода возможности.

Первая задача на конференции – это попасть в президиум. Если наша интеллектуалка в середине карьерного пути не состоит в президиуме конференции, то ей, наверное, и вовсе не стоит в ней участвовать: простые участники – это плебс, которому быстро дают понять, что патриции на конференциях общаются только друг с другом. Во-вторых, она должна быть наименее известной в президиуме – лучше покупать самую дешевую недвижимость в дорогом районе, чем самую дорогую в дешевом. Кроме того, на фоне пожилых знаменитостей она заблестит еще ярче. Большей частью они проматывают нажитый когда-то интеллектуальный капитал, поэтому к выступлениям они, скорей всего, не слишком готовились. В начале своего выступления она постарается подсчитать присутствующих и сравнить его с количеством слушателей других ораторов. Затем постарается овладеть вниманием участников симпозиума. Организатор, который, как правило, назначает себя модератором, чтобы всеобщим вниманием окупить свои усилия, будет превозносить заслуги каждого из ораторов, и в блеске их славы его способность привлекать крупные имена будет отсвечивать еще ярче.

Пафосное представление публике, возможно, станет для нее самым приятным моментом конференции, и радость эту может омрачить только слишком долгое вступление модератора. Однажды мне пришлось участвовать в конференции, модератор которой был столь многоречив, что один из участников взялся составлять линейный график, где каждое из его вступительных слов сравнивалось с хронометражем сериала «Берлин, Александерплатц». Успешный оратор начинает выступление с проверенного анекдота. На конференции экономистов можно начать с этого: «Вложи миллиард туда, миллиард сюда, так потихоньку и деньги начнешь зарабатывать», или вот этого: «Для чего Бог создал экономистов? Чтобы на их фоне хорошо выглядели синоптики» или про экономиста, который ищет потерянные ключи под фонарем, потому что там светлее. По крайней мере, один из ораторов обязательно упомянет Йоги Берру, и все присутствующие захихикают, чтобы показать, какие они естественные и непретенциозные.

Оратор должен правильно оценить, насколько скучным может быть его выступление. Самые значительные члены президиума могут позволить себе по-настоящему скучные выступления, поскольку каждое их слово ценится на вес золота. Высокие правительственные чины, президенты университетов и главы корпораций говорят на высоком межведомственном арго, вокабуляр которого настолько дремуч, а смысл так туманен, что у слушателей не закрывается рот и слезятся глаза. Однако восходящий интеллектуал не может позволить себе неспешность стареющих альфа-самцов. Нет ничего более отталкивающего, чем молодой интеллектуал, решивший, что он заслужил право быть занудой, не имея еще ни высокого звания, ни ответственной должности. Тем, кто еще не стал лауреатом ведущих премий и не занял влиятельный пост, фразы типа «Я хотел бы высказать предположение…» или «Исходя из вышеизложенного…» употреблять не положено. Из каждого выступления или презентации слушатель, как правило, запоминает один пункт, поэтому толковый оратор постарается, чтобы его тезис навел в аудитории шороху.

Наивернейший способ вызвать подобный резонанс – это мрачные прогнозы на будущее. Но делать это нужно аккуратно, соблюдая приличия, ведь чистая футурология почитается шарлатанством. Благопристойным методом предвиденья считается неизбежный исторический детерминизм, подразумевающий, что само течение истории ведет к неминуемым драматическим переменам: компьютерная эра на исходе, вот-вот начнется эпоха возрождения социализма, рост евангелических приходов самым неожиданным образом отразится на работе сектора финансовых услуг. Второй приемлемый метод прогнозирования – это беспорядочный исторический параллелизм. Для этого нужно подметить, что текущий исторический момент весьма схож с важным периодом в прошлом и сегодняшняя атмосфера, например, напоминает политический климат 1929 года накануне депрессии. На это другой член президиума ответит, что ситуация 1848 года куда больше подходит для сравнения, а третий ко всеобщему удивлению заявит, что самая явная параллель видится ему между нами и Священной Римской империей 898 года.

Цель подобных хронологических упражнений – спровоцировать вопросы во время обсуждения. Для восходящего интеллектуала нет ничего горше, чем молча сидеть и наблюдать, как все вопросы достаются другим докладчикам. Это явный знак падения акций. А вот если докладчику удастся выдвинуть неоднозначную и противоречивую теорию, это, по крайней мере, вызовет несколько ярких контраргументов. Чтобы обезопасить себя от упреков в абсурдности, докладчик может подчеркнуть, что его теория находится в процессе разработки и тестирования, впрочем, подобные экивоки редко воспринимаются всерьез. Действенная же тактика защиты подразумевает обильное цитирование коллег по президиуму. Трех цитат из работ каждого вполне достаточно, чтобы неопровержимо засвидетельствовать свое глубочайшее почтение.

Под конец заседания все присутствующие уже будут на низком старте, готовые рвануть к кофейным столикам, где, собственно, и происходит социальная активность – главное назначение конференции. В любой рассылке профессиональной или академической организации вы найдете нелепые черно-белые снимки, на которых три-четыре человека стоят счастливым полукругом, сжимая в руках бокалы с вином или чашки с кофе. Это застигнутые за социализацией интеллектуалы. Они наслаждаются времяпрепровождением, в котором, столь характерно для бобо, совмещаются работа и игра.

