Давид Бен Шушан не был грубияном, просто ум его был занят более высокими вещами. Жена, Мириам, часто ругала его за то, что он, проходя по базару в двух шагах от ее сестры, не удостаивал ее даже кивком, а также за то, что тот не слышал, как торговцы макрелью предлагали ему купить у них рыбу за полцены.

Он не мог бы объяснить, как случилось, что он заметил юношу, который в отличие от попрошаек и коробейников просто молча сидел и смотрел на лица проходивших людей. Может, именно эта неподвижность и привлекла внимание Бен Шушана. В шуме и гаме рынка он один был тих и спокоен. А может, дело было не в этом. Вероятно, тонкий луч зимнего солнца упал на золото, и оно вспыхнуло.

Парень занимал маленький клочок земли в конце рынка, возле городской стены. Место это было промозглое, ветреное. Покупателей здесь привлечь было трудно, а потому местные купцы оставили его для странствующих коробейников или для андалузских беженцев, проходивших через город. Войны на юге многих вынудили бежать. К тому времени как они достигали Барселоны, то немногое, что у них осталось, было уже продано. Большая часть беженцев, нашедших места в закоулках рынка, пытались продать бесполезные вещи: поношенную одежду, старую домашнюю утварь. Но юноша развернул на куске кожи маленькие разрисованные пергаменты.

Бен Шушан остановился и пробился через толпу. Присел, опираясь пальцами на мерзлую грязную землю. Картинки и в самом деле были ослепительными. Бен Шушан видел иллюстрации в христианских молитвенниках, но в таких книгах — никогда. Он нагнулся и смотрел, не веря своим глазам. Это сделал кто-то, хорошо знакомый с Мидрашем, или, по крайней мере, этот кто-то учил художника. Бен Шушану пришла в голову мысль, которая очень ему понравилась.

— Кто это сделал? — спросил он.

Юноша непонимающе смотрел на него блестящими карими глазами. Решив, что тот не понимает местный диалект, Бен Шушан перешел на арабский, а затем на еврейский. Но взгляд не изменился.

— Он глухонемой, — сказал однорукий крестьянин.

Он продавал много раз чиненную деревянную миску и две деревянные ложки.

— Я встретил на дороге его и его черного раба.

Бен Шушан посмотрел на юношу попристальнее. Его одежда, хотя и запачкавшаяся за время дороги, была очень хорошей.

— Кто он?

Крестьянин пожал плечами.

— Раб рассказал мне невероятную историю. Говорил, что он — сын врача, состоявшего на службе у последнего эмира. Но вы же знаете этих рабов. Они любят присочинить.

— Парень — еврей?

— Он обрезанный, стало быть, не христианин, а на мавра не похож.

— А где этот раб? Я бы хотел узнать побольше об этих картинках.

— Удрал вскоре, после того как мы высадились на побережье в Аликанте. Должно быть, попытался уехать домой, в Ифрикию . Жене понравился парнишка: он усердный, и уж точно не будет болтать у нее за спиной. Но, когда мы пришли сюда, я дал ему понять, что он должен продать что-нибудь, чтобы заплатить за дорогу. Картинки — это все, что у него есть. На них настоящее золото. Может, возьмете одну?

— Я возьму все, — сказал Бен Шушан.

Мириам шлепнула на тарелку мясо со всей силы, так что у Давида разломился кусок хлеба, а на стол вытекла струйка соуса.

— Только посмотри, что ты наделал, негодный!

— Мириам…

Он знал, что гнев ее вызван не разломившимся куском хлеба. Дочка, Рути, подскочила и принялась вытирать лужицу. Давид видел, что плечи дочери поникли оттого, что его жена не унималась. Рути терпеть не могла криков. Давид прозвал ее воробышком, потому что она напоминала ему нервную птичку. У нее, как у воробья, были тусклые каштановые волосы, серовато-коричневые глаза и землистый цвет кожи. От нее часто плохо пахло, потому что она следила за котелками, в которых он варил чернильные орехи, смолу и медный купорос. Из всего этого он готовил чернила. Бедный воробышек, думал он. Добрая, старательная, в свои пятнадцать она могла бы выйти за какого-нибудь хорошего человека, тогда бы ей не доставалось от острого материнского языка. Но Рути была бесприданницей, да и лицом не вышла. Из круга невест достойные семейства ее исключили, в основном, из-за поведения ее брата.

Мириам, жесткая, как старое седло, не переносила робости дочери. Вот и сейчас она грубо ее одернула, выхватила из ее рук тряпку и вытерла стол с преувеличенным рвением.

— Ты прекрасно знаешь, что у тебя мало заказов, но все же потратил двухмесячный доход на картинки. Рашель сказала, что ты даже не поторговался с мальчишкой.

Давид постарался подавить в себе недобрые мысли о соседке Рашели, которая, похоже, до мельчайших подробностей знала все, что творится в округе.

— Мириам…

— Словно вскорости нам не понадобятся деньги — ведь племянник твой женится!

— Мириам, — сказал Давид и повысил голос, что было ему совершенно несвойственно. — Картинки как раз для свадьбы. Ты же знаешь, что я сейчас готовлю Аггаду для сына Иосифа и его невесты. Разве не понимаешь? Я соберу дести и переплету их в книгу с этими картинками. Тогда мы сделаем достойный подарок.

Мириам поджала губы и убрала прядь волос под головную повязку.

— Ну тогда…

Мириам готова была желчь проглотить, но не отступить в споре, однако эта информация принесла ей облегчение, словно она сняла тесные туфли. Ее беспокоил свадебный подарок. На свадьбу старшего сына Дона Иосифа и дочери семейства Санц с пустяком не придешь. Она боялась, что простая Аггада, сделанная самим Давидом, покажется неважным подарком этим богатым семьям. Но картинки, с золотом, лазуритом и малахитом, и в самом деле выглядели достойно.

Давид Бен Шушан не беспокоился о деньгах, а еще меньше о своем положении в обществе. То, что он был самым бедным человеком в роду Бен Шушанов, ничуть его не тревожило. Заметив, что упрямая жена подобрела, он облегченно вздохнул. Ему нравилось то, что он придумал. Лет десять назад он бы не отважился на покупку изображений, даже религиозных. Но его брат был светским человеком: он устраивал банкеты, слушал музыку и был — хотя Давид никогда не сказал бы ему этого в лицо — почти неотличим от знатного христианина. Так почему бы его сыну не получить книгу, которая могла бы поспорить с самым красивым христианским псалтырем? Великий рабби Шломо Дюран, в конце концов, настаивал на том, что студенты должны учиться только на красивых книгах. «Они делают душу сильной. Одним из достижений нашего народа является то, что богатые и выдающиеся люди в каждом поколении создавали красивые рукописи», — говорил раввин.

Что ж, он не был ни богатым, ни выдающимся, но, с помощью божественного промысла, в руки ему попали эти чудесные миниатюры, а он умел красиво писать. Он хотел бы, чтобы книга, которую он сделал, прославилась. Обычно ему трудно было объяснить жене, что работа переписчика святого языка Господа сделала его богатым, несмотря на жалкие монеты, получаемы за это. Он посмотрел на нее и заметил, что она слегка улыбнулась. Кажется, она впервые его поняла.

Он работал при сером утреннем свете и отмахнулся от Мириам, когда та пришла позвать его к завтраку. Их дом, как и большинство домов в Кахале, был маленьким строением — всего две комнаты, одна над другой, поэтому Бен Шушан вынужден был работать на улице даже промозглой зимой. Он устроился буквально в десяти шагах от входной двери. Здесь он вымачивал в извести шкуры, а другие, натянутые на рамы, ожидали бледных лучей солнца, под которым они медленно сохли. Толстые шкуры, с жиром, с кровяными сосудами, дожидались, когда он обработает их круглым скребком. Имелась у него и маленькая груда выскобленных заготовок. Он их тщательно отсортировал, искал среди них шкуры горных овец: они подходили к пергаментам с иллюстрациями. Отобрал лучшие и усадил за работу Рути: она натирала их до гладкости пемзой и мелом. Сам же вымыл руки в холодной воде дворового фонтана, уселся за письмо и на подготовленные страницы костяной палочкой-стило осторожно нанес линии. На эти тонкие, как волос, линии лягут написанные им буквы. Покончив с линовкой, он провел холодными ладонями по лицу и прошептал молитву.

Взял турецкое перо и окунул его в чернила. «Это хлеб скорби, — огненные буквы, казалось, прожгли пергамент, — который ели отцы наши в земле Египетской. Тот, кто голоден, пусть войдет и поест…»

Желудок Бена Шушана заворчал, пожаловавшись на пропущенный завтрак.

«Кто нуждается, пусть войдет и отпразднует…»

Многие в этом году нуждались, и все из-за налогов, установленных королем и королевой, ибо войны на юге не кончались. Бен Шушан попытался осадить мчавшиеся во весь опор мысли. В его мозгу должны быть только святые буквы. Пусть не отвлекают его насущные заботы. Он снова прошептал слова молитвы, стараясь успокоиться. Рука написала «шин», букву, означающую причину. Какая причина может быть в постоянной войне с арабами? Разве мусульмане, евреи и христиане не делили друг с другом сотни лет эту землю в согласии? Как говорится, христиане поднимают армии, мусульмане — дома, а евреи — деньги.

«В этом году мы здесь, а в следующем — в стране Израиля».

