1

Душа сидела на пригорке на маленьком туманном облачке, пригорюнившись. Конечно, она могла бы присесть на один из гладких теплых каменей, которых было тут в избытке, но на облачке всё-таки помягче. Была середина сентября и по утрам камни, начинающая желтеть трава и всё вокруг покрывалось росой — красиво, и Душе, в которой еще осталось немного тепла живого тела, не хотелось нарушать прелестную гармонию утра.

Впереди открывался воистину прекрасный вид. Очаровательная долина, покрытая легким туманом, а за ней зеленоватой тенью вырисовывался лес. Стройные корабельные сосны стремились пронзить рассветное небо своими колючими верхушками. Солнце, готовое объявить во всеуслышание о наступлении нового дня, окрасило всё небо в желто-розовые тона. Жизнь готова была взорваться шумом и движением, а пока стояла звонкая тишина…

Душа была красива. Ясно-голубая с небольшими переливами зеленого и розового в сиянии серебра. И серого в ней было совсем немного, так думала она, но его на самом деле было столько, что не давало ей возможности перейти на следующий уровень по лестнице Совершенства. Серость — главный враг Душ, стремящихся взойти на верхнюю ступень Совершенства. Душа стремилась, но у неё пока не получалось.

И Душа грустила.

— Почему же опять всё так неудачно? — рассуждала она, — я так старалась… Прожила такую длинную судьбу в теле Виктории. Я же и выбрала эту судьбу потому, что люди, у которых родилась эта девочка, собирались назвать её Виктория — победа. Но не слышала она меня, поступала так, как велел ей разум, так что ж?

Виктория была еще жива, но её восьмидесятисемилетнее тело вот уже две недели находилось в коме и функционировало только с помощью агрегата искусственного дыхания. Отказывали почки, но сердце всё еще гнало кровь по сосудам. Врачи и родственники решали, как долго имело смысл поддерживать женщину в состоянии «живом». Такое состояние, когда человек еще не умер, но уже и не вполне жив, позволяло Душе на короткое время покидать тело.

Душа знала, что когда физическое тело Виктории умрёт, то она воспарит в Мир Великой Гармонии и Покоя. Там Души ждут своего часа, когда, покинув предыдущее человеческое тело, придет время вселиться в новое. Иногда этот промежуток времени в сто лет, иногда — в тысячу, а бывает, что и в десять тысяч лет.

Но там, в Мире Великой Гармонии, им, Душам, живется очень хорошо — спокойно и свободно. Там есть всё, что душе угодно, извините за каламбур, а главное, они могут общаться друг с другом и делиться историями судеб людей, в телах которых были прожиты предыдущие жизни.

Но Виктория еще дышала, и Душа не могла улететь. Она должна была находиться поблизости, чтобы вернуться к старой женщине, когда будет нужно. Тогда у Виктории появится возможность сказать последнее «прости» и «прощай» своим родным, если таковые окажутся рядом. А это должно произойти уже сегодня в два часа дня. Душу уже предупредил об этом Совет Великой Гармонии.

Вот почему почти всегда ум человека догадывается, что пришло время умирать. Тело чувствует. Душа знает это точно.

Так ничего и не придумав, Душа совсем уж было собралась вернуться к своим обязанностям: провести разум и тело Виктории через последний день судьбы, как вдруг услышала нежный звук колокольчика. Так Великий Совет вызывал Души для беседы. Звон этот Души и любили, и нет. Они радовались ему, когда находились в ожидании: это означало, что должно поступить следующее предложение выбрать судьбу и прожить жизнь на Земле. И огорчались, когда слышали этот звон, находясь в теле, потому что это означало, что время человека закончилось, судьба пройдена, и Душе предстоит покинуть его и вернуться в Мир Великой Гармонии и Покоя, приблизившись на одну ступень к Совершенству или, что чаще бывает, нет.

Колокольчик настырно звал Душу предстать перед Советом.

— Что же это такое? — нервничала она. — Я же точно знаю, что у Виктории есть еще полдня. А вдруг она сделает что-то очень важное, примет какое-то ответственное решение, и я смогу продвинуться ну хоть на полступеньки к Совершенству? Иногда так бывает. Люди проживают свою жизнь серо, бесцветно и безалаберно или даже грешно, а на смертном одре принимают какое-нибудь очень важное решение и совершают поступок, который сразу возвышает Душу и даёт ей возможность приблизиться к Совершенству.

Но делать было нечего, Душа покинула своё облачко и влетела в Зал Справедливости. Там её ожидали Вершители, и она с трепетом опустилась на предложенное ей кресло.

Ей понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя.

«Как, однако, странно, — лепетала она, — у меня, конечно, небольшой опыт, и я многого не понимаю, но как же это можно понять?»

Каждый раз, когда наша Душа представала перед Советом Великой Гармонии, её одолевали сомнения. Она удивлялась несоответствию внешней оболочки и внутреннего содержания Вершителей с её, Души, точки зрения. Как они должны были выглядеть, Душа и сама не знала, но совсем не так, как было здесь, в Совете. Но что поделаешь: когда проводишь столько лет в человеческих телах, невозможно, чтобы ум и сердце не оставляли свой отпечаток на мировоззрении Души. Великий Совет так и не признал её достойной продвинуться к Совершенству. Это означало только одно: она не сумела убедить человека прислушиваться к ней, Душе. Он делал то, что диктовало ему тело или разум. Или не делал и этого… Возможно, подчинялся правилам, которые создавали для него другие люди или которые он сам для себя придумывал, возможно, был прилежным учеником и добросовестным работником. Да, мог быть хорошим членом общества и примерным семьянином, но сам он не стал свободнее, чище, мудрее. Не услышал Душу. Не понял чего-то главного. Её задачей было «достучаться» до разума и далее вместе с ним вести человека к достижению высоких целей. Каких целей? Чего человек должен был достичь, Душа тоже пока не знала. Она не была еще в теле такого человека, который прожил свою Судьбу так, чтобы понять что-то очень важное. Стал сильным, свободным, мудрым. Нет, такие Люди, конечно, есть, но их тела доверяют другим Душам. Может, более опытным, может, более возвышенным или ярким.

 

2

Совет состоял из двух участников — Вершителей. Никакого «большинства» и «меньшинства» голосов здесь не было. Либо Вершители договариваются и принимают решение, либо решение принимает Он. Тот единственный всемогущий, кто стоит над Вершителями. Он — Совершенство. И тогда… что будет «тогда», Душа не представляла, но она знала, что Ему поклоняются даже Вершители.

Члены совета могли принимать любой облик или быть невидимыми, представая перед Душами. Иногда они даже показывались людям, что случалось крайне редко. Души проводили много времени на Земле, поэтому члены Совета в общении с ними часто принимали облик людей. Наша Душа, во всяком случае, видела их только такими.

Один из Вершителей Совета Великой Гармонии мог предстать в обличье мужчины или женщины, но всегда был старым. Лицо и тело его покрывали глубокие морщины. Волосы могли быть седыми или даже совершенно белыми. Иногда это была красивая стрижка или укладка, иногда на голове у Вершителя был совершенный беспорядок, как будто хулиган-ветер невидимой пятернёй растрепал волосы по своему усмотрению. Но в сочетании с ясными и живыми зелеными глазами «он» или «она» выглядели невероятно привлекательно. Одежды всегда были яркими, иногда самых неожиданных цветов и комбинаций. Например, синего и зеленого. Или зеленого и красного, жёлтого и голубого… Люди считают сочетания этих цветов негармоничными, некрасивыми. А зря. Что может быть прекраснее жёлтого солнца или зеленого дерева на фоне голубого неба? Или возьмите хотя бы розу. Зеленые стебель и листья и красный или розовый цветок. Красиво? Не спорьте, красиво!

Богатые, часто очень старинные, ювелирные изделия украшали шею и пальцы этого члена Совета. Но самое поразительное, от «него» или «неё» всегда исходили тепло и небывалая энергия, как от солнца.

Сегодня перед Душой стояла женщина в небесно-голубом платье времен Людовика Красивого. Золотая подвеска с жёлтыми цитринами украшала её тонкую морщинистую шею. Пальцы рук унизаны перстнями. На голове тиара с голубыми сапфирами, белыми бриллиантами и такими же пронзительно желтыми камнями, какие были в кольцах и в колье.

Двигалась старуха на удивление легко и быстро. Эмоционально и волнующе. Она улыбалась. И улыбка ее была сияющей, что, казалось, не вязалось с почтенным возрастом, немного озорной.

Второй участник Совета всегда представал в обличье женщины. Неизменно. Сегодня она была прямой противоположностью зеленоглазой кокетке. Молодая. Прекрасные черты её лица были настолько правильными и безупречными, что казалось невероятным, будто такое возможно. Темные, почти чёрные волосы идеально уложены в строгую прическу, из которой не выбивался ни один волосок. Пронзительно голубые, но совершенно холодные глаза.

От нее самой исходил холод. Холод и покой. Двигалась она, несмотря на то, что была молода, медленно и томно. Ни одного лишнего движения. Иногда надолго замирала в самой невероятной позе и подолгу, не отводя взгляда, смотрела в одну точку. Одета всегда в простое, безукоризненно сидящее на её совершенной фигуре черное платье. И никаких украшений. Она тоже улыбалась. Но улыбка её была грустной, как будто вымученной.

Душа никак не могла понять, почему Вершители выглядят именно так, а не иначе. Она всегда хотела, чтобы они выглядели по-другому потому, что она знала, кто они.

 

3

— Мы пригласили тебя, — молодая женщина начала говорить медленно, с придыханием, — для того, чтобы дать тебе шанс перейти в новое человеческое тело.

— Но я всё ещё с Викторией… — растерялась Душа, — у неё же еще есть время…

— Виктория будет теперь в моем распоряжении, — остановила свой гордый взгляд на чем-то далеком и невидимом красавица в черном.

— По её телу гоняет кровь машина, поэтому она все еще дышит. Но ты уже ничего не можешь сделать для нее, — улыбнувшись, вступила в разговор старая женщина, и камни на её тиаре радостно засверкали. — Ты же знаешь, что можешь отказаться, но совершенно неизвестно, сколько веков тебе придется ждать, пока выпадет возможность опять попасть на Землю. Прожив две человеческие судьбы, ты не продвинулась ни на йоту. Но ты старалась, и мы решили дать тебе ещё один шанс. Если сумеешь провести ребенка через все жизненные трудности и научить прислушиваться к себе, возможно, поднимешься даже на две ступени.

— Но…

— Это будет сложная Судьба, — женщина в черном c трудом оторвала взгляд от какой-то ей одной понятной цели, — очень сложная. И если ты не справишься… Тебе будет помогать Ангел Y. Он будет охранять её… насколько это будет возможно.

«У-у-у, опять женская судьба», — расстроилась Душа.

Две последние женские жизни действительно не увенчались ни малейшим успехом. Ей хотелось прожить мужскую судьбу. Правда, мужчины тоже хороши, редко прислушиваются к душе, больше полагаясь на разум. Но это часто помогает им делать правильный выбор. Хотя…

— Это девочка. Родители назовут её Надежда.

«Красивое имя, — Душа опустила голову и улыбнулась, — может, и правда стоит согласиться? Но если судьба будет очень сложной, смогу ли я? Сумею ли? — засомневалась она. — Ведь у меня же не получилось… А если я откажусь, то сколько лет мне придется ждать следующего воплощения? Сто? Тысячу? Десять тысяч?»

— Она будет привлекательной и неглупой, — женщина в голубом платье подошла к Душе поближе, коснулась её рукой, отчего Душе стало жарко. — Но мы должны напомнить тебе, что как только ты войдешь в её тело, то забудешь все предыдущие судьбы и вспомнишь о них только тогда, когда вернешься в Мир Гармонии и Покоя.

— Когда я должна принять решение?

— Через семь минут.

— О боже! Так скоро! Но Виктория к этому времени еще должна быть живой. Вы мне разрешите с ней проститься, может, она…

— Нет, — вздёрнула подбородок любительница черного, — Виктория уже в моей власти.

— Но тогда… ох, я боюсь…

— Да, еще, — потеплел взгляд голубых глаз, — девочка будет наделена даром.

— Каким даром?

— Узнаешь. Ты должна будешь помочь ей научиться жить с этим. Ну и, кроме того, в твои обязанности входит научить её разум и тело прислушиваться к себе. Это большая ответственность.

«Должна… обязанности… ответственность…»

— У тебя есть право выбора: ты можешь принять предложение или отказаться от него.

— А если я откажусь, что будет с ребёнком?

Зеленые глаза вдруг сверкнули недобрым светом.

— Если ты откажешься, то девочка родится мертвой или умственно неполноценной: у нас нет времени предлагать эту судьбу другой Душе.

— Если согласишься и не справишься, — вклинилась строгая красавица в черном, которая стояла чуть в стороне и всё это время была возбуждена и нетерпелива, — то срок для нового перевоплощения будет максимальным — десять тысяч лет.

— Десять тысяч лет?!

Душе очень хотелось отказаться или попросить совета, что и как нужно делать, чтобы избежать очередного провала, но не решилась. Она стояла, растерявшись, низко опустив голову, и не знала, что сказать: «да» или «нет». Ей было страшно. Она боялась, что не справится, и тогда десять тысяч лет покоя! Десять тысяч лет! Её голубовато-розоватые краски блекли. Время было на исходе.

— Торопись, у тебя для принятия решения осталась только одна минута, — прошептала, как будто прошелестела осенняя жухлая листва, старуха в голубом. Красавица в черном скупо улыбнулась. Лёгкие полупрозрачные ноздри затрепетали от возбуждения.

Нужно было принимать решение.

«Если я откажусь, ребенок не родится… или родится мертвым! Маленькая хорошенькая девочка… Надежда… Что же делать? Господи! Помоги мне!

— Я согласна-а-а-а-а…

— А-а-а-а! Уа-а-а-а! Уа-а-а-а! Возвестил о своем приходе в Мир людей родившийся ребенок, уже прошедший через боль и муку. — Уа-а-а… уа-а-а… уа-а-а-а!

— Посмотрите, какая хорошенькая девочка, — произнесла пожилая толстая акушерка, — ну вот, мамочка, с доченькой вас!

 

4

Сложная судьба Наденьки проявилась сразу же, как только её мама, женщина красивая и добрая, принесла малышку из роддома этим солнечным осенним днем 195… дай бог памяти, то ли шестого, то ли восьмого, а может, даже девятого года. Давненько, вообще-то, это было…

Жили они с мужем в небольшом доме, похожем на пряничный. Он был неновым, но теплым и ухоженным. Дворик чисто подметён и вдоль дорожки, ведущей к дому, разноцветной лентой вовсю цвели астры. Стены дома были побелены известью. Внутри две небольшие комнаты, оклеенные светлыми обоями, и кухня. Обычное жилище обывателей: в спальне кровать с ковром на стене, две тумбочки и шкаф для одежды. В жилой комнате — диван и два кресла, обитых красным драпом, буфет для посуды и полка для книг, торшер над журнальным столиком и большой стол, накрытый сегодня для торжества.

— Что, явилась? Ну, покажи хоть, что ты там выродила? — встретил их на пороге изрядно подвыпивший новоявленный папаша. Он уже несколько дней отмечал день рождения дочери. Сначала на работе с сотрудниками, потом дома с друзьями, сегодня у стола собрались родственники: его тетка и сестры с мужьями.

— А вот и мы-ы-ы! — ласково пропела Леночка, мама девочки, и внесла сверток с красивым розовым бантом в комнату.

— Ой, можно посмотреть?

— Покажи!

— Какая хорошенькая!

— На Андрюшу похожа…

— А губки, как у куколки…

— Нет, на Лену, — защебетали женщины, и, пританцовывая, хороводили вокруг новорожденной.

— Чего раскудахтались, курицы? Нет, чтоб парня родить… Родила еще одну проститутку и радуется, — изрек папаша и опрокинул в себя очередную рюмку водки.

Лена обиженно посмотрела на пьяного мужа, сестры и тетка неодобрительно покачали головами, не желая вступать в спор с братцем, мужчины последовали примеру деверя и выпили, проявив тем самым мужскую солидарность.

Андрей, по-деревенски скроенный мужчина, не был злым. Скорее, даже был человеком добрым, но тупые принципы, природное упрямство и общественное мнение имели для него большое значение. Считалось престижным, если у тебя рождается сын — продолжатель фамилии. Поэтому он уже целую неделю «заливал» свое горе водкой и от этого становился все угрюмее и несдержаннее. Его темно-русые густые волосы растрепались и прилипли к вспотевшему лбу. Русский, немного похожий на картошку нос покраснел. Уголки чуть опущенных книзу губ потянулись еще ниже.

Он был на двадцать пять лет старше своей второй жены — кареглазой красавицы Леночки. Молодой еще, сорокатрёхлетний вдовец однажды увидел её в клубе. Лена стояла в окружении подруг и откровенно пялилась на него. Темноволосая, стройная и ладная, она возбуждала его своей молодостью и откровенным открытым взглядом. Чуть вздернутый маленький носик и пухлые, без всякой губной помады алые губы манили. Потанцевав несколько медленных танцев, Андрей увел её с собой. Через три месяца он женился на Леночке. Еще через шесть — вот вам, здрасьте, малое орущее существо, именуемое дочерью. Андрея раздражала столь быстрая победа над Леной. Ему казалось, что если она ему досталась так легко, то и для других будет столь же доступна. Из-за этого раздражала и дочь.

* * *

— Ах, как это замечательно. Как мягко, тепло и чисто. Да, да, именно чисто. Мне так нравится чистота. Как хорошо! Дай-ка мне на тебя посмотреть! — еле слышно пищала Душа. — Ох, не получается… устала… спать хочется… но как… все-таки… чисто-о-о… и хо… ро… шо-о-о с помощью своих кулинарных способностей привлечь внимание мужа.

* * *

Маленькая Наденька, чувствуя, наверное, что ей совсем не рады ни в этой семье, ни в этом мире, часто плакала. Лена, уставшая от бессонных ночей и стирки пеленок, требовала помощи и развлечений. Андрей приходил домой все позже и под «большим градусом». Все реже ужинал дома и все чаще закатывал скандал.

— Боже мой, скажи на милость, зачем я вышла замуж за этого старого идиота? — возмущалась Лена.

Они уже часа два сидели с подругой и пили чай с булочками, которые Лена, кстати сказать, пекла отменно. Подруга ехидно улыбнулась, отвернувшись, чтобы Лена не увидела, и промолчала. Она, в отличие от хозяйки дома, слышала, как открылась дверь и вошёл хмурый Андрей, как всегда выпивший. Не остановила подругу, не предупредила.

— Жила себе, как нормальный человек, — продолжала Лена, меняя девятимесячной Наденьке марлевый подгузник, — а теперь вечно пьяный муж и вечно орущий обосранный ребенок.

Она швырнула в корзину мокрые пелёнки, даже не заметив, как незаметно скрылась за дверью её подруга.

— Ну скажи, на хрена мне всё это нужно? — она повернулась лицом к столу, но там уже никого не было. Зато у дверей стоял красный от злобы нетрезвый муж. Он тяжело прошёл через комнату, подошёл к жене. Наденька потянула к нему ручонки. Он зло посмотрел на жену, потом сграбастал девочку ручищей за ползунки и швырнул через всю комнату на диван.

— А-ах, — испугалась Лена. — Что ты сделал?! Ты убил её!!!

— И поделом. Всех бы вас, б…дей, поубивать! Забирай своего вылупка и убирайся из моего дома.

Он орал на неё, стараясь перекричать плачущего ребенка. Лена подскочила к дочери, подхватила её на руки и, прижав к себе, стала успокаивать. Но девочка все кричала и кричала.

— Убира-а-айте-е-есь!!!

— Сволочь! — только и могла промолвить Лена и, подхватив детское одеяльце, вышла из дома, громко хлопнув дверью.

Ей вслед полетела тарелка с булочками, которая с грохотом, ударившись о закрытую дверь, разлетелась вдребезги.

Этим дождливым июньским вечером и закончилось Ленино первое замужество.

Капли дождя смешались со слезами молодой женщины, и никто не обратил на неё внимания, никто не предложил помощь. Так и доплелась она до дома родителей. К этому времени малышка плакать перестала, но родители Леночки сразу поняли: произошло то, чего они ожидали и боялись.

Сжав губы, мать Лены — женщина во всех отношениях достойная и порядочная — сухо произнесла: «Входи».

Через неделю Лена уехала в далекий Казахстан на комсомольскую стройку. В то время на призыв Коммунистической партии, которая, как было записано в шестой статье Конституции СССР — «Руководящая и направляющая сила общества», стекалась молодёжь со всего Советского Союза. В Казахстане строили большой металлургический завод — «Магнитку». Лена поехала туда, от греха подальше, оставив дочь на попечение своих родителей. Она искренне планировала заработать денег и вернуться за ребёнком. Но жизнь есть жизнь. Память стерла обиды. Новая молодая и веселая жизнь закружила Лену в водовороте событий. Привязанность к ребёнку со временем угасла. Появлялись новые мужчины — некоторые приходили на одну ночь, некоторые задерживались на несколько месяцев, некоторые становились мужьями.

 

5

Наденька жила в небольшом украинском городке, росла тихой, незаметной, но любознательной девочкой. Проблем никому не доставляла и казалась счастливым ребёнком. Она знала, что живет у бабушки с дедушкой, что мама уехала, но обещала вернуться за ней. Она ждала. Но время шло, а мама не приезжала. А ей, как и всем детям на свете, ах как хотелось иметь маму. Хотелось прижаться к ней своим маленьким тельцем, чтобы она погладила Наденьку по голове и поцеловала в лобик, — девочка видела, как другие мамы делают это.

Бабушка Маша добрая и хорошая, но она не мама, поэтому Наденьку никогда не гладит, не обнимает и не целует. И девочке казалось, что так и должно быть. Только внутри иногда что-то шевелилось, сжимало горло и щекотало в носу, и от этого хотелось плакать.

Лена поначалу присылала Наденьке открытки с картинками из детских сказок и мультфильмов, а бабушка читала ей эти «письма от мамы». Девочка рисовала рисунки, которые бабушка отсылала, вместе со своими письмами, дочери. А потом и открытки приходить перестали.

Пятилетняя Наденька затосковала. Она никак не могла понять, что же это такое внутри всё время щемит и болит, когда она думает о маме. Что-то такое, отчего глаза застилает туман, что-то, что заставляет девочку всхлипывать, морщить носик, а потом по щекам текут горячие солёные слёзы. Делается страшно и очень больно. В силу своего возраста разобраться в этом девочка не могла и однажды спросила у бабушки:

— Ба, я заболела, сто ли?

— Что у тебя болит, деточка? Где? — Мария Ивановна не на шутку забеспокоилась.

— Я не знаю… Вот тут больно… когда ты мне от мамы письмо цитаешь… — и она положила маленькую пухленькую ручку себе на грудь.

— Там — сердце… а еще — душа…

— А сто такое дуса, ба..? Это сто, червяцёк такой? Он все влемя севелица… А почему он болит? Давай мы ему лекальство дадим?

Бабушка внимательно посмотрела на девочку и ответила, погрустнев:

— Нет от этого лекарства. Не придумали еще…

— А давай мы плидумаем? — радостно воскликнула Наденька. — А потом написем маме, что мы плидумали такое лекалство от дусы, и потом нам дадут плиз. А, ба..?

— Вот вырастешь, станешь большой, умной девочкой и придумаешь такое лекарство. А еще придумаешь лекарство от плохих матерей, которое будут им давать, чтобы все мамы на свете любили своих детей…

— Бабуль, а меня мама любит?

— Любит, — и тихо добавила: — Наверное… Идём, я тебя гречневой кашей накормлю.

— С маслом?

— С маслом…

Глубоко вздохнув, Мария Ивановна заспешила на кухню. Она в свои пятьдесят два года всё еще была красива. Но ужасы Второй мировой войны, через которую ей пришлось пройти вместе со своим мужем, Надиным дедом, Николаем Гавриловичем, сделали её суровой. Небольшие светло-голубые глаза, казалось, никогда не улыбались. Правильной формы овальное лицо, высокий открытый лоб, тонкие красивой формы губы выдавали женщину смелую, с твердым характером, каковой она на самом деле и была. А тут еще и непутёвая дочь!

Подпортила Лена карьеру своему отцу. Орденоносец, кавалер двух орденов Красной Звезды и орденов Славы, член партии, он был отчислен из Военной академии, где учился, и чуть не лишился партбилета. Партийная организация воинской части, где служил Николай Гаврилович, посчитала поведение его дочери аморальным. В советское время партия и правительство боролись за моральную честь народа. Себя эти политические деятели, видимо, к числу народа не причисляли. Им было дозволено иметь жен, заводить любовниц, трахать домработниц. Не в открытую, конечно. Но ведь «шила в мешке не утаишь», об этом знали все. Но обыкновенному человеку — ни-ни! Аморально.

А Лена была девушкой интересной, привлекательной и любила повеселиться. Её частенько видели в компании женатых мужчин. Да и брак с человеком, который на двадцать пять лет старше ее, вызвал пересуды. Но Лена уехала. Время «стёрло» в памяти людей её похождения, и жизнь Марии Ивановны и Николая Гавриловича вернулась в прежнее уравновешенное состояние, с той только разницей, что теперь им приходилось воспитывать внучку.

Одним жарким июльским днем на скамейке возле дома, как водится, сидели местные сплетницы-соседки. Они смотрели, как в песочнице строит пасочки Надя, о чем-то говорили и неодобрительно качали головами. Из-за угла дома показалась Мария Ивановна. Руки её были заняты авоськами — сетками с большими дырками, через которые можно было видеть всё, что туда положили: молоко, кефир, хлеб, овощи и еще что-то замотанное в коричневую бумагу.

Наденька вдруг почувствовала, что то, «что сидело внутри», так сильно зашевелилось, что она не выдержала:

— Мама! Мама! Мама! — вдруг позвала девочка и бросилась навстречу бабушке.

Подбежала. Крепко обхватила маленькими ручками её колени и громко заплакала.

— Это не мама, Наденька, — ехидно сощурила глаза соседка, — это твоя бабушка…

— А мама твоя уехала… бросила тебя и уехала, — не утерпела и вторая сплетница.

Надя вдруг резко повернулась к сидящим женщинам, закинула обе ручки за спину и сказала отчетливо и громко:

— И «мама»! У Алки есть мама. У Саски есть мама. У Натаски тозе. И я хочу, стобы у меня была мама! Вот она — моя мама.

Нежный детский голосок звучал звонко, слёзы вдруг высохли, лицо стало не по-детски серьезным.

— Ох, змеи, — только и смогла вымолвить Мария Ивановна и, так и не обняв и не погладив Наденьку, глянула на соседок с упреком и обидой и быстро вошла в подъезд.

А Надя с тех пор стала называть бабушку мамой, а дедушку- папой. И хоть никто не стал её обнимать и целовать в лобик, «червячок, который «сидел» внутри», стал «шевелиться» не так сильно.

«Ох, что же это такое происходит? Как-то мне страшно и сольно, — думала Душа. — Как-то тесно и все время хочется забраться куда-нибудь подальше, в пятки, и сделаться такой маленькой-малюсенькой… Хорошо, что послушала меня Наденька — сама обняла бабушку. Это я ей подсказала, что надо быть ласковой и любить своих родных. Всех любить надо, но это сложно ещё для ребенка, не каждому взрослому по силам… А вот то, что она стала их мамой и папой называть, — для меня самой новость… Хотя после этого как-то посветлей стало, полегче…»

 

6

Впервые Надя увидела «это», когда ей было почти семь лет. Первого сентября, как и все дети Советского Союза, она готовилась идти в школу — большое и радостное событие для всех детей того времени. А как же иначе? Стать Юрием Гагариным или Валентиной Терешковой, Алексеем Мересьевым или… мечтали все дети. Надя мечтала стать Мамой. Самой доброй и внимательной Мамой на свете. Может быть, даже матерью-героиней. И чтобы ей обязательно дали медаль.

Но девочка никому не говорила об этом. Она боялась, что дети будут смеяться — среди «дворовых» у нее был статус «прокажённой», и никто из детей не хотел с Надей «играть». Она надеялась, что в школе у неё обязательно появится подруга, а может быть, две или даже три подруги, и тогда она всё-всё им расскажет. Она видела по телеку в фильмах, которые любила смотреть, как дети находят себе друзей, как они помогают друг другу и «стоят за друга горой». Поэтому девочка была возбуждена и полна надежд. Но был во дворе один человек, который относился к Наде с долей нежности, он жалел девочку, — Саша Салихов.

Черноволосый смуглокожий крепыш. Он был «большой», учился в седьмом классе. Жил с родителями в Германии — отца направили туда по службе, — а сюда приезжал на летние каникулы к своей бабушке Фане, красивой и доброй еврейке, которую, по-видимому, из-за национальности во дворе тоже недолюбливали.

— Надюш, — позвал он однажды одиноко гуляющую девочку, — хочешь, покажу что-то?

— Хочу, — Надя поднялась со ступеньки подъезда, где играла с бумажной куклой, примеряя на неё одёжки. И куклу, и одёжки для неё девочка нарисовала сама, и очень этим гордилась. Подхватив всё своё добро, она подбежала к Саше.

— Смотри, у меня есть Наташа.

— Красивая. Ты сама её нарисовала?

— Ага… И одёжки… Нравится? Хочешь, подарю?

— А тебе не жалко?

— Я себе еще нарисую…

— Конечно, хочу, спасибо, — парень взял куклу Наташу, ласково посмотрел на Наденьку, взял её за руку и повел к клумбе, где цвели настурции, ромашки и несколько кустов роз. Их посадили жители четырехэтажного дома, в котором жили и Надя, и Сашина бабушка.

По вечерам жители дома поливали цветы из больших леек, а потом сидели на скамейке у подъезда и обсуждали новости двора: «Ах, а у Верки с третьего подъезда новый кавалер… Слышали? У Гавриловны внук женится… А знаете, эта старая карга Мотря опять в больнице была… бедная, умрёт скоро, наверное…»

— Вот, смотри, Надюш, — Саша показал на один из цветков ромашки. На нем сидел огромный толстый шмель. — Только ты сама так не делай, ладно? Ты же знаешь, что шмель может очень больно ужалить.

— Знаю. Мне мама, м-м-м… бабушка говорила.

— Вот. А я знаю секрет, как словить шмеля, чтобы он не укусил.

Саша медленно подошёл поближе к цветку, накрыл его двумя ладонями и крепко, но так, чтобы между ними было достаточно пространства, взял шмеля, не повредив ромашку.

— Ух ты-ы-ы-ы! — восхищенно выдохнула маленькая Надя. — А как ты это делаешь?

— Очень важно, чтобы руки были плотно сжаты и внутрь не проходил ни один, даже самый маленький лучик света.

— Ты такой смелый! Я бы ни за что так не смогла! А ты завтра покажешь мне что-нибудь ещё?

— Завтра не смогу. Завтра я уезжаю. В Германию. Мне тоже в школу. Подготовиться надо. Ты ведь тоже идёшь в школу в этом году.

— Да, в первый класс, — гордо подняла свою симпатичную, с маленьким, немного курносым носиком и верхней губкой домиком головку Наденька. Большие и грустные глаза смотрели на мир совсем не по-детски. Эти темно-карие, с черными длинными ресницами глаза становились зелеными, когда Надя плакала или злилась. Негустые темные волосы, которые ей каждый день заплетала бабушка, жиденькой косичкой свисали на детскую спинку, где заканчивались голубым капроновым бантом. А своим платьицем в мелкий цветочек, перешитым бабушкой со своего старого, Надя очень гордилась. Как же, бабушка отдала ей свое, чтобы у неё, у Нади, было новое платье.

— Ты хороший, — сказала она, поразмыслив. — Я буду ждать, когда ты опять приедешь к бабушке в следующем году. Ладно?

— Ладно.

Саша ласково улыбнулся, погладил ладошкой девочку по голове, и Надя вприпрыжку побежала к подъезду. Ей хотелось на минутку забежать домой и рассказать бабушке, что с ней дружил такой хороший большой мальчик и показал даже, как умеет ловить шмеля.

Уже «взлетев» на последнюю ступеньку, ведущую в подъезд, Надя остановилась. Ноги почему-то стали «ватными» и не хотели идти. Она оглянулась на Сашу и увидела его совсем не таким…

Он сидел за деревянным дворовым столом, на котором по вечерам взрослые мужики «забивали козла», глаза его были закрыты, а лицо и руки, которые устало лежали на столе, были покрыты какими-то сине-желтыми, как синяки, пятнами. За его спиной стояла темноволосая женщина, очень похожая на его маму, тётю Таю, только моложе и еще красивее. Она была серьезна и, как показалось Наде, смотрела на Сашу ласково. Но он её не видел — это Надя знала точно. И глаза… почему у него закрытые глаза?

Через несколько секунд Надю «отпустило». От радостного настроения не осталось и следа. Она поплелась домой, но бабушке ничего рассказывать не стала — чувствовала себя совершенно разбитой, прилегла на диванчик и уснула вот так, прямо посреди дня, и никто не обратил на это внимания: подумаешь, убегался ребёнок…

Через три дня маленькая Надя узнала новость, которая повергла её детское сознание в шок: Сашу Салихова в Германии, где служил его отец и куда он уехал, чтобы продолжать учёбу, сбила машина. Насмерть.

 

7

Хм… так вот о каком «даре» говорили Вершители. Бедная девочка… бедная я… и что же теперь со всем этим прикажете делать?

Время шло. Наденька росла сама по себе, как бурьян («сорняк» с укр. — Прим. авт.) в саду. Никто не занимался ею. Дежурный вопрос: «Как дела в школе?» Такой же дежурный ответ: «Нормально».

По выходным дням Надюша любила крутиться возле бабушки на кухне, когда та готовила обед или ужин. Вытирала тряпкой стол, мыла тарелки, а иногда даже помогала лепить вареники. Они получались у неё разной величины — плоскими и длинными, а не такие, как у бабушки, — одинаковые, все как один, кругленькие и полные. Мария Ивановна посмеивалась:

— Опять «ушей» налепила?

Надя немного обижалась. Ей казалось, что нет на свете ничего красивей и вкуснее этих «ушей».

Иногда ей разрешалось чистить лук, резать огурцы и помидоры на салат, чем девочка ужасно гордилась, — ей доверяли нож.

Время шло… Надя росла, ходила в школу и переходила из класса в класс вместе со своими сверстниками. В пятом классе к ним пришла новенькая — Алла Морозова, из обеспеченной офицерской семьи, недавно прибывшей из Германии, где папа её проходил службу при посольстве СССР в Восточной Германии, а мама посвящала свое время папе, Аллочке и себе. Алла высоко задирала свой красивый носик, воображала и ни с кем дружить не желала. Дети в классе игнорировали её, так же, как и Надю. Обе выделялись из общей массы, и «масса» их не приняла, это и сблизило девочек.

Всё в их странной дружбе было основано на контрастах: Аллу любили и баловали в семье, Надю — просто растили; Аллу одевали, как принцессу, Наде перешивали одежду из старых бабушкиных платьев, а если что и покупали, то только то, что подешевле.

— Ох, вчера выбросила в форточку куриные ножки, которые мама приготовила: есть не хотелось… — наморщив свой милый носик, рассказывала Алла на переменке.

— А выбрасывать же зачем? — удивилась Надя, сглотнув слюну: ей приходилось довольствоваться на обед гречневым супчиком или яичницей.

— Так мама заругала бы… Она еще торт спекла. Вку-усны-ый…

Надя опять сглотнула слюну и промолчала.

— А тебе мать не печёт торты? — Алла откровенно насмехалась над бедностью Нади, считала её ущербной и наслаждалась своим доминирующим положением.

— Нет, у нас столько денег нету. Да и ты же знаешь, моя мама — моя бабушка… А можно я приду к тебе в гости? Покажешь, как ты живёшь?

— Да уж, беднота, беднота… В гости? Да ты что! Мама не разрешит, — опять наморщила носик Аллочка.

— Она что же, не разрешает тебе подружек домой приглашать?

— Подружек разрешает. Просто она не разрешает дружить с тобой.

— Почему? — опустив глаза, тихо спросила Надя.

— Ну, понимаешь… ты не нашего круга. У моих родителей положение знаешь какое? Им с кем попало дружить нельзя… да и мне тоже. Но ты же видишь, я все равно дружу с тобой…

По школьным коридорам разнеслась трель звонка. Надя спрыгнула со школьного подоконника и побежала в обратную от класса сторону.

— Надька! Урок же!!! Ты куда?

— В туалет! — бросила девочка и убежала.

Едва успев вскочить в туалет, Надя разрыдалась. Она сама не могла понять, почему плачет. Почему опять стало так больно в груди, так сдавило горло и стало трудно дышать.

«Ну, подумаешь, не только у Алки есть мама и папа. У нее тоже есть… и мама иногда такие вкусные котлеты жарит… И платье в прошлом году ей новое купили на день рождения, и форму с юбкой в складку, такую, как она хотела, и фартук белый с рюшами…»

Бедная девочка плакала и не могла остановиться. Горячие солёные капли выкатывались из глаз, стекали по щекам, падали на пол. Надя всхлипывала и вздрагивала, её стало трясти, как от холода.

Раздался звук открываемой двери, и в туалет вошла техничка со шваброй и ведром. Увидев заплаканную Надю, спросила:

— Чего, двойку получила? Не реви, исправишь… Ну, поругает мамка дома и простит… иди в класс. Урок начался давно.

— Не получала я двойки! И дома меня никто не заругает! И прощать меня никто не будет! Никому до меня нет дела! — с надрывом прокричала девочка и пулей вылетела из школьного туалета, оставив испуганную техничку в растерянности.

На следующий день Надя в школу не пришла. Портфель её так и остался лежать в парте. В 70-х годах XX века все дети младших и средних классов сидели за партами с откидывающейся половиной крышки стола, наклоненной под углом 45 градусов. Сидели по двое. Все парты были выкрашены в темно-зеленый цвет. Посредине было углубление для чернильницы, хотя все уже начали пользоваться прогрессивным нововведением — шариковыми ручками, которыми ученики оставляли на крышках парт послания. Записками типа «тут сидел Вася», «Юра + Лена = любовь» или «Ирка — дура», рисунками машинок и кукол пестрели парты во всех школах без исключения, рассказывая всему миру о любви Юры и Лены и об умственных способностях девочки по имени Ира. Надя сидела на последней парте. «Надька — синий чулок» — гласила крышка школьной мебели.

На следующий день после уроков классная руководительница 5-В класса Ольга Федоровна подозвала Аллу и спросила:

— Ты с Надей Ярош дружишь?

— Так… разговариваем иногда, — Аллочка отвернулась и презрительно пожала худенькими плечиками.

— Ты не знаешь, почему её в школе нет? Она заболела?

— Не знаю. У меня нет времени ходить и узнавать. Уроков много.

— Я хочу дать тебе пионерское поручение: сходи к Наде домой, отнеси ей портфель и узнай, что случилось? Я написала Наде в дневнике, чтобы её бабушка пришла в школу, но ты скажи Марии Ивановне, что я просила зайти, ладно?

— Ла-а-адно. Зайду, — нехотя протянула Алла, — странная она какая-то, эта Ярош…

Алла всем своим видом показывала, как ей не хочется идти к Наде домой, а уж тем более нести забытый ею портфель.

«Вот еще, должна ходить и носить портфели всяким нищенкам».

Но она была примерная пионерка, и поручение, которое ей даёт классная руководительница, выполнит.

Ольга Федоровна — мудрый и опытный педагог, строгий, но справедливый — работала в этой школе с начала своей педагогической карьеры. Невысокая и стройная, светлые волосы, заложенные в классическую «ракушку», небольшие очки в роговой оправе делали её похожей на типичную школьную учительницу того времени.

Она растила дочь одна. Муж оставил её ради молоденькой парикмахерши, которая не проводила столько времени со своими клиентами, сколько Ольга Федоровна — со своими учениками. Парикмахерша все свободное от работы время посвящала ему: стирала, мыла, готовила завтраки, обеды и ужины, ублажала, как могла. Учительница жалела Надю Ярош. Внешне в Надиной семье все выглядело нормально, но она чувствовала, что девочка страдает. Да и в классе её обижали. Дети жестоки. Часто не понимают, что творят.

«Надо будет поговорить с Марией Ивановной», — глубоко вздохнув, подумала Ольга Федоровна, — может, помощь какая нужна».

 

8

— Уф-ф-ф! Как же мне плохо!

Душа вылетела из тела двенадцатилетней Нади и опустилась на стол, стоящий рядом с диваном, на котором лежала девочка. Потом, взлетев над ней, потянулась. В теле ей почему-то все время хочется сжаться. Сделаться маленькой-премаленькой и спрятаться куда-нибудь подальше. Вот теперь она может расправиться и хорошенько рассмотреть саму Надю. Худенькая, темноволосая, ничем особым не выделяющаяся девочка. Непропорционально длинные ноги, как, собственно, у любого подростка, делали её фигурку неказистой. Личико миленькое. Высокий лоб. Маленький, чуть курносый нос и розовый «бантик» губ с немного опущенными вниз уголками, отчего казалось, что Надя на кого-то обиделась. На коже юношеские прыщи. Как и все подростки, она, втайне от бабушки, пыталась выдавливать их или замазывать тональным кремом, и от этого их становится только больше, но, в общем, девочка была симпатичной.

Душа огляделась вокруг. Обычная трехкомнатная хрущевка с проходной жилой комнатой, где Надя и жила. Спала она на стареньком диване, с которого уже свисали её длинные ноги. Бабушка с дедушкой давненько поговаривают о том, что надо бы купить диван побольше, но до этого никак не доходит очередь. Всегда находятся вещи более необходимые для приобретения. А вот сервант и секретер купили недавно. Поблескивая коричневой полировкой, они стояли у одной стены, как это было модно. В секретере виднелись несколько томиков Ф. Энгельса, В. Ленина и даже И. Сталина. Ведь Николай Гаврилович — член КПСС, ветеран войны. А также три-четыре книги и несколько журналов Uroda на польском языке (Мария Ивановна знала польский), несколько поваренных книг, книга по домоводству, «Анна Каренина» Льва Толстого и несколько детективов Агаты Кристи.

Зеркало задней стенки серванта отражало тщательно вымытую праздничную посуду, хрустальные рюмки и вазочки.

«А это что такое красное? Вроде бы в комнате ничего красного нет», — Душа оглянулась вокруг и вдруг поняла:

— А-а-а-ах!

Кроваво-красные разводы переливались в желтые, как небо во время заката.

«О ужас! Это же я! Что делать? Что делать? — она заметалась по комнате, пытаясь найти выход из нее. — Я не смогу, не смогу… Надо вернуться назад и объяснить Вершителям, что я не могу. Если дальше будет так продолжаться, я же сгорю, умру и вообще исчезну. Я не хочу… не хочу»…

Паника охватила Душу, и она вылетела на улицу через открытую форточку.

Заметалась по городу в поисках выхода в Мир Гармонии и Покоя. Она не могла больше оставаться в этом теле. Даже если ей придется ждать следующего человека десять тысяч лет, то это все равно лучше, чем умереть. Она вспомнила предупреждение, которое ей сделали Вершители, когда предложили прожить судьбу Нади.

Перед Душой проплыла одна из картинок состоявшегося двенадцать лет назад разговора:

— Души бессмертны. Но бывают случаи, когда Душа может быть убита, и тогда она исчезнет. Навсегда, — объяснила тогда молодая красавица в чёрном.

— Как исчезнет? Как навсегда? Вы же только что сказали, что Души бессмертны?

— Душа может «сгореть» только тогда, когда находится в человеческом теле. Сам человек может убить её. И там она останется навечно. Мертвая, она не сможет покинуть его тело, — блеснули льдинки голубых глаз, — а когда человек умрет, душа исчезнет вместе с ним.

— А можно узнать такого человека, в котором душа «сгорела»?

— Иногда люди называют это глубокой депрессией, неполноценностью или сумасшествием.

— Или, когда он становится злым и жестоким…

— Или равнодушным…

— Но это случается крайне редко, — успокоила её старуха.

Тогда она красовалась в ярко-оранжевом пуловере и зеленых брюках.

— Перед тем как умереть, душа становится кроваво-красного цвета, — пояснила молодая красавица.

«Интересно, почему?»

Душа отчетливо вспомнила этот разговор и запаниковала еще больше.

«Что делать? Что делать? Я не хочу умирать! Не хочу!!!»

Она еще активнее стала искать выход в тот Мир, где Душам так хорошо и ничего не угрожает, но каждый раз, когда ей казалось, что она нашла его, натыкалась на невидимую стену. Снова и снова пыталась прорваться через эту крепкую и немного упругую субстанцию, которую невозможно было даже увидеть. Но не могла Душа прорваться туда, где будет спокойно и безопасно, и она опять станет нежно-голубой с розовым в серебре.

Всю ночь бедная Душа металась по городу, а наутро, когда у нее почти не осталось сил, увидела небольшую речушку, протекающую через просеку соснового леса. В одном из деревьев было дупло. Забравшись туда и свернувшись «калачиком», измученная Душа мгновенно уснула.

— Ольга Федоровна, Ольга Федоровна! — Алла бежала за педагогом, пытаясь догнать её и рассказать о выполненном поручении.

Учительница остановилась и внимательно посмотрела на догонявшую её девочку, которая была крайне возбуждена.

«Что-то случилось», — подумала она.

— Нади дома нет. Она в больнице. Она уснула, и её никто не может разбудить!

— Она умерла? — руки и спину педагога покрыли мерзкие мурашки.

— Нет. Она дышит. Но она спит… никто не может разбудить её. Её забрали в больницу. Она там лежит. А бабушка дома. Я же вам говорила, что она странная… больная она… на всю голову…

— Хорошо. Спасибо. Я зайду к ним вечером.

Мария Ивановна совсем не обратила внимания на то, что Надя прибежала со школы в слезах. Она была занята своими не очень приятными домашними ежедневными делами и не очень радостными мыслями. Жизнь складывается совсем не так, как бы ей хотелось. И все из-за чего? Из-за того, что она выполнила свой долг женщины и родила ребенка — дочь Лену, которая всю их с Николаем Гавриловичем жизнь вывернула наизнанку. Она вообще детей не хотела. Но почему-то считалось, что каждая женщина просто обязана желать стать матерью и потратить полжизни на то, чтобы вырастить себе подобное существо. Биологическое предназначение женщины. Так, кажется, это называется. И почему нельзя было обойтись без этого?

А теперь, вместо того чтобы заняться изучением английского языка или совершенствоваться в игре в шахматы, как она мечтала, будучи молодой, вынуждена воспитывать внучку. Нет, Надя девочка неплохая. И проблем особых не создает, но все равно свободной Мария Ивановна себя не чувствует. То сварить что-то надо, то постирать. Хорошо, хоть в школе Надя справляется со всем сама. Даже уроки не надо помогать делать. Учится, правда, средненько, но, видно, умишком не вышла. Так оно и понятно: какие родители, такие и дети — «на яблоне апельсины не растут…»

Она поёжилась. Что-то противное закралось в мысли и совсем перехотелось думать об этом.

— Надя, вставай. Чего это ты среди дня улеглась? Потом ночью спать не будешь… Наде-е-ежда-а-а!

Девочка не шевелилась, и Мария Ивановна подошла посмотреть на неё. Грудная клетка двигалась в такт: вдох-выдох, вдох-выдох.

— Наде-ежда-а-а! Вставай. Уже пять часов вечера, — громче позвала она внучку.

Реакция та же, то есть никакой.

— Ты что, заболела? — Мария Ивановна, наконец, забеспокоилась и потрясла Надю за плечо. Тельце Наденьки заколыхалось в такт движения руки, но глаз девочка не открыла.

— О господи! Что это с тобой? — она потрогала лоб внучки — теплый. Взяла её за кисть руки, но толчки пульса ощутила с трудом, очень слабые.

По спине пополз липкий страх… Она схватила трубку телефона и набрала 03.

— Скорая? Здравствуйте! Приезжайте скорей! Пожалуйста, скорей! Улица Ильина, дом четырнадцать… квартира?.. квартира сорок… Не могу разбудить ребенка… Что? Да, пробовала… Не реагирует! — слезы накатили на глаза, и Мария Ивановна стала размазывать их по лицу свободной от телефонной трубки рукой. — Пожалуйста, скорее!.. Лет?.. Двенадцать. Ой, господи, Наденька-а-а-а-а.

Врачи скорой тоже не смогли разбудить ребенка и увезли Надю в неврологическое отделение городской детской больницы, обещая позвонить Марии Ивановне, как только что-нибудь выяснится о состоянии девочки.

— Вам туда не надо. Вы все равно ничем сейчас не поможете. А плакать и дома можно… Мы позвоним вам, если что…

— Если ЧТО? — с ужасом округлила глаза Мария Ивановна.

— Мало ли что… будем надеяться на лучшее… Вот, возьмите валидол под язык…

 

9

Душа, отдохнув в дупле дерева, куда она забралась сутки назад, успокоилась немного. Решила, что другого выхода все равно нет — надо возвращаться в Надино тело. И, обдумав положение, пришла к выводу, что все не так плохо, как показалось ей сначала. По тому, как с ней разговаривали Вершители, было понятно, что у Нади длинная Судьба. Кроме того, они еще о каком-то даре упоминали. Как же она будет пользоваться своим даром, если я умру? Конечно, надо будет постараться войти в более тесный контакт с разумом девочки. Надо постараться…

И Душа, потянувшись, взлетела над лесом и направилась прямо к зданию детской городской больницы, где в палате № 7 неврологического отделения над девочкой «колдовали», впрочем, совершенно безуспешно, врачи.

Подлетев к открытому окну, она заглянула в палату. Там находились четыре девочки, но Надю Душа узнала сразу. Возле неё на кровати сидел растрепанный седой, похожий на Эйнштейна, старик. Интеллигентного вида с добрыми василькового цвета глазами. Эйнштейн держал девочку за руку. Он оглянулся и, увидев Душу, встал.

— Не покидай её больше. Особенно так надолго… Пожалуйста.

— Ангел? Y?

— Ей и так очень трудно, — проигнорировал он вопрос. И так должно быть понятно, кто он.

Душе стало стыдно.

— Я испугалась, — призналась она.

— Я знаю… но не будем терять времени…

Душа опустилась на Надино тельце и растворилась в нем. Растворился и старец.

Надя зашевелилась, глубоко вздохнула и открыла глаза. Но тут же закрыла. Ей показалось, что кто-то вонзил в них два кинжала. Прислушавшись к своим ощущениям, она поняла — у неё сильно болит голова. У Нади и раньше иногда болела голова, например, после того как она увидела ту странную женщину за спиной у Саши Салихова. И еще, когда бабушка ругала её за то, что она, загулявшись с девочками, пришла домой позже девяти часов вечера. Но так сильно она болит в первый раз.

— Ма-а-ма! — Надя с трудом издавала звуки.

В ответ она услышала незнакомый мужской голос.

— Надя… Надя… Наденька… — ласково звал голос. Она снова, но уже очень медленно, открыла глаза и увидела крупного мужчину в белом халате и шапочке. Сощурившись от боли, постаралась сосредоточить взгляд на его лице. Большое, почти круглое, оно светилось добротой. Карие глаза тоже показались Наде добрыми, а еще внимательными и умными.

— Наденька. Ты в больнице. А я — доктор, Юрий Иванович. Что у тебя болит?

— Голова, — с трудом промямлила Надя, — и еще глаза… внутри…

— Сейчас, сейчас, милая, я тебе помогу. Я тебе укольчик сделаю, и болеть перестанет, ладно?

— Ладно…

Юрий Иванович, несмотря на крупную, казавшуюся тяжелой фигуру, легко встал и, повторяя: «Слава Богу… Хорошая девочка… Слава богу…» — быстро вышел из палаты.

На следующее утро Надя чувствовала себя почти хорошо. К ней пришла бабушка. Мария Ивановна испытывающе и строго смотрела на внучку, хотя и принесла много всяких вкусностей, какие покупала только по большим праздникам: молочный шоколад «Алёнка», вафли «Артек» с шоколадной начинкой — Надины любимые, два мандарина и свежий суп из самой настоящей домашней курицы.

— Как ты себя чувствуешь, Надя? — спросила она с металлом в голосе.

— Хорошо.

Надя не могла понять, за что «мама» сердится на неё. Она ни в чём не виновата. Девочка не делилась с бабушкой своими детскими проблемами. Всякий раз, когда она пыталась объяснить, что её волновало: не принимают в игру дети во дворе или как тяжело складываются взаимоотношения с другими девочками в школе, — Мария Ивановна с неприязнью отвечала: «А ты с ними не водись, с проститутками этими. А то будешь такая, как твоя мать. Учись вот лучше. А то одни тройки в дневнике».

Это казалось Наде несправедливым, потому что в дневник уже давно никто не заглядывал. В него вообще редко заглядывали, разве что тогда, когда Надя сама показывала написанные красными чернилами приглашения в школу на родительское собрание. Возле такого «приглашения» родители должны были расписаться, вот Наде и приходилось показывать свой дневник. Конечно, там не были «одни тройки». Были там и четверки по географии, русскому и украинскому языках и литературе; и пятёрки по английскому, биологии, физкультуре и рисованию. Но этих оценок Мария Ивановна почему-то не замечала. Быть такой, как мать, категорически не хотелось. Надя собиралась стать самой доброй и внимательной мамой на свете. Она найдет своему сыну или дочке самого хорошего папу, и у них будет дружная счастливая семья, как у Аллы. Или даже еще лучше — как у Саши Салихова.

Но с некоторых пор Надя перестала рассказывать о своих проблемах, которые никто не принимал всерьез. А бывало и ещё хуже, когда бабушка начинала бурчать, что её, Надю, «навесили на шею» и лучше, если бы родители сами воспитывали своих детей, которых нарожали.

Не хотелось обсуждать этого и теперь, в больнице, тем более что совершенно непонятно, почему бабушка так строго смотрит на неё. И голос… как лёд…

— Мам, можно я пойду с тобой домой? Я хорошо себя чувствую. Правда…

Надя, чтобы показать, как «хорошо» себя чувствует, встала с кровати и попрыгала на месте. Вот, смотри.

— Врач пока не разрешает тебе идти домой, — Мария Ивановна опять строго посмотрела на Надю, — он не знает, почему это с тобой случилось. А ты знаешь?

— Нет.

Ты что-нибудь съела плохое?

— Нет.

— Может, ты курила?

— Ну что ты, мам. Конечно, нет!

— Тогда что?

— Но я же сказала, не знаю… — тихо прошептала Надя и опустила глаза.

К её горлу опять стал подкатывать противный комок, опять появилось липкое чувство страха, что сейчас станет трудно дышать. Почему-то подумалось, что ей не поверят. Почему? Ведь она ничего такого не делала. Ну почему ей никто не верит?

Немного закружилась голова, и она опять села на постель.

— А можно мне супа?

— Конечно, конечно.

Взгляд Марии Ивановны вдруг потеплел. Она открыла пол-литровую банку, которую заботливо обмотала махровым полотенцем, чтобы суп не остыл, пока донесёт его до больницы.

— Кушай, деточка.

— М-м-м-м, вкусно как… Спасибо, мам.

— Ну, ты кушай. Поправляйся, а я пойду. Дел много.

— Хорошо, мам. Спасибо.

Мария Ивановна ушла, а Надя, съев половину супа, накрыла банку крышкой и поставила её на тумбочку, что стояла у кровати.

 

10

— Ты три дня подряд спала…

Надя повернула голову на голос и увидела девочку примерно такого же возраста, как и сама.

— Меня зовут Надя.

— Знаю, — ответила девочка. Я Тамара. А это Светка и Ирка, — указала она по очереди на девочек, лежавших на других кроватях.

Света и Ира были помладше. Почему они находились здесь, Надя спросить постеснялась, а внешних причин заболеваний заметно не было. А Тамару она спросила:

— А ты давно здесь?

— Месяц уже.

— Так долго?! Неужели и меня здесь столько держать будут?

— Недели две. Не меньше. Они всегда держат тут по две недели. А уж в твоем случае точно раньше не выпишут.

— В каком это моем случае? — возмутилась Надя.

— А в таком. Врачи не знают, что с тобой такое. Тебя три дня не могли разбудить. Хотели уже через трубочку кормить.