Люди на фотографии весело улыбаются, отчасти потому, что знают, что их снимают (лозунг наших дней «Каждый – знаменитость!»), отчасти потому, что присутствие сравнимых с ними по статусу людей доставляет им истинное удовольствие. Когда в разгаре неофициальной части три-четыре патриция собираются у одного столика, они прямо излучают счастье – так ценят компанию друг друга – и готовы подолгу смеяться, даже когда ничего забавного никто и не сказал.

Если участник конференции проходит по холлу и, сдержанно раскланиваясь направо и налево, зовет всех по имени, дарит каждого пятью секундами своего благорасположения, даже не думая остановиться и уделить кому-нибудь чуть более пристальное внимание, можно с уверенностью сказать, что это либо интеллектуал-суперзвезда, либо один из руководителей Фонда Форда. Напротив, малознакомый человек, который, вступая в разговор, не удосуживается даже представиться, полагая, что его и так все знают, ставит свой статус под удар. Того, кто перебивает собеседника, чтобы откланяться и пойти искать компанию попрестижнее, назовут мудаком, если же кто-то сам прервется на полуслове, чтобы поговорить с признанной величиной, это сочтут милой непосредственностью.

Кто раздает собственные статьи во время неофициальной части, рискует обвалить свой курс до нуля; человек, который решил, что первую поправку придумали специально ради того, чтоб он мог рассказывать всем и каждому о своей давней дружбе с Бобби Кеннеди, тоже ходит по опасной грани. В практически безвыходное положение попадает человек, который оказался вне группы и никак не может убедить беседующих сделать шаг назад и пустить его в круг. Участники группы видят его неприкаянность и объясняют ее недостатком статусных мощностей, не позволяющим ему подсознательно заставить товарищей расступиться. Наша восходящая интеллектуалка быстро научится адекватно оценивать свои акции по тому, кто останавливается и обращает на нее внимание, сколько времени с ней проводит собеседник, смотрит ли он на нее во время разговора, и сколько основных светочей, профланировав мимо, заметили ее существование. Здесь необходимо незаметно считывать сигналы, делая вид, что больше всего на данный момент вас заботит как бы половчее ухватить с подноса проходящего мимо официанта канапе с цыпленком, окунуть его в горчичный соус и отправить в рот, не пролив из бокала и не испачкав подбородка.

 

Телевидение

Книги и конференции – это хорошо, однако если вас не показывают по телевизору, значит, жизнь прошла стороной. Времена, когда автор литературного шедевра типа «Войны и мира» или «Бытие и ничто» автоматически становился интеллектуальным гигантом, давно миновали. Сегодня нужно уметь продать свои мысли ведущим популярных ток-шоу типа Барбары Уолтерс или Кэти Курик. Чем выше статус сегодняшнего интеллектуала, тем шире его аудитория и круг посещаемых им мест. Поэтому карьера, начавшаяся с крохотного семинара с бородатыми философами, если все пойдет хорошо, приведет вас на Tonight Show.

Чтобы достичь такого уровня, для начала нашей интеллектуалке понадобится привлечь внимание телепродюсеров. Эти деятели, пребывая между тщеславными и темпераментными ведущими и вздорными пенсионерами, составляющими большинство их аудитории, постоянно ищут кого-то, кто облегчил бы их участь. Восходящяя звездочка интеллектуального труда встает рано поут ру, формулирует ключевые идеи, после чего звонит на MSNBC сообщить, что она готова поучаствовать в передаче (лучше всего в августе, когда гостей большой дефицит). Если продюсеров заинтересует ее кандидатура, у нее возьмут предварительное интервью по телефону, во время которого она может донести свои драгоценные мысли как можно более глубоким грудным голосом.

Затем продюсер по гостям перезвонит и сообщит, что: «Мы решили, что разговор пойдет в другом направлении, так что ваши услуги нам не понадобятся». Это значит, что они нашли более знаменитого комментатора, и теперь он скажет то же самое вместо вас. Или же, наоборот, пригласит на передачу, и, чтобы появиться в ток-шоу кабельного канала, которое она сама не стала бы смотреть под страхом смерти, ей придется ехать в Форт-Ли, что в Нью-Джерси. Ее встретят на входе и поместят в крохотную артистическую, где по телевизору, показывающему только этот канал, идет нескончаемая реклама зубной пасты. Потом придет продюсер и проведет настолько подробный инструктаж, что в нем уместятся два взаимоисключающих напутствия: «Не бойтесь перебивать ведущего, нам нравиться, когда гости жестко отстаивают свою позицию» и «Это приличная передача, а не какое-нибудь „Шоу Маклафлина“».

