«Я полагаю, что всякая человеческая жизнь, — писала Джордж Элиот, — должна пустить глубокие корни в каком-нибудь уголке отечественной земли, где она научается любить, как нечто родственное, природу, людей, даже собак и ослов — одним словом, все, что придает месту нашего рождения своеобразный, отличный от всех других местностей, характер».

Таким «уголком отечественной земли» для Элиот был Уорикшир, графство в центральной части Англии, с его однообразными, непримечательными пейзажами. Из окон своего дома она видела и просторы издавна возделываемых полей, и мрачную новинку — угольные шахты, тот самый экономический контраст викторианской эпохи, который делал ее столь противоречивой. Будущая писательница родилась 22 ноября 1819 года, ее звали Мэри Энн Эванс.

Ее отец начинал простым плотником, но благодаря дисциплинированности и деловой хватке стал успешным управляющим землями. Он надзирал за владениями других людей и постепенно копил себе капитал. Дочь его обожала. Когда она начала писать романы, то воплотила его черты — практические знания, простонародную мудрость, преданность своей работе — в нескольких положительных персонажах. После смерти отца Мэри сохранила на память его очки в металлической оправе, чтобы те напоминали ей о его внимательных глазах и взгляде на мир.

Ее мать Кристиана почти все время болела. Через полтора года после рождения Мэри Энн она потеряла двух сыновей-близнецов. Всех своих детей она отправляла в школы-интернаты, чтобы не утомлять себя физически их воспитанием. По-видимому, Мэри Энн остро ощущала утрату материнской ласки; как пишет ее биограф Кэтрин Хьюз, «в ее поведении резко сочетались жажда внимания и самобичевание». Внешне Мэри Энн была развитой не по годам, волевой, хотя и несколько застенчивой девочкой. Она легче находила общий язык со взрослыми, чем со сверстниками; в то же время в глубине души она жаждала огромного внимания.

Эта жажда приязни и страх быть брошенной воплотились в ее пылкой детской привязанности к старшему брату Айзеку. Когда он приезжал домой из школы, Мэри Энн по­всюду за ним ходила и засыпала его вопросами о мельчайших подробностях его жизни. Некоторое время он отвечал ей такой же привязанностью; они наслаждались «уголками времени», играя на лугах и около ручьев. Но потом он по­взрослел, завел пони и потерял интерес к назойливой сестренке. Девочке оставалось только плакать в одиночестве. Этот сценарий — отчаянная потребность в любви и раздраженный отказ мужчины — повторялся первые 30 лет ее жизни. Последний муж писательницы Джон Кросс отмечал: «В нравственном развитии она с ранних лет проявляла черту, которая всю жизнь была в ней особенно заметна, — всепокоряющую потребность в одном-единственном человеке, который был бы для нее всем и для которого она была бы всем».

В 1835 году у матери Мэри Энн обнаружили рак груди, и девочка оставила школу-интернат, куда ее отправили в пятилетнем возрасте, и вернулась домой, чтобы ухаживать за умирающей. Из воспоминаний современников неизвестно, насколько тяжело Мэри Энн восприняла смерть матери, но с образованием было покончено: она взяла на себя домашние заботы и постаралась заменить отцу хозяйку.

В знаменитой прелюдии к роману «Мидлмарч» Элиот пишет о кризисе призвания, который переживают многие молодые женщины. Они исполнены стремления, как пишет она, «целиком отдаться живой и значительной деятельности». Ими движет «страстная, взыскующая идеала натура», жажда «найти для себя эпический жизненный путь». Такие молодые женщины, чье пламя «питается изнутри», устремляются ввысь на поиски бесконечного восторга, цели, которая не может приесться и позволяет примирить пренебрежение к себе и упоение от слияния с жизнью вне собственного «я». Однако викторианское общество дает столь мало возможностей для выхода их энергии, что такая женщина «устремляется к недостижимой благодати, но взволнованные удары ее сердца, ее рыдания бесплодно растрачиваются и замирают в лабиринте препятствий, вместо того чтобы воплотиться в каком-нибудь деянии, долго хранящемся в памяти людской».

Мэри Энн обладала как раз такой «взыскующей идеала натурой», таким духовным перфекционизмом. Ей не было еще и двадцати, когда она обратилась к религиозному фанатизму и пребывала в этом состоянии несколько лет. Ее совершеннолетие совпало с периодом религиозных потрясений в обществе. Наука начала обнажать изъяны в церковном представлении о сотворении человека. Распространение неверия подняло вопрос нравственности; многие в ту эпоху скорее рьяно отстаивали строгие нормы морали, чем укреплялись в сомнениях о существовании Бога. Среди верующих же были попытки сделать церковь более живой и более духовной. Джон Генри Ньюмен и Оксфордское движение стремились вернуть англиканскую церковь к ее католическим истокам, возвратить прежнее благоговение по отношению к традиции и средневековой обрядности. Евангелическая же церковь пыталась сделать религию более демократичной и осовременить службы; она подчеркивала ценность личной молитвы, личной совести и прямой связи каждого верующего с Богом.

В ранней юности в Мэри Энн разгорелся религиозный пыл, и в эгоцентричной незрелости она взрастила в себе далеко не лучшие качества, иногда свойственные верующим. В ее вере было много ханжества и самолюбования и мало радости и сочувствия. Она перестала читать художественную литературу, считая, что истинно нравственный человек должен думать о действительности, а не о вымышленных мирах. Она отказалась от вина и, будучи хозяйкой в доме, запретила его пить всей семье. Стала строго, по-пуритански, одеваться. Музыка, которая прежде приносила ей много радости, теперь считалась допустимой лишь в церкви. В обществе она неизменно критиковала худшие качества человечества, заходясь в рыданиях. Она писала подруге, что на званом вечере «угнетающий шум, который сопутствовал пляскам», не давал ей «сохранять протестантский дух истинной христианки». У нее разболелась голова, случился истерический припадок, и она поклялась впредь отвергать «все приглашения сомнительного характера».

Дэвид Герберт Лоуренс писал: «Все началось с Джордж Элиот. Это она первой перенесла действие внутрь». В юности Мэри Энн жила мелодрамой и нарциссизмом, погруженная в одинокую внутреннюю боль, борьбу и обреченность. Она пыталась вести жизнь мученическую и безропотную. Но она ограничивала себя искусственно, обрубая все человечное и чувственное, что не умещалось в жесткие рамки. Ее поведение было наигранным: она претендовала не столько на то, чтобы стать святой, сколько на то, чтобы восхищались ее святостью. Письма Мэри Энн того времени и даже ее слабые юношеские вирши исполнены болезненной и тщеславной ложной скромности: «Святая! О, когда б могла, / Я с честью б титул сей несла. / Средь горних душ в блаженный путь, / Ничтожнейшей средь них я будь!» Биограф писательницы Фредерик Карл выражает общее мнение: «За исключением развитого ума все в девятнадцатилетней Мэри Энн в 1838 году представляется невыносимым».

К счастью, ее пытливый ум не дал сдерживать себя долго. Она признавалась в письме: «Я чувствую, что грех, который меня преследует, есть самый разрушительный из всех, ибо он порождает все прочие грехи — тщеславие, неутолимую жажду признания от ближних. Похоже, что это исток всех моих действий». В глубине души она понимала, что ее показная праведность всего лишь потребность во внимании. Кроме того, Мэри Энн была слишком любознательна, чтобы долго оставаться в тех строгих рамках, в которые сама себя заключила. Она жаждала знаний.

Она не оставила духовную литературу, но одновременно начала изучать итальянский и немецкий, читать Вордсворта и Гете, познакомилась с творчеством поэтов-романтиков, прежде всего Шелли и Байрона, жизнь которых нисколько не соответствовала жестким рамкам ее веры.

Довольно скоро она обратилась к научным трактатам, в числе которых были The Phenomena and Order of the Solar System («Явления и законы Солнечной системы») Джона Прингла Николя и Principles of Geology («Начала геологии») Чарльза Лайелла — книга, которая подготовила почву для дарвиновской теории эволюции. Христианские писатели, в свою очередь, защищали библейскую теорию происхождения человека. Их труды Мэри Энн тоже читала, но они возымели обратный эффект: они настолько неубедительно опровергали новые научные открытия, что Мэри Энн лишь укреплялась в сомнениях.

На нее оказала сильное влияние книга Чарльза Хеннелла An Inquiry Concerning the Origin of Christianity («Исследование происхождения христианства»). Она приобрела ее в 1841 году, когда ей был двадцать один год. Хеннелл проанализировал все евангельские тексты, стараясь выявить, что из описанного можно считать фактами, а что — более поздними прибавлениями. Он сделал вывод, что нет достаточных доказательств ни Божественного происхождения Христа, ни его чудес, ни его воскрешения из мертвых и что Иисус был «благородным реформатором и мудрецом, которого превратили в мученика хитрые жрецы и жестокие солдаты».

В это время у Мэри Энн почти не было знакомых равного интеллектуального уровня, с которыми она могла бы обсуждать прочитанное. Она сожалела о нераздельности своих знаний: многое из того, что она узнавала, было не с кем обсудить.