Этот год мы здесь, благодарение дону Сеньору и дону Абрабанелю. Да прославятся их имена. Они ослепили глаза Фердинанда золотом и отвернули королевские уши от злобного бормотания завистливых горожан…

«В этом году рабы…»

Бен Шушан подумал о рабе, прислуживавшем глухонемому парню. Как бы хотел он поговорить с ним, узнать историю появления этих чудесных миниатюр. Рука писца двигалась от бутылки с чернилами к пергаменту, а воображение создало худую черную фигуру, бредущую с посохом по пыльной желтой дороге к селению из глинобитных домов, к семье, считавшей его мертвым. Что ж, возможно, он и в самом деле уже умер, либо его заковали в кандалы, и теперь он стирает в кровь руки веслом на галере.

Шушан продолжал работу, пока не стемнело. Старался не отвлекаться, выводил букву за буквой. В сумерках попросил Воробышка принести ему чистую одежду и пошел в микву, надеясь, что ритуальным погружением очистит себя от дневной суеты и откроет сознание для святой работы. Вернулся освеженный, попросил Воробышка налить в лампу масла, чтобы ночью продолжить работу. Мириам почуяла запах и вылетела из дома, как оса, закричала о цене на масло. Но Давид ответил ей с непривычной резкостью, и она ушла, бормоча себе что-то под нос.

Произошло это, когда на черном небе заблистали звезды. Причиной тому стали его добровольный пост, холод и сияние лампы. Буквы вдруг поднялись и закружились волшебным колесом. Рука летала над пергаментом. Каждая буква пылала огнем, танцевала и устремлялась в космические выси. А затем буквы слились в один большой костер, из которого вылетели всего четыре, означавшие снятое имя Всевышнего. Бен Шушан не перенес мощи и сладости этого и упал без чувств.

Когда Рути нашла его утром, отец лежал без сознания под своим письменным столиком. Иней выбелил ему бороду. Но текст, каждая буква и слово в нем были совершенством. Он написал больше страниц, чем сделал бы другой писец за неделю усердного труда. Рути уложила отца в постель, но днем он, несмотря на уговоры, поднялся и снова приступил к работе. Его рука снова стала рукой обычного писца, мозг замкнулся на земных мыслях, но сердце помнило прикосновение ночного чуда. Это чувство осталось с ним и на следующий день. Текст продвигался успешно.

На четвертый день, когда работа близилась к завершению, во входную дверь легонько постучали. Бен Шушан недовольно цыкнул. Рути неслышными птичьими шагами подскочила к воротам и отодвинула засов. Когда узнала стоявшую там женщину, выпрямилась, дрожащими руками поправила на голове платок. Повернулась к отцу, и он увидел ее расширившиеся испуганные глаза.

Женщина шагнула через порог. Бен Шушан в бешенстве откинул перо. Как посмела она, та, чье имя он не хотел произносить, как посмела прийти к его дому? Его гнев подействовал на пустой желудок. Словно кислота, вызвал резкую боль. Рути, испуганная выражением его лица, помчалась прочь от ворот, к дому.

Женщина заговорила медоточивым голосом шлюхи.

Не желая слушать ее, Бен Шушан пробормотал на иврите:

— «Сотовый мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее; но последствия от нее горьки, как полынь» .

Это были последние слова, которые он сказал сыну — своему сыну, в котором души не чаял! — прежде чем тот ушел креститься, а потом — к алтарю. Два года прошли, но до сих пор память о мальчике разрывала ему сердце. И вот она перед ним, причина его разбитого сердца, произносит имя, которое в его доме более не звучало.

— Нет у меня сына! — закричал он, повернулся к ней спиной и пошел за Рути в дом.

Два шага, и он остановился. Что она сказала?

— Ночью приходил альгвазил вместе с судебным приставом. Муж сопротивлялся, и они избили его. Когда он закричал, они сунули ему в рот кляп. Один держал его за руки, а другой тисками раскрывал рот. Я боялась, что ему сломают челюсть.

Она плакала. Он слышал это, потому что в ее голосе больше не было меда. Он все еще не мог заставить себя взглянуть на нее.

— Они держат его в Каса Санта. Я ходила туда, хотела узнать, в чем его обвиняют и кто на него заявил, но они набросились на меня. Сказали, что я виновна в том, что испортила христианскую кровь: ношу ребенка от еретика-маррана . Я трусиха, потому что ушла оттуда, убежала. Я не могу перенести мысли о том, что ребенок может родиться в застенках инквизиции. Пришла к вам, потому что не знаю, куда еще обратиться. У моего отца нет денег на выкуп.

Медовый голос прозвучал тонко и жалобно, как у девочки.

И тут Давид Бен Шушан посмотрел на нее, а потом на ее большой живот. Судя по всему, ей скоро рожать. В этот момент он испытал прилив любви и ощущение потери, потрясшие душу. Его внук не будет евреем. Покачиваясь, словно пьяный, он прошел через дворик и захлопнул тяжелую деревянную дверь перед залитым слезами лицом.

Молодой человек говорил с трудом. Когда они отвинтили тиски, вместе с кляпом изо рта выскочили четыре зуба. Губы были разорваны с обеих сторон, и, когда он открывал рот, чтобы ответить, по подбородку и на запачканную одежду стекала струйка крови. Он пытался поднять руку и утереть рот, но мешали наручники.

— Как я могу признаться, падре, если вы не говорите, в чем меня обвиняют?

Они притащили его сюда прямо в пижаме, и он дрожал. Комната в Каса Санта была без окна, стены занавешены черной тканью. Помещение освещал скудный свет шести свечей, поставленных с обеих сторон от картины с распятым Христом. Стол тоже был накрыт черной скатертью.

Лицо инквизитора скрывалось в проеме капюшона. Видны были только бледные руки, кончики пальцев, прижатые под невидимым подбородком.

— Рубен Бен Шушан…

— Ренато, отец. При крещении мне дали имя Ренато. Меня зовут Ренато дель Сальвадор.

— Рубен Бен Шушан, — повторил священник, словно он его не услышал. — Ты поступишь хорошо, если признаешься ради своей бессмертной души и…

Он сделал длинную пазу, легонько постучал кончиками пальцев.

— И ради смертного тела. Ибо если добровольно не расскажешь мне о своих грехах, сделаешь это в другом месте.

У Ренато похолодело в груди. Он прижал закованные руки к животу. Хотел сглотнуть, но слюны не было. Его голос звучал хрипло.

— Я понятия не имею, в чем провинился.

В центре помещения писец скрипел пером. Он записывал каждое слово Ренато. Этот звук перенес Ренато домой. Ему слышался скрип пера по пергаменту. Но его отец писал только возвышенные слова. Не то, что этот человек, чья работа — записывать отчаянные вопли и жалобы арестантов.

Из глубины капюшона до него донесся преувеличенно тяжкий вздох.

— Зачем ты это с собой делаешь? Признайся, и дело с концом. Многие так поступали и уходили отсюда. Лучше принять епитимью на год-другой, чем принести свою жизнь на костер.

Ренато простонал. Он помнил горький дым последнего аутодафе. День был сырой, и запах горелой плоти застыл над городом. Огню предали шестерых. Трое, сознавшись в ереси в последний момент, были задушены, прежде чем вспыхнуло пламя. Остальных сожгли живьем. Их крики до сих пор вторгались в его сон.

Снова из-под капюшона послышался громкий вздох. Взмах белой руки. Из тени вышел третий человек, высокий, в кожаной маске.

— Воды, — сказал священник, и человек в маске кивнул.

Священник поднялся и вышел из комнаты. Огромный человек подошел к Ренато и грубо содрал с него пижаму. Рубен Бен Шушан провел свою юность как ученик, он сидел согнувшись над пергаментами и старался перенять профессию отца. Но с тех пор как два года назад он стал Ренато, он работал каждый день на улице. Занимался тяжелым физическим трудом в роще отца Розы либо выжимал оливковое масло. Он не был крупным человеком, но руки его стали сильными, мускулистыми и загорелыми. И все же, стоя обнаженным рядом с человеком в капюшоне он казался совсем мелким. На плечах его расцвели синяки, доставшиеся от стражника.

Охранник грубо толкнул его вперед. Они вышли из черной комнаты, спустились по ступеням в камеру дознания. Ренато увидел лестницу, прислоненную к большому каменному бассейну. На ней все еще болтались окровавленные веревки, которыми привязывали предыдущего пленника. Увидел деревянные крючки, которые воткнут ему в ноздри. От страха он не совладал со своим сфинктером, и помещение наполнилось вонью.

Давид Бен Шушан тщательно подготовился. Надел самую необтрепанную тунику, расправил воротник плаща, так чтобы длинный капюшон с обеих сторон красиво ниспадал на плечи. Рути, утерев слезы, штопала маленькую дырку в единственной паре отцовских носков.

— Дай сюда, глупая девчонка, — сказала Мириам, выхватывая у нее носок.

Руки Рути огрубели от разделки шкур и были не так ловки, как у матери, при выполнении тонкой работы. Мириам быстро соединила порванную ткань такими мелкими стежками, что их невозможно было заметить.

— Поторапливайся! — сказала она и бросила носок мужу. — Кто знает, что они сейчас делают с моим мальчиком!

— Нет у тебя никакого мальчика, — грубо сказал Давид. — Не забывай этого. Мы сидели шиву по нашему сыну. Я сделаю то, что могу, для чужого человека, попавшего в беду.

— Говори так, если тебе от этого легче, дурак! — воскликнула Мириам. — Хватит прихорашиваться.