Потом придет молодая женщина и отведет ее в гримерку, где наша интеллектуалка будет болтать без умолку, чтобы показать себе и другим, что, оказавшись на телевидении, она вовсе даже не нервничает. Когда она вернется в артистическую, на экране уже будет автор книги о сталинских лагерях, лидер религиозной секты и астроном, который вышел в эфир, чтобы успокоить публику относительно возможного падения астероида на Землю, но под тяжестью прямых вопросов сам уже начал впадать в панику. Кабельные каналы меняют экспертов целыми группами, как пятерки в хоккейном матче, ведь певцы идей – самый дешевый способ заполнить эфирное время. Нашей интеллектуалке остается надеяться, что ее предшественник почистил уши, поскольку индивидуальных гарнитур на каналах на всех не хватает.

Ее приведут в тесную студию и усадят в кресло на фоне потрепанной панорамы Нью-Йорка. Оператор, как рабочий человек, презирающий всех, кто разглагольствует по телевизору, развернет на нее свою камеру, и в течение нескольких минут ей придется совращать квадратик черного стекла, за которым прячется линза. Настроив, наконец, глазки, она успешно превратиться в карикатуру на самое себя, что и является ключом к успеху на телевидении. Если она блондинка, то на экране она станет крашеной блондинкой; если она поддерживает какую-то идею, то станет ее непримиримым поборником; если она вдумчива, то в своей речи употребит весь арсенал безумного профессора из фильмов братьев Маркс. А поскольку телевидение – это визуальные медиа, ей придется придумать для себя характерную запоминающуюся деталь вроде белого костюма Тома Вульфа, жилетки Роберта Новака или длинных ног Энн Колтер.

Ирония и сарказм на телевидении не работают, поэтому полезней всего нашей интеллектуалке будет притвориться, что ей еще никогда не было так хорошо. Пока ведущий задает свой вопрос, она будет сиять улыбкой. Отвечая на вопрос, она тоже будет улыбаться и завершит его еще более обаятельной трехсекундной улыбкой, которая покорит уже всех и каждого. Телевидение – это средство не убеждения, но привлечения внимания. Даже те, кто запомнят, что видели ее в передаче, не смогут повторить ни слова из того, что она сказала. Поэтому содержание не принципиально, а важно много жестикулировать – что вызывает визуальный интерес – и говорить тоном человека, только что выпившего три эспрессо.

Перед началом передачи ведущий уже ознакомился с ключевыми идеями гостьи, и не побрезгует воспользоваться ими в эфире. Если она собиралась сказать, что Америка переживает беспрецедентное ослабление общинных связей, сравнимое лишь с началом индустриального века, то первый вопрос будет такой: «Сегодня Америка переживает беспрецедентное ослабление общинных связей, сравнимое лишь с началом индустриального века. Согласны ли вы с этим утверждением?» Ее попыткам развить свою же мысль помешает ощущение полной отстраненности, которое многие испытывают в первые несколько секунд телеэфира. Мозг поднимается к потолку и взирает оттуда на тело, которое судорожно пытается придумать какой-то ответ. Мозг игриво напоминает, что одно-единственное «бля» или даже «блин» в эфире означает крах карьеры и профессиональное аутодафе.

И тем не менее именно телевидение делает волшебный мир шоу-бизнеса доступным для нашей интеллектуалки. Телевидение предоставляет самым везучим полную палитру удовольствий от интеллектуальной деятельности – адреналин, известность, влияние – без каких-либо серьезных усилий с их стороны. После десяти эфиров в Nightline или Charlie Rose ее уже станут останавливать в аэропортах и узнавать в ресторанах, что будет доставлять ей удовольствие, никогда не испытанное ни Лайонелом Триллингом, ни Ирвингом Хоу.

 

Конвергенция успешных

В домеритократическую эру социальная жизнь человека определялась главным образом его общественным (и даже физическим или географическим) положением. Люди общались с соседями, приятелями с работы, со знакомыми по приходу или по кантри-клубу. Однако для многих членов образованного класса социальная жизнь определяется достижениями. Приглашения на разного рода мероприятия приходят как лично, так и по должности, поэтому чем выше вы заберетесь по профессиональной лестнице, тем больше вы будете получать приглашений на ужины, приемы и прочие сборища. Это при том, что за всю историю Америки не было ни одного случая, чтобы человек, добившись успеха, стал более приятным в общении.

На самом олимпе интеллектуальной жизни давно утвердились полупрофессиональные полуобщественные институции: Ренессанс уик-энды, конференции Джексон Хоул, лекции TED и Колорадская конференция по международным делам. Там собираются люди, зачастую вообще незнакомые друг с другом. Единственное, что их объединяет, – это успех. Эти встречи – сегодняшний Версаль для меритократов, избранные общества образованной аристократии, где они меряются гонорарами за лекции. Только вместо лорда Такого-то, мило беседующего с графом Сяким-то, на этих встречах Михаил Горбачев совещается в углу с Тедом Тернером, Эли Визель наставляет Ричарда Дрейфуса, а Джордж Стайнер наслаждается беседой с Нэнси Кассебаум Бейкер.