Через некоторое время ей стало известно, что неподалеку живет младшая сестра Хеннелла Кара. Муж Кары Чарльз Брей, успешный торговец лентами, написал собственный богословский трактат The Philosophy of Necessity («Философия необходимости»), где утверждал, что вселенная управляется неизменными законами, данными Богом, но сам Бог не влияет непосредственно на происходящее в мире. Задача человека — выявить эти законы и с их помощью усовершенствовать мир. Брей считал, что следует меньше времени уделять молитве и больше — преобразованиям в обществе. Чарльз и Кара, умные, интеллектуальные, нестандартно мыслящие люди, вели необычную жизнь. Несмотря на то что они оставались в браке, Чарльз прижил шестерых детей с кухаркой, а у Кары были близкие, возможно, интимные дружеские отношения с Эдвардом Ноэлем, родственником Байрона, отцом троих детей и владельцем поместья в Греции.

Мэри Энн представила чете Бреев их общая подруга, вероятно, в надежде, что ее влияние вернет Бреев в лоно христианства. Если намерение было именно таким, то оно не увенчалось успехом. К тому времени Мэри Энн сама уже отходила от религии. Чарльз и Кара сразу увидели в ней родственную душу. Она проводила с ними все больше времени, наслаждаясь тем, что нашла равных себе по интеллекту. Они были не причиной, но катализатором ее отступления от христианства.

Мэри Энн постепенно начинала понимать, что неверие, в котором она все больше укреплялась, причинит ей немало бед. Разрыв с религией означал разрыв с отцом, с родными, со всем благопристойным обществом. Она отдавала себе отчет в том, что ей будет трудно найти мужа. В обществе того времени не было места агностикам. Но Мэри Энн отважно последовала зову сердца и разума. «Я хочу быть среди бойцов этого славного крестового похода, который стремится освободить Гроб Господень от узурпаторов», — писала она подруге.

Как понятно из этой фразы, даже отвергая христианство, Мэри Энн не отвергала дух религии. Она отказывалась от христианского учения и Божественной природы Христа, но не сомневалась, особенно в этом возрасте, в существовании Бога. Она отринула христианство из реализма, из неприятия абстрактных и фантастических объяснений, но не бесстрастно и не холодным рассудком. Она любила жизнь с такой страстью, что не могла смириться с представлением, что земной мир лишь второстепенный по отношению к иному миру, где действуют иные законы. Она чувствовала, что обретет благодать не через отречение, а через свой нравственный выбор — ведя благочестивую и строгую жизнь. Такая философия тяжким бременем легла на Мэри Энн и определила ее поведение.

В январе 1842 года Мэри Энн сказала отцу, что больше не будет ходить с ним в церковь. Он, по выражению одного из биографов писательницы, отгородился холодным и угрюмым гневом. В его глазах Мэри Энн не просто бросала вызов ему и Богу, а по собственной воле позорила семью и обрекала ее на общественное порицание. В первое воскресенье после заявления Мэри Энн ее отец пошел в церковь, а в дневнике сухо отметил: «Мэри Энн не ходила».

В следующие несколько недель жизнь под одной крышей с отцом превратилась в «священную войну», как выразилась Мэри Энн. Он с ней не разговаривал, зато нашел другой способ борьбы: просил друзей и родственников убедить Мэри, чтобы она снова стала ходить в церковь, хотя бы для приличия. Ее предупреждали: если она не вернется в церковь, то закончит жизнь в нищете и одиночестве. Но эти весьма вероятные пророчества ее не убеждали. Тогда отец обратился к священникам и людям науки, рассчитывая, что они убедят ее в том, что христианство — истинная доктрина. Те приходили со своими доказательствами и уходили побежденными. Мэри Энн давно прочла все книги, которые они цитировали, и знала, что ответить на их доводы.

Наконец отец решил, что семье нужно переехать. Раз Мэри Энн лишает себя малейшего шанса выйти замуж, нет нужды жить в большом доме, арендованном в расчете на то, что она создаст семью.

Мэри Энн пыталась снова начать диалог с отцом и написала ему письмо. В нем дочь прежде всего объяснила, почему не может оставаться христианкой; она говорила, что Евангелие для нее — это «истории, где правда смешивается с вымыслом, и, хотя я восхищаюсь и ценю то, что могло быть нравственным учением самого Иисуса, я считаю систему доктрин, по­строенную на обстоятельствах его жизни… бесчестящей Бога и губительной для счастья человека и общества».

Было бы верхом ханжества, объясняла она, приходить на молитву туда, где гнездится доктрина, которую она считает губительной. Она писала, что хотела бы и впредь жить вместе с отцом, но, если он считает, что ей следует покинуть дом, она обещает: «Я с охотой так поступлю, если вы этого желаете, и покину дом с глубокой благодарностью за нежность и доброту, которой вы меня неустанно одаривали. Я не стану жаловаться, а с радостью приму это справедливое наказание за боль, которую невольно вам причинила. Всякое содержание, которое вы мне хотели назначить для будущего, отдайте на свое усмотрение другим вашим детям, по вашему мнению более того заслужившим».

На заре взрослой жизни Мэри Энн не просто отвергала веру своей семьи. Она готова была выйти в мир, не имея ни дома, ни наследства, ни мужа, ни надежд на будущее. В конце письма она заверяла отца в своей любви: «В последнее свое оправдание я, оставшаяся без заступников, хотела бы сказать, что никогда не любила вас так, как люблю теперь, и никогда не стремилась следовать законам Создателя и исполнять свой долг так, как стремлюсь теперь, и сознание этого будет мне опорой, пусть даже всякое живое существо на земле отвернется от меня».

В этом письме, удивительном для юной девушки, проявляются многие черты, которые мир позднее увидит в Джордж Элиот: огромная интеллектуальная честность, горячее желание жить в согласии со своей совестью, поразительная храбрость перед лицом общественного давления, жажда закалять свой характер трудными решениями — и в то же время некоторый эгоизм, склонность ставить себя в центр собственной драмы, страстное желание быть любимой, даже если она подвергает эту любовь риску.

Через несколько месяцев Мэри Энн и ее отец пришли к компромиссу. Она согласилась ходить в церковь, но при условии, что отец и все остальные будут помнить: она не христианка и не верит в доктрину.

Казалось, что Мэри Энн капитулировала, но это было не так. Скорее всего, ее отец осознал, как жестоко отверг дочь, а Мэри Энн поняла, сколько в ее протесте было самолюбования, и устыдилась. Она призналась себе, что втайне наслаждалась пребыванием в центре городского скандала, и пожалела о том, что причинила боль отцу.

Более того, она отдавала себе отчет в том, что, упрямо настаивая на своем, действовала эгоистично. Через месяц она писала подруге, что сожалеет о своей «поспешности в чувствах и суждениях» и что глубоко раскаивается в ссоре с отцом — ее можно было бы избежать, если бы она повела себя осмотрительнее и умнее. Да, Мэри Энн чувствовала себя обязанной следовать голосу совести, но нравственный долг призывал ее умерить свои порывы и задуматься о том, какое влияние они оказывают на других и на сообщество в целом. К тому времени как Мэри Энн Эванс стала писательницей Джордж Элиот, она уже была заклятым врагом отчаянно показного поведения и сторонницей постепенных перемен. Она верила в возможность совершенствования человека: в то, что человека и общество лучше менять плавным растяжением, а не резким разрывом. Как мы увидим дальше, Мэри Энн предпринимала отважные и радикальные действия, когда того требовали ее убеждения, но в то же время считала, что приличия и социальные условности имеют огромное значение. Она придерживалась мнения, что общество держится на миллионах ограничений личной воли, которые помещают каждого человека в систему единых нравственных ценностей. Человек, который руководствуется исключительно собственными желаниями, способен заразить эгоизмом всех вокруг. Собственный радикальный путь она скрывала под внешними признаками респектабельности. Мэри Энн стала отважной и свободомыслящей, но верила в обряд, привычку и условность. Всему этому научила ее «священная война» с отцом.

Через несколько месяцев Мэри Энн помирилась с отцом. Свое восхищение им она выразила в письме, написанном вскоре после его смерти, семь лет спустя после окончания «священной войны»: «Кем я буду без отца? Я словно утрачу часть своей нравственной природы. Прошлой ночью я в ужасе представила, как становлюсь приземленно чувственной — из-за отсутствия этого очищающего, сдерживающего влияния».

 

Жажда внимания

В интеллектуальном смысле Мэри Энн была зрелым человеком. Благодаря активному чтению в юности она приобрела удивительно глубокие знания, научилась наблюдать и размышлять. По уровню интеллекта Мэри Энн уже твердо встала на главный путь своей жизни — путь превращения из сосредоточенного на себе подростка во взрослого человека, зрелость которого измеряется способностью понимать чувства других.