— Как это… через трубочку?

— А, вставили бы трубку через нос прямо в желудок.

— Фу-у-у-у-у. Хорошо, что не вставили… А ты чего здесь?

Тамара помолчала немного, а потом, хоть и нехотя, все-таки

ответила:

— Отец меня, пьяный, по башке кастрюлей огрел… Сотрясение мозга… Вот теперь валяюсь тут…

— Как отец? Твой отец?

— А чей же ещё? Мой… что б ему, пьянице, пусто было… «белочка» его, видите ли, посетила?

— Что? Какая белочка? Рыжая?

— Нет, пьяная, — Тамара исподлобья посмотрела на Надю и спросила:

— Тебе сколько лет-то?

— Двенадцать.

— И что, не знаешь, что такое «белочка»?

— Не-е-ет. Не знаю…

— Темнота. Это так «белую горячку» называют. Когда человек уже совсем спился и не понимает, что творит…

Тамара подошла к Наде поближе и спросила:

— Ты суп-то есть будешь? А то остынет, — и сглотнула слюну.

Наде сразу вспомнилось, как её собственный рот наполнялся слюной, когда Алка Морозова рассказывала о кулинарных изысках, которые якобы выбрасывала в форточку. Надя не верила ей и всегда думала, что, если бы это было правдой, то она могла бы поделиться с ней, с Надей, а не швырять продукты в окно.

— Хочешь? На, возьми, я не хочу больше, — протянула Тамаре банку с супом.

— Спасибо, — не стала сопротивляться Тамара, — тут, конечно, кормят, но твой суп так пахнет! Спасибо, — добавила она уже с полным ртом, — вкусно…

— А к тебе, что же, никто не приходит?

Надя подумала, что иногда, наверное, лучше вообще не иметь отца, чем такого, который пьет, а потом бьёт тебя кастрюлей по голове.

— Мама приходит. Только она занята на работе — кто-то же должен деньги зарабатывать. А этот, папаша мой, деньги пропивает.

— А мама у тебя хорошая?

— Мама хорошая. Она в двух домах подъезды моет, чтобы было, что есть. Да и отец нормальным был, пока его начальником не сделали. А потом стал пить… А что с тобой было-то? Почему ты так крепко заснула? — просила Тамара после того, как суп был съеден и тщательно вымытая банка переместилась в Надину тумбочку.

— Да не знаю я… — с каким-то отчаянием произнесла девочка, — поругалась с подружкой, потом пришла домой. Захотела спать, легла… ну, и вот…

— А чего поругались-то?

Наде очень захотелось поделиться хоть с кем-нибудь тем, как ей было обидно, когда Алка говорила, что выбрасывает еду в форточку, что ей мама не разрешит с ней, с Надей, дружить… Она подумала, что Тамара поймет её, посочувствует, но в ответ прозвучало:

— Дура ты. На фига тебе такая подруга, которая тебя унижает. Пошли её подальше.

— Но со мной никто, кроме нее, дружить не хочет…

— А она, значит, хочет? Да она и дружит-то с тобой только потому, что с ней самой никто связываться не желает.

Тут Надя подумала, что Тамара, наверное, права. С Алкой тоже никто из класса не общается. Хотя, когда у Ромки Поповича был день рождения, то Алку пригласили, а её, Надю, нет… Она сказала об этом Тамаре.

— Дура, она дура и есть. Это потому, что Алка из богатых. Твой Ромка надеялся на дорогой подарок. А с тебя что возьмёшь? — со взрослой значительностью объяснила девочка.

— Ой, какая ты умная, Тома. Тебе сколько лет?

— Мне скоро четырнадцать, но это не от «лет», это от «мозгов» умными бывают…

В это утро и все последующие дни, проведенные в больнице, девочки много разговаривали. Вместе ходили на процедуры, гуляли в больничном парке, когда Наде разрешили выходить на улицу.

Врачи, так и не поняв, что явилось причиной такого краткосрочного летаргического сна, выписали Надю домой под наблюдение участкового педиатра. Неделей раньше выписали и Тамару, но девочки успели обменяться адресами и телефонами.

 

11

Дома все было по-прежнему, за исключением одной детали. Вместо старого короткого с круглыми откатывающимися подлокотниками дивана стоял, поблескивая полированными боковыми панельками, новый, широкий и длинный.

— Это я теперь на нем спать буду? — воскликнула счастливая Надя.

— На нём. Нравится? — Мария Ивановна оглянулась на улыбающегося Николая Гавриловича и улыбнулась тоже.

— Очень! Ой, как здорово! Как же я вас люблю!

Надя подскочила к бабушке и, обняв её за шею, поцеловала в щеку. Мария Ивановна похлопала её по спине, потом смущенно отвернулась:

— Пошли обедать. Сегодня борщ. Дед варил. Вкусны-ый…

В школе тоже всё было, как и прежде. Надя с гордостью рассказала Алле о Тамаре. О том, что теперь она дружит с девочкой из другой школы, которая старше самой Нади на год, даже на полтора: о больнице и её порядках, о добром докторе Юрии Ивановиче и других врачах, которые так и не смогли понять, почему Надя так долго спала, и никто не мог её разбудить. Алла слушала, на удивление, внимательно.

— Знаешь, а я ведь никогда не лежала в больнице… — сказала она задумчиво, — страшно? Там, наверное, умирают…

— Там, где я лежала, никто не умер, — честно призналась Надя, — но, знаешь… когда меня возили на рентген, я видела одну девочку… ой, да ладно…

— Что? Она что, умерла? — у Аллы загорелись глаза. — Умерла? Да?

— Нет, но …

— Но что? Что? Расскажи?

— Она, наверное, скоро умрет…

Надя внимательно посмотрела на Аллу. Она никогда не проявляла такого интереса к тому, что рассказывала подружка. Всегда слушала с недоверием, перебивала и начинала, хвастаясь, рассказывать что-то своё.

— Да ты не поверишь все равно…

— Расскажи… пожалуйста…

— Понимаешь, возле той девочки стояла женщина. Очень красивая. В черном платье. Я уже видела её однажды. Возле одного мальчика. Потом мальчик умер. Его машина сбила. В Германии. Я узнала её… эту женщину…

— Да-а-а, Надежда… у тебя, похоже «крыша поехала» от долгого сна… — захихикала Алла.

— Я же говорила, что не поверишь… зачем тогда спрашиваешь? — резко повысив голос, ответила Надя.

У Аллы глаза на лоб полезли: как, эта ущербная еще и кричать умеет? На кого? На неё, Аллу? Точно, что-то с ней не так. Больная. На всю голову.

 

12

Время шло… Быстро пролетали дни… недели… месяцы… Один год сменялся другим. В 9-В средней школы № 6 царила атмосфера любви и возбуждения. Каждый был в кого-то влюблен. Гормональный фон «вибрировал», «кружил головы» и «бросал» подростков в объятия друг друга.

Алла постепенно завоевала авторитет в классе. Училась она хорошо и была эффектной девочкой. Еще в конце прошлого года, весной, ей признался в любви самый авторитетный мальчик класса — Кирилл Иванов. Ему хотелось бросить вызов общественному мнению, и Аллочка, покрутив немножко своим симпатичным носиком для «затравки», разрешила проводить себя домой. В десятом Кирилл и Алла встречались почти серьезно. Целовались, гуляли в парке по вечерам, ходили друг к другу в гости, когда дома не было родителей.

Подростки разделились на «кучки», в которых с упоением обсуждались любовные открытия и приключения. Единственным ребенком, который не входил ни в одну из «кучек» ни в восьмом, ни в девятом, ни в десятом классе и не имел никакого «любовного» опыта, была Надя. И не потому, что она была несимпатичной девочкой или её гормоны «не играли». «Играли!» Еще как «играли». Но она не подчинилась общественному детскому мнению и, вместо того чтобы прогнуться под «сильных», осталась независимой одиночкой. Её считали «синим чулком», а иногда даже откровенно издевались. Как бы ей хотелось, чтобы какой-нибудь мальчик предложил ей дружить! А потом бы поцеловал её. И все бы увидели тогда, что она такая же, как все.

«Я бы всё-всё для него сделала, — мечтала девочка, — конечно, как можно меня уважать, если на прошлый Новый год все ребята класса собирались встречать его у Кирилла, а меня бабушка не пустила. Всем разрешили, а мне — нет. Вот они и считают меня маленькой… А ведь там даже наша «классная» была, Ольга Федоровна. Но я им все равно докажу, что я такая же, как и они. Всем докажу!»

Что-то в глубине души подсказывало, что никому ничего доказывать не нужно. Что им всё равно. Всем. Что всех людей заботит только свое собственное благополучие, и думают они только о своих чувствах. Но ребенок в пятнадцать лет прислушаться к «нашептыванию» души не умел. Надя нещадно завидовала «нормальным» одноклассникам.

Но зато она дружит с Тамарой. И Тома уже давно рассказывает Наде о своих любовных похождениях. Она уже давно перешла от поцелуев к «настоящей взрослой любви», но Надя дала ей обещание, что ничего никому не расскажет. Вот и «носила» это знание в себе, не рассказывала, хоть и очень хотелось.

Тамара после восьмого класса поступила в профессионально-техническое училище и через год, получив диплом маляра-штукатура, применяла полученные знания на строительстве нового студенческого общежития, где позже, по окончании строительства, и получила комнату.

Рослая, статная, вполне сформировавшаяся молодая женщина. Её светлые волнистые волосы развевались воздушной шапкой вокруг головы. Голубые с хитринкой, можно даже сказать, «сатанинкой», глаза девушки смотрели на мир уверенно и нагло.

У нее появились «свои» деньги, на которые она покупала себе модные короткие юбки и туфли на шпильках, и «своя» жизнь, наполненная любовными событиями, которыми она без стеснения делилась с Надей.

Девушки собирались у Тамары дома. Мать на работе, отец пьёт или спит пьяный в свой комнате. Подружки слушали новую музыку на магнитофоне, который подарил Тамаре один из её кавалеров, разговаривали, а иногда даже пили дешевое вино.

К старому Хандусю частенько приходили его друзья-собутыльники. Приносили самогон, дешёвую «бормотуху» или, на худой конец, довольствовались лосьоном «Огуречный», который на тридцать процентов состоял из спирта.

Однажды летом, когда и для Нади прозвенел «последний звонок», девочки в очередной раз проводили время в Тамариной комнате, отмечая полученный Надей аттестат зрелости. Девочка заметила на себе внимательный взгляд одного из молодых мужчин, распивающих на кухне «горячительное» вместе с Тамариным отцом. Ей было неприятно, и она подумала, что уж слишком он старый и страшный. Зэк, наверное… И тут же забыла о нем, увлекшись списыванием слов новой песни популярного певца и композитора Юрия Антонова. В то время было модно вести дневники и знать слова популярных эстрадных песен.

«Несет меня тече-е-ние-е-е, сквозь запахи осе-енние-е-е…» — подпевала Надя проигрывателю.

Отец Тамары несколько раз зачем-то подзывал дочь и говорил ей что-то. Тамара кивала, поглядывая на подружку, и улыбалась.

— Мы не мешаем? — спросила, вдруг почувствовав себя неуютно, Надя. — Может, пойдем ко мне?

— Не, все нормально. Это батя так… просит за хлебом сходить…

— Я с тобой!

— Да посиди ты… я быстро!

Тамара, как-то странно посмотрев на оторопевшую Надю, быстро выбежала из дома. Оставшаяся в обществе пьяных мужиков девочка, почувствовав неладное, встала и направилась к выходу.

«Бежать! Бежать!» — исходило откуда-то изнутри.

К сожалению, выход из дома пролегал через кухню. Проходя мимо мужчин, Надя, улыбнувшись, пролепетала:

— Я тоже пойду. Меня мама ждет уже… до свидания…

Но вдруг, чья-то грубая рука схватила её за талию.

— Ку-у-да?

— Домой….

— А с нами выпить?

— Я не пью… пустите… мне больно….

Она пыталась освободиться от мерзкого мужика, который прижимал её к себе все сильней. Это был ТОТ зэк. От него противно несло потом и перегаром. Черные кучерявые волосы прилипли к его смуглому потному лбу. Надя скривилась. Попыталась оттолкнуть его и вырваться.

— Гы-гы-гы-гы, — «заржали» мужики, — попалась, рыбка…

— Ой, дяденьки, пустите меня… пожалуйста… мне домой надо…

— Да как же это мы тебя отпустим, если ты такая хорошенькая… лапочка, — он притянул девочку к себе и стал елозить мокрым, скользким, отвратительно воняющим ртом по её губам…

— Теперь я, — другой мужчина, похожий на засушенную воблу, потянул Надю за руку, вырвал её из объятий смуглого и сам впился таким же гадким поцелуем в её девственные губы.

Их было четверо. Они выдергивали её друг у друга и обмазывали вонючими слюнями её губы, шею, маленькую упругую грудь.

Надя отбивалась изо всех сил. Пыталась кричать, бить их руками и ногами, но пьяные мужики только похотливо гоготали и, в конце концов, распластали бедную девочку на столе. Они по очереди насиловали её. У самого Хандуся от пьянства уже давно ничего не поднималось, тогда в ход шли грязные пальцы и другие подручные материалы, похожие на «мужское достоинство». Хотя о каком достоинстве может идти речь? Эти потерявшие человеческий облик индивидуумы мужского пола делали с ней всё, что только подсказывало им их залитое алкоголем воображение. В конце концов истерзанная Наденька лишилась чувств. И мужики, то ли потеряв интерес к бесчувственному телу, то ли устав от полученного извращенного удовольствия, расползлись по домам, оставив растерзанную девочку на полу.

 

13

— Боже! Боже! За что?

Надя медленно разлепила глаза. Было темно, но фонарь, стоявший неподалеку возле какого-то дома, освещал то место, где лежало её истерзанное тело. Она всё помнила. Всё! Боже! Что делать? Как же я теперь домой? А жить теперь как? Как?!

Ей было очень холодно. Что-то мокрое и липкое окружало девочку. Тело била крупная дрожь. Болело все! Она поднялась на локте и огляделась вокруг. Голова закружилась, и её вырвало. Стало полегче.

Темно, но Надя поняла, что лежит в какой-то канаве, полной воды и грязи. Как я здесь очутилась? Кто бросил меня в эту грязь? Надя посмотрела вниз и увидела, что жижа, в которой она лежит, какого-то неестественного красно-коричневого цвета. Она зарыдала и опять опустилась в бурую субстанцию, закрыв глаза руками. Паника охватила её, зажав в безжалостном объятии так же сильно, как это делали те пьяные нелюди, которые терзали её, а потом выбросили, как порванную тряпичную куклу, в канаву, полную красной жижи.

«Как же я теперь домой? Ночь! Что я скажу..? Как жить? Всё, о чем я так мечтала… Вот так первый поцелуй! Вот так первый мужчина!!! Я не хочу, что бы так было… Я не могу… Не могу!! Не могу-у-у!!!»

Надя попыталась встать, но ноги совсем не держали её. Они были в крови, а внизу живота тянуло вниз и ныло так, как будто его сначала резали ножами, а потом насыпали туда соли. Она опять плюхнулась в грязь и разрыдалась в голос.

«Так мне и надо… права бабушка… я такая же, как моя мать… О господи!!! Почему?! Почему? Я не хочу! Не хочу, чтобы так было!!!»

Надя встала на четвереньки и выползла из канавы. Тут она снова посмотрела на свои ноги, которые отказывались ей служить, и опять зарыдала.

Она лупила своими маленькими кулачками по земле, плакала и ненавидела себя больше всего на свете!

«Почему с другими такого не происходит! Почему со мной? Господи! Пусть эти ублюдки все сдохнут! Они убили меня! Убили! Я же не сделала им ничего плохого! Что я скажу теперь бабушке?! Как я смогу теперь жить?! Как?! Я не смогу! Пусть они все сдохнут!»

Инстинктивно девочка поползла с открытого места. Неподалеку она увидела какое-то поле. На краю его довольно густо росли крупные деревья. Надя заползла между них и затаилась. Она не знала, что ей делать. Куда идти? Как скрыть свой позор? О том, чтобы пойти в милицию, не могло быть и речи. Тогда уж точно все узнают, какая она. Все будут осуждать ее и смеяться над ней. Все будут считать её бл…ю, такой же, как и её мать. И бедная бабушка с дедом… как же они теперь?

Всю ночь и весь следующий день до темноты Надя пролежала там, под деревом, сжимаясь в малюсенький комок и затаив дыхание каждый раз, когда мимо посадки проходили люди или проезжал велосипедист. А вечером, когда голод стал невыносимым, она поднялась и поплелась домой, присаживаясь и пережидая каждый раз головокружение или боль в животе. Пусть бабушка ругает её, пусть даже убьёт… Даже лучше, если убьет. Тогда все закончится раз и навсегда… А вдруг она поймёт, что Надя ни в чём не виновата: она не могла справиться с четырьмя пьяными мужиками. Вдруг она пожалеет её, поможет… Надя слышала и читала в книжках о том, что родители всегда понимают и защищают своих детей. «В жизни с каждым может случиться любая неприятность, — говорилось в умных книжках. — Никто от такого не застрахован».

Но чуда не произошло.

 

14

Мария Ивановна кричала на Надю, обзывала и хлестала по щекам.

— Бл…дь! Проститутка!!! Дошлялась, сука!!!

Господи! За что мне такое наказание?! Ленка выросла шлюхой, теперь еще и эта!!!

Убирайся, откуда явилась! Убирайся к своим ё…рям! Убирайся! Ненавижу!!!

«Всё. Никакой надежды… И зачем меня Надей назвали? Смешно… Смешно? Удавиться хочется — так смешно… Надо куда-то уехать… Вот, даже уезжать теперь надо… как матери».

Надины мысли путались. Она никак не могла сосредоточиться на чём-то одном. Внутри, в области грудной клетки, опять ужасно болело. Так сильно, что даже боль внизу живота казалась незначительной.

— Вот тебе! Вот тебе, — продолжала негодовать Мария Ивановна, хлеща Надю её вещами. — Вон! Убирайся! Убирайся!

— Я уйду… мам…

— Не называй меня матерью, — завизжала разгневанная женщина, — не мать я тебе! Вон! Там, в Караганде, твоя мать, вот к ней и езжай, на пару там будете мужиков обслуживать!

— Хорошо. Дай мне немного денег… пожалуйста, — тихо попросила Надя, не поднимая глаз.

— Кол тебе в задницу, а не денег! Уходи.

Взрыв злости стал ослабевать.

— Пап, дай мне денег… чтобы я могла…

— Уходи, ради бога… пока я тебя не убил, — проронил Николай Гаврилович, который все это время молчал, и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Надя молча собрала разбросанные вещи, сложила их в свой школьный портфель, а что не поместилось, запихнула в авоську с большими дырками и тихо, как будто на цыпочках, вышла из дома. Она и сама не знала, куда пойдет. Просто плелась и плелась, не разбирая дороги. Слёзы застилали глаза. Болело в груди. Болел живот. Сумки, которые на самом деле были легкими, казались неподъёмными и тянули к земле.

Наверное, «генетическая карта» или еще какие-то силы привели девушку на вокзал.

«Так же, как мать», — в очередной раз сравнила себя со своей родительницей девушка.

 

15

Вокзал, как всегда, был полон людей. Одни приезжали, выходили к городу или усаживались на скамейки в ожидании следующего поезда. Другие, сидевшие или спавшие на тех же скамейках, поднимались и уходили, когда диктор объявлял прибытие очередного поезда. В дальнем углу зала ожидания Надя увидела пустые полскамейки и направилась туда. На второй половине сидела толстая тетка, поставив огромную корзину рядом с собой, жевала аппетитный беляш. Под скамейкой спала небольшая рыжая собака. Возле неё лежал кусочек пирожка, положенного кем-то добрым. Собака не съела его, видимо, была сыта, а у Нади ничего не было во рту уже почти двое суток. Она присела в уголок, наклонилась, как будто для того, чтобы поставить сетку с вещами под скамейку, и незаметно взяла пирожок. Оглянулась. Никто на нее не смотрел. Жуя этот черствый, отобранный у бродячей вокзальной собаки огрызок пирожка, Надя подумала:

«Неужели мне теперь всегда так жить? Разве это жизнь? Может, под поезд, как Анна Каренина… А! — какое-то заторможенное безразличие появилось в её суждениях. — Сама умру, кровь-то не останавливается…»

Надежда провела на вокзале два дня. Несколько раз она почти была готова позвонить своей однокласснице Алле или Ольге Федоровне и попросить помощи, но в последний момент отступала. Уж очень не хотелось, чтобы все знали, что с ней произошло. И что все были правы, когда не хотели с ней дружить и не принимали её в свою компанию. Надя то ходила по вокзалу, рассматривая плакаты по технике безопасности и рекламу, то собирала бутылки, мыла их и сдавала, чтобы купить на вырученные деньги какой-то еды, то сидела где-нибудь в темном уголке и плакала. Кровь уже не шла так сильно, но Надя всё равно слабела всё больше.

В конце второго дня Надя уснула. Ей снился удивительный сон. В школе она никогда не была сильна в математике. Особенно в алгебре. Девушка никак не могла взять в толк, что это за «а», «в», «с». Зачем нужны «Х» и «У». Было бы гораздо легче, если бы вместо этих букв были цифры. Тогда и считать как-то можно. А тут вот как из «в» вычесть «а»? В общем, туго у неё было с математикой. А тут, во сне, она такая умная, и всё-всё знает. А учитель, очень похожий на Альберта Эйнштейна, хвалит её, гладит по голове и успокаивает.

— Ты только потерпи, — говорит он, — все наладится… Главное, прислушайся к своей Душе…

— Как же я могу прислушаться, если она все время болит…

— А она, бедная, и болит, потому, что ты её не слышишь…

— Прямо замкнутый круг какой-то…

Тут добрый Эйнштейн еще раз погладил её по голове, улыбнулся, наклонился и поцеловал в лоб так, как она всегда мечтала, чтобы её поцеловала бабушка, а потом, вдруг нахмурившись, схватил её на плечо и стал трясти…

Надя открыла глаза и увидела перед собой милиционера. Он совсем не был похож на Эйнштейна. Простоватое круглое лицо. Короткая стрижка, милицейский головной убор.

«Ну вот… сейчас в тюрьму посадят…»

Милиционер, увидев, что девушка проснулась, приставил руку к козырьку и представился:

— Старший лейтенант Малёваный. А у вас, гражданочка, документики есть? Куда следуем?

— Никуда не следуем, — Надя терла сонные глаза и пыталась сконцентрироваться на лице милиционера. — Документы? Да… есть паспорт… только он дома… — она с ужасом вспомнила, что, уходя из дома, даже и не подумала о том, что надо бы захватить с собой документы.

— А где у нас дом?

— А… нигде, пока….

— Тогда, дамочка, следуйте за мной, расскажете, что такое с вами произошло. Кстати, как ваше имя-отчество?

— Надя… Ярош Надежда Андреевна…

— Хорошо, Ярош Надежда Андреевна, пойдемте.

— Вы меня в тюрьму, да? — испуганно спросила Надя.

— А что, есть за что? — лукаво посмотрел на нее капитан.

От этой «лукавости» Надю немного отпустило. Ей не был противен или страшен этот, пусть не совсем молодой, но и не совсем старый милиционер. Она даже подумала: «Может, он мне поможет?»

И он помог. Добрый старлей с украинской фамилией Малёваный работал в привокзальном линейном отделении милиции не первый год и был тут начальником. Работой своей не то чтобы гордился, но считал её необходимой и относился к людям с уважением, которое ему с детства привили родители. Выходец из сельской интеллигенции (родители его были учителями в сельской школе), он был прост и трудолюбив.

Наде повезло. После того как она, опустив глаза «долу», рассказала ему всё, что с ней произошло, не забыв упомянуть о том, что, во-первых, никогда в жизни не вернётся домой, а во-вторых, ничего не будет писать на насильников. Все уже совершилось, а она совсем не хочет стать посмешищем для всего города и принести еще больший позор своим бабушке и деду, легче умереть. Ей и в голову не пришло, что уж большего позора, чем то, что её, изнасилованную и истерзанную четырьмя пьяными взрослыми бугаями, не показали врачу, а, как шкодливого котенка, вышвырнули в никуда, быть уже не может. Она много думала об этом. И еще о том, как она оказалась в канаве. Кто её туда «бросил»? Тамара? Знала ли она, что с ней должно было произойти, когда уходила за хлебом или нет? Уж как-то странно она смотрела на Надю, когда разговаривала с отцом. Об этом страшно было думать, но она всё-таки не могла выбросить эти мысли из своей юной головки и склонялась к тому, что все-таки знала.

Малёваный даже обрадовался, что Надя не собирается подавать на пьяниц-насильников. Зачем ему лишняя головная боль? У него и так много работы. Доложив по уставу, решил сделать один звонок неуставной:

— Седьмой участок, участковый Поликарпов. Слушаю вас, — ответила трубка.

— Сереж. Привет. Малёваный. Я тут девочку одну подобрал на вокзале. Лет шестнадцати… Нет, не похоже… Нет… не пьяная… но… изнасилованная твоими…

— Черт! Она что, написала заявление? Почему тебе?

— Нет. Заявление писать не хочет. Но я прошу тебя, проверь адрес: переулок Котовского, 27. Уж больно девчушку жалко. Молоденькая совсем.

— Ё-пе-ре-се-те! Опять старый Хандусь! Насильник хренов. Я думал, у него не стоит уж давно.

— Да их там четверо было…

— Сколько!? Ладно, Толь, спасибо. Наведаюсь. С девочкой-то хоть все нормально?

— Ну, не знаю… вряд-ли… Пока определю её в больницу. Позже разберёмся.

 

16

Больница, в которую определил её старший лейтенант, была областного значения. Большое многоэтажное здание. Каждое отделение занимает целый этаж. Вообще-то она была для людей, которые приезжали сюда из других районов области, но Малёваный, несмотря на то, что у Нади даже не было документов, силой своей власти определил Надю к «областному светиле» гинекологии — профессору Бондаренко Игорю Вениаминовичу. Отделение находилось на шестом этаже девятиэтажного здания. Надю доставили туда на каталке, настолько слаба она была.

На этот раз ей ни с кем знакомиться и даже разговаривать не хотелось. Свернувшись калачиком под больничным одеялом, она плакала, оградившись от всего мира, вот уже третьи сутки подряд. Во время обходов врачей позволяла осмотреть своё растерзанное тело, а потом опять начинала тихонько, чтобы никого не потревожить, скулить.

За это время девушку осмотрели все возможные врачи-специалисты и сделали необходимые назначения. Сочувствующие медсёстры делали уколы, заставляли глотать таблетки. Самые щедрые даже приносили угощение. Надя выполняла всё с равнодушной отрешённостью. Ела, пила. Тело её шло на выздоровление, а вот Душе было совсем худо.

Девушка не спала. Не могла. Она всё время думала и плакала, плакала и думала. И даже укол снотворного не смог заставить её отключиться.

 

17

Душа страдала. Мучилась. Горела. Ей казалось, что она кричит во весь голос, обращаясь к Разуму:

«Надо жить! Надо успокоиться и жить дальше! Надо дать возможность девочке выспаться. Понимаешь? Ох, как мне больно! Я сгораю! Ну, пожалуйста, надо расслабиться, отключиться на время…»

Но то ли голос Души был слаб, то ли Разум не желал прислушиваться к Душе, но её не слышали. Мозг был возбуждён до крайности и, как лошадь, закусившая удила, несся к краю обрыва, за которым должно было быть спокойно и комфортно. Ни тебе мыслей, ни боли, ни страданий. Ничего. Красота.

 

18

Вечером третьего дня Надю навестил Анатолий Малёваный.

— Здравствуй, Надя. А я принес тебе привет от твоих… — он деликатно не назвал родственников, опасаясь, что это опять вызовет у девочки приступ слёз.

Но Надя даже не пошевелилась. Она продолжала лежать на спине, уставившись в белый больничный потолок открытыми, но ничего не видящими глазами.

— Надюш. Они очень сожалеют, что не сдержались и так поступили с тобой. Они были очень расстроены. Твои бабушка и дедушка хотят, чтобы ты вернулась. Вот, Мария Ивановна тут тебе передачку собрала, супчик, котлетки… ты же любишь котлеты? Они там, в коридоре… Ждут… Поговорить хотят…

Надя не шевелилась. Казалось, она даже не замечает, что кто-то обращается к ней, что кто-то ещё находится в этой палате, кроме неё. Но это было не так. Каждое произнесенное старшим лейтенантом слово противным скрежетом ржавого ключа, открывающим давно забытый замок двери, ведущей в потайную комнату души, отзывалось в девушке, и её, словно пружину, сжимало все туже и туже.

А милиционер, не заметив никаких изменений на Надином лице, продолжал:

— Я тебе паспорт принёс… Знаешь, ведь «без бумажки ты — букашка, а с паспортом — человек», — он опять попытался пошутить.

— Зачем? — голос Нади прозвучал глухо и безжизненно.

— Что зачем, Надюш? — Малёваный не сразу понял, к чему относился вопрос.

— Возвращаться зачем?! Паспорт зачем?! Всё зачем?!

— Ну, что значит: зачем? Надо же как-то жить…

— Зачем жить..?

Она медленно села на кровати и, старательно избегая взгляда милиционера, уставилась в пол.

— Вы могли бы мне налить стакан воды из крана? — попросила она, не отрывая взгляда от пола.

— Да, конечно, сейчас.

Он взял стакан и направился к умывальнику, который находился на противоположной стене палаты. В то время как он открывал кран, чтобы набрать воды, девушка открывала окно. Она подошла к нему, пока старший лейтенант шёл к умывальнику. Почувствовав дуновение ветра из открытого окна, Малёваный оглянулся и увидел Надю, стоящую на подоконнике…

— Пусть они все умрут. Все, — очень тихо и слишком спокойно произнесла Надя и шагнула в пустоту.

— Стой! Не надо! Стой! — он кинулся к ней, но было поздно: девушка летела вниз, не издав больше ни звука.

— Срочно! Врача! Вниз!!! О господи!!! Зачем, Надя! Зачем?!

Малёваный затарахтел каблучищами по ступеням.

По всем отделениям затрезвонили телефоны, заскрипели лифты, затопали ноги врачей, бегущих по ступеням вниз.

В больничном дворе, где на траве лицом вниз лежала худенькая девушка, уже собрались любопытные. В больничной, на два размера больше, ночнушке Надя казалась совсем маленькой девочкой. Она лежала на животе, раскинув руки в стороны. Изо рта вытекала струйка крови.

— Не трогайте! Не трогайте её, — закричал бегущий человек в белом халате, увидев, что какой-то любопытный подошёл вплотную к лежащей девушке и собирался заглянуть ей в лицо.

— Не трогайте! — медсестра с чемоданчиком была уже рядом с Надей.

«Не шевелите её! Не трогайте», — доносилось отовсюду.

Наконец Надю окружили люди в белых халатах. Был среди них и хирург-травматолог Коваленко Константин Николаевич. Он опустился на одно колено и наклонился к самой земле, приподнял Надино веко: зрачок, среагировав на свет, сузился — жива.

Медсестра с чемоданчиком открыла его ещё на ходу. Достала ампулу морфина и, ловко сломав её кончик, набрала шприц и вколола препарат девушке. Потом, очень медленно повернув голову девушки прямо, зафиксировала воротниковую зону шеи шиной.

— Руки, — скомандовал Коваленко. И трое врачей, дружно подсунув руки под тело девушки, одновременно приподняли её и переложили на носилки, ловко перевернув на спину.

— Быстро! Быстро! В операционную! Второй этаж! Подготовили?!

— Пульс?

— Не до пульса сейчас. Потом разберемся. Быстрее! Быстрее!

* * *

Душа, глубоко вздохнув, уже собралась покинуть тело Нади Ярош, но тут прямо перед собой увидела Ангела Y, похожего на совершенно растрёпанного Эйнштейна.

— Нет, — он покачал седой лохматой головой. — Не теперь. Мы должны быть с ней. Особенно сейчас, — он сделал ударение на последнем предложении.

— Почему же ты не остановил её? Почему позволил, — завопила Душа что было мочи, — почему? Почему?

Конечно же, её никто не услышал. Никто, кроме качающего головой Ангела-хранителя Y.

— Не мог, — грустно сказал Эйнштейн. — Нельзя вмешиваться, понимаешь? Не имею права…

— Нет, не понимаю. Тогда нельзя было! А теперь можно? Ничего я не могу понять в ваших правилах! Что мне теперь прикажете делать? Что?!

Душа случайно увидела свое отражение в отполированной поверхности лампы в операционной и замолчала. Если она думала, что была кроваво-красной в то время, когда Надю обидела подруга, то ошибалась. Тогда было «ничего» по сравнению с тем, что она увидела в отражении лампы сейчас. Как будто насыщенно-красное вино, переливаясь из одной ёмкости в другую, подсвечивалось солнцем. Или огнем.

— О боже! — только и смогла вымолвить она и затихла…

Эйнштейн обошел кругом операционный стол, на котором лежала девочка, слева направо. Подошел к нему со стороны головы и заглянул ей в лицо. Потом положил руку на середину груди и, закрыв глаза, застыл на минуту. Проделав все это, он отошел вглубь операционной и стал наблюдать.

Тем временем врачи боролись за жизнь Нади Ярош. Когда её доставили в операционную, она была формально мертва. Дыхания и пульса не было. Но анестезиолог уловил слабые подрагивания сердечной мышцы и сухо произнес:

— Спасаем!

* * *

Как было хорошо… Тихо, спокойно. Ничего не болело. Ничего не тревожило. «Почему я здесь? Кто я? И вообще, что происходит? Ах, да… но…»

Надя открыла глаза и увидела старую женщину в изысканном красном бархатном платье с украшениями из серебра и граната на руках и шее. Белые волосы распущены и уложены крупными локонами. Казалось бы, совсем не подходящая прическа, да и платье, для старой дамы, но женщина выглядела великолепно. Она стояла перед кроватью Нади, смотрела на неё и улыбалась одними кончиками губ. Но в зеленых глазах был укор. За её спиной стоял еще один человек в светлом костюме. Надя узнала в нем великого математика Альберта Эйнштейна, которого частенько видела во сне, подумала: «Интересно, что они все тут делают?» Эйнштейн подмигнул ей, улыбнулся, но с места не тронулся. Зато подошла женщина, поправила одеяло и, наклонившись, нежно коснулась губами Надиного лба. От элегантной старушки пахло чем-то приятным: то ли цветущим лугом, то ли грозой, то ли розой.

— Вы кто? — спросила Надя.

— Я — та, которую ты не ценишь, дорогая моя. Жизнь любить надо…

— А за что её любить? Я думала, она счастливая и радостная, а она такая ужасно сложная и… несправедливая…

— Тебе придется полюбить её такой, какая она есть… И потом, быть сложной совсем не значит быть несчастливой. Всё зависит от тебя самой, моя милая. Но я точно знаю, у тебя всё будет хорошо.

— А! Не будет уже…

— Будет, обязательно будет, — женщина рассмеялась так, как будто капельки дождя застучали по оконному стеклу.

— Но что же мне делать, чтобы моя жизнь стала счастливой?

— Если бы ты знала это, то никогда бы не совершила того, что сделала. Но я уверена, что ты поймешь. Со временем. Жизнь прекрасна. Запомни это хорошенько, Надя Ярош. Живи, тебе еще многое надо понять и сделать в твоей судьбе. На тебе большая ответственность.

— Какая ответственность?

Зеленоглазая старушка, не ответив, легко, как будто она была балериной, наклонилась, потянулась к девочке и коснулась её. Рука была теплая и, несмотря на то, что старушка казалась худой, мягкая. Девочке показалось, что это бабушка Мария Ивановна обнимает её нежно-нежно и целует так, как она мечтала об этом в детстве. Она почувствовала, как животворное тепло передаётся ей.

— Слушай свою Душу и будь осторожна с тем, чего желаешь… — зашелестело рядом.

Эйнштейн, приложив руку к груди, склонился в почтительном поклоне, и женщина в элегантном красном платье растворилась в воздухе.

Надя тут же провалилась в глубокий сон.

 

19

Сначала было темно или, даже можно сказать, было никак. Потом стало тяжело и очень больно. Кто-то огромный грязными сапожищами сорок пятого размера встал на грудь. Было трудно и больно дышать. В голове мутилось и тошнило. Казалось, оттуда вытащили мозги и вместо них налили раскалённый свинец.

«Но нет, — подумала Надя, — тогда бы я ничего не чувствовала».

Болели левая рука, грудь, живот. Больше она не чувствовала ничего. Ей хотелось заплакать, но на это у неё не было сил. Всё, на что она была способна, — это бороться с болью.

— Ну, здравствуй, птичка ты наша, — произнёс кто-то красивым, но жёстким баритоном.

— Зссссе, — губы и язык не желали повиноваться.

— Я твой лечащий врач Константин Николаевич Коваленко. Лежи, лежи, не шевелись, — произнес он, увидев, что Надя попыталась сделать какое-то движение, — не буду тебя сейчас спрашивать ни как ты себя чувствуешь, — знаю, что плохо; ни зачем ты это сделала, об этом мы с тобой поговорим, когда ты поправишься, — продолжал доктор, — я только скажу, что у тебя разбита голова и наверняка присутствует сотрясение мозга, поломана левая рука, но всё это ерунда по сравнению с травмой позвоночника. И предстоит тебе теперь, птица ты наша Феникс, стать сильной и терпеливой, если хочешь опять ходить… А теперь — баиньки.

Надя ничего не поняла из того, что говорил доктор, кроме того, что она не будет ходить. Она хотела узнать, почему, и, сквозь неплотно прикрытые веки увидев приблизившуюся к ней тень, собиралась спросить её об этом. Но тень зачем-то наклонилась над ней, и через несколько минут глаза её закрылись. Она уснула и не услышала, как доктор ласковым голосом прошептал:

— Дурочка, — и погладил её по голове.

 

20

Несколько дней Надя провела как в тумане. Она то наполовину высовывалась из плотного вязкого облака небытия, то опять ныряла в него с головой. Иногда ей казалось, что её с ложечки кормит бабушка. Девочка не могла вспомнить, кормила её бабушка в детстве или нет, но теперь ей это было неприятно. Мария Ивановна все время плачет, а Наде бабушку жалко.

Иногда она видела врача. Он что-то рассказывал ей, объяснял. Красиво очерченные губы улыбались, но глаза всегда оставались серьёзными и сосредоточенными. Иногда он был в белой медицинской шапочке, иногда без неё. Тогда Надя могла видеть его тёмные густые аккуратно подстриженные волосы. Доктор, Надя никак не могла вспомнить его имя, был молод, высок и красив.

Боль тяжелым раскаленным металлом разливалась по верхней части тела. Малейшая попытка пошевелиться приводила этот «раскаленный металл» в движение, и он обжигал изнутри мозг, грудь, руки, живот.

«Интересно, а куда подевалась нижняя половина моего туловища? — подумала Надя. — Может, её ампутировали? Хотя нет, врач… вот, чёрт, опять забыла, как его зовут, по-моему, говорил, что я буду ходить… Или не буду? Что же он говорил? Нет, не помню».

Каждое последующее пробуждение приносило всё больше и больше ясности и всё больше страха и боли. Увеличивался и период бодрствования. Но по мере того как к девушке возвращалось сознание, сама Надя «закрывалась» от мира. Никто её не спрашивал, помнит ли она, что с ней случилось. Почему она решила убить себя? Но даже если б кто-то и спросил, то Надя не ответила бы. Не потому, что не знала или не помнила. К её большому сожалению, она помнила всё. Жаль. Если уж не получилось убить себя, хорошо было бы забыть весь этот кошмар. Что-то внутри «шкрябалось» и нашёптывало, что «так нельзя», что жизнь прекрасна, что Надя молодая и красивая девушка, что всё будет хорошо. Но она гнала эти мысли. Гнала подальше. Девушка была абсолютно уверена, что «хорошо» уже не будет никогда. Что она «такая же б…дь, как и её мать», а теперь еще и калека. Почему она такая? Кому она нужна? Её и так никто не любил, а теперь и подавно. А за что её любить? Теперь её можно только пожалеть, а вот жалости как раз ей и не надо.

Сильная рослая нянечка, судя по речи, жительница украинской глубинки, ловко перестелила Надину постель, с легкостью приподнимая девушку.

— Як ми сьогодні почуваємося? («Как вы сегодня себя чувствуем?» — укр. — Прим. авт.) — спросила она. — Сьогодні з тобою Костянтин Миколайович побалакати хоче. («Сегодня с тобой Константин Николаевич поговорить хочет» — укр. — Прим. авт.)

«А-а… так вот как его зовут… Константин Николаевич. Надо будет запомнить… Хотя зачем?»

Мысли хаотично роились в Надиной голове.

— Я ось тут тобі книжок принесла… Може, почитаєшь. А то зовсім захирієш, дитятко… («Я вот тут тебе книжек принесла… Может, почитаешь. А то совсем захиреешь, деточка» — укр. — Прим. авт.)

Надя опять отвернулась к стене. К этой спасительной стене, за которой можно спрятаться от всех. Вот бы загородиться такой же стеной и с другой стороны кровати, чтобы они все отстали от неё и дали возможность спокойно умереть.

Прошло два месяца с её самоубийственного полета. Врачи сделали все возможное, чтобы восстановить основные функции организма. Надя уже могла самостоятельно есть, если её кто-то посадит. Она сразу же отказалась от того, чтобы её кормила бабушка или кто-либо ещё — ей было стыдно.

Мария Ивановна так и не смогла справиться со своей обидой на дочь, на внучку, на свою, как она считала, неудавшуюся жизнь. Их отношения разрушились окончательно.

— Зачем ты это сделала, уродина? — первое, о чем она спросила Надю, когда девочка оказалась в состоянии разговаривать.

— Ма, не надо, а?

— Нет, ты мне скажи. Ты, наверное, не понимаешь, что сделала нашу с дедом жизнь ужасной! Сначала эти мужики, теперь, вот, ухаживай за калекой… Ты представляешь себе, ЧТО ты наделала?!

— Вам не придется ни за кем ухаживать… — еле сдерживая гнев, ответила Надя.

— Как это не придется? А кто же будет за тобой ухаживать? Не хочешь ли ты сказать, что твоя мать заберет тебя теперь и сама будет за тобой горшки выносить?

— Ну вот, а ты еще спрашиваешь, зачем я это сделала? Неужели не ясно? Не хочу быть такой, как моя мать… — что есть силы проорала Надя, а потом, как будто проглотив гнев, тихо добавила: — А ты никогда не думала, что моя мать — твоя дочь! И может, она совсем не такая плохая, как ты думаешь? А? Уходи, пожалуйста. Пожалуйста… И не приходи больше. И плакать больше не надо. Нету меня. Всё. Умерла я.

— Что ты такое говоришь, Надюша? — Мария Ивановна стала отступать назад. — Я не хотела тебя обидеть… Я же… я не знаю, что на меня нашло… Конечно же, мы сделаем все, чтобы ты поправилась… И даже, если ты не сможешь ходить, так люди же живут и так… Ну что ж теперь сделаешь… Будем как-то жить…

Этот полупокаянный монолог прозвучал, как глас вопиющего в пустыне. Надя отвернулась к спасительной стене и не отвечала, не шевелилась, не открыла глаз. «Как-то» жить ей не хотелось.

Мария Ивановна вскоре ушла, а девушка так и лежала, не шевелясь, пока на обход не пришли врачи. Но и тогда она не отвечала ни на какие вопросы. Просто дала возможность себя осмотреть, не более.

Ближе к вечеру в палату зашла уже знакомая нам нянечка. Перед собой она катила инвалидное кресло.

— Ну що, Надійко? В світ? В люди? («Ну что, Надюша? В свет? В люди?» — укр. — Прим. авт.)

Она легко подхватила Надю на руки и посадила в кресло.

— Поїхали-и-и-и!!! («Поехали-и-и-и» — укр. — Прим. авт.)

Она повезла ее по длинному больничному коридору. Больные, нянечки, медсестры, врачи с любопытством разглядывали Надю. Кто-то смотрел с сочувствием, кто-то с жалостью, кто-то с осуждением. Люди не любят самоубийц…

 

21

Дородная Наталка, так звали нянечку, подвезла Надю к ординаторской и громко постучала.

— Заходите, — пробасила закрытая дверь.

— Ось, Костянтин Миколайович, привезла («Вот, Константин Николаевич, привезла» — укр. — Прим. авт.), — радостно отрапортовала Наталья, вкатив коляску с Надей в кабинет врача.

— Спасибо, Наташа. Идите. Нам с Надеждой Андреевной пообщаться надо. Как себя чувствуешь, Надя? — спросил врач, когда за нянечкой закрылась дверь.

Надя опустила голову, ничего не ответив.

— Значит так, слушай меня внимательно. Не хочешь разговаривать, не надо, я и сам поговорить могу.

В голосе врача звенел металл.

— Зачем вы меня спасли? — неожиданно проговорила Надя. — Если человек хочет умереть, то у него есть на то причины. Ему надо дать возможность умереть. Понимаете, что вы натворили? — она хрипела от напряжения. — Я не смогу второй раз… не смогу! А жить калекой в инвалидном кресле… Не хочу я! Не хочу-у-у…

— Это мы натворили? Ну ты даешь, Надежда Андреевна! — он почти весело загоготал, потом, успокоившись, сказал спокойно: — На меня тебе обижаться нечего. Я врач. Я давал клятву Гиппократа. Моя работа — спасать и лечить людей… Претензии к моей работе есть? — произнес он помягче.

— Зачем? Я не хочу жить? Я и так была никому не нужна, а уж теперь… калека… и подавно… зачем вы меня спасли… зачем…

И Надя впервые с того момента, как пришла в себя в больнице, заплакала. Горько, отчаянно, навзрыд.

«Хух… слава богу, оттаяла…» — подумал доктор.

Он уже знал историю изнасилования девочки, ему рассказал капитан милиции Анатолий Малёваный, и он знал, почему Надя сделала это: не каждый сможет такое выдержать. А тут еще и безотцовщина… Бедная девочка…

Когда первая волна отчаяния улеглась, он подошел к креслу, взял Надю под мышки и, легко подняв, прижал к себе.

— Послушай, — зашептал он ей на ухо, — ты все сможешь. Назло всем. Ты непокорная и целеустремленная. Ты молодая и красивая. Ты еще станешь счастливым, успешным и богатым человеком. Вот увидишь. Ты мне веришь?

 

22

Врач аккуратно опустил девушку назад в кресло.

— Я не знаю… мне не хочется…

— Надя, жизнь — это такой дар, такой подарок судьбы… он даже не каждому дается. Ты когда-нибудь думала о том, что ты вообще могла не родиться? А ты вот так её не ценишь и не бережёшь. Надо бороться. Жизнь прекрасна даже тогда, когда трудно.

«Где-то я уже это слышала», — промелькнуло у девушки в голове. Но вслух сказала:

— Жизнь — подарок? А мне кажется, что всё как раз наоборот. Что подарок — это смерть. Ведь что такое подарок?

— А что такое подарок? — переспросил врач. — Подарок должен приносить радость. Это то, что даётся просто так. Потому что кто-то кого-то очень любит и хочет его счастливым сделать. И ты ничегошеньки ему за него не должен.

— А может, всем только лучше было бы, если бы я никогда не родилась… Я всем мешаю. И только и делаю, что оправдываюсь и плачу, плачу и пытаюсь доказать, что я не… не слон… А мне никто не верит, и не нужна я никому. А коль не любит меня никто и не нужна никому, так от кого подарок?

— Почему слон? — растерялся Коваленко.

Эскулап даже не понял, почему он это спросил, так его затронула за живое речь этой малолетней. А она продолжала:

— А вот, если бы я умерла… вот тут-то бы все заплакали и зажалели бы меня… И цветов бы нанесли, и стали бы говорить, какая я хорошая была девочка… Зачем вы меня спасли?! Пусть бы он меня раздавил.

— Кто?

— Слон.

— А-а-а… Тогда вот что я тебе скажу, милая девочка Надя, — Коваленко старался говорить ровно и даже строго, хотя его буквально трясло от той энергетики, которую излучала Надя во время своей речи. — Чтобы подобный подарок заслужить, так ещё не раз придётся доказывать, что ты не… что ты достойна того, чтобы тебе несли цветы, жалели тебя и чтобы помнили после смерти. Я не согласен с тобой. Я врач. И многое уже в жизни повидал. Видел, как умирали люди, которым я не мог помочь. Как они хотели жить… Любой подарок заслужить надо.

— Так почему же тогда одним лёгкая жизнь достается, а мне… вот.

Надя хлопнула себя руками по нечувствительным ногам.

— Так ты сама себе такое испытание выбрала. Тебя же никто из окна не толкал. Сама прыгнула.

— А эти?! А те?! А бабушка?! А мама?! — она уже почти кричала и даже не замечала, что слёзы, обжигая щёки, струились по подбородку, стекали на больничный халат. Он был уже совсем мокрый.

— Я не знаю, — Коваленко в доказательство того, что он действительно не знает, развёл руки в стороны, — но я знаю, я читал, что каждому человеку даются испытания по силе Души. У тебя, Надежда Андреевна, сильная душа. И я знаю, ты сможешь всё. И ходить ты будешь. Вот увидишь.

Константин Николаевич стоял бледный, исполненный энтузиазма и вдохновения. Он ещё никогда в жизни не чувствовал себя так. В его медицинской практике были разные случаи. Иногда уставшие от жизни и боли, чаще старые, повидавшие виды люди воспринимали смерть как избавление. Они умирали с благодарной улыбкой на измученном лице. Иногда больные, которым он не мог уже помочь, цеплялись за жизнь из последних сил. Они плакали, злились, негодовали, и лицо такого человека после смерти выражало страдание. Иногда благодаря стремлению пациента выжить во что бы то ни стало и профессионализму медика они вместе побеждали смерть, и это были самые счастливые дни в его жизни. Такие лица светились решимостью, надеждой, радостью.

— У тебя серьезная травма позвоночника. Поэтому ты не чувствуешь своих ног. Мы сделали всё, что могли на настоящий момент. Теперь все будет зависеть от тебя самой и от времени. Придётся много трудиться. Я вообще удивляюсь, что ты осталась жива. Тебя спасли ветки деревьев, которые притормозили падение, и недавно вскопанная клумба. Если бы ты упала на асфальт… вряд ли тогда тебе кто-то сумел помочь. Учти на будущее, когда решить свести счёты с жизнью, — не без сарказма закончил Коваленко.

— Лучше бы так… Теперь мало того, что меня трахали четверо уродов, так я еще и калека, куда уж прекраснее… Живи, Надя! Как?! Как, я вас спрашиваю, жить!? Я слышала, такие, как я, не ходят! Никогда!

Константин Николаевич проигнорировал непочтительные слова девушки, справедливо оценивая ситуацию, в которой она оказалась.

— Но если ты слышала об этом, то должна была бы слышать и о Маресьеве, который летал на самолёте вообще без ног, и о других людях, с которыми судьба обошлась ещё более жестоко, чем с тобой, и которые не упали духом, а нашли в себе силы жить, творить и быть счастливыми. Труд, дорогая моя. Труд и вера в себя поставят тебя на ноги.

— Да? Хорошо вам говорить. У тех людей, может, родственники были, которые их любили, друзья. А мне теперь даже жить негде. Я не могу возвратиться домой, они не хотят выносить за мной горшки.

— Во-первых, мы еще не выписываем тебя из больницы. Ты будешь у нас еще, как минимум, пару месяцев. Потом я хотел порекомендовать тебе поехать в санаторий. Но перед санаторием на два-три месяца тебе надо будет вернуться домой. А во-вторых, горшки за тобой выносить не придется. Ты сама их выносить будешь, — Константин Николаевич подмигнул Наде, — я поговорю с твоими родителями, а там, глядишь, может, и наладится всё.

— Не надо.

— Что не надо?

— Не надо с ними говорить… Я сама.

— Гордая ты девочка. Трудно тебе придется. Но, возможно, именно гордость и поможет тебе выжить. Да, кстати, гинекологи тоже хорошо поработали с тобой. Так что всё у тебя будет хорошо. Ты встретишь свою любовь и родишь ему троих очаровательных карапузов…

— Правда? Почему троих? — Надя посмотрела на врача глазами, полными недоверия и надежды одновременно.

— Правда, и обязательно троих, — улыбнулся он и пожал ей руку.

— Спасибо вам, Константин Николаевич.

— На здоровье.

«Эскулап» взялся за ручки коляски и сам покатил Надю в палату.

 

23

Сначала Надя поверила доктору. Она мужественно боролась со своим плохим настроением и отдалась лечению со всем энтузиазмом, на который была способна. Ежедневные уколы, процедуры, лечебная гимнастика стали входить в привычку. Результата усилий пока не наблюдалось, и девушка опять стала «гаснуть». Знакомств в больнице она больше не заводила, памятуя, к чему привела её предыдущая больничная дружба. Бабушка, а иногда и дед проведывали её два-три раза в неделю. Они, казалось, смирились с положением дел и даже стали жалеть внучку. Больше в больницу не приходил никто.

Через два месяца после разговора с врачом Надю выписали домой. Вернувшись в квартиру, где она провела счастливое безоблачное, как ей теперь казалось, детство, девушка сникла совсем. На улицу, чтобы не шокировать соседей, ей выходить, вернее, выезжать, запретили. Да и физически это было совершенно невозможно сделать. Пандуса в подъезде не предусмотрели, а скатывать коляску по ступеням с третьего этажа старикам просто не под силу. Конечно, всегда можно найти решение. Ведь, как известно, если хочешь что-то сделать, то ищешь пути, как это сделать, не хочешь — причины, чтобы не делать.

Так девочка стала пленницей «своей» комнаты, которую ей выделили, и осталась там наедине со своими мыслями. Добрый доктор Константин Николаевич оказался прав. Горшки за ней никому выносить не пришлось. Надя научилась сама справляться со своими природными надобностями. Она, ловко подтягиваясь на руках, могла сама пересадить себя с инвалидного кресла на кровать, на стул или на унитаз. Старики заходили в её комнату все реже: им было больно и неприятно видеть прикованную к креслу внучку с постоянно красными от слез глазами. Сначала Надя со всей ответственностью взялась за выполнение ежедневных физических упражнений. Следила за чистотой в комнате и «заставляла» себя не унывать, как советовал ей доктор Константин Николаевич. Позже, не наблюдая никаких улучшений своего физического состояния, переключилась на чтение книг. Все равно каких, лишь бы не думать о Тамаре, тех четырёх уродах и своих неподвижных ногах. В комнате появились кучи нестиранной одежды, стопки разбросанных книг и грязные тарелки с остатками еды. Родственники все реже и реже заходили в её комнату, она все реже и реже выходила из нее.

Однажды Мария Ивановна, ужаснувшись состоянию комнаты, не сдержалась и высказала свое «фе».

— Надежда! Ты что себе думаешь? — возмутилась она. — Развела такой срач. У нас слуг нет. Давай-ка поднимай свой зад и уберись здесь.

— А я не могу поднять свой зад, как видишь.

— Так надо было меньше с бл…ми водиться и с мужиками трахаться, и ничего бы не случилось. И всё бы тогда поднималось.

— Ты так и будешь меня этим всю жизнь попрекать?

— А ты что же думаешь… За свои ошибки надо платить.

— Сколько?

— Что сколько?

— Сколько я вам должна заплатить, чтобы вы оставили меня в покое?

Обида захлестнула девушку. Эта же обида и ощущение собственного несовершенства удручали и Марию Ивановну. В душе она понимала, что Надя не виновата, что её надо бы пожалеть и помочь ей. Но сил на это не было. Гораздо легче было выплеснуть собственные чувства, не считаясь больше ни с чем.

— Я что, хотела? Да? Ты думаешь, я хотела этого?! — закричала Надя во весь голос. Она уже несколько месяцев копила в себе обиду и замыкалась в своём горе. Сейчас был повод избавиться хотя бы от толики этого унизительного чувства, чтобы голову не разорвало на части. — Я хотела вас избавить от себя. Так зачем меня спасли? Я что, просила меня рожать? Я что, просила меня спасать? Что вы все от меня хотите? Оставьте меня в покое!