Давид пошел по узкому переулку к дому брата. К горлу подступала тошнота. Никогда еще не чувствовал он так сильно своей бедности. Каждый иудей и каждый выкрест знал, что инквизиция больше заботится о наполнении королевского кошелька, чем об очищении испанской церкви. Стоило заплатить большой штраф, и заключенные могли уйти из Каса Санта, хромая или лежа на носилках, в зависимости от того, как долго они сидели в тюрьме. Но захочет ли Иосиф заплатить такую сумму за отступника-племянника, которого собственный отец объявил мертвым?

Давид был так погружен в собственный позор и горе, что, оказавшись перед воротами красивого дома брата, не заметил, что внутри творится суматоха. У Иосифа, гордившегося своим благополучием, в доме обычно стояла тишина, и вышколенные слуги вели себя прилично. Но в этот раз двор звенел от взволнованных голосов. «Какое же сегодня число? — подумал Давид. — Да нет, свадьба состоится в следующем месяце, а стало быть, эта возня не означает приготовлений к празднеству». Привратник брата узнал его и впустил. Давид увидел, что лучший мерин Иосифа выведен из конюшни, и к путешествию подготовлены лошади охранников и слуг.

В этот момент из дома вышел сам Иосиф, одетый в дорожное платье. Он озабоченно о чем-то говорил с усталым человеком, по всей видимости только что вернувшимся из путешествия. Давид узнал в нем секретаря дона Исаака Абрабанеля. Поначалу Иосиф так был поглощен разговором, что рассеянно глянул на брата, стоявшего среди суетившихся слуг. Но, когда его взгляд вернулся к ссутулившейся фигуре, лицо его смягчилось. Иосиф Бен Шушан любил и уважал своего набожного младшего брата, хотя положение в обществе ставило между ними барьер. Он протянул ему руку и крепко обнял.

— Брат! Что привело тебя сюда? Отчего у тебя такой похоронный вид?

Давид Бен Шушан репетировал свою просьбу всю дорогу, но сейчас у него точно язык связало. Его брат был явно занят своими делами, и лоб у него наморщился от забот.

— Это мой… это человек, который пострадал… попал в беду, — сказал он, запинаясь.

В глазах Иосифа промелькнуло быстро подавленное нетерпение.

— Беды осаждают нас со всех сторон! — сказал он. — Но заходи, я должен поесть перед своим путешествием. Заходи перекусим и скажи мне, что я могу для тебя сделать.

Давид подумал, что «перекус» брата, должно быть, равнялся банкету на его скудном столе. Мясо у него свежее, а не соленое, как у него. И фрукты, которые трудно найти зимой, и воздушная выпечка. Давиду все это и не снилось.

Когда Давид рассказал, что случилось, Иосиф покачал головой и сказал:

— В любое другое время я дал бы выкуп за этого молодого человека. Но ему не повезло. Сейчас мы должны думать прежде всего о евреях — прости меня, брат, — но пусть те, кто предали нашу веру, расхлебывают последствия. Они сами сделали такой выбор. Я очень спешу, еду в Севилью со всеми деньгами, которые у меня есть. Секретарь дона Абрабанеля, — он кивнул на человека, изнеможенно прислонившегося к подушкам, — привез мне важные новости. Король и королева готовят указ об изгнании.

У Давида перехватило дыхание.

— Да, как мы и опасались. Они приняли капитуляцию Гранады как знак божественной воли: Испания должна быть христианской страной. Они намерены отблагодарить Бога за победу и объявить Испанию страной, в которой не должно остаться ни одного еврея. Нам предоставляют выбор: либо обратиться в чужую веру, либо уехать. Этот план они держали в секрете, но недавно королева доверила его своему старому другу, дону Сеньору.

— Но как могли король и королева пойти на это? Это же еврейские деньги — в большей степени еврейские, — благодаря им они и одержали победу над арабами!

— Нас выдоили, брат мой. А теперь как тощих коров нас отправят на бойню. Дон Сеньор и дон Абрабанель готовят еще одну дань — взятку, если говорить откровенно. Посмотрим, поможет ли это. Но они не слишком надеются, — Иосиф махнул в сторону изможденного человека. — Скажи моему брату, что королева сказала дону Исааку.

Человек провел по лицу рукой.

— Мой хозяин сказал королеве, что вся история нашего народа свидетельствует, что Бог уничтожает тех, кто уничтожает евреев. Она ответила, что это решение исходит не от нее и не от ее мужа. «Господь вложил это решение в сердце короля, — сказала она. — Сердце короля в руках Господа, как вода в реках. Он поворачивает его, куда захочет».

— Король, в свою очередь, — прервал его Иосиф, — перекладывает всю ответственность на королеву. Но ближайшее окружение королевской четы знает, что королева повторяет слова своего духовника. Да будет навеки стерто его имя.

— Что еще вы можете им предложить, кроме того, что уже отдали?

— Триста тысяч дукатов.

Давид закрыл лицо руками.

— Да, знаю, ошеломляющая сумма. Выкуп народа. Но у нас нет другого выбора.

Иосиф Бен Шушан поднялся и подал брату руку.

— Так что сам понимаешь, почему я ничем не могу помочь тебе сегодня.

Давид кивнул. Они вместе вышли во двор. Слуги и охрана уже сидели верхом. Давид прошел с братом до его лошади. Иосиф нагнулся с седла и сказал брату на ухо:

— Думаю, ты и сам понимаешь, что о нашем разговоре нужно молчать. Поднимется паника, как только об этой новости станет известно. Не надо плакать, слезы чуда не сотворят.

Лошадь, свежая, беспокойная, перебирала копытами. Ей не терпелось двинуться в путь. Иосиф резко дернул за повод и взял брата за руку.

— Мне жаль твоего сына.

— У меня нет сына, — прошептал Давид.

Его слова заглушил звон железа по камню, кавалькада стремительно вылетела из ворот.

Четыре дня Ренато то приходил в себя, то снова терял сознание. Когда очнулся, почувствовал, что щека прижата к каменному полу, покрытому промокшей от мочи соломой и крысиным дерьмом. Он харкал кровью и длинными белыми полосками разложившейся ткани кляпа. Тело разваливалось изнутри. Ему хотелось пить, но он не мог дотянуться до кувшина с водой. Позже, когда хватило сил добраться до него, ухватить трясущимися руками и вылить в рот струйку, боль при глотании вызвала у него новый обморок. Во сне он снова видел себя привязанным к лестнице. Вода лилась ему в рот, и он невольно ее сглатывал, а ткань кляпа все глубже проваливалась в горло.

Ренато не знал, что такая боль возможна. Он безмолвно молился о смерти. Но на молитвы никто не отвечал. Когда очнулся, понял, что лежит там, где и прежде, а из темноты на него глядят красные глаза крыс. На пятый день он уже дольше находился в сознании, а к шестому сумел подтянуть себя в сидячее положение и прислониться к стене. Все, что ему оставалось делать — это ждать и вспоминать.

Инквизитор пришел в камеру. Они устанавливали лестницу, а пленник задыхался и корчился в ужасе. И Ренато наконец увидел свидетельство против него и понял, в чем он должен сознаться. Священник брезгливо, словно кусок дерьма, держал двумя пальцами за длинный кожаный ремешок привязанную к нему маленькую квадратную шкатулку. Внутри было слово Бога, написанное безупречным почерком отца.

— Фальшивый выкрест, ты, словно жук-древоточец, выгрызаешь сердце нашей церкви, — сказал священник. — Ты тайно возносишь свои отвратительные молитвы и оскорбляешь нашу церковь своим лживым присутствием.

Ренато не мог ответить. Не мог ни сознаться, ни опровергнуть обвинения. Священник вылил еще один кувшин воды и вдруг с неожиданной, потрясающей силой протолкнул кляп ему в горло. Ренато показалось, будто его подняли за кишки. Он потерял сознание, а когда пришел в себя, увидел, что он снова один.

«Шин. Фе. Каф».

«Пролей гнев Твой на народы, которые не знают Тебя…»

Поскольку он не знал, что еще делать, Давид Бен Шушан вернулся к работе. Близилось завершение Аггады. Но мозг Давида, словно чернила, кипел в ядовитом вареве. Рука дрожала, и буквы выходили не столь красивыми. Из дома доносились вопли Мириам. Горе боролось в ней с яростью. Она выливала потоки брани на его брата и кричала на бедного Воробышка, которая, как он догадывался, безуспешно пыталась успокоить мать. Он ничего не сказал о великой миссии своего брата и о судьбе, которая нависла над ними. Мысли метались между брошенным в темницу Рубеном и их грядущим бегством. Затем он задумался о Воробышке. «Вставай, моя милая, беги!» Нужно найти для нее мужа, да побыстрее. Если придется бежать по неизвестным дорогам, ей потребуется больше защиты, чем он сможет ей предоставить. Мысленно он перебирал список возможных кандидатов. У Авраама, могеля, был сын подходящего возраста. Мальчик заикался, косил, зато у него был добрый нрав. Но Авраам может не согласиться из-за того, что Рути — сестра выкреста. Мойше, мясник, был сильным мужчиной со здоровыми сыновьями. Они могли стать настоящими защитниками, но мальчики упрямы, своенравны. К тому же Мойше любит деньги, а Давид ничего не мог ему предложить.

Давиду даже в голову не пришло спросить об этом саму Рути. Если б спросил, очень удивился бы ее реакции. Он сам того не знал, но любовь к дочери уживалась у него с презрением. Он видел, что дочь добра, преданна, но в то же время жалка. Давид, как и многие люди, делал ошибку: путал доброту со слабостью.