Однако в эмоциональном смысле до зрелости ей было еще далеко. О двадцатидвухлетней Мэри Энн в ее кругу шутили, что она влюбляется в каждого встречного. Все романы развивались по одному и тому же сценарию. В отчаянных поисках привязанности она набрасывалась на мужчину, как правило, женатого или недоступного ей по другой причине. Увлеченный разговорами, мужчина обычно отвечал на ее интерес взаимностью. Принимая его интеллектуальное внимание за романтическую любовь, Мэри Энн всецело отдавалась чувству, надеясь, что эта любовь заполнит в ней пустоту. Мужчина в конце концов отказывал ей, либо уезжал, либо вмешивалась его жена. Мэри Энн оставалось только рыдать и страдать от мигреней.

Возможно, романтические искания Мэри Энн увенчались бы успехом, будь она хороша собой, но, как отмечал Генри Джеймс (тогда молодой и привлекательный мужчина), она была «великолепно уродлива — восхитительно дурна». Многие мужчины просто не могли закрыть глаза на ее тяжелую челюсть и скучное лошадиное лицо, хотя более глубокие личности в конце концов замечали ее внутреннюю красоту. В 1852 году американская писательница Сара Джейн Липпинкотт рассказывала о том, что беседа с Мэри Энн заставляла начать иначе воспринимать ее внешность: «Мисс Эванс, безусловно, показалась мне сначала необыкновенно дурна собой — грубая челюсть, невыразительные голубые глаза. Ни нос, ни рот, ни подбородок я не находила в ней красивыми; но, когда она, заинтересовавшись, увлекалась разговором, ее лицо начинало словно светиться изнутри, пока не преображалось совсем, а нежность редкой ее улыбки восхищала неописуемо».

Мужчины появлялись в ее жизни, Мэри Энн сдавалась, мужчины исчезали. Она была влюблена в учителя музыки и в писателя Чарльза Хеннелла. Она связалась с молодым человеком по имени Джон Сибри, который готовился стать священником. Сибри не отвечал ей взаимностью, но после разговоров с Мэри Энн отказался от карьеры в церкви, хотя других перспектив на будущее у него не было.

Позднее она с пугающей страстью увлеклась художником Франсуа д’Альбером Дюрадом — немолодым женатым карликом. Однажды она влюбилась в холостого мужчину, но потеряла к нему интерес на следующий день.

Если друзья приглашали Мэри Энн погостить, то, как правило, у нее очень быстро завязывались близкие и так или иначе страстные отношения с главой семьи. Например, однажды интеллигентный доктор Роберт Брабант, который был намного старше Мэри Энн, разрешил ей пользоваться его библиотекой и пригласил пожить у него в доме. Очень скоро они стали неразлучны. «У меня тут рай в миниатюре, а доктор Брабант — архангел, — писала она Каре. — Всей жизни не хватит, чтобы рассказать о его чудесных качествах. Мы вместе читаем, гуляем и беседуем, и мне никогда не наскучивает его общество». Супруга доктора Брабанта скоро поставила ультиматум: либо уходит Мэри Энн, либо она. Мэри Энн с позором покинула их дом.

Очень странная картина сложилась в доме Джона Чепмена, издателя газеты Westminster Review, для которой Мэри Энн писала и редактировала статьи. Чепмен жил с женой и любовницей, и тут к ним присоединилась Мэри Энн. Очень скоро три женщины стали соперничать за внимание Чепмена. Как пишет Фредерик Карл, биограф писательницы, ситуация напоминала деревенский фарс: тайные прогулки вдвоем, хлопанье дверями, обиды, ссоры и слезные сцены. Если день выдавался чересчур спокойным, Чепмен подливал масла в огонь, показывая любовное письмо одной из соперниц другой. В конце концов жена и любовница заключили союз против Мэри Энн. И снова ей пришлось покинуть дом на фоне скандальных перешептываний.

Биографы писательницы обычно утверждают, что Мэри Энн на протяжении всей жизни пыталась заполнить пустоту, оставленную в ее душе недостатком материнской любви. Но в ее увлечениях был и нарциссизм — любовь к собственной любви, собственному благородству, восторг от собственной страсти. Она превращала свою жизнь в драму и наслаждалась ею, упивалась вниманием, своей способностью к глубоким чувствам, ощущением собственной значимости. Люди, которые считают себя центром мира, часто увлекаются мучительными, но в то же время приятными страданиями. Тем же, кто воспринимает себя как часть долгой истории и огромной вселенной, это не свойственно.

Позднее Джордж Элиот писала: «Поэт должен обладать душой настолько тонкой, что она различает любой оттенок, и настолько открытой чувствам, что чуткость ее, как незримая рука, извлекает множество гармоничных аккордов из струн эмоций, — душой, в которой знание тотчас преображается в чувство, а чувство становится новым средством познания». Такова была душа Мэри Энн. Чувство, действие и знание были для нее одно. Однако у нее не было человека, на которого она могла бы направить свою страсть, и не было работы, чтобы придать этой страсти порядок и форму.

 

Свобода воли

В 1852 году тридцатидвухлетняя Мэри Энн влюбилась в философа Герберта Спенсера, единственного к тому времени из мужчин в ее жизни, кто был равен ей по уровню интеллекта. Они вместе ходили в театр, много разговаривали. Спенсеру нравилось ее общество, но он не мог преодолеть собственный нарциссизм и смириться с ее непривлекательностью. «Отсутствие физического влечения было катастрофическим, — писал он десятки лет спустя. — Как бы сильно ни притягивал меня к ней мой разум, инстинкты не откликались».

В июле Мэри Энн написала ему письмо, умоляющее и смелое. «Те, кто знает меня лучше всех, уже не раз говорили, что, если я кого-то глубоко полюблю, это чувство изменит всю мою жизнь, и теперь я вижу, что они были правы». Она просила не покидать ее: «Если вы полюбите другую, тогда мне останется только умереть, но до тех пор я могла бы набраться смелости работать и приносить пользу, если бы вы были рядом. Я не прошу вас ничем жертвовать, я никогда не буду вам надоедать. <…> Вы обнаружите, что мне хватает малого, если только мне не грозит потерять это».

В финале она добавила решающий аккорд: «Я полагаю, что ни одна женщина прежде не писала вам подобного письма, но я его не стыжусь, потому что знаю, что в свете разума и подлинной цивилизованности я заслуживаю вашего уважения и вашей нежности, что бы развратные мужчины или вульгарно мыслящие женщины ни думали обо мне».

Это письмо отразило поворотный момент в жизни Элиот: она уверенно высказывала свою позицию и одновременно умоляла, показывая собственную уязвимость. После многих лет отчаянной борьбы за внимание ее душа начала все-таки крепнуть и смогла заявить о своем достоинстве. Можно сказать, что это был момент обретения свободы воли, момент, когда Мэри Энн вышла на новый путь, на котором со временем перестала метаться, движимая зияющей пустотой внутри, и обрела согласие с собой — начала жить в соответствии с собственными внутренними критериями, постепенно развивая в себе способность действовать решительно и управлять своей жизнью.

Письмо не дало результата: Спенсер ей отказал. Мэри Энн по-прежнему оставалась неуверенной в себе, и особенно в своем творчестве. Но в ней пробудилась энергия. Она становилась более цельным человеком и временами проявляла удивительную смелость.

Многие довольно поздно обретают себя. Иногда именно этого не хватает тем, кому не повезло в жизни. Существование таких людей настолько подчинено внешнему влиянию, будь то нехватка денег, начальники-самодуры или иные трудности, что они перестают верить, что от их воли что-то зависит. Социальные программы могут помочь им деньгами, но эта помощь не всегда идет во благо, поскольку они не верят, что могут управлять своей судьбой.

Еще одна сторона того же явления, часто проявляющаяся у обеспеченных людей, особенно молодых, — зависимость от чужого одобрения. У таких людей-автоматов жизнь кипит, они вечно заняты, суетятся, недосыпают, но при этом внутренне пассивны. Они также ничего не контролируют в своей жизни, ею управляют чужие ожидания, внешние критерии и навязанные им определения успеха.

Свобода воли не дается просто так. Она рождается в муках. Это не просто уверенность и решимость. Это глубоко впечатанные внутренние критерии, которыми человек руководствуется в своих действиях. Обрести свободу можно в любом возрасте — или не обрести вовсе. У Элиот этот процесс начался после знакомства с Гербертом Спенсером, но принес плоды только после встречи с Джорджем Генри Льюисом.

 

Любовь всей жизни

Историю любви Джордж Элиот к Джорджу Льюису почти всегда рассказывают с ее точки зрения: эта великая страсть придала цельность ее душе, избавила от эгоцентризма и отчаяния, дала ей ту любовь, которой она жаждала, и ту эмоциональную поддержку и безопасность, которые были ей необходимы. Но можно рассказать эту историю и с точки зрения Льюиса: для него она стала центральным элементом на пути от раскола к целостности.

В семейной истории Джорджа Льюиса на протяжении нескольких поколений царил хаос. Его дед, комический актер, был женат трижды. Отец оставил в Ливерпуле жену с четырьмя детьми, завел в Лондоне вторую семью, где у него родились три сына, а потом уехал на Бермудские острова и уже не вернулся.

Джордж Льюис рос в бедности и при первой возможности уехал в Европу, где занялся самообразованием. Он читал труды Спинозы, Конта и других мыслителей, почти не известных в то время в Англии. Вернувшись в Лондон, он стал зарабатывать на жизнь пером: писал обо всем подряд и везде, где платили. В эпоху, когда ценилась узкая специализация и серьезность, его считали поверхностным писателем-подмастерьем.