Она швырялась всё новыми и новыми вопросами, на которых ни у кого не было ответов. Да они и не требовались. И так все понятно, ничего этого она ни у кого не просила. Другие принимали за неё решения, даже такие важные, как жить или умереть.

Мария Ивановна не могла дольше находиться в этой комнате. Покидая её, она что есть силы хлопнула дверью. Девушка вздрогнула, как от внезапного грома. «Всё. Точка. Больше не могу».

 

24

Решение, как часто бывает, пришло само, неожиданно, вечером того же дня. Надю решил проведать бывший начальник линейного привокзального отдела милиции, бывший старший лейтенант Малеваный. На прошлой неделе он получил капитана и должность в отделе внутренних дел. И теперь, находясь в приподнятом настроении, готовый совершать добрые дела, шёл проведать девочку. Картина, которую увидел милиционер, повергла его в ужас.

Мария Ивановна и Николай Гаврилович грустили на кухне, и состояние их было далёким от счастливого. Покрасневшие глаза, распухший нос — что ещё более красноречиво может выдать секрет: женщина плакала. Растерянность и страдание корёжили лицо ветерана.

— Доброго дня вам. Что случилось? Что-то с Надей?

— Да какой он добрый… день этот… Сил больше нет никаких. Заберите от нас это чудовище, — из глаз Марии Ивановны опять покатились слёзы, — за что нам такое наказание…

Капитан прошёл в квартиру и дернул дверь, ведущую в Надину комнату. Она оказалась запертой.

— Надя, открой. Это я, Анатолий Иванович. Малеваный.

Тишина в ответ.

— Прошу тебя, открой, поговорить надо.

— Оставьте меня в покое… Все… Не о чём мне с вами говорить… Уходите.

— Надя, я хочу помочь, открой.

Дверь неожиданно резко распахнулась, и он увидел Надю. Спутанные космы свисали на глаза и щеки. Вернее, щёк как таковых не было. Она была худа до изнеможения. На лице только рот и огромные, наполненные злостью, ненавистью и безысходностью глаза. Воздух в комнате был спертый, пахло всем, только не тем, чем должно пахнуть в комнате у восемнадцатилетней девушки, — духами, фруктами и конфетами. Везде валялись книги, гантели, лекарства, одежда.

Малёваный, сделав вид, что не заметил бардака, царившего в комнате, сказал:

— Я хочу помочь тебе.

— Ну так помогите. Заберите меня отсюда, чтобы я не мозолила глаза этим людям, — и, помолчав, тихо добавила: — Или убейте, потому что сама я уже не смогу… понимаете, — неожиданно заорала она, — и жить не могу! И умереть не могу!

Дверь резко захлопнулась, и что-то внутри комнаты заскрежетало.

— Надя! Опять закрылась, — растерялся на минуту капитан. — Я сейчас схожу к её лечащему врачу, — сказал он, обращаясь к родственникам, попрошу у него направление-путёвку в санаторий. Пусть подлечат её. Она успокоится. А там посмотрим…

— Спасибо, — выдавил из себя Николай Гаврилович. Мария Ивановна сидела за столом, отвернувшись к окну, и даже не взглянула на милиционера.

— До свидания, — проронил капитан и тихо вышел, оставив на столе пакет с фруктами и сладостями для Нади.

Следующую неделю девушка выезжала из комнаты только по ночам, чтобы сходить в туалет или вылить из горшка то, что накопилось за день. К пище, которую готовила Мария Ивановна, она не притрагивалась. Забрала только пакет, который принес ей капитан. Мария Ивановна пробовала поговорить с внучкой, даже пыталась извиниться, но ответом ей было гробовое молчание. Она, вздыхая и вытирая слёзы, отходила от запертой двери несолоно хлебавши.

В понедельник, взломав дверь Надиной комнаты, её вынесли на носилках и увезли на скорой в ближайший санаторий «Рассвет» — дешёвый пансионат для рабочих, нуждающихся в том, чтобы поправить здоровье или провести отпуск.

 

25

Санаторий находился в очаровательном месте на берегу большой полноводной реки. Вокруг лес. А сейчас, во второй половине августа, здесь было особенно красиво. Сосны, стройные, как мачты кораблей, казалось, поддерживали лёгкие облака, чтобы они не опустились на землю. Яркое, но не палящее солнце создавало ауру комфорта и уюта. Ели топорщили свои зелёные меховые рукава. Лиственные деревья радовали окружающих яркой зелено-жёлто-красной палитрой красок. Никто не мог остаться равнодушным к такой красоте. Никто, кроме Нади. Она полностью ушла в своё горе и накрепко закрыла за собой все «двери», «окна» и даже «маленькие форточки», соединяющие её с внешним миром.

Малёваный и Коваленко уговорили главврача санатория, Богатырёва Игоря Васильевича, выделить для девушки комнату где-нибудь на первом этаже, чтобы она могла сама выезжать на улицу. Эти два неравнодушных человека даже подружились. Иногда собирались вместе, чтобы выпить по пивку и обсудить, как лучше помочь девочке. Главврач сначала упрямился:

— Мы будем вывозить её. Не переживайте. У нас для этого специальный персонал есть. А эта комната, о которой вы говорите, нежилая. Это что-то вроде кладовой и туалета. Девять «квадратов», разве она сможет там жить?

— Вы не понимаете, Игорь Васильевич. Она не хочет быть обузой. У этой девочки гордости на пятерых заложено, а её, бедную, всю жизнь попрекают, что она кому-то жить мешает, понимаете? — объяснял коллеге Константин Николаевич. — Девять метров? Да это для неё целый дворец!

— Ей надо дать возможность всё делать самой, — вступил в разговор капитан, который был абсолютно согласен с доктором, — чтобы она поверила в себя, чтобы стала нужна сама себе.

— Неужели все так плохо? — сомневался Бондаренко. — Молодая, красивая девочка…

— К сожалению…

— И ещё, — милиционер внимательно посмотрел на главврача, — я хочу обратиться в горсовет, чтобы ей выделили эту комнату как квартиру и разрешили здесь жить. Нельзя ей возвращаться к родным. Платить за неё она будет из своей пенсии, которую получает по инвалидности, а вас, Игорь Васильевич, я хотел попросить: поддержите меня, пожалуйста, и если это возможно, присмотрите для неё какую-нибудь работу в санатории.

— О господи, вы просите о невозможном. Какую же работу я могу присмотреть для человека, который не встаёт из инвалидного кресла?

— Но ведь руки-то и голова у неё рабочие. Пусть что-то шьет… Пишет… Считает… Ну, не знаю… старшей «куда пошлют»…

— Да уж, пошлёшь её… Но вы правы, коллега. Девочку жалко. Я подумаю.

— Спасибо вам большое. Мы с капитаном будем навещать её. А вы, если что надо, тоже не стесняйтесь. Обращайтесь.

Мужчины, пожав друг другу руки, разъехались по своим рабочим местам, а Надя осталась сидеть в своем кресле посреди пустой комнаты, безучастная ко всему. За неё опять кто-то принимал какие-то решения, устраивал её судьбу совсем не так, как бы ей самой хотелось.

Первую ночь в своём новом жилище она так и просидела в кресле, не сомкнув глаз. Внутри груди болело так, что ей было больно дышать. Ей хотелось заплакать, но глаза, как пески пустыни Сахара во время засухи, не пролили ни одной, даже самой скупой слезинки. И только под утро, когда через открытое окно в комнату ворвался свежий ветерок, она пошевелилась и посмотрела перед собой.

Глубоко вздохнула. Никто её вчера не потревожил. Неужели наконец-то все оставили её в покое… на целый месяц… Хорошо… А потом что? Да ладно… может, за месяц что-нибудь случится…

И случилось…

 

26

Она жила в этом санатории вот уже десять дней и хоть не стала общительней, но, как минимум, перестала прятаться от людей. «Ходила» на процедуры, где встречала людей, которые, пусть и не были в инвалидных креслах, но ходили на костылях или с палочкой, обедала в столовой, выезжала во двор. Однажды она увидела двух дородных девиц, которые, как Надя подозревала, направлялись к ней. Она уже собралась скрыться от них в своей спасительной комнатке, когда услышала:

— Привет, я Зина.

— А я Валя.

— Надя.

— Ты нас помнишь? Мы на ваннах работаем, санитарки мы.

— Помню, — Надя отвечала нехотя, но быть совсем невежливой стыдно, ведь эти девушки не сделали ей ничего плохого.

Валя и Зина были подружками. Обеим было слегка за двадцать. Обе жили в ближнем к санаторию селе Воронцы. Учились в одной школе, которую окончили «с грехом пополам» с разницей в один год. Теперь вместе ездили на работу в санаторий. Они даже были похожи. Обе грубо скроенные, круглолицые, с зализанными назад волосами.

— Вот, — Валя стала доставать из сумки, что висела у неё на плече, пол-литровую баночку с голубцами, ещё одну с котлетами, кулёк с огурцами и помидорами. В это же время Зина достала хлеб, колбасу и бутылку вина с яркой этикеткой, на которой красовалось название — «Золотая осень».

— Что это? — удивилась Надя.

— Та у Зинки именины сёдня, а мужик ейный, сатана, выпить не даст… вот мы и решили к тебе прийти отпраздновать, — объяснила Валя.

— Ты же не против? — Зина умоляюще посмотрела на Надю.

У Надежды, глядевшей на такой пир горой, рот наполнился слюной.

— Нет, не против… только….

— Та не переживай, все будет нищак.

Санитарки живенько размотали и нарезали колбасу, хлеб и разлили вино по стаканам, которые тоже принесли с собой.

— Только я не пью… вина, — пыталась отказаться Надя от выпивки, — а вот голубцы… я уже несколько лет голубцов не ела… а что такое «нищак»?

— Ох, темнота-а-а… «Нищак» — это «хорошо», «клёво» по-нашему, а вино это детское… легкое. Вот, давай. Нельзя отказываться. У человека ж день рожденья. Чтоб Зинка наша была здоровой, надо пригубить…

Валя и Зина опустошили свои стаканы. Надя глотнула крепкий тёрпкий напиток, скривилась и поставила стакан на стол.

— Ни-ни-ни-ни… — запротестовала Зина, — первый до дна, — и она всунула Наде в руки стакан и заставила выпить всё, что в нем было.

Странно, но минут через десять Надя почувствовала, как боль в груди, которая не отпускала её вот уже почти год, приутихла. Голова, правда, немного закружилась, но это тоже было, скорее, приятно, чем нет. Девушки накинулись на еду. Когда вино в бутылке закончилось, а стол опустел, подружки засобирались.

— Ой, автобус бы не пропустить, — заспешили селянки, — а то Мишка убьёт потом…

— Да, девочки, идите. Я сама уберу. И… спасибо вам…

— Да нам чё… А то ты всё сама, да сама… Мы и завтра зайдём, ладно?

— Ладно.

Надя впервые за последний год улыбнулась.

В эту ночь она спала без задних ног. Непонятное какое-то выражение. Ведь у человека нет ног «задних», и даже «передних» ног нет, но, как говорится, из песни слов не выбросишь, и поскольку именно из-за ног Надя спала плохо, то она так и подумала утром, когда проснулась: «Я спала без задних ног». Из-за них, из-за своих ног, она постоянно была в состоянии депрессии. А как тут не будешь в депрессии, когда тебе вот только должно исполниться восемнадцать лет, а ты не можешь ходить. И, кроме того, если во сне захочется повернуться на другой бок, то приходится полностью просыпаться. Руками помогать ногам принять удобное положение, и уснуть после таких процедур бывает довольно трудно. Но в этот вечер Надя, в первый раз за долгое время, чувствовала себя хорошо. В груди не болело так сильно. Нет, боль не прошла, но её как будто затёрли ластиком. Размазали по телу, как масло по хлебу. Она не была такой концентрированно острой, и, кроме того, в голове шумело, а это мешало думать о ногах, которые не желают ходить, о сломанном позвоночнике, который, собственно, и был тому причиной.

На следующий вечер Зина и Валя пришли снова. На этот раз Зина принесла бутылку собственноручно выгнанного самогона. Закуску собрали с санаторного обеденного стола. Выпивали за знакомство, за то, чтобы Надя вылечилась и снова стала ходячей. За то, что Зинку вчера муж не ругал, а даже подарок подарил: набор кухонных полотенец.

И Наде опять было хорошо. Правда, наутро немного подташнивало, кружилась голова и совсем не хотелось идти заниматься лечебной физкультурой. Но зато не было так страшно, когда она думала о том, что её ждет в будущем и есть ли у неё это будущее вообще.

Так и шли дни за днями, недели за неделями, месяц за месяцем…

 

27

В столовой санатория «Рассвет» время от времени кто-нибудь из заводских боссов отмечали свои юбилеи. На середину сентября была намечена свадьба дочери главного бухгалтера приборостроительного завода «Подшипник».

Оксана, так звали невесту, окончила школу в том же году, что и Надя. Учиться ей не хотелось, а вот замуж хотелось очень.

Её выбор — Вадим Мельниченко — не вполне устраивал родителей Оксаны. Его родители всю жизнь проработали на заводе простыми инженерами. Подумаешь, какая-то там «прослойка интеллигенции». Не чета им — Воскобойниковым. Вероника Матвеевна — главная по деньгам завода, а отец Оксаны — так и вообще директор продовольственного рынка. Тоже можно сказать, что главный по деньгам рынка. Но Оксана «встала в позу». Люблю и точка. Делать нечего. Не отказывать же любимому «дитятку» в красивой игрушке? Сам Вадим оканчивал Государственный университет и имел репутацию подающего большие надежды юриста.

Прикинули родители и решили: в семье, где все «главные по деньгам», свой юрист просто необходим. И согласились. Свадьбу назначили на сентябрь.

— Тук-тук-тук. Кто в домике живет? — Анатолий Иванович в прекрасном расположении духа постучал в Надину комнату.

— Войдите, — ответил ему на удивление звонкий голосок.

Капитан вошёл в комнату и удивился. Комната приобрела жилой вид. На полу лежала дорожка — подарок Вали. Над кроватью небольшой коврик — Зина принесла. Там же — фотографии советских актеров Александра Абдулова, Олега Янковского и Фаины Раневской — модно так. На столе — маленькая электрическая плитка и чайник. Это девушки купили Наде по её просьбе. Он так обрадовался, что даже «простил» ей довольно стойкий запах алкоголя. Мало ли, может, праздновала девушка что-то…

— А я к тебе с хорошей новостью, Надюша.

— Какой же? Меня последнее время все балуют хорошими новостями.

— Кто это все?

— Вы первый рассказывайте. Что за новость?

— Ох, ты какая хи-и-итрая… Ну ладно. Я тебе принес ордер на эту комнату.

— На эту комнату? Ордер? Это значит…

— Так точно. У тебя теперь вполне официально есть своя собственная комната. Правда, пока только на 5 лет. Но, во-первых, 5 лет — это большой срок, а во-вторых, я думаю, что мы её потом совсем отвоюем.

— Ура-а-а-а!!! — обрадовалась Надя. — Вот спасибо. Это надо отметить. Вы самогонку пьете, Анатолий Иванович?

— Самогонку? Бывает, что и пью. А откуда у тебя самогон?

— Это девочки, что на ваннах работают, принесли. Зина сама гонит. Они приходят ко мне. Зина и Валя. Мы дружим. Я у них теперь кастеляншей работаю. На полставки.

— А-а-а, ну дружите. Конечно. Только водкой-то не увлекайтесь, ладно?

— Ой, да ну вас, Анатолий Иванович. Мы же по чуточке…

Надя подкатила себя к большой алюминиевой кастрюле, которая стояла под столом, и достала оттуда угощение. Ела она мало, и все то, что раньше оставалось после обеда на столе, теперь заворачивалось, забиралось и складывалось в эту кастрюлю для закуски.

— Вот, холодильник еще купить надо. Думаю, из трёх пенсий смогу собрать на первый взнос в рассрочку. Валя и Зина купят, а Зинын муж поможет привезти, — по-хозяйски рассуждала девушка. — А вы ж это чего просто так стоите, наливайте… Комнату-то обмыть надо, а то счастья не будет.

— Кстати, Надя, о пенсии. За комнату бухгалтерия будет отчислять, что положено. И после того как закончится твой курс лечения, ты можешь покупать у них путёвки и питаться здесь постоянно, если хочешь. А можешь и сама готовить, я смотрю, ты и плиточкой разжилась.

— Что сами отчислять будут, хорошо. Мне ходить на почту платить будет трудно. А плитка? Вот дала девочкам деньги, они мне и купили.

Малеванный видел, что плитка не новая, почищена, вымыта, но не новая. Обманули подружки Надю, но ничего не сказал. Жалко было портить ей настроение. Он впервые видел её такой весёлой и разговорчивой.

— Ну что, за мою комнату? Спасибо вам, Анатолий Иванович, — и Надя залпом выпила то, что Малеванный разлил по стаканам. Он внимательно посмотрел на девушку и выпил тоже. Молча.

Потом отдал Наде ордер на комнату, пакетик с конфетами и, погрозив пальцем:

— А с водкой не балуйся, — вышел.

 

28

«Ну что ж ты ко мне привязался-то…»

Опять сон, и снова не поймёшь, ночной кошмар это или явь.

Как будто идет она по берегу реки, своими ногами идёт, по колено в воде, а за ней неотступно следует Эйнштейн. Он ничего не говорит, только ей очень неприятно, оттого что он преследует её.

«Хоть бы сказал что-нибудь, что ли… — сердилась Надя, — что толку вот так, молча, ходить за мной?»

Она попыталась убежать. Ей казалось, что она бежит быстро-быстро. Даже воздух сопротивлялся её стремительному бегу, становился таким плотным и тягучим, но, оглянувшись, она опять видела его, идущего за ней спокойным шагом.

Проснулась. На душе неспокойно. Грязно как-то. Дышать тяжело.

«Наверное, надо форточку открыть, душно как-то».

Упершись руками в кровать, села. Во рту пересохло, голова кружилась, и почему-то было стыдно.

«Нет, не хочу… не хочу ни о чём думать… зачем всё? Всё равно ничего не получится… Ни-че-го… Это только в книжках да в кино хеппи-энд бывает, а в жизни…»

Она потёрла руками по своим бесчувственным бёдрам. Потом, придвинув к себе поближе инвалидное кресло, перенесла в него свое тело.

Посетив туалет, подъехала к алюминиевой кастрюле. Открыла её и достала оттуда бутылку водки.

«Нет, не буду, сопьюсь еще», — она поставила бутылку на место и закрыла крышку. Вздохнув, направилась к кровати, но, не доехав, развернулась и быстро, чтоб не передумать, поехала назад к заветной кастрюле, по дороге прихватив со стола стакан. Опять достала бутылку, налила полстакана водки и залпом выпила.

«Уф-ф-ф…»

Надя так и осталась сидеть, держа в одной руке бутылку, в другой — пустой стакан. Через несколько минут «лекарство» подействовало. Мышцы расслабились, в голове зашумело, и девушка, глубоко вздохнув, заткнула бутылку пробкой и поставила её назад в кастрюлю.

Рассвет застал её сидящей в своём кресле.

«Сегодня в санатории у кого-то свадьба, — подумала девушка, — а у меня день рождения… восемнадцать лет… кошмар…»

Внезапно Надя разволновалась. На глаза навернулись слёзы. Ей стало ужасно жаль себя, всеми брошенную и забытую калеку, руки задрожали, дыхание стало прерывистым, и она неожиданно захлебнулась слезами.

«О господи! Люди женятся. Они счастливы… Потом у них будет семья, дети, а я… А я никогда… Как это вынести!? Зачем тогда жить? Для чего?»

И она не нашла ничего лучшего, чем опять открыть свою кастрюлю.

В четыре часа пополудни в дверь постучали.

Надя спала, отвернувшись к стене, и стука не слышала, но дверь по совету главврача не закрывала — мало ли что, вдруг помощь понадобиться. А сегодня, после того как она, жалея себя и отмечая свой день рождения, выпила почти два стакана водки, ей уже было совсем всё равно. Она с грехом пополам сумела добраться до кровати и переползти на нее и моментально забылась в пьяном сне.

— Надежда Андреевна, — услышала она чей-то голос, который знала, но никак не могла вспомнить, кому он принадлежит, — с днём рожденьица вас!

Надя открыла глаза и увидела Константина Николаевича, врача, который так много для неё сделал. Он уже успел осмотреть Надино жилище. Заглянул он и в заветную алюминиевую кастрюлю и всё понял: жалко девочку… Помочь бы, но как? Да и своих проблем по самое не хочу…

— Здравствуйте, — наконец ответила она, потерев глаза ладошками, — а откуда вы… Вы помните? — удивилась она, догадавшись, что дата её рождения была записана в её истории болезни. — А это что, мне? — глаза её стали большими и круглыми, когда она увидела на столе букет цветов, стоявших в стеклянной вазе, и большого голубого кудрявого медведя.

— Тебе. Подарок.

— Спасибо, — пролепетала сухими губами, пряча глаза.

— А ещё мы сейчас с тобой оденемся и пойдём на свадьбу.

— Куда-а?

— На свадьбу. Я тебя со своим племянником и его друзьями познакомлю. Заодно и твой день рождения отпразднуем.

— Не пойду. Меня на свадьбу не приглашали.

— Приглашали. Вот даже пригласительный написали. Я его в твоей двери нашёл.

Доктор, конечно лукавил. Это он попросил невесту пригласить девушку и написать для неё персональное приглашение, зная её гордый характер. Дело в том, его племянник Богдан находился в стадии развития отношений со свидетельницей невесты, подругой Оксаны. И с Вадимом был знаком — учился на одном факультете университета. Вся честная компания жила в одном дворе, дружили с детства, и посему были приглашены на свадьбу и Константин Николаевич, и его жена Татьяна, и ближайшие соседи. Некоторое время назад Коваленко позвонил капитан Малёваный и, обеспокоенный тем, что Надя начала выпивать, попросил, чтобы он время от времени тоже проведывал девушку. Анатолий Иванович, то ли по доброте душевной, то ли в силу своих профессиональных обязанностей, чувствовал ответственность за Надю. Не мог он пройти мимо её судьбы. Почему? Он и сам не знал — не мог, и точка.

Надя удивлённо посмотрела на красивую открытку и бросила:

— Всё равно не пойду.

— Почему?

— Мне надеть нечего.

— Надя, не выдумывай. У тебя вот есть красивый свитер. А ножки мы тебе закроем этим симпатичным одеяльцем, что мишка с собой принёс.

— Какое одеяльце?

— Ну как же! Вот он же сидит на нём… А ну, давай-ка его сюда, мы Надюхе ноги накроем, а ты так посиди, у тебя попа толстая, мягкая. Слушай, Надя, ты когда-нибудь видела кудрявых медведей?

— Нет, не видела, — зазвенел колокольчиком весёлый голосок, — но я и голубых медведей тоже не видела.

— Да? Надо же, я тоже не видел…

Коваленко шутил, улыбался, хотя на душе у него скребли кошки. Конечно же, он заметил, что Надя начала пить. Случилось как раз то, чего он больше всего боялся. С одной стороны, если за каждого клиента бояться, то и «боялки» не хватит, а с другой — случай тяжёлый. Жалко было эту бедную, но независимую, к сожалению, никому не нужную девочку. Он понимал, что ему она тоже не нужна, но жалко было все равно. Он решил помочь Наде и привлечь к делу своего племянника. Хотел, конечно, как лучше, а получилось, как всегда…

А девушке было стыдно. Стыдно за то, что начала пить. Что перестала делать физические упражнения. Что стала меньше читать и больше спать.

«Они все так стараются мне помочь, а я… — думала она, — всё, приду со свадьбы, вылью на фиг эту водку. Стану заниматься».

— Ладно, пойдёмте. Я переоденусь только и зубы почищу.

— Я подожду тебя на улице.

— Вы идите, я потом сама приеду.

— Я подожду тебя, Надюша.

Он боялся, что она схватится за бутылку для храбрости или вообще передумает. Но сейчас Надя не собиралась хвататься за бутылку. Наоборот, она хотела быть хорошей девочкой, ведь Константин Николаевич совсем не обязан был помнить о её дне рождения, а уж тем более приносить подарок. А он помнил… и принес… Не бабушка, не дедушка… И мать наверняка знает, что с ней случилось, а ведь не приехала, не пожалела, не забрала… Никто из них, а совершенно чужой ей человек…

Через несколько минут Надя в симпатичном, очень идущим ей свитерке, причёсанная, с подкрашенными светлой перламутровой помадой губами выехала из комнаты.

— Очень симпатичненько, — ничуть не кривя душой, прошелестел доктор и повез Надину коляску к столовой, где уже вовсю поздравляли молодых.

Он решил сначала познакомить Надю с племянником и другими молодыми людьми, которые были на свадьбе, а потом уж присоединиться к празднованию. Конечно, молодежь теперь не очень душевная, думает всё больше о себе, да и заняты: кто учится, кто работает, но не исключено, что кто-то захочет подружиться с девушкой.

Они уже почти подъехали к небольшой группе людей, среди которых был и Богдан, как заметил, что Надино лицо вдруг покрыла смертельная бледность. Она схватилась рукой за грудь, и было такое впечатление, что она вообще перестала дышать.

— Что? Что, Надя? Тебе плохо?

— Я… я… я не хочу… я не могу… — еле слышно прошептала она.

«Наверное, стесняется, — подумал Коваленко, — ничего, люди ко всему привыкают», — и он, не обращая внимания на состояние девушки, стал толкать коляску дальше.

Когда он подвёз её к молодёжи, на Надю жалко было смотреть: бледная, губы сжаты, руки, лежащие на коленях, были сцеплены так, что побелели пальцы.

Она сверлила взглядом живописную группу молодых людей, готовых, по всей видимости, к свадебному веселью. Красивый широкоплечий спортивный блондин, одетый в бежевый гольф — писк моды, выгодно подчёркивающий его играющие мышцы, гордо осматривал публику, убеждаясь в том, что много людей обращают внимание на него и счастливо виснущую на нем миниатюрную коротко стриженную особу. Она обняла его обеими руками за талию и преданно заглядывала в его почти бесцветные глаза. Другой парень — рыжий и кудрявый. Он, бедный, был так высок, что, наверное, когда идёт по улице, то разбивает себе лоб о вывески, встречающиеся на его пути. Он активно размахивал руками перед лицом круглолицей веселушки. Она заразительно смеялась, прихлопывала и припрыгивала от нетерпения или излишней энергии. Третьей женщиной в компании была девушка в бледно-розовом платье с пышной юбкой. Она не смеялась и не висла, а, напротив, стояла гордо, высоко подняв точеный подбородок, и лишь слегка, как будто делала одолжение, улыбалась. А напротив стоял и не сводил глаз с гордой девушки элегантный, как рояль, брюнет среднего роста. Он не размахивал руками, не смеялся. Он был спокоен и галантен. «Боже, только не он…» Надя бросила взгляд на девушку в пышном розовом платье и опять опустила голову.

— Богдан, ребята, разрешите представить вам Надю Ярош. Надя, это мой племянник Богдан. Он хоть и племянник, но я считаю его своим братом, мы росли вместе, — Коваленко указал на черноволосого парня. Невысокого, но хорошо сложенного. — А это его девушка Алла и их друзья: Валерия и Саша, Света и Роман… А у Нади сегодня день рождения, — добавил он без всякого перехода, — ну, пойду я, а вы уж тут, молодёжь, разберётесь сами, ладно, Богдаш?

— Да, Костя, конечно, беги, Таня спрашивала, где ты.

Несмотря на то, что Коваленко числился в «дядях» у Богдана, последний называл его просто по имени. Они действительно были скорее братьями, чем племянником и дядей.

Пока Константин Коваленко говорил, никто не обратил внимания на двух девушек, которые вели себя как-то неадекватно: Надя сидела, не поднимая головы, уставившись на носки своих обездвиженных ног, и Алла, наоборот, пожирала Надю глазами, в которых было всё: удивление, презрение, превосходство. Единственно, чего в них не было, так это сочувствия.

— Ты!? — неестественно громко вскрикнула Алла.

— Я, — очень тихо, почти неслышно ответила Надя.

— Так вы знакомы? — Богдан наконец-то обратил внимание на то, что Надя ведет себя неестественно.

— Это моя бывшая одноклассница.

Алла превратилась в красавицу. Высокая, стройная, большие миндалевидные серые глаза на худощавом лице с тонкими чертами, густые волнистые волосы до плеч.

Надя молчала. Ей очень хотелось уехать, но она не могла пошевелиться — мозг отказывался давать команду мышцам рук крутить колёса. Страх, стыд и досада объединились против здравого смысла и праздновали победу.

«Так и знала, что всё будет плохо. Алла красивая, успешная и счастливая. Вон какой парень у неё. Как его зовут? Не помню… а-а-а, Богдан, кажется. Такое же красивое имя, как и сам парень. Богом данный, — мысли беспорядочно носились в Надиной головке, натыкались друг на дружку, разлетались в разные стороны. — Не то что она — порочная, никому не нужная испорченная калека. Ну зачем её спас этот «добрый доктор Айболит»?! Кто его просил?»

— Здравствуй, Надя. Я Богдан.

— Здрасьте…

Надя с трудом оторвала взгляд от своих туфель и посмотрела на молодого человека, который присел возле её коляски, так, чтобы заглянуть ей в глаза, и протянул ей руку. Она не знала, что ей делать со своими руками, поэтому не делала ничего.

— Господи, Надежда, ты как была клушей, так ею и осталась. Когда мужчина протягивает руку…

Но Богдан не дал ей договорить. Он снизу посмотрел на Аллу так, что у неё слова застряли в горле. Потом взял Надины пальцы в свои и по-джентльменски прикоснулся к ним губами.

— Рад познакомиться, мне Костя много рассказывал о тебе.

Они остались на площадке втроём. Остальные ребята предпочли весёлую свадьбу тяжёлой картине сидящей в инвалидном кресле молодой девушки. Что с них возьмёшь!

— У тебя красивые руки, Надя. Тонкие, изящные.

— Конечно, она же ничего ими не делает. Наверное, даже ручки не держит.

— Послушай, Алла, иди к ребятам.

Богдан даже не смотрел на неё.

— А ты?

— Я потом приду.

— Ну уж нет… Оставить тебя с этой бомжихой…

— Как ты можешь? Это же твоя одноклассница! Она в беду попала, ей, может, помощь нужна…

— Не нужна мне никакая помощь, — вдруг чётко и спокойно произнесла Надя. — Идите, вас там гости ждут, — один Бог знает, чего ей стоило не расплакаться вот так, прямо у всех на виду. — А мне домой надо.

— Пошли-и-и, Богда-ан, — заканючила Алла. — Видишь, ей домой надо. И вообще, Надька всегда была не от мира сего. В нашем классе никто с ней не дружил. Вот, пришли к логическому результату…

— У тебя души нет, Алла. Иди к ребятам, мы сейчас придём.

— Ну и пожалуйста! Только помни, я же могу и вообще уйти.

Алла резко развернулась на тонких каблучках. Пышное платье расправилось при этом в красивый веер оборок и рюшей. Не оглядываясь, она стала быстро удаляться, оставив своего парня с одноклассницей, которую презирала, в сторону столовой, где свадьба уже «гудела» во всю.

Надя ужасно хотела домой, в свою маленькую комнатку-крепость, но Богдан крепко держал колесо её коляски.

— Нет, Надя. Я не отпущу тебя. На это есть несколько причин, хотя, как выражается мой любимый дядя, довольно и одной: видишь ли, этот самый дядя просил меня позаботиться о тебе.

— Я освобождаю вас от этой обязанности, — Надя сама удивилась тому, как спокойно звучал её голос. Внутри у неё все кипело, клокотало и взрывалось. Единственно, о чём она сейчас могла думать, так это о том, как добраться до заветной кастрюли и забыться. Но что-то подсказывало, что этот молодой человек не только выполняет поручение своего доброго родственника. Чувствовалась какая-то искренность в его взгляде, словах и движениях.

— Послушай, а давай позлим Алку. Мне почему-то кажется, это доставит тебе удовольствие.

— Нет. Не доставит.

— Она такая злючая. В ней столько желчи! Я раньше не замечал… Ладно, я проголодался, уверен, что ты тоже умираешь с голоду. Поехали!

Он резво встал, схватился за ручки Надиного инвалидного кресла и быстро повез девушку в по-свадебному оформленную шарами и плакатами столовую пансионата «Рассвет».

Сначала Надя хотела остановить Богдана. Она уже открыла рот, чтобы сказать ему об этом, но потом подумала: «Все равно уже всё случилось… Хоть наемся… Тем более что остановить молодого человека всё равно не получится».

Девушке очень не нравилось, когда за неё принимали решения, и чтобы не чувствовать себя совершенно униженной, попыталась найти здравое зерно в этой ситуации.

Молодой человек привёз Надю в столовую, где подвыпивший весёлый народ праздновал бракосочетание Оксаны и Вадима как мог. Жених с невестой, уморившись от переживаний, танцев и алкоголя, сидели в сторонке. Туда Богдан и покатил Надю.

Завидев коляску, молодые встали и направились навстречу.

— Привет. Я Оксана, а это мой жених, ой, — залилась она звонким смехом, — муж, Вадим.

— Надя.

Ей понравилась приветливая невеста.

— Вадим. Муж, — по-гусарски щёлкнул каблуками жених и, взяв Надину руку в свою, тоже по-гусарски поцеловал её пальцы, — мы рады приветствовать вас на нашей свадьбе.

— Идемте во-он за тот столик, пора выпить и поесть.

Богдан подкатил коляску к столику, где уже сидели остальные ребята. Когда процессия приблизилась, Алла встала.

— Пойду попудрю носик…

Но никто её не услышал. Внимание ребят было приковано к Наде. Валерия накладывала ей в тарелку салат, колбасу, сыр. Саша придвигал поближе картошку и мясо. Вадим разливал по бокалам шампанское.

Богдан взял бразды правления в свои руки:

— Я предлагаю предоставить право тоста нашему новому другу, вернее, подруге, Надежде.

Он вручил Наде фужер с шампанским и подмигнул. Ей от этого подмигивания стало тепло и светло. Даже показалось, что внутри кто-то глубоко вздохнул: «Ух-х-х-х…»

— Я не знаю, что говорить, — неуверенно начала она, — очень хочется пожелать вам счастья, чтобы были детки и чтобы их все любили… и чтобы вам всегда хотелось жить вместе.

— Горько, горько, горько, — поддержали тост присутствующие, и к ним подключилась вся свадьба. — Го-орько! Го-орько! Го-орько!

Оксана с Вадимом встали.

— Один, два, три… — орали гости хором.

Молодые, процеловавшись «до десяти», пригубили шампанское.

— Ура-а-а! — взревела изрядно подвыпившая свадьба.

Посидев ещё немножко с молодежью, жених с невестой встали и, извинившись, оставили компанию — их ждал тамада для проведения оставшихся свадебных церемоний.

Атмосфера за столом была непринужденная и веселая. Надя совершенно расслабилась и впервые за долгое время не только чувствовала себя в компании своей, ей даже было весело.

— А вы знаете, что у Нади сегодня день рождения? — Богдан с интересом разглядывал изможденное из-за болезни лицо девушки.

— Ой, Надюш, поздравляем! — Саша опять разлил по бокалам шампанское. — Желаем тебе, чтобы ты была здоровой. Чтобы у тебя было много хороших друзей и чтобы все несчастья остались позади, а впереди было только счастье.

— А это вам, мадмуазель, — Богдан галантно протянул Наде розу.

— Ой, спасибо, спасибо!

Все ели, произносили тосты и пили за них. Никто не спрашивал её, что произошло. Никто вообще не выделял её из компании. С ней обращались так, как будто она была одной из них. Саша рассказывал смешные истории из серии «Студент сдаёт зачёт профессору».

— Представьте, на экзамене по уголовному праву один кент выдал. Огородников, это профессор у нас такой, — пояснил он Наде, — спрашивает Липу — это мы так кента этого зовём, а вообще-то он Липовецкий. Так вот, Огород спрашивает: «Молодой человек, а вы можете мне сказать, что такое обман?»

— Конечно, — отвечает Липа, — если вы мне не поставите зачёт, это и будет обман.

— Это каким же образом?

— По уголовному кодексу, обман совершает тот, кто, пользуясь незнанием другого лица, причиняет ему ущерб.

— Ха-ха-ха… Ну и чего, Огород поставил зачет?

— Неа, не поставил… Ходил Липа два раза пересдавать…

Потом Валерия делилась впечатлениями из жизни женского общежития. Было весело и легко до тех пор, пока не вернулась Алла.

Она села напротив Нади и откровенно нагло уставилась на неё. «Что себе позволяет эта калека! Как была ущербной в школе, так и осталась. Даже ещё хуже… Надо будет всем рассказать, что я была права. А теперь ещё всё внимание ей, ну как же — несчастная. Б… Ещё, не дай бог, Богдана у меня уведет… хотя куда ей. Убогая… В любом случае надо показать ей её место».

Всё время, пока Алла думала и смотрела в упор на Надю, последняя старательно отводила глаза. Ей было стыдно и неуютно под взглядом одноклассницы. Внутри, за грудиной, опять появилась тяжесть. Что-то сжалось до боли, и казалось, колотило в виски что есть силы.

Алла проследила за Надиным взглядом. «Ну конечно. Она заливает свое горе водкой. То-то Костя просил, чтобы со стола водку убрали, а я и не поняла зачем. Алкоголичка! Щас мы ей поможем», — красивые губы исказила злая ухмылка.

— Ладно, Надюха, хорош кукситься. Что было, то было, давай лучше выпьем.

Алла встала, и пока все были заняты друг другом, взяла с другого стола бутылку водки, на которую смотрела Надя, и быстро разлила по рюмкам.

— Давай, за встречу.

Девушки выпили. Алла заметила, как одноклассница выпила водку с жадностью, одним махом. «Ну всё, капут тебе…»

— Ты вообще как? — голос Аллы, казалось, был добрым и участливым.

— Ничего, а ты? — переспросила Надя тихо.

— Я? Вот с Богданом в одном университете учимся. Он — на юридическом, я — на инязе. А ты учишься?

— Нет…

— Ну да, ничего. Давай еще выпьем за то, чтобы ты поправилась.

Выпили. Алла сразу же налила по третьей.

— За любовь?

Но тут случилось непредвиденное. Богдан, рассказывая что-то друзьям, размахивал руками. Он, казалось, совершенно случайно подбил Надину руку, и рюмка с невыпитой водкой со стуком упала на пол.

— Ой, простите, я нечаянно.

— За нечаянно бьют отчаянно, — прошипела Алла и нагнулась, чтобы поднять рюмку с пола и налить снова, но неожиданно под столом, куда закатилась рюмка, увидела искажённое негодованием лицо Богдана.

— Если ты сейчас же не прекратишь это…

— То что будет?

— Посмотришь… дрянь ты, Алка.

— Это я дрянь? Я? — истерила она. — Это не я дрянь, Богданчик, а она! Это она, калека несчастная, влезает, как змея, между нами. Она тебе нужна? Да? Да? Ну и иди к ней… За ней как раз говно выносить некому…

Алла говорила громко и отчётливо.

— Ненавижу! — бросила, глядя в глаза бывшей подруге.

За столом стало тихо. Надя, бледная как мел, не смела пошевелиться. Ребята, переглянувшись, опустили глаза.

— Лерка, что-то мы давненько с тобой не танцевали, — обратился к своей девушке Саша, — а ну-ка, старушка, пойдем, потрясём костями.

Он подхватил девушку под руку и увёл на середину зала, где веселились остальные гости.

— Надь, ты не обращай на неё внимания.

Богдан понимал, что нужно как-то разрядить обстановку.

— Мне очень жаль, что я…. что я помешала вам сегодня…

— И ничего ты не помешала. С чего ты взяла? Алка умеет испортить людям настроение, ты уж мне поверь, она всегда была эгоистичной особой. Думал, что смогу изменить это, но, кажется, не судьба…

— Ну ты совсем дурой-то меня не считай… Ладно, я домой… Мне лекарства принять надо.

— Я отвезу тебя…

— Нет! — отрезала Надя. — Я сама…. И говно за мной выносить не надо, — добавила она очень тихо, — это я тоже сама делаю.

Но Богдан все равно услышал.

Твердый комок подкатил к его горлу, и впервые… впервые за всю его жизнь, если, конечно, не считать то время, когда он был маленьким, на глаза навернулись слёзы. Он сел за стол и, опрокинув в себя водку, не выпитую Аллой, задумался. Когда Саша и Валерия вернулись к столу, то Богдана там уже не было. А они, увлечённые друг другом, сразу же забыли и о девушке в инвалидном кресле, и о Богдане, и о скандальной Алле.

О них вообще все позабыли. Люди не любят горя. Нет, своё горе они частенько лелеют, иногда с удовольствием разделят с кем-нибудь, но чтоб взвалить на себя чужое? И, наверное, это правильно — защитная реакция организма. Или души?

Но сегодня ни красавица Валерия, ни её галантный партнёр Александр не собирались задумываться об этом. Они находились в стране, которая называется Любовью. А там, как известно, кроме двоих влюблённых, нет никого.

Надя за несколько минут долетела на коляске до своей комнаты. Въехав, захлопнула дверь. Сейчас она пожалела о том, что не поставила замок. Но ей всегда казалось, что в этом нет надобности. Воровать у неё нечего, а сама она никому не нужна. Она подпёрла дверь шваброй и схватилась за заветную бутылку.

«Нет, ничего у меня не получится. Я всем приношу одни только неприятности. Вот и Аллу с Богданом поссорила… А он… он такой красивый… Если бы она была здорова, то хотела бы, чтобы у неё был именно такой парень. Сильный, добрый, отзывчивый и умный. Будет ли когда-нибудь у неё свадьба? Она попыталась представить себя в подвенечном платье и фате и Богдана, такого же счастливого, как Вадим, в строгом чёрном костюме. Как он хорош! Она бы его очень любила. А так… Что же это вам всем так моё говно далось-то… Неужели своего мало? — злилась она. — Никого ни о чем не прошу, а они всё — «Говно, говно»… ещё вот так, перед всеми».

Надя вылила в кружку всю водку, что была в бутылке, и, не дыша, большими глотками, давясь и подавляя спазмы, выпила.

И ничего ей больше не нужно в этой жизни. Одним движением руки она смела на пол тарелки, стоящие стопочкой на столе. За тарелками последовала плитка. И читать она ничего больше не будет! Туда же полетели и книги. Вот так! Она будет пить и гулять. Гулять и пить! Больше ничего ей в жизни не остаётся. Вот так! Вот так! B ты туда же… голубой… кудрявый… «Раз я всем в тягость, то и зачем стараться… все равно… какой он нежный… красивый…» — уже сползая на пол с кресла, подумала девушка. И как только её голова коснулась пола, тут же впала в забытьё.

 

29

Душа, как тесто из кадушки, вывалилась из Надиного тела и распласталась мягким пластилином рядом с ней.

«Не-е-е-т, это что-то невероятное… Разве такое бывает… Разве можно меня так…»

Бедная, истерзанная, она была совершенно обессилена. Ей казалось, что она умирает.

«И ладно, пусть я лучше умру, чем переносить такие муки».

—  Ничего у тебя не получится. Я тебе не позволю, — услышала Душа.

Она попыталась посмотреть, кто с ней разговаривает, но у неё не получилось. Всё вокруг кружилось, вертелось, шаталось и дёргалось.

Душа почувствовала лёгкое прикосновение чего-то прохладного.

«Ах…»

Она догадалась, что это Ангел Y, приставленный охранять Надю, помогал ей.

—  Бедная ты моя…

—  Вершители говорили мне, что жизнь у девочки будет тяжёлая, — с трудом пролепетала Душа, — но разве это — тяжёлая? Это же сущий Ад! Я не могу больше.

—  Потерпи… потерпи ещё немного. Она справится. Она услышит тебя, обязательно услышит.

Душе всё-таки удалось приподняться, она стала искать привычный образ, в котором Y появлялся перед ней, но не находила его. Зато возле неё в воздухе висело и переливалось всеми цветами радуги большое облако. Облако подплыло ближе и окутало её всю. Душа ощутила лёгкое покалывание. Там, где облако соприкасалось с ней, вспыхивали маленькие голубые искры, похожие на искры бенгальского огня, — не горячие, а тёплые. Постепенно предметы и сама комната стали выползать из тумана и приобретать стабильность. Душа приподнялась, опираясь на окутывающую её пушистую разноцветную субстанцию.

—  Ну вот, видишь. Всё будет хорошо… Даже не сомневайся…

—  За что же этой бедной девочке такие муки? — спросила Душа, впрочем, не надеясь на ответ.

—  Не знаю, — Y всё-таки ответил ей. — Не нам решать, кому какую судьбу жить и почему.

—  Я полетаю немного…

—  Полетай, только недолго. А я тут с девочкой побуду.

Душа с трудом протиснулась сквозь полузакрытую форточку, и сначала её потянуло к земле, но она, справившись с притяжением, поднялась выше и, пролетев над лесом, опустилась на поляну перед озером. Ей очень нравились озера и реки, а особенно море. Она чувствовала, что заряжается от воды энергией.

Над озером клубились лёгкие белые кусочки ваты, похожие на туман.

«Странно, — подумала Душа, — больше нигде нет тумана… только тут… Да и ветер». Потом она заметила, что эти маленькие облака поднимаются вверх. Некоторые из них были совершенно белыми, некоторые отливали розовым, голубым или сиреневым светом. Душа поняла. Это души умерших людей. Она была абсолютно уверена, что где-то видела две из них, но вспомнить где не могла. Оба эти «облака» были совершенно серыми и почти прозрачными.

«Не повезло, — подумала она, — этим Душам не удалось продвинуться к совершенству в этих жизнях. Неужели и я вот так же…»

Душа любовалась закатом. Потом на небе стали появляться звёзды.

Подуло прохладой, но она не чувствовала холода. Она сидела и ни о чём не думала, просто наслаждалась покоем, свободой и красотой. Забеспокоилась только тогда, когда на горизонте появились первые лучи солнца. Как быстро летит время. Она, оказывается, просидела тут всю ночь. Назад, в истерзанное и искалеченное тело возвращаться не хотелось, но другого выхода не было. Взлетев над лесом, она вернулась в Надину комнату.

 

30

Комната оказалась пустой!

Невероятный беспорядок царил в ней, стоял отвратительный кислый запах рвоты и медикаментов, но она была пуста!

«О господи! Где же девочка? Где Y? Что здесь произошло? Где искать Надю?»

Найти девочку оказалось нетрудно. Душа вдруг услышала звон колокольчика и устремилась на этот звук. Чем ближе она подлетала к девочке, тем громче звенел колокольчик.

«Это дежавю какое-то. Я знаю это место. О! Это же больница. Опять больница!»

И тут она увидела Надю. Та лежала на каталке совсем голая. К её телу были подведены какие-то трубки и электроды. Глаза её были открыты, но взгляд совершенно пустой. Над телом девочки бледным облаком висел Y. Увидев Душу, он посторонился и дал ей возможность опуститься в Надино тело.

—  Прости, — успела она шепнуть Ангелу.

Но он, ничего не ответив, растворился в воздухе.

За то время, что Душа отдыхала на берегу озера, в комнате Надежды Ярош развернулись чрезвычайные действия по очередному её спасению.

Богдан, понимая, что Надя была сильно обижена Аллой, решил зайти к ней и успокоить девушку. Костя кое-что рассказывал о девочке, жалел её, поэтому ему нетрудно было представить, как тяжело ей сейчас. Решив дать Наде немного времени побыть одной, он задержался на свадьбе, чтобы поговорить с Костей о том, что случилось. Доктор решил пойти с Богданом пожелать девушке спокойной ночи, успокоить и, если нужно, поговорить с ней. Постучав в дверь и не дождавшись ответа, Коваленко надавил на ручку, попытался открыть дверь. Никакого результата.

— Наверное, спит и не слышит.

Богдан собрался уходить.

— Постой, Даня. Она никогда не закрывается. У неё нет замка в двери. Наверное, подпёрла чем-то дверь — забаррикадировалась. Что-то мне всё это не нравится!

Он резко надавил плечом на дверь. Послышался хруст поломавшейся швабры, которой Надя подпёрла дверь, и противный скрежет разбитой посуды, валяющейся на полу.

— О боже! — Богдан закрыл рукой нос: такой неприятный кислый запах стоял в комнате.

Надя без движения лежала на полу в луже своих рвотных масс. По комнате было разбросано всё: разбитая посуда, разорванные книги, одежда. От самой девушки нещадно несло алкоголем. Открытая заветная кастрюля зияла пустотой.

Константин Николаевич положил руку Наде на шею.

— Жива. Но пьяная вусмерть. Беги, звони нашим. Пусть приезжают, быстро!

Богдан мигом домчался до основного здания санатория и позвонил в скорую. Те, поняв, что вызывает их доктор Коваленко, пообещали сразу же прислать машину.

Костя тем временем вытащил девушку на улицу, вытер ей лицо и волосы полотенцем, предварительно смочив его в воде. Девушка не шевелилась. Через несколько минут вернулся Богдан.

— Едут. Я попросил, чтоб тихо.

— Молодец. Спасибо. Иди домой. Да, Тане скажи, что я на работу.

— Я Тане скажу, а потом с тобой, ладно?

— Нет. Нечего тебе там делать. Завтра придешь.

— Я хочу ей помочь!

— С чего бы это? Да и чем ты сейчас ей поможешь?! Иди домой, я сказал.

— Есть, сэ-э-э-эр… — рявкнул Богдан, но с места не двинулся.

Подъехала скорая помощь, Надю погрузили в машину, Коваленко тоже залез внутрь.

Богдан, вернувшись в Надину комнату, не дыша, убрал разбросанные вещи, вымыл пол и открыл форточку. Потом, плотно прикрыв дверь, пошёл сообщать жене Коваленко, что Костя ночевать дома, по всей вероятности, сегодня не будет.

 

31

Открыв глаза, Надя сразу же их закрыла. Что это? Куда это она летит? Нет, кажется, она не двигается. Почему же тогда всё так стремительно несётся вверх? Или это она падает вниз?

В голове плескалась боль. В горле — тошнота. Где это она и что с ней такое?

Прошло немало времени, прежде чем память стала возвращаться. Одновременно с памятью вернулись досада, стыд и злость. Злость на несправедливую к ней судьбу. На Аллу. На мать. На весь белый свет. Она заплакала.

И вдруг почувствовала, как кто-то сжимает ей ладонь. Крепко и в то же время мягко. Надя опять открыла глаза и увидела Богдана. Он держал её за руку, смотрел на неё, и в глазах у него было столько сочувствия, столько нежности, что Надя заплакала ещё горше.

— Ты поплачь, Надюш, поплачь, — произнёс он тихо.

— Зачем ты здесь? — сквозь слёзы стыда спросила Надя и отвернулась к стенке.

— А тебе теперь лучше начать привыкать к этому, потому что придется видеть меня довольно часто.

— Издеваешься?

— Ну почему сразу «издеваешься»? Ты что же, думаешь, мне больше заняться нечем? — ответил парень и подмигнул Наде.

Надя, хоть и отвернулась к стене, но краем глаза наблюдала за Богданом и заметила его лукавое подмигивание. Она освободила руку и вытерла слёзы.

— Зачем я тебе? От меня воняет, как от пивной бочки…

— Хочешь анекдот расскажу?

— Анекдот? Сейчас? Про пивную бочку?

Девушка не могла поверить в то, что слышит. «Наверное, уже слуховые галлюцинации начались», — пронеслось в голове.

— В автобусе едет женщина, — там временем начал рассказывать Богдан, — сидит одна, возле неё свободное место, что редко бывает в наших автобусах. Но ты же знаешь, в анекдотах всё возможно. Так вот, на остановке зашёл мужчина. Он сел рядом с ней и, положив ей голову на плечо, сразу же захрапел.

— Мужчина, — сказала женщина, — вы пьяны.

Надя смущенно потупила глаза, а Богдан, как будто ничего не заметил, рассказывал дальше:

— Мужчина поднял голову, оглядел её с головы до ног. Потом опять опустил голову ей на плечо и опять захрапел.

Женщина дернула плечом и сказала опять:

— Мужчина, вы ужасно пьяны.

Мужчина снова поднял голову и оглядел её. И опять заснул у неё на плече.

— Мужчина, вы невероятно пьяны! — выкрикнула разъярённая женщина и вскочила.

Мужчина посмотрел на неё с сожалением и сказал:

— Женщина, у вас кривые ноги. У вас ужасно кривые ноги. У вас невероятно кривые ноги. А я завтра буду трезвый.

И Богдан первый рассмеялся. Надя тоже улыбнулась.

— Так что всё исправимо.

— Ну да, всё, кроме моих… ног.

— Знаешь, я как-то не заметил, чтобы они были кривыми. Очень даже красивые ровные ножки.

Надя покраснела.

— Может, и красивые, и ровные, может, вот только не ходят ни хрена.

В ней опять поднялась волна раздражения.

Богдан раздражение проигнорировал.

— А мы их научим.

— Ты что, дурак?

— Нет. И надеюсь, что и ты тоже не дура. Не станешь гробить свою жизнь из-за какой-то Алки.

— Много ты знаешь…

— Знаю ровно столько, сколько мне надо знать, для того чтобы понять, что ты, если станешь лечиться, учиться и делать упражнения, будешь ходить. Забыла, кто мой дядя? Короче, Костя сказал, что ходить ты будешь. Только работать над этим надо, а не… фигнёй всякой маяться. Готов взять над тобой шефство. Согласна?

— Ты?

— Я. И только попробуй отлынивать. Буду… штрафные санкции накладывать.

— Зачем это тебе надо?

— Незачем. Делать мне нечего…

Надя, прикусив губу, отвернулась к стенке. Богдан опять взял её руку в свою, пожал.

— Договор?

— Договор.

Следующий день начался с новостей. Сложно сказать, хорошая это была новость или плохая, — иногда бывает трудно определить это сразу. Вот и Анатолий Малёваный шёл к Наде и все время думал, как ей сказать: «Я принес тебе хорошую новость или у меня для тебя плохие новости?

«Как всё в мире относительно, — размышлял он, — вообще-то, когда кто-то умирает, а особенно когда кого-то убивают, это не должно быть хорошей новостью. Но иногда оказывается, и так бывает».

Говорить Малёваному ничего не пришлось.

— Они умерли? — спросила Надя, забыв поздороваться, как только он вошёл к ней в палату.

— Не все… А ты откуда знаешь?

— Ой, простите, Анатолий Иванович, здравствуйте.

— Здравствуй, Надя. Так откуда ты знаешь?

— Не знаю откуда. Просто знаю — и всё. Чувствую. Как они… Этот, чёрный… это он умер?

— Нет. Он и старый Хандусь живы пока, но как по мне, то лучше бы им умереть сразу. Компания их вчера, как всегда, напились крепко. Схватились за ножи. Зубов порезал тех троих и ещё одного в придачу. Один умер на месте. Один сегодня утром в больнице. Хандусь выжил, но ему пришлось… в общем, лучше бы сразу умер…

— Значит, не время ещё, не получил всё, сполна… — задумчиво произнесла Надя. — А тому, Зубову что?

Наде было радостно. Она сама не понимала почему, но ей хотелось петь.

— Зубов? Зубов теперь в тюрьму. А там, между прочим, очень не любят козлов, которые насилуют малолеток. А уж я позабочусь о том, чтобы об этом узнали. Ох, не завидую я ему.

Милиционер старался не смотреть на девушку, но он то и дело останавливал свой взгляд на её оживших глазах.

Неужели чувство мести настолько сильно в этой девочке, что она аж расцвела, узнав о несчастьях, постигших этих пьяниц. Хотя что тут думать. Они же ей всю жизнь угробили.

— И вы это сделаете? Почему?

— Потому что считаю, так будет правильно. Впрочем, даже если я ничего не буду делать и никому ничего не скажу, то там все равно узнают. Боюсь, что уже знают. «Зоновское радио» знает всё. Непонятно только, как оно работает… М-да…

Уходя, капитан Малёванный так и не понял, что же его так поразило в Надином лице. Неужели жажда мести? Неужели она может быть такой? Ох. Опасная это штука — месть…

И его мысли вернулись к работе: насильникам, ворам и убийцам.