Во главе этих организаций стоят новые святители социального престижа – руководители фондов. Координаторы программ подобны хозяйкам парижских салонов, чье величие состоит в способности распознать успех. Если наша интеллектуалка преуспела в статьях, книгах, конференциях и телепередачах, то в один прекрасный момент она получит приглашение на один из престижных курортов. Ее также станут приглашать на советы директоров различных ассоциаций, университетов и корпораций (которые нынче любят пригласить к себе мыслителя другого, просто умных разговоров ради). Если ее сочтут достойной избранного круга, полетят приглашения на закрытые конференции, где обсуждаются судьбы следующего тысячелетия. И можно будет стать членом Совета по международным отношениям или Бильдербергского клуба и поучаствовать в конференциях в поместье Дитчлей Парк, что в Оксфордшире. Потом пойдут рабочие группы, президентские комиссии и специальные исследовательские команды. Ее первый выезд на подобное мероприятие можно сравнить с первым балом Наташи Ростовой. Она будет долго рассматривать список приглашенных, где ее имя будет в непосредственной близости от власть имущих и знаменитых.

Таким образом, успешный интеллектуал поднимается над своей средой и попадает в социальный слой, где все купаются в золотом свете достижений друг друга. Нашу интеллектуалку станут приглашать на ужины, где перемешиваются сливки самых разных элит: финансовой, модной, голливудской, политической. Проведя всю жизнь с теоретиками, она наконец познакомится с людьми, которые не стыдятся своей тяги к удовольствиям и одеваются так, чтобы плечи были широкими, а талия узкой. «И почему всю жизнь я пренебрегала удовольствиями?» – спросит себя интеллектуалка и откроет для себя новые радости общения с людьми, которые по-настоящему следят за своим внешним видом, чей сливочный цвет лица говорит о диетах и соусах с нулевым содержанием жира. И все такие милые!

Коллеги интеллектуалы уже успели как следует намозолить ей глаза, тем большее впечатление будут производить на нее корифеи в других областях. Финансовые воротилы покажутся энергичными и цельными. Режиссеры на удивление обаятельны. Политики рассказывают потрясающие истории. И у нее, оказывается, с ними так много общего. Когда-то интеллектуалы считали бизнесменов безграмотными барыгами, а кинозвезд – чирлидершами, вознесенными на Олимп, однако с победой образованного класса к нашей интеллектуалке пришло убеждение, что со всеми этими людьми ее так или иначе что-то связывает. Она ходила в тот же колледж, что и кинозвезда, выросла в том же квартале Верхнего Вест-Сайда, что и знаменитый ученый, и вышла замуж за кузена финансиста. Со многими из своих новых приятелей она уже встречалась в гримерках различных телеканалов.

И тут наша героиня понимает, что какими бы дорогами они не шли, занимаются они одним делом – создают свою репутацию. Поэтому у всех примерно один уровень культурной грамотности («Тони Моррисон недавно высказал важную мысль в передаче Чарли Роуза…»). При знакомстве, пожимая руку, они отлично умеют дать понять, что слышали о вас («Ну, конечно! Как же, как же…»). Каждый из них отлично усвоил искусство притворной скромности («Несколько лет назад я вносил это предложение, но тогда никто не обратил на меня внимания»). А еще все они знают текущий курс доллара.

Со временем наша интеллектуалка обнаружит, что может даже блеснуть в такой компании. Среди ее новых друзей найдутся люди, готовые всерьез воспринимать цитаты из Токвиля, и вот она уже начинает приправлять речь дозированными афоризмами: к ужину хорошо пойдут один Токвиль, один Клаузевиц, один Публий и один Сантаяна. Познав радости изящной мысли, наша интеллектуалка вскоре призовет отказаться от искусственного разделения на левых и правых. Пора переступить через отжившие свое категории либерализма и консерватизма. «Ярлыки потеряли свое значение», – сорвется однажды с ее уст. Ее речь примет увещевательную тональность, известную по набившим оскомину выступлениями Глубоко Озабоченных общественной апатией, упадком нравов, катастрофическим снижением уровня образования.

Медленно, но верно наша интеллектуалка воспримет образ мысли, манеры и этику господствующего класса. Она обнаружит, что на самом верху образованного класс старые разграничения уже сглажены. Бизнесмены перетасовываются с интеллектуалами, и обнаруживается, что в их стратегиях много общего, как и во вкусах, и в мировоззрении. Тем не менее такое слияние парадоксальным образом породило очередную точку напряженности. Это, конечно, не культурная бездна, разделявшая когда-то интеллектуалов и служащих корпораций. Это, скорее, социальный конфликт, завязанный на неизбежной проблеме – деньгах.

 

Статусно-доходный дисбаланс

В 1950-е, когда интеллектуалы общались главным образом с себе подобными, их средний доход не доставлял им особых мучений – богатые были далеко. В те года будущий управляющий инвестиционного фонда, закончив частную школу Андовер, поступал в Принстон, тогда как журналист, выпустившись из Централ Хай, шел в Ратгеровский университет. Но сегодня в Андовере и Принстоне учатся и будущие финансисты, и будущие писатели. Выпускник Гарварда, работая в аналитическом центре, получает 85 000 долларов, тогда как ноль без палочки, с которым он и на физкультуре не заговорил бы, устроился трейдером долгосрочных облигаций или телепродюсером и зарабатывает 34 миллиона. Грязнуля и неудачник, которого вытурили из Гарварда, нажил в Силиконовой долине 2,4 миллиарда. Довольно скоро успешный интеллектуал начинает замечать, что, несмотря на достигнутое социальное равенство с толстосумами, в финансовом плане ему до них по-прежнему далеко.