Американская феминистка Маргарет Фуллер (Льюис встретил ее на вечере у Томаса Карлайла) отзывалась о нем как об «остроумном, офранцузившемся, легкомысленном человеке», «блистательном дилетанте». Многие биографы придерживались таких же взглядов и изображали его как искателя приключений, оппортуниста, одаренного, но поверх­ностного и не всегда заслуживающего доверия писа­теля.

Кэтрин Хьюз дает более благожелательную оценку. Джордж Льюис, по ее словам, был остроумен и искрометен в обществе, склонявшемся к серьезности и самодовольству. Он много знал о жизни во Франции и Германии, а окружавшие его люди часто с подозрением относились ко всему небританскому. Питал искреннюю страсть к идеям и привлекал общественное внимание к неизвестным мыслителям. Оставался свободомыслящим романтиком в среде викторианской строгости и сдержанности.

Джордж Льюис был невероятно дурен собой (он считался единственной лондонской знаменитостью, еще менее привлекательной, чем Джордж Элиот), но спокоен и чуток в беседах с женщинами, и это ему помогало. В 23 года он женился на очаровательной девятнадцатилетней Агнес. У них был современный, свободный союз; первые девять лет брака они в основном хранили друг другу верность, а после были с тем же постоянством неверны. У Агнес был длительный роман с неким Торнтоном Хантом. Льюис не возражал против этих отношений, при условии, что жена не станет рожать от Ханта детей. Когда это все же случилось, он признал детей своими, чтобы избавить их от позора незаконнорожденности.

К тому времени как он познакомился с Мэри Энн Эванс, Льюис уже жил отдельно от Агнес (хотя, по-видимому, надеялся, что рано или поздно вернется; официально они так и не развелись). Он вспоминал это время как «очень мрачный и бессмысленный период в жизни». «Я отказался от всех устремлений, зарабатывал только на пропитание и думал о том, что довлеет дневи злоба его».

Мэри Энн тоже была одинока. Она писала Каре Брей: «Мои трудности исключительно душевные — я недовольна собой и отчаялась достичь чего-либо достойного». В дневнике она повторяла слова феминистки Маргарет Фуллер: «Я всегда добьюсь желаемого своим умом, но жизнь! Жизнь! О боже, неужели никогда она не будет сладка?»

Мэри Энн уже было за тридцать, и она более взвешенно смотрела на себя: «В молодости мы преувеличиваем свои трудности; нам кажется, что весь мир — это лишь сцена, на которой разыгрывается драма нашей жизни, и что мы вправе ругаться с пеной у рта, если что-то идет не по-нашему. И я в свое время часто так делала. Но мы начинаем в конце концов понимать, что эти вещи важны только внутри нашего сознания, а оно лишь капля росы на розовом листке, от которой к полудню не останется и следа. Это не выспренняя сентиментальность, а простое рассуждение, которое я повседневно нахожу полезным».

Джордж Льюис и Мэри Энн Эванс познакомились в книжной лавке 6 октября 1851 года. Мэри Энн уже обосновалась в Лондоне и анонимно писала статьи для Westminster Review (впоследствии она стала редактором). Они вращались в одних и тех же кругах и оба близко дружили с Гербертом Спенсером.

Вначале Льюис не произвел на нее впечатления, но вскоре она уже писала друзьям об этом «дружелюбном и веселом» человеке: «…помимо моей воли он завоевал уже вполне мою приязнь». Льюис, со своей стороны, похоже, представлял, с какой необыкновенной женщиной познакомился. Легкомысленный и переменчивый во всем остальном, Льюис был тверд и надежен, когда дело касалось служения женщине, которой предстояло стать писательницей Джордж Элиот.

Их письма друг другу не сохранились. Отчасти потому, что они редко переписывались (почти все время проводя вместе), а еще потому, что Мэри Энн не хотела, чтобы жизнеописатели рылись в ее личной жизни и обнажали чувствительное сердце, тщательно скрытое за мощными романами. Так что доподлинно не известно, как они полюбили друг друга. Зато мы знаем, что Льюис постепенно ее завоевал. 16 апреля 1853 года Мэри Энн писала подруге: «Мистер Льюис в особенности добр и внимателен, сейчас после многих нападок я прониклась к нему уважением. Как немногие другие в мире, он куда лучше, чем кажется. Человек большого сердца и души, который носит маску непостоянства».

Рано или поздно Льюис должен был рассказать ей о своем разрушенном браке и запутанной личной жизни. Вряд ли это потрясло Мэри Энн, которая по своему опыту знала, насколько запутанными бывают отношения. Безусловно, они много говорили об идеях. Они увлекались одними и теми же авторами: Спинозой, Контом, Гете, Фейербахом. Как раз в это время Мэри Энн переводила «Сущность христианства» Фейербаха.

Фейербах утверждал, что, даже если целая эпоха потеряла веру в христианство, все равно можно сохранить сущность христианской морали и этики — посредством любви. Он считал, что любовь и секс с любимым человеком способны приблизить к высшему и победить грех в человеческой природе. Он писал:

Как же человек спасается от этого состояния отчужденности от совершенства, от мучительного осознания греха, от назойливого чувства собственной ничтожности? Как притупляет смертельное жало греха? Только так: только тем, что осознаёт любовь как высочайшую, абсолютную силу и истину, тем, что видит Божественное не только как закон, как нравственную сущность познания, но и как любящее, даже нежное, субъективное человеческое существо (то есть способное на сопереживание даже отдельному человеку) {245} .

Мэри Энн и Джордж Льюис полюбили друг друга интеллектуально. Задолго до знакомства они зачитывались одними и теми же авторами, часто в одно и то же время. Они писали эссе на смежные темы, одинаково серьезно относились к поиску истины и оба соглашались с тем, что человеческая любовь и сочувствие могут стать основой для личной нравственности — заменой христианству, в которое они не могли искренне поверить.

 

Интеллектуальная любовь

Мы не знаем, в какой именно ситуации Мэри Энн и Джордж Льюис воспылали друг к другу любовью, но можем представить, как это было. Подобного рода страсть связала английского философа Исайю Берлина и русскую поэтессу Анну Ахматову.

Это произошло в Ленинграде в 1945 году. Ахматова, будучи на 20 лет старше Берлина, прославилась как поэт еще до революции. С 1925 года ей не разрешали печататься. Первого мужа Ахматовой расстреляли по ложному обвинению в 1921-м. В 1938 году ее сына посадили в тюрьму. Больше полутора лет Анна Ахматова целыми днями простаивала возле тюрьмы, надеясь что-то узнать о его судьбе.

Берлин мало что знал о поэтессе. Он был проездом в Ленинграде, и друг предложил их познакомить. Берлина привели к ней в квартиру, и он увидел женщину, все еще прекрасную и сильную, хотя и раненную тиранией и войной. Поначалу они беседовали сдержанно — говорили о войне и британских университетах. Другие гости приходили и уходили.

К полуночи англичанин и хозяйка квартиры остались одни. Они сидели в разных концах комнаты. Ахматова рассказала о своей юности, о браке, о гибели первого мужа. Она стала декламировать байроновского «Дон Жуана» с такой страстью, что Берлин отвернулся к окну, чтобы скрыть свои чувства. Затем она начала читать свои стихи, но вдруг прервалась и рассказала, как из-за этих строк попал под арест и был казнен один из ее товарищей.

К четырем часам ночи разговор перешел на великих писателей. Оба высоко ценили Пушкина и Чехова. Берлину нравилась светлая интеллигентность Тургенева, а Ахматова предпочитала мрачную глубину Достоевского.

Все больше и больше они раскрывали друг другу душу. Ахматова признавалась, насколько ей одиноко, делилась своими переживаниями, говорила о литературе и искусстве. Берлин не решался отлучиться даже в уборную, чтобы не разрушить очарование момента. Они читали одни и те же книги, задумывались об одном и том же, понимали стремления друг друга. В ту ночь, как пишет в биографии Берлина Майкл Игнатьев, его жизнь «ближе всего подошла к полному совершенству искусства». В конце концов он заставил себя уйти. Вернувшись в гостиницу в 11 часов утра, он бросился на кровать и воскликнул: «Я влюблен, я влюблен».

Ночь, которую провели вместе Берлин и Ахматова, — идеальный образец особого рода общения между людьми, считающими, что наиболее достойное внимания знание содержится не в информации, а в величайших произведениях искусства, в хранимом человеческой цивилизацией запасе нравственной, эмоциональной и жизненной мудрости. Это общение, в котором интеллектуальная совместимость трансформируется в эмоциональное слияние. Берлин и Ахматова могли вести меняющую жизнь беседу, потому что читали то, что надо. Они полагали, что должны выходить один на один с серьезными идеями и серьезными книгами, которые учат воспринимать жизнь во всем ее многообразии и служат катализатором тонких нравственных и эмоциональных суждений. Они говорили на одном языке — языке литературы, написанной гениями, которые понимали нас лучше, чем мы сами себя понимаем.