А Надя радовалась. Она увидела добрый знак в том, что всё сложилось в одну красивую мозаику: Богдан предложил помощь, «эти» (она никак не могла найти им хоть какое-то определение и использовала местоимение «эти») получают то, что заслужили. Хандусь пусть еще помучится. Пусть почувствует, как «сладко» жить калеке на белом свете. И того «чёрного» там, на зоне, убьют. Так сказал капитан Малёванный. Сначала его тоже изнасилуют, а потом убьют. Напоследок тоже узнает, каково ей было.

Но откуда эта странная тоска? Ей почему-то стала неприятна мысль о том, что она так радуется смерти и несчастьям других людей, пусть даже насильников и её обидчиков. Нет, она не должна их жалеть. Они ей всю жизнь поломали.

Решила переключиться на решение своих проблем. А об этом подумать позже. Отлегло.

«Может, и правда, если много заниматься, то смогу ходить, — роились мысли в её юной головке, — дура, сколько времени угробила. Может, уже ходила бы, если бы занималась. Всё, сопли утереть и завтра вперёд».

 

32

В палате, где лежала Надя, молодых девушек её возраста не было. Валентина Александровна, соседка по кровати справа, казалась ей глубокой старухой, хотя на самом деле ей было лет сорок пять, не больше. Она лечила язву. Другая кровать была занята симпатичной веселой блондинкой лет тридцати. Звали её Наташа. К ней приходило много людей: родители, муж Иван, подруги.

Сегодня в палате было особенно весело. Наташе принесли много вкусного, цветы и даже бутылку шампанского. Вечером, когда все посещения закончились, Наташа объявила:

— Уважаемые выздоравливающие, сегодня ужинаем в палате. Празднуем моё тридцатилетие. Валентина Александровна, для вас мама приготовила протертые котлетки на пару и «пюрешечку» несолёную. Соль отдельно. Нам с тобой, Надя, достанутся еще шампанское и торт «Наполеон», любишь? Нам можно всё.

— Люблю. А тебе тоже можно шампанское и торт? — осторожно спросила Надя.

— Мне теперь всё можно! — весело прощебетала Наташа.

Молодая женщина была худа и бледна, и Надя думала, что она очень больна и должна соблюдать диету. А оказывается, ей всё можно. Надо же! Может, Наташа была больна, а теперь выздоровела и теперь ей всё можно кушать? Наверное, даже нужно для того, чтобы поправится.

— А что у тебя было?

— Я тебе потом расскажу, ладно? Я бы хотела с тобой познакомиться поближе, ты не против?

— Нет, не против.

— Ну, вот и хорошо.

Наташа хотела быстро подняться, но у неё закружилась голова, и она ухватилась за спинку кровати. Наташа сильно побледнела, а Надя вдруг увидела красивую молодую женщину в чёрном элегантном платье, стоящую шагах в пяти за спиной Наташи.

«Нет! Не может быть!» — Надя не хотела верить своим глазам.

Сопалатники посмотрели на Надю с испугом.

— Что? Что случилось? — забеспокоилась Валентина Александровна за девушку.

— Вы её видите?

— Кого?

— Женщину в чёрном платье… За спиной у Наташи?

— Какую женщину? Надь, тебе плохо?

«Наверное, «белочка», — посочувствовала в душе Валентина Александровна, — бедная девочка. Такая молодая, а уже спилась. Мало того, что алкоголизм плохо лечится, а у женщин, говорят, вообще… Хотя в таком положении, как она, не грех… Бедная девочка…»

— Надюш, нет тут никого, кроме нас… это тебе показалось.

— Да, показалось… наверное… извините…

Но Надя её видела. Она до сих пор стоит возле Наташи и немного с сожалением смотрит на неё.

«Интересно, — подумала Надя, — почему она смотрит на Наташу с сожалением? Ей что, жалко Наташу? Обычно улыбается».

Она увидела, как женщина оторвала взгляд от Наташи, посмотрела в упор на Надю и, слегка нахмурившись, исчезла.

 

33

Вечером они всей палатой уплетали вкусные паровые котлеты, картошку, винегрет и даже холодец. Запивали все это шампанским и ароматным сладким украинским узваром из сухофруктов. Валентина Александровна и сама Надя поздравляли Наташу с днем рождения, желали ей крепкого здоровья, счастья и радости. Наташа поздравления принимала, всех благодарила и много смеялась.

«Несчастная, — жалела её Надя, — ведь она не знает, что скоро умрёт. Не буду ей ничего говорить. Пусть ничего не знает. Тем более что, даже если и скажу, всё равно не поверит…»

«Счастливая, — завидовала Наташе Валентина Александровна, — молодая. На молодых всё быстро заживает. Пойдёт домой, нарожает детишек своему Ивану. А мне с этой язвой всю жизнь мучиться… и старость уже не за горами, ох…»

На следующий день к Наде пришёл Богдан и положил на тумбочку стопочку книг.

— Что это?

— Книги, Надюш. Они должны нам помочь в том, чтобы поставить тебя на ноги и вернуть к жизни.

— Ну да, скажешь тоже… вот так — прочитал книжечку и пошёл…

— Не-е-е, Надюх, так не получится…

— Жаль, а то бы все книжки перечитала. Я люблю читать. Скажи мне, Богдан, а почему для того, чтобы чего-то добиться, нужно делать то, чего совсем не хочется делать?

— А потому, что для того, чтобы чему-то научиться, нужно обязательно приложить усилие. Преодолеть, как говорится, лень, страх и, может, что-то ещё. Так что ты читай не для того, чтобы пойти, а для того, чтобы ума набраться, мудрости. Ведь цель, почему ты что-то делаешь, может быть разной, правильно?

— Ой, какой ты умны-ы-й. А без усилий и преодолений никак нельзя?

— Без усилий нельзя.

— Легко тебе говорить…

— А откуда ты знаешь, что мне легко? Ты меня спрашивала? Ты знаешь, как я живу? Чем болею, что меня интересует? Все время «я», «мои ноги», «бедная я несчастная»… Открой глаза, дорогая, и посмотри вокруг! Сколько на свете более несчастных, более больных людей, чем ты.

Надя не ожидала от Богдана такого напора. Она залилась краской и тихо произнесла:

— Ты что же, пришёл сюда добить меня? Я знаю, какая я плохая.

— Ну, вот опять: добить «меня», какая «я»… Хватит себя жалеть. Пора приниматься за работу. Ты опять просидела два дня и так и не начала заниматься.

Надя покраснела. И правда, она каждое утро давала себе обещание, что вот завтра обязательно начнёт делать упражнения. Но день проходил, и планы опять откладывались на следующее завтра.

Она подняла голову и увидела, что Наташа смотрит на неё внимательно и изучающе. Наде стало стыдно.

— Хорошо, расскажи мне, что это за книги. Только…

— Что?

— Не повышай на меня голос, пожалуйста, мне делается плохо, когда ты кричишь.

— Прости, Надюш, конечно, я не буду… Вот, смотри. Эта книга — комплекс упражнений. Эти упражнения разработаны специально для людей с травмой позвоночника.

— И ты что, знаешь таких людей, кому бы эти упражнения помогли?

— Знаю. Во-о-от. А это — книга философская. Тут много полезного о том, как настроить свои мозги на победу. А эта — Лиона Измайлова — юмористическая. Помнишь, он в смехопанораме часто выступает. Смех поднимает настроение, и вообще Измайлов замечательно пишет. Ну, и еще одна книга. Это история о девочке, которая сумела добиться в жизни всего, чего хотела… Совсем как ты, — добавил он и, взяв Надины руки в свои, заглянул в глаза. Она отвела взгляд.

— Я почитаю…

— Вот и хорошо. А теперь давай-ка я вывезу тебя в парк. Ты знаешь, что за больницей есть замечательный парк?

— С озером?

— С озером… Ты что, была там?

— Нет.

— А откуда ты знаешь, что там есть озеро?

— Ниоткуда… просто так, подумала.

Молодой человек взялся за ручки Надиной коляски и вывез её на улицу, прокатил по парку, подвёз к озеру. Он испытывал смешанные, совершенно непонятные ему и доселе неизведанные чувства. С одной стороны, ему просто было жаль эту девушку, и он хотел помочь Косте, а с другой — его сердце начинало бешено биться в её присутствии, и хотелось совершить подвиг. Ну, может быть, не подвиг, но определенно что-то особенное. В парке Богдан сел на землю напротив Нади и, сняв с неё тапочки, стал массажировать её бесчувственные ступни.

— Что ты делаешь? — удивилась девушка, не поняв сначала, почему он сидит на земле перед ней.

— Начинаю приводить в действие наш «наполеоновский» план.

Надя покраснела от смущения.

— Не надо…

— Надо. Костя, Константин Николаевич, сказал, массаж делать ежедневно, как и зарядку.

 

34

Вдруг Наде показалось, что она проснулась. Вот вроде и не спала: ела, пила, на что-то смотрела, а вроде — спала: не получала удовольствия от еды и ничего не замечала вокруг. Смотрела, а не видела, слушала, а не слышала, касалась, а не чувствовала.

А тут вдруг расступилась тьма, раздвинула свои мутные занавески, и Надя увидела парк. И деревья в нем, такие большие, сильные и живые. Некоторые оделись в красную охру, некоторые — в золото. Некоторые ещё радовали глаз зеленью и свежестью.

А озеро! Какая прелесть! Гладкое, прозрачное, как зеркало. Кажется, именно в нем пузырятся белые облака и растут эти деревья в разноцветных одеждах.

— Ой, смотри, рыбка!

— Где рыбка? — Богдан скопировал голос мамы-медведицы из знаменитого мультфильма про медвежонка Умку.

— Как у тебя здорово получается! — залилась звонким смехом девушка. Богдан поддержал её и захохотал тоже.

— Нужно закрыть лапой нос, тогда рыба не увидит тебя, — продолжил он наставления мамы-медведицы.

Ребята провели вместе целый вечер. Впервые за почти два года Надя забыла о своих проблемах не с помощью алкоголя, а просто потому, что ей было хорошо. Богдан предупредил, что завтра он прийти не сможет, потому что у него в институте надвигается зачет. Ему надо подготовиться. Поработать в библиотеке.

— Я буду ждать тебя, — смущённо лепетала девушка, изо всех сил удерживая слёзы, готовые выползти наружу.

— Читай, занимайся, — как-то чересчур строго произнес парень и, попрощавшись, удалился.

Оставшись одна, Надя готова была дать волю своим чувствам и позволить горячей солёной жидкости пролиться из карих девичьих глаз, когда вдруг заметила, что в палате что-то изменилось. Она оглянулась вокруг и увидела, что на Наташиной кровати стонет другая женщина.

— А где Наташа? Её что, выписали?

— Её перевели.

— Почему? Куда? — почему-то испугалась девушка.

— В реанимацию. Ей стало плохо, — Валентина Александровна была в хорошем расположении духа — она готовилась к выписке.

— А где реанимация?

— На втором этаже, но туда никого не пускают.

Но Надя, не дослушав, уже мчалась на своей коляске к лифту. Спустившись вниз, она увидела большую вывеску на дверях «Реанимация» и ещё одну поменьше размером «Посторонним вход воспрещён» и… открыла дверь. В протянувшемся перед девушкой коридоре было чисто, пусто и светло. Она въехала в отделение и медленно, как бы крадучись, покатила по коридору. Дверей в «палаты» здесь не было. В каждой комнате лежал только один человек, поэтому Надя без труда нашла палату, в которой лежала, прикованная к каким-то аппаратам, Наташа. Она готова уже была въехать внутрь комнаты, как услышала:

— Что вы здесь делаете? Туда нельзя!

Надя оглянулась на голос и увидела медсестру в белом накрахмаленном халате и колпачке.

— Я к Наташе. Можно? Мне надо сказать ей что-то очень важное. Пожалуйста, разрешите мне с ней поговорить.

— Я не могу, девушка, не положено. А вы ей кто?

— Мы в палате вместе лежали до того, как она… как её к вам привезли… Я только скажу ей что-то и уеду. Пожалуйста, разрешите.

— К сожалению, она сейчас спит и всё равно не сможет с вами поговорить. Как вас зовут?

— Надя.

— Давайте с вами, Надя, договоримся так: сюда вам приезжать нельзя, но, как только мы её подлечим, переведём в палату интенсивной терапии. Она находится на третьем этаже. Там разрешены посещения для самых близких. Туда приходите… простите, подъезжайте денька через два.

— Так она не умирает?

— Ну что вы. Просто был приступ, — медсестра потупила глаза.

— Спасибо вам большое. Я приеду. Через два дня.

Следующие два дня Надя грустила, но, несмотря на это, а может, именно потому, она начала заставлять себя ходить в физкультурный зал и выполняла все упражнения, которые были разработаны для таких, как она, неходячих людей. К этим упражнениям добавились ещё и те, которые разработал для неё доктор Коваленко.

В тот день, когда к ней приходил Богдан, вечером, Константин Николаевич пригласил Надю в ординаторскую.

— Я слышал, ты готова приступить к тренировкам?

— Да.

— Молодец. Очень рад слышать это. Вот возьми, здесь список и описание упражнений, которые ты должна будешь делать ежедневно, а лучше два раза в день, утром и вечером, как лекарство, — Константин Николаевич разулыбался, — наш инструктор по лечебной физкультуре будет помогать тебе. Вот ещё направление на массаж, тоже ежедневно. Ещё будут уколы и таблетки. Но пить нельзя. Категорически.

— Спасибо.

— Если будут ещё какие-нибудь вопросы, не стесняйся, спрашивай, ладно?

— Ладно. Спасибо, Константин Николаевич.

— Пожалуйста. И давай, вперёд и с песней!

— C какой?

— С той, что повеселей. Ну, например, «Капитан, капитан, подтяни-и-тесь, только смелым покоряются моря-а-а-а»! — вдохновенно запел медик.

 

35

На следующее утро Надя, вооружённая мечтой и наставлениями, направилась в зал лечебной физкультуры. Ей было совершенно непонятно, как упражнения для верхней части тела могут способствовать «восстановлению функции нижних конечностей», как написано у неё в направлении, а проще говоря, тому, что она сможет ходить. Но под руководством тренера по лечебной физкультуре с утра и самостоятельно вечером заставляла себя ехать в зал и выполнять упражнения столько, сколько сказал ей делать Константин Николаевич. И ни в коем случае не меньше, а иногда даже большее количество раз.

Богдан за эти два дня не появился, и Надя опять загрустила, решив, что говорил он ей всё только потому, что должен был так говорить, а на самом деле ему, как и всем, нет до неё никакого дела.

В субботу вечером после тренировки она решила выехать в парк. В конце первого месяца осени вечерами воздух уже прохладен, а она не взяла тёплой кофты. «Прохладно», — поёжилась Надя. И уже готова была повернуть назад, когда увидела парочку, которая, как ей показалось, скрывалась за деревом. Они мирно беседовали. Девушка была высокой и стройной, у парня в руках — букет цветов.

«Как он похож на Богдана… — подумала Надя, — такой же сильный и… Ой, так это же Морозова!»

Надя перестала чувствовать холод. Её даже в жар бросило. Она судорожно схватилась за колёса своей коляски и покатила себя по парку. Сделав крюк, заехала с обратной стороны дерева, чтобы разглядеть парочку получше. Не стоит искать ответ, который может огорчить тебя… Она увидела то, что хотела: это были Богдан и Алла. Одноклассница «висела» на шее молодого человека, а он обнимал бывшую подругу, держа за её спиной цветы. Надя в отчаянии закрыла лицо руками и не могла видеть, как Богдан, оттолкнув Аллу, резко отвернулся от неё и пошёл по направлению к больнице. Зато, когда она наконец-то смогла оторвать руки — спасительные ставни, отделяющие мечту от реальности — от лица, то увидела направляющуюся к ней бывшую подругу. Сначала девушка хотела сделать вид, что не заметила Аллу, и уехать, но было поздно.

— Надя! Привет! Я вот проведать тебя пришла…

— Привет. Зачем?

— Что зачем?

— Зачем пришла?

— Ах, ну-у-у, во-первых, извиниться хотела. Я тогда выпила… наговорила тебе всякого… ты извини.

— А сейчас? Это здесь Богдан был?

— Ну да, он позвонил, а мама сказала, что я к тебе пошла. Вот он и примчался, цветы купил, хотел помириться.

Надя не могла найти в себе силы, чтобы поддержать разговор. Зато Алла продолжала:

— А я ему сказала: «Ты лучше Наде цветы отнеси. Я обойдусь, а вот в её положении…» В общем, я посоветовала отнести цветы тебе. Он и понёс. — Ты вообще как? — как бы опомнившись, спросила Алла.

— Нормально.

— Слушай, я вот тут с собой взяла… Вот, колбаска, сырок… и бутылочку. Давай за примирение, а? А то как-то чувствую себя виноватой перед тобой, давай, а?

— Мне нельзя.

Голос Нади не был категоричным. Алла почувствовала это.

— О-о-ой, Надю-у-уш, ну давай, ну пожалуйста. А то так на душе хреново, хоть волком вой…

Надя молчала. Ей ужасно хотелось выпить, но она помнила своё обещание, что дала Константину Николаевичу. И Богдану. А с другой стороны, он же её обманывает. Сказал, что не общается с Аллой, а сам… Обида накатила на неё. Заволокла липким холодным туманом всё существо её. Сжало. Стало трудно дышать.

— Давай, — прохрипела, — пойдём вон туда, за куст боярышника. Чтоб никто не видел.

Девушки расположились под кустом на траве. Алла предложила сесть рядышком, на покрывале, которое она принесла с собой. Покрывало было тонким, но перспектива «быть как все» всегда привлекала девушку, тем более что Алла пообещала, что поможет Наде забраться в кресло после незапланированного пикника, Надя сползла с кресла вниз и умостилась рядом с одноклассницей.

Подлости Аллы предела не было. Вместе с сыром и колбасой Алла принесла с собой большую бутылку «Столичной» и в то время, как Надя выпивала свою порцию «за здоровье», «за дружбу», «за любовь», незаметно выливала свою на землю. Она без умолку болтала о том о сём, не давая «подруге» сосредоточиться, и всё наливала и наливала. Убедившись, что Надя опьянела настолько, что не сможет подняться с земли, коварная девушка вдруг стала серьезной.

— А теперь слушай меня, пьяное дерьмо. Если ты ещё раз приблизишься к Богдану или позволишь ему приблизиться к себе, то я тебя убью. Поняла!? Хотя я думаю, что ты и сама скоро сдохнешь. Сопьёшься и сдохнешь! Сегодня дождь обещали, — продолжала Алла задумчиво. Она отодвинула Надину коляску подальше от девушки и, вылив на неё остатки водки, зашагала прочь.

Богдан тем временем, не обнаружив Нади в палате, поставил цветы в банку с водой, а саму банку — ей на тумбочку и пошёл поговорить с Костей. Сопалатники сказали, что Надя пошла в зал делать свои упражнения, поэтому он решил туда не идти, чтобы не смущать девушку. Но когда он вернулся в палату после разговора со своим дядей и опять нашел Надину кровать пустой, заволновался.

«Где же она может быть так долго?»

— Может, она пошла к Наташе. В палату интенсивной терапии? Она собиралась, — предположила женщина, занявшая Наташину койку.

Обрадовавшись возможному объяснению, Богдан побежал туда, но и там он Нади не нашёл. Обеспокоенный, он опять пошел к Косте. Тот готов был идти домой — уже надел стильный длинный плащ и щегольской берет. Он только не мог найти свой зонт, который, как всегда, куда-то запропастился.

— Костя, я Надю нигде не могу найти.

— Она, должно быть, в зале.

— Нет её в зале. И у Наташи её нету, и нигде её нету…

Тревога усиливалась.

— Может, на улице? В парке, например. Она частенько туда выезжает после того, как ты свозил её к озеру.

Врач старался держать себя в руках, хотя тоже начал подозревать неладное.

 

36

— Какой парк! Там дождь шпарит уже добрых полчаса!!!

Богдан уже кричал.

— Сейчас, Богдаш, сейчас… Я позвоню…

— Алё, приёмная? Коваленко беспокоит. Надежда Ярош через ваш вход не выезжала во двор? Да, в инвалидном кресле… Выезжала? А назад? Не видели? Хорошо, Спасибо. Ну, ты понял, — уже обращаясь к Богдану, произнёс медик, — побежали искать. Рысью!

Они нашли её. Богдан почти сразу увидел одиноко стоящую пустую коляску недалеко от того места, где он разговаривал с Аллой, и все понял.

— Сссука, — прошипел он.

— Что? — не понял Коваленко.

— Ничего. Вон коляска, побежали.

Они, даже не пытаясь защититься от ливня, побежали по направлению к инвалидному креслу. Там же, возле куста, они нашли полумёртвую пьяную девушку.

— Бо-о-оже, где же это она водку-то взяла? — удивился Константин Николаевич.

— Это я…

— Ты? Ты что, дурак? Зачем?

— Нет, водку не я принёс, — смутился Богдан, поднимая Надю под руки и пытаясь усадить её в кресло, — но я виноват. Она, наверное, видела меня с Алкой… я потом расскажу.

Надя «не хотела» сидеть в кресле — все время сползала с него, и молодой человек, подхватив её на руки, понес внутрь больницы.

В палату нести не стали. В приёмном покое, прочистив желудок, уложили на кушетку и поставили капельницу. Через час после всех этих процедур Надя открыла воспалённые глаза и, увидев Богдана, произнесла:

— Уходи.

Богдан со всего размаха влепил ей звонкую оплеуху и, резко развернувшись, вышел из приёмного покоя.

Домой ни Костя, ни Богдан не пошли. Отчитавшись перед женой, Константин Николаевич достал из сейфа ординаторской бутылку коньяка.

— Нам тоже с тобой надо снять стресс.

Налив янтарный напиток в чашки, из которых обычно пили крепкий чай или кофе, мужчины отпили по глотку.

— Что за уникальная способность такая у этой девушки вляпываться в каждое дерьмо? Вроде и девчонка неплохая…

— Костя, ты только подумай, разве она виновата? Мне кажется, судьба у неё такая страшная. Вот только зачем?

— И ты веришь во всю эту чушь?

— Ты только подумай, что у этой девушки в душе делается? Вот поставь себя на её место!

— Не-ет уж, увольте.

— Что? Не хочешь? То-то же. Так ты мужик, — Богдан сделал ещё глоток коньяка, — а она маленькая, хрупкая девочка… А скажи мне, Костик, почему говорят, что коньяк пахнет клопами? Ты вообще нюхал клопов? Знаешь, как они пахнут?

— Нет, не нюхал. Это хороший коньяк. Он не может пахнуть такой гадостью… Постой… Уж не влюбился ли ты в неё, Богдаш?

Богдан, не ответив на вопрос, встал и подошёл к окну.

— Дождь… Представляешь, что было бы, если б мы её не нашли?

— А что бы было? Простудилась, возможно, заработала бы воспаление лёгких. Может, даже умерла. Избавилась бы от своих мучений. И душевных, кстати, тоже. Она сама к этому стремится.

— Как ты, врач, можешь так говорить, не понимаю!

— А я не понимаю, откуда у тебя вдруг такая жалость образовалась.

— Не вдруг, Костя, не вдруг. Забыл, что я тоже без матери рос.

— Так у тебя есть мы.

— Вот именно. А у этой девочки никого нет. Никого, кому бы она была нужна. Я вас всех очень люблю: и тебя, и Анну Павловну, и деда Колю. Ты никогда не интересовался, что я чувствую, а я тебе скажу: мне иногда так не хватает мамы. До сих пор, представляешь? Когда-нибудь я её найду и спрошу, почему она оставила меня.

— Спросишь, если она жива ещё, в чём я лично очень сомневаюсь.

Мужчины проговорили до утра. Коваленко звонил в приёмный покой за ночь несколько раз, и, убедившись, что с Надей всё нормально, они продолжали разговаривать.

Под утро, с разрешения Константина Николаевича, Надю отвезли в палату. Ей было стыдно. Стыдно и противно. Противно, что она поверила Алле и та в очередной раз «показала», какая Надя слабая и ни на что не годная дура. От того, что надеялась, что нужна Богдану, который, конечно же, только жалел её, и ничего больше, от того, что нарушила слово, данное врачу, который столько сделал для неё.

Щека до сих пор горела от пощечины. Как он посмел ударить её! Как он мог!? Надя хотела заплакать, но странно: слёз не было.

Её охватила злость. Злость на саму себя. Злость на то, что она позволяет бить себя по щекам.

Она опять не смогла. Она опять позволила себя обидеть. Она слабая. Никчемная. Так ей и надо! И что же, вот так и будут все, кому не лень, хлестать её по щекам? Но щёки — ладно, а душа?

Бедная: исковеркана, исцарапана, избита. Может, довольно?

 

37

— Надежда, — услышала она вдруг своё имя. Оно прозвучало, как будто из ниоткуда.

Повернула голову на звук и увидела Ивана. Он стоял в проёме двери грустный, но какой-то светлый изнутри. Надя не могла бы правильно описать впечатление, которое производил на неё муж Наташи (на дне рождения Наташи она выяснила, что Иван является её законным мужем), но он ей очень нравился своим отношением к жене. И это отношение она называла «светлым».

— Надя. Тебя Наташа зовёт. Ты могла бы поехать к ней?

О боже, совсем забыла. Какая же она, всё-таки, дрянь. Обещала, клялась…

— Да, да, конечно. Сейчас. Оденусь только…

Наташа ждала Надю, сидя в постели, обложенная подушками. Выглядела она уставшей, осунувшейся и ещё более похудевшей. Но глаза, слегка подчёркнутые тушью для ресниц, излучали тепло, а губы, чуть тронутые помадой, улыбались. За кроватью, почти вплотную к Наташе, стояла женщина в черном.

— Наденька, я хотела бы с тобой поговорить, — произнесла Наташа слабым, но уверенным голосом, — ты можешь уделить мне несколько минут и выслушать меня.

— Да, конечно, Наташа. Я сама хотела прийти, потому что должна тебе кое-что сказать, но меня к тебе не пустили.

— Я знаю. Не волнуйся. Я хочу поговорить с тобой, потому что боюсь, у нас не будет больше такой возможности.

— Тебя выписывают? — удивилась Надя. — В таком состоянии?

— Нет, Надюш, я умираю. У меня рак.

— Рак? Умираешь? Не может быть! Но ты такая… такая весёлая всегда и жизнерадостная. Ты что, всё это время знала?

— Конечно, знала. Знала и радовалась каждой возможной минуте, отпущенной мне жизнью. Что бы изменилось, если бы я плакала, страдала и билась в истериках. Разве я не умерла бы тогда? А так последние годы, месяцы, недели и дни я провела в радости и была счастливой.

— Но это же так трудно!

— Сначала было трудно потому, что жалела себя. А потом, когда перестала жалеть себя, всё стало хорошо. Как раз об этом я и хотела поговорить с тобой. Хочешь? Потому что если не хочешь, я не стану. Это твой выбор. Всегда помни: от того, какой выбор в жизни ты делаешь, зависит твоё будущее.

— Хочу, — твёрдо произнесла Надя и подкатила своё кресло ближе, чтобы лучше слышать угасающий с каждой минутой голос умирающей молодой женщины.

— Ты уверена? Тебе, возможно, не понравится то, что я собираюсь тебе сказать.

— Да я сама знаю. Дура я. Говори, пожалуйста.

— Так вот, Надя. Всё, что с нами происходит в жизни, происходит не просто так. Всё случается зачем-то. И если ты задумаешься над этим, ты со мной согласишься. Но, что бы ни происходило, ты, пожалуйста, всегда думай о своей Душе. Ей приходится тяжелее всех.

— Ну-у, я не уверена, что она у нас вообще есть, — засомневалась Надя.

— И не сомневайся, — улыбнулась Наташа, — есть. Ты же видишь что-то такое, что больше никто не видит. Ведь так? Видишь?

— Ммм-да. Вижу.

— Что ты видишь?

Надя молчала. Она боялась, что её опять сочтут сумасшедшей или обманщицей.

— Не бойся. Скажи. Я знаю, что ты не сумасшедшая и не обманщица, — опять улыбнулась Наташа, — что ты видишь?

— Я вижу очень красивую женщину в чёрном платье, рядом с тем человеком, кто скоро должен… умереть.

— А-а-а, так вот почему у тебя были такие испуганные глаза, когда ты смотрела на меня. Ты видишь Смерть. Я знаю, Наденька. Знаю. Я не вижу, но чувствую её. Она здесь. Совсем близко.

— Это, наверное, страшно?

— А тебе разве не было страшно, когда ты прыгнула из окна прямо к ней в объятия?

— Не знаю. Тогда мне страшней жить было, чем умереть. Так было плохо…

— Вот об этом я и хочу с тобой поговорить. Не о смерти, о жизни. Ты, дорогая моя, ценить её должна. Она может оказаться такой короткой… Подумай только, какая ты счастливая, что была рождена вообще. Сколько женщин сделало аборт. Сколько мёртвых детей родилось, умственно отсталых или погибли вместе с матерью. А ты родилась здоровой, умной и красивой девочкой.

— Так меня потом калекой сделали.

— Нет, Надюш. Вспомни. Ты сама шагнула с подоконника… Сама…

— Меня перед этим четверо «козлов» насиловали.

— Значит, что-то ты сделала не так, и так должно было случиться.

— Что я сделала не так? Я вообще ещё ничего сделать не успела! За что мне такое?

— Не знаю… Но знаю точно, что ничего не бывает зря. Значит, в твоём поступке был смысл… Это тебе только кажется, что ты могла поступить как-то иначе. Нет. Не могла.

— Ты правда так думаешь? И не осуждаешь меня?

— Я, Надя, восхищаюсь тобой. Твоей отчаянной смелостью, твоим умением чувствовать и видеть мир. Я думаю, что тебе какая-нибудь особая судьба уготовлена. Ведь ты осталась жива. А они ответят за то, что сотворили. За всё ответят.

— А мне что от этого?

— Правильно, не твоё это дело. Ты пойми, они ведь, по сути, очень несчастные люди: необразованные, опустившиеся и одинокие.

— Так что же, по-твоему, я их теперь пожалеть должна? — у Нади аж дыхание перехватило от такой перспективы.

— Может, и должна… Но главное, тебе надо запомнить: нет ничего дороже жизни. Трудной или лёгкой, бедной или богатой, с ногами или без… Я даже не буду говорить тебе, что на свете очень много людей с какими-то ограниченными способностями, но они живут, трудятся, творят. Оказывается, это не столь важно, чтобы у тебя были все части тела. Главное, чтобы в теле была Душа. Если у человека есть Душа, то он жив. У тебя она есть, Надюша, есть… Ты можешь думать, чувствовать, любить, радоваться. И пока ты жива, думай и дурачься, чувствуй и расслабляйся, радуйся и плач, люби и прощай.

— А меня? Меня кто же любить будет? Калеку?

— А зачем тебе?

— Что зачем?

— Зачем тебе, чтоб тебя любили? Сама люби. Люби и всё. Ничего не требуя взамен. Живи и помни: этот день, эта минута никогда не повторится. Будет другая, может, лучше, может, хуже, но эта — никогда. Если ты её проведёшь в слезах, злости, ненависти, то она так и останется в твоей жизни минутой горя, злости и ненависти. А если ты восхищалась рассветом или цветком. Если ты сегодня простила кого-нибудь или полюбила, то это «сегодня» навсегда останется днём радости и любви в твоей жизни. Если ты это поймёшь, то увидишь, как изменится мир, твоя жизнь. Как воспрянет твоя Душа и как станет тебе легко и радостно.

— Ты, наверное, верующая? — разочарованно пролепетала Надя.

— Да. Верующая. Я верю в Жизнь, я верю в Любовь, я верю в Доброту.

— А-а-а-а, я думала, ты веришь в Бога.

— А Бог и есть — Жизнь, Любовь, Доброта и ещё многое другое…

Голос Наташи стал слабеть. Надя заметила это и сказала:

— Наташ, я, наверное, пойду. Ты, похоже, устала.

— Да, я устала, но позволь мне договорить. Боюсь, что у нас не будет другого шанса.

Измученная болезнью молодая женщина закрыла глаза, и в комнате наступила тишина. Через минуту, глубоко вздохнув, она продолжала:

— Надя, ты добрый и хороший человек. Очень добрый и очень хороший. Ты молода. Красива. Тебе надо перестать жалеть себя, а вместо этого полюбить себя такой, какая ты есть. Тебе необходимо взять контроль над своей Судьбой. Но для того чтобы управлять ею, надо заплатить серьёзную цену.

— Цену? Какую? — округлила глаза Надя. — О какой цене ты говоришь, я не понимаю.

— Для того чтобы управлять свой судьбой, надо взять на себя ответственность за свои поступки.

В палату заглянула медсестра, посмотрела на Наташу и осуждающе покачала головой.

— И ещё, — продолжала умирающая после довольно продолжительной паузы, — надо любить себя. Любить себя такой, какая ты есть.

— Любить себя? Так это же чистой воды эгоизм, — запротестовала девушка.

— Нет, дорогая, это не эгоизм, — прикрыла глаза Наташа — любить себя — это не значит потакать своим прихотям, да ещё и в ущерб другим людям. Любить себя — значит изучить себя, заботиться о себе, работать над тем, что ты считаешь недостатком, и развивать те качества, которые считаешь своими достоинствами.

— У меня нет достоинств, — тихо пролепетала Надя.

— У тебя их миллион! — продолжала Наташа, не обращая внимания на медсестру, которая продолжала делать многозначительные знаки, показывая, что желательно прервать беседу, а только слабо улыбнулась ей, — ты добрая, смелая, умная… Ты веришь людям… Ты умеешь любить, а самое главное, ты умеешь прощать. Ты сильная духом и упрямая. Ты умеешь восхищаться и мечтать.

— Это что, тоже достоинство?

— Одно из самых главных. Когда ты встанешь на ноги, то вспомнишь наш сегодняшний разговор и согласишься со мной.

Наташа замерла. Лицо её искривила судорога боли.

— Тебе плохо, Наташа? Может, я пойду?

— Да, болит немножко… подожди… сейчас… Так ты мечтай, Надюш. Мечтай, — продолжала Наташа, превозмогая боль, — и смело иди к своей цели. Прислушайся к своей Душе, и у тебя всё получится… Поверь мне… Всё-всё… Ах… Позови… пожалуйста, Ваню…

— Спасибо, Наташа… Мне жаль… — Надя, уже во всю размазывая по щекам слёзы, выехала из палаты.

— Ваня, вас Наташа зовёт. Ей плохо.

Муж Наташи опрометью бросился в палату, а Надя, не скрывая выкатывающихся горохом слёз, хлюпая носом и тяжело вздыхая, поехала к себе. Ей было тоскливо и больно. Всё, что сказала ей умирающая женщина, уже давно «крутилось» в её юной головке.

«Управлять своей судьбой? Легко сказать… Взять ответственность за свои поступки? Так я и так за них «отвечаю», вот, сижу теперь…»

Совершенно непонятно откуда брались эти мысли, но Наташа озвучила сегодня многие вопросы, которые Надя задавала себе миллион раз.

Она подъехала к своей кровати. Перенесла свое тело на неё и, отвернувшись к своей стене-спасительнице, дала волю слезам. А от души наплакавшись, взяла в руки книгу о девочке, которая «всего добилась сама», и стала читать.

На следующее утро в палату вошел Иван. Он улыбался.

— Наташе лучше? — обрадовалась Надя.

— Наташа умерла, — тихо ответил молодой мужчина.

Надя растерялась. Как же так? Наташа умерла, а он улыбается? Умерла, оставив ему двухлетнего ребенка, который никогда не увидит свою маму, а он улыбается?

— Она больше не мучается, — произнёс он, как будто угадав её мысли, — было очень больно смотреть на то, как Наташа мучилась. Мне будет очень не хватать её, но это будет моя боль. А ей больше не больно. Ты понимаешь? — Иван улыбнулся ещё шире. — Вот. Наташа просила передать тебе это. Иван протянул Наде маленькое колечко с небольшим рубинчиком.

— Это мне?

— Да. Наташа, перед тем как «уйти», просила передать его тебе.

— За что?

— Ни за что. На память.

— Но я не могу… Оно, наверное, золотое… дорогое. У вас же есть ребенок, ему пусть останется.

— Оно золотое, но не дорогое. У нас есть маленькая дочь. — Иван сглотнул и глубоко вздохнул, отвечая на Надины высказывания по порядку, — и она очень похожа на Наташу. Ей много чего осталось от мамы, а это колечко моя жена просила передать тебе. Ты же понимаешь, я не могу не выполнить последнюю волю умирающей. Возьми, пожалуйста.

— Спасибо.

Иван бережно положил колечко Наде на ладошку, молча развернулся и пошёл к выходу.

— Иван! — окликнула его девушка.

Он остановился и вопросительно посмотрел на Надю.

— А вы Наташу очень любили?

— Больше всего на свете, — бросил он и вышел.

Ну как тут не заплачешь? Как можно быть равнодушной? Она зажала колечко в руке.

— Это будет самое дорогое колечко в моей жизни. Самое-самое…

 

38

Следующие три дня Надя пересаживалась в кресло только для того, чтобы поехать в спортзал на лечебную гимнастику, поесть и сходить в туалет. Остальное время лежала в кровати и читала. Она перечитала всё, что ей принёс Богдан. Потом стала брать книги у сопалатниц.

Соседка по кровати, молодая учительница, заработала себе язву на ниве коммунистического воспитания подрастающего поколения. Звали её Таня. Она приволокла с собой целую охапку книг: учебников, художественной литературы и стопку тетрадей. Маленькая, худенькая, тихая и незаметная — никто не мешал Наде с головой уйти в судьбы героев книг.

Никто, кроме Богдана. Мысли о нем, как назойливые мухи, засели в голове, всё время кружились, жужжали и никуда не хотели улетать.

— А вот и я, — раздался его голос вечером третьего дня.

Надя даже не сразу поняла, что голос прозвучал на самом деле. Она мотнула головой, отгоняя муху-Богдана, и продолжала читать о девушке Кери, которая приехала покорять Нью-Йорк, и о том, что из этого получилось.

— Алё, гараж! Цветочки заказывали?

— У меня уже есть цветочки, — машинально ответила Надя и, посмотрев на дверь, ахнула. Вот так:

— А-а-а-а-х-х!!!

В дверях стоял Богдан. В руках — громаднейший букет роз. Цветы были разного цвета: красные, розовые, жёлтые, белые, и от этого букет казался жизнерадостным и весёлым, а парень, который держал его, не выглядел ни веселым, ни радостным. Из него прямо фонтанировало счастье. Он был счастливым.

Надины губы расползлись у улыбке. Потом она вспомнила, как он обнимал Аллу, и улыбка «съехала» с её лица, в глазах появилась злость, а в груди — боль.

— Зря тратился, — произнесла она как можно более равнодушным голосом. Отнеси Алле.

— Дурочка, — ласково произнёс Богдан, понимая её недоверие, — я не хочу Алле, я тебе хочу.

Он улыбался на все тридцать два зуба. Глаза его сияли, а от букета роз исходил аромат по всей палате. Соседки на койках в ожидании развязки затихли и переводили взгляды с Нади на Богдана и назад.

Девушка медленно отложила книгу. Она хотела сказать ему, чтобы он убирался ко всем чертям или к Алле со своим букетом, но вместо этого почему-то произнесла:

— Объясняй.

— Я сдал всю сессию, экстерном. Спешил. Теперь у меня есть целых две недели отпуска, и я собираюсь провести их с тобой. Тогда, в парке, я шел к тебе, а Алка ждала меня при входе в больницу. Она видела, как ты выехала из больницы, и специально подстроила так, чтобы ты подумала, будто мы обнимаемся. Я, если помнишь, стоял спиной к входу и тебя видеть не мог. Ты умная девочка и сумеешь сложить два и два. Ну что, убедил? — игриво закончил Богдан свою речь.

— Значит, так, — Надя изо всех сил старалась «держать фасон», хотя внутри у неё всё ликовало, и она готова была визжать от радости. Не хотела она ничего складывать. Она хотела только одного: быть рядом с этим замечательным, сильным, умным, добрым и веселым парнем.

— Значит, так, — повторила она. — Если ты еще раз…

— Что? Условия? Ненавижу, когда умные девочки ставят условия.

— Если ты ещё раз назовёшь меня «дурочкой», я с тобой разговаривать не буду! — расхохоталась Надя, не в состоянии более сдерживаться и строить серьёзную мину. — Целую неделю!!!

— Ура-а-а-а!!! Прощён!!!

Богдан подскочил к Надиной кровати одним прыжком, отдал ей в руки букет и, обхватив всё это соцветие своими сильными руками, поднял с кровати.

— Я никогда не буду называть тебя дурочкой потому, что ты самая умная девушка на свете!

Поцеловав её в щечку, опустил Надю с цветами в кресло. Потом взял банку и стал наливать туда воду и не видел, как Надя густо покраснела.

Это был один из самых замечательных вечеров за всю её жизнь. Богдан вывез её в парк. Это было не то место, где она была с ним в первый раз, и не то место, где она видела его с Аллой. Это был очень уютный уголок парка, где Надя ещё ни разу не бывала. На этот раз она тепло оделась. День был солнечный, но — всё-таки начало октября — прохладный. Как и в прошлый раз, Богдан пересадил девушку на скамейку и сел рядом с ней так, как будто она пришла сюда сама, и они вместе присели рядышком, чтобы поболтать.

Они проговорили дотемна. Молодой человек рассказал Наде о том, как он сдавал экзамены. Очень смешно описывал профессора, который пытался его «завалить», но у него ничего не получилось и пришлось поставить «отлично». Этот профессор считал, что студент по определению не может знать предмет на «отлично», поскольку он «студент». Ответив на восемь дополнительных, кроме билета, вопросов, Богдан уже считал, что пятёрка у него в кармане, как вдруг услышал: «Хорошо, молодой человек, можете быть свободны, «удовлетворительно».

— Меня чуть кондрашка тогда не хватила, представляешь? — веселился он. — Вышел из аудитории, ну, думаю, напьюсь. А потом всё-таки заглянул в зачётку.

— Ну..? И..? — девушка испуганно округлила глаза.

— Пять, конечно!

Потом Надя рассказывала ему о Наташе, о колечке и о том, что приняла твёрдое решение взять ответственность за свои поступки и всерьёз заняться «восстановлением функции нижних конечностей», как она в шутку называла свои занятия. Хотя ей, безусловно, было не до шуток. Ей до боли в мозгах тяжело было просто произносить слово «ноги».

— Представляешь, Богдан. Один человек тоже выпал из окна. Так он не только не ходил, он даже все почки себе отбил. А потом мастером спорта стал. По самбо. Просто надо взять контроль над своей судьбой. Оказывается, всё у нас в голове.

— Да-а-а? — с сомнением протянул молодой человек.

— Да. Вот когда ты ешь лимон, тебе кисло?

— Кисло.

— Слюна выделяется, когда ты себе представляешь, что ешь лимон?

— Выделяется.

— А я буду представлять, что мои ноги ходят. Ну, и упражнения тоже делать буду. И даже если у меня не получится вновь начать ходить, но я всё равно стану нормальным человеком. Может, даже пойду учиться. На художника, например. Или на журналиста.

Богдан залюбовался Надей.

— Надюх. У тебя всё получится. Вот увидишь. А я буду помогать тебе.

— Правда?

— Правда.

Богдан, обняв её за плечи, притянул к себе.

— Какая ж ты всё-таки….

— Какая?

— Славная.

Звонкий смех ребят разнес по парку весть, что кому-то может быть хорошо и весело в этом сонме боли и печали.

— Пойдём, я отвезу тебя в палату. Поздно уже. Боюсь, как бы Костю кондратий не хватил, если он обнаружит, что тебя опять нет в палате.

Надя неподвижно лежала на спине, натянув больничное одеяло до подбородка. Она очень устала сегодня, но уснуть не могла. Что-то подсказывало ей, что с этого момента её жизнь изменится. Как? Она станет ходить? Она пойдёт учиться? Она выйдет замуж за Богдана?

Мечты, мечты… А почему нет. Ведь Наташа сказала: «Мечтай! И у тебя всё получится». Не знаю, что у меня получится, но для того чтобы мечтать, необязательно ходить, и денег, которых нет, не нужно. Это может делать каждый. Не рюмсать над собой, несчастной, а мечтать. Какая же она мудрая, эта Наташа… была… А почему была. Я о ней сейчас думаю как о живой. Ваня уж точно никогда её не забудет… Интересно, а кто бы помнил меня, если бы я тогда умерла? «Да-а-а, Надежда, упорола ты глупость, — ругала себя девушка, — пора браться за ум и исправлять всё».

Вот на этой позитивной ноте Надя наконец-то уснула. И опять ей приснился великий математик Эйнштейн.

«Что ж ты ко мне привязался-то?» — в сердцах думала девушка во сне. Но на этот раз он не хмурился. Он улыбался и облегченно вздыхал. Хвалил Надю за что-то и сам переливался каким-то розово-голубым светом. А потом вдруг стал серьёзным и сказал: «Теперь всё будет хорошо. Тебе только надо простить… надо простить… надо простить…»

Надя открыла глаза. «Надо простить… надо простить…» — всё ещё отзывалось в её голове.

— Никогда! — прошептала она еле слышно, но ей показалась, что она проорала это во весь голос. Испугавшись, оглянулась. Все спали. За окном только-только забрезжил рассвет. Он переливался розово-голубым светом.

«Интересно, я что же, сплю с открытыми глазами?» — подумала она и тихонько счастливо рассмеялась. Пришёл новый день, и впервые за много лет он радовал.

Следующие две недели были, как подарок судьбы. Богдан проводил с Надей практически всё время. Он приходил к ней утром, сразу после завтрака, и они вместе шли в спортивный зал. Чтобы не смущать девушку, а ещё более, чтобы подавать ей пример, молодой человек отжимался, подтягивался, качал пресс вместе с ней. Он видел, как старается Надя, и время от времени подходил к ней, чтобы помочь или, наоборот, отвлечь и дать возможность отдохнуть. Тогда он рассказывал какую-нибудь шутку, над которой они вместе смеялись, а потом с новыми силами продолжали делать упражнения. Надя старалась изо всех сил. Пот лил с неё градом. Руки дрожали. А ноги… а вот ноги не шевелились. Молодой человек как будто не замечал Надиного разочарования, продолжал шутить, массажируя ей конечности. Потом они вместе обедали. А после обеда, хорошенько одевшись, Богдан выкатывал Надю в парк. Он всегда пересаживал её на скамейку, и они долго сидели, обнявшись, рядышком, и делились друг c другом своими мыслями, планами и мечтами.

Надя чувствовала, как она окрепла за эти две недели не только физически, но и морально. Несмотря на то, что ноги всё ещё не хотели не то что двигаться, а даже чувствовать, вместо обычного разочарования и слёз появилась злость.

«Почему у кого-то получилось, а у меня — нет. Чёрт! Я вот ещё так попробую. И ещё так… Вот если это у меня получится, то я обязательно пойду!»

Надя придумывала себе всё новые и новые упражнения и «загадывала» на них: если это у меня получится сделать, то завтра почувствую, что у меня есть ноги. Но приходило завтра, а наличие ног оставалось под сомнением.

— Костя сказал, что готовит тебя на выписку на завтра, — принес однажды новость Богдан.

Внутри защемило. Хоть что-то случится «завтра». Ей совсем не хотелось возвращаться в свою комнатку. «Там, наверное, грязь, вонь и… о боже!»

Она совсем забыла об этом.

— Нас отвезут на скорой помощи, со всеми вытекающими последствиями, а именно сиреной, моргалками и с ветерком, — шутил парень.

— Спасибо, тебе, Богдан, но домой я поеду одна.

Надя усиленно прятала глаза. Ей было стыдно.

— Не-е-ет, дорогая моя, ты так легко от меня не отделаешься. Вас, мадемуазель, ожидает сюрприз и романтический ужин при свечах.

— Нет, Богдан, я сама.

— Так. Давай с тобой договоримся доверять друг другу.

Надя молчала.

— Давай?

— Ну… давай… — неуверенно проговорила она.

— Не ну, давай. А договариваемся! Я тебе обещаю, что всё будет хорошо. Ты мне что, не веришь?

— Ну… верю…

— Ох, ты и упрямая, Надюха, — расхохотался он. Схватил её в охапку, поднял из кресла и, прокружив, посадил назад и чмокнул уголок её губ.

— Даже и не думай… я всё равно упрямее.

Сюрприз был из ряда вон выходящий. Комната была не только чистой и свежепроветренной, а и обставленной, хоть и не новой, но вполне приличной мебелью. Возле окна, прикрытого лёгким тюлем, накрытый к ужину стол со свечкой и цветами. Новая люстра. И даже небольшой коврик над кроватью, на котором был выбит благородный олень с красивыми ветвистыми рогами. Перед дверью деревянный съезд, чтобы легко было въезжать в комнату на инвалидной коляске.

— Та-та-а-а-а! — пропел Богдан, открывая дверь перед Надей.

Она оторопела…

— Это… не моя… комната…

— Твоя, твоя. Помнишь свадьбу?

— Помню.

Надя покраснела. Богдан, проигнорировав это, продолжал.

— Ксюхины предки подарили им к свадьбе новую мебель в спальню, в зал и даже на кухню. Старую некуда было деть. Вот Оксана и предложила обустроить твою комнату. И тебе обновка, и им проблем меньше.

— Какие они, всё-таки, славные. Оксане, наверное, было очень противно…

— Не, Надюх. Я сам убирал. Ты не переживай. Только… пожалуйста… не срывайся больше.

— Я клянусь тебе…

— Не надо… просто верь себе. Ну и мне, конечно, тоже, — уже веселей добавил он. — И сама управляй своей судьбой.

 

39

До Нового года оставалось три дня. Всё это время Надя усиленно занималась и к алкоголю не прикасалась совсем. Она окрепла физически. Увлеклась рисованием. Выкладывала свои мысли о разочарованиях и успехах в своём дневнике. Работала на полставки кастеляншей в санатории. Богдан проводил с ней столько времени, сколько мог. Иногда он не приходил по несколько дней. И поскольку у Нади не было телефона, то и не звонил. Зная её ранимость, он всегда старался предупредить девушку заранее, что будет занят и прийти не сможет. Но даже тогда, когда у него не получалось предупредить, Надя чувствовала, что он думает о ней. Может, занят в университете, может, дома, но думает. Помнит. Данного ему обещания не нарушала. Гнала от себя любые мысли, которые могли бы лишить её веры в себя или в него и заставить взяться за бутылку, чтобы унять боль.

Но сегодня, проснувшись утром, первое, что пришло ей в голову, было: «И что теперь? Сдвигов с ногами никаких. Зачем я ему нужна? Ухаживать за мной? Он молодой и красивый, а я буду висеть у него на шее мертвым грузом. В этом году он оканчивает университет. Его пошлют куда-нибудь на практику. Там, наверняка, будет много молодых красивых и, главное, здоровых девушек. Какое я имею право портить ему жизнь? Я, конечно же, не вернусь к своему алкогольному прошлому, но его должна отпустить. Смогу ли? Не факт. Но должна. Надо взять ответственность за свои поступки».

Договаривались Новый год встретить вместе. Надя решила не будет портить ему праздник, но потом, первого числа или второго, сказать ему, чтобы он строил свою жизнь без неё. И лучше будет, если он исчезнет из её судьбы. Ну, хотя бы на время, на несколько лет, потому что иначе она не выдержит. Не выдержит и захочет, чтобы он был с ней опять. А она должна дать ему его свободу. Должна.

Да-а-а, будь осторожна с тем, чего желаешь…

К обеду настроение испортилось совсем. Богдан не появлялся вот уже три дня. Она, конечно, понимала, что у него опять сессия, и дома надо бабушке помочь, но…

От грустных мыслей её отвлёк легкий стук в дверь.

— Входите. Открыто.

В дверях стоял Николай Гаврилович, Надин дед. C тех пор как Надя уехала из их квартиры, обе стороны избегали общения. Николай Гаврилович был печален. Его и ранее небольшое жилистое тело как будто высохло и скукожилось. Маленький и несчастный старик. Разве могли такие выиграть войну?

У девушки бешено заколотилось сердце. Она совсем про них забыла. Погрязла в своих проблемах и переживаниях… Как же они там жили без неё?

— Пап? Ты? Проходи, проходи…

Николай Гаврилович прошёл в комнату, не поднимая глаз на внучку.

— Я сейчас чайку… Как мама? У вас всё нормально…

Сев на предложенный стул дед, наконец поднял на неё глаза. Они слезились…

— Мать умирает… Тебя зовёт…

— О господи!!! — чайник, полный холодной воды, с грохотом упал на пол, облив ей колени.

«Бр-р-р, холодно», — подумала она, но всё внимание было приковано к печальному известию.

— Что случилось? Господи… Как же… Я сегодня не могу, ко мне врач прийти должен. Давай я завтра. Прямо с утра, ладно?

— Ладно. Давай завтра, если сегодня не можешь.

— Ты мне поможешь подняться?

— Помогу… как-то…

— Сейчас, я чай поставлю… У меня тут и булочка есть, и масло, и варенье…

— Не надо, Надя. Пойду я…

Николай Гаврилович тяжело поднялся и поплёлся к двери. Уже открыв дверь, он остановился и, оглянувшись в пол-оборота, промолвил:

— Ты, это… зла не держи… Прости нас с бабой… — и вышел.

 

40

День прошёл беспокойно и безалаберно. Надя планировала закончить пейзаж леса, который собиралась подарить Богдану на Новый год. Нужно было зашить разорвавшиеся пододеяльники и наволочки, что являлось частью её работы кастелянши. Но у неё всё валилось из рук. В пять часов вечера пришёл участковый врач. Поговорив с девушкой и послушав лёгкие, он, удовлетворённый её состоянием, ушёл. Надя подумала, что можно было бы вызвать такси и поехать проведать бабушку, но уже поздно, и они с дедом, по всей вероятности, уже легли спать, и решила их не беспокоить.

Сон был тревожным. Ей снились какие-то кошмары. То пауки и змеи, которые так и кишели вокруг неё. То у неё выпал зуб и кровь хлестала из раны, как вода из крана. То она стоит посреди огромного озера на маленьком островке и кричит: «Пусть они все умрут! Пусть они все умрут!» То убегает от огромного монстра, который дышит прямо в затылок. Она спряталась от него в маленькую комнатку, похожую на шкаф, и уже готова была к тому, что он откроет дверь и проглотит её, но монстр почему-то стал громко стучать в дверь шкафа: бам-бам-бам…

Надя открыла глаза и поняла, что кто-то на самом деле стучит в дверь. Было ещё совсем темно.

— Кто это может быть? — девушка никак не могла прийти в себя спросонья и пересадить своё тело в коляску, а наконец-то осилив эту процедуру, поехала открывать дверь. По пути включила свет. На часах полшестого утра.

— Кто там?

— Это я.

Надя узнала голос деда. Сердце ухнуло. Распахнула дверь, уже предполагая самое худшее.

— О господи… Как же так…

Девушка чувствовала, что надо заплакать, но слёз не было. Глаза были сухие. Николай Гаврилович тяжело опустился на стул.

— Теперь надо хоронить. Ты придешь?

— Конечно. Я с тобой поеду и помогу, если надо… Ты извини, надо было вчера пойти, но было поздно, и… я же не знала, что она не доживёт до утра… Па, может, ты выпить хочешь. У меня водка есть.

Надя держала бутылку водки специально для того, чтобы проверять и тренировать свою силу воли, и она являлась для неё символом, который, напоминая о прошлом, вопил о том, «как не надо делать».

— Ты знаешь, пожалуй, давай выпьем. Тяжело как-то…

— Я не буду. Я чаю выпью. А тебе налью…

Подъехав к холодильнику, достала колбасу, кабачковую икру и сырники, оставшиеся с ужина. Потом поставила на плиту чайник и нарезала хлеб.

— Есть ещё суп с макаронами, правда, он без мяса. Будешь? Я нагрею.

— Нагрей. Я не ел весь день, — Николай Гаврилович сидел, низко опустив голову, и тяжело вздыхал.