Отец не подозревал, что у Рути была тайная жизнь. Более трех лет Рути изучала Зогар, Книгу Сияния. Потихоньку она стала практиковать каббалу. Эти занятия были ей запрещены по причине возраста и пола. Еврейские мужчины могли заниматься каббалой по достижении сорока лет. Женщинам, как они думали, этого не дано было понять. Но из семьи Бен Шушанов вышли знаменитые каббалисты, и с самого юного возраста Рути знала о силе и значении Зогара в духовной жизни ее отца. Когда маленькая группа ученых приходила в дом ее отца для занятий, Рути прислушивалась к трудному тексту, притворяясь, что спит.

Но не только душа Рути вела тайную жизнь, а и ее миниатюрное тело — тоже. Она не могла учиться по книгам отца: он бы не разрешил. Но книги, которые ей были нужны, она видела в переплетной мастерской, когда носила туда отцовские работы. Миха, переплетчик, был слишком быстро повзрослевшим молодым человеком, с бледными, обвислыми щеками и редкими волосами, которые он нервно теребил, когда в мастерскую входила его жена. Она была худенькая и неряшливая, часто болела, измученная частыми родами. Несколько плачущих детей постоянно тащились за ней.

Рути вспомнила, как переплетчик по-новому взглянул на нее, когда она сказала, чего она хочет. Поначалу она сказала, что это отец попросил дать ему на время книги, но Миха сразу понял обман. Все знали, что Давид Бен Шушан, хотя и бедный, имел замечательную библиотеку. Он догадался, чего она хотела, и знал табу, которое она нарушает. Если уж она решались нарушить столь суровые правила, подумал он, тогда, возможно, перешагнет и другие барьеры. Взамен за это он уложил ее на мягкие обрезки, валявшиеся на рабочем столе. Она вдыхала сильный аромат кожи, а руки переплетчика касались ее укромных мест. Поначалу она была страшно напугана. Задрожала, когда он поднял ее грубую шерстяную юбку и развел смуглые бедра. Но его прикосновение было нежным, а потом и восхитительным. Он открыл ей удовольствие, о котором она и не догадывалась. Когда его язык оказался между ее ног и он стал лизать ее, точно кот, лакающий молоко, она ощутила физический экстаз сродни духовному, который испытывала в редкие вечера за чтением. Тогда буквы поднимали ее, и она парила.

Она стала думать об этом, как о чем-то правильном. Проснувшаяся в ней женственность стала средством для получения духовного наслаждения. Поскольку она узнала силу желания и телесные удовольствия, то поняла, если не простила, предательство брата по отношению к семье и вере. Она думала, что если бы ее отец был менее требовательным и строгим, то привлек бы Рубена к мистике и красоте Зогара. Тогда бы ее брат не перешел в другую веру.

Но Рубен учился по закону. Каждый день он склонялся над столом и делал рутинную работу, в которой отец постоянно находил изъяны. В ее ушах все еще звучал отцовский голос, всегда спокойный, ни разу не повышенный, но постоянно критический: «Расстояние в середине буквы „бейт“ должно равняться ширине верхней и нижней линии. Вот здесь, на этой строке, видишь? Ты написал слишком узко. Сотри и переделай страницу. Рубен, тебе давно должно быть известно, что нижний левый угол „тет“ квадратный, а правый — округлый. Ты же сделал наоборот, видишь? Переделай страницу». И так повторялось снова и снова.

Отец так и не открыл Рубену дверь к славе, бушевавшей в темных чернилах. Она же видела в крошечных буквах поэму, молитву, врата в рай. У каждой буквы была своя дорога, своя тайна. Почему же отец не поделился ими с ее братом?

Когда она думала о букве «бейт», ее волновала не толщина линий и не точность расстояний. Она думала о ее тайне: о числе два, о двойственности; о доме, доме Бога на земле. «И построят Мне святилище, и Я буду пребывать в них» . В них, а не в нем. Он будет пребывать в ней. Она станет домом Бога. Дом божества. Одна крошечная буква, а в ней — дорога к радости.

Со временем сердце Рути открылось для переплетчика, и привязанность между ними возрастала. Когда переплетчику пришла в голову мысль об условном знаке, намекавшем на свидание, Рути предложила букву союза — «бейт». Она увидит ее нацарапанной в уголке отцовского счета и поймет, что жены Михи нет дома. Она в свою очередь добавит ее к инструкциям, которые отец отправит в мастерскую, и без слов станет ясно, что у нее есть время, и дома ее не хватятся. Интересно, был ли у Рубена секретный знак для встреч с возлюбленной? Может, это была зарубка на дереве или вывешенное полотенце? Видимо, что-то в этом роде, поскольку Роза, как и большинство христиан, читать не умела.

Рубен дожидался этого момента в конце каждого дня, когда освобождался от переписки и бегал по поручениям. Рути замечала, как он подскакивал и оживлялся. Обращала внимание, как какое-то поручение вызывало улыбку на его лице и придавало пружинистость походке.

Когда его посылали купить оливки или масло у отца Розы, как мог он не заметить созревавшую дочь? Рути догадывалась, как все случилось, хотя ее брату и в голову не приходило поделиться тем, чего не должны были слышать ее невинные уши.

После его обращения, свадьбы и ухода Рути случайно повстречалась с братом на рынке. Она знала, что ей следует его проигнорировать, словно тот был незнакомцем. Нужно было пройти мимо с опущенными глазами. Но сердце ее не было вышколено. Она незаметно в толпе схватила его за руку. Эта рука стала совсем другой, загрубевшей, не то что дома, приученная к письму. Рути сжала ее, излив в этом жесте всю сестринскую любовь, и заторопилась прочь.

В следующий раз, спустя две недели, он уже приготовился. Сунул ей в руку записку с просьбой о встрече. Написал место: на юге города — Эсплугес де Ллобрегат. Слово «эсплугес» означает «пещеры», склоны белых холмов изрезаны ими. Одна из них, глубокая и потаенная, была любимым их местом в детстве. Позже он приводил туда Розу во время тайных свиданий. Он не знал, что в этой же пещере Рути предавалась чтению запрещенных книг. Их первая встреча оказалась напряженной: как бы она его ни любила, не могла не обвинять его за боль и бесчестие, которое он навлек на их семью. Но брат был хорошим человеком, она чувствовала это сердцем. Доброта передалась ей от него, а не от ее ворчливой матери и не от рассеянного отца. Вскоре они встречались там уже каждую неделю. Он плакал в тот день, когда сказал ей о будущем ребенке.

— Только когда сам станешь отцом, поймешь, что чувствует к тебе собственный отец, — прошептал он.

Рути положила на колени его голову и погладила по волосам. Он глухо спросил:

— Он когда-нибудь говорит обо мне?

— Нет, — сказала она так мягко, как только могла. — Но я верю, что ни на один час он не забывает о тебе.

Она провела пальцами по каменной стене пещеры. Место напоминало ей о пещере с костями, останками нелюбимых покойников. Ее собственная ладонь была такой бренной. Все они умрут, и кости иссохнут, станут пористыми, дырявыми, словно кружево. И кому будет важно, что ее брат позволил священнику прыснуть себе на лоб водой и произнести несколько молитв на латыни? В этой самой пещере Рути чувствовала присутствие Бога. Она вздрогнула перед неизбежностью того, что вода испарится и иссякнет дыхание священника.

В этот момент ей в голову пришла идея. Какой невинной она ей казалась: дать брату нечто, что напоминало бы ему о часах, проведенных им рядом с отцом, когда они оба молились Богу.

— Я тебе кое-что принесу, — сказала она.

И через неделю исполнила обещание.

Давид Бен Шушан нетерпеливо позвал дочь.

— Воробышек! — крикнул он. — Ты мне нужна. Поторопись, бросай свою работу.

Рути кинула щетку в ведро и встала с четверенек.

— Но я еще не закончила мыть пол, отец, — сказала она тихо.

— Неважно. У меня задание, которое не может ждать.

— Но мама будет…

— С матерью договорюсь.

В манере отца было что-то уклончивое, чего Рути до сих пор не замечала. Он смотрел на входную дверь.

— Нужно отнести переплетчику этот пакет. Я уже написал подробные инструкции. Он знает, что с этим делать. Книга должна быть готова к приезду дона Иосифа. Его ожидают к шаббату. Иди дочка, поторопись. А то этот негодяй будет потом говорить, что я слишком поздно дал ему работу.

Рути пошла к колодцу. Быстро, но тщательно вымыла и вытерла руки, прежде чем взять пакет. Завернула его в материю. Рука ее отца, обычно такая твердая, дрожала. Почувствовав форму завернутого в ткань металла, тут же его узнала. Она так часто его полировала, боясь уронить или испортить серебряную филигрань. Это была единственная дорогая вещь в доме. Глаза ее расширились.

— Что ты смотришь? Эта работа тебя не касается.

— Но это шкатулка из маминой кетубы! — воскликнула она.

Давид сделал ее сам. Молодой писец вдохновлялся мыслями о своей невесте, которую едва знал. Он писал каждую букву брачного контракта как дань высочайшего уважения женщине, которая станет его духовным другом. Когда его отец увидел эту работу, он так загордился сыном, что потратил все, что мог, на красивую шкатулку для этого документа.

— Отец, — пискнула Рути, — не может быть, чтобы ты отдал это в качестве платы за переплет.

— Не в качестве платы! — ощущение вины и неуверенность сделали его голос жестким. — У Аггады должен быть достойный переплет. Где еще мы возьмем серебро, чтобы украсить его? Переплетчик нашел кузнеца из Таррагоны, который сделает работу даром, потому что хочет зарекомендовать себя перед семьей Санц. Он сейчас в переплетной. Ждет. Иди скорей.