Эта ночь еще и идеал особого рода связи между людьми. Подобная любовь — большая редкость, она возникает как результат множества случайных совпадений, что возможно в лучшем случае лишь один или два раза в жизни. Берлин и Ахматова чувствовали, как все удивительным образом встает на свои места. Они во многом были одинаковы. Между ними была такая гармония, что все внутренние преграды обрушились за одну ночь.

Если судить по стихотворениям Ахматовой о той ночи, создается впечатление, что они были интимно близки; однако, по уверениям Игнатьева, они едва прикоснулись друг к другу. Их единение было в первую очередь интеллектуальным, эмоциональным, духовным; это было сочетание любви и дружбы. Говорят, что друзья смотрят на мир бок о бок, а любовники живут лицом к лицу; у Берлина и Ахматовой получилось и то и другое. Они разделяли убеждения друг друга и одновременно подпитывали их.

Для Берлина эта ночь стала одним из важнейших в жизни событий. Ахматова не могла покинуть Советский Союз и была вынуждена жить под властью режима, насаждавшего страх и ложь. Ее обвинили в контактах с британским шпионом и исключили из Союза писателей. Ее сын отбывал заключение. Ахматова была в отчаянии, но с благодарностью вспоминала визит Берлина, с пылом говорила о нем и с чувством писала о мистическом волшебстве той ночи.

Любовь Мэри Энн Эванс к Джорджу Льюису была столь же интеллектуально и эмоционально глубокой. Они воспринимали любовь как нравственную силу, которая раскрывает личность, притягивает умы друг к другу и возвышает душу до самоотверженности и преданности.

Действительно, если взглянуть на любовь в ее самой эмоционально напряженной стадии, можно увидеть, что это чувство нередко кардинально меняет душу. Прежде всего оно наполняет нас смирением. Любовь напоминает нам, что мы не властны даже над собой. Почти во всех культурах любовь в мифологии и литературе представлена как внешняя сила, Божественная или демоническая, которая вторгается и подчиняет себе личность, изменяя ее. Это Афродита или Купидон. Любовь описывается как сладкое безумие, бушующее пламя, блаженное неистовство. Мы не создаем любовь, мы теряем от нее голову — и вместе с ней власть над собой. Любовь — первозданная стихия и в то же время нечто глубоко человеческое, восхитительное и пугающее, электризующая сила, которую невозможно предсказать, запланировать или ограничить.

Любовь вторгается в жизнь человека как войско, захватывающее все на своем пути. Она покоряет его шаг за шагом, она контролирует его энергию, сон, темы разговоров. Влюбленный человек не способен перестать думать о предмете своей любви. Он видит в толпе лица, которые напоминают ему о любимом человеке. Он испытывает перепады настроения и страдает от обид, хотя умом понимает, что повод для них незначителен или вовсе иллюзорен. Любовь — это сильнейшая армия, потому что ей не сопротивляются. Когда вторжение еще только запланировано, его цель уже желает быть побежденной и сдаться в плен, невзирая на страх.

Любовь — это самоотречение. Она обнажает самые уязвимые места и разрушает иллюзию власти над собой. Уязвимость и желание поддержки проявляются в мелочах. Джордж Элиот писала: «Для большинства женщин есть что-то покоряющее в предложении мужчины опереться на его руку: не то чтобы они в этот момент действительно нуждались в поддержке, но ощущение опоры, силы, которая заключена в твердой мужской руке и полностью им предоставлена, отвечает голосу их воображения и неизменно находит отклик».

Любовь невозможна без готовности каждого из двоих быть ранимым. Один обнажает душу, а другой спешит ее утешить. «Вы будете любимы тогда, когда сможете показать свою слабость, и другой человек не воспользуется ею, чтобы показать свою силу», — говорит итальянский писатель Чезаре Павезе.

Любовь децентрализует «я». Она выводит человека из естественного состояния любви к себе, делая других людей ярче и интереснее.

Влюбленному человеку может казаться, что он стремится к личному счастью, но это иллюзия. На самом деле он стремится к единению с другим человеком. Обычный человек живет в уюте собственного «я», влюбленный же обнаруживает, что величайшие сокровища скрыты не внутри него, а вне, в любимом человеке и в возможности разделить с ним судьбу. Счастливый брак — это беседа длиной в полвека, которая постепенно приближается к такому слиянию ума и сердца. Любовь — это общие улыбки, и общие слезы, и в конце концов утверждение: «Люблю ли я тебя? Да я и есть ты».

Любовь стирает разницу между «давать» и «получать». Личности двух любящих людей настолько переплетены, что приятнее отдавать, чем получать. Мишель де Монтень пишет, что влюбленный человек, получая подарок, подносит любимому драгоценный дар: возможность испытать радость. Бессмысленно говорить о щедрости или альтруизме — любящий дарит не вещь, а частицу себя.

В знаменитом рассуждении о дружбе Монтень пишет, как глубокая дружеская привязанность или любовь меняют границы личности:

Наша дружба не знала иных помыслов, кроме как о себе, и опору искала только в себе. Тут была не одна какая-либо причина, не две, не три, не четыре, не тысяча особых причин, но какая-то квинтэссенция или смесь всех причин, вместе взятых, которая захватила мою волю, заставила ее погрузиться в его волю и раствориться в ней, точно так же, как она захватила полностью и его волю, заставив его погрузиться в мою и раствориться в ней с той же жадностью, с тем же пылом. Я говорю «раствориться», ибо в нас не осталось ничего, что было бы достоянием только одного или только другого, ничего, что было бы только его или только моим.

Любовь пробуждает поэтический темперамент. Первый Адам стремится жить, руководствуясь утилитарным расчетом: максимум приятных впечатлений, защита от боли и уязвимости, сохранение контроля. Он призывает идти по жизни замкнутой на себе единицей, хладнокровно взвешивая риски и выгоды и заботясь о своих интересах. Он мыслит стратегически и оценивает затраты и выгоды. Это начало побуждает нас держать мир на расстоянии вытянутой руки. Но полюбить значит потерять рассудок, непрерывно испытывать сотни маленьких эмоций, прежде незнакомых именно в таком виде, словно впервые открывать другую сторону жизни: бурю восхищения, надежды, сомнения, ожидания, страх, наслаждение, ревность, обиду и так далее, и так далее.

Любовь не выбирают, ей подчиняются. Любовь требует сдаться в плен необъяснимой силе, не считаясь с потерями. Она призывает отказаться от условного мышления и в полной мере излить свои чувства, а не отмерять их по чайной ложке. По метафоре Стендаля, восприятие влюбленного подвергается «кристаллизации»: любимый человек становится драгоценностью, сверкающей всеми гранями совершенства. Для влюбленного объект его страсти наделен очарованием, которое невидимо другим. Памятные места, где любовь впервые расцвела, обретают священный смысл, не доступный никому другому. Дни, когда влюбленные обменялись первыми словами и первыми поцелуями, превращаются в святые дни. Их чувства невозможно выразить прозой — лишь музыкой и стихами, взглядами и прикосновениями. Влюбленные обмениваются настолько глупыми и возбужденными фразами, что их приходится держать в тайне, потому что они могут показаться безумием, если будут произнесены среди друзей при свете дня.

Мы влюбляемся не в того, кто был бы нам наиболее полезен, — не в самого богатого или самого популярного человека, не с самыми лучшими связями и не с самыми лучшими перспективами в карьере. Второй Адам выбирает нам человека, руководствуясь лишь внутренней гармонией, вдохновением, радостью и душевным подъемом, потому что этот мужчина или эта женщина таковы, каковы они есть. Более того, любовь не ищет кратчайший, разумный, верный путь; по какой-то безумной причине ее укрепляют преграды и она редко достигает своей цели благоразумием. Возможно, вам уже доводилось пытаться предупредить влюбленных, что им не стоит жениться, потому что их союз не будет счастливым. Но увлеченные друг другом люди не видят того, что видят другие, и даже если бы они могли, то вряд ли свернули бы со своего пути, потому что для них лучше быть несчастными вместе, чем счастливыми порознь. Они влюблены, а не покупают акции, и их решениями руководит поэтический темперамент — отчасти мышление, отчасти ослепляющее чувство. Любовь — это состояние поэтической потребности; оно существует одновременно и выше, и ниже мира, где царят логика и расчет.

Любовь открывает способность к духовному осознанию — глубокому, всесильному и одновременно эфемерному состоянию. На многих в этом состоянии снисходит откровение, и они встречаются с невыразимой тайной, находящейся за пределами человеческого бытия. Любовь намекает им на истинную любовь, отрешенную от конкретного человека, но исходящую из иного мира. Эти ощущения кратковременны. Они яркие и хрупкие мистические переживания, взгляд в бесконечность, лежащую за пределами известного.