— Всё как-то неправильно… как-то кособоко всё…

— Да-а-а, жаль, что ничего уже нельзя повернуть назад. Вот водка, рюмка. Наливай.

Дед налил в рюмку водку и спросил:

— Ты точно не хочешь?

— Нет. Не хочу.

— Ну, тогда за упокой.

— За упокой, — девушка подняла чашку с чаем.

Налила в тарелку горячего супа. Сама же стала жевать сырник и прихлёбывать чай с молоком. «Как же теперь-то? — думала она. — Ведь теперь ничего не исправишь. Она же звала меня, а я не пришла. Бедная мама».

Надя так и продолжала называть своих бабушку и деда «мамой» и «папой», и чем больше она об этом думала, тем больше считала это правильным. Она не обижалась на них, не осуждала, просто, решая свои проблемы, не думала больше ни о чьих. Теперь Надя винила себя за черствость и невнимание. «Как же теперь жить с этим всем? Она, наверное, болела сильно, а я не приходила. Они меня вырастили. Кормили, одевали, а я…»

 

41

Похороны прошли традиционно. Прощание дома. Кладбище. Поминки. Людей было немного. Мария Ивановна не работала, дружбу с соседками не водила. Приехала её сестра Зинаида, которая смотрела на Надю зверем, и, разговаривая сквозь зубы, шипела, как змея. Правда, уезжая, прихватила все золотые украшения, шубку цигейковую и дорогие кулинарные книги сестры.

Богдан, узнав о Надином горе, тоже пришёл помочь, поддержать её и проводить Марию Ивановну в последний путь.

Он удивлялся внутренней силе девушки. Следовал за ней повсюду, предполагая, что она может сорваться в любой момент, но опасения его были напрасны. Надя не взяла в рот ни капли спиртного. Она даже не плакала. Только плотно сжатые губы и широко открытые карие с зеленцой глаза говорили о том, что девушка напряжена до предела.

Она, ловко управляя креслом, помогала как могла. Привозила из кухни посуду. Нарезала продукты. Ей было всё здесь знакомо. Ничего не изменилось с тех пор, как она ушла из этой квартиры. Вот только её комната… Теперь здесь обитал Николай Гаврилович.

На сердце было тяжело, но глаза так и остались сухими.

— Надя, может, ты вернёшься? Я переберусь в комнату матери, а ты сюда, в свою…

— Не, пап, я там пока останусь. Я там заниматься в зал езжу, работаю там. Да и никого не надо просить, чтобы помогали выезжать и заезжать на улицу. Богдан мне такую «взлётно-посадочную полосу» сделал, что можно заезжать с разбега. Я там самостоятельная, — измученная улыбка, — ты не обижайся, пожалуйста. Я к тебе в гости приезжать буду. Часто. А когда опять ходить начну, вот тогда и переберусь.

— Ладно… Я понимаю… Только ты это… приезжай, пожалуйста.

— И ты приезжай, ладно, пап? Вот как только захочется, так и приезжай.

Надина голова взрывалась от наплывших мыслей. Она вспомнила, что когда шагнула с подоконника, в пылу злости выкрикнула: «Пусть они все умрут». Имела ли она в виду и своих самых родных людей? Да, она тогда была зла и на них, обижена до глубины души, но совсем не хотела желать смерти им. Что же теперь делать? Как всё исправить? Господи, единственный родной человек на свете — её дед Николай Гаврилович. Он тоже уже старенький… Вот, мама умерла, а те… те живут и здравствуют. Это несправедливо! И Тамара. Она вообще, наверное, замуж вышла, ребёночка родила. Отец её, правда, если верить капитану Малёваному, еле выжил. Теперь больной и мучается… Но мне-то что от этого? Что мне от этого, если мама умерла, а я даже не пришла с ней попрощаться и извиниться. И теперь уже никогда не сможет меня простить… Права Наташа, это так и останется чёрным днём в моей жизни, который я уже никогда не смогу перекрасить в другой цвет. А так хотелось бы… И ещё хотелось бы изменить тот день, когда спрыгнула с окна, и ещё… и ещё… О господи, да я полжизни прожила не так, как хотелось бы! И кто в этом виноват? Вот дура!

 

42

Новый год Надя встречала с дедом. Ей было жаль его. Он так страдал от разлуки с женщиной, с которой провел сорок шесть лет своей жизни. Богдан был дома. Он приглашал Надю и Николая Гавриловича отпраздновать Новый год вместе с семьей Коваленко, но они отказались. Им было грустно и не хотелось портить людям весёлый сверкающий праздник. Николай Гаврилович купил продукты, шампанское. Надя приготовила оливье и запекла в духовке мясо. Ели, пили шампанское, смотрели «Голубой огонёк» по телевизору, говорили о пустяках. Сразу после полуночи позвонил Богдан.

— С Новым годом, Надюша, — пробасила телефонная трубка. — С новым счастьем!

— Спасибо. И тебя тоже с Новым годом!

— Я забегу завтра. Ты где будешь?

— Не знаю, тут, наверное. Поможешь мне домой добраться?

— Может, мне сейчас приехать? Развеселить тебя маленько…

— Не надо, Богдан. Не до веселья мне сегодня. Пока.

На глаза навернулись слёзы. И опять всё происходит не так, как бы Наде хотелось. Этот год навсегда останется в её жизни годом скорби, печали и чего-то неотвратимого. Того, чего уже никогда нельзя изменить. Что же делать? Как жить с этим? Может, взять и вычеркнуть всё, что произошло за это время из жизни? Вроде и не было ничего. Но тогда получится, что я просто вычеркнула кусок своей жизни. А с другой стороны, жить с этим чувством вины просто невыносимо… Наверное, как-то придется научиться брать ответственность за свои поступки… Или всё-таки вычеркнуть?

Досмотрев новогодний «Голубой огонёк», Надя умостилась на диване, чтобы немного поспать. Дед, не выдержав нагрузки, уснул в комнате Марии Ивановны, уступив Наде её комнату, но она туда не пошла.

Закрыла глаза. Сон не шёл. Вся её жизнь с тех пор, как она помнила себя, промелькнула перед глазами.

А потом она услышала стук. Кто-то стучал в окно… Она посмотрела туда и там, за окном, увидела… Марию Ивановну. Она была серьёзна и, приложив палец к губам, показывала, что Надя должна молчать о том, что видит.

«Как же она пришла? — удивилась девушка. — Ведь мы же живём на третьем этаже. И вообще, она же умерла…»

Постояв за окном, Мария Ивановна исчезла, а Надя… открыла глаза.

«Уф-ф-ф, это был сон… Я всё-таки уснула».

Девушка посмотрела на часы: 6:30 утра. Надо вставать — много дел сегодня сделать надо. И Богдан, наверное, скоро приедет.

Но он не спешил. Приехал за ней на такси в три часа дня, а Надя, не дождавшись его, уехала. Она чувствовала себя в этом доме неуютно. И ещё этот сон…

В четвертом часу, как ураган, в комнату девушки ворвался Богдан.

— Ой, Надюх, ну и напугала же ты меня! Почему ты меня не дождалась?

— Не могла. Хотелось домой, — голос грустный, бесцветный, — тяжело там было…

— Бедная ты моя…

— Нет, Богдаш, я не бедная. Я глупая.

— Ну-у-у, здрасьте… приехали… сама говорила, чтобы я так тебя не называл, а тут…

— Так тебе и нельзя, — скупо рассмеялась Надя, — понимаешь, я пока не могу тебе всего сказать. Многого сама не понимаю.

— Ну, так, может, обсудим, тогда и поймёшь?

— Нет, Богдаш. Мы и так всё время обо мне говорим. Давай мы поговорим о тебе. Я, кстати, знаю, что ты тоже рос без мамы. Расскажешь? Ты ведь обо мне всё знаешь, а я о тебе ничего.

— Так нечего рассказывать. Я не знаю, где моя мама. Она оставила меня с отцом и исчезла в неизвестном направлении, когда мне не было ещё и двух лет. Никто её с тех пор не видел. Ни живой, ни мёртвой. Меня, как и тебя, воспитывали бабушка и дедушка по маминой линии. Костя, мамин брат, а значит, мой дядя.

— Так ты поэтому решил пойти в юристы? Чтобы найти её?

— Может, отчасти и поэтому…

— А тебе когда-нибудь было обидно, что она тебя оставила?

— Обидно? Нет. Я же не знаю, почему она это сделала, может, она не оставляла. Может, случилось что… Хотелось, конечно, чтобы была мама… Да ты это и сама знаешь.

— А отец?

— А что отец? Он молодой был. Встретил другую женщину. Женился. У них, по-моему, свои дети, точно не знаю. Я не очень с ними общаюсь. Он редко приходит, мне кажется, боится, что я денег попрошу…

— Да-а-а, я так понимаю, у тебя жизнь тоже не мёд.

— Та нет, ничего. Я как-то смирился…

— Что сделал?

— Смирился, понимаешь, как бы принял то, что есть.

Надя обняла себя руками накрест за плечи. «Брр, холодно что-то, наверное, опять батареи холодные», — подумалось, а вслух произнесла:

— Богдаш, а подай-ка мне плед. У меня что-то ноги замёрзли…

— Что-о-о-о-о?!

— Ноги замерзли, плед, подай, пожалуйста…

— Ноги? Замёрзли? Надька! Надька!!! Дура ты беспросветная!!! Ноги! Они чувствуют! Чувствуют холод, понимаешь?!!

— А-а-а… это считается?.. задыхаясь, произнесла девушка.

— Господи! Конечно, считается! Ещё как считается!!! Хорошая ты моя, дай-ка я тебе их помассажирую. Носочки тёплые наденем.

Надя молчала. Она не могла сделать вдох. Грудь сдавило кольцо радости, сомнения и страха. Губы посинели, глаза налились кровью. По лицу текли слёзы. Она превратилась в одну огромную застывшую «мурашку».

— Надя, Надя, Надя, — тряс её Богдан, — Надька, дыши! Посмотри на меня, дыши! — заорал он на неё и… врезал звонкую оплеуху!

«С-с-слаш!»

— Ха-а-а-а-аххххх, — выдохнула, наконец, девушка.

Богдан сгрёб ее в объятия и стал целовать её мокрое от слёз лицо.

— Умница моя… хорошая… какая же ты умница, — приговаривал он между поцелуями, — я так горжусь тобой!

— Если ты ещё раз… если ты ещё раз ударишь меня, — пролепетала, задыхаясь, девушка, — я тебя убью!

— Надька, ох, я готов хоть сейчас умереть, правда, от счастья! Они чувствуют, Надюха, чувствуют!

Прошло немало времени, прежде чем Надя осознала, что ноги действительно чувствуют разницу температур. Да, она пока не может ими пошевелить, но это такое достижение!

Богдан организовал небольшой эксперимент. В два тазика налил воду. В один тазик холодную, в другой — тёплую. Помещая Надины ноги поочерёдно то в тёплую воду, то в холодную, они убедились — результат налицо.

Счастью обоих ребят не было предела. Хохоча и взахлёб обсуждая ощущения, которые испытывает девушка, они провели остаток вечера. Потом поужинали вкусностями, которые принёс с собой молодой человек, собрав с новогоднего стола всё самое деликатесное. Среди кушаний оказались бутылка шампанского и торт, который испекла Анна Павловна, фея кулинарного дела. Торт таял во рту, как только касался языка.

— Я обязательно научусь печь такой торт, как этот. Как ты думаешь, Богдаш, Анна Павловна научит меня?

— Конечно, научит. И не только печь торт. Мне иногда кажется, что моя бабушка — универсал, умеет делать абсолютно всё. Она всему-всему тебя научит.

Богдан заметил, что Надя почти не пьёт шампанское, только слегка касается бокала губами.

«Какие у неё красивые губы, — подумал он, — особенно верхняя губка, такая трогательная — домиком. И вообще она стала красавица. Вот только глаза. Глубокие, как тёмное озеро, но всегда грустные, даже тогда, когда она смеётся».

Он потянулся к ней. Легонько взял за подбородок и нежно коснулся своими губами её. Надя не ответила на поцелуй. Тогда он посмотрел ей в глаза. Огромные. Испуганные.

— Не бойся, малыш. Я никогда не сделаю тебе больно. Никогда. Меньше всего на свете я хотел бы обидеть тебя. Я просто так счастлив… Ты такая красивая…. Он опустился перед её креслом и, обняв руками за бедра, положил свою голову ей на колени.

Её пальцы сначала испуганно коснулись волос, потом, осмелев, проникли глубже и стали прочёсывать шевелюру.

— Мне придется скоро уехать, и я не представляю, как я там буду без тебя…

— Уехать?

Пальцы застыли, не закончив движение.

— Да. Меня направили на работу в Тарасовский район. Ты же знаешь, по закону мне надо отработать два года там, куда меня направят. Отдать, как говорится, долг государству за то, что оно меня выучило.

— Да. Я знаю. Я уже думала об этом.

— Но ты не грусти, пожалуйста. Я буду к тебе приезжать. Всего четыре часа — и я дома.

— Четыре часа?!

— Подумаешь, четыре часа. Я смогу приезжать на выходные. Ты только глупостей без меня не наделай, ладно?

Надя молчала. Богдан поднял голову и внимательно посмотрел ей в глаза, но ничего там не увидел. Они были холодными. Застывшими, как будто глубокое темное озеро сковал лёд.

— Надюх, пообещай мне, что ты не наделаешь глупостей, — повторил Богдан с напором.

— Нет, Богдан. Я не наделаю. Главное теперь, чтобы их не наделал ты.

— Я?

— Да. Ты.

— Почему ты так говоришь? Я тебя никогда не брошу. Я твой друг и вообще… я клянусь…

— Стоп. Не надо клятв. Я не хочу, чтобы ты связывал себя какими-либо клятвами.

— Но я хочу!

— Нет, Богдан. Нет. Езжай. Я буду тебя ждать. И буду делать всё, чтобы встать на ноги. Теперь я и сама верю, что всё получится. Я обязательно буду ходить. Вот это я тебе обещаю.

— Ну хорошо, ладно… просто я думал…

Надя неожиданно улыбнулась. Широко и открыто.

— Знаешь, — прошептала она, — мне кажется, что нам с тобой ещё придется пережить много трудностей вместе.

— А почему шёпотом? — подыгрывая ей, тоже прошептал Богдан.

— Чтобы трудности не испугать… Иди сюда. Помоги мне сесть на кровать.

Богдан подсунул ей руки под мышки, легко приподнял Надю и перенёс к кровати. Она уже почти сидела, но вдруг прижала свои руки к телу, сжав его ладони у себя под мышками, рухнула на спину. Богдан оказался сверху. Надя отпустила его руки и попросила:

— Поцелуй меня… по-настоящему… пожалуйста….

Эту ночь Богдан провёл с Надей. Он очень боялся обидеть девушку, зная её предыдущий сексуальный опыт. Но Надя была нежной, открытой и, казалось, совсем не испытывала дискомфорта. Он, конечно, подозревал, что ей потребовалось много усилий, чтобы он чувствовал себя желанным, но Богдан даже приблизительно не мог знать, сколько. Через какой «ад» пришлось пройти девушке, чтобы он не ощутил её страха.

Позже, когда они лежали, обнявшись, обессиленные любовью, Богдану очень хотелось спросить, почему она сделала это, почему сегодня, но он не мог себя заставить.

— Видишь это колечко, — вдруг произнесла Надя.

— Да, я помню, это тебе подарила Наташа. Перед тем как…

— Да, перед тем как умереть. «Если ты прожил свою минуту, час или день в горе и слезах, он навсегда останется в твоей жизни как минута, час или день горя и слёз», — так она сказала мне… Я хочу, чтобы каждый день, час и минута в моей жизни отныне были счастливыми и радостными. Хватит слёз. Хватит горя. Хочу быть счастливой. Несмотря ни на что. А особенно я хочу запомнить этот вечер и эту минуту как одну из самых радостных в моей жизни. А ты? Ты что хочешь?

Богдан не нашёлся, что ответить на это. Ему вдруг стало страшно. Надя прочитала его мысли? Откуда в ней вдруг такая мудрость? Уж не надумала ли она использовать в своих интересах его доброе к ней отношение? Почему сейчас? Да ещё и вот так, сама?

— Когда-то же надо начинать, правда? — опять произнесла девушка, напугав его ещё больше.

 

43

Вскоре молодой юрист Богдан Доля уехал служить следователем районной прокуратуры в город Тарасов. Это был небольшой городок, с населением в двести тысяч. Типичное для начала восьмидесятых годов здание исполкома в центре города. Клуб-кинотеатр. Аллея Славы с памятником неизвестному солдату.

Молодой следователь чувствовал себя значимым и очень важным. Он всячески пытался подавить в себе это чувство гордости собой: он такой умный, имеющий красный диплом юриста в кармане, будет давать указания и принимать решения. Но у него получалось плохо. Главный следователь Иван Иванович Котило, которого все называли не иначе, как Ван Ваныч, под чьим руководством Богдану предстояло работать, был человеком пожилым и не очень здоровым. Богдан считал его «прошлым веком» и не ожидал услышать ничего нового и интересного. Он пообещал себе, что постарается терпеливо выслушивать нравоучения пожилого следователя из уважения к его годам, но всегда будет отстаивать свою точку зрения. Ван Ваныч радушно встретил «молодую смену», усмехнулся в усы, которые закрывали его разорванную и заново сшитую верхнюю губу и, немного шепелявя, спросил:

— Уштроился?

— Устроился. Спасибо.

— Хорошо. Кхе-кхе-кхе… Ну, вот тебе дела. Читай. Будут вопросы, шпрашивай. А я «на ковёр», — и уехал.

С энтузиазмом, свойственным только щенкам и молодым специалистам, Богдан углубился в чтение дел. Он ожидал увидеть простые бытовые дела (какие ещё могут быть в таком маленьком, Богом забытом селении), но, потратив на изучение этих «простых» дел три полных рабочих дня, понял, что ничего не понял. На первый взгляд дела действительно выглядели простыми. Но почему тогда был выпущен из следственного изолятора Копытин Илья Кузьмич пятидесяти двух лет, против которого все улики, свидетельствующие о том, что это он убил свою супругу Копытину Нину Сергеевну. Вот так, взял и зарезал «по пьяни». Да ещё и не один раз пырнул женщину ножом, а трижды, чтобы удостовериться, что наверняка. Копытин, правда, не помнит ничего, но на ноже его отпечатки. В ходе следствия выяснилось: он знал, что жена «бегает налево» к молодому любовнику Петру. Соседи слышали, как супруги ругались, что Копятин думает по поводу её измен и что собирается делать по этому поводу. И вообще его нашли пьяным в стельку с этим самым ножом в руке.

Или наоборот. Почему был взят под стражу за изнасилование двенадцатилетней Веры Марушиной её отец Марушин Игорь Веньяминович, а не отчим, с которым живёт Верочкина мама? Богдан бы в первую очередь подозревал его. Верочка, правда, сама ничего не говорит. Молчит и плачет, плачет и молчит. Но она, конечно же, жалеет маму и поэтому ничего рассказывать не хочет. Разве родной отец может сотворить такое со своей дочерью?

Единственное дело, с которым молодой следователь разобрался без проблем и дополнительных вопросов, было дело об ограблении продовольственного магазина, где были задержаны трое пьяных подростков на месте преступления. Их поместили в вытрезвитель, а наутро, протрезвев, они сознались во всём сами. Дело передано в суд. Но даже в этом деле у Богдана возник вопрос. Почему преступников отпустили до суда по домам, взяв при этом только подписку о невыезде без залога?

«Ну и накуролесили», — подумал он. Но что-то внутри ему подсказывало, что не может быть такого, чтобы умудрённый опытом следователь ошибался в каждом деле. Вот мозги вроде всё по полочкам разложили, а душа подсказывает, что не зря выпустили, не зря посадили…

«Ладно, спрошу, — решил Богдан, — заодно и старику приятно будет».

 

44

Надя, окрылённая успехами в улучшении здоровья, с воодушевлением взялась за восстановление функций ног. Во-первых, она съездила в санаторную библиотеку и нашла ещё несколько книг с рекомендациями по выполнению физических упражнений с подобного рода травмами. Добавила к ним книги, в которых были описаны судьбы людей, добившихся успеха в жизни, книгу кулинарных рецептов, книгу великого клоуна всех времен и народов Юрия Никулина с противоречивым названием «Почти всерьёз» на тот случай, если станет грустно. Она хорошо помнила тот день, когда Богдан принес ей подобные книги, и как они ей помогли.

Во-вторых, завела дневник. Сначала Надя записала туда план работы по дням и даже по часам: что, где, когда она должна делать: организация своего дня — одна из главных составляющих взятия на себя ответственности за свои поступки. Сюда входило всё: физические упражнения в зале и дома, самомассаж, контрастное обливание ног, питание, чтение, рисование, работа, общение с дедом. Потом она стала записывать туда всё выполненное и невыполненное, а позже — даже свои мысли.

Несколько раз к ней заходили Зина и Валя. Девушки, как всегда, были не с пустыми руками, но Надя вежливо отказывалась от угощения и, напоив подружек чаем, выпроваживала восвояси. Скоро подруги «забыли» к ней дорогу. А зачем ходить, если она пьёт только чай, компот да сок?

Приходил однажды и добрый доктор Коваленко, был и неравнодушный капитан Малёваный, но, убедившись, что девушка больше не пьёт и вообще всё у неё идёт на поправку, они удалились, взяв с неё обещание, что она позвонит им, если понадобится какая-нибудь помощь.

Иван Гаврилович заглядывал теперь к внучке регулярно. Каждый раз Надя угощала его чем-нибудь изысканным, приготовленным по рецептам из библиотечной поваренной книжки. Дед же баловал её разными вкусностями типа пирожных, молодой картошки или первой клубники.

На женский день 8 Марта Иван Гаврилович купил внучке телевизор «Рубин» с большим экраном и теперь частенько засиживался с ней, обсуждая программы, и даже оставался спать, для чего срочно было приобретено раскладное кресло-кровать.

Богдан наведался к Наде дважды в январе. В феврале и марте сумел вырваться только однажды. В следующий раз приехал лишь в конце июня.

— Ох, извини, Надя, работа… никак не получается вырываться чаще, — оправдывался молодой юрист.

— Ну да, ну да, конечно, я понимаю, — загадочно спокойно реагировала Надя.

Она посвежела, похорошела, заметно окрепла. Богдан не ожидал увидеть её такой спокойной и оторопело смотрел на её слегка тронутое косметикой лицо.

— Где ты научилась делать себе такой макияж? — спросил он однажды.

— По телеку. Там передача есть. Школа красоты косметолога-визажиста Аллы Чури. Такая смешная фамилия, — улыбнулась девушка. — Она даёт уроки по телевизору. Я смотрю, учусь, потом применяю на своей физиономии.

Богдан чувствовал себя не в своей тарелке. Конечно же, он был занят на работе, но к Наде он не приезжал по другой причине. Он влюбился. Тарасовская красавица Олечка очаровала его своими формами и молодостью. Живая, непосредственная, весёлая, она легко добивалась успеха у представителей противоположного пола. Богдан повёлся. Он, приезжий из области, легко увёл Олю у троих претендентов на её внимание. А после того как, ведомый здоровым мужским инстинктом, переспал с ней, так и вообще мечтал жениться. Мешала Надя. Вернее, не сама Надя, а что-то такое внутри его, что крепко «держало за язык» и «сворачивало набекрень мозги», как только он пытался сказать Оле, что любит её и хочет, чтобы она стала его женой.

Теперь, когда он стоял перед Надей и разговаривал ни о чём, ему казалось, что она видит его насквозь.

— Ну, а как твои успехи с…

— С ногами пока никаких успехов. Ну, разве что разницу температур я стала чувствовать острей.

— Ты похорошела…

— Ты уже говорил… Богдан, не мучайся. Я знаю, что у тебя есть девушка. Ты любишь её?

— Откуда ты знаешь? Тебе что, Костя сказал?

— О господи, да и говорить ничего не нужно. У тебя же на лице всё написано, — рассмеялась Надя немного громче, чем ей бы хотелось. Но Богдан ничего не заметил. — Ты хочешь на ней жениться?

— Но… я не могу. Я обещал тебе…

— Ничего ты мне не обещал, — перебила его Надя, — помнишь, я сама просила тебя не давать никаких клятв и обещаний? Неужели ты не понимаешь? Я не хочу, чтобы на мне женились из жалости. Или потому, что обещали, — голосок Нади зазвенел громче. Она сделала паузу… «Раз, два, три» — просчитала она мысленно, глотнула слюну и продолжала уже спокойно: — Я хочу любить и чтобы меня любили. Неужели это не понятно?

— Так ты не обидишься на меня, если я женюсь на Оле?

— Значит, её зовут Оля… Нет, не обижусь. Я буду за вас рада.

— И мы останемся друзьями?

— Останемся… — а про себя добавила: — Наверное.

В этот раз Богдан только и ждал момента, чтобы уйти. Надя, опять угадав его желание, сказала:

— Ой, прости, Богдаш, совсем забыла. Я же ещё не занималась сегодня. Не хотелось бы пропускать. А то потом разленюсь.

Девушка, откинув плед с колен, развернула свою коляску и направилась к выходу.

— Тебя отвезти?

— Не надо, я сама, а то ещё привыкну, — то ли весело, то ли горько рассмеялась Надя, — ты заходи, когда будешь в городе. Я тебе желаю счастья. И… спасибо за всё, что ты для меня сделал. За всё, за всё!

Богдан вышел из комнаты, чувствуя себя последней сволочью. Но любовь зла и эгоистична. Этим же вечером он сидел в автобусе по пути в Тарасов и предвкушал приятное объяснение в любви с Олей.

 

45

Весь Мир рухнул в одночасье. Жизнь остановилась. Надя, конечно же, не поехала в спортивный зал, а, объехав вокруг дома, вернулась в свою комнату, закрылась на ключ.

«Господи, за что? За что ты так наказываешь меня? Почему я не могу быть такой, как все? Что во мне такого особенного, что я должна так страдать. Что вообще со мной не так? Чёрт! Я даже зареветь не могу! Сволочь! Скотина! Как он мог!»

— Но ты же сама хотела, — нашёптывала другая половина сознания.

— Нет, не хотела, — отвечала первая, — думала, что так будет лучше. Но разве это лучше, когда мужчина предает женщину?!

— Откуда тебе знать, что лучше, а что не лучше. Вот ты опять ищешь оправдание своим поступкам и обвиняешь другого человека в своих несчастьях.

— Но он меня предал!

— Нет, он просто влюбился, и это не его вина…

— А чья? Чья вина?!

— Твоя, Надежда, твоя. Может, ты и не собиралась этого делать, но ты это сделала. Сама. Своими, как говорится, руками… никто тебя не заставлял… теперь плати свою цену и бери ответственность…»

Надя сидела в своём кресле, смотрела невидящими глазами в окно, а в её милой головке мысли устроили дебаты.

За окном алел закат. Легкий ветерок шелестел листвой, и ей слышалось, что кто-то говорит ей: «Ос-с-собенная, с-сильная, осс-собенная, с-сильная…»

Она подъехала к холодильнику. Надоело всё до смерти! Вот она, спасительная жидкость забвения. Она взяла бутылку в руки и замерла. Холод стекла приятно освежал руки. Она приложила бутылку к пылающему лбу, шее… закрыла глаза и… увидела Эйнштейна, который стоял у входной двери и укоризненно качал головой.

«Господи, я сошла с ума. Сколько работы проделано, чтобы остановиться…» — она открыла глаза. У двери никого не было. Надя посмотрела себе на руку, где маленьким огоньком горел рубинчик.

«Если ты проживёшь свой день в горе, он так и останется навсегда…»

Надя со всей силы запустила бутылку в стену. Маленькие вспышки заката заискрились в разбитых кусочках стекла и каплях водки.

— Никогда-а-а-а-а!!! — закричала она что есть мочи. — Никто-о-о! Никогда-а-а не сделает меня несчастно-о-ой! Никто… никогда… никто… никогда… — повторяла она, как завороженная, снова и снова.

— Скотина! Предатель! У-у-у-у-у, — взвыла девушка.

Только теперь, выпустив на волю «зелёного змия» из бутылки и своего собственного из души, девушка залилась слезами.

Вдруг она почувствовала чьё-то лёгкое касание. Подняла заплаканное лицо. В комнате никого не было, но озорной ветерок влетев в окошко, лёгким дуновением погладил по лицу, коснулся волос.

«Ну вот, — подумала Надя, — даже ветер меня жалеет…»

Ещё эти ноги… Неужели так и не суждено… Она сильно стукнула по коленям кулачками.

— Ой-ой! Больно как!

Больно? Больно… Больно! Девушка наклонилась и стала растирать ноги. Боль от удара прошла, но появилось покалывание в обеих конечностях.

«Господи, неужели…» Сердце забилось быстрее.

Попробовала пошевелить пальцами ног. Нет, не шевелятся.

Ошиблась. Или нет?

Она подкатила кресло ближе к кровати и перебралась в постель. С тех пор как Надя села в инвалидное кресло, её руки стали сильными и умелыми, грудь высокой и упругой. Тренировки сделали позвоночник стройным и гибким. Она даже не замечала, как легко перемещала своё тело в пространстве. Вот если бы ещё начать ходить…

Уставшая от эмоций и нечеловеческих усилий, которые она прикладывала, чтобы держать свои чувства в ежовых рукавицах, уснула, едва голова коснулась подушки.

 

46

Как много порой значат сны в нашей жизни. Как много в них информации, которую мы частенько не замечаем или игнорируем. Вы что, не верите в это? Надя верила. С некоторых пор она не просто пыталась разгадать, о чём ей вещал сон, а и просила подсказки, если не знала, как ей следует поступить в той или иной ситуации.

Этой ночью ей снилась река. Она стояла на берегу и видела, что начиналась река с тоненького ручейка, который петлял и извивался. В одном месте он даже почти пересох, но потом откуда-то набрал силы и превратился сначала в небольшую речушку, которую можно было легко перепрыгнуть, потом в широкую полноводную реку. Ей было очень интересно узнать, куда впадает эта река, но сколько Надя могла видеть, поток становился только шире и величавее.

На том берегу, где стояла девушка, росли сосны, цвел боярышник, и весь он был усеян цветами. На другом — растительности не было. Огромные тёмные валуны топорщились из серого песка, как могильные плиты. Там же стояли люди. Много людей. Надя стала приглядываться, может, она знает кого-то из них? Да, вон же женщина, очень похожая на Тамару. Она волочит за собой какой-то мешок. Ой, нет, это не мешок, это ребёнок! Она тянет его за руку, а он не хочет идти. Или не может? Вдруг к Тамаре подбежал мужчина, очень похожий на её отца, и стал бить её по лицу.

— Не надо! Не бей её! Не надо! — кричит Надя изо всех сил, но никто её не слышит. «Надо переплыть реку и помочь ей», — думает Надя, но ноги как будто приросли к траве, на которой она стоит. Она не может пошевелиться.

«Ну да, я же парализована»…

В стороне от Тамары и её отца — двое других Надиных обидчиков.

«Они же умерли в тюрьме… Как это они здесь очутились?»

Скользнув по ним взглядом, она увидела третьего. Смуглого. Он стоял на четвереньках, низко опустив голову.

«Чего это он, как собачка…»

Он поднял голову и посмотрел на неё. Мольба. Тоска. Боль.

«Больной, наверное», — промелькнуло в мыслях.

А там, далеко, посреди реки, плывёт кто-то. К ней плывёт. С того берега на этот.

«Ой, так это же Богдан! Надо помочь ему!»

И Надя бежит… Ей легко и радостно. Но она не пробежала и половины пути, как всё вдруг исчезло под толстой пеленой тумана, упавшего на реку и на оба берега, непонятно откуда взявшегося.

Она открыла глаза. Сердце колотилось.

«Бум-бум-бум-бум!»

 

47

«Бум-бум-бум», — «басила» входная дверь.

За окном во всю сияло солнце.

«Боже, я проспала всё на свете».

Надя пересела в своё кресло и, подкатив себя к двери, открыла. За дверью — Зина.

— Надька, ты чё, ваще? Чё с тобой?

— Ничего… Я спала… Сколько время?

— Ни хрена себе спала! Уже десять часов! Все на ушах тут из-за тебя. На зарядку не пришла, на завтрак не явилась. Ты чё, очумела!!!

— Десять? — удивилась девушка, — вот это я дала-а, — вдруг развеселилась она, — никогда в жизни так долго не спала.

— Чё ржёшь? Весело ей! Все бегают, ищут её, а она дрыхнет…

— Ой, Зин, да ладно. Подумаешь, проспала. Вчера засиделась допоздна. Простыни штопала… Щас отнесу, покажусь.

— Царица, блин, бегай тут за ней, — шипела Зинаида и, развернувшись, зашагала к главному санаторному корпусу.

У Нади было удивительно радостно на душе. Она отлично выспалась, несмотря на вчерашний разрыв отношений с Богданом и странный сон.

Может, она была уже к этому готова? А может, и не было никаких отношений? Может, она и не любит его вовсе?

Невзирая на ночное видение, где полным комплектом были все её обидчики, а она стояла на своём берегу совсем одна, она не чувствовала себя ни одинокой, ни обиженной. Вот бы знать, что это всё значит?

Весь день был наполнен каким-то особенным непривычным светом. Всё, за что бы ни бралась Надя, сегодня получалось и приносило ей удовольствие.

«Права Наташа — надо просто быть счастливой и верить в себя. Почему же мы такие глупые, что всё время портим себе жизнь? Вон, главврач Игорь Васильевич орёт, как резаный, на сантехника дядю Семёна. Тот, наверное, опять напился и не отремонтировал что-то… Подумаешь, пьёт каждый день, зато руки у Семёна — золотые. Вот протрезвеет маленько или, наоборот, похмелится и отремонтирует. Делов-то. Такой замечательный день испортил себе из-за какого-то сантехника.

И чем же так замечателен сегодняшний день? Совершенно непонятно, что происходит… По идее, я должна быть в глубокой заднице — мой парень женится, и не на мне! Другая бы рыдала и размазывала сопли по щекам, а мне ничуть не грустно. Может, просто выспалась?»

Надя полюбовалась своим колечком, в камешке которого красным огоньком отражалось солнце. Казалось, он был живым. Коснулась его губами.

«Спасибо тебе, дорогая Наташенька. Интересно, где теперь твоя душа? В Раю? Как там, в Раю, хорошо? А может, не в Раю, может, ты где-то рядом? Ведь не зря же мне всё время хочется поговорить с тобой. Ты стала моим самым близким другом, даже ближе Богдана, а ведь я тебя совсем не знала при жизни».

Об этом Надя думала по дороге в спортзал. На сегодня был намечен эксперимент. Последнее время покалывание в ногах участилось и стало более интенсивным, и она решила попробовать встать на ноги.

«По-моему, сегодня очень подходящий день».

Въехав в зал, она сначала тщательно сделала все упражнения для рук, для шеи и спины. Потом, подкатив коляску вплотную к шведской стенке, крепко взялась руками за верхнюю перемычку, до которой могла дотянуться. Резко подтянувшись, перехватила руками за перемычку выше так, чтобы практически висеть на лестнице. Но не совсем. Часть веса тела всё-таки было на ногах. Надя стояла! Да, она крепко держалась за перекладину шведской лестницы, но она стояла!

Ноги, которые на протяжении нескольких лет были в бездействии, дрожали. Отпустить руки она не могла, согнуть колени не могла, но она стояла на своих ногах и, самое главное, чувствовала — у неё есть ноги!

Тяжело дыша и осторожно перебирая руками вниз, Надя ухватилась за поручень кресла и плюхнулась в него, больно ударившись бедром, заплакала.

Совершенно непонятная вещь — человеческая душа. Когда, казалось бы, не грех поплакать, вдруг оказывается, что у тебя самое что ни есть радужное настроение и хочется прыгать от радости, хлопать в ладоши и смеяться. А вот сейчас как раз бы ликовать и чувствовать себя победителем, так нет, сидишь и ревёшь белугой, закрыв лицо ладонями. А может, душа тут ни при чём? Что же тогда?

Счастливые Надины страдания прервал звук открывающейся двери зала. Был понедельник, и спортивное помещение было расписано по минутам. Девушка вытерла полотенцем, которое она всегда брала с собой на занятия, лицо и покатила к выходу.

Виолетта Михайловна, инструктор по лечебной физкультуре, с удивлением уставилась на неё. Она не могла понять, чего было больше на Надином лице: растерянности, боли или счастья, и это ставило женщину в тупик.

— Надюша, у тебя всё нормально? — поинтересовалась она.

— Да, Виолетта Михайловна. Всё хорошо, даже лучше, чем всегда.

— А почему же ты тогда плачешь?

— Да я и сама только что об этом думала, — засмеялась в ответ Надя, — странно, не правда ли?

«Действительно, странно. Вообще, странная девушка», — сделала своё заключение инструкторша, и весь интерес к Наде у неё тут же пропал. Зачем ей чужие сложности, у неё своих хватает.

 

48

Вся следующая неделя прошла на подъёме. Надя ликовала и ужасно гордилась своими успехами. Она загрузила себя работой так, что ей некогда было думать ни о чём другом, только о делах, которые были запланированы.

Николай Гаврилович, узнав про достижения своей внучки, приходил теперь ежедневно и, подхватив девушку под мышки, поднимал с кресла и с каждым разом ослаблял поддержку, так, чтобы Надя использовала свои ноги всё больше. Девушка старалась работать над этим изо всех сил. До седьмого пота, до изнеможения. И к пятнице, поставив Надю на ноги, дед отпустил её и отступил на шаг назад. Надя, правда, простояла всего секунд десять, а потом с грохотом рухнула назад в кресло, чуть не перевернув его. Но оба: и дед, и внучка — чуть ли не задыхались от усилий и счастья.

Всё больше времени уходило на написание дневника. Наде стало интересно не только планировать свою работу, но и описывать людей, их поведение и своё отношение к ним и к событиям, которые происходили. Там же она частенько «беседовала» с Наташей. Ей хотелось «поговорить» и с Богданом, но это всегда вызывало у неё злость, и она откладывала это на потом.

Однажды, когда она «советовалась» с Наташей, ей показалось, что та прошептала ей:

— Отпусти.

— Ага, как «отпусти», если обида давит и гложет. Предатель!

— Почему предатель? Просто молодой мужчина с нормальными физиологическими функциями. Неравнодушный и душевный. Переживает. Если хочешь сохранить его как друга — отпусти… Ты же любишь его, а значит, желаешь ему счастья — отпусти…

— Легко сказать — «Отпусти»… А как?

— Поблагодари его за то, что он сделал. Ведь именно то, что он сделал, заставляет тебя сейчас доказывать себе, ему и всему миру, что ты можешь обойтись без него, а он… он встретится с тем, к чему идёт… Ты же знаешь, это ещё не конец… Поблагодари и отпусти…

Благодаря планированию крепло и росло не только физическое и духовное состояние девушки, а и материальное. Она стала больше рисовать. Некоторые из её пейзажей и портретов, чтобы поддержать Надю, купил главврач Игорь Васильевич. Оформив картины в рамки, он повесил их в коридорах санатория. Теперь врачи, медсёстры и даже отдыхающие заказывали ей картины и покупали её работы. Недорого, но для молодой девушки это было не только материальной поддержкой, но и самоутверждением, помогало поверить в себя.

 

49

Однажды в субботу вечером произошло событие, которое перевернуло всё её представление о самой себе и поставило миллион новых вопросов о смысле жизни, который человечество пытается сформулировать во все века, а он, смысл этот, ускользает и никак формулироваться не желает. Но наша героиня ничем не отличалась от остальной части человечества, и вопрос смысла жизни стоял перед ней, как ей самой казалось, особо остро.

Уставшая, но совершенно счастливая, она рисовала с натуры, сидя в кресле на улице, где оставил её Николай Гаврилович, перед тем как уйти. С того печального дня, как умерла Мария Ивановна, они никогда не говорили о ней. Николай Гаврилович считал, что внучка обижается на бабушку. Сама Надя не хотела ранить деда воспоминаниями, но сегодня они открыли друг другу душу. Надя сожалела, что принесла им столько неприятностей. Жалела бабушку. Призналась, что чувствует себя виноватой, что не пришла проститься, и бабушка, наверняка, не сможет ей этого простить, даже мёртвая.

— Той зимой, после смерти, мама стала сниться мне всё чаще и чаще, — рассказывала Надя деду, — потом вообще каждую ночь. Она «приходила» ко мне во сне и просила угостить чаем. У неё всегда было строгое лицо, и я думаю, что она обижается на меня. Каждый раз предупреждала, что никому нельзя рассказывать о том, что она здесь появляется.

Внучка не могла ослушаться. Надя вставала, пересаживалась в кресло и готовила для бабушки чай. В течение недели каждое утро девушка находила на столе две чашки. Одну пустую — свою, вторую полную — чашку, в которую она наливала чай для Марии Ивановны.

Спасло её то, что это была зима. Температура на улице — минус пятнадцать. Вдруг Надя обнаружила себя среди ночи сидящей в своём кресле во дворе в одной ночной рубашке. Она проснулась от холода, но всё отчётливо помнила. Надя следовала за бабушкой туда, где было, по её словам, хорошо, тихо и спокойно, и где все счастливы.

В тот день Надя рассказывала о своём сне всем. Даже незнакомым людям, с кем ей пришлось столкнуться в этот день на работе или в спортивном зале. На следующую ночь Мария Ивановна «пришла» опять, но в комнату «не заходила». Лицо её было очень злым. Она прошипела: «Я же тебя прос-с-ила никому не говорить…» — и, поджав губы, исчезла. Эта ночь была последней. Больше Мария Ивановна к Наде не приходила.

С тех пор время от времени Надя мысленно просила у бабушки прощения. А сегодня, рассказав всё деду, она почувствовала облегчение. Николай Гаврилович, в свою очередь, тоже рассказал внучке о том, что они чувствовали себя виноватыми перед ней. И хоть ничего уже исправить нельзя и никак не вернуть Марию Ивановну, он очень рад, что они смогли поговорить, простить друг друга и теперь они — семья и помогают друг другу.

Уходя, он укутал Надины ноги пледом, дал ей в руки планшет с начатым рисунком. Рядом с креслом поставил столик с водой и красками.

Вечер был замечательным. Тёплым, но не жарким. Свежим, но не ветреным. Закат разливался на горизонте жёлтым, оранжевым, розовым и голубым. Слева зелёной живой тенью дышал лес. Справа — здание санатория. Лучше не придумаешь. Надя увлеклась рисованием и своими мыслями и не увидела, как со стороны санатория приблизилась другая тень.

К ней подходила женщина. Очень худая, уставшая, с воспалёнными глазами. Впереди себя она толкала детскую коляску, в которой сидел ребёнок лет трёх. У него были тоненькие скрюченные ножки и ручки. Из полуоткрытого рта стекала слюна. Глаза были пустыми.

Какое-то время Надя, увлечённая работой, ничего не замечала. Но вскоре, почувствовав чьё-то присутствие, замерла.

— Что? Довольна теперь? — услышала она слабый прокуренный голос, который показался ей знакомым.

— Чем я должна быть довольна? Кто вы? — Надя развернула коляску и столкнулась лицом к лицу с Тамарой.

— Вот, полюбуйся.

Тамара указала рукой на больного ребёнка.

— Я-то тут при чём?

Надя искренне удивилась. Она не видела Тамару с тех пор, как та убежала в магазин по просьбе отца.

— Кто это?

— Это мой сын. Он родился таким потому, что у меня первая группа крови и отрицательный резус. Резус-конфликт. Слышала о таком?

— Нет. Не слышала. У меня, как видишь, нет детей. И я всё ещё не понимаю, при чём здесь я?

— Хоть бы у тебя их и не было! Никогда! Сука! Смотри, что ты со всеми нами сделала!

— Я?

— Да. Ты. Я была у гадалки, и она сказала, это ты прокляла нас.

— А ты что же хотела, чтобы я благодарила вас: тебя за то, что ты оставила меня одну, зная, что произойдёт, твоего отца и его алкоголиков за то, что они со мной сделали?

— А что они сделали? Подумаешь, трахнули… Считай, что осчастливили…

Надя отчётливо видела молодую красивую женщину, стоявшую вплотную к Тамаре. Её чёрное платье почти полностью таяло в вечерней мгле, зато бледное лицо и пронзительные голубые глаза чётко выделялись на темном фоне.

— Да уж… С тех пор вот только и думаю, как бы не сдохнуть от такого счастья…

— Так на фига было выпрыгивать из окна?

— Да, не надо было. Надо было всех их посадить лет эдак на пятнадцать. Как, кстати, твой папашка поживает?

— Хреново поживает… Ему весь желудок «покоцали». Жрать не может. Только и думает о том, как бы на тот свет поскорей.

— А сама, что же, болеешь?

— Да. Думаю, и мне недолго осталось… Врачи не говорят, но думаю, рак у меня. В груди. Ну что, рада? Всем отомстила?

У Нади всплыли из памяти берег реки и герои её сна. Она поняла: у неё есть дар. Она видит смерть и иногда, во сне, будущее. Ужас. Что же теперь со всем этим делать? Даже страшно подумать…

Ладно, с этим она разберётся позже. Сейчас её занимало другое.

Надя совсем не чувствовала ни злости, ни удовлетворения от того, что обидчики её наказаны. Жестоко наказаны. Ей было страшно от того, что всё, о чём она думала в пылу отчаяния и злости, стало сбываться.

«Воистину надо быть осторожным с тем, чего желаешь. Оно ведь может сбыться». Кто же это говорил ей? Кто?

«А, вспомнила! Бабушка! Когда я была маленькой, я всё время мечтала о том, чтобы меня забрала мама. Вот тогда-то Мария Ивановна и повторяла одно и то же: «Ох, будь осторожна с тем, чего желаешь…»

— Ты прости меня, Тамара, — медленно произнесла Надя вслух, открыто глядя ей в глаза, — прости. Я больше не обижаюсь на вас и не желаю зла ни тебе, ни твоему ребенку. Мне жаль, что у вас всё так сложилось. Но думаю, что я тут ни при чём. И к гадалкам, наверное, ходить не стоит. Лучше в церковь сходи.

Надя увидела, что женщина, которая стояла позади Тамары, улыбнулась. Не так, как всегда, скупо и ехидно, а широко, и Наде даже показалось, счастливо.

— Как зовут твоего сына?

— Славик. Что, хочешь себе забрать после моей смерти? Так я тебе его прям сейчас оставлю.

— Нет, Тамара. Забрать я его не могу, сама, как видишь, в инвалидном кресле. Да и не хочу, — добавила Надя, помолчав. — Но, если встану на ноги, то навещать обещаю.

— Никогда, никогда ты на ноги не встанешь! Слышишь! Никогда!

Стоявшая сзади красавица нахмурилась и подошла к Тамаре ещё ближе.

— Ты что же, нашла меня для того, чтобы всё это сказать?

— Да.

— Сказала?

— Сказала?

— Всё сказала?

— Всё.

— Мне жаль тебя, Тамара. Очень. А теперь, раз ты всё сказала, что хотела, уходи.

И Надя повернула кресло в прежнее положение, лицом к закату, взяла в руки рисунок, собираясь продолжить работу. Солнце опустилось за горизонт. Стало быстро темнеть. Краски неба растворились в серой сумрачности.

Серость, серость… темнота… Эта серость беспокоила Надю. Почему?

Девушка дрожала. То ли от прохлады, что опустилась на землю, то ли от возбуждения, то ли от страха. Если честно, то она ожидала удара по голове камнем или палкой. Но Тамара, постояв ещё минуту, прошипела:

— С-с-сука… — и, развернув коляску с больным ребёнком, покатила её к выходу.

Этой ночью Надежда не сомкнула глаз. Уж слишком много вопросов вывалилось на неё этим вечером. Всем ли людям дан какой-нибудь дар? Почему она может видеть смерть? Как расшифровать сны, которые ей снятся? Все ли сны что-то значат? Можно ли всем этим управлять? Откуда к ней всё это «приходит», из ума? Из души? Есть ли у человека Душа и если есть, то зачем она нужна и как она выглядит? Все эти вопросы она задавала своему собеседнику — дневнику. И ни на один из них ответа пока не было. Одно она чувствовала точно. То ли кожей, то ли умом, то ли душой: она была виновата в том, что пожелала этим людям зла. Потому и сама так долго находилась в полуживом состоянии. И ещё Надя узнала, что такое жалость. Она жалела Тамару и её больного сына.

 

50

Теперь выздоровление шло семимильными шагами. Каждый день Надя стояла на пять секунд дольше. Каждые две недели добавляла минуту. Кровообращение в нижних конечностях восстанавливалось. Мышцы укреплялись. Никто к ней больше не приходил, кроме дедушки, которого она так и продолжала называть папой. Однажды с главврачом санатория связался Константин Николаевич и, узнав, что Надя делает поразительные успехи в восстановлении функции ног, обещал заглянуть и назначить поддерживающее лечение. Но время шло, а никто так и не приходил.

Девушка привыкла большую часть своей жизни проводить сама. Она даже стала разговаривать сама с собой. Чтобы избежать впечатления, что сходит с ума, Надя завела себе кошечку. Даже двоих.

Возле санаторной кухни кружило несколько приблудных собак и кошек. Умные животные подкармливались здесь — мир не без добрых людей.

Виола жила в санатории уже лет пять. Эту трёхцветную кошку любили и отдыхающие, и работники санатория. Ласкова и молчалива. Кошка любила развлечься ловлей мышей и крыс. На её котят стояла очередь из жителей ближайших сёл, которые работали в санатории. Надя частенько играла и с Виолой, и с Обормотом — собакой, которая вполне оправдывала свою непонятно кем данную смешную кличку. Это был жизнерадостный пёс, не похожий ни на одну из пород собак, известных людям. Надя любила животных, и братья меньшие отвечали ей взаимностью. Последняя беременность Виолы по какой-то причине проходила не так легко, как обычно. Надя заметила это. Обратилась к медперсоналу, чтобы они посмотрели Виолу, но медработники санатория пожали плечами и рассмеялись.

— Надя, это же всего лишь кошка. Сдохнет, другая приблудится.

«Как они могут так… — переживала девушка, — она же живая. Ей больно и страшно. У неё даже взгляд стал другим. Какой-то страдальческий и испуганный».

— А у вас нет, случайно, каких-то книг по животным?

— Не, Надюх, книг по животным не держим, — рассмеялись медики, — у нас даже и по людям книг нет. Зачем они нам? Всё, что мы тут делаем, давно в институтах и училищах выучили и забыть успели.

Тогда Надя попросила деда купить ей книжку о котах. Только такую, чтобы там обязательно было написано, чем они болеют и как их лечить. Николай Гаврилович, хоть и удивился внучкиной просьбе, задание выполнил. Надя забрала Виолу к себе в комнату, когда увидела, что живот у неё стал огромный и кошка почти всё время лежит в тенёчке под кустом. Она устроила для животного «кровать» в коробке из-под телевизора, кормила её и поила молоком.

Когда наступило время родов, Надя была «вооружена» основами кошачьего акушерства. Но, не имея никакого опыта, понимала, что не знает, как помочь рожающей Виоле. Неправда, что быстро только котята родятся. После четырёх часов бесплодных потуг Надя поняла, что если не принять срочных мер, то Виола умрёт, а вместе с ней умрут несколько ещё не рождённых котят. Она запаниковала.

В слезах примчалась на санаторный пост.

— Можно я позвоню? Пожалуйста… пожалуйста… мне надо срочно позвонить! — уговаривала она сонного сторожа, бывшего военного, который сначала не хотел пускать её в здание санатория. Но, увидев девочку в инвалидном кресле, решил не рисковать: «Мало ли что ей надо? Уж больно паникует девушка. Всё равно проснулся».

— Ладно, иди звони. Только ты же понимаешь, два часа ночи!

— Да я знаю, знаю… Только ждать больше нельзя, она умрёт!

— О господи, кто умрёт?

Но Надя, набрав знакомый номер телефона, уже слушала длинные гудки…

— Алё, — услышала она сонный баритон на другом конце провода.

— Константин Николаевич, как хорошо, что вы дома, — заговорила, всхлипывая, девушка, — извините, пожалуйста, что беспокою вас так поздно… так рано… помогите мне, пожалуйста, я знаю, что вы можете, пожалуйста… Она умирает, а я не знаю, что делать…

— Кто умирает? — голос сразу перестал быть сонным.

— Виола.

— Кто такая Виола?

— Моя кошка. Она разродиться не может… пожалуйста… пожалуйста… помогите… Скажите, что мне делать?!

— Твоя кошка? Но я не умею принимать роды у кошек… Хотя…

— Кто там, Костя? — послышался еле слышный сонный женский голос.

Потом на несколько секунд стало тихо.

— Константин Николаевич! Константин Николаевич!

— Мы сейчас приедем, Надя, — вдруг сказала женщина на другом конце провода, — иди к своей кошке и поглаживай ей живот слева направо. Нежно, но с небольшим напором.

Девушке показалось, что прозвучал голос ангела. Женщина говорила чётко, уверенно, но с участием.

«Наверное, жена…»

— Спасибо.

Благодарность относилась к сторожу.

— Да не за что… Подумаешь, кошка… стоит ли так переживать…

Но Надя уже его не слышала. Она на всех парах неслась в своём инвалидном кресле домой. Ей надо было во что бы это ни стало спасти Виолу и её котят. Во что бы то ни стало!

Виола лежала на боку с закрытыми глазами. Дышала тяжело, прерывисто.

Девушка подъехала поближе. Поднялась на ноги. Держась за стол, она сделала шаг. Потом ещё один и, опустившись возле коробки с умирающей кошкой на колени, стала поглаживать ей живот. Надя ощущала, как шевелятся котята. Они просились наружу, они хотели жить.

— Виолочка, бедная моя кошечка, сейчас… потерпи немножко… потерпи… сейчас… — причитала девушка обильно поливая кошку и свои руки слезами.

Минут через пятнадцать подъехала машина.

— Так, Костя, быстро… Будешь мне ассистировать. Если ей сейчас не сделать кесарево, не спасём, — сразу взяв командование в свои руки, произнесла Татьяна. — Сколько она весит?

— Я не знаю, — пролепетала Надя.

— А, понятно. Ну, судя по размеру головы, килограмма два, я думаю, может, два триста… Костя, посади Надю в кресло, укутай и вывези на улицу.

Говоря всё это, Таня освобождала стол от стоящей на нём кухонной утвари.

— Полотенце или простынь старая есть?

— Есть. В шкафу, возьмите любую.

Коваленко подошёл к Наде, чтобы помочь ей сесть в кресло, но она отвела его руку.

— Я сама.

Она встала сначала на четвереньки. Потом, ухватившись руками за стол, поднялась на ноги. Врач все-таки придвинул кресло поближе, но Наде всё равно пришлось оторвать руки от стола и сделать свой первый самостоятельный свободный от опоры шаг. Она была сосредоточена и напряжена, поэтому не заметила, как лицо врача вытянулось от удивления и растерянности, а потом расплылось в счастливой улыбке.

Таня уже положила Виолу на стол и, открыв свой саквояж, раскладывала инструменты, тампоны и какие-то ампулы.

— Костя, Надю на улицу и помогать. Быстро.

— А вы умеете? — вдруг засомневалась Надя?

— Я? Умею. Правда, с кошками я ещё не работала, только с людьми, но я постараюсь, — ласково улыбнулась жена доктора Коваленко.

— Таня хирург-гинеколог, Надюша, — похвастался женой Константин Николаевич, вывозя девушку из комнаты, предварительно тщательно укутав одеялом, — молодой, красивый и очень талантливый хирург, так что твоя кошечка в надёжных руках.

«Какие они замечательные… Удивительно, сколько на свете добрых, хороших людей… Им, наверное, завтра надо будет ехать на работу и оперировать людей, а они тут с моей кошкой… Среди ночи… Приехали… Всё привезли с собой… Кто я им такая… А они…»

Надя посмотрела на своё колечко, которое не снимала с тех пор, как впервые надела на палец.

«Наташа… пожалуйста, помоги…» Коснулась его губами.

Девушка оглянулась на окно в надежде на то, что она не увидит то, что боялась увидеть. Ей показалось, что она увидела… улыбающееся лицо лохматого Эйнштейна. Только на миг. Теперь она была уверена: всё будет хорошо.