Представим, к примеру, как наша светская интеллектуалка, уже совсем взрослая, с положением, приходит в отель Drake на ужин Общества сохранения исторического облика Чикаго. Весь вечер она рассказывает истории о Теде Коппеле (акцентируя свое недавнее выступление в передаче Nightline) и Билле Бредли (вспоминая, как в августе они вместе оказались на конференции института Аспена). Врачи, адвокаты и банкиры за ее столом внимают с большим во одушевлением. Послу ужина они перемещаются в бар, выпить мартини по семь долларов, где к ним присоединяются консультант из Deloitte & Touche и его жена – совладелец Winson & Strawn – пара аж с двумя &. В баре она расходится еще пуще и выдает благодарной аудитории секреты издательских домов и журнальные сплетни. Чувствуя себя на коне, она решает взять на себя счет за напитки, и платит своей кредиткой, хотя каждый из присутствующих мог списать это на представительские расходы. Когда же вся компания выкатывается на улицу, ощущение триумфа настолько переполняет ее, что, позабыв обо всем на свете, она возьми да ляпни: «Я еду на юг, может, подвезти кого-нибудь?»

Следует неловкая пауза. Пара с двумя &: «Нам вообще-то на север в район Виннетка». Врач тоже живет на севере, по дороге к Лэйк-Форест. И тут все вдруг распадается как карточный домик. Она-то знает, что за люди живут на северном побережье Чикаго. На многие мили раскинулись богатые районы, и дома там, будь они в стиле псевдотюдор с фахверком, английское барокко или школа прерий, стоят миллионы и поддерживаются в безупречном состоянии.

На северном побережье нет поросших бурьяном пустырей. Каждый дом окружен идеальным газоном и мастерски обустроенным ландшафтом, живые изгороди пострижены с таким тщанием, что кажутся высеченными из зеленого мрамора. Даже гараж в таком доме с иголочки – детские коляски и игрушечные машинки на педальном ходу стоят в ряд, полы вымыты, полный порядок. Каждые семь лет в таких домах подобно цикадам заводятся ремонтные рабочие и меняют обшивку ротонды с вишни на дуб или обратно. С того момента, как обитатель такого дома просыпается по утру и ступает на подогретый пол ванной комнаты, и до последних минут вечера, когда он нажимает кнопку дистанционного управления, чтобы выключить газовый камин, все вокруг напоминает ему, что жизнь прекрасна, Америка – самая справедливая страна, и все в его жизни под полным контролем.

А вот нашей интеллектуалке придется ехать к университетскому городку в Гайд-парке, мимо неблагополучных спальных районов, и когда на подъезде к своему кварталу она встанет на светофоре, то взору ее предстанет желтый офис конторы по обналичиванию чеков и лавка, торгующая карточками дешевой телефонной связи со странами Латинской Америки. Дом, который казался ей таким прогрессом по сравнению со студенческим обиталищем, выстроен из старого темного кирпича, приземист и неуклюж. Чахлая грядка перед входом вместо газона, железные решетки на окнах, проржавевшая калитка.

Она проходит по отделанному осколками мрамора парадному, вдыхая едва уловимые, но неистребимые запахи, и поднимается на один пролет в свою квартиру. Если врачи и адвокаты Виннетки заходят в роскошные холлы, наша интеллектуалка оказывается в более чем скромной прихожей с выставленной по стеночкам обувью. В гостиной ее встречает заваленный посудой обеденный стол. И тут ей становится совсем грустно.

То, что она переживает, называется статусно-денежный дисбаланс. Этому расстройству подвержены люди, профессия которых дает им высокий социальный статус, за которым не поспевает уровень дохода. Трагедия больных СДД в том, что они проводят дни во славе, а ночи – в обстановке весьма посредственной. На работе они читают лекции – и все взгляды направлены на них, – выступают на телевидении и радио, участвуют в советах директоров. Если они заняты в медиа или издательском деле, они могут позволить себе списывать свои дорогие обеды на представительские расходы. За день их автоответчик заполняется сообщениями от богатых и знаменитых, которые ищут их внимания, но вечером выясняется, что засорилась ванна, и им приходится засучить рукава и вооружиться «кротом». На работе – они нобилитет, короли меритократии, болтают по телефону с Джорджом Плимптоном. Дома же раздумывают, могут ли они позволить себе новую машину.

Разберем пример нашей воображаемой интеллектуалки. На полной профессорской ставке в Университете Чикаго она получает 105 000 долларов в год. Ее муж, с которым они познакомились еще студентами в Йеле, работает программным директором небольшого фонда, который на деньги Роберта Маккормика продвигает идеи, которые сам Маккормик глубоко презирал, и зарабатывает 75 000 в год. В самых смелых мечтах они не предполагали, что будут зашибать 180 000 в год. И при этом будут так бедны.