Сначала он думал продать шкатулку в качестве выкупа за сына. Но на крышке написано слово Бога, и продать ее христианину, который расплавит ее и напечатает монеты, было постыдным делом, возможно даже греховным. Он придерживался фундаментальных основ веры. Потом он нашел выход. Он использует серебро для украшения Аггады. Святое так и останется святым. Брат непременно оценит такой прекрасный подарок. Как же иначе? Давид уверил себя в этом. Это была единственная его надежда, а потому он чрезвычайно рассердился, когда заметил, что Рути все еще стоит перед ним и держит пакет так, словно хочет его вернуть.

— Но мама, возможно, на это не согласится. Я… я… боюсь, что она на меня рассердится.

— В этом можешь не сомневаться, Воробышек. Но не на тебя. У меня есть на то причина, как я уже сказал. А теперь поторопись, а то подлец воспользуется твоим запозданием в качестве предлога промедлить с работой.

Отцу можно было об этом не беспокоиться. Каким бы человеком Миха ни являлся, мастером он был отменным и знал, что иллюстрации и текст, переданные ему Бен Шушаном, должны превратиться в книгу исключительной красоты. Это поднимет его репутацию в глазах богатых евреев общины. Такие возможности приходят не каждый день, поэтому он отложил все остальные заказы.

Аггада лежала на столе в переплете из мягчайшей кожи козленка. В центре оставалось пустое место.

Серебряных дел мастер был молодой человек, только что вышедший из учеников, но на редкость одаренный. Он нетерпеливо выхватил у Рути пакет, развернул его, рассмотрел шкатулку.

— Очень красиво. Жаль разрушать такую работу. Но обещаю: твоя мать получит взамен нечто достойное такой жертвы.

Он развернул на столе маленький пергамент и нарисовал на нем центральный медальон переплета. Это была эмблема семьи Санц в виде крыла, а окружали ее розы — символ семьи Бен Шушанов. Нарисовал и будущие застежки из крыльев и роз.

— Если понадобится, буду работать всю ночь. Подготовлю книгу к шаббату, как просил твой отец, — сказал он.

Бережно завернул книгу и шкатулку и ушел. До Таррагоны несколько миль, надо успеть, пока не стемнело: по ночам орудовали банды.

Рути провела пальцем по сшитым дестям, притворяясь, будто разглядывает строчку. Ждала, когда кузнец выйдет из мастерской. Она заметила букву союза — их секретный знак, нацарапанный на лежавшем на столе клочке пергамента.

Переплетчик отвернулся от дверей, облизал губы. Рути почувствовала на спине его руку. Он подталкивал ее к отгороженной части комнаты. Рути возбудил знакомый запах кожи. Она повернулась к Михе, мягкими руками стащила с его узких бедер передник, освободила под ним одежду и ощутила во рту острый и соленый вкус.

Она все еще чувствовала этот вкус, когда стояла перед входной дверью своего дома. К ужину опоздала и боялась войти. Думала, что родители ссорятся из-за пропавшей шкатулки, но, когда, набравшись смелости, вошла, увидела, что мать, как всегда, ворчит из-за обычных отцовских прегрешений. Битвы не было, все как обычно. Рути не поднимала глаз от еды, боялась взглянуть на отца. Интересно, какую байку он ей сочинил? Очень хотелось спросить его об этом. Но некоторые вещи на земле были возможны, а некоторые — нет, и Рути понимала разницу.

Когда Ренато принялись допрашивать в третий раз, он так ослабел, что не мог стоять. Альгвазилы тащили его под руки. Он оказался в черной комнате, пахнувшей свечным воском и его собственным потом.

— Рубен Бен Шушан, признаешься ли ты в том, что имел в собственности вещи, которые требуются евреям для молитвы?

Он пытался говорить, но из разорванного горла вырывался только шепот. Хотел сказать, что не молился, как еврей, амулеты тут ни при чем. Он отказался от еврейских молитв, когда ушел из отцовского дома. Верно то, что он полюбил Розу, прежде чем полюбил ее церковь. Но священник, крестивший его, объяснил, что любовь, которую он чувствует к Розе, была частичкой его любви к Господу. Она дана ему в знак грядущего спасения. Так учил Христос. Он сомневался, пока не поверил, что Иисус и в сам деле был мессией, которого ждали евреи. Ему нравились обнадеживающие рассказы священника о небесах. Возможно, больше всего привлекла его мысль о том, что тело жены будет доступно ему почти в любое время. Это куда приятнее, чем строгая дисциплина воздержания, ожидавшая его каждые полмесяца с еврейской женой.

Он держал амулет не потому, что тосковал по еврейской молитве, а потому, что скучал по отцу, которого любил всем сердцем. Утром, когда вставал, и перед сном прижимал к себе амулет — не для молитвы, а для мыслей об отце и о любви, которую вложил он в написанный им пергамент. Но любовь к еврею и к его работам была сама по себе грехом для священников инквизиции.

И он кивнул.

— Что ж, так и запишем, что этот еврей, Рубен Бен Шушан, сознался в иудаизме. Признай, что ты обратил в свою веру и жену. Нам говорили, что видели вас, молящимися вместе.

Ренато испытал новый приступ страха. Его жена. Невинная, невежественная женщина. Неужели он станет причиной ее страданий? Он отчаянно замотал головой, насколько хватало у него сил.

— Признай это. Ты учил ее своим молитвам и заставлял молиться вместе с тобой. Тому есть свидетель.

— Нет! — прохрипел Ренато, наконец-то отыскав голос. — Они лгут! — выдавил он из порванной глотки. — Мы молились за Отца Нашего и Деву Марию. Только за них. Моя жена понятия не имела, что я принес в дом еврейский амулет.

— Были ли у тебя эти вещи, когда ты заключал брачный контракт?

Ренато покачал головой.

— Как давно он у тебя появился?

Он прошептал разбитыми губами:

— Только месяц.

— Ты хочешь сказать, что стал иудеем месяц назад?

Он кивнул.

— Тогда кто дал тебе амулеты?

Ренато сморщился. Он этого вопроса не предвидел.

— Кто дал тебе их? Назови этого человека.

Ренато почувствовал, что комната начинает кружиться, и схватился за стул.

— Назови его! Я даю тебе еще один шанс.

Священник подал сигнал, и человек в маске двинулся к Ренато. Альгвазилы схватили Ренато и стащили со стула. Он не сопротивлялся, и они поволокли его из комнаты вниз по ступеням. Затем они привязали его к лестнице и перевернули ее над ванной. Его тело сотрясали рыдания. Он слышал, как наливают воду в кувшины. Тем не менее он молчал. И только когда они взяли кляп и стали пихать ему в рот, он закричал. Боль обожгла ему горло.

— Воробышек!

Когда альгвазилы совершали арест в христианских кварталах, то делали это посреди ночи. Спросонок их жертва не оказывала значительного сопротивления и не поднимала шума, а потому и соседи ничего не слышали и не осложняли арест. Но в Кахал святая инквизиция собственных солдат не посылала. Она была занята выкорчевыванием ереси среди тех, кто притворялся, что принял Христа, а не среди тех, кто закоснел в собственной ложной вере. Преступления евреев, соблазнявших христиан отказаться от истинной религии, были делом гражданских властей, так вот те посылали своих солдат в любое время дня и ночи.

Итак, произошло это днем. Было светло, когда забарабанили в дверь Бен Шушана. Дома был только Давид. Мириам ушла в микву, а Рути — в переплетную мастерскую. Давид послал ее узнать, не готова ли работа, может ли он отдать ее брату, чьего возвращения он ожидал. Давид с раздражением заметил, что накануне она вернулась позже обычного.

Он пошел к двери, ворча: что, мол, за незваный гость позволил себе колошматить по его двери? Отодвинул засов, увидел, кто стоит перед воротами, и упреки замерли у него на губах. Попятился, руки нервно зашевелились.

Мужчины вошли во двор. Один плюнул в колодец. Другой медленно повернулся и кончиком шпаги намеренно оцарапал стол, на котором лежали письменные принадлежности Давида. Бутылочки попадали на землю.

— Позови сюда Руфь Бен Шушан, — скомандовал самый высокий солдат.

— Рути? — тихо спросил Давид.

Глаза его расширились от удивления. Он-то был уверен, что солдаты пришли за ним.

— Вы, должно быть, ошиблись. Зачем вам Рути?

— Руфь Бен Шушан. Живо! — Мужчина задрал ногу и пнул сапогом пергамента Давида.

— Она… ее здесь нет! — сказал Давид. У него от страха зашевелились на голове волосы. — Она пошла по моему поручению. Но что вам понадобилось от малышки Рути?

Вместо ответа солдат ударил писца кулаком по лицу. Давид пошатнулся, потерял равновесие и упал навзничь, сильно ударившись копчиком. Хотел закричать от боли, но открыл рот, и звука не было.

Солдат нагнулся, сорвал с него кипу, ухватил седой пучок волос и потянул за него, поднимая Давида с земли.

— Куда она пошла?

Давид, морщась, закричал, что не знает.

— Моя жена ее послала, а я…

Прежде чем он закончил фразу, солдат выкрутил ему волосы и швырнул на землю. Пнул сапогом по голове.

У него зазвенело в ухе. Лицо загорелось и повлажнело.

Еще один удар пришелся в челюсть. Сдвинулись кости.

— Где твоя дочь?