Через час дверь отрылась.

— Не замёрзла?

Голос женщины был заботливым и весёлым.

— Вы спасли её! — без тени сомнения выкрикнула Надя.

— А как же, конечно, спасли, — заулыбались оба доктора.

— Ты как?

— Я? Теперь нормально. Можно я посмотрю?

— Можно, — ласковый участливый голос. А когда Надя проезжала мимо Тани, та погладила её по голове.

— Ты хорошая девушка, Надюша.

— Спасибо вам. За всё спасибо.

Надя въехала в свою комнату. В коробке мирно спала Виола с выбритым животом, на котором белела приклеенная полоска бинта. И двое котят, тоже «приклеенных» к её соскам: трёхцветная кошечка — вылитая мама — и черно-белый котик.

— Котят было трое, но один котик был мёртвый, — оправдывалась хирург, — котята очень крупные, потому и разродиться не могла. Похоже, папаша-гигант.

Котята действительно были большими и пушистыми, в отличие от самой Виолы.

— Вот уж не знаю, — задумалась Надя. — Не видела я в округе больших котов.

— Ну, может, чей-то из отдыхающих…

Только теперь Надя вспомнила, как однажды удивилась, увидев женщину, которая выгуливала своего кота на поводке. Это был необыкновенно красивый крупный и пушистый кот. «Наверное, породистый, — подумала тогда Надя. Когда же это было? Ну да, пару месяцев назад…»

— Что мне теперь делать? Ей, наверное, больно?

— Сейчас она спит. Потом, дня через два-три, надо будет помазать швы зелёнкой. Я наложила кетгут, так что снимать швы не надо — сами рассосутся. Людям их не используют для наружного зашивания, только для внутренних швов, но кошке, думаю, можно. И ещё я оставила несколько ампул с анальгином и папаверином. Подавай ей как-то, ну, через пипетку, что ли. Это поможет снять боль. Да, и ещё… мне пришлось удалить трубы у твоей Виолы, так что котят у неё больше не будет. Извини, иначе нельзя было.

— Наверное, так даже лучше, вдруг опять такое случится. Спасибо вам, большое. И извините, что разбудила ночью.

— Ничего… Тебе же это было важно, правда? — Танин голос был серьёзным и заинтересованным.

— Вы даже и не представляете себе, насколько важно. Не знаю почему, но мне казалось, что, если эта кошка умрёт, то умру и я.

— А ты, я так понимаю, больше умирать не хочешь? — спросил Константин с иронией.

— Нет. Не хочу. Я теперь жить хочу. Счастливо.

— Ну и правильно. Только обязательно счастливо!

Коваленко, улыбаясь, подошёл к ней, сгрёб в охапку и, поставив на ноги, отошёл на шаг назад. Надя осталась стоять. Он отошёл ещё на шаг и протянул ей руки.

— Иди сюда.

Надя сделала шаг, потом ещё и ещё… Уже на пятом шаге ноги её подкосились, и врач ловко подхватил её.

— Почему ты не сказала, что начала ходить?

— Да не хотела беспокоить. Вы так заняты.

— Мда-а-а. Чтобы спасти кошку, ты готова разбудить среди ночи, а для себя…

— Но она же умирала! — возмутилась Надя. — Вы что, разве не понимаете? Умирала… А я… я себе потихоньку… занимаюсь…

— Ты умница, — заступилась за Надю Татьяна. — А вы, доктор, не кричите на девушку… Послушайте, утро уже. Давайте чайку выпьём?

Таня поставила на плиту чайник, а Надя, сидя на полу, гладила Виолу и котят. Константин выписывал Наде рецепты на витамины и лекарства, улучшающие кровообращение.

— Тебя бы надо к нам на две-три недельки, но ты, я так понимаю, не можешь?

— Нет, не могу. У меня теперь Виола с котятами.

— Ну, тогда пусть тебе здесь поколят. Я договорюсь с Игорем Васильевичем.

— Да не надо договариваться. Он добрый человек и меня любит. Разрешит.

— Надя, а можно мы заберём котика, когда он подрастёт? — вдруг спросила Таня.

Костя с укоризной посмотрел на жену, но ничего не сказал.

— Конечно! — обрадовалась девушка. — А Клёпу я себе оставлю.

— Клёпу?

— Клеопатру. Девочку. И Виолу. Чтобы семья была: мама и доця.

— А мальчика ты уже как-то назвала?

— Фэншуй.

— Фэншуй? Почему?

— Ну, я подумала, чёрного и белого у него примерно одинаково. Ну, как свет и тьма, зло и добро, инь и ян… Фэншуй — баланс и гармония…

— Здорово. Где ты всему этому научилась?

— В книжках. Здесь знаете какая библиотека!

 

51

Выполняя предписания доктора Коваленко, Надя принимала все лекарства и витамины. Через две недели она пришла на уколы в медпункт санатория на костылях. Еще через две — опираясь на две палки. Потом — на одну. Через три месяца — без оных.

Главврач Игорь Васильевич восхищался героизмом девушки. Всячески поощрял её и при любой возможности выписывал ей премии за «отлично сделанную работу», покупал Надины картины для санатория, для себя и в подарок друзьям. Она поверила в себя, и вера эта сотворила чудо. А может, не вера? Может, всё могло произойти само собой? Может, всё восстановилось совсем по другой причине? Просто пришло время, всё зажило — и вот вам, нате, бегайте. Никто не знает этого. Надя трудилась. Трудилась отчаянно, стиснув зубы, обливаясь потом, иногда — слезами. Невзирая на боль, разочарование, усталость.

И пришло время, когда она, превозмогая страх и все ещё неприятное ощущение онемения в ногах, дошла до санатория, медленно вошла в медпункт и опустилась на кушетку. И никто не заметил, что не было коляски, костылей и даже палка, которую она взяла с собой просто на всякий случай, стояла в углу манипуляционной. Но девушке и не надо было, чтобы кто-то заметил это. Она гордилась собой. Она была счастлива. Счастлива сама по себе.

С каждым днем Надя крепла, оживала и расцветала. С каждым днём в ней росла уверенность в том, что она всё делает правильно, всё у неё получится. Она была уверена, что самое страшное, что может произойти в её жизни, уже позади. Наивная.

Сначала она, правда, переживала, что Виола уйдёт жить на старое место и уведёт с собой котят, ведь говорят, что кошки привыкают к месту. Но Виола уходить не собиралась. Более того, кошка всячески показывала Наде, что отныне без неё ни на шаг. И котят учила любить хозяйку, не капризничать и ходить в туалет в «правильное» место.

Через три месяца позвонила Таня.

— Ну что, Надюш, мы можем забрать Фэншуя? Я слышала, что котёнка можно забирать от мамы в три месяца.

— Здравствуйте, Татьяна… простите, не запомнила, как ваше отчество?

— Да не надо отчества. Я ненамного старше тебя. Зови Таней.

— А-а-а… хорошо… приезжайте. А то я думала, вы передумали…

— Ты что! Мы ждем не дождёмся, когда можно будет его забрать!

Забирать Фэншуя Коваленки приехали всей семьёй. Вместе с Константином Николаевичем и Таней за котёнком отправился их восьмилетний сын Сашка. Русые волосы ёжиком. Большие серые глаза светятся счастьем. Надя стояла перед семейством врачей. За ней чинно сидели мама-кошка и два её чада.

— Ой, каки-и-и-е! Фэншуй! Фэншуй! Кс-кс-кс-кс, — позвал котёнка мальчик.

Присев на корточки, он протянул руку. Черно-белый пушистый комочек запрыгал мячиком в направлении мальчика.

— Мама! Смотри! Он пришёл! Сам! — восторженно затараторил ребенок.

— Проходите, пожалуйста.

Надя отступила на шаг, давая возможность пройти в комнату.

— А где твоя коляска? — оглянувшись вокруг и не увидев Надиного средства передвижения, сразу же поинтересовался Константин Николаевич.

— Всё. Нету коляски. Я её пока в санатории в кладовку поставила… Вчера.

— Так ты что, уже совсем без неё обходишься? — Таня с восхищением посмотрела сначала на девушку, потом на мужа.

— Совсем. И без костылей. И без палки.

Застолье, которое устроили тут же в честь приобретения семьёй Коваленко «четвероногого ребёнка» и Надиного выздоровления, было обильным и душевным.

— Разгружай, — приказала Таня, когда все приличия были соблюдены.

Константин Николаевич вытащил из своей поношенной «копейки» картонную коробку.

— Вот, меняю на котёнка.

Он стал вытаскивать из коробки литровые и пол-литровые банки с голубцами, котлетами, салатом оливье, консервированные огурцы и помидоры и большое блюдо, накрытое миской.

— А тут что? Неужели торт? Мой любимый?

— Торт. Твой любимый.

— А откуда вы знаете?

— А мы и не знали. Анна Павловна, узнав каким-то совершенно невероятным образом, что мы собираемся к тебе за котёнком, позвонила и приказала заехать забрать для тебя маленький тортик.

— Интересно все-таки, откуда она узнала?

Таня многозначительно посмотрела на сына и, подмигнув Наде, улыбнулась.

— Вот это маленький тортик? — расхохоталась Надя. — Это же тортище! Да я его и за месяц не съем!

— Не беспокойся, мы тебе поможем. А вон и главный помощник…

— И я, и я помогу тортик есть! — закричал Саша. Он играл с котятами и Виолой и был так увлечён этим занятием, что, казалось, ничего не слышал и не видел. Но взрослые часто недооценивают детей: Саша слышал и понимал всё, о чём говорят родители, просто он был хорошо воспитанный мальчик. — Я знаешь как люблю бабушкин тортик!

Надя умилённо посмотрела на Сашку.

— Ты в какой класс перешёл?

— Во второй, — с гордостью ответил ребёнок.

— Учишься хорошо?

— Норма-ально… Только у нас училка не очень…

— Саша, — укоризненно покачала головой Таня.

— Ну… учительница.

— Чего это она «не очень»? Что, строгая?

— Ну, строгая немножко и… очень толстая.

— То-о-олстая… — протянула Надя.

— А ты толстых не любишь?

— Не-а… Я красивых люблю. Как мама… и как ты.

— Ну вот, Надежда Андреевна, у тебя появился поклонник, — весело прокомментировал «комплимент» Константин.

Засиделись до позднего вечера. После ужина Таня помогла Наде перемыть и убрать посуду. И только тогда, когда в коробку вместо продуктов был уложен кусочек подстилки, «чтобы пахло мамой», и посажен Фэншуй, Надя спросила:

— Как там Богдан?

— Богдан? Нормально, — поспешил ответить Константин Николаевич.

Татьяна опустила голову.

— Собирается жениться.

— Да? А-а-а… ну и хорошо. Привет ему передавайте…

— Обязательно.

— Тетя Надя, а можно я к вам ещё приду с Фэйшункиной мамой поиграть?

— Конечно, — засмеялась девушка, — приходи, когда захочешь.

— Мам, можно, да? — обратился мальчик к маме.

— Ну, когда будет такая возможность, можно… почему нет…

 

52

Так и жили не тужили. Наконец пришло время подавать документы в педагогический институт. Вообще-то Надя хотела стать художником или писателем, но институты, обучающие этим профессиям, были только в больших городах: в Москве, в Киеве. Уезжать из родного города Надя пока боялась. Да и вряд ли она туда поступила бы со своим аттестатом и слабой подготовкой. А в педагогическом был недобор студентов. Так что шанс получить высшее образование возрастал.

Теперь к её ежедневным делам добавилась подготовка к вступительным экзаменам. В работе, учёбе и тренировках время летело быстро.

Первого августа, одевшись, как предписывалось правилами советского общества, темный низ, светлый верх, Надя отправилась на свой первый экзамен — сочинение. Поступающих было много, но никого из знакомых среди них девушка не увидела. Да и неудивительно, ведь прошло уже пять лет после окончания школы. Она чувствовала себя совершенно не в своей тарелке среди такого количества молодых людей. Абитуриенты смотрели на Надю, как на «ископаемое», что тоже не добавляло комфорта. Но, как бы там ни было, вступительные экзамены Надя сдала хорошо, и в институт её приняли.

Теперь её жизнь стала ещё более насыщенной. Лекции, рефераты, сессии, курсовые, работа, физические упражнения, рисование, Виола с Клёпой. По субботам и воскресеньям — простыни, наволочки, Николай Гаврилович.

Только однажды к ней зашёл Богдан. Он пригласил её на свадьбу. Надя вежливо отказалась, сославшись на занятость и ещё не совсем окрепшее здоровье.

Богдан, хоть и был рад за Надю, но его самолюбие кольнула стрела ревности и обиды.

Как она быстро успокоилась… Не прошло и года…

— Ты же обещала, что мы останемся друзьями! — сердился он.

— А мы что, разве больше не друзья?

— Но ты же не хочешь на свадьбу приехать?

— Я не могу, Богдан. Не могу. Это ты уже окончил институт, получил профессию, вот едешь на работу, женишься, а мне только предстоит всё это сделать.

Он совершенно не желал брать в расчёт, что сам, первый, отказался от неё, влюбившись в Ольгу. И вообще, собирался жениться. Оказывается, это не считается. Ему можно, а ей… А почему ей нельзя? И хотя умом Богдан понимал, что ей не только «можно», а даже «нужно» было забыть его. Внутри что-то сжималось, и от этого мозги съезжали набекрень.

«Она стала такая красивая. Наверняка на курсе найдётся кто-нибудь, кто влюбится в неё».

Трудно сказать, почему ему очень не хотелось, чтобы кто-то влюбился в Надю. Сам-то он был влюблён. Объяснить себе этого он не мог, но факт остаётся фактом: он ревновал Надю к несуществующему влюблённому.

Рассердившись на самого себя, он уехал, и ему понадобился целый месяц, чтобы войти в привычное русло рабочих будней.

А будни напоминали бег на длинную дистанцию.

Старый следователь Котило Ван Ваныч во всём оказался прав. Копытина Илью, которого обвиняли в убийстве собственной жены из-за ревности, отпустили. Выяснилось, что он панически боялся крови и каждый раз падал в обморок при виде нескольких капель животворящей красной жидкости. А уж о том, чтобы целенаправленно вонзить нож в тело несколько раз, не могло быть и речи. Зато при расследовании обнаружилась масса доказательств против любовника Нины Сергеевны Копытиной. Отпечатки пальцев на орудии убийства Ильи Копытина были сфабрикованы убийцей. Если бы он держал нож так, как показывали отпечатки, то не мог бы нанести такие удары, которыми была убита Копытина. Зато под отпечатками Ильи Кузьмича нашлись другие. Без сомнения, принадлежащие убийце — Воропаеву Ивану Моисеевичу, любовнику Нины Копытиной. У него дома была найдена и одежда, испачканная кровью Нины Сергеевны. Под тяжестью найденных улик Воропаев сознался, что убил любовницу из-за большой любви. Он хотел, чтобы Нина Сергеевна оставила своего мужа и вышла замуж за него. Женщина отказалась, и он очень сильно рассердился. Да так сильно, что одного удара ножом оказалось недостаточно. Но даже это оказалось неправдой. Однажды Нина Сергеевна рассказала человеку, который, как ей казалось, любит её, о том, что она собирается купить машину — «жигули». И у неё уже есть практически вся сумма. Только вот надо найти место, где можно купить машину подешевле. Да и вообще, Нина Сергеевна была женщиной небедной, и любовника своего, можно сказать, содержала она. Женщина и её муж планировали уехать жить к детям сразу после того, как машина будет куплена.

Да как же она смеет оставить его, мужчину, который любит её. Как же он, Иван Воропаев, будет жить? Вряд ли он сможет найти красивую женщину при деньгах, которая бы отстёгивала ему ежемесячно кругленькую сумму? Он же уже привык жить хорошо.

Так что большой любовью там не пахло. Пахло там деньгами…

Второе дело, над которым работал Богдан, оказалось ещё более сложным, запутанным и тоже принесло неожиданные результаты.

Изнасилование Веры Марушиной переросло в раскрытие дела о серийном насильнике-убийце, который держал в страхе весь Тарасовский район на протяжении нескольких лет. Им оказался не отчим девочки, как предполагал Богдан, а её родной отец. Какой ужас!

Однажды, когда девочке было пять лет, отец впервые заставил дочь удовлетворить его похоть. Девочка рассказала матери, но Наталья Георгиевна не поверила ребёнку. Тогда Марушин Игорь Веньяминович, почувствовав безнаказанность, время от времени насиловал дочь. Дочь больше маме не жаловалась. Во-первых, потому что мать обвинила ребенка во лжи, сильно ругалась и обзывала её очень нехорошими словами. А во-вторых, потому что папа сказал, что убьёт её, если она еще хотя бы раз заикнётся матери о том, что «они любят друг друга», — так он объяснил ребёнку свои действия.

Со временем то ли ему оказалось этого мало, то ли из-за того, что девочка подросла и не вызывала у него больше такого эротического энтузиазма, он стал поджидать маленьких девочек после школы. Увозил их на специально купленную на отшибе города дачу, насиловал и убивал, чтобы, не дай бог, какая-нибудь мамаша не поверила своей дочери. Он закапывал девочек совсем недалеко от места преступления. Девочки добровольно шли с убийцей, поскольку знали его как папу Верочки, а он всегда находил слова, которыми убеждал детей сесть в его машину.

После развода с отцом Верочки Наталья Марушина вышла замуж за учителя физкультуры средней школы Андрея Пономаренко. Он несколько раз отбивал у Марушина его дочь, идущую «к папе в гости» как на заклание. В отличие от своей жены, он подозревал, что девочка не врёт. Как минимум, что-то происходит. А однажды, увидев её молящие о помощи глаза, понял: всё правда. Именно он помог Богдану и Ван Ванычу выяснить, где находится дача Марушина. Обыскав близлежащую окружность, правоохранительные органы быстро обнаружили семь трупиков девочек в школьной форме.

После раскрытия этого громкого дела, даже получив очередное звание, Богдан чувствовал себя отвратительно. Мысли его постоянно перескакивали от расследования этого дела к тому, что рассказывала ему Надя Ярош о себе.

«Бедная, — думал он, сидя в парке на скамейке, — как же она тогда… Ведь она была совсем одна. Никто не заступился за неё, даже родители. Да и сам я хорош. Оставил одну, не в состоянии даже подняться на ноги… Она теперь, наверное, и видеть меня не захочет никогда. И неудивительно…»

Он сидел на скамейке в парке, когда эти невесёлые мысли проносились у него в голове. Он чувствовал себя каким-то потерянным и, как бы это правильнее сказать, нечистым, что ли… С одной стороны, он любит Олю. Он спал с ней и как человек честный на ней женится. Но почему же он избегает своего собственного взгляда, когда смотрит на себя в зеркале? Почему он всё чаще и чащё думает о другой девушке? Потому, что она теперь не в инвалидном кресле? Почему он увлёкся другой? Потому, что тогда Надя была калека, а теперь нет? Или по другой причине?

Вдруг на его глаза легли чьи-то ладони. Стало темно. «Надя! — хотелось думать, и он даже покраснел. — Тю, дурак, откуда?..»

— Кто здесь? — спросил он вслух.

— Я.

 

53

Он потрогал ладошки, закрывшие ему глаза, своими руками. Они были маленькими. Он взял пухлые комочки рук в свои и развёл их в стороны. Оглянулся.

Сзади него, наклонившись и заглядывая ему в лицо, стояла девочка лет шести. Огромные грустные серые глаза и маленькие хвостики, перетянутые разноцветными резиночками по всей голове, делали её похожей на ёжика.

— Ты кто?

— Надя, — ответил «ёжик», — ты чего такой грустный? Тебе плохо?

— Да, не очень хорошо.

— У тебя что, голова болит?

— Нет, голова не болит.

— А что болит?

— Душа…

— О! А почему?

Глазищи девчонки стали ещё больше, что казалось просто невозможным.

Богдан, взяв ребёнка под мышки, посадил себе на колени.

— Потому что я обидел одну очень хорошую девочку.

— А зачем? Моя мама говорит, что нельзя обижать тех, кого любим. А то, если они на нас обидятся, то больше не будут нас любить. Мы их будем, а они нас — нет. Тогда мы совсем одни останемся. Знаешь, как тогда плохо будет? А ты что, не знал?

— Знал, конечно… И твоя мама абсолютно права… А где она?

— А во-о-н, с тётей Олей разговаривает.

Богдан посмотрел в направлении, указанном маленьким пальчиком, и увидел стройную молодую женщину в скромном сером брючном костюме. Она разговаривала с его будущей невестой. Оля, одетая в ярко-жёлтый короткий сарафан, что-то эмоционально рассказывала. Поглаживала себя по бёдрам, видимо, описывала подвенечное платье, которое шила у портнихи их района, и громко смеялась. Потом руки переместились к волосам и «запрыгали» над головой, объясняя, какая у неё будет на свадьбе причёска.

Богдану не нравилось, что Оля первым делом кинулась шить для себя наряды. Он, конечно, понимал, что для любой девушки это важно, но Оля уделяла уж слишком много внимания внешней оболочке своего замужества. Она так ушла в предстоящее свадебное мероприятие, что совсем перестала уделять внимание ему, Богдану. Он всё чаще стал задумываться над тем, правильный ли выбор сделал, а если нет, то как всё исправить.

— А как тебя зовут, — спросила Наденька, заглянув Богдану в глаза.

— Богдан.

— Дядя Богдан, мама говорит, что если ты кого-нибудь обидел, то надо извиниться и никогда больше так не делать. Ты попроси прощения у той девочки.

— Она не простит меня. Наверное.

— Такого не бывает, — улыбнулась «ёжик», — если ты просишь прощения, то тебя всегда прощают. Меня мама всегда-всегда прощает.

— Тогда мне придется просить прощения сразу у двух девочек, — Богдан грустно вздохнул и, сняв Наденьку с колен, поставил её перед собой на землю.

— О-о-о, так ты совсем плохой, дядя Богдан… — разочарованно протянула Наденька, — пошла я, а то мама заругает.

Девчушка убежала, а «дядя Богдан» задумался. «Не так уж она не права, эта малышка».

Он поплёлся за девчушкой к беседующим женщинам, одна из которых изо всех сил готовилась стать его женой.

— Здравствуйте. У вас замечательная дочь. Такой умный и добрый ребёнок.

— Здравствуйте, Богдан Юрьевич. Да, Надюша пользуется большой популярностью, — лучезарно улыбнулась женщина. Потом, помолчав, протянула руку для пожатия и представилась: — Лариса.

— Очень приятно. Вы давно знакомы? — обратился он к Оле, обняв её за талию.

— А какая тебе разница? — отрезала его будущая невеста и, освободившись от его руки, закатив глаза, пропела: — Ты не представляешь, какое платье получается… Все просто умрут от зависти.

— Ну, тогда мне придется обвинить тебя в убийстве, — попытался отшутиться Богдан, — ты же собираешься стать женой блюстителя правопорядка.

— Глупая шутка. Если ты собираешься всё время так шутить…

— То что?

— Ничего… Ты должен защищать, а не нападать на меня. Что это за муж, который, не успев жениться, собирается упрятать свою жену за решётку…

— Ладно, пойду я, — тактичная Лариса решила ретироваться.

— Надя-а-а!

— Я ту-у-ут, ма-ам! — девочка тут же подбежала к маме, выпрыгнув мячиком из-за куста. — Там тако-о-ой котёнок, ма-ам, давай возьмём. Он совсем маленький и совсем один. Давай возьмём, а, мам?

— Ну, пошли посмотрим, что там за котёнок. Мы его бабушке отдадим. У нас же есть один.

Лариса скрылась вместе с дочерью в кустах, а Богдан спросил:

— Я не понял? Что это было? Ты что, шуток не понимаешь? Тогда нам лучше повременить со свадьбой…

— Ой, Богдан, ну извини, — испугалась Оля, — так замоталась, так замоталась… Ладно, побежала я, меня маникюрша ждёт…

— Подожди, подожди, куда это ты побежала? Пошли домой, время к ужину. Скажи, ты на работу устроилась?

— Опять ты за своё. Поужинаем у моих, а на работу… я же сказала, что пойду, после свадьбы. Чего сейчас-то туда переться. Ты не переживай, мне свадебный наряд родители купят.

— Да я не за наряд переживаю. Я за нашу жизнь переживаю.

— Ой, вот за это как раз переживать и не надо. Ладно, цёмочки, — Оля чмокнула Богдана и умчалась к ожидающей её маникюрше.

 

54

Молодой человек растерянно постоял на опустевшей тропинке, вздохнул.

«Домой идти рано, а навещу-ка я Ван Ваныча. Поблагодарю его за «уроки».

Старый следак жил в центре Тарасова, возле продовольственного магазина, где Богдан отоварился выпивкой и закуской. Он знал, что Ван Ваныч живёт один — жену похоронил лет восемь назад.

Застал старика куняющим над тарелкой пустых макарон.

— Ван Ваныч, можно?

— Заходи, заходи, молодёжь. Спасибо, не забываешь старика.

— Вот, есть идея, — улыбнулся Богдан, выставляя на стол бутылку водки. Из авоськи на стол переместились варёная колбаса, сыр и хлеб.

Богдан не любил ужинать с родителями будущей невесты по многим причинам, да и просто считал это неправильным — раз они строят свою семью, то и делать всё должны сами.

— Кхе-Кхе… Хорошая идея, — ожил Котило, — а то всё один, да один. — Моя-то, Нина Сергеевна, царство ей небесное, бывало, поговорит со мной, про работу поспрошает. У неё голова светлая была. Интуиция женская, она знаешь какая? — тараторил Иван Иванович, доставая из кухонного буфета рюмки-полустаканчики и наливая в них водку. — Тогда и макароны, знашь, какие вкусные были. Вот оно как, когда любовь-то…

Богдан, вымыв руки, резал сыр, колбасу и хлеб большими ломтями, как это делают мужчины.

Поставив перед молодым человеком тарелку с макаронами, Котило поднял тост.

— Давай. За душу.

— За душу?

— Да, за неё, родимую. Чтоб не болела.

И он залпом выпил всё содержимое полустаканчика.

— А вы что, Ван Ваныч, верите, что душа есть?

— А как же её нету, ешли она болит? Конечно, есть. Ражве может она болеть, если её нету? — шепелявил Котило, набив рот колбасой и помидором, сок которого вытекал тонкой струечкой их раненого старческого рта.

— М-м, вкуснятина.

Он зачерпнул ложкой кабачковую икру прямо из банки.

— Почему же она у вас болит, Ван Ваныч? За Ниной Сергеевной скучаете?

— За ней родимой…

— А чего ж не женились? Ведь ещё совсем молодым были?

— Так нет больше такой, как моя Ниночка. Все какие-то… даже не знаю… Вроде и люди хорошие, а она не принимает…

— Кто не принимает?

— Так душа… Давай… ещё по одной, кхе-кхе…

Богдан налил.

— Давайте за раскрытие дел выпьем. Я хотел спасибо вам сказать. Что научили…

— А чего за них пить-то… Дела они были, есть и будут… Работа у нас с тобой такая — дела раскрывать. И чему это я там тебя научил? Кхе-кхе-кхе… Сам грамотный, кого хошь научишь. Но если хошь, давай за справедливость выпьем. Чтоб преступники — в тюрьме, а хорошие люди — на воле, и все счастливые.

Котило пристально посмотрел на молодого человека.

Богдан улыбнулся. Скро-о-омничает старик.

— А третью за любовь положено пить, — налил он по третьей. Выпили за любовь.

— Всё, черпак — норма.

Иван Иванович с удовольствием, не то что полчаса назад, стал нажимать на макароны.

— А у самого-то чего душка ноет, а? С зазнобой поссорился?

— Да нет, Ван Ваныч, не поссорился… Но как-то всё… не так, как думалось. А вы как с Ниной Сергеевной познакомились? Сразу поженились?

— Кхе-кхе… сразу. На третий день и поженились.

— Как на третий день?

— Так, на третий. Не забывай, где мы работаем… Меня тогда, как и тебя, послали в забытое богом селение Краснокутск, преступления раскрывать. Я опером был. Молодой ещё. Зелёный. Мне тогда всего двадцать было… в двадцать третьем году-то. Ниночка к родителям на побывку приехала из Сум. Она там медсестрой в госпитале работала.

Котило доел макароны. Отломил кусочек хлеба и провёл несколько раз по тарелке. Богдан давно по-молодецки справился с ужином. Собрал тарелки со стола, поставил чайник на плиту.

— Ну, а дальше? Дальше-то что, Иван Иваныч?

— А дальше… — глаза старого следока наполнились мечтательным светом, — я, как увидел её… Мимо двора их проходил, а она за забором во дворе стояла. Гордый, даже дерзкий взгляд совсем не сочетался с её бледной кожей и худенькой, словно мальчишеской фигурой. Но я сразу понял: «Пропал ты, Ивашка..!» Кхе-кхе-кхе… — не то засмеялся, не то закашлял Котило.

Богдан разлил по чашкам ароматный, крепко заваренный цейлонский напиток и высыпал в тарелку печенье «К чаю», которое тоже прихватил в магазине.

Иван Иванович продолжал: «Я на следующее утро прямо к родителям её и явился. «Люблю, — говорю, — сил нет».

— Ну, так женись, коль любишь, — батько её очень строгий был. Партийный работник.

— Так, это, — говорю, — Нину спросить бы, может, она не захочет за меня выходить.

— А чего её спрашивать. Батько прикажет, выйдет, куда денется. Знаю, что ты у нас следователем работаешь. Зарплата хорошая? Содержать семью сможешь? Или ты нам на шею?

— На шее никогда ни у кого не сидел и сидеть не собираюсь. Зарплата нормальная. На семью хватит. И жильё, — говорю, — имеется. Да только не хочу, чтобы Нина за меня замуж выходила потому, что «батько приказал». Хочу, чтобы по любви.

— По любви-и-и-и… Вона как… Нинка-а-а!

Ниночка вошла в комнату, и я сразу понял: она всё слышала. Весь наш разговор.

— Да, пап. Вы что хотели? (Она называла родителей на «вы».)

— Ну, спрашивай, — обратился хозяин дома ко мне.

— А у меня, понимаешь, Богдаш, во рту пересохло, — Котило, отхлебнул чаю, словно у него точно так же пересохло во рту, как и тогда, в двадцать третьем, — язык к нёбу прилип… Бандитов ловил, стреляли в меня, даже ранен был несколько раз, но никогда не было так страшно.

Старый опер опять засмеялся, кашляя. Откусил печенье, запил его чаем…

— Хорош чаёк!

Богдан смотрел на старика, не отрывая глаз. Это был совершенно другой человек, чем тот, которого он знал по работе. Молодой человек поймал себя на мысли, что он хотел бы, чтобы этот пожилой мужчина был его отцом. Его отец никогда не рассказывал, как он встретил маму, как он был в неё влюблён, как женился, как они жили. Интересно, почему? Почему он никогда не вёл душевных разговоров с сыном?

— А Нина Сергеевна? Что она сказала?

— Нина? Кхе-кхе-кхе… Я таки выдавил из себя что-то типа: «Выходите за меня замуж, Ниночка…»

А она посмотрела на меня так ласково, что у меня аж внизу там, ну, ты знаешь, всё зашевелилось.

— Давно, — говорит, — жду, когда же ты осмелишься… — засмеялась, так светло и радостно, и сказала просто: — Я выйду за тебя замуж, Ваня. И буду тебе хорошей женой.

Вот. Через два дня нас и расписали в сельсовете, и Ниночка переехала ко мне. Комната у меня была небольшая, но нам двоим хватало. Из больницы в Сумах она рассчиталась и устроилась с медсестрой в нашем Краснокутском медпункте… Вот с тех пор везде за мной следовала… Все сорок пять лет…

— Так вы сорок пять лет прожили?

— Сорок пять…

Котило допил чай, вытер полотенцем усы. И спросил:

— А у тебя-то чего за непонятки? Ты же вроде жениться собрался. Не так ли?

— Да, собрался, Ван Ваныч, только…

— Только что? Разлюбил, что ли?

— Не то что бы разлюбил… Это как будто… мозги и тело с одной, а душа — с другой.

— Да-а-а… — Котило покачал головой, — тут бы тебе разобраться…

— Некогда уже разбираться. Да и обидел я Надю. Вряд ли простит.

— Надя — это та, с кем душа? Хорошая, должно быть, девушка…

— Да, — вздохнул Богдан, загрустив, — хорошая… калека была. В кресле… в инвалидном… А я её оставил… а она теперь ходит… а я…

— Калека? А теперь ходит?.. Хм, да-а-а… Разобраться надо, — повторил старый следак и пошёл включать телевизор, — тут фильм должен быть, «Следствие ведут знатоки». Посмотрим? А разобраться надо, потому как часто в жизни бывает — не тот калека, кто в кресле инвалидном…

В тот вечер Богдан засиделся у Котило допоздна. Об отношениях с женщинами они больше не говорили. Иван Иванович понимал, что бы он ни говорил Богдану, какие бы советы ни давал, ситуации это не изменит. Подобные решения человек должен принимать сам. И ошибки свои должен исправлять сам. Сам, и больше никто.

Они посмотрели фильм. Обсудили некоторые моменты следствия, которые были показаны в нём. Напоследок, выпив ещё по чашке чая, разошлись. Иван Иванович — в свою постель, Богдан — домой.

 

55

Этой ночью Богдан не сомкнул глаз. Перед ним стояло счастливое лицо медсестрички Ниночки и растерянное — молодого опера Вани Котило. Как бы он хотел, чтобы у него были такие же чувства к женщине, на которой он собирается жениться. Но чем больше проходит времени, тем меньше становится физическое притяжение к Оле, тем чаще он думает о Наде.

Умом понимал, что свадебный механизм приведён в движение. Сделано предложение, затрачены средства. Но что-то внутри колотило по мозгам с такой силой, что было тяжело дышать, когда он об этом думал. Что это? Почему так неспокойно? А главное, что делать?

Утро следующего дня, воскресенья, выдалось тёмным и грустным. Нет, погода была замечательной. Яркое летнее солнышко радовало всё живое своим теплом. А вот настроение у Богдана погоде не соответствовало.

Жизнь в посёлке городского типа Тарасов начиналась рано. Кто-то уже в пять часов утра дзинькал звонком велосипеда, добираясь на ферму к утренней дойке. А вот машина подъехала к магазину. Хлеб привезли. Прямо с завода: горячий, душистый. Пахнет «на всю ивановскую», того и гляди слюной захлебнешься.

Оркестр жизни звучал разными инструментами, но Богдан слышал только один — сольную скрипку, играющую партию сомнения.

Он заставил себя встать и привести в порядок комнату. Умылся, побрился и уже в восемь часов утра был на пути к Олиному дому. Он решил открыться ей и поговорить. «Как же мы собираемся жить, если будем скрывать друг от друга то, что тревожит нас? — рассуждал он. — Конечно же, Оля выслушает меня, поймёт и рассеет все сомнения. У неё, похоже, их нет».

Богдан кисло улыбнулся своим мыслям.

«Вот Нина, жена Ван Ваныча, вообще понимала его с полуслова. Как же иначе? А у нас с Олей что-то… как-то всё не так… Интересно, почему? Ведь было всё так замечательно… Куда оно делось?»

Размышляя, Богдан не заметил, как оказался у дома своей невесты. Во дворе он увидел Олину маму. Волосы собраны под платок. На расплывшейся талии повязан фартук. Она поралась («занималась хозяйством» — укр. — Прим авт.) во дворе. Кормила свиней, кур, уток, собаку. Большое хозяйство в семье Губенко.

— Доброе утро, Валентина Анатольевна, — окликнул Богдан Олину маму.

— А-а-а-а! Богдан! Доброе, доброе, — приветливо затараторила хозяйка, — заходи, зятёк, заходи, щас завтракать будем.

— Спасибо, но… я с Олей поговорить хотел.

— А Олечка спит ещё, — женщина засмеялась, — умаялась. Шутка ли — замуж выйти.

— Да, я вот как раз об этом и хотел…

— Уж не передумал ли? — уловила сомнение в голосе Богдана, и её собственный голос разительно изменился. Стал стальным и напористым, — Степа-а-а-ан!!! — позвала она мужа.

На пороге появился хозяин дома Степан Егорович. Крупный, тяжёлый, как будто вытесанный. В этом человеке большим было всё: нос, щёки, глаза навыкате. Большой выпирающий живот. Большие руки. Богдан всегда удивлялся, как у таких крупных родителей могла появиться такая изящная девочка, как Оля.

— Вот тут Богдаша наш чего-то химичит, поговорил бы, — обратилась Валентина Анатольевна к мужу.

— Чего химичит? Поздно уже химичить… Ушёл поезд-то… Ну, пойдём, поговорим…

— Да я с Олей хотел поговорить.

— Спит она, — сказал, как отрезал, глава дома, — отдыхает.

— Так девять скоро, — слабо засопротивлялся Богдан, — я разбужу?

— Нет. Пусть спит дитя.

Степан Егорович резко, насколько позволяла его фигура, развернулся и зашёл в дом. Богдан поплёлся за ним.

«О господи, вот вляпался-то…»

— Так, дорогой мой зятёк, — с места в карьер, даже не спросив объяснений, изрёк хозяин дома, — ты эту «химию» и всякие там фигли-мигли брось. Решение принял? Предложение сделал? Какие ещё могут быть разговоры?

Голос — резкий. Тон — не терпящий возражений.

— Я хотел поговорить с Олей. Жить-то нам.

— О чём? Всё решено. Нечего девочку расстраивать. Знаешь же, кто я. Хочешь, чтобы я тебе карьеру испортил? Это запросто. Никуда потом не возьмут даже участковым. Хочешь, я спрашиваю?

— Нет. Не хочу.

— Вот так. Иди и готовься к свадьбе. Костюм там… И всё такое… А то испортил девочку, а теперь что, в кусты?

— Да я не…

— Хочешь сказать, что не ты испортил? А ты докажи. Юрист хренов. Понимать должен. Я же не только карьеру испортить могу, а и жизнь. В тюрьме это легко делают.

— Да я и не собирался отказываться, я поговорить хотел…

— Что, испугался? То-то же, — заржал хозяин, — смотри у меня. Не обижай ребёнка. А то…

Но что будет тогда, Степан Егорович сказать не успел. В дверях появился «ребёнок». Заспанный, с растрёпанными волосами.

— Вы чего тут орёте, — недовольно прошипела она, — спать мешаете.

— Так скоро девять часов, Оль, — Богдан не мог скрыть своего раздражения.

— Ну и что, что девять? Что случилось-то?

— Ничего, солнышко, — ласково успокоил её папаша, — мы тут с Богданом свадьбу вашу обсуждали. Как что лучше сделать…

— Можно потише обсуждать?

— Да, да, конечно, доця…

— Оль, а может, пойдем, погуляем? На берег сходим? Погода такая …

— Давай в двенадцать приходи, ладно? — согласилась доця. — Я посплю ещё…

 

56

В районном «Дворце культуры» посёлка городского типа Тарасовка всё было готово к торжественному мероприятию — бракосочетанию единственной дочери председателя райисполкома Ольги Степановны Губенко и молодого специалиста-юриста Богдана Юрьевича Доли. Богдан сто раз пожалел о том, что поспешил с предложением, но пойти против такой силы, как Степан Егорович, не решился.

Ах, эта свадьба! Невеста и жених — центр вселенной, вокруг которой крутятся родители, гости, друзья, соседи и даже случайные прохожие. Все смотрят на них с умилением и восхищением. Богдан, хоть и находился в подавленном состоянии весь предыдущий месяц, тоже поддался общему настроению.

«Ничего, — думал он, — начнём жить вместе, всё изменится. Установим свои правила в семье. Познакомлю её с Ван Ванычем. Появятся дети. Общие друзья. Потом уедем, и проблема с родителями отпадёт сама собой. Проблема с родителями? Странно, есть родители — проблема, нет родителей — проблема, что-то тут не так… — промелькнуло ещё у Богдана голове, но быстро улетучилось — не до родителей ему сегодня».

Невеста была очаровательна и мила. Платье, причёска, маникюр — всё было на самом высшем уровне. О своём костюме Богдану пришлось побеспокоиться самому. Он купил его в местном универмаге. Девочки-продавщицы посоветовали к костюму рубашку, к рубашке галстук, к галстуку туфли. Экипировавшись таким образом, он подъехал ко двору своей будущей жены на «Волге», украшенной цветами, лентами и прилепленными клейкой лентой обручальными кольцами на крыше. Машину организовал будущий тесть, подруги невесты украсили её, так что Богдану и тут не пришлось беспокоиться. Он был этому рад. Ему вообще не хотелось громкой свадьбы, но и Оля, и её родители считали, что свадьба единственной дочери самого Губенко не может быть скромной по определению.

Богдан с честью прошёл через процедуру «выкупа невесты», потратив все имеющиеся деньги свидетеля и свои собственные. Со свидетелями Богдан знаком не был. Они были приглашены Олей, одобрены родителями и делали всё, что было положено делать в таком случае.

Со стороны жениха была только маленькая кучка гостей: Костя с Таней, Ван Ваныч и пара его друзей. Анна Павловна осталась с внуком. Да и ехать ей на свадьбу не хотелось: чувствовала, что Богдан совершает ошибку, а предотвратить её никак не могла. Зато приехал его друг Вадим с Оксаной, на свадьбе которых Богдан познакомился с Надей.

Надя… Богдан всё время думал о ней. Женился на Оле, а думал о Наде. Что в ней такого, чего нет в его невесте? Что вообще происходит? Он хочет её забыть, выбросить из головы, но что-то всё время напоминает о ней, заставляет помнить и думать о девушке, так долго сидевшей в инвалидном кресле. И то, что она встала на ноги, — не его заслуга. А как бы он хотел быть тем человеком, который стал свидетелем её первых шагов. А ведь он испугался… тогда… испугался…

Торжественная регистрация брака прошла без сучка, без задоринки. Выпив в фойе с гостями по бокалу шампанского, молодые вместе со свидетелями поехали возлагать цветы к памятнику Ленина — вождя пролетариата — и Неизвестному солдату. Считалось, что Владимир Ильич создал светлое будущее, в котором предстоит жить молодоженам, а солдат отдал свою жизнь в борьбе за него с немецкими оккупантами. Непонятно только, почему, умирая, как в революцию, так и в Великую Отечественную, эти неизвестные солдаты кричали: «За Ленина! За Сталина!», а не выкрикивали имена своих жён и детей, которых оставляли вдовами и сиротами.

Объехав за час весь Тарасов и нафотографировавшись вдоволь возле каждой достопримечательности, молодые отправились домой, к свадебному шатру. К тому времени они выпили уже, по крайней мере, три бутылки шампанского. Богдана мутило от выпитого, а Оля раздражала своим поведением. Девушка хотела насладиться своей свадьбой и вниманием окружающих по полной. Она вертелась, громко разговаривала и смеялась, заставляла всех пить шампанское за «её семейное счастье», а Богдана — целовать её на каждом углу.

Наконец молодые вернулись домой. Там, под навесом, был накрыт стол длинной метров десять. Вокруг него всё время сновали женщины, подвязанные передниками. Они выискивали место, куда бы приткнуть тарелку с салатом, графин с компотом или бутылку. Стол был уже полностью уставлен бутылками с самогоном и вином, салатами и нарезками из колбасы, сала и сальтисона, сыра и селедкой. Но женщины всё приносили и приносили еду. На кухне жарились, варились, парились ещё три смены горячих блюд. На отдельном столе для молодых, также уставленном яствами, на красивом украинском рушнике стоял великолепный свадебный каравай в полметра диаметром.

Немного в стороне, возле сарая, устроились музыканты. Они давно распаковали свои инструменты и в любой момент готовы были выдать свадебный марш Мендельсона.

— Едут! Едут!

Дело двигалось к трем часам пополудни. Гости заждались и успели крепко проголодаться. В глазах заискрилась надежда, что скоро им нальют по рюмке водки и можно будет наесться до отвала.

Ждать не стали. Как только молодые вышли из машины, грянул Мендельсон, и молодые, проследовав на свои почётные места, потянули за собой всех гостей за стол.

Гулял весь Тарасов. Райисполком, несметное количество родственников невесты, друзья, соседи и просто случайные люди. Всего человек двести. Каждый считал своим долгом прогнуться перед председателем райисполкома и пожелать счастья молодым.

Богдана раздражало всё: несметное количество случайных гостей, громкая музыка, обилие еды и выпивки, пьяное «горько» каждые десять минут. Он чувствовал себя козлом отпущения. Ему казалось, что всё мероприятие было построено на том, чтобы поиздеваться над женихом, то есть над ним. Олю — наоборот — всё радовало и веселило. Тут же были все её бывшие кавалеры. Она танцевала с ними и флиртовала вовсю.

— Оль, ну ты бы поскромней как-то… — не выдержал наконец Богдан и высказал своё недовольство новоявленной супруге.

— А шо тут такого? — сразу же вмешалась в разговор изрядно выпившая тёща, — девочка последний день на воле. Запряжешь потом дитинку («ребенка» — укр. — Прим. авт.).

Валентина Анатольевна старалась разговаривать на русском языке. В советское время вся страна, состоящая из пятнадцати республик и имеющих свой язык, находилась под влиянием России. Поэтому государственным языком был русский. Она жена представителя власти, должна была соответствовать. Валентина Анатольевна старалась. Но теперь, когда она выпила, по крайней мере, пятнадцать полустаканчиков «зелёного змия», её натура «пёрла» наружу.

— Я не с вами разговариваю, Валентина Анатольевна, а с женой, — попытался отстоять своё положение Богдан.

— Ах, с жено-о-ой! Не, послухайте только! — заорала скандальная баба, заглушив своим голосом оркестр. — Какая я тебе Валентина Анатольевна? Я теперь тебе «мама». Вы только поглядите на него, гости дорогие! — она схватила Богдана за рукав пиджака и потянула на середину танцевальной площадки,

— Сейчас отут, при всех, назовёшь меня мамой, а Степана Егорыча — папой.

— Да не тяните меня. Никуда я идти не буду, — Богдан выдернул свой рукав из рук тёщи, резко развернулся и пошёл к калитке.

— Куда-а-а-а?! — взревел абсолютно пьяный тесть.

Богдан остановился. Во дворе у Губенко вдруг повисла напряженная тишина.

Так, спокойно, спокойно… Богдан понимал, что здесь он в поле не воин. Повернулся. На лице его сияла очаровательная улыбка.

— Та щас, папа, сигареты возьму и вернусь. А то курить хочется, сил нет.

— А-а-а… ну, ладно… — растерялся председатель райисполкома, он уже готов был вступить в бой, — только быстро…

Никто в этот момент даже не вспомнил, что Богдан не курит.

Свадьба вновь взорвалась музыкой и голосами, и через минуту все забыли о Богдане. Кроме Кости, Тани и двух его товарищей. Они нашли бедного жениха за сараем. Его рвало. То ли от выпитого, то ли от напряжения.

Таня, отправив мужа, Ван Ваныча и Оксану назад к гостям, чтобы не вызвать подозрения, попросила Вадима принести холодной воды. Наконец молодой человек выпрямился и оглянулся. Бледное лицо, растерян и измучен.

— Богдаш, Богдашик, успокойся… Сейчас, сейчас… Слава водички принесёт, холодненькой, — как курица-наседка суетилась Таня. — Вот, возьми. Попей.

— Я идиот, Таня. Самый настоящий идиот.

Богдан взял из рук друга кружку с водой и, отпив немного, присел на брёвна, которые лежали возле сарая. Таня и Вадим сели рядом по разные стороны от него.

— Ничего… ничего… всё образуется, — старалась успокоить его Костина жена, — вам надо уехать отсюда, чтобы ты был хозяином в своей семье. Тут тебе не позволят…

— Мне ещё полтора года здесь трубить, Танюш. Я не знаю…

— Думаю, тебе тестя надо за жабры ухватить, — вдруг вмешался в разговор Вадим.

— Ты что?! Он же…

— Вот именно поэтому. Он же боится за свою карьеру, так?

— Так, — согласился Богдан, — но у него такое положение.

— Вот именно. У них у всех рыльце в пушку… А ты всё-таки юрист. В прокуратуре работаешь…

— Так он же мой тесть.

— И что? Думаю, это единственный способ не позволить ему угробить твою жизнь.

— Ну, не знаю….

— Ладно, дружище, поживём — увидим. А пока расслабься. Пошли пройдёмся к реке. Тут у вас красиво…

Сидевшие поднялись с брёвен и увидели Костю, Оксану и Ван Ваныча, направляющихся к ним.

— Там уже все готовые… — улыбнулся Костя.

— Меня не ищут?

— Говорю же — готовые. Им уже никто не нужен.

— Мы спать пойдём. Поздно уже. Завтра возвращаться.

Костю и Таню на ночь устроил у себя Ван Ваныч, а Вадим и Оксана собирались спать у Богдана в комнате.

— Пошли, Ксюха, с Богданом к реке пройдемся.

— Я сейчас Олю позову. Вместе и сходим.

Богдан резко повернулся и побежал к шатру.

— Плоха-а-а-ая идея, — тихо проговорила Оксана.

Её муж удивленно посмотрел на неё, но так ничего и не спросил.

То, что Богдан увидел, повергло его в шок.

Гости разбрелись кто куда. Некоторые сидели за столом, доедали, допивали и накладывали остатки еды себе в предусмотрительно принесённую с собой посуду и целлофановые кульки. На скамейке за столом молодых развалился и храпел во всю силу своих лёгких тесть. За свинарником трое Олиных бывших выясняли отношения кулаками. С другой стороны свинарника «хвастала харчами» свидетельница. Его жена, танцуя, целовалась взасос с одним из бывших прямо у всех на виду. Он поискал глазами тёщу. Валентина Анатольевна делала вид, что разговаривает с соседкой, но на самом деле в упор смотрела на него, на Богдана. Взгляд её был полон ненависти.

«Странные люди, — подумал Богдан. — Сами хотели, чтобы я женился на их дочери, а теперь ненавидят меня за это. Или, может, за что-то другое? Интересно, за что?»

— Кхе-кхе-кхе, — как можно громче закашлял Богдан.

Оля оторвалась от своего бывшего и посмотрела на мужа совершенно осоловевшими глазами.

— Ты? — глупо улыбнулась она.

— Я, Оля. Я. Пойдем, проветримся, — он взял её за руку и попытался повести за собой. Но Оля не сдвинулась с места. — Пойдём, Оля. Там Вадим и Оксана ждут нас. Пойдем к реке. Подышим свежим воздухом.

— Не хочу… — еле ворочая языком, произнесла его жена, — сам иди, я устала.

«Да она пьяная в стельку!» Он разочарованно покачал головой.

— Ну, может, тогда спать?

— Не хочу спать. Где ты был? — наконец-то поинтересовалась его супруга.

— Разговаривал со своими.

— Ну вот… к своим… и иди.

Богдан посмотрел на неё внимательно, но не увидел ничего, кроме пьяной усталости и досады, отпустил её руку и пошёл прочь.

Стало совсем темно. Друзья сидели на берегу речки и вспоминали свои студенческие годы. Богдан слушал, но мысли его были далеко. Перед глазами стояло видение: в инвалидном кресле сидит худенькая девушка с грустными глазами, а он массажирует ей ноги. Она застенчиво улыбается и смотрит на него с такой благодарностью, что у Богдана замирает сердце от счастья. «Зачем же я, дурак, променял её на эту… — думал он, — зачем я это сделал?» Выплыла другая картина: дождь, темень, они с Костей носятся по больничному парку в поисках Нади. И он нашёл её лежащую на земле. Тогда при виде пьяной девушки у него были совершенно другие чувства, чем сегодня при виде пьяной жены. «Почему? В чём разница?»

Друзья проговорили до рассвета. И только когда солнце начало окрашивать небо и воду в жёлто-розовый цвет, когда оно коснулось деревьев, и засияли они, как звёзды на верхушках новогодних ёлок, когда утренняя роса стала переливаться всеми цветами радуги на посвежевшей траве, они отправились спать.

Богдан не пошёл в дом своей новоявленной жены, как планировалось изначально, предположив, что дверь закрыта на ключ и все смотрят радужные сны или пьяные кошмары после такой грандиозной попойки. Уступив друзьям свой раскладывающийся диван, постелил себе на полу. Приятно растянуть, наконец, на горизонтальной поверхности своё уставшее тело. «Прав был Ван Ваныч. Есть душа… Болит…» — успел подумать Богдан перед тем, как провалиться в тяжёлый сон.

 

57

И снилось ему, что стоит он на огромной, совершенно круглой площади какого-то большого города. Площадь эта заполнена людьми. Их лица повёрнуты в одну сторону.

— Что там? Что там такое?

Богдан тоже посмотрел туда, но ничего не увидел. И никто ему не ответил. Он стал пробираться в ту сторону, куда смотрели люди. Пробираться было тяжело, как всегда бывает во сне. Народ удерживал его, не пускал. Люди хватали Богдана за рукава, за полы рубашки, которая почему-то свободно висела на нём, как на вешалке, — то ли он похудел, то ли рубашка была слишком велика. Наконец, когда он, казалось, дошёл до края площади и должен был увидеть то, на что смотрели люди, все вдруг повернулись на девяносто градусов и стали смотреть в другую сторону.

Богдан опять стал протискиваться между ними. Когда он добрался до края площади в новом направлении, всё повторилось: люди повернулись опять в том же направлении. «О! Да они заставляют меня идти по кругу», — подумал Богдан. И вместо того чтобы идти по периметру, пошёл сквозь толпу через площадь.

— Ах, — неожиданно вздохнули люди.

Навстречу Богдану шли три человека. Очень старый элегантно одетый мужчина с ясными зелёными глазами и радостной улыбкой. Молодая невероятно красивая, одетая в строгое чёрное платье женщина. Она тоже улыбалась, правда, не так радостно, как старик. Между ними, держась за руки, шагала девочка на вид лет десяти-двенадцати. Она была грустной. Головка с коротенькой стрижкой и большим белым бантом сверху была низко опущена. Розовые пухлые губки крепко сжаты.

«Какая славная девочка», — подумал Богдан.

Старик и женщина подвели девочку почти вплотную к Богдану. Отпустили руки. Молча развернулись и пошли в обратном направлении. Девчушка так и осталась стоять перед Богданом, как провинившийся ребёнок. Он присел перед ней на корточки и спросил:

— Что случилось? Кто тебя обидел?

Она подняла голову, посмотрела на него совершенно взрослым взглядом, полным отчаяния.

— Ты.

 

58

Богдан открыл глаза. Тело била дрожь. На диване, вытянувшись во всю длину своего худого тела, спал Влад. Оксана гремела посудой на кухне.

«Какой странный сон. Какой-то очень реальный. Интересно, чем же я обидел этого ребёнка? И кто эта девочка? Кто были те двое, что привели её ко мне? Да, видно, долго мне ещё придётся круги наматывать».

Он посмотрел на часы. Полдесятого утра.

«Надо идти к жене. А так не хочется».

Умывшись, побрившись и выпив с Оксаной чашку чая, он поплёлся к своим новым родственникам. К двум часам должны были прийти гости похмеляться. Такова традиция свадебных гуляний в посёлке городского типа Тарасове. Предстоял сложный день.

— О, гляди, Валентина, зятёк наш явился. Где ж ты был, родимый? — прямо с порога начал упрекать Богдана Губенко.

— Дома. Спал.

— С женой спать нужно, а не дома, — грозно поучал тесть, — на хрена женился, чтобы отдельно от жены спать?

— Да толку-то. Она пьяная была в стельку. Вон, весь вечер у всех на виду с Колькой Пономарём процеловалась.

— Так тебя ж не было! Шлялся где-то, вот и приходилось целоваться с тем, кто был, — заступилась за дочь теща.

— Что ж это значит, если меня рядом не будет, то она будет целоваться с тем, кто окажется рядом? И, скажите, уважаемые, а это правило на меня распространяется тоже или только на вашу дочь?

— Ты поговори ещё! — заорал тесть. Он уже принял на грудь грамм этак под двести и чувствовал себя царём. — Ишь, правила он тут устанавливает.

— Тише, Стёпа, тише, соседи услышат.

Богдану ругаться не хотелось совершенно. Он всё больше склонялся к мысли, что необходимо последовать совету Вадима и попробовать «нарыть» на тестя компромат, чтобы держать в «узде».