В книге My Bright Abyss («Моя сияющая бездна») поэт Кристиан Уаймен пишет:

Во всякой истинной любви — матери к ребенку, мужа к жене, друга к другу — есть избыток энергии, который всегда стремится быть в движении. Более того, он движется не просто от одного человека к другому, но сквозь них и к чему-то иному. («Я знаю только одно: чем больше он любил меня, тем больше я любил мир», — говорит лирический герой Спенсера Риса.) Вот почему мы бываем так озадачены и ошарашены этой любовью (и я говорю не только о том, когда мы влюбляемся; на самом деле я больше имею в виду другие, более долговечные, отношения): она хочет быть больше, чем есть, и она взывает к нам изнутри, чтобы мы сделали ее больше, чем она есть {247} .

Многим людям, религиозным и не религиозным, любовь позволяет заглянуть в другой мир. Любовь расширяет серд­це, делает его более открытым и свободным. Она подобна плугу, который распахивает твердую землю, чтобы через нее могли пробиться растения. Она разбивает панцирь, который так необходим первому Адаму, и обнажает мягкую плодородную почву второго Адама. Мы постоянно становимся свидетелями того, как одна любовь ведет к другой, как она увеличивает нашу способность любить.

Самоконтроль как мышца. Если в течение дня нам часто приходится прибегать к самоконтролю, мы устаем и к вечеру уже не можем использовать его в полной мере. С любовью все наоборот: чем больше мы любим, тем больше способны любить. Отец или мать любят первого ребенка не меньше, чем второго и третьего. Человек, любящий свой город, не начинает меньше любить свою страну. Любви не становится меньше, ее становится больше.

Любовь делает человека мягче. Скорее всего, каждый из вас встречал холодных и отгородившихся от жизни людей, которые оставались такими до тех пор, пока не полюбили. Нежность и ранимость, которые принесла с собой любовь, заставили их измениться. О таких людях, как правило, говорят, что они сияют от любви, что они сбросили панцирь и обнажили живую плоть. Это пугает их, делает уязвимыми, но в то же время они становятся добрее и начинают воспринимать жизнь как дар. «Чем я щедрей дарю любовь, любовь тем бесконечней», — писал Шекспир, непререкаемый авторитет в сердечных делах.

И наконец, любовь открывает человеку служение. Влюбленный покупает небольшие подарки, приносит стакан воды и подает платок, когда любимый им человек болеет; приезжает, несмотря на пробки, в аэропорт, чтобы его встретить. Любовь — это раз за разом просыпаться ночью, чтобы покормить малыша, и год за годом растить его. Любовь — это рисковать и жертвовать своей жизнью ради спасения боевого товарища. Любовь облагораживает и преображает. Ни в одном другом состоянии человек не живет именно так, как мы хотим, чтобы он жил. Ни в каких других отношениях люди не забывают о собственной выгоде ради безусловной, не требующей ничего преданности, выраженной в повсе­дневной заботе.

Иногда можно встретить человека, сердце которого прошло через страстную и бурную стадию любви, в чьем сознании годы страсти укоренили глубокую привязанность и чья любовь наполнена теплотой, спокойствием и радостью. Такой человек даже не задумывается о том, чтобы требовать чего-то взамен. Он просто дарит любовь, потому что для него это естественный порядок вещей. Его любовь — дар, а не любовь-обмен.

Именно такой была любовь Джорджа Льюиса к Мэри Энн Эванс. Будучи взаимной, она преобразила их обоих, но трансформация Льюиса была во многом глубже и благороднее. Он склонил голову перед ее талантом, признав его выше своего, поощрял и подпитывал его. Он ставил себя на второе место, а ее — на первое.

 

Решение

Решение быть вместе меняло все. Несмотря на то что Джордж Льюис и Агнес не жили вместе и у нее были дети от другого мужчины, официально он оставался женатым человеком. Став парой, Мэри Энн Эванс и Джордж Льюис в глазах света совершили бы бесстыдное прелюбодеяние. Путь в приличное общество им оказался бы заказан, от них отреклись бы родные, они превратились бы в изгоев, особенно Мэри Энн. Как писал ее биограф Фредерик Карл, «мужчин, которые заводили любовниц, называли распутниками; женщин, которые соглашались быть любовницами, называли потаскухами».

И все же зимой 1852/1853 года Мэри Энн, по-видимому, поняла, что Льюис — ее вторая половинка. Весной 1853-го они стали размышлять о том, чтобы порвать с обществом и быть вместе. В апреле Льюис слег, страдая от голово­кружений, головных болей и звона в ушах. Все эти месяцы Мэри Энн переводила Фейербаха. Тот писал, что в истинном понимании слова брак в своей основе союз не юридический, а нравственный; вероятно, узнав его мнение, Мэри Энн утвердилась в мысли, что их с Льюисом любовь — это более возвышенный и истинный союз, чем его официальный брак.

В конце концов ей предстояло решить, какие связи для нее важнее, и она пришла к мысли, что любовь должна стоять выше социальных условностей. Позднее она писала: «Этих пустых и легких связей я не желаю ни в теории, ни могу жить в них на практике. Женщины, которым довольно таких связей, не поступают так, как посту­пила я».

Талант судить о человеческой натуре подсказал Мэри Энн, что стоит положиться на Льюиса, хотя в то время он еще не принял твердого решения быть с ней. Как она отмечала в письме, «я подсчитала цену шагу, который сделала, и, если все мои друзья меня отвергнут, я готова это вынести без раздражения и обиды. Я не ошиблась в человеке, с которым связала свою жизнь. Он достоин той жертвы, которую я принесла, и я беспокоюсь лишь о том, чтобы не осудили его».

Всякая любовь есть ограничение. Мы отказываемся от других возможностей ради одной-единственной. Выступая в 2008 году на свадьбе Касса Санстейна и Саман­ты Пауэр, писатель Леон Уисельтир прекрасно сказал об этом:

Женихи и невесты — это люди, которые посредством любви открыли, что счастье локально по своей природе. Любовь — это революция, это пересмотр масштабов; она частная и конкретная; ее предмет — это своеобычность того мужчины и этой женщины, особость того духа и этой плоти. Любовь предпочитает глубину широте, выбирает «здесь», а не «там», она держится, а не тянется к чему-то вдали. <…> Любовь безразлична, или должна быть безразлична, к истории, неуязвима для нее — это тихая и надежная гавань, укрывающая от событий: когда наступает ночь и гаснут огни, рядом только одно сердце, только один разум, только одно лицо, которое помогает сражаться с внутренними демонами или приветствовать внутренних ангелов, и неважно, кто сейчас президент. Когда человек соглашается вступить в брак, он соглашается полностью раскрыться, и это пугающая перспектива; так что человек рассчитывает на то, что любовь способна восполнить обыденность впечатления и принести прощение, к которому неизменно взывает объективный взгляд на себя. Брак — это обнажение. Для наших супругов мы бываем героями, но никогда кумирами.

Судя по всему, на этой жизненной развилке с Джордж Элиот произошла резкая внутренняя трансформация. Она отдавала себе отчет в том, что скоро ее жизнь изменится до неузнаваемости. Возможно, она решила, что вплоть до этого момента ее жизнь состояла из череды ошибочных решений и настало время, поставив все на карту, сделать единственно верный выбор. Она прыгнула не глядя, как призывал Уистен Хью Оден в знаменитом стихотворении «Прыгай не оглядываясь» (Leap Before You Look).

Двадцатого июля 1854 года Элиот приехала в порт у лондонского Тауэра и поднялась на борт корабля, отправлявшегося в Антверпен. Они с Льюисом решили начать совместную жизнь за границей. Она написала нескольким друзьям о своем решении, стараясь смягчить удар. Мэри Энн Эванс и Джордж Льюис считали эту поездку чем-то вроде проверки, смогут ли они жить вместе; на деле же они заложили основу всей своей дальнейшей жизни. И для Джорджа Льюиса, и для Джордж Элиот это был удивительно храбрый поступок и жест невероятной приверженности взаимной любви.

 

Совместная жизнь

Выбор оказался верным. Он изменил к лучшему жизнь обоих. Они вместе путешествовали по Европе, в особенности по Германии, где их радушно принимали ведущие писатели и интеллектуалы. Мэри Энн наслаждалась возможностью открыто жить под именем миссис Льюис: «С каждым днем я все счастливее и нахожу свою домашнюю жизнь все более приятной и полезной для себя».

Однако в Лондоне известие об их отношениях вызвало бурю нападок, которые до самого конца сказывались на общественной жизни Мэри Энн. Одни с удовольствием поливали ее грязью, обвиняли в том, что она увела мужчину из семьи, разрушила его брак. Другие, понимая, что Льюис, по сути, был женат лишь на бумаге, все же не одобряли эти отношения, потому что опасались, что они послужат примером безнравственного поведения для других. Один из бывших знакомых Мэри Энн говорил: «Мы все глубоко потрясены; и я желал бы знать, нет ли в семье мисс Эванс случаев безумия, поскольку ее поведение представляется мне результатом чудовищного умственного расстройства».