Даже если бы он и захотел ответить, сломанная челюсть не позволила ему что-то сказать. Он хотел поднять руку и защитить поврежденный череп, но, казалось, к руке подвесили свинцовый груз. Левая сторона тела не двигалась. Он лежал бессильный под ударами, кровь излилась в мозг, и свет померк.

Последнее время Роза дель Сальвадор почти не спала. Огромный живот мешал ей принять удобное положение. Лицо болело от ударов, которые накануне нанес ей разгневанный отец. Даже когда усталость навалилась на нее и она задремала, ей привиделся страшный сон. Она увидела старую лошадь из своего детства, черного мерина с белой звездочкой на лбу. Это был слепой конь. Он работал на выжимке масла, терпеливо отмерял круги. Однажды лошадь захромала, и отец послал за коновалом. Роза помнила, как человек поставил на голову ее старого друга металлическую болванку, прямо на звездочку, и ударил огромным молотом. Она тогда была маленькой девочкой и очень плакала по лошадке. Но в этом сне конь не умер, он ржал, стонал, металлическая болванка вдавилась ему в голову, и по гриве текла кровь.

Роза проснулась в холодном поту от ужаса. Она села в темноте и прислушалась к ночным звукам. В крестьянском доме никогда не бывало полной тишины. Поскрипывали старые бревна, слышался прерывающийся храп пьяного отца, пищали в амбаре мыши. Обычно эти звуки ее успокаивали, но только не сегодня. Она положила руки на живот. Эти сны пугали ребенка. Она боялась, что он родится чудовищем.

Ну зачем она позволила себе полюбить еврея? Ведь отец ее предупреждал: «Не верь ему. Он говорит, что откажется ради тебя от своей веры, но так не бывает. В конце концов он обвинит тебя, и ты пожалеешь».

Ладно, если бы случилось только это. Обычная история для позднего брака. Теперь, похоже, никто из них не доживет до старости. Без выкупа, который отказался платить отец, ее мужа ждет костер. Она просила отца купить жизнь ее мужу, и он ее избил. Ее упрямый выбор всех их поставил в опасное положение, сказал он. Вся семья теперь подозревается в тайном иудаизме. Любой завистливый сосед с радостью избавится от соперника, производящего масло, любой жадный человек, глядящий на их прекрасные оливковые рощи, выдвинет против них обвинение. И повод может быть самый пустячный. Если, например, мать Розы подавится куском ветчины, а отец переоденет на пятницу рубашку, или она, Роза, слишком рано зажжет вечером свечи. Ее отец боялся, это было ясно. Каждый вечер он мучил себя, просматривал списки своих соперников, обиженных клиентов, родственников, которым не помог во время нужды. Он мог обвинить ее мать за то, что та давным-давно купила кошерное мясо, потому что на рынке его продавали дешевле, чем у христиан. В такие моменты Роза пыталась уйти, не попадаться ему на глаза. Однажды он ударил ее и сказал, что пусть лучше у нее будет выкидыш. Не нужен им ребенок с порченной, еврейской кровью. Роза винила себя в том, что и сама стала желать этого.

Она села, потянулась за одеждой. Воздух, вот что ей сейчас нужно. Скрипнула тяжелая дверь. Ночь была мягкой, влажная земля, казалось, пахнет весной. Она набросила на плечи покрывало, лампу не взяла. Ноги знали тропинку к оливковой роще, по которой она ходила всю свою жизнь. Она любила деревья, сильные бугристые стволы. Их могла обжечь молния или обуглить лесной пожар, тогда они стояли, точно мертвые, но из-под древесины вдруг пробивался новый зеленый росток, и старое дерево продолжало жить вопреки всему. Ей хотелось быть похожей вот на такую оливу. Она провела рукой по грубой древесине.

Она была там, среди деревьев, когда на дороге, ведущей из города, появились полицейский и судебный пристав. Спрятавшись в тени деревьев, она видела, как в доме зажглись ламы. Слышала испуганные крики матери, громкие протесты отца, когда пристав записывал домашнее имущество. Все, чем они владели, передадут в казну, если выдвинутое против них обвинение будет доказано. Она пригнулась к земле, плотнее завернулась в коричневое покрывало, чтобы не видно было белую ночную рубашку, насыпала на себя землю и сухие листья. Боялась, вдруг они осветят факелами рощу. Но ее отец, должно быть, сказал полицейскому какую-нибудь ложь о ее местонахождении, потому что тот не делал попыток обыска. Не в силах что-либо сделать смотрела, как увели ее родителей. А затем она побежала, странным, медленным бегом беременной, через рощу, через соседское поле. Она не пошла к ним за помощью: кто знает, может, они доносчики. За полем земля резко поднималась к Эсплугесу. Она могла спрятаться там, в пещере, куда она бегала к Ренато на тайные свидания. Зачем она с ним связалась? Зачем навлекла на всех несчастье? Ребенок внутри сжимал ей легкие, так что она едва дышала, когда карабкалась вверх. Острый камень оцарапал голую ногу. Ей было холодно, но страх гнал вперед.

Добралась до устья пещеры и свалилась, хватая ртом воздух. Почувствовав первую боль, подумала, что это колика, но боль повторилась — не сильно, но безошибочно, охватила ее, словно тугая уздечка. Она закричала: не потому, что было больно, но потому, что ее ребенок, ребенок, которого она не хотела, возможно, будущий монстр, готов был явиться на свет, а она была совсем одна и очень боялась.

Рути и Миха были вдвоем в кладовке, когда услышали, как хлопнула дверь. Переплетчик выругался:

— Останься здесь и молчи.

Он закрыл тяжелую дверь в кладовку и вышел, одернул кожаный передник, пряча под ним предательскую выпуклость. Скрывая раздражение, сделал для незваного клиента приветливое лицо.

Выражение его изменилось, когда он увидел, что в мастерскую вошел не клиент, а солдат. На столе лежала готовая Аггада, великолепная, с блестящими застежками и сияющим медальоном. Они с Рути любовались ею, пока их не охватило желание. Миха вежливо поздоровался и, встав между солдатом и столом, ловко затолкал книгу под груду пергаментов.

Но солдата книги не интересовали, и по сторонам он не смотрел. Взял со стола толстую иголку и стал ковырять ею у себя под ногтями. Грязь летела на страницы. Миха расстроено смотрел на лист приготовленного пергамента.

— Руфь Бен Шушан, — коротко произнес солдат.

Миха проглотил подступивший к горлу комок и ничего не ответил. Внутренняя паника отразилась в пустом взгляде, который солдат принял за тупость.

— Говори, придурок. Твой сосед, торговец вином, говорит, что она входила сюда.

Не было смысла это отрицать.

— Вы имеете в виду дочь писца? А, теперь понятно. Да, приходила по поручению отца. Но она ушла с… серебряных дел мастером… из Таррагоны. У ее семьи, кажется, с ним дела.

— Таррагона? Так она туда пошла?

Переплетчик колебался. Он не хотел выдавать Рути, но человеком он был трусливым. Если даст ложную информацию, и об этом узнают… Но если Рути найдут в кладовке, тогда ему будет еще хуже.

— Она… не говорила мне о своих планах. Вы должны знать, господин, что незамужние еврейки не разговаривают с мужчинами вне дома, разве только несколько слов, по делу.

— Откуда мне знать, что делают ваши еврейские шлюхи? — сказал солдат, но повернулся к дверям.

— Могу я спросить… отчего такой важный офицер заинтересовался бедной дочерью писца?

Молодой человек, как и большинство хвастунов, не удержался от возможности внушить страх. Он повернулся к переплетчику с неприятным смехом:

— Может, и бедная, но больше уже не дочь писца. Он на пути к аду вместе с остальным вашим проклятым народом, и она скоро к нему присоединится. Ее брата казнят, а она пойдет вместе с ним. Он сознался, что она соблазняла его вашей иудейской верой.

Мириам вернулась домой из миквы, приготовившись принять Давида как супруга. В прошлом году были признаки, которые сказали ей, что через несколько месяцев очистительный ритуал ей больше не потребуется. Мириам знала, что будет скучать по этому — по воздержанию и ожиданию возобновления супружеских отношений.

Предыдущие десять дней, с начала ее месячных, Давид и Мириам даже не прикасались друг к другу в соответствии с древними законами семейной чистоты. Сегодня они займутся любовью. Как бы ни ссорились они друг с другом, физический союз доставлял обоим взаимное удовольствие, несмотря на то, что тела их старели.

Мириам была избавлена от зрелища мертвого мужа, лежащего в луже крови во дворе. Весь переулок слышал громкие, грубые голоса и знал, что они означают. Как только вооруженные люди покинули Кахал, соседи пришли и сделали все, что необходимо.

Когда Мириам увидела свой дом, приготовленный для шивы, тотчас подумала о Рубене. Они сидели шиву по Рубену семь дней после его крещения. Тем самым показали, что он для них мертв. Но сейчас она осознала сердцем, что сын и в самом деле умер. Его отец смягчился и решил почтить его по еврейским законам. Мириам схватилась за дверной косяк.

Соседи поддержали ее, ввели в дом и постепенно открыли ей горькую правду. Тело Давида уже обмыли и одели в белую одежду. Теперь они завернули мертвеца в льняную простыню и отнесли на кладбище. Приближался шаббат, и еврейские законы требовали хоронить своих мертвых без промедления.