Их дочери уже 18, и ее комната и содержание в Стэнфорде обходится в 30 000 ежегодно. На 16-летнего сына, у которого такой талант к музыке, уходит по меньшей мере столько же, если сложить плату за частную школу, репетиторов и летний музыкальный лагерь. Есть еще няня, которая приходит каждый день, когда их 9-летняя дочурка возвращается из экспериментальной школы при Чикагском университете, и на нее уходит еще 32 000 (они платят ей легально, поскольку наша интеллектуалка по-прежнему мечтает о должности в администрации). А ведь есть еще расходы на благотворительность (Nature Conservancy, Amnesy International и т. п.), которые приходится держать на уровне, чтобы не было стыдно перед бухгалтером, с которым они видятся один раз в год – в апреле. В итоге на квартиру, еду, книги, белье и прочие расходы остается 2500 долларов в месяц.

Их преследует ощущение полнейшей нищеты. При этом они, конечно, не помнят, каково им было на предыдущей ступени благосостояния, и даже не представляют, как можно туда вернуться. Современного интеллектуала очень заботит его репутация, страдающий же статусно-доходным дисбалансом еще больше думает о деньгах. И не то чтобы наша интеллектуалка целыми днями размышляла о правде и красоте и поэтических воплощениях весны. И не то чтоб скромная зарплата в 105 000 долларов давала ей уверенность, что она может подняться над насущными проблемами и будничной суетой.

И на работе она занимается изучением интеллектуального рынка, прикидывает, чего ждет от нее аудитория, продает себя продюсерам, журналистам и коллегам по академической среде. Пораженный СДД работник издательства целыми днями размышляет о рыночных нишах, как какой-нибудь влиятельный топ-менеджер AT&T. Ему приходится имитировать приятельское общение не меньше, чем партнерам в Skadden, Arps или продавцам в Goldman Sachs. Разница лишь в том, что они работают в высокоприбыльной отрасли, а наш страдающий СДД – в низкоприбыльной.

Сегодняшние интеллектуалы занимают самый нижний край верхушки общества. Наша интеллектуалка достаточно богата, чтобы отдать своих детей в частную школу и отправить учиться в Стэнфорд, но многие родители в таких заведениях в месяц зарабатывают годовой бюджет ее семьи. В итоге дети страдающего СДД начинают замечать разницу в доходах с семьями одноклассников. Чаще всего это происходит на день рождения. Одноклассники отмечают дни рождения на бейсбольном стадионе Wrigley Field (родители выкупили трибуну) или в старейшем магазине игрушек FAO Schwarz (родители арендовали все здание на воскресное утро). СДД ребенок празднует день рождения в своей гостиной.

Когда старшая дочь интеллектуалов приедет на рождественские каникулы, ее однокашница по Стэнфорду пригласит ее к себе в Виннетку. В доме своей подруги ее поразит идеальный порядок. Столы, пол, барные стойки – все это не заставлено, чисто и в наилучшем состоянии. Такой же порядок царит у них на работе – у представителей этой ветви образованного класса просторные кабинеты с широкими деревянными поверхностями. У них есть секретари, которые следят за документооборотом, а у секретарей есть помощники, которые складывают все папки и расставляют их по местам. Поэтому ничто не загромождает широкие просторы рабочего стола босса. Бобо, работающие в финансовых структурах, носят с собой тончайшие дипломаты, в которые едва помещается толстая тетрадь, потому что все в их жизни настолько упорядочено, что им не нужно перекладывать вещи с места на место. И в Лондон они летят без багажа, ведь в их лондонской квартире у них есть еще один гардероб.

Жизнь больного СДД, напротив – сплошное нагромождение и беспорядок. Маленький столик в университетском корпусе социальных наук завален бумагами, рукописями, письмами, журналами, газетными вырезками. А дома у больного все поверхности заставлены кофемашинами, чайниками и кувшинами, и кастрюли со сковородками висят на стене. По всей гостиной раскиданы книги, большей частью купленные еще в студенческие годы («Хрестоматия» Маркса – Энгельса, например), а на ночном столике давно примостился потрепанный выпуск New York Review of Books.

Когда интеллектуал с годовым семейным бюджетом в 180 000 долларов входит в помещение, заполненное толстосумами, зарабатывающими по 1,75 миллиона в год, обе стороны соблюдают несколько норм поведения. Первое – все ведут себя так, будто денег не существует. Все, включая нашу интеллектуалку, которая не может полностью расплатиться за превышение лимита на кредитке, будут делать вид, что слетать на выходные в Париж – отличная идея, надо только найти время. Каждый будет хвалить район Маре, не уточняя, что у финансового аналитика там своя квартира, а интеллектуалка на время отпуска снимает номер в однозвездочной гостинице. Наша интеллектуалка обратит внимание, что финансовые аналитики только и говорят что об отдыхе, тогда как интеллектуалы все время норовят поговорить о работе.