Мэри Энн не сомневалась в правильности своего выбора. Она настаивала на том, чтобы представляться как миссис Льюис, потому что, хотя ее желание быть с Льюисом и было бунтарским, она верила в институт традиционного брака. Обстоятельства вынудили ее сделать чрезвычайный шаг, однако нравственно и философски она оставалась привержена традиционному пути. Льюис и Мэри Энн жили как обычные муж и жена. Они прекрасно дополняли друг друга. Она была мрачной, он — ярким и веселым. Они вместе гуляли, вместе работали, вместе читали. Они были самодостаточными, страстными, спокойными и уверенными в себе. «Существует ли что-нибудь более для двух душ, — позднее писала Джордж Элиот в “Адаме Биде”, — чем то чувство, что они соединены на всю жизнь, чтобы поддерживать друг друга во всяком труде, находить успокоение друг в друге во всяком горе, помогать друг другу во всякой скорби, быть вместе друг с другом в безмолвных, невыразимых воспоминаниях в минуту последней разлуки?»

Союз с Льюисом стоил Мэри Энн многих дружеских связей. Отреклась от нее и семья, особенно болезненно было отчуждение ее брата Айзека. Но скандал пошел на пользу в том смысле, что позволил Льюису и Мэри Энн более глубоко понять мир и самих себя. Они всегда шли по краю, ориентируясь на чужое осуждение и одобрение, но, двинувшись наперекор общественному мнению, были вынуждены действовать особенно внимательно и осторожно. Шок порицания стимулировал их — заставлял острее осознавать, как устроено общество.

Мэри Энн всегда чутко воспринимала чужую эмоциональную жизнь. Она с равной страстью поглощала книги, идеи и впечатления других людей. Окружающим становилось жутковато, когда она словно читала, что творится у них на сердце. Но теперь ее мышление стало более упорядоченным. В течение первых месяцев после скандального отъезда с Льюисом она, по-видимому, наконец приняла свой выдающийся талант. Возможно, дело в том, что она наконец смогла повернуться к миру с чувством уверенности в себе. После всех метаний она сделала главный выбор и не ошиблась. Она рискнула быть с Льюисом. Она заплатила страшную цену. Она прошла крещение огнем. И постепенно преображалась. Награда того стоила. Как она писала в «Адаме Биде», «без всякого сомнения, великие мучения могут совершить дело многих лет разом, и мы можем выйти из этого крещения огнем с душой, исполненною нового благословения и нового сострадания».

 

Романист

Льюис долго уговаривал Мэри Энн заняться сочинительством. Он не был уверен, что она сможет придумывать сюжеты, но знал, что ей гениально удаются описания и характеристики персонажей. К тому же за романы платили больше, чем за журналистику, а Льюисы постоянно нуждались в деньгах. Он убеждал ее хотя бы попытаться: «Ты должна попробовать написать рассказ». Однажды сентябрьским утром 1856 года Мэри Энн фантазировала о сочинительстве, и вдруг ей в голову пришло название «Несчастья преподобного Амоса Бартона». Льюис сразу же воодушевился. «Какое отличное заглавие!» — воскликнул он.

Через неделю она прочла ему первую часть написанного. Он сразу понял, что Мэри Энн — талантливый писатель. Она записала в дневнике: «Мы оба плакали над рассказом, а потом он подошел и поцеловал меня со словами: “Я считаю, что сентиментальное тебе удается лучше, нежели занимательное”». Они оба поняли, что романы Мэри Энн будут пользоваться успехом. Она выбрала псевдоним Джордж Элиот, чтобы скрыть (на время) свою скандально известную личность. То, в чем Льюис больше всего сомневался — получатся ли у нее диалоги, — оказалось на самом деле областью, в которой наиболее сильно проявился ее талант. Льюис все еще не был уверен, получится ли у нее описывать действие и движение, но знал, что все остальное ей подвластно.

Вскоре он стал ее консультантом, литературным агентом, редактором, рекламным агентом, психотерапевтом и вообще советчиком. Он быстро понял, что сильно уступает ей в писательском таланте, но, похоже, не испытывал ничего, кроме самоотверженного наслаждения от того, что ей суждено было его превзойти.

Дневниковые записи за 1861 год дают понять, насколько глубоко Льюис был вовлечен в развитие сюжетов. Мэри Энн писала днем, а по вечерам читала написанное Льюису. Судя по ее письмам и дневникам, он был благодарным слушателем: «Я прочла… первые сцены своего романа, и он очень их хвалил. <…> После этой записи я прочла Джорджу вслух свои наброски девятой главы, и он, к моему удивлению, все одобрил. <…> Когда я читала вслух свою рукопись моему дорогому, дорогому супругу, он то смеялся, то плакал, а потом поспешил меня расцеловать. Он величайшее благословение, которое сделало для меня возможным все остальное».

Льюис носил романы Мэри Энн по разным издателям. Первые годы он скрывал, кто на самом деле был автором книг Джордж Элиот, утверждая, что это его друг-священник, который желает остаться неизвестным. Когда правда выплыла на свет, он встал на защиту жены от критики. Даже когда ее уже считали одним из величайших писателей своего времени, он не давал ей читать газеты до тех пор, пока не вырезал и не выбрасывал статьи, где о ней говорилось хоть что-то еще, кроме самых высоких похвал. Льюис руководствовался простым правилом: «Не говорить ей ни слова о том, что другие думают о ее книгах, будь то хорошее и плохое. <…> Пусть ее ум будет как можно больше сосредоточен на творчестве, а не на публике».

 

Тяжкое счастье

Джордж Элиот и Мэри Энн Эванс на протяжении всей жизни страдали от болезней и приступов депрессии, но в целом были счастливы вместе. Их письма и дневники полны упоминаний о радости и любви. В 1859 году Льюис писал другу: «Я в долгу перед Спенсером еще и за другое. Благодаря ему я узнал Мэри Энн — а узнать ее означало полюбить ее — и с тех пор словно переродился. Ей я обязан всем своим благополучием и счастьем. Благослови ее Господь!»

Шесть лет спустя Мэри Энн писала: «Друг в друге мы нашли счастье еще выше прежнего. Я еще больше благодарна моему дорогому супругу за его совершенную любовь, которая поддерживает меня во всем добром и ограничивает во мне все дурное; я лучше сознаю, что в нем мое величайшее благословение».

Шедевр Джордж Элиот — роман «Мидлмарч» — в основном рассказывает о несчастливых браках, но в ее книгах встречаются и счастливые союзы, и супружеская дружба, как та, которую испытала она. «Ни на кого другого я не буду с таким удовольствием ворчать, а это не последнее дело, когда речь идет о муже», — говорит одна из ее героинь. Она писала подруге: «Нежность, уважение и интеллектуальная привязанность становятся глубже, и впервые в жизни я могу воззвать к мгновениям: “Пусть они продлятся, они столь прекрасны”».

Мэри Энн и Льюис были счастливы, но не довольны. Прежде всего, жизнь не остановилась. Один из сыновей Льюиса приехал к ним, смертельно больной, и они ухаживали за ним до самого конца. Частые недомогания и приступы депрессии сопровождались мигренями и головокружениями. Но несмотря на все, ими двигала потребность в нравственном развитии, они стремились стать глубже и мудрее. Это сочетание радости и устремлений Мэри Энн запечатлела в 1857 году: «Я очень счастлива — счастлива в величайшей благодати, какую может даровать жизнь, в совершенной любви и единении натур, которая стимулирует мою собственную здоровую деятельность. Я чувствую также, что все ужасные муки, которые я перенесла в прошлом, отчасти от недостатков собственной природы, отчасти из-за внешних причин, скорее всего, были подготовкой к некоторому особому делу, которое мне надлежит исполнить, пока я жива. Это благословенная надежда, и я с трепетом ей радуюсь. <…> Приключение совершается не вокруг человека, а внутри него».

С возрастом ее привязанности стали крепче и уже не были так подвержены юношескому эгоизму. Писательство оставалось для нее мучительным. Каждая книга пробуждала в ней тревогу и провоцировала приступ депрессии. Она отчаивалась. Снова надеялась. Потом снова отчаивалась. Ее гений как писателя подпитывался способностью к глубочайшим переживаниям и в то же время к рассудительному и дисциплинированному мышлению. Ей было необходимо все прочувствовать, все выстрадать. Это чувство она превращала в тщательно продуманное наблюдение. Ее книги появлялись на свет в муках и страданиях, как дети. Как и большинство пишущих людей, она осознавала главный парадокс литературного творчества: писатель изливает на бумагу самое сокровенное, но никогда не знает, какие чувства его слова пробудят в далеком читателе.

У Джордж Элиот не было системы — она была антисистемой. В «Мельнице на Флоссе» она писала, что презирает людей, «говорящих сентенциями», потому что «нашу жизнь, непостижимую в своей сложности, нельзя вместить в рамки словесных формул, что заключить свою душу в плен ходячих фраз значит подавить в себе все добрые чувства, которые внушаются нам свыше в минуты просветления, порожденного пониманием и сочувствием».

Она писала не столько для того, чтобы выражать свои взгляды или поучать, сколько для того, чтобы создавать мир, к которому читатель мог бы обращаться в разные периоды своей жизни и всякий раз извлекать из него новый урок. Журналист Ребекка Мид пишет: «Я считаю, что “Мидлмарч” меня воспитал. Я знаю, что этот роман стал частью моего жизненного опыта и частью моего послушания. “Мидлмарч” вдохновил меня в юности, когда я стремилась покинуть дом; сейчас, в середине жизни, он показывает мне, что еще может означать дом, кроме места, где ты растешь и из которого ты вырастаешь».