Как только муж был похоронен, Мириам зажгла поминальную свечу. Хотела отдаться горю. Муж умер, сын осужден на смерть в Каса Санта, дочь… Где она? Солдаты явились на кладбище и расспрашивали плакальщиков о местонахождении дочери покойного. Мириам старалась привести мысли в порядок. В первой из трагедий — смерти Давида — ей ничего не оставалось, как только горевать. Во второй, с заключенным в тюрьму сыном, она могла только молиться. Но третья — Рути — другое дело. Что, если здесь можно что-то исправить? Может, девушку предупредить, спрятать, вывезти из города…

В то время как она обдумывала все эти вещи, соседи расступились, дали место Иосифу Бен Шушану: он все еще в дорожной одежде шел к невестке выразить свои соболезнования. Его глаза покраснели от усталости и горя.

— Слуги сообщили мне новость, когда я приехал, поэтому пришел прямо сюда. Одно горе за другим. Давид! Брат мой… если бы только я дал выкуп за твоего сына, когда он просил меня, может, всего этого бы и не… — Его голос дрожал.

Мириам резко осадила его, и это заставило Иосифа, погруженного в печаль, вздрогнуть.

— Да, ты не дал выкупа, но что сделано, то сделано, и судить тебя будет Бог. Сейчас ты должен спасти нашу Рути.

— Сестра, — прервал ее Иосиф. — Пойдем ко мне в дом. Я возьму тебя под свою защиту.

Мириам смотрела недоумевающее, в ее глазах застыл вопрос. Она не могла покинуть дом во время шивы, уже ему ли не знать этого? И какой бы бедной она ни была, Мириам не собиралась уходить из собственного дома и становиться объектом благотворительности деверя. Неужели он думает, что она покинет свой маленький дом со всеми его воспоминаниями? Сердитый голос Мириам прозвучал почти нормально, когда она принялась выкладывать свои возражения.

— Сестра, — сказал он спокойно, — скоро, очень скоро мы все вынуждены будем покинуть наши дома, все станем уповать на чужую милость. Как бы я хотел предложить тебе место в своем доме. Все, что я способен сделать — это предложить пойти со мной по неизвестной дороге, которая ждет нас.

Медленно и с трудом объяснял Иосиф собравшимся в комнате людям, что произошло в предыдущие недели. Мужья и жены, обычно не прикасавшиеся друг к другу на публике, падали друг другу на грудь, рыдали. Все, кто проходил мимо домика и слышал плач, думали, что горюют по покойному. И в самом деле, Давид Бен Шушан был хорошим и набожным человеком, но никто не подозревал, что его смерть вызовет такой горестный отклик.

Иосиф не рассказал соседям Мириам, простым людям, торговцу рыбой и чесальщику шерсти, все аргументы и стратегии, которыми за месяц они пробовали достучаться до сердец и душ монархов. Он сказал им просто, что их предводители сделали все, что могли. За иудеев боролся раввин Авраам Сеньор, восьмидесятилетний старик, друг королевы, помогавший ее тайному браку с Фердинандом. Он был казначеем ее гражданского ополчения и сборщиком налогов в Кастилии. Сеньор был таким богатым и важным человеком, что, когда путешествовал, его свита растягивалась на тридцать миль. Вместе с ним был Исаак Абрабанель, известный толкователь Торы и министр финансов. Он получил свой пост в 1483 году, в тот самый год, когда советник королевы, Томас де Торквемада, был назначен великим инквизитором и искоренителем ереси.

Именно Торквемада добился изгнания евреев. Он не мог действовать во время Реконкисты: тогда монархи зависели от еврейских денег и сбора налогов, нужных на войну с арабами; еврейские купцы поставляли все необходимое войскам в труднодоступную горную местность. Евреи-переводчики, прекрасно говорившие на арабском, обеспечивали переговоры между христианским и мусульманским королевствами. Но после завоевания Гранады война была окончена, не стало арабских правителей, с которыми нужно было бы иметь дело, а способных к языкам и наукам евреев могли найти и среди выкрестов.

Прошло четыре недели с тех пор как монархи подписали эдикт об изгнании, намечен день исполнения указа. В этот промежуток времени требовалась строгая секретность, а потому Сеньор и Абрабанель надеялись, что все еще можно исправить. Каждый день этого месяца они собирали деньги, искали соратников. Наконец Абрабанель и Сеньор преклонили колени перед королем и королевой в тронном зале дворца Альгамбра. Мягкий свет лился в украшенные замысловатой резьбой окна и освещал усталые тревожные лица. Каждый защищал свои интересы.

— Взгляни на нас, о король, — сказал Абрабанель. — Не обращайся с подданными столь жестоко. Зачем поступаешь так со своими слугами? Лучше забери наше золото и серебро, все, чем мы владеем. Только оставь нас в стране.

Затем Абрабанель предложил свою дань — триста тысяч дукатов. Фердинанд и Изабелла переглянулись и, кажется, заколебались.

В это время открылась потайная дверь. Торквемада слышал каждое слово. Его возмущала богатая дань иудеев и их речи о пожертвованиях. Что они могут знать о жертвах? Он видел дань, которую они принесли государству. Свет из высоких окон упал на золотое распятие, которое он держал перед собой.

— Взгляните на распятого Христа, которого Иуда Искариот продал за тридцать серебренников! — воскликнул он. — Неужели ваши величества снова его продадут? Вот он, возьмите его.

Он положил распятие на стол, стоявший перед двумя тронами.

— Возьмите его, свершите сделку.

Торквемада круто повернулся, взметнув полы черной сутаны. Он вышел из зала, не дождавшись позволения монархов.

Абрабанель взглянул на своего старого друга Сеньора и увидел, что тот смирился с поражением. Позже, когда монархи уже не могли их слышать, он излил свой гнев: «Чтобы не слышать голоса заклинателя змей, гадюка забивает себе уши грязью. Вот так же ожесточил против нас свое сердце король — заткнул его ложью, услышанной от инквизитора».

Переплетчик явился на шиву самым последним из близких знакомых Давида Бен Шушана. Дождался шаббата, когда остальные плакальщики разошлись по домам. Миха хотел поговорить с Мириам наедине.

Его стратегия сработала. Мириам отказалась покинуть дом, несмотря на искренние увещевания деверя, и осталась одна за исключением служанки, которой дон Иосиф приказал побыть с нею. Мириам рассердилась, когда служанка объявила о приходе Михи. Ей нужно было подумать. Как могла она оставить Кахал, единственный мир, который был ей известен? Она родилась здесь. Тут жили ее родители, здесь они и скончались. Их кости, а теперь и тело ее мужа похоронены на еврейском кладбище. Разве можно оставить могилы без ухода? Да еще и среди христиан! Когда евреи уйдут, они станут рыть землю в поисках наживы, потревожат покой усопших. А как же старики, больные, те, что не могут передвигаться, беременные женщины? Ее мысли перескочили к жене осужденного сына. Она, по крайней мере, будет в безопасности. Родит внука, которого Мириам никогда не увидит. У нее снова полились слезы, а тут как на грех явился переплетчик, и теперь ей придется сдерживать себя.

Миха высказал обычные соболезнования, а потом подошел к Мириам ближе, чем это было положено. Приставил рот к ее уху.

— Ваша дочь, — сказал он, и она окаменела, готовясь принять новый удар.

Миха сказал ей о приходе солдата. В любое другое время быстрый ум Мириам заставил бы ее задуматься, почему Рути задержалась в мастерской. Ведь ей всего лишь надо было узнать, готова ли Аггада. Она расспросила бы с пристрастием, почему Рути оказалась в кладовке у переплетчика. Но от горя и волнений Мириам плохо соображала, и все ее внимание было сосредоточено на том, что сказал Миха потом.

— Что значит «ушла»? Как может молодая девушка уйти одна, по южной дороге, ночью, когда начался шаббат? Что за чепуха?

— Ваша дочь сказала, что знает надежное место, где можно спрятаться до наступления шаббата. Она намерена скрываться там и даст вам знать о себе, когда сможет. Я дал ей хлеб и воду. Она сказала, что в потайном месте есть еда.

Миха заторопился домой по узким улицам Кахала. Мириам совсем растерялась — что за секретное место знает Рути? — да она еще забыла спросить Миху об Аггаде.

Но переплетчик отдал Аггаду Рути. Пока шел к дому, спрашивал себя, правильно ли поступил. Успел к самому началу шаббата. Услышал тихий звук бараньего рога, визг детей и тут же отбросил мысли о девушке и ее тревогах. У него и своих проблем довольно.

Рути приблизилась к знакомой пещере и услышала стон. Она уверенно передвигалась в темноте. Сюда она много раз ходила по ночам, когда засыпали родители. Рути по нескольку часов тайно читала здесь запрещенные книги.

Но неожиданный звук заставил ее остановиться на крутой тропе, покатились камешки, упали вниз с высокой скалы.

Стоны вдруг прекратились.

— Кто здесь? — послышался слабый голос. — Ради Спасителя, помогите мне!

Рути едва узнала голос Розы. От обезвоживания у нее распух язык, ужас и боль изнурили женщину. Двадцать часов она корчилась здесь одна. Схватки нарастали. Рути забралась в пещеру, говорила Розе ободряющие слова, пока искала спрятанную лампу и кремни, которые там хранила.

Свет озарил несчастную, покрытую синяками. Роза сидела, привалившись спиной к каменной стене, колени ее были согнуты и прижаты к груди. Ночная рубашка промокла от крови. Растрескавшиеся губы беззвучно произносили слово «вода». Рути быстро поднесла к ее рту мех с водой. Роза проглотила слишком много, и ее вырвало. В этот момент ее снова настигли схватки.