Когда наша интеллектуалка заходит в комнату, кишащую акулами бизнеса, где-то в углу сознания промелькнет сомнение: а ровня ли я им, или они воспринимают меня, как особую прислугу, которая не стелет кровать, но развлекает и добавляет престижу? Как ни печально признать, но денежные аналитики вовсе не склонны так думать. Миллионеров преследует страх, что достигнутый ими успех не делает их значительными людьми. Они страдают противоположным СДД расстройством, когда доход выше статуса.

Он называется доходно-статусный дисбаланс (ДСД). Ведь миллионер не совершил ничего значительного, что позволило бы ему исследовать артистическую сторону своей натуры, достичь интеллектуального бессмертия или хотя бы стать потрясающим рассказчиком. Он не может не заметить, что ему приходится платить за ужины разнообразных фондов, тогда как интеллектуалы вследствие собственной важности приглашаются бесплатно. Он отчасти содержит всю эту публику из аналитических центров.

Продолжая эту мысль, можно сказать, что интеллектуалам платят за интерес. Им платят, чтоб они целыми днями сидели и читали, а потом компилировали из прочитанного бодрые тексты и интересные разговоры (удивительно, столько людей толком не справляются с этой несложной задачей). Богатому же в общем-то платят за скуку. За свою гигантскую зарплату он работает над тайными сделками, и, если бы он решился рассказать о ней за званым ужином, сотрапезники бы совсем сникли. В конечном счете богачи чувствуют свою уязвимость, потому что, несмотря на большие ресурсы, их репутация по-прежнему зависит от машины по созданию общественного мнения, управление которой в руках этих профессиональных насмешников – их сотрапезников.

Поэтому многие миллионеры думают, как здорово было б стать писателем, мнением которого интересуются в передаче «Час новостей» с Джимом Лерером. Взгляните на Мортимера Цукермана, владельца газеты New York Daily News, информагентства US. News and World Report и целых районов Манхэттена и Вашингтона. Чтобы записать интервью для кабельного канала CNBC, он поедет в Нью-Джерси как миленький. Быть богаче некоторых стран ему уже недостаточно – Цукерман хочет быть публичным интеллектуалом.

На статусно-доходный дисбаланс интеллектуалы реагируют по-разному. Некоторые пытаются сойти за представителей денежного крыла образованного класса, покупают голубые рубашки с белыми воротниками и чистят обувь каждый день. Женщины этой категории на сэкономленные деньги покупают костюмы от «Ральф Лорен» и «Донна Каран». Те, кто работают в медиа, издательстве или фонде, используют свой представительский счет по максимуму. Как человек, страдающий астмой, едет подлечиться на курорт в Аризону, интеллектуал с СДД может облегчить свои муки в командировке, где он останавливается в «Ритц-Карлтон», в номере за 370 долларов с телефоном и телевизором в каждом углу. Счет за гостиничную химчистку в таком случае можно оплатить и самостоятельно.

Но рано или поздно командировка заканчивается, и надо возвращаться на землю. И это объясняет, почему другие представители интеллигенции, напротив, активно демонстрируют приверженность своим богемным корням. К костюму они могут надеть ботинки «Тимберленд», что воспринимается как знак того, что они по-прежнему противостоят культуре денег. В выборе галстуков и носков проглядывает иронический взгляд на такие условности; можно встретить интеллектуала в галстуке, украшенном логотипом местной ассенизаторской службы: мусоровоз катит по радуге.

Дома такой пациент с СДД будет упиваться своей бедностью. Он возблагодарит судьбу, что живет в районе, где представлены разнообразные слои и расы, хотя дом в жемчужно-белом районе типа Виннетка, Гросс-Пойнт или Парк-авеню он и не мог бы себе позволить. Но еще больше он возблагодарит себя за то, что выбрал профессию, которая не обещает больших барышей, что не посвятил свою жизнь стяжательству. Тот факт, что он и не смог бы стать ни инвестиционным банкиром, поскольку ему не хватает математических способностей, ни юристом, потому что он не умеет концентрироваться на скучных, малозанятных темах, он оставит без внимания. Серьезного шанса уйти в более прибыльную сферу у него никогда и не было, поэтому не могло быть и настоящей, осознанной жертвы.

 

Смерть и воскрешение интеллектуала

Статусно-доходный дисбаланс может протекать весьма болезненно, но на самом деле это расстройство можно сравнить с копчиком, который считается атавизмом, доставшимся нам от хвостатых предков. Так и СДД – отголосок классовой войны между богемой и буржуазией. Веками буржуазные дельцы и богемные деятели поглядывали друг на друга издалека, находясь по разные стороны баррикад. В наши дни великая классовая война свелась к небольшим трениям на званых ужинах. Вместо того чтобы душить друг друга, они сливаются воедино. Важный культурный конфликт сегодня сводится к легкому жонглированию статусами, когда каждый старается оправдать выбор своего карьерного пути.