«Прав Вадька, иначе он мне жить не даст…»

Не глядя ни на кого, Богдан вышел во двор. Краем глаза увидел, как в окне отодвинулась занавеска. За ним наблюдали.

«Надо перетерпеть сегодняшний день, — решил Богдан. — Мне здесь жить ещё полтора года. Совсем не годится, чтобы люди перемывали косточки следователю районной прокуратуры. Господи, на фига же я это сделал?»

Он подошёл к собаке, погладил её по голове. Взял пустую миску, наполнил её свежей, с колонки водой и поставил поближе к будке. Тибет, так звали собаку, с благодарностью посмотрел на молодого человека и стал жадно лакать воду.

«О-о-о, да тебе пить хотелось. Наверное, ты и голодный тоже…»

Богдан зашёл в дом.

— Ладно, батько, не ругайтесь. Выпили вчера крепко все. Мне плохо было… там… за сараем… Не хотел, чтобы Олечка видела меня в таком виде.

— То-то же… — уже миролюбивее пророкотал тесть.

— Валентина Анат… мама, давайте я что-то Тибету отнесу. Голодный, небось…

— Да там, в помоях, набери…

Богдан набрал из ведра, куда вчера, убирая со стола, соскребали остатки пищи, полную миску отходов для собаки и опять вышел во двор. Там, на крыльце, и нашла его Оля.

— О, привет. А ты чё тут сидишь?

— Жду, пока ты проснёшься. Не хотел тебя будить.

— Да-а-а, я вчера дала жару. Классно погуляли, правда? Ох, пить хочется… Сушит, — проговорила она, уже начав пить из кружки, что висела на цепочке у колонки. Напившись, изрекла:

— Ну, пошла я одеваться. Скоро гости придут.

Этот день Богдан постарается вычеркнуть из памяти навсегда.

Пытка, а не день. Что ж, он заслужил. Зачем поспешил жениться. Почему не отступил, когда почувствовал, что не надо этого делать? Зачем оставил Надю? Да что там оставил — предал! Она так нуждалась в поддержке! На. Получай.

Гостей пришло сегодня вполовину меньше — человек сто. Степан Егорович и Валентина Анатольевна по традиции нарядились в «молодых» и восседали на их местах. Все люди сегодня чествовали их. Часть гостей нарядились в цыган. Они всеми мыслимыми и немыслимыми способами старались выманить как можно больше денег у гуляющих на свадьбе. Предполагалось, что эти деньги пойдут на благоустройство жизни молодых. На коляску, пелёнки и соску для первенца. Столы опять были уставлены едой. Водка лилась рекой. Веселились все, кроме новоявленных супругов.

Оля выглядела усталой. Покрасневшие глаза, нос и всё лицо совершенно терялись на фоне её розового платья. Выделялись одни ярко накрашенные губы. Ни дать ни взять, женщина легкого поведения. Богдан старался не смотреть на свою жену. Ему было противно.

Костя, Таня и Влад с Оксаной зашли попрощаться перед отъездом. Богдан с тоской смотрел, как они, усевшись в машину, отъехали.

Хорошо хоть Ван Ваныч не уезжает, а то вообще один бы остался среди этих родственничков. Интересно, откуда тот маленький человечек с «хвостиками» по всей голове знает, как бывает плохо, когда человек остается совсем один? Наденька… Надо же…

Он подошёл к старому следователю, пожал ему руку.

— Спасибо, Ван Ваныч. Что бы я без вас делал? — сказал он тихо.

— Ничего-о-о, прорвёмся, — так же тихо ответил ему Котило.

Часам к восьми все опять расползлись по домам пьяные.

— Хух, закончилось, — вздохнул Богдан с облегчением. — Оль, а пошли к речке сходим?

— Пошли, — неожиданно согласилась она.

Богдан решил серьёзные разговоры сегодня не начинать. Оля устала. Он вообще весь на нервах.

Они взяли одеяло, бутылку лимонада и, сообщив родителям, что идут вдвоём на берег речки, ушли.

Темнота опустилась неожиданно быстро. Очертания окружающих берег кустарников постепенно таяли во мгле в опускающемся на реку тумане. Молодожёны лежали, раскинувшись на одеяле, и смотрели в небо, туда, где одна за другой стали появляться звёзды. Шевелиться не хотелось. Разговаривать тоже. Вдруг Оля спросила:

— Зачем мы это сделали?

— Что сделали?

— Женились? Ты ведь не любишь меня…

— А ты меня любишь?

— Сначала думала, что люблю, а теперь не знаю.

Богдан повернул к ней своё лицо.

— Олечка, давай мы с тобой сегодня отдохнём, устали все. А потом, когда будет настроение, сядем, поговорим и решим, что делать дальше. Ладно?

— А что ж теперь сделаешь? Теперь жить надо. Родители убьют, если что.

— Ты же не для родителей жить собираешься. Мы для себя жить должны.

— Как это для себя? Это эгоисты так думают!

— Глупышка, — Богдан обнял свою жену и притянул к себе. — Смотри, звезда упала, надо успеть загадать желание, пока она не упала совсем. Помнишь, как у Дольского? «Мне звезда упала на ладошку, Я её спросил: «Откуда ты-ы-ы?» — запел Богдан с чувством, — «Дайте мне передохнуть немножко, я с такой летела высоты-ы-ы». А ещё промолвила мерцая, Словно колокольчик прозвенев: «Не смотрите, что не велика я, Я умею делать много дее-е-ел…»

— А я загадала! Я успела! — перебила лирическое пение Богдана Оля. Он вздохнул и, как бы не ей, а кому-то другому, сказал в темноту:

— Хорошо.

 

59

Надин первый роман начался для неё неожиданно. Она уже отучилась два года в институте, когда на третьем курсе, на экзамене по логике, совершенно молодой преподаватель, выслушав её ответ, сказал:

— Я теряюсь, что вам поставить. В принципе, вы хорошо отвечали, но не на пять.

— Поставьте четыре, Александр Иванович. Я понимаю, что не знаю предмет на пятёрку.

— Надя, — он пристально посмотрел ей в глаза, — вы хорошо отвечали. Вам можно поставить пять. (Он сделал ударение на слове «можно».)

— Ну… так поставьте. Я тогда повышенную стипендию получать буду.

— Хорошо, давайте поступим так. Я вам задам дополнительный вопрос. Задачку. Решите — будет пять, не решите — четыре. Согласны?

— Я попробую.

Надя взяла листок бумаги, на котором была написана задача на логику, и вернулась на своё место.

«А он ничего, симпатичный. Молодой. Наверное, очень умный… И как-то смотрит на меня странно, — думала она по дороге к своему месту за столом, — вот она, задачка на логику». Она улыбнулась сама себе и оглянулась на преподавателя.

Высокий, со спортивной фигурой, шатен. Ухожен. Хорошо пахнет. Ох, разбалован, наверное, женщинами…

Он смотрел на неё с восхищением.

«По-моему, задачку, что на бумаге, можно уже не решать…»

Этим вечером Надю провожал домой молодой преподаватель логики Александр Иванович Бойко. Она получила свою заслуженную пятёрку, решив обе задачки: и ту, что на бумаге, и другую — жизненную. Молодой педагог ей понравился. Девушка обратила внимание на его правую руку — кольца не было.

Теперь, когда она так же, как все, свободно передвигается на своих ногах, пришло время начать жить так, как все: выйти замуж, родить ребёнка. А он симпатичный. И умный. И она ему нравится. Чем не муж? Но хватит ли этого, чтобы прожить всю жизнь в любви и согласии. Вот! Любовь! Я же не люблю его!

— Наденька, а как вы смотрите на то, чтобы мы в воскресенье поехали к моим друзьям на дачу. Тепло. Яблочки, грушки. Шашлычки.

— Давайте поедем, Александр Иванович. Только… М-м-м… как бы это сказать… Вы, пожалуйста, не думайте, что со мной можно делать всё…

— Наденька, ну что вы, — перебил её Бойко. — Мои друзья — семейная пара. Поедим шашлычков, выпьем вина. Они своё вино, домашнее, делают. Знаете, какое вкусное? Только посидим, поговорим, погуляем. Там у них очень красиво.

— Тогда договорились.

Дома Надя подошла к зеркалу. Поправила непослушный локон, упавший на лоб. Внимательно посмотрела на себя как бы со стороны.

«Я тоже ничего, вроде бы».

Большой чистый лоб. Маленький, чуть курносый носик, пухлые губы. Вот только глаза… какие-то они… жалостливые, как у побитой собаки. Как будто с другого лица. Зато фигура нормальная. И ноги… сильные от постоянных тренировок и стройные. М-да… «У вас кривые ноги, девушка, а я завтра буду трезвый…» — неожиданно вспомнился анекдот, рассказанный Богданом. И сколько же это времени прошло? Год? Нет, два. Да нет же, почти три…

Так, нечего себя жалеть. Пора свою жизнь устраивать. Столько времени упущено. Если буду сидеть и ждать «его», то так и останусь в старых девах. Тем более, он уже женат. Не нужна я ему? Ну, так и он мне не нужен. Решено: еду на шашлыки.

День прошёл на удивление хорошо. Дача друзей Александра Ивановича находилась в селе, в двадцати километрах от города. Хозяева её оказались очаровательными людьми. Родион — длинный и нескладный, зато очень интеллигентный одноклассник Александра — был начальником телефонной станции на главпочтамте. Жена его Ниночка — маленькая, кругленькая с румяными щёчками — учила малышей доброму и светлому в начальной школе.

К нанизыванию замаринованного на ночь мяса на шампуры женщин не допустили.

— Не женское это дело — готовить мясо, — выразил совершенно принципиально свою точку зрения Родион.

— Только непонятно, почему мне приходится каждый день иметь дело с этим самым мясом, — рассмеялась Нина, лукаво подмигнув Наде, и добавила, обращаясь к ней: — Пойдём, пусть воюют со своим мясом, а мы посидим под абрикоской в тенёчке, фруктами побалуемся.

Под большим раскидистым абрикосовым деревом уже был накрыт стол, стояли четыре удобных кресла из лозы. Там и устроились Нина с Надей, взяв в руки по бокалу лёгкого домашнего вина. Молодые женщины сразу нашли общий язык. Нина тоже была натурой артистичной и любила рисовать. Узнав, что Надя рисует и даже продаёт свои работы, принесла показать свои пейзажи. Обе девушки и не почувствовали, как между ними завязались теплые, доверительные отношения.

Вскоре подоспели и шашлыки с мужчинами в придачу.

— М-м-м, шашлыки — объеденье, правда, Надь? — похвалила хозяйка дома мужчин, откусив прямо с шампура кусочек ароматного сочного мяса.

— Никогда в жизни не ела ничего вкуснее…

— Тогда у меня есть тост за наших замечательных поваров, — Нина подняла свой бокал с вином.

— Ура-а-а, за нас, Саня, — подыграл жене Родион.

— Так вы, Александр Иванович, не только талантливый педагог, а ещё и замечательный повар, — поучаствовала в разговоре Надя.

— Наденька, а не пора ли нам всем перейти на «ты»? — обратился хозяин дачи к гостям. — Ты не возражаешь, Саш?

— Да я просто не решался попросить Надю… Как, Наденька, ты не против?

— Хорошо, Саша. Мне вас, прости, тебя, так называть?

— Знаешь, Надь, мы с Саней в одном дворе раньше жили. В одну школу ходили. Так его мама — женщина строгая, но весёлая, иногда даже Шуриком называла. Как в фильме про Шурика.

— Это «Операция «Ы» который?

— Ага. Особенно, когда наш Саня двойку со школы принесёт…

— Ну, да, — открыто засмеялся Бойко, — у неё ассоциация такая была — Шурик — смешной дурачок. Раз двойка, значит, дурак-Шурик.

— Тогда я не буду называть тебя Шуриком, — Надя наслаждалась лёгким общением с новыми знакомыми, — буду называть Александром, как Македонского.

— Лучше просто Саша, — заскромничал он, — на Македонского не тяну.

Вечер удался. Казалось, даже погода и вся природа способствовали этому. Тёплый, но не жаркий день. Свежий ветерок легко поглаживал волосы и лица. Окружающие деревья «нашёптывали» ласково: «тиш-ш-ш-ше тиш-ш-ш-ше»…

Квакали лягушки, которые жили в пруду неподалёку и, похоже, тоже наслаждались нежарким днём.

— Надюш, пройдёмся? — предложил Бойко.

— К озеру?

— Давай к озеру, к лягушкам…

— Спасибо за шашлыки. Нин, давай помогу тебе убрать со стола.

— Ой, Надь, мы с Родиком уберём… Тут-то и убирать нечего… Может, посидим ещё у костра перед тем, как ложиться спать.

— Извини, Нина, мне домой надо. Я спать домой поеду. Ты же меня отвезёшь, правда, Саша? — она пристального посмотрела на преподавателя.

— Конечно, Наденька, конечно, — поспешил заверить её Бойко.

Озеро было совсем небольшое, более походило на пруд. Но здесь было хорошо: свежесть воды, воздух, наполненный ароматом свежескошенной травы и полевых цветов, тёмная вода, чуть тронутая рябью. Вокруг озера — камыши, а между ними виднелись жёлтые кувшинки и белые лилии.

Постелив на землю небольшой коврик, который успела дать Нина, Саша снял рубашку и бросил её на траву. Он был широкоплеч и ладен.

«А он красив. И руки сильные, как у Богдана…» — вдруг подумала Надя.

Скинув сандалии, закатил до колен брюки и, не оглядываясь, пошёл к воде.

— Ты куда, Саш?

Он не ответил, только оглянулся и, загадочно подмигнув, пошёл дальше. Через несколько минут вернулся к девушке, по пояс мокрый с лилией в руке и счастливо улыбался.

— Ты такая же красивая, как эта лилия, Надя. Это тебе.

— Спасибо, — зарделась она. — Ты действительно думаешь, что я красивая?

— Без сомнения. Ты очень красивая.

Он опустился на землю. Наклонился и, приблизив к ней своё лицо, спросил:

— Можно я тебя поцелую?

Надя, не ответив, потянулась к нему и первая коснулась губами его губ.

Он целовал её осторожно, но умело. И девушка поняла: она действительно ему нравится.

«Хорошо, — подумала она, — совсем не страшно и не противно. Даже приятно».

Нацеловавшись вдоволь и налюбовавшись окрестностями, они вернулись к хозяевам дачи. И тут Александр вспомнил:

— Прости меня, Надя, я могу показаться тебе сволочью, но я не могу отвезти тебя домой на своей машине, я же выпил вина. Только сейчас об этом подумал… Хочешь, я вызову такси? А то Нина могла бы постелить тебе в спальне.

— Хочу. Вызови, пожалуйста, такси, — с металлом в голосе, даже больше, чем ей бы хотелось, ответила Надя. Ее слова прозвучали безапелляционно.

Бойко довёз девушку до её жилища на такси.

Его растерянный взгляд, чуть растрепанные волосы и несколько расстёгнутых верхних пуговиц на рубашке возбуждали воображение. Но она не могла себе позволить быть с этим красивым мужчиной и оттого чувствовала себя виноватой. И перед ним. И перед собой.

— А как же твоя машина? — спросила девушка при расставании.

— Завтра поеду на автобусе и вернусь на машине. Хочешь поехать со мной?

— Нет, извини, у меня в понедельник семинар по психологии, готовиться надо. Ещё я здесь работаю. Кастеляншей. Кое-что доделать по работе надо. И рисунок закончить… Дедушка обещал прийти…

Причин для отказа было более чем достаточно, хотя довольно было бы и одной — Надя боялась. Боялась Александра? Боялась начинать новую жизнь? Боялась изменить Богдану?

— Тогда, может, вечером встретимся. В кино сходим или просто по городу погуляем?

— Хорошо. Часов в семь, ладно?

— Да. Спокойной ночи.

— Спасибо, Саш, за… такой хороший день. До завтра.

Надя чмокнула его в щёку и, чуть прихрамывая от усталости, поплелась к своей двери, возле которой её уже ожидали четвероногие подруги Виола и Клеопатра. И Надя тут же рассказала им всё. И какие замечательные Родик и Нина, и что ей понравился Саша, и как ей было приятно целоваться с ним, и что теперь ей стыдно перед Богданом. Хотя она совсем не понимает, почему ей стыдно, ведь он не только целовался с другой девушкой, он даже женился на ней.

 

60

Александр ухаживал за Надей грамотно, не спеша. Уделял много внимания, дарил цветы, водил в кино, в театр и не торопил. Через месяц девушка пригласила его к себе. Он намёк понял и пришёл с цветами, конфетами и шампанским. Надя приготовила вкусный ужин. Зажгла свечи. И всё у них получилось…

«Оказывается, делать «это» тоже может быть приятно… Конечно, не так, как было с Богданом. Его я люблю… любила… — мысленно исправила она себя, — но так тоже неплохо… совсем даже неплохо…»

Наде нравился умный и интеллигентный Александр. Он был старше, опытней. Её тянуло к нему. Ей было интересно с ним. Но параллельно с этим он вызывал у неё чувство вины.

«Мне никто не может нравиться. Никто! Потому что единственный мужчина, которого я люблю, — Богдан».

Александр же влюбился в Надю по уши. Но он чувствовал: она не любит его. И, как ему казалось, в подтверждение этого она стала находить тысячу причин, чтобы не встречаться или перенести встречу на другой день, на следующую неделю.

«Что с ней происходит? — недоумевал он. — Неужели у неё есть ещё кто-то? Нет, не может быть. А вдруг?»

И примерно через полгода, устав от Надиных отговорок и увиливаний, он решил проследить за ней и напрямую спросить, что происходит. Он увидел её, выходившую из института под руку со студентом последнего курса Владимиром Матвиенко, крепкого телосложения брюнетом с наглыми глазами. Бойко «проводил» их до бара, где студенты собирались по вечерам, и там он имел возможность наблюдать, как они, выпив по бокалу коктейля, танцевали, обнимаясь и целовались.

Он решил зайти к девушке вечером домой и поговорить, но Нади дома не оказалось. Прождав до часа ночи, он ушёл.

— Надя, мне надо поговорить с тобой, — сказал он, поймав её после лекций на следующий день.

— О чём, Саша?

— О твоём поведении…

— О моём поведении? — неожиданно резко проговорила она. — А что тебе не нравится в моём поведении?

— Где ты была вчера ночью?

— Я?

— Ты.

— А ты? Ты где был вчера ночью?

— Я? — растерялся Бойко, он не ожидал такого тона. — Я тебя ждал… потом домой пошёл.

— Ты следил за мной?

— Нет, я…

— Вот видишь, ты делал то, что хотел делать, и никто тебе не запретил. Почему ты хочешь обсуждать моё поведение?

— Надя… я… я просто переживаю за тебя. Я думал, что у нас с тобой может быть будущее.

На них стали обращать внимание проходящие мимо студенты и преподаватели.

— Саша, ты очень хороший, умный, добрый. Очень. Но я, понимаешь, я… тебе нужна другая девушка. Хорошая. А я столько упустила в своей жизни, и теперь…

— И теперь ты хочешь это наверстать? Не получится.

— Почему?

— Потому, — его вдруг одолела злость, — не думал, что ты такая бл…ь.

Надя посмотрела на него исподлобья. Всплеск обиды промелькнул в её взгляде, но, ничего не ответив на оскорбление, она резко развернулась и пошла прочь.

Через месяц Владимир сам оставил Надю ради первокурсницы Марины. Но она даже не расстроилась. На горизонте появился Сергей. Зеленоглазый блондин с лицом и фигурой, как с обложки популярного журнала «Огонёк». На нём Надя решила проверить: «Интересно, а смогу ли я захомутать красавчика, какого сама захочу?» Оказалось, может.

Сергей пел в ресторанном вокально-инструментальном ансамбле и пользовался вниманием молодых привлекательных девушек.

Надя, накрасившись поярче, надела юбочку покороче, а каблучки повыше и явилась в ресторан почти перед закрытием. Проходя мимо подиума, на котором стояли музыканты, она пристально немного исподлобья посмотрела на зеленоглазого блондина в упор. Когда она убедилась, что красавец заметил её, губы её тронула еле заметная загадочная улыбка Джоконды, и она, гордо вскинув голову, направилась к дальнему столику. Сделав заказ, приготовилась ждать. Но долго ждать не пришлось. Сергей появился возле её столика через десять минут с розой.

— Как же зовут эту прекрасную одинокую «розу»?

Сергей изо всех сил старался быть галантным. Он протянул девушке цветок и улыбнулся по-голливудски «на все тридцать два».

Надя продолжала играть свою роль.

— С какой стати такая честь? Я вас знаю?

— Сергей, — представился блондин, — уже знаете. Я тут играю на ионике и пою, зарабатываю, так сказать, на жизнь.

— Ну и как, хорошо зарабатываете?

— На жизнь хватает.

Он сел на стул рядом с Надей и опять протянул ей розу, которую она так и не взяла.

— Это вам. Как же вас зовут? И почему вы одна?

— Меня зовут Надежда, — ответила девушка и взяла цветок из рук кавалера. Она проигнорировала второй вопрос, зная, что никого это не интересует.

Дальше все развивалось по намеченному плану. Поужинали. После того как кавалер оплатил ужин, поехали к Сергею «пить кофе» и «слушать музыку».

Следующим был веселый кудрявый Толик. Потом интеллигентный рыжий Валера…

Надя легко переходила от одних отношений к другим. Казалось, она совсем даже не считает это отношениями. Порвав с предыдущим кавалером, больше о нем не вспоминала. Та же участь постигала следующего. Нельзя сказать, что все ребята относились к девушке так же легко. Некоторые из них влюблялись. Потом страдали, пытаясь удержать её. Но всё было тщетно — она как с цепи сорвалась.

Нина, с которой Надя дружила со «времён шашлыков», никогда не затрагивала деликатную тему расставания с Александром. Но однажды, на выпускном вечере по случаю получения Надей диплома о высшем педагогическом образовании, не выдержала.

— И что ты теперь собираешь делать?

— А что делать, Нин? Пойду работать. И ещё хочу попробовать в университет, на журналистику… или в Строгановку на художника. Но туда вряд ли получится.

— Надюш, зачем тебе это надо? Может, замуж? Саша простит, если ты к нему вернёшься. Он так любит тебя. Страдает очень. У тебя же такая добрая душа!

— Простит? А за что ему меня прощать? Я разве ему что-то обещала?

— А что, не обещала? Ты же с ним спала!

— Ну и что?

— Как «ну и что»? Надь, да ты ж по рукам пошла! Зачем тебе это надо? Что ты вообще творишь? Почему? Я разговаривала с Саней, и он мне сказал, что всё-всё тебе простит.

— Ах, простит! Ах, по рукам пошла! Ах, страдает! Ах, любит. А когда я инвалидом была, где он был? Где они все были? Где? Почему они тогда меня не любили? Они все, все игнорировали меня, смеялись надо мной. Жалели. Или использовали. Хоть кто-нибудь захотел полюбить меня за мою, как ты говоришь, добрую душу? А? Я тебя спрашиваю, хоть кто-нибудь?

Нина оторопело смотрела на подругу, широко открыв глаза.

— Давай не будем об этом, ладно? — произнесла Надя после небольшой паузы, немного успокоившись.

— А я не знала, что ты была… инвалидом. Почему? Что с тобой случилось? Ты никогда не говорила. Расскажешь?

— Это длинная история, Нинуль, — Надя подошла к подруге и обняла её. — Извини. Когда-нибудь расскажу. Видишь, у меня есть колечко. Его мне подарила перед смертью одна очень хорошая молодая женщина. Её звали Наташа. Она мне сказала тогда: «Жизнь такая короткая. Надо спешить жить». Вот я и живу.

— А ты уверена, что она имела в виду именно «это»?

— Что «это»?

— Ну, то, что ты делаешь?

— А что я делаю?

— Ведешь себя, как… как… Ты же хорошая, Надя. А люди думают, что ты…

— Кто? Кто я? Ну, скажи, кто я? Что, не можешь? Язык не поворачивается? А у некоторых повернулся… Мне всё равно, что обо мне думают люди. Понимаешь? Всё равно. А на счет того, кто кого использует, так знай: это не они меня используют. Это я их использую. Я, а не они. Теперь моя очередь. Вот тогда… когда те четверо козлов меня… вот тогда «они», а теперь «я»! Я — их! — уже почти кричала Надя.

— Бедная ты моя. Как же это надо было тебя обидеть, чтобы вот так болело… — Нина обняла возбуждённую подругу, — ну, не надо, успокойся. Расскажи мне, пожалуйста. Мы же подруги. Расскажешь?

— Расскажу. Как-нибудь. Не сегодня. Прости, Нин… Это гены. Я такая, как моя мать, которую я, кстати, не знаю. Самой противно…

 

61

Следующий год Богдан провёл в борьбе с неконтролируемым поведением своей жены, чересчур жестким контролем со стороны её родителей и со своими собственными чувствами. Ольга наотрез отказалась перебираться к Богдану в комнату, рассудив, что жить в шикарном доме, да ещё под защитой родителей гораздо выгодней, чем готовить завтраки мужу в однокомнатной лачуге и считать копейки от зарплаты до зарплаты. Не привыкла Олечка так жить.

Богдан, по закону советского времени восьмидесятых, свою зарплату отдавал жене. «Нёс в дом», как тогда любили говорить. Жена, не привыкшая экономить, деньги быстро тратила. Потом занимала у родителей. Отдавать было нечем, и на этой почве у Богдана с родителями жены отношения, мягко говоря, были недружелюбные. Особенно неистовствовал тесть. На самом деле ему совершенно не нужно было, чтобы Богдан отдавал ему долг, но было приятно держать зятя в узде и время от времени показывать, кто есть он — Степан Егорович Головко — и кто есть Богдан Доля — начинающий следователишко, которого ему, Степану Головко, ничего не стоит раздавить, как клопа.

— Как ты собираешься семью содержать? — театрально лютовал он. — А если дети пойдут? Как ты детей кормить будешь?

— Я же просил вас не занимать Оле. Если бы вы не давали ей деньги, то, может, она и научилась бы обращаться с ними. Я всю зарплату отдаю ей. Других денег у меня нет.

— А надо, чтоб были!

— Откуда?

— Оттуда. Откуда у меня! — заорал Губенко и сначала «надул» грудь большим мячом, потом, вдруг увидев пристальный взгляд зятя, грудь «сдул» и уже более покладисто продолжал: — Спать меньше надо, а работать — больше. Не можешь заработать на этой работе, найди другую. Не можешь на одной — работай на двух.

— Вы же знаете, что ни того, ни другого я пока сделать не могу. Вот отработаю государству положенное, потом посмотрим. А пока, Степан Егорович, — Богдан пристально посмотрел на тестя, — я хотел бы попросить вас не вмешиваться в нашу с Олей жизнь, не давать ей денег и объяснить, что жена должна жить и спать с мужем, а не в доме у родителей.

— Ха-ха-ха-ха, — заржал Губенко, — значит, такой ты муж, если жена спать с тобой не хочет. Он ехидно выделил слово «муж».

— Так, хватит. Довольно, — Богдан стал терять терпение, — я не намерен с вами ругаться. Очень занят на работе. Вот найдём убийцу жены вашего заместителя, — он опять внимательно посмотрел на тестя, — тогда поговорим. А пока прошу об одном. Чтобы Оля ночевала дома. Не у вас дома. У себя.

И вышел, подчёркнуто аккуратно прикрыв за собой дверь.

Ох, не зря, не зря Богдан смотрел на тестя внимательно. Дрогнуло что-то в председателе райисполкома. Замолчал сразу. Сник. Каким же боком уважаемый Степан Егорович замешан в этом деле? А ведь замешан же, как пить дать замешан.

Дело, которым занимались Богдан со своим наставником и другом Ван Ванычем, потрясло весь Тарасов. Две недели назад, вернувшись с очередного заседания райисполкома, которое совершенно необоснованно затянулось допоздна, заместитель председателя райисполкома Алексей Николаевич Верещагин нашёл свою жену повешенной в сарае. Возле висящего тела стояла бочка, в которой хозяйка квасила на зиму капусту. На теле женщины были синяки и даже порезы, под ногтями нашли остатки кожи — в общем, всё давало основание для того, чтобы подозревать убийство. Но главный прокурор района криминала не увидел.

— Самоубийство, — заявил он. — Дело в архив. А то раздуют ещё до криминала. Пятно на весь район.

Маргарита Михайловна Верещагина работала заведующей ювелирным отделом тарасовского универмага. За некоторое время до этих событий у неё в отделе была обнаружена крупная недостача. Очень крупная. Женщина недоумевала. Несколько дней назад всё сходилось копейка в копеечку. Что могло случиться за это время? Куда ушли деньги? Мужа беспокоить своими проблемами она не решилась и обратилась за помощью к старому следователю Котило. Опытный следак внимательно выслушал Маргариту Михайловну и поверил ей. Он знал Верещагину давно. Знал как человека честного и аккуратного — просто так она бы не пришла. Из папки, где хранились документы, исчезли три ведомости. В том, что они были, у Ван Ваныча не было никаких сомнений. Верещагина выписывала ведомости, подкладывая один бланк под другой. На нижнем листе остались отпечатки цифр, которых не было ни на одной из имеющихся ведомостей. Несмотря на очевидность предоставленных в прокуратуру фактов, добро на открытие дела прокурор не дал. И бедную женщину уволили по статье «за растрату».

Как следствие, на парткоме был поднят вопрос о несоответствии Верещагина Алексея Николаевича должности заместителя председателя райисполкома.

Что было главным в этом деле? Кого хотели устранить? Честного Верещагина, чтобы не мешал прокручивать «тёмные делишки», или его жену, чтобы поставить туда «своего человека»? Опять же: «чтобы прокручивать тёмные делишки». Котило нисколько не сомневался, что Губенко пользуется своим служебным положением в личных целях. Но пока на карту не ставилась ничья жизнь, он ничего не мог с этим поделать. Понимал: не совладать ему ни с самим Губенко, ни тем более с главным прокурором района, с которым Степан Егорович, безусловно, делится прибылью. Но убить человека? Женщину? Он очень сочувствовал Алексею Верещагину — видел, как тот страдает. А уж что значит потерять любимую женщину, Котило знал не понаслышке.

Нет, не в правилах старого следака сдаваться.

Он начал своё расследование и наткнулся на массу ещё более непонятных фактов, концы которых вели прямиком к главе районного исполкома. Так, например, выяснилось, что у Степана Егоровича была любовница, которая работала в том же ювелирном отделе, которым управляла Верещагина. Звали женщину Вера. И была у Веры невероятно рабочая фамилия — Мотыга. Но ей совсем даже не нравилась её трудовая фамилия. Она хотела такую фамилию, как у её успешного покровителя, а ещё лучше — такую, как у её сестры, — элегантную и многообещающую. И даже то, что недалёкого простого продавца Веру Мотыгу поставили исполняющей обязанности заведующей ювелирным отделом, не насторожило бы Котоло, если бы он не знал, что эта самая родная сестра Люба, фамилии которой завидовала Вера, была замужем за Юрием Александровичем Величко, который являлся работником Министерства внешней торговли СССР. Совпадение?

Богдан со своей стороны тоже начал копать под тестя втайне от Котило, правда, по совсем другим причинам. И через неделю они застали друг друга, сидящих каждый за своим столом с задумчивым видом и листающих перекидной календарь. Работая с Ван Ванычем, Богдан подсознательно копировал его привычки. Во время мыслительного процесса Котило то и дело перелистывал перекидной календарь, иногда ставил отметки на тех днях, когда происходили те или иные события. У обоих: у Ивана Ивановича и Богдана — календари были исписаны числами и знаками, понятными только им.

— Так, юноша, — вдруг произнес Котило, — выкладывай, что нарыл?

— Так ничего, Ван, Ваныч, — смутился «юноша».

— Слушай, давай не будем, а? Я же не слепой. Знаю, что роешь под тестя…

— Я….

— … и правильно делаешь. Но только, похоже, это может быть опасным. Давай. Выкладывай.

— А вы? Вы потом тоже со мной поделитесь… ну, тем, что у вас есть? Может, мы вместе… как-то…

— Ишь, прыткий какой, — рассмеялся старый следователь. — Поделюсь, — он перестал смеяться, — ты мальчик правильный. Умеешь язык за зубами держать. К тому же две головы всегда лучше, чем одна. Рассказывай.

— Ну что, — начал рассказывать Богдан, — достал меня мой тесть тем, что у меня мало денег, а у него их много. И очень стал интересовать меня вопрос, откуда же у моего уважаемого тестя столько денег, — попытался оправдать свои действия молодой человек.

— Да ты не оправдывайся. Знаю я, знаю… по делу давай.

— Посмотрел зарплатную ведомость. Зарплата, конечно, немаленькая, но недостаточная для того, чтобы жить так, как он живёт. Однажды, уж извините, воспользовался служебной машиной, поехал за ним в областной центр. Он, оказывается, ездит в область с завидной регулярностью.

— Так, может, в обком вызывают или ещё куда?

— Бывает, что и в обком… Обычно это бывает в разные числа месяца, чаще по понедельникам. Но один раз в месяц он бывает в городе с завидным постоянством — третьего числа каждого месяца Степан Егорович ездит в областной центр и встречается там с молодым, хорошо одетым мужчиной в очках, который живёт в доме по адресу ул. Хмельницкого, 26, квартира 9. Встречаются они, как правило, в разных местах: то в кафе, то в ресторане, то в парке. Иногда после встречи один из них или оба сразу направляются в банк. Иногда Степан Егорович идёт в ресторан «Центральный» с уважаемой Верой Петровной Мотыгой, потом остаются там в гостинице на ночь. Кстати, похоже, что тёща моя, обычно женщина скандальная и ревнивая, в курсе, где он проводит время, но почему-то совсем не огорчается по этому поводу. И ещё. Похоже, что в те дни, когда Губенко после таких встреч направляется прямиком в банк, то кладет на счет не советские рубли, а зелёные доллары.

— Валютный счет, говоришь… интересно…

— Вот и я спросил себя: откуда? И кому перечисляет?

— Ну и откуда? Кому?

— Не знаю… пока. Нет у меня никаких полномочий, чтобы зайти так далеко. А вы как думаете, Ван Ваныч?

— И я пока не знаю, но чувствую, что поосторожнее с этим делом надо бы. Ох, не нравится мне всё это!

— А мне кажется, убийство в универмаге и Губенковские вклады — это одно дело, — начал заводиться Богдан, — золотом он торгует за границу.

— Как это, интересно, он торгует? — рассмеялся Ван Ваныч. — Для этого знаешь какие связи и каких покровителей иметь надо? Хотя…

— Что? Что, Ван Ваныч?

— Так… Ничего… Просто подумалось. Ты мне вот что узнай, Богдаша… Только очень осторожно. У Веры нашей, Мотыги, сестрица есть. Муж ейный, сестрицы этой, Любки, вроде в Министерстве внешней торговли раньше работал. Может, и теперь работает. Так вот узнать надо, работает ли. И посмотреть, не с ним ли встречается твой многоуважаемый тесть по третьим числам.

— Есть, товарищ полковник…

— Да, тише ты, тише… очень тихо надо быть, сынок.

— Может, мне и Верещагина отследить? Мало ли, может, это он сам… жену свою…

— Не думаю… Я знаю Верещагина как человека честного. Боевой офицер в прошлом.

На лице Богдана отразилось сомнение.

— Слушай, откуда в твоей молодой голове столько цинизма? Хотя ты, наверное, прав, кхе-кхе… время, власть меняют людей… Всё равно непонятно…

Котило, задумавшись, замолчал. Богдан подождал минуту, а потом спросил:

— Что не понятно, Ван Ваныч?

— Непонятно… откуда в твоей молодой голове столько цинизма, — отшутился он, — видишь ли… Сначала я думал, что Головко решил «зайти с тыла» — подставить жену Верещагина, повесив на неё недостачу. Он, понимаешь ли, спит и видит поставить в заведующие свою любовницу Верку. А раз ты говоришь, счёт валютный… Это уже серьёзно. Только боюсь, не по зубам нам тогда Головко.

— Так мы можем обратиться к прокурору за помощью.

— Прокурор нам не помощник. Похоже, он сам «присосан» к этой кормушке.

— Ого! Тогда, боюсь, вы правы, Ван Ваныч. Похоже, нам несдобровать, если мы копнём глубже.

— Ничего, не бзди, Богдашка. Остались ещё у старого вояки честные друзья. Кхе-кхе… Не бросят в беде. Ты вот что. Поговори по-тихому с остальными работниками ювелирного отдела. Со всеми. Расспроси их поподробнее, что, да как было с этими ведомостями и недостачей. Только пусть вспомнят всё очень подробно. Кто что говорил, делал, думал. Где стоял. Каждую мелочь. Тот, кто врёт, обязательно проколется. Есть у меня подозрение, что это дело рук Веруни… Задачу понял, молодёжь?

— Так точно! Разрешите выполнять? — отрапортовал Богдан.

— Ох, господи, горячий ты, Богдаш. Всё, что мы с тобой делаем, может привести нас в тюрьму. Или вообще «ку-ку», понимаешь? Так что факты могут быть только абсолютно неопровержимыми, и то… ох-ох-хо-о… Но душа моя, молодой человек, зовёт меня в бой. Возможно, последний. Но я никогда не шёл поперёк того пути, куда зовёт меня душа, так что вперёд!

— А вы что, слышите, куда она вас зовёт? — удивился Богдан.

— А как же? Она же разговаривает со мной во весь голос. Как же её не услышать?

— А почему же я не слышу?

— И ты слышишь… Только не хочешь понимать того, что она говорит тебе. Неудобно тебе понимать это, не согласен ты с ней… Пока… Вот и придумал себе, что ты её не слышишь….

Богдан с сомнением покачал головой. Уж не впал ли в маразм старый Котило? Хотя…

 

62

На душе у Нади скребли кошки. Вчера вечером в больнице умер дедушка, Николай Гаврилович. Умер с улыбкой на устах, получив прощение от внучки, державшей его за руку.

— Я обязательно найду там Марию и предам ей, что ты нас простила. Она обрадуется…

Такими были последние слова Николая Гавриловича, бывшего офицера, члена партии, убеждённого атеиста.

И опять Надя винила себя.

«Не доглядела. Поехала поступать в этот чёртов университет. Говорил же дед, что плохо себя чувствует. Всё равно поехала… Ну, поступила бы на следующий год. Времени ещё навалом… Всё равно заочно… Хорошо, что успела вернуться и застала живым, а если бы нет? Вообще заела бы себя, замучила дурными мыслями».

Мозгами Надя понимала, что всё равно ничего бы не изменилось. Николаю Гавриловичу было восемьдесят два года. Последнее время его беспокоили высокое давление и частые головные боли. Но поругать себя хотелось. Молодой интересный преподаватель, член приёмной комиссии, задержал её на целые сутки после того, как она нашла себя в списках студентов, зачисленных в университет.

Высокий шатен с глазами цыгана, тёмными, как ночь, очаровал Надю с первого взгляда. Влад тоже не остался равнодушным к флюидам зрелой студентки, которые она излучала с невероятной энергией. И хотя ещё за пару дней до отъезда её тянуло домой, она не могла отказать себе в удовольствии провести ночь с этим жгучим красавцем. В постели он оказался так себе, и Надя, сказав себе: «Не всё то золото, что блестит», спокойно оставила остывающую постель и уехала домой.

В тот же вечер она доставила своего деда в больницу и вот теперь, попрощавшись с ним навсегда, задумалась: «Могла ли она что-нибудь сделать, чтобы Николай Гаврилович пожил ещё. И стоило ли что-то делать, ведь он умер совершенно счастливым? Господи, разве можно умереть счастливым? Как это вообще может быть?»

И ещё один вопрос её мучил. Она не видела той молодой женщины в чёрном возле него. Почему? Она потеряла способность видеть её? Почему ей так неприятно от этого. Почему ей кажется, что Наташино колечко выглядит таким тусклым, ведь Надя недавно чистила его? Почему так тяжело на душе? Ответа опять не было ни на одно «почему?»

Получив у главврача справку о смерти дедушки и пообещав, что послезавтра утром, решив все организационные вопросы, касающиеся похорон, она заберёт его из морга, Надя вышла из больницы.

Грустно… Как грустно…

«Теперь у меня никого нет. Ни-ко-го…»

На крыльце больницы, откуда выходила Надя, она увидела пожилую женщину. Женщина показалась знакомой. Эта довольно пожилая и какая-то измученная особа с ненавистью посмотрела на Надю и, ничего не сказав, прошла мимо.

«Так это же Тамарина мама! Что она тут делает? Тамара в больнице? А как же её ребенок?»

— Подождите! Подождите, пожалуйста! — позвала Надя. Она не могла вспомнить её имя. Женщина остановилась. Но головы не повернула, просто замерла, не закончив движение. Надя забежала вперед и смело посмотрела ей в глаза.

— Вы же мама Тамары. Я знаю. Я вас помню.

— Что тебе надо? — усталость, безнадёжность, злость. — Что тебе ещё надо? Нету Тамары. Скоро год будет, как нету. Вот и Хандусь, слава богу, вчера представился. Дольше всех из тех уродов промучился. Все за всё заплатили. Сполна. Довольна? Теперь уродца этого, Сашку, корми да слюни вытирай.

— Мне жаль.

Надя и сама не знала, зачем она остановила эту женщину.

Зато у старухи появился шанс выкричаться, обвинить девушку во всех смертных грехах, постигших Тамарину семью.

— Жаль тебе? Да ни черта тебе не жаль! — визжала скандальная баба. — Радуешься, небось, что всех на тот свет отправила! Что, думаешь, я не знаю, что это ты их всех прокляла! Ты! Ведьма! Думаешь, не знаю?! Ведьма! Ведьма! — орала она на весь больничный подъезд.

Надя поторопилась оставить истеричку. «Там врачи, они успокоят её. Бедная женщина…» И тут она резко остановилась.

«Бедная женщина… Странно… Мне её жалко. Она же теперь совсем одна. Как и я. У неё теперь, как и у меня, никого из родных нет. Только больной ребёнок на руках. А она-то как раз и ни при чём. Разве это справедливо? Пусть бы жили. Я ведь теперь здорова. И у меня, возможно, где-то есть мать. Может, даже и отец… Очень было бы интересно узнать, почему всё это с нами случается? Почему одни люди всю жизнь живут спокойно и размеренно, а другие страдают? И что лучше — страдать и стать святой или жить в своё удовольствие и… и что тогда?»

Такие странные мысли роились у Нади в голове. Кружили, жужжали и не давали возможности сосредоточиться.

Она медленно побрела прочь.

Тяжело стало на сердце, ох, тяжело…

Но надо заниматься делом — хоронить Николая Гавриловича. Тут только девушка заметила, что все её лицо стало мокрым от слёз. Они выкатывались из глаз одна слезинка за другой, a встречный ветер размазывал солёную жидкость по лицу, не успевая высушивать её. Почему она плачет? Потому, что умер Николай Гаврилович? Жалеет Тамару? Или себя?

 

63

Детский садик, в котором после окончания педагогического института Надя работала воспитателем, предоставил ей три выходных дня, положенных по закону для похорон близких. Она использовала их по назначению и организовала душевные похороны. Людей было немного, но это были те люди, которые хорошо знали Николая Гавриловича при жизни, любили и ценили его.

У девушки отлегло от сердца. Хоть что-то в своей жизни она сделала так, как надо. Надя была благодарна людям, которые пришли разделить её горе и теперь говорят столько добрых слов о её родном дедушке. Оказывается, он прошёл всю Великую Отечественную войну от её начала до самого последнего дня. Выжил. Выстоял. Был смелым и честным коммунистом, добрым другом, любящим мужем. А ведь она — его внучка. Почему дедушка никогда не рассказывал ей о себе? Был скромным и стеснялся? Или она, Надя, не интересовалась его жизнью? Как жаль, что она никогда не спрашивала ни его, ни бабушку о том, как они жили, как воевали, как встретили друг друга, как поженились. Она всегда думала больше о себе и о своих проблемах. Неудивительно, что с ней случилось все то, что случилось. Она заслужила это. Но зато теперь она знает, какими хорошими людьми были её бабушка и дедушка. И ей никак нельзя подвести их. Надо постараться стать хорошим человеком. Что значит быть хорошим человеком? Как им стать? Надя пока не знала, но она точно знала, что хочет, чтобы, когда она умрёт, её не жалели, а говорили о том, каким счастливым человеком она была и сколько добрых дел успела сделать в своей жизни.

После похорон Николая Гавриловича на Надю обрушилась ещё куча проблем. Срок действия договора по проживанию её в санаторной квартирке закончился. Но главврач к Наде привык и разрешил жить там на положении отдыхающей. Ему нравилась эта сильная духом трудолюбивая и талантливая девушка.

За несколько месяцев до смерти Николай Гаврилович настоял, чтобы Надя прописалась в его квартире. И хорошо, что он вовремя позаботился об этом, иначе бедная девушка осталась бы теперь без жилья.

Трёхкомнатная хрущёвка с маленькой, в шесть квадратных метров кухней и проходной жилой комнатой казалась Наде дворцом, но жить ей здесь не хотелось. Слишком много горьких воспоминаний просачивалось в её милую головку.

«Ладно, перевезу вещи, а там посмотрим. Всё равно другого выхода пока нет, — решила она, — потом поменяю мебель. Виола с Клёпой помогут принять всё, прижиться… Кошки обладают какой-то удивительно убедительной способностью выживать… Прорвемся… Кстати, а как мне эти самые вещи перевозить-то..? Надо Нине позвонить. Может, она подскажет… Или Родик…»

Но сегодня думать об этом не хотелось. И на ночь оставаться здесь не хотелось тоже. Надя проверила, как её с детства учила бабушка, закрыта ли вода и выключен ли свет, и пошла к санаторию.

«Возможно, это моя последняя ночь там, — размышляла она по дороге. — Надо загадать, чтобы приснился мой суженый. Говорят, что когда первый раз спишь на новом месте и в последнюю ночь на старом, нужно загадывать…»

Сон не приходил. Сначала пила чай с бубликом, намазанным маслом и мёдом. Потом играла с кошками. Потом читала. Потом опять пила чай, но уже с сухариками. Наконец забылась. Не то во сне, не то в реальности.

Проснулась Надя совершенно разбитая.

«Господи, что же это значит? Кошмар какой-то. И приснится же такое… Лучше б не загадывала…»

Был понедельник. Накормив кошек и наказав им вести себя прилично, отправилась на работу к своим дошколятам. Она любила детей. Придумывала сказки и рассказывала их ребятам, рисовала героев полюбившихся историй. И дети любили свою воспитательницу Надежду Андреевну. Но мечтала она о другом. Надя хотела быть журналистом. Работать в какой-нибудь газете или, ещё лучше, модном журнале. Быть в центре событий, вращаться среди людей значимых, талантливых, тех, у кого можно было бы чему-то научиться. Она обладала, как ей самой казалось, способностью чётко выражать свою мысль на бумаге, неплохо рисовала, то есть была человеком творческим, активным и неравнодушным. Ей казалось, что она слишком засиделась в своём кресле, и теперь необходимо наверстать упущенное. Душа требовала движения. Полёта.

А пока Надя зарабатывала себе на хлеб, воспитывая подрастающее поколение в духе коммунистической морали, сеяла, как говорится, доброе, вечное.

Отработав смену, перед тем как идти домой Надя, забежала в медпункт детского садика, где работала, и оттуда позвонила подруге.

— Нина? Привет! Мне очень надо поговорить с тобой… Зайдёшь ко мне? Хорошо. Жду.

 

64

Ровно в четыре часа дня, как и обещала, Нина постучала в Надину дверь.

— Привет, подружка. Я на твоём месте уже давно бы вещи перевезла и жила бы, как царица, в новой трёхкомнатной квартире.

— Да вот как раз о вещах и хотела поговорить, — обрадовалась Надя тому, что подруга затронула один из волновавших её вопросов.

— Так мы с Родиком уже всё обсудили.

— Вы с Родиком? Обсудили? И меня не спросили?

— Ну да. А кто ж тебе поможет?

— Не такая уж я и беспомощная… Но всё равно, спасибо, Нинок. Я правда очень благодарна тебе.

Нина, наливая кипяток в заварник, внимательно посмотрела на Надю. Увидела: подругу явно что-то беспокоит,

— В субботу. В три часа. Успеешь вещички сложить? Саша тоже собирался прийти помочь. Ты же не против?

— Успею… Но Сашу лучше не надо…

— Надя, он скучает по тебе. Ты знаешь, он после тебя вообще ни на кого смотреть не хочет. Всё ждёт, что ты к нему вернёшься.

— Я, может, тоже жду, что ко мне кое-кто вернётся… Да, вот… не возвращается никак… Нин, а ты в снах понимаешь что-нибудь?

— В снах? Не очень… А тебе что, плохой сон приснился? Не обращай внимания. Я, например, когда мне плохой сон снится, утром встаю и первым делом к окну. Смотрю в окошко и говорю: «Куда ночь, туда — сон». Три раза. И всё.

— Что всё?

— Всё — всё. Сон уходит за ночью, а вмести с ним — и всё то, про что сон был.

— Хорошо тебе, Нинуль, у тебя всё так просто. У меня со снами гораздо сложней взаимоотношения, — улыбнулась Надя. — Мои сны — как предупреждения. Этот такой странный был. Странный и страшный. И чувствую я, что сделать что-то должна, только не знаю, что…

Подруги, разлив по чашкам чай, «чокнулись» ими, как будто это были хрустальные бокалы с шампанским.

— За нас.

— За нас.

Нина откусила кусочек нежного пирожного «картошка», которое принесла с собой. Она знала: это Надино любимое. Стоило недёшево, целых двадцать две копейки, но — вкуснятина! Запив его чаем и помолчав с минутку, наконец, проговорила:

— Есть у меня, Надюша, один дедулька, который знает всё о снах и яви. Только живёт он далековато. На машине к нему ехать надо.

— Что за дедулька? Он в другом городе живет?

— В лесу.

— В лесу-у?

— Это там, на Западе, разрешают быть верующим и верить в того Бога, в которого хочешь, а у нас — социализм. Материализм. Религия и вообще всякая вера практически запрещена, верить можно только в Коммунистическую партию и Генерального секретаря Советского Союза. А мы с тобой в системе народного образования работаем. Сечёшь? Узнают, можем с работы полететь.

— Ерунда, я и так заявление об уходе подала. Отрабатываю положенные две недели — и адью. Так кто этот старик?

— Как подала заявление? А работать где будешь?

— Да я в университет поступила. Там квартиру сниму и на работу устроюсь, пока учиться буду. Тяжело пока здесь, у деда.

— Ну ты даёшь, Надька… Нет на тебя никакой управы, — ласково пожурила подругу Нина. — А старик этот — знахарь. Слепой. Он людей лечит травами и руками, как-то… я не знаю. А ещё говорят, что он может Душу из тебя вынуть, полечить её и опять в тебя вернуть.

— Ну, это ты, Нинок, по-моему, хватила. Если душу из тебя вынуть, так ты умрёшь. Да и вообще, есть ли она?

— Бабулю мою так вылечил, — продолжала подруга, не обращая внимания на Надины сомнения, — она рассказывала… не всё, конечно. Она умирала. А он её вылечил. Бабуля и про него самого рассказывала, как он жил, как ослеп. А ей он сам поведал: «Случилось это много лет назад. Он тогда тоже жил один. Он всегда жил один. В лесу. Вдали от людей. Молодой ещё, но не очень. Вообще-то, никто не знает, сколько ему лет… Так же собирал травы и молился Богу потихоньку, чтоб никто не знал. У него икона в доме есть, и сейчас висит. Какая-то очень старинная. Говорят, плакать умеет. Настоящими слезами».

— Кто, дед? А какими же слезами ему плакать, соляной кислотой, что ли? — захихикала Надя.

— Да нет, не дед, икона. А он тогда зрячим был. Вот. И говорят, что он не только сны умеет разгадывать, а и будущее видит. Только рассказывать об этом никому нельзя. А уж вмешиваться и предупреждать кого-то о том, что случится, и подавно, — Нина придвинулась к Наде почти вплотную и, сама себе удивляясь, почему-то зашептала. — И жила тогда в селе неподалеку одна девушка, Галей звали. И любила она молодого и красивого парня — Петра. А отец собирался выдать её замуж за богатого, но старого поляка. А он — дед Кузьма, этого старика Кузьмой зовут — знал, что Галя Петра любит, она приходила к нему однажды, хотела спросить совета, что ей делать. Да если бы и не приходила, он всё равно знал. Только тогда ей Кузьма ничем не помог. Но он знал, что будущий Галин жених догадывался обо всём, и собирался подкараулить, когда Петро придет к ней, и убить обоих. Поляки, они знаешь, какие мстительные?

— О господи! Неужели убил? — воскликнула Надя.

— Нет, не убил. Поговаривают, что Кузьма сам в Галю влюблён был. Потому и помог. Предупредил молодых. Они за манатки и смылись. Вдвоём от греха подальше…

— Молодец, Кузьма.

— Молодец-то молодец, только наутро он слепым проснулся. Наказали его всевышние силы за то, что вмешался и изменил судьбы людей… Сам бабушке моей рассказывал.

— Бедный, — посочувствовала старику Надя.

— И ещё сказал, что не жалеет о том, что сделал. Знал, — говорит, — что накажут.

— Так чего же это он других людей лечит, а себя вылечить не может?

— Себя не может. Это же сверху наказание. Да и принял он это. Говорит: нарушил я правила, должен искупить.

— Ну и чего, Галя с Петром поженились?

— Поженились. А потом разошлись. Не судьба им было вместе жить. У каждого своя семья.

— Зато живые остались. Детки, небось, есть.

— Да, говорят, и Петро со своей семьёй, и Галя со своей к родителям в это село до сих пор приезжают.

— А со старым женихом-то что?

— А умер он. Машина его сбила, вроде бы… в общем, не от старости умер.

— Да-а-а, история. А может, этого деда Кузьмы и в живых-то нет уже? Бабуле твоей уж небось под восемьдесят?

— Под девяносто.

— А дедульке-ж тогда сколько?

— Никто не знает. Но живой. Мама к нему наведывается иногда. Была там недавно. Меня к нему тоже возили, когда у меня живот болел.

— Ну и что, вылечил?

— Ага. Пилюлю какую-то вонючую дал. От неё у меня живот раздуло, как воздушный шар, думала, лопну, — засмеялась Нина, — а потом всё прошло и стало нормально.

— А что было-то?

— А, не знаю… Не стал мне он говорить, только маме.

— Наверное, дорого?

— Нет. Он денег не берет. Нельзя ему.

— Почему нельзя? А на что же он живёт?

— Нельзя. Говорит, что за доброе дело плату не берут. Добрые дела бескорыстно делать надо. А живёт на то, что в лесу собирает. Ягоды, там, грибы. Представляешь, слепой, а по лесу ходит, как у себя дома.

— Наверное, потому, что давно там живёт. Ориентируется по каким-то одному ему известным мелочам: деревьям, кустикам, по запаху, может. Но всё равно, ему же хлеб нужен, яйца, наверное, мясо…

— Люди продукты приносят иногда. И коза у него — Катруся. Она молоко даёт.

— А жена у него есть?

— Нет. И никогда не было.

— А козу кто ж доит?

— Сам.

— Господи, что же за «динозавр» такой? Так, говоришь, всё о снах знает… А можно будет к нему в воскресенье поехать? Поедешь со мной? Я такси вызову.

— Зачем же такси? Такси очень дорого получится. Туда четыре часа ехать. Саша отвезет нас. С удовольствием… А что тебе приснилось-то, может, и ехать не стоит?

— Ой, я не знаю. Неспокойно мне что-то. Даже страшно… Приснилась река. Я эту реку всегда во сне вижу. Одну и ту же. Особенно часто она мне снилась, когда я… болела… Только тогда она такая узкая, извилистая и мелкая была, а теперь широкая, полноводная. Вроде всё в снегу. Всё белое, понимаешь? Раньше никогда в снегу не снилось… На другом берегу Богдан стоит. Бледный такой, как неживой. И глаза закрыты. А маленькая девочка, лет двенадцати, с большим белым бантом на голове тянет его к реке. А глаза у девочки грустные-грустные… На том же берегу женщина стоит. Молодая и красивая. Она в одном платье, чёрном, но, вижу, ей совсем не холодно. Я раньше её иногда рядом с людьми видела, которые вскоре умирали…

— Что, на самом деле?