Рути старалась взять себя в руки. У нее было лишь слабое представление о том, как являются на свет младенцы. Мать умалчивала обо всем телесном, считая, что Рути не должна ничего знать об этом, пока не обручится. В Кахале жило много народу, дома стояли впритирку, так что Рути слышала крики рожавших женщин и знала, что это болезненное, а иногда и опасное явление. Но она не представляла, что будет так много крови и экскрементов.

Оглянулась по сторонам: чем бы вытереть рвоту с лица Розы. Все, что могла найти, были тряпки, в которые она завернула сухой сыр, поддерживавший ее во время продолжительных занятий.

Ночь тянулась бесконечно. Боли нарастали. Крики надсадили горло, так что слышался только хрип. Рути могла только смачивать лоб Розы и держать ее за плечи во время схваток. Неужели младенец так и не родится? Она боялась представить себе то, что происходит между ног Розы, но та снова застонала. Рути со страхом встала на колени перед женщиной, которую так любил ее брат. Мысль о нем и о муках, которые он переживал в этот момент, прибавили ей смелости. Она осторожно развела колени Розы и задохнулась от страха и паники. Темная головка ребенка проталкивала себе дорогу в тугой, сопротивляющейся коже. Роза преодолела страх и дотронулась до головы, стараясь ухватить маленький череп и облегчить ребенку проход. Роза была слишком слаба, чтобы тужиться. Шли минуты, час, прогресса не было. Все трое оказались в ловушке: ребенок в неподдающемся родовом проходе, Роза — в агонии, Рути — в страхе.

Она придвинулась ближе к искаженному отчаянием лицу Розы.

— Я знаю, ты устала и страдаешь, — прошептала она.

Роза простонала.

— Но у этой ночи могут быть только два окончания. Либо ты найдешь силы и вытолкнешь из себя ребенка, либо умрешь.

Роза взвыла и подняла руку в слабой попытке ударить Рути. Однако простой смысл слов дошел до нее. Когда подступила следующая схватка, она собрала оставшиеся силы. Рути видела, как детская головка нажала, плоть прорвалась. Рути обхватила рукой головку и извлекла ее. Затем плечи. И вот ребенок у нее на руках.

Это был мальчик. Но долгая борьба слишком измучила его. Крошечные ручки и ножки безжизненно болтались в руках Рути. Крика не было. Рути с отвращением перерезала пуповину маленьким ножом и завернула в тряпку, оторванную от собственного плаща.

— Он что… мертв? — прошептала Роза.

— Похоже, что так, — мрачно ответила Рути.

— Ну и хорошо, — вздохнула Роза.

Рути поднялась с колен и отнесла ребенка в глубину пещеры. Колени болели от долгого стояния на камне, но не потому глаза ее наполнились слезами. Как может мать радоваться смерти собственного ребенка?

— Помоги мне! — воскликнула Роза. — Здесь что-то такое… — Она взвизгнула. — Чудовище! Выходит из меня!

Рути обернулась. Роза изгибалась, лезла на стену, испугавшись вышедшего из нее последа. Рути взглянула на блестящую массу и содрогнулась. Потом вспомнила кошку, рожавшую котят в углу двора, и послед, который из нее вылезал. Глупая, суеверная христианская шлюха, думала она, давая волю гневу и ревности к этой женщине. Она положила безжизненный сверток, шагнула к Розе и ударила бы ее, если бы синяки на ее лице, видные даже в сумрачном свете лампы, не вызвали у нее жалости.

— Ты выросла на деревне… Неужели не видела послед?

Гнев и горе сделали дальнейший разговор с Розой невозможным. Рути молча разделила имевшиеся у нее запасы — сыр, хлеб и воду, которые дал ей Миха. Половину положила перед Розой.

— Поскольку сын тебя не интересует, тебе, думаю, все равно, если я похороню его по еврейским законам. Я возьму тело и закопаю его, как только настанет рассвет.

Роза громко вздохнула.

— Его ведь не крестили, так что какая разница?

Рути завязала провизию в то, что осталось от ее плаща. Перекинула узелок через плечо. На другое повесила мешок, в котором лежал маленький пакет, бережно завернутый со всех сторон и перевязанный ремешком. Затем взяла тельце младенца. Ребенок шевельнулся в ее руках. Рути посмотрела и увидела глаза своего брата, теплые, добрые, доверчивые глаза. Они смотрели на нее и моргали. Она ничего не сказала Розе. Та свернулась в клубок и спала. Рути быстро вышла из пещеры. По тропинке шла быстро и осторожно, боясь, что ребенок заплачет и выдаст секрет, что он жив.

В воскресенье, сразу после того как прогудел полдневный колокол, королевские глашатаи затрубили в фанфары по всей Испании. Жители собрались на городских площадях послушать объявление короля Арагона и королевы Кастилии.

Рути, одетая как христианка, в плохо сидящей на ней одежде, которую она вынула ночью из сундука в разоренной спальне Розы, прошла через толпу по площади в рыбачьем поселке поближе к глашатаю. Речь была длинной, начиналась с описания природы вероломных евреев и несостоятельности мер, которыми пытались остановить их дурное влияние на христианскую веру.

«Поэтому мы приказываем… всем иудеям и иудейкам, какого бы возраста они ни были, что живут в означенных королевствах… к концу июля нынешнего 1492 года покинуть указанные королевства… им запрещается возвращаться сюда под страхом смерти».

Иудеи не имели права забирать с собой золото, серебро или драгоценности. Они должны были выплатить все долги, но не имели права забирать собственные деньги. Рути стояла под горячим весенним солнцем, оно светало на непривычный головной убор. Мир для нее рушился. Люди вокруг ликовали, славили Фердинанда и Изабеллу. Никогда еще не чувствовала она себя такой одинокой.

Иудеев в деревне не было, потому Рути и пришла сюда, взяв, что могла, из дома Сальвадора. Она не считала это воровством, так как вещи, которые она взяла, были для внука Сальвадоров. В деревне нашла кормилицу. Сочинила неправдоподобную историю о том, что ее сестра погибла в море. К счастью, женщина оказалась невежественной и глупой. Она не стала расспрашивать Рути, не удивилась, почему роженица вообще оказалась в море.

Народ разошелся, с песнями и проклятиями в адрес поганых иудеев. Рути побрела к фонтану и опустилась на парапет. Каждая тропинка перед ней была дорогой в темноту. Пойти домой, к матери, означало сдать себя в руки инквизиции. Притворяться христианкой было невозможно. Она обманула тупую крестьянку, но, когда ей надо будет найти жилье или купить пищу, обман тут же раскроется. Стать христианкой — обратиться в чужую веру, как уговаривали монархи всех евреев — было немыслимо.

Рути сидела, пока не настали сумерки. Если бы кто-то пригляделся, то заметил бы, что маленькая девушка раскачивается взад и вперед, молясь Богу. Но Рути была не из тех, на кого обращают внимание.

Когда наконец косые лучи солнца окрасили в оранжевый цвет белые камни, она поднялась со своего места. Сняла с головы платок христианки и выбросила его у фонтана. Вынула из сумки свой шарф и накидку с желтым опознавательным еврейским знаком. Теперь она уже не опускала глаза, а шла по площади мимо глядевших на нее христиан и смотрела на них гневно и решительно. Дошла до прибрежной хибарки, где ждала ее кормилица вместе с ребенком.

Солнце село, темнота скрыла ее от любопытных глаз. Руфь Бен Шушан вошла в море, прижав к груди ребенка, и остановилась, когда вода дошла до пояса. Развернула младенца и набросила пеленку себе на голову. Карие глаза моргали, глядя на нее, маленькие кулачки молотили воздух.

— Прости, маленький, — сказала она тихо и опустила его под темную поверхность.

Вода сомкнулась вокруг него. Рути разжала пальцы, державшие его за руку, и отпустила.

Смотрела на сопротивляющееся тельце. Лицо девушки сохраняло решительное выражение, несмотря на то, что она всхлипывала. Вокруг хлопала вода. Отступавшее море готово было унести младенца. Рути крепко взяла ребенка обеими руками. Вынула его из моря. Вода скатилась с голой блестящей кожи ярким дождем. Рути подняла ребенка к звездам. Рев в ее голове звучал громче прибоя. Рути, глядя на младенца крикнула: «Шма Исраэль, Адонай Элохейну, Адонай эхад!»

Сняла с головы пеленку и завернула ребенка. По всему Арагону в ту ночь евреев под страхом ссылки заставляли совершать обряд крещения. Рути же, наоборот, обратила ребенка в еврея. Поскольку его мать не еврейка, ритуал погружения был необходим. И сейчас он был совершен. Рути считала дни. Осталось недолго. К восьмому дню она должна найти кого-то, кто сделал бы мальчику обрезание. Если все пройдет хорошо, произойдет это в новой стране. И в этот день она даст ребенку имя.

Она пошла назад, к берегу, прижимая малыша к груди. Вспомнила о книге, завернутой и спрятанной в заплечной сумке. Крепче подтянула ремни, чтобы уберечь ее от вздымавшихся волн. Но несколько капель соленой воды пробрались сквозь обертку. Когда вода высохла, на странице осталось пятно — кристаллы, обнаруженные через пятьсот лет.

Утром Рути займется поиском лодки. Расплатится за проезд — за себя и ребенка — серебряным медальоном, который вынет из кожаного переплета, и там, где найдут пристанище (если найдут), вручит себя Божьей воле.

Но сегодня она пойдет к могиле отца. Она произнесет каддиш и покажет ему его еврейского внука, который понесет его имя через море в то будущее, которое дарует им Бог.