Общественная роль интеллектуала действительно изменилась. Из замкнутого члена мирского ордена священослужителей он стал ищущим и неспокойным, но в целом вполне благоустроенным членом большого класса людей, которых занимают идеи. Из радикала, противостоящего власти мамоны, он обернулся искушенным игроком, который выстраивает репутацию и взбирается по лестнице успеха. Помашите ручкой интеллектуальным междусобойчикам и внутренним перепалкам, забудьте мансардное неустройство, сегодняшний интеллектуал отличит Chateau Margaux от Merlot с закрытыми глазами.

Так что же мы приобрели и что потеряли? С одной стороны, сложно не восхищаться интеллектуальной жизнью пятидесятых – Ханна Арендт, Рейнгольд Нибур, круг Partisan Review, поэт и литературный критик Роберт Пенн Уоррен, социолог Дэвид Рисмен. То были люди, посвятившие себя слову, идее, дискуссии. Они могли вознестись мыслью в разреженные высоты и сыпать оттуда цитатами из Гегеля и Аристотеля, Шиллера и Гете. То был век до телевизионных экспертов, постоянных колонок и конференций по всему миру. Интеллектуальный мир был меньше, но насыщенней и полнокровнее. И все же.

И все же. В сегодняшнем интеллектуальном мире есть свои преимущества, я, во всяком случае, предпочел бы остаться здесь. Начнем с вопроса: как и чему мы учимся? Какая мудрость дороже – та, что приобретается чтением Фрейда и экзистенциалистов в заваленной книгами студии на Риверсайд-Драйв, и жаркими дебатами внутри замкнутого сообщества живущих в радиусе нескольких километров людей? Или же та, что приобретается через более близкое знакомство с реальностью и общим течением жизни и последующее осмысление этого опыта? Нужна ли для этого самоизоляция, чтобы, возносясь в разреженные высоты, низвергать на мир свои суждения? Или лучше самому ввязаться в борьбу и, ощущая непосредственные контуры реальности, стараться описать свои ощущения? Дело не только в том, что у современных авторов толще кошелек, мы придерживается разных теорий познания.

У нас более скептический взгляд на теорию чистого разу ма, высокопарные абстракции и непомерные обобщения. Мы скорее идем тропой Джейн Джэйкобс, которая, может, и не читала Хайдеггера, и вряд ли могла соперничать в искусстве интеллектуальной эквилибристики с авторами Partisan Review, зато отлично знала окружавшую ее повседневность. В предыдущей главе я описывал метис – практическую мудрость, приобретаемую больше через деятельность и ощущения, нежели через теоретизацию. Мы, бобо, ценим метис выше абстрактных размышлений, и правильно делаем. Мы правильно делаем, что живем в этом мире, стремимся, карабкаемся, и нас, как и всех остальных, окружает та же бессловесная мелкая повседневность. Наши интеллектуалы лучше осмысляют мир, когда испытывают те же трудности, что и большинство людей, – противоречия между амбициями и совестью, между приятным, но мало чем подкрепленным статусом и реальными достижениями.

Отмежеваться от коммерческой культуры сегодня означает исключить себя из основного в американской жизни направления деятельности. Понять происходящее в таком отрыве от реальности куда сложнее. Однако сегодняшний интеллектуал, если он честен с собой и отдает себе отчет в собственных мотивах и компромиссах, на которые приходится идти, способен острее и точнее понять состояние страны и мира. Его идеи могут быть не столь грандиозны и всеохватны, как сентенции избравшего добровольное изгнание интеллектуала, который мечет молнии с вершин, зато он лучше знает долину с ее равнинными путями, в его описаниях больше правды, а в мыслях – пользы.

Давайте снова вернемся на полвека назад; книги, изданные между 1955 и 1965 годом, – это золотой фонд публицистики. Многие из них я уже цитировал на этих страницах, но некоторые, из оказавших наибольшее влияние, еще даже не упоминались, я имею в виду работы «Тайна женственности» Бетти Фридан и «Безмолвная весна» Рэйчел Карсон. При всем уважении к Нибуру и Арендт, многие из наиболее влиятельных книг той эпохи были написаны авторами, которые не считались интеллектуалами: Джейн Джэйкобс, Уильям Уайт, Бетти Фридан, Рэйчел Карсон, даже Дигби Балтцелл. У этих писателей и журналистов, пожалуй, было больше общего с нынешними экспертами и комментаторами, нежели с интеллектуалами в определении Эдварда Шилза. Такие фигуры служат нам ориентирами в большей степени, нежели высоколобые интеллигенты, осознанно заключившие себя в рамки высокой культуры, Идей с большой буквы и закрытого богемного круга.

И главное чего они достигли – это привлекли аудиторию. У Partisan Review были потрясающие авторы, но микроскопический тираж. Сегодня появляется все больше возможностей доводить свои идея до миллионов через теле– и радиовещание, великое множество журналов, через интернет. Для распространения своих идей писателям и мыслителям приходится учиться пользоваться новыми медиа, что совершенно правильно, даже если для этого нужно приспособиться к требованиями новых форматов и научится улыбаться, когда на тебя смотрит телекамера.