Джордж Элиот создает собственный внутренний ландшафт. Она была реалисткой. Ее не привлекали возвышенные и героические темы, она писала о повседневной жизни, полной труда. Ее персонажи обычно терпят неудачу, когда отвергают неприятные и сложные обстоятельства повседневной жизни ради абстрактных и радикальных идей. Они достигают успеха, когда заняты своим делом, привычной работой в своем городе и в кругу своей семьи. Сама Мэри Энн считала, что мудрость проистекает из беспристрастного и внимательного изучения современной действительности, вещи как таковой, человека как такового, когда восприятие не искажается абстрактными идеями, туманом чувств, полетом фантазии или религиозным уходом в другой мир.

В своем первом романе «Адам Бид» она пишет: «На свете мало пророков, мало высоко прекрасных женщин, мало героев. Я не могу посвятить всю мою любовь и все уважение таким редким явлениям: мне нужно много этих чувств для моих ближних, в особенности для тех немногих, кто находится на первом плане в большой толпе, лица которых я знаю, рук которых я касаюсь, для которых я должен по­сторониться с искренним сочувствием».

Более поздний и, возможно, самый значительный свой роман «Мидлмарч» она закончила виньеткой, прославляющей тех, кто ведет скромную жизнь: «Но ее воздействие на тех, кто находился рядом с ней, — огромно, ибо благоденствие нашего мира зависит не только от исторических, но и от житейских деяний; и, если ваши и мои дела обстоят не так скверно, как могли бы, мы во многом обязаны этим людям, которые жили рядом с нами, незаметно и честно, и покоятся в безвестных могилах».

Сочувствие находилось в центре нравственной позиции Джордж Элиот. После юности, прошедшей в сосредоточении на себе, она развила удивительную способность проникать в умы других и наблюдать их с разных сторон с сочувственным пониманием. Как она писала в «Мидлмарче», «любая доктрина может заглушить в нас нравственное чувство, если ему не сопутствует способность сопереживать своим ближним».

С возрастом Мэри Энн научилась внимательно слушать. Она настолько эмоционально сильно воспринимала других людей, обстоятельства их жизни и переживания, что все они оставляли глубокий отпечаток в ее памяти. Она была из тех людей, кто ничего не забывает. Пусть сама она жила в счастливом брачном союзе, самая великая из ее книг — о нескольких несчастных браках, которые она описывает изнутри с осязаемой яркостью.

«Всякий рубеж — это не только конец, но и начало», — пишет Джордж Элиот в «Мидлмарче». Она сочувствует даже самым неприятным своим персонажам, таким как мрачный, самовлюбленный педант Эдвард Кейсобон, который мнит себя чрезвычайно талантливым, но постепенно осознает, что это не так. Под ее чутким пером неспособность к сочувст­вию и общению, особенно в семье, проявляется во многих ее произведениях как главный нравственный грех.

 

Внутреннее приключение

Джордж Элиот была сторонницей мелиоризма — она не верила в радикальные перемены. Она верила в постепенное, равномерное, конкретное движение с целью сделать каждый новый день чуть лучше предыдущего. Развитие характера, как и историческое развитие, лучше всего идет незаметно, в повседневных усилиях.

Ее книги рассчитаны на то, чтобы медленно, но верно оказывать влияние на внутреннюю жизнь читателей, побуждать их к большему сочувствию, развивать в них способность понимать других и расширять их жизненный опыт. В этом смысле ее отец и скромный идеал, который он воплощал, сопровождали ее в течение всей жизни. В «Адаме Биде» она прославляет простого человека:

Они идут по своему пути, редко как гении, по большей части обыкновенно как трудолюбивые честные люди, ловкие и совестливые к тому, чтобы хорошо выполнять обязанности, лежащие на них. Жизнь их не раздается заметным отголоском далее окрестностей, где протекает она, но вы можете быть почти уверены, что найдете часть дороги, какое-нибудь строение, применение минерального продукта, улучшение в кругу фермерских занятий, уничтожение приходских злоупотреблений, с которыми их имена остаются неразрывными на одно или два поколения после них.

Многие персонажи Джордж Элиот, а особенно очаровательная героиня «Мидлмарча» Доротея Брук, начинают взрослую жизнь со страстным нравственным устремлением. Они мечтают совершить что-то великое и доброе, как святая Тереза, но не знают, что это, или в чем их призвание, или просто как это сделать. Их внимание приковано к чистому идеалу, к далекому горизонту. Джордж Элиот была человеком викторианской эпохи, она верила в нравственное совершенствование, но в своих романах критиковала такие возвышенные и мистические нравственные цели. Они слишком абстрактны и легко могут, как это случилось с Доротеей, оказаться недостижимыми. Лучшее нравственное преображение, считает Джордж Элиот, происходит здесь и сейчас, под руководством искренних чувств к отдельному человеку, а не к человечеству в целом. Индивидуальное — это сила, обобщение же подозрительно. Для Джордж Элиот святость не в потустороннем мире, а в таких бытовых вещах, как брак, который связывает человека, но ежедневно дает ему конкретные возможности служить и жертвовать собой. Святость вдохновляется работой, ежедневной задачей хорошо делать свое дело. Она берет нравственное воображение — чувство долга, потребность в служении, страстное желание побороть эгоизм — и делает его конкретным и полезным.

Существуют пределы того, насколько мы способны менять других и насколько быстро можем меняться сами, учит Элиот. Огромная часть нашей жизни проходит в терпении: мы терпим чужие слабости и собственные грехи, даже когда пытаемся мягко и постепенно на них воздействовать. «Всех этих смертных наших братьев, — пишет она в “Адаме Биде”, — мы должны принимать так, как они созданы в действительности: мы не можем ни выпрямить их носы, ни прояснить их разум, ни исправить их нрав; этих людей, среди которых проходит наша жизнь, мы должны терпеть, сострадать к ним и любить их: вот эти-то и есть более или менее дурные, глупые, непоследовательные в своих поступках люди, добрыми действиями которых мы должны любоваться, для которых нам приходится питать всевозможные надежды, всевозможное терпение». В этих словах отражена суть нравственной позиции Джордж Элиот. Говорить легко — трудно воплощать на практике. Она старалась быть терпимой и открытой, но при этом стойкой, серьезной и требовательной. Она любила и в то же время судила.

Чаще всего творчество Джордж Элиот характеризуют словом «зрелость». Она создает, по словам Вирджинии Вульф, литературу для взрослых людей, показывая жизнь с более высокой, но и более приближенной точки зрения, более мудрой и одновременно более щедрой. «Мы превозносим все виды отваги, кроме одного — отважного заступничества за ближнего», — писала Элиот, и это, несомненно, зрелое суждение.

Феминистка Бесси Райнер Паркс познакомилась с Мэри Энн Эванс еще в юности и позднее писала подруге, что пока не поняла, приятна ли ей эта женщина. «Полюбите ли вы или я ее когда-либо дружеской любовью, я вовсе не знаю. Она оставляет впечатление, в котором пока нет высшей нравственной цели, а лишь такая цель вызывает любовь. Я полагаю, что она изменится. Вышние ангелы не сразу расправляют крылья, но, когда это случается, они взмывают в небеса и скрываются из виду. Мисс Эванс либо лишена крыльев, либо, как я полагаю, еще не отрастила их».

Мэри Энн Эванс прошла долгий путь, прежде чем стать Джордж Элиот. Ей нужно было перерасти сосредоточенность на себе, чтобы получить возможность познать щедрое сострадание. И это принесло ей удовлетворение. В течение всей жизни она страдала от приступов депрессии и терзалась сомнениями относительно своего творчества, но она умела мыслями и чувствами проникать в чужой разум и серд­це, чтобы исполнять «долг терпимости», как она это называла. К концу жизни из бесчестия она поднялась до уровня вышнего ангела.

Важнейшим событием на этом долгом пути была ее любовь к Джорджу Льюису. Любовь, которая дала ей опору, возвысила, сделала глубже. Любовь, которая проступает в по­священиях к каждой ее книге:

«Адам Бид» (1859). Моему дорогому супругу Джорджу Генри Льюису я посвящаю рукопись книги, которая никогда не была бы написана, если бы не счастье, которое его любовь принесла в мою жизнь.

«Мельница на Флоссе» (1860). Моему любимому супругу Джорджу Генри Льюису я посвящаю рукопись моей третьей книги, написанной на шестой год нашей совместной жизни.

«Ромола» (1863). Мужу, чья совершенная любовь была и остается лучшим источником вдохновения и сил, посвящает эту рукопись автор, его преданная супруга.

«Феликс Холт» (1866). От Джордж Элиот дорогому супругу в тринадцатый год совместной жизни, в который все более глубокое чувство собственного несовершенства утешается все более глубокой любовью.

«Испанская цыганка» (1868). Моему дорогому супругу, который с каждым днем мне все дороже.

«Мидлмарч» (1872). Моему дорогому супругу Джорджу Генри Льюису в девятнадцатый год нашего благословенного союза.