— На самом деле, Нинуль, в том-то и ужас… только ты не говори никому, ладно? Всё равно, я больше не вижу её… только во сне. Так вот, девочка эта тянет Богдана за руку. Как будто хочет через реку его перевести, ко мне, а он не идёт, стоит как вкопанный. Я сама хочу бежать к нему, а ноги словно к земле приросли.

— Так во сне всегда бывает, — кивнула подруга.

— Ага. Даже пошевелиться не могу… А потом у него колени подогнулись, и он упал, a над ним какое-то яркое сине-красное облако поднялось. Поднялось и полетело в мою сторону… Там ещё какая-то старуха со стариком были, на моём берегу. Не помню уже… Но, понимаешь, когда я проснулась, глаза открыла, а облако… в моей комнате. А потом, пуффф, растворилось… или улетело… не знаю… Нин, неужели он умрёт? Может, мне поехать к нему?

— Ну да, поехать. Куда поехать? Ты что, с ума сошла? Он — женатый человек. Жизнь ему испортить хочешь? Если б ты ему нужна была, то сам бы приехал. Прощения бы попросил, ты бы его простила. Ведь простила бы?

— Простила. Я люблю его.

Нинино лицо исказила ехидная гримаса.

— Ага, любишь, — саркастически прошипела она, — и трахаешься с кем попало. Какой у тебя по счету был, пятый? Десятый?

— Двадцатый! Да что ты понимаешь! — яростно вспылила Надя. — С кем попало? Ни с кем попало, а с кем хочу! Что же мне теперь делать? Он же женился!

— Так ты что, назло ему? Так выходи за Сашу.

— Неважно, — Надя отвернулась к столу и начала перекладывать с места на место ложки, чашки, тарелки — всё, что попадало под руку. — А за Сашу не хочу. Зачем человеку жизнь портить? Не люблю я его.

— Нельзя так, Надежда…

— Вот есть у тебя Родик, вот и люби его, и спи с ним. Радуйся, что он один у тебя любимый, а в мою личную жизнь нечего нос совать, — злилась подруга.

— Родик — мой муж, — возмутилась Нина, — я за ним замужем, забыла? Да, я люблю его, потому и замуж вышла. Но ты не переживай, Надюш, будет и у тебя ещё любовь, если в чужих постелях прыгать перестанешь.

— Не будет. Но если мне не удалось выйти замуж за первого, кого полюбила, то что, я и не человек уже? Хорошо тебе — повезло с Родиком: встретились, полюбили, поженились. А мне, похоже, всю жизнь в старых девах ходить… Так хоть… Ладно, прости… больная тема…

Надя отвернулась от подруги, давая тем самым понять, что разговор на эту тему окончен. Нина и не собиралась продолжать его, понимала, что неспроста Надя так ведёт себя. Что-то нехорошее было в жизни подруги, что толкает её из объятий одного парня в постель другого.

Подруги выпили ещё по чашке чая, поговорили о том о сём и расстались до субботы.

 

65

В начале 80-х годов XX столетия в стране произошли большие перемены. Советский лозунг «Всё вокруг общественное, всё вокруг моё» трещал по всем швам. Люди, наконец, поняли, что «ихнего» нет ничего. Стали появляться вольнодумцы, которые сеяли крамольные мысли о том, что Запад, где всё — чьё-то, живёт лучше. Послушав крамольников и оглянувшись вокруг, народ увидел, что не только на «загнивающем Западе» народ живёт лучше, но и у нас в развитом социализме, где, по идее, строителей коммунизма должно быть «равенство и братство», достаток делится не по-братски.

Вот и в Тарасове, который всё ещё лихорадило от убийства жены теперь уже бывшего заместителя председателя райисполкома Верещагиной Маргариты Михайловны, во время расследования появились вопросы к действующему председателю райисполкома Губенко Степану Егоровичу. Особенно много вопросов возникло у следователя местной районной прокуратуры, Ивана Ивановича Котило.

— Степан Егорович, — спросил старый следователь, войдя в кабинет председателя без приглашения, невзирая на запрет секретаря, — а скажите мне, пожалуйста, как так вышло, что Верка Мотыга, человек без специального образования, назначена директором ювелирного отдела районного универмага?

Котило неоднократно просил Степана Егоровича зайти к нему, чтобы поговорить об убийстве жены заместителя. Потом «бомбил» председателя повестками, но Губенко не приходил — избегал разговора. Тогда Иван Иванович, не привыкший отступать, явился в кабинет председателя без приглашения и повестки, с самого утра.

— А я её шо, назначал? — Губенко сразу попытался взять инициативу в свои руки. — И вообще, вы, товарищ… хм… хто вы там по званию, на каком основании ворвались в мой кабинет и допрашиваете? Да ещё и повесткой вызвали. Хотите, чтобы весь город Тарасов знал, что я, вместо того чтобы заботиться о благе народа, по всяким милициям шатаюсь?

— Я вас не вызывал, Степан Егорович, а приглашал, — Котило был сама любезность, — а вы, похоже, считаете, что убийство жены вашего заместителя — недостаточное основание для беспокойства? Или Верещагины не относятся к жителями города Тарасова?

— Бывшего, бывшего заместителя.

— Да, кстати, почему Верещагина сняли с должности? В чём он-то провинился? — Иван Иванович, проигнорировав и напыщенный тон собеседника, и «хто вы там по званию», и «какую-то» милицию, усмехнулся в усы.

— А как же!? Вы шо, не понимаете?! Он женат на женщине — расхитительнице народного имущества.

— Был. Был женат, — Котило хотелось врезать этому зажравшемуся деятелю, он знал уже, кто подставил бедную женщину и по чьему указанию её убили, но изо всех сил старался держать себя в руках. — И должен вам официально заявить, что Верещагина Маргарита Михайловна ни ювелирных украшений, ни денег не крала, и поэтому муж её должен быть восстановлен на работе.

— Как?! — Губенко, несмотря на тучность, подскочил, как будто он сидел не на деревянном, с мягкой зелёной обивкой стуле, а на электрическом.

— Что «как», товарищ председатель райисполкома? — старый следователь опять еле сдерживал нотки иронии в голосе. — Как восстановить? Так вам лучше знать процедуру восстановления на работе незаконно уволенных людей.

— Как не воровала? Как вы узнали? У вас есть доказательства? Что это за доказательства, вы должны мне всё доложить.

Губенко тяжело опустился на стул и попытался опять принять важный вид. Он снова говорил тоном, не терпящим возражения.

— Докладывать, Степан Егорович, я обязан только своему начальству, — Котило умышленно сконцентрировал внимание на слове «своему». — Доказательства есть. А узнал я всё потому, что работаю начальником уголовного розыска вот уже без малого сорок лет и за это время кое-чему научился.

— Лучше бы ты, Котило, на пенсию пошёл… — выдавил из себя чин.

— Это почему же?

— Нипочему. Ладно, некогда мне. Пошёл я.

— Мы не закончили, Степан Егорович. Присядьте.

— Что вы себе…

— Вы уже спрашивали меня об этом. Не тратьте время… Вы лучше скажите, какие у вас отношения с Юрием Александровичем Величко?

— Не знаю я никакого Юрия Александровича, как вы там сказали, Величатенко?

— Не переигрывайте, Степан Егорович. Вы не можете не знать заместителя министра по внешней торговле товарища Величко Юрия Александровича.

— А-а-а, вы о замминистра … А шо у меня с ним могут быть за дела? Нет у меня с ним никаких дел. Где замминистра, а где я…

Головко заёрзал на стуле, полез в карман пиджака, потом в другой и, не найдя того, что искал, просто вытер пот, выступивший на лбу и обширной лысине, рукой.

— Жарко тут … — выдохнул он.

Котило положил на стол фотографию. На ней девочка лет пяти с огромными бантами, вплетёнными в разлетающиеся по сторонам косички, стояла перед зданием кафе.

— Шо это за ребёнок?

— Это девочка Ирочка. Дочка Юрия Александровича..

— А какое отношение имеет ко мне дочка Юрия Александровича?

— Сама девочка — никакого, а вот если учесть, что мама девочки Любовь Петровна Величко — жена Юрия Александровича, а также и родная сестра Веры Петровны Мотыги, вашей любовницы, назначенной вами директором ювелирного отдела универмага, то связь вырисовывается довольно определённая.

Полковник очень внимательно наблюдал за лицом Губенко. Он видел, что тот нервничает и готов просто сорваться и вылететь из кабинета.

«Рано. Рано ещё ему уходить, я не сказал основного», — думал старый следователь.

— Но и это не главное…

— А шо? Шо главное? — захрипел Головко.

— А то, что на заднем плане, там, в окне, видите?

Лицо председателя райисполкома из красного неожиданно стало бледней выбеленной извёсткой стены.

— Там вы, Степан Егорович, передаёте Юрию Александровичу пакет с деньгами. С долларами. Или он вам.

— А откуда вы знаете, шо там доллары?

— Знаю, Степан Егорович, знаю. Вы уж поверьте мне.

Фотографию Котило увидел в доме Величко, когда, убедившись, что Юрий Александрович уехал на работу, пришёл побеседовать с его женой. Любовь Петровна увлекалась фотографией. Ожидая мужа, пока он порешает свои дела с председателем райисполкома, как, пожалуй, всякая любящая своего ребенка мать, фотографировала свою дочь. Совершенно случайно в поле зрения объектива попали два человека, которые фотографироваться не планировали. Повосхищавшись чудесной девочкой, качеством фотографии и талантом фотографа, следователь незаметно сунул фотографию в карман.

— Это не я… — Губенко облизал пересохшие губы и сглотнул, — это он мне… за… за…

«Как? Откуда у него эта фотография? Кто снимал? — Губенко не мог сосредоточиться на разговоре, потому что лихорадочно пытался понять, кто и зачем сделал эту фотографию и как она попала к этому старому «мусору».

— За что он вам платил, Степан Егорович?

— Это единственный раз, — промямлил он.

— Неправда. И вы знаете это.

— Не докажете… — взорвался Губенко, — тебе никто не поверит, ищейка… Я тебя в порошок сотру…

— Я уже доказал, Степан Егорович. Так за что вам платил деньги Юрий Александрович?

— За бриллианты. Ты вообще видел в своей жизни бриллианты, Котило? Ты знаешь, сколько это стоит? Но ты зря влез в это дело, следак, — Губенко начал приходить в себя. — Ей-богу, лучше бы ты пошёл на пенсию, — последнее предложение он уже говорил, выходя из кабинета. Дверь с шумом отворилась, а потом медленно со скрипом стала закрываться за разгневанным председателем исполкома небольшого города районного значения — Тарасова.

— Проводите товарища следователя, — услышал Иван Иванович разгневанный голос хозяина кабинета, который он оккупировал, — товарищ милиционер уходит.

 

66

Весь этот день Богдан провёл в кабинете убитой заведующей универмагом, коптя над бумагами. Исполняющая обязанности Вера Петровна Мотыга металась по магазину, орала на продавщиц и всячески мешала сосредоточиться.

На первый взгляд все документы были в порядке, но Богдан знал, что должны быть ведомости, по которым в магазин поступали ювелирные изделия с очень дорогими камнями, на которые в маленьком, районного значения городе Тарасов не могло быть спроса. И, следовательно, и заказывать их не имело никакого смысла. Хотя вряд ли они хранились здесь, в магазине, если Верещагина не участвовала в афере. Но проверить всё равно надо было.

Уже темнело, когда в нижнем ящике стола Богдан в который раз взял в руки папку с нарисованными на ней сердечками, пронзенными стрелами и наклеенными фотокарточками советских актёров.

«Господи, ох уж эти женщины!» — улыбнувшись, он положил папку на стол, так и не открыв, и занялся изучением очередного документа.

— Вера Петровна, — позвал он исполняющую обязанности, которую тоже не отпускал домой, — а могу я увидеть ведомость за февраль предыдущего года?

— Это восемьдесят третьего, что ли?

— Да.

Богдан увидел, что Верка Мотыга просто поедала глазами папку с сердечками.

— Так, это… я не знаю… меня тут не было… можно, я это… папочку свою заберу?

— А это ваша папочка?

— Ну, это… моя.

— А что в ней?

— Ну… это… актеров собираю, — она чересчур поспешно протянула руку к папке, но Богдан оказался проворнее.

— Актёров, говорите, любите? А какой ваш любимый?

Он открыл папку и впервые за последний год от души рассмеялся.

«Вот же они! Все тут! Кольцо с бриллиантом в полтора карата, по цене две тысячи девятьсот рублей сорок копеек, — прочитал он, — кулон с изумрудом — девятьсот двадцать рублей двадцать пять копеек, колье с сапфирами и бриллиантами — три тысячи рублей восемьдесят копеек».

Интересно, как они устанавливают цены? Откуда берутся эти копейки? Смешно…

— Что это, Вера Петровна?

— Я не знаю, — Мотыга демонстративно отвернулась от папки, к которой минуту назад было приковано всё её внимание.

— Вы же сказали, что папка ваша?

— Так, это… папка моя, а то, что внутри, не моё.

— А чьё?

— Не знаю. Директрисы бывшей, вот чьё.

— Да нет, не похоже… Ладно, собирайтесь, Вера Петровна, пойдёте со мной.

— Я? Куда? Никуда я не пойду! Вы не имеете права!

Богдан встал, подошёл к готовой свалиться в обморок женщине и прошептал:

— Я не думаю, что Егору Степановичу понравится, если о том, что я здесь нашел, узнает весь универмаг. Так что давайте тихонько, без привлечения внимания окружающих, пройдём со мной в прокуратуру. Там и поговорим более детально, ладно?

Богдану хотелось схватить женщину за руку и с силой дернуть, даже ударить — из-за её предательства и жадности убили честного человека, любимую, мать. Но, работая вот уже более двух лет с Иваном Ивановичем, Богдан научился держать себя в руках и, если надо, даже проявлять сочувствие.

Когда он шёл к Ивану Ивановичу, был уже первый час ночи. Процедура определения задержанной Мотыги Веры Петровны, обвиняемой в государственных хищениях, в камеру предварительного заключения, допрос заняли почти три часа.

Подходя к дому Котило, он заметил какое-то движение во дворе. Потом услышал глухие удары. Он побежал. Побежал так быстро, как никогда ранее не бегал. Влетел во двор и увидел, как два человека в милицейской форме пинают ногами лежащего на земле скрюченного следователя.

— Стой! Стой! Что вы делаете! — заорал Богдан, уже почти добежав к разъярённым ментам, готовый, несмотря на то, что каждый из них на голову выше его самого, вступить с ними в бой за своего учителя и друга.

Но его остановил выстрел.

По траектории движения Богдан пробежал ещё несколько шагов и медленно осел прямо на лежащего Ивана Ивановича, как будто хотел прикрыть его своим телом.

— Ты когда-нибудь убивал одним выстрелом двоих сразу?

Голос показался Богдану знакомым…

— Нет… Я вообще ещё никого не убивал…

Этот голос был совсем молодым…

— Тогда смотри и учись, зелень пузатая… «И одною пулей он убил обоих», — фальшиво запел знакомый голос…

— А Душа есть, Богдаш… есть Душа… помни об этом и… — окровавленным уже беззубым ртом прошамкал старый следователь, — но договорить он не успел: прогремел второй выстрел.

Для них двоих всё покрылось мглой. Для Котило Ивана Ивановича — навсегда.

 

67

Переезд много времени не занял. На двух легковых машинах — Родиона и Александра — молодые люди легко перевезли все Надины пожитки, которые она сложила в четыре картонных ящика и два больших узла. Утлую мебель она даже не стала брать, вдруг ещё кому-нибудь пригодится. Подхватила кошек и, бросив благодарный взгляд на санаторий, на лес, села в машину.

В дедушкиной квартире они тоже не задержались. Наскоро выгрузили вещи, и Нина, поцеловав мужа, отпустила его домой. Надя налила Виоле и Клёпе молока, постелила на диване кошачьи простынки и наказала быть умничками, после чего обе девушки спустились вниз и уместилась на заднем сиденье Сашиной машины.

Сам Александр был тише воды, ниже травы, теша себя надеждой, что Надя увидит, как он любит её, одумается и вернётся к нему. Он готов был на всё, даже на то, чтобы сделать ей предложение руки и сердца прямо сегодня, если нужно — сейчас. Правда, с одним условием, в исполнение которого и сам не верил: что Надя не будет ему изменять.

«Я буду так любить её, что она забудет всех своих… — он никак не мог найти достаточно обидное слово для её кавалеров, — она увидит, что никто не сможет дать ей то, что могу я. Потому что никто не будет любить её так, как я».

Но Надя не обращала никакого внимания ни на него, ни на его мысли, ни на его любовь. Подружки были заняты друг другом и обсуждали какие-то совершенно непонятные ему, преподавателю логики и марксистско-ленинского материализма, дела.

Через четыре с половиной часа, проехав около трёхсот километров, светло-бежевые «жигули» остановились возле маленького деревянного домика, окруженного лесом. Две робкие девушки вышли из машины и залюбовались тем, что увидели.

Возле домика не было ни забора, ни даже маленькой оградки, зато царил порядок и казалось, что нет места спокойнее и наряднее, чем это.

Перед домом цвели ромашки. Они, как маленькие солнышки, качали по ветру головками, освещая двор своими жёлтенькими серединками с белыми лепестками-лучиками. Величавые красные и фиолетовые мальвы наблюдали за порядком с высоты своего почти полутораметрового роста. И ещё были незабудки. Они покрывали голубым ковром практически всё незанятое ромашками, мальвами и узенькой тропинкой, ведущей к дому, пространство так, что было непонятно, где на самом деле небо, а где — земля.

Весь июль был жарким и особенно урожайным на яблоки, и маленький ухоженный садик, который виднелся за домом, подтверждал это. Ветки яблонь и груш уже гнулись под тяжестью наливающихся сладким соком плодов. Там же росли две поздние вишни, на которых кое-где ещё красовались темно-красные, почти чёрные полупрозрачные ягоды.

«Сладкие, наверное», — подумала Надя и сглотнула слюну, заполнившую в одно мгновение рот.

— Люблю вишни, — шепотом озвучила она свои мысли.

Девушки стояли, оцепенев, и не знали, что им делать: то ли заходить в дом, то ли заглянуть за угол на случай, если хозяин работает в саду. Решили сначала обойти дом снаружи, но не успели сделать и пару шагов, как из-за угла навстречу им вышел сам хозяин — высокий, на удивление стройный старик c серебристо-белыми вьющимися свисающими до плеч волосами и аккуратно подстриженной бородой. Глаза его, такие же голубые, как незабудки, которыми он окружил свой дом, смотрели прямо перед собой.

В свободном вытертом, но чистом костюме неопределённого цвета и лёгких тапочках он был похож на жителя украинской глубинки предыдущего столетия. Насчёт «глубинки» сомнений нет: что может быть глубже, чем жизнь отшельника на границе украинских и белорусских лесов. Насчёт прошлого столетия тоже — похоже, старец родился в прошлом веке. Глядя на этого аккуратного, приятно пахнущего то ли чабрецом, то ли мятой мужчину, трудно было представить себе слепого отшельника, о котором рассказывала Нина.

Мелким, но лёгким и уверенным шагом он направился к девушкам.

— Добро пожаловать, барышни. Я надеюсь, что вы не возражаете, чтобы я вас так называл? — голос его был спокойным, но глубоким, и несмотря на то, что старик говорил тихо, Наде показалось, будто раскатился громом среди ясного неба. Она даже посмотрела вверх, но не увидела на небе ни тучки.

— Ниночка, это твоя подружка? Рад, что вы решили навестить старика. А что ж вы кавалера своего в машине оставили? Приглашайте. Пойдём в сад, я вас чаем с мёдом напою. Небось, устали, с дороги-то?

«Откуда он знает, что в машине Саша остался?» — удивлению Нади не было предела. Если бы она не знала, что старик слепой, то никогда бы в это не поверила. Хозяин двигался по двору совершенно свободно.

Он подошёл к машине со стороны водителя и, когда Саша открыл дверь, чтобы выйти, пророкотал: «Доброго дня. Ведите, молодой человек, девушек за дом, в сад. Там рукомойник, а я за мёдом. Да, Ниночка, барышня, будьте так добры, поставьте водички на плитку. Вот до чего дожили — цивилизация даже ко мне добралась. Электричество — великое изобретение человечества, хотя… хм, м-да, кто его знает, к чему это приведёт».

Тут только Надя заметила, что к дому со стороны леса тянется провод. И, как будто отвечая на её немой вопрос, старец заговорил опять:

— Там, за лесом, село больше. Оттуда и провод. Электрик местный, Игнат, протянул. Я и не просил его, а он мне говорит: «Довольно, дед Кузьма, в первобытно-общинном строе жить. Цивилизация — это удобно». Что удобно, не спорю, но не всегда удобство к добру ведёт. Ленится человек-то, когда удобно ему… — всё бормотал и бормотал старик, легко поднявшись по двум невысоким ступенькам в дом.

— А вас, барышня, Надеждой зовут, — то ли спрашивал, то ли утверждал сереброволосый мужчина, — хорошее имя, красивое, сильное.

«Наверное, Нина успела сказать», — подумала девушка.

— Ты проходи в сад-то, к столу, проходи, — продолжал тем временем знахарь, — там, под столом, дружок мой, Ильдарка, отдыхает. Старый он уже, глухой, ты его не бойся. Тебя он не тронет, — сделав ударение на слове «тебя», знахарь замер на мгновение, прислушался.

— А других может укусить? — полюбопытствовала Надя.

— Других-то? Других может, — улыбнулся дед, оттаяв, — он такой. Огромных размеров восточно-европейская овчарка, скорее, похожая на волка, завиляла хвостом.

— Зна-ает, про него судачим, ишь, радуется.

— Ме-е-ее… — донеслось вдруг с другой стороны дома.

— Ну, иди сюда, Катруся, иди, не бойся. Хорошие это люди, не обидят.

Из-за дальнего угла дома появилась сначала белоснежная морда, а потом, не спеша, даже величаво, вырулила коза.

— Ой, а у неё рогов нет. Вы их что, отпилили? Бедная…

Надя поднялась из-за стола и направилась козе навстречу, протянув к ней руку. Она не могла видеть, как улыбнулся старик и как, несмотря на слепоту, потеплел его невидящий взгляд.

Нина тоже не заметила этого — она хлопотала с чаем. А вот Александр видел всё. Наблюдал и молча удивлялся.

Пугливая коза не убежала, не отпрянула, а подошла к Наде ближе, понюхала протянутую руку, потом подкинула её свои безрогим лбом — погладить надо.

— Нет, это порода такая. Заанинская, — просветил Надю хозяин, — недавно вывели такую. Молока много даёт, и оно совсем не пахнет козой. Вот, попробуйте, к чаю ух как хорошо идёт. Молодой человек, — обратился он к Саше, — налейте-ка барышням в чашечки.

Пригласив гостей за стол, на который поставил большую глиняную миску с мёдом и утопленной в сладкой янтарной тянущейся субстанции большой деревянной ложкой, глечик («кувшин» с укр. — Прим. авт.) с молоком, дед Кузьма сел и сам.

Во время чаепития говорили обо всем: о сером кобеле Ильдаре, который оказался четвёртым в поколении собак, живущих у деда Кузьмы, о козе Катрусе — третьей из Катрусь, обеспечивающей старца молоком, сыром и маслом, о генетике и других достижениях науки, о цветах и отличии ухода за разными их видами, о религии, техническом прогрессе и даже о политике.

Александру было совершенно непонятно, как слепой, оторванный от мира старик, может так хорошо разбираться в разных сферах жизни. Нина ничему не удивлялась, она давно знала деда Кузьму и принимала всё как должное. А Надя не могла дождаться момента, когда можно будет поговорить о том, зачем приехала в такую даль.

Наконец, напоив гостей каким-то особенно душистым чаем, после которого хотелось петь и улыбаться, старый знахарь попросил:

— Ниночка, а собери-ка, пожалуйста, со стола, ополосни чашки там, в доме. А вы, Александр, помогите барышне, нам с Наденькой пошептаться надобно.

Когда они вошли в дом, Саша ахнул:

— Вот так старик! Вот так слепой! Он что, разыгрывает нас?

— Нет, не разыгрывает. Он слепой.

— Тогда объясни мне это.

Саша подошёл к письменному столу, что стоял в самом темном углу комнаты. На полке было несколько толстых книг и томов рукописей. На столе аккуратной стопкой — ещё одна. Лист бумаги, карандаш и ручка покоились прямо на середине стола, так, как если бы были готовы к тому, что человек собирается продолжить работу.

— Сам же видишь, — ответила Нина, — стол стоит в самом тёмном углу, там, где нет окна. Если б он видел, то поставил бы рабочий стол возле света.

— Да, ты права. Но тут нет ни линеек, ни сетки Брайля, а строчки ровные. Почерк, правда, непонятный. Но это же невозможно слепому так писать!

— Почему ты думаешь, что невозможно? Ты пробовал? И вообще. Говорю же, он особенный старик — знахарь.

— Колдун?

— Вроде того, только добрый.

— Не верю я как-то в добрых колдунов, Ниночка… как бы он Наде не навредил…

Саша прошёл вдоль стены единственной комнаты. Три маленьких окна с белоснежными занавесками, повешенными, скорее, для красоты, чем для того, чтобы закрывать окна.

Кровать. Одноместная. Аккуратно застелена. Старое, но чистое покрывало. Над кроватью — радио.

Дальше икона. Старинная. Глаза иконы выглядят размытыми. Наверное, дождь попал внутрь иконы, размыл краску и выел бороздки под глазами святой.

— Ты не знаешь, что это за святая на иконе?

— Не знаю. Знаю только, что она плачет иногда.

— Плачет?

— Да. И тогда дед Кузьма постится, молится и никого не принимает.

— Да, непростой старик.

— Он знахарь, а не колдун. Бабушку мою вылечил, меня. Только ты, Саша, никому про него не рассказывай, пожалуйста. Ладно? А то ему и так достаётся.

— Да мне-то что, хороший старик. Наукой, похоже, занимается. Лишь бы Наде ничего плохого не наколдовал. Хотя, если ты говоришь, что лечит… Тебе помочь? — наконец-то предложил Александр.

— Вот, вытирай чашки, что я вымыла, полотенцем, если хочешь.

 

68

— Ну, спрашивай, свет Надежда, — произнес дед Кузьма после того, как умостился за столом на скамейке рядышком возле неё, — только не жди, что я дам тебе решения на все случаи жизни так, как ты этого, наверное, ожидаешь. Думаю, даже не понравятся тебе ответы мои. Но ты спрашивай, спрашивай.

— Да я… я только про сон хотела спросить и… про него… про Богдана, — залепетала Надя. Ей почему-то стало очень стыдно. Она чувствовала, что этот неподвластный времени знахарь знает всё. Смотрит вглубь неё. Лучше, чем под рентгеном. Может вынуть наружу всю её подноготную. Как он это делает? Он же слепой!

Кузьма сидел рядом на скамье и даже «не смотрел» на неё. Но она кожей чувствовала — он видит её насквозь. Её тело, казалось, распалось на молекулы и стало прозрачным, а он видит её насквозь и изучает, что в ней не так.

— Я, Надежда, хоть и незрячий, но вижу поболее, чем любой, который с глазами, — как бы отвечая на её собственные мысли, промолвил он, — и скажу тебе только одно: всё от тебя самой зависит. Не от родителей, которые родили, не от прародителей, которые вырастили, не от школы, которая учила. Нет в твоём окружении человека более сильного, чем ты сама. Вот только куда ты свою силу направишь… — знахарь повернулся к ней лицом и, если бы Надя не знала, что он не видит её, то сказала бы, что дед Кузьма смотрел на неё пристально.

А может, зрячий? Может, научился так обманывать людей? Хотя нет. Откуда сомнения? Она же знает, что он слепой!

— … Так и жизнь твоя сложится, — усмехнувшись, продолжал старый знахарь. — А сон? А ты в Душу свою загляни. Прислушайся к ней. Она всё тебе скажет, — и он улыбнулся. Открыто, широко и дружелюбно.

Надя почувствовала, как все молекулки вернулись на свое место, она опять собралась в одно целое.

— А она есть, Душа?

— Есть, Наденька, есть. И тебе досталась одна из самых чистых и сильных, — добавил он, помолчав, — Душ. Только, подчас, разуму невыгодно слышать её, а тело и подавно не желает ей подчиняться. И ты знаешь это не хуже меня.

— Я не знаю, дедушка Кузьма. Я подозревала, что всё как-то не совсем так, как нам рассказывали в школе и моя бабушка меня учила, но я не знаю как.

— Школа, родители, друзья — это необходимая часть твоей жизни. Мы живём в обществе и обязаны подчиняться его законам. А Душа — это твоё личное. Можно сказать, это — ты сама. И услышать свою душу можешь только ты. Стоит только захотеть. Вот ты про сон меня спросила. А сама-то ты как думаешь? Что значит сон твой?

— Мне кажется, Богдан в опасности. Может, даже умирает. А я… я стою и ничего не делаю, чтобы его спасти… — Надя вскочила на ноги и повернулась к седовласому старцу лицом. Её сердце колотилось, как бешеное, голова закружилась. — Ведь так?

— Так, — Кузьма взял её за руки, прижал их и легонько потянул вниз, — ты присядь, присядь.

— Но что я могу сделать? — продолжала девушка, устало опустившись на скамью, подчиняясь воле знахаря. — Он же женат.

Надя закрыла лицо руками, чтобы скрыть краску стыда, которая залила её лицо.

— А это — разум. Душа велит тебе бежать туда, спасать любимого. А Разум говорит: «Стой. Пусть лучше умрёт, но по правилам, созданными людьми, ты не должна делать этого, потому что у него в паспорте стоит специальная печать. Она даёт право наживать имущество вместе с той, у которой в паспорте стоит такая же печать, и делить его в случае развода. А посторонним вмешиваться — ни-ни. Кто ты есть ему такая?» Хотя до того, как была поставлена печать эта, была кем-то… Кем? Другом? Невестой? Можешь не отвечать, я знаю, что была ты ему больше, чем другом, больше, чем невестой.

— А я думала, что печать даёт право жить вместе, рожать детей.

— Детей можно и без печати рожать. По любви детей рожать следует, а не потому, что печать имеется.

— Правда? А как же теперь быть, дедушка? Как мне поступить?

— А в этом, милая моя барышня, и заключается самый главный Закон Жизни. Самое главное право. Право Выбора. Только ты можешь принять решение, что послушать. Душу? Разум? Тело? Может, тебе просто лень вставать с постели или, наоборот, гормоны заполонят разум и поведут тебя по пути удовлетворения плоти?

— Я знаю, это грех… — Надя низко, чтобы, не дай бог, старик не почувствовал её стыда, опустила голову.

— Ну почему же грех? Если ты любишь человека, то физическая любовь — это неотъемлемая часть любви духовной. Только если это любовь, а не похоть. Чувства должны быть, понимаешь?

— Понимаю, — вздохнула Надя, — только что же теперь делать? Я же люблю его, а он женат…

Знахарь повернул девочку к себе и положил ей на лоб ладонь пальцами вверх. Замер, как будто прислушивался к чему-то. Губы чуть заметно дрогнули, растянулись в еле заметной улыбке, голова качнулась утвердительно.

— Тебе решать. Что важнее для тебя: подчиниться правилам общественности или спасти человеку жизнь? Всё зависит от цели, которую ты перед собой ставишь. Чего достичь хочешь?

У Нади немного закружилась голова, и она ухватилась руками за стол, чтобы не упасть. Прикрыла глаза, её чистый лоб прорезали две довольно глубокие морщинки между бровей. Казалось, время застыло: минута… другая… И вдруг лицо её просветлело. Она открыла глаза и прошептала:

— Я… я… кажется, поняла! Спасибо вам, дедушка Кузьма. Спасибо.

Надино лицо лучилось открытием, пониманием, счастьем. На глаза навернулись слёзы, и она, вскочив, повернулась к старцу, обняла его, вдохнув приятный запах его серебристо-былых волос. Чабрец. Точно чабрец. А ещё любисток. Вот что! Любисток! И немного мяты. Прижалась покрепче щекой к мягкой бороде и зашептала: «Я поняла… спасибо вам, дедушка Кузьма, я всё поняла…»

Старый знахарь незаметно утёр непрошеную слезу, приобнял Надю и ласково похлопал по худенькой девичьей спине крупной морщинистой ладонью.

— Я знаю, деточка, знаю. Нелегко тебе было, и много ещё трудностей впереди, но ты одюжаешь… ты сможешь, ты сильная.

Когда Надя выпустила из объятий деда Кузьму и подняла голову, она не узнала двор. Нет, и ухоженный деревянный дом в три окна, на крыльце которого стояли удивлённые Нина и Александр, и согнутые под тяжестью наливных плодов яблони, и коза Катруся, что паслась в тени сада неподалёку, — всё осталось на своих местах. Но всё это стало другим. От дома, деревьев, друзей и даже от козы исходила энергия света и радости, которую ранее Надя не ощущала. Она вообще не подозревала о её существовании. И от этого или от чего-то другого ей вдруг показалось, что воздух стал разноцветным и заполнился музыкой. Играла флейта или скрипка. И колокольчики. Да-да, в такт музыке звенели колокольчики. Легкие переливы света, цвета и музыки.

«Динь-динь-дилинь… динь-динь-дилинь…»

— Спасибо вам, я поняла, — не переставала подпевать в такт музыке Надя, — спасибо вам, я поняла…

Беловласый знахарь поднялся тоже.

— Ну что ж, дети мои, пора в дорогу. День летом хоть и длинный, но дело к вечеру. Спасибо, что наведались, что не забываете старика.

Он вышел из-за стола и первый мелкими, но легкими шагами направился к машине. Ребята потянулись за ним.

— До свидания, — Саша протянул руку для пожатия, но знахарь в это время как раз повернулся к Наде и не видел жеста. Или видел? Не захотел подать руки?

— Благослови вас, Господи, — промолвил он во весь голос и перекрестил по-христиански воздух вслед отъехавшей машине.

Молодые люди уехали, а старик ещё долго стоял неподвижно и «глядел» им вслед. Он знал, что «видел» этих людей в последний раз. Знал, что Нина проживёт свою жизнь размеренно и спокойно, дожив до глубокой старости в твёрдой уверенности в том, что была счастлива. Знал, что Надя справится со своей задачей, хотя и придется ей ох как нелегко, но она справится и сумеет много сделать в своей жизни. Знал, что Александра ждёт совсем иная судьба.

 

69

— Богдан… милый мой… Богданчик, пожалуйста, услышь меня. Это я, Надя. Дорогой мой, самый лучший на свете, пожалуйста… пожалуйста… — шептала девушка через день после возвращения от деда Кузьмы.

Богдан был без сознания. Одна — первая — пуля, пробив грудину, ушла право, задев только кончик лёгкого. Вторая, которая была выпущена после того, как он закрыл собой избитого почти до смерти старого следователя, прошла навылет. Он сознательно упал на следователя, чтобы спасти его, закрыв своим телом. Но подлый свинец, пройдя через Богдана, не задев ни одного жизненно важного органа, остановился в сердце старого следователя. Богдан выжил, а Котило Ивана Ивановича — нет.

Богдан пока этого не знал, потому что сам уже несколько дней лежал в хирургическом отделении районной больницы в коме. Операция по извлечению первой пули и устранению разрушительных последствий второй прошла успешно. Он потерял много крови и, как подозревали врачи, пережил сильный шок, последствия которого и держали парня подальше от реальности.

Распоряжения, поступившие сверху, предписывали без ведома исполняющих обязанности работников прокуратуры к раненому никого, кроме жены, не допускать. Жена же и сама не спешила объявиться, поэтому парень находился под патронажем врачей и миловидных медсестёр, которые, выполняя назначения врачей и свои профессиональные обязанности, любовались молодым симпатичным героем. Слухи о его смелом поступке разнесли соседка Лариса и её маленькая дочь Наденька, которые попросту спасли Богдану жизнь.

— Мама, а почему дядя Богдан говорит, что он плохой? — спросила девочка у мамы после их первой встречи с молодым работником прокуратуры. — По-моему, он добрый и хороший. Он говорит, что обидел двух девочек, а прощения просить не хочет. Разве так бывает?

— Бывает, радость моя, бывает, — отвечала ей Лариса. — А Дядя Богдан не плохой, он хороший. Просто иногда человек не знает, что для него хорошо, а что плохо.

— А он узнает?

— Узнает. Обязательно узнает. Ему душа подскажет.

Эта маленькая девчушка с прической, похожей на колючки ёжика, ещё тогда покорила Богдана. А ещё её имя. Надя. И всё это время, с момента первой встречи, Богдан навещал Ларису и её дочь, угощал конфетами, дарил кукол на день рождения. Между взрослыми установилась тёплая дружба. Девочка тоже привыкла к молодому следователю и от души радовалась, когда он к ним приходил.

— Мама, мама, мне страшно, — заплакал разбуженный звуком выстрела ребенок, — там собачку убивают, мама!

— Почему собачку… какую собачку…

— Не знаю-у-у-у… только я бою-у-усь… — еле слышно подвывала малышка.

Лариса тоже услышала выстрел и, наскоро успокоив дочь и наказав ей лежать тихо, позвонила в милицию и выбежала из дома. Уже на бегу увидела вспышку от второго выстрела и только потом услышала его хлёсткий звук. Побежала быстрей, совершенно не думая о том, как сможет помочь тому, в кого стреляли, и с кем предстоит встретиться.

Но, слава богу, встречаться ни с кем не пришлось. Две человеческие тени с еле различимыми деталями милицейской формы впрыгнули в темную машину и, газанув, быстро скрылись из поля видимости женщины.

Богдана она узнала сразу и ждать не стала — позвонила в скорую помощь прямо из дома Ивана Ивановича, возле которого и происходили все события. Выйдя из дома Котило, она услышала звук сирены подъезжающей милицейской жёлто-голубой машины. Через несколько минут темноту ночи прорезал вой другой сирены — скорой помощи. Женщина, оставив пострадавших на попечение медиков, вернулась к дочери. За ней последовал молоденький прапорщик для снятия свидетельских показаний.

Обоих мужчин увезла скорая помощь. Одного — в тёплую больничную палату, другого — в холодный морг той же больницы.

 

70

Поезд прибыл в Тарасов в шесть часов утра, и Надя, сразу же взяв такси, поехала в больницу, где находился Богдан. К больному её не пустили, но попросили подождать до девяти, чтобы решить вопрос посещений. Ждать ей пришлось гораздо дольше. До полудня никто не проявил к ней ни малейшего интереса. Позже пришлось пройти через унизительную процедуру допросов: кто она, что она, почему приехала, кто уполномочил её ухаживать за больным, — и получить отказ в посещении по причине неродственных отношений. Но из больницы она не ушла. Не могла уйти. Сначала сидела возле хирургического отделения, в одной из палат которого лежал её Богдан. Потом, проникнув в отделение, села возле двери ординаторской в надежде убедить заведующего отделением в её, Нади, очень даже родственных отношениях и самых что ни есть добрых намерениях. Он был на очередной операции, и девушка, дожидаясь его, задремала, сидя на стуле.

Неожиданно она увидела или, скорее, почувствовала какое-то движение в коридоре. Надя открыла глаза и увидела маленькую девочку лет двенадцати с огромным белым бантом. Девочка в коротком синем платьице и простых колготках с вытянувшимися коленками стояла, опустив голову, возле крайней двери слева по коридору.

«Где-то я уже видела эту девочку…» Надя хотела было спросить её, кто она и как её зовут, открыла рот, чтобы сделать это, но не успела, вместо этого услышала:

— Ждёте?

Голос, который вывел её из туманного состояния полудрёмы, был совсем не девичьим. Голос был мужским и молодым, чего нельзя было сказать о его хозяине.

Толстый низкорослый, по возрасту приближающийся к пятидесяти мужчина с полными руками и короткими, похожими на сосиски пальцами никак не походил на хирурга. Всё в этом человеке было дисгармоничным. Белый халат был тесен, голос не соответствовал возрасту, возраст не вязался с голубыми озорными глазами, но Надя точно знала, это он — заведующий отделением, и от него сейчас зависит, увидит она Богдана или нет. Она подскочила, как будто и не дремала вовсе.

— Виктор Андреевич, — Надя заранее подготовила свою речь и узнала фамилию, имя и отчество заведующего, — мне обязательно надо увидеть его, понимаете, обязательно надо. Пожалуйста, пустите меня к нему. Я его друг… Мы знакомы давно… очень давно. Он помог мне, когда я болела, он меня на ноги поставил, вы же понимаете, что я должна, мне надо… Ведь понимаете? Мне очень…

Надя посмотрела доктору в глаза и осеклась на полуслове. Он смотрел на неё ласково и… с восхищением.

— Да, такая вот петрушка, хорошо, что вы приехали. Идёмте, я вас провожу.

— Я знаю где, спасибо, — и Надя, не дожидаясь неповоротливого, как ей казалось, доктора, помчалась по коридору и остановилась только перед дверью, возле которой минуту назад видела девочку с бантом.

Замерла на полсекунды (больше она ждать не могла) и вошла в палату.

Полумрак. Комната совсем маленькая. Богдан один. Аппарат АДН-8 поддерживает дыхание: вдох, выдох, вдох, выдох…

Грудь обмотана бинтами. Незнакомое возмужавшее, заросшее щетиной лицо.

Надя обвела комнату взглядом.

Красивой молодой женщины в элегантном чёрном платье она не увидела. «Фффухххх».

«Я её, правда, последнее время вообще не вижу, — промелькнуло в голове девушки, — но всё равно хорошо, что её сейчас здесь нет». Она оглянулась, увидев стоящего за ней хирурга, сказала:

— Спасибо вам, Виктор Андреевич. Можно я с ним побуду?

— Можно. Даже нужно. Он третий день не приходит в себя. Боюсь, как бы пролежни не появились. Тогда — всё.

— Что всё?

— Нет у нас таких кроватей, как нужно. Видишь, на матрасе лежит. А от него — пролежни. Потом пневмония, короче, если завтра-послезавтра в себя не придет, боюсь, не сладим… Хотя не могу я понять, почему из комы не выходит. Сердце крепкое, пульс в норме, пулю вынули — ничего серьёзного не задела, вторая — кишечник немного… зашили, всё нормально, а вот тебе такая петрушка…

— Он придет, он обязательно очнётся. А пролежни я обработаю, я знаю как.

— Чем же ты их обработаешь?

— Сначала фурацилином, потом зелёнкой, потом…

— Зовите, если что, — коротко, но тепло ответил коротышка и устало поплёлся по коридору, a Надя осталась с Богданом один на один.

И вот только теперь опустила на пол сумку, подошла к кровати, на которой лежал Богдан и, опустившись на колени, взяла его руку в свои:

— Богдан… милый мой… Богданчик, пожалуйста, услышь меня. Это я, Надя. Дорогой мой, самый лучший, я тебя очень прошу… Прости меня, — шептала она, — прости меня за всё и вернись ко мне. Мне тебя очень не хватает. Очень. Не надо на мне жениться, не надо меня любить, мне ничего этого не надо. Мне только надо, чтобы ты жил, чтобы я знала, что ты есть, что ты просыпаешься утром, пьёшь чай, идешь на работу, что ты с кем-то разговариваешь, читаешь книжку, слушаешь музыку. Мне только бы знать, что ты дышишь и что я дышу с тобой одним и тем же воздухом. Я не телом чувствую тебя, мой милый, не умом, я чувствую тебя душой. Ты знаешь, Душа есть. Я теперь точно знаю это. И она у тебя такая красивая. Мне кажется, я её видела. А сейчас, когда она где-то далеко, наверное, у меня так пусто в моей… Она есть, Богдан, она есть. Я её теперь умею слышать. Она говорит, пока тихо-тихо. Так тихо, что мне надо очень прислушиваться, чтобы понять, что она говорит мне. Но я её слышу. И ты её услышишь, мой милый, обязательно услышишь… Возвращайся скорей, пожалуйста. Мне так одиноко без тебя… Мне так тебя не хватает…

Надя понимала, что говорит всё это вслух, чувствовала, как горячие слёзы заливают щёки, подбородок, сползают по шее, осознавала, что её могут подслушать, посмеяться над ней, но ей было все равно. Главное, нужно было, чтобы её услышал один-единственный человек. Даже не человек, а его душа.

Надя поднялась с колен. Положила руку лежащего юноши на его живот. Потом взяла с быльца кровати полотенце, намочила его водой и стала протирать его лицо, заросшее щетиной, шею, грудь, свободную от бинтов, руки. Затем, бережно укрыв его одеялом, села на стул и стала ждать.

Чтобы как-то скоротать время, взяла свой дневник, которому поверяла все свои планы, мысли вот уже несколько лет. Иногда она даже протаскивала туда, втайне, свои фантазии, которые так расходились с действительностью. Но сейчас, несмотря на эмоции, одолевавшие её, она стала составлять список вопросов, которые хотела задать лечащему врачу на обходе.

1. Что случилось с Богданом?

2. Куда прошли пули и какие органы у него повреждены? (Выяснить поточнее, чтобы рассказать Константину Николаевичу, когда будет звонить.)

3. Когда он может проснуться?

4. Что она может (должна) сделать, чтобы это случилось побыстрее?

5. Можно ли позвонить родственникам Богдана (его дядя — врач).

6. Можно ли его побрить? Где можно купить бритвенные принадлежности?

Пункт номер семь: «где его жена», «приходит ли его жена», «как связаться с его женой» — был переписан в различных вариациях несколько раз, и каждая из них зачёркивалась жирно и неоднократно перед тем, как рождалась новая. Но и следующую запись ждала та же участь. Потом она решила: «Какое мне дело до жены? Придёт, тогда и поговорим».

Надя отказывалась верить, что ей могут не разрешить здесь находиться по причине «неродственных отношений с больным». Она будет бороться за это право. Войдя сюда, она увидела всё, что ей нужно было: Богдан лежал в несвежей, помятой, забрызганной кровью и лекарствами постели, небритый с закисшими глазами. Губы его потрескались, а глаза ввалились. Нет, она останется здесь, даже если её будут выволакивать отсюда силой.

Но ничего подобного не произошло. Никто, кроме дежурной медсестры, которая поставила Богдану капельницу, в палату не зашёл.

— Глюкоза, — коротко бросила та, — а вы кто, жена? Чё ж так долго не приходила? — полюбопытствовала и, не дожидаясь ответа, вышла.

Пару часов спустя, помыв в палате полы, протерев пыль и открыв форточку, Надя постучала в дверь ординаторской. Там она застала известного нам заведующего отделением в окружении коллег. Они обедали. Истории болезни. Какие-то папки и другие бумаги были сдвинуты на угол, а на газете, расстеленной вместо скатерти, как попало лежали порубленные куски колбасы, сала, хлеба, вареники в целлофановом пакете, свежие и малосольные огурцы, помидоры. В центре этого обилия еды — начатая бутылка водки и несколько стограммовых из толстого стекла рюмок, в простонародье называемых «полустаканчиками».

Когда девушка увидела всё это, у нее похолодело в душе. Она застыла, не смея пошевелиться, как будто её заморозили.

— О! Прекрасная фея. Проходите, проходите, пожалуйста.

Молодой доктор, стройный с умными карими глазами и тонкими интеллигентными пальцами, порхающими над колбасой, поднялся со своего стула и, оставив колбасу в покое, отодвинул стул так, чтобы девушка могла пройти и сесть. Он, по всей видимости, к своему полустаканчику уже приложился: глаза блестели, кончик носа и надбровные дуги трогательно покраснели.

Надю покоробило. Видение другого, похожего на этот стола с грубо порезанной колбасой и салом так и стояло перед глазами.

«Нет, эти не такие…»

Она повела плечами, как будто от холода, и, усилием воли сбросив оцепенение, собрав всё своё мужество, шагнула через порог.

— Здравствуйте. Я только поговорить хотела. С Виктором Андреевичем. Но… я лучше позже зайду.

— Нет-нет, проходите, присаживайтесь, вы ведь наверняка голодны. Меня зовут Сергей, — представился молодой доктор, — Сергей Александрович. Я лечащий врач вашего друга.

Он протянул ей внушительный бутерброд из хлеба, сыра и колбасы и спелый, готовый взорваться красным сладковатым соком помидор:

— Вот, перекусите.

— Такая вот петрушка, Надежда… м-м-м, не знаю, как вас по-батюшке, я отдежурил, — вступил в разговор коротышка Виктор Андреевич, — двое суток подряд. Домой иду. Устал. Вчера у Вениамина Игнатьевича именины были, так вот, перед тем как домой… отмечаем малёхо… вот, такая петрушка. Может, и вы с нами? — почему-то стал объяснять Наде наличие на столе водки Виктор Андреевич.

— Нет, нет, — поспешила заверить Надя, — за бутерброд спасибо. Я и забыла, что не успела поесть сегодня. Правда, и не хотелось.

— Так вы кушайте, кушайте.

— Вот ещё вареничек с капусточкой, вку-у-усный…

— Спасибо.

— Я распоряжусь, чтобы вам, пока вы тут будете находиться, приносили обед, — голубые глаза заведующего отделением были покрыты паутиной красных воспалённых сосудов — да ему просто необходимо поспать.

— А так разве можно?

— Можно. Это, конечно, не ресторан, но манную кашку или супчик гречневый варят отменно, — он устало улыбнулся, — пошёл я, ребята. А ты, Сергей Александрович, введи девушку в курс дела. Похоже, она не знает ничего. Вдруг… А! Всё равно уже… Такая вот петрушка…

— Что? Что всё равно? Ничего не всё равно! — Надя чуть не подавилась хлебом. — Кха-кха-кха! Ничего не всё равно! Вы мне только расскажите. Я пойму. Я всё-всё сделаю. Так же, как и он для меня… — запнулась, — даже лучше, — и покраснела.

— Вы доедайте. Вот ещё чай, а мы пока приберём тут. Сегодня Вениамин Игнатьевич дежурит, он тут, в ординаторской, будет, а мы с вами к Виктору Андреичу в кабинет пойдём.

Надя давилась бутербродом, обжигалась горячим чаем и уже через пять минут поднялась со стула:

— Я поела, спасибо большое. Куда идти? А то он там сам… один.

— Нам спешить некуда. Он уже там более трёх дней сам. Но раз вы готовы, пошли.

Кабинет заведующего отделением находился как раз напротив ординаторской через коридор. Совсем маленький, он казался крошечным от того, что стол, старый потертый секретер, книжная полка были заставлены и завалены книгами, папками, подшивками, одиноко валяющимися журналами. Серый от времени потолок, банальные голубые панели. На стене такой же банальный черно-белый портрет Николая Ивановича Пирогова.

Сергей Александрович не сел за стол, на место заведующего, а, примостившись на кушетке рядом с Надей, — доктор нравился ей всё больше — заговорил:

— Ваш друг, Надя, герой. Он накрыл своим телом Ивана Иваныча, чтобы спасти ему жизнь, но именно поэтому он и умер, вернее, его убили.

— Как это? Он умер потому, что Богдан Юрьевич накрыл его своим телом? Это же в него пуля попала! В него стреляли! А кто стрелял? Их нашли? Я ничего не пойму…

— Стреляли в обоих, но убили Ивана Ивановича. Хотя и Богдана вашего хотели убить. Тоже волнуюсь… Простите… Я вам сейчас всё объясню, хотя, наверное, не должен всего рассказывать. Но, с другой стороны, мне кажется, что должен… В общем, слушайте. Если этот молодой человек ваш друг, а я так понимаю, он ваш друг, — врач, только взглянув мимолётом на Надю, продолжал: — то, наверное, вам надо всё знать. Ван Ваныч и Богдан расследовали дело об убийстве жены заместителя председателя райисполкома. Я так понял, что в организации убийства они подозревали самого председателя. Вы, наверное, знаете, что он был тестем вашего молодого человека?

— Знаю, — еле слышно пропищала Надя.

— Так вот, теперь уже никто ничего доказать не может. Председателя райисполкома перевели управлять в другой район или в другую область, по-моему, даже в другую страну, то ли в Молдавию, то ли в Латвию, но это и неважно, страна большая. Туда же он увёз свою семью, жену и дочь, бывшую жену вашего… друга. Председательскую дочь с молодым следователем развели быстро в одностороннем порядке, все-таки власть. Так что его, если он очнётся, ожидает это известие. Уж не знаю, понравится оно ему или нет. Вам, как я понимаю, это известие должно понравиться, не так ли?

— Что же может тут понравиться? Что может быть хорошего в том, что женщина, на которой ты был женат, которую любил и в которую верил, предала тебя в самый трудный момент твоей жизни? Это же ужасно, когда ты женился, потому что любил и надеялся создать крепкую семью, вырастить детей, а вот проснулся и узнаёшь, что с тобой не только развелись без твоего ведома, а ещё и бросили умирающего без помощи, без поддержки, без любви. Как же такое может понравиться? Как же я могу желать такое моему другу?

Её твёрдый голос и открытый взгляд повергли молодого медика в смущение.

— М-да, вы правы, пожалуй, — пролепетал он, — но, с другой стороны, он теперь свободный.

— Свободный от чего? От счастья? От любви? От жизни?

— Хм, какой странный у вас подход к ситуации…

— Ничего не странный… просто я… много думала об этом… А заместитель председателя, ну тот, у которого жену убили, он что, не хочет убийцу найти?

— Его тоже перевели. С повышением. Дали новую должность. В Казахстане, по-моему, точно не знаю. Замяли, короче, дело. Но перед тем как все уехали, какие-то отморозки в милицейской форме избили Иван Ивановича. Богдан Юрьевич как раз шёл к нему, кинулся помогать… В него стреляли. Один раз, когда он бежал, грудина остановила и увела пулю вправо — издалека, наверное, стреляли. Второй раз — когда он на старого Котило упал. Выстрелили в упор. Пуля прошла навылет слева через живот и угодила прямиком в сердце Ван Ваныча. Богдана мы подлатали, правое лёгкое и кишечник слева. Он потерял много крови, но, если честно, я не понимаю, почему он не приходит в себя.

— А Иван Иванович? Его что, получается, убили из-за Богдана? Потому что он хотел спасти? Если бы он не упал на него, то пуля прошла бы навылет через Ивана Ивановича, и он мог быть остаться жив? Что же теперь будет? — глаза Нади наполнились слезами.

— Нет, Надя. Всё совсем не так. Да, Иван Иванович умер от пули, но он бы всё рано умер. Когда ваш друг нашёл его, на Котило живого места не было. Его били долго, сильно и грамотно. Практически отбили все внутренние жизненно важные органы. Мы вряд ли смогли бы что-то сделать с такими травмами. Так что, можно сказать, что ваш друг помог ему, спас он невыносимой боли. А потом, пуля всё равно попала в сердце… Те двое пришли убить следователей и все равно бы их убили.

— Богдан вряд ли сможет это правильно понять. Пожалуйста, не говорите ему об этом, ладно?

— Я не скажу, только он все равно узнает. Сам, если… когда очнётся. Их соседка нашла, Лариса Ивановна. Если б не она, то никого бы не было уже…

— Так, значит, за ним никто не ухаживал… — вслух размышляла Надя, — так у него же дядя… брат врач, почему же ему не сообщили…

— Что, и дядя, и брат?

— Нет, дядя, но он, как брат, — улыбнулась, — просто они росли вместе у Костиной мамы, у Богданчика мамы нету, а Костя — мамин брат… ну, да это неважно. Ему надо позвонить. Может, он приедет? Он разбудит Богдана. И заберёт к себе? Он меня спас…

— Ой, запутали вы меня, Надежда батьковна. Насчёт того, чтобы забрать? Вряд ли, не уверен, а вот позвонить, думаю, можно будет. Только завтра. Виктор Андреевич придет, сам позвонит. Без него нельзя.

— Хорошо. Тогда… можно я его побрею?

— Побреете?

— Да. Я его никогда не видела таким… с бородой, — Надя прикрыла рот рукой и захихикала, — он на пирата похож. Подскажите, где можно бритву купить, помазок, мыло и… что там нужно ещё?

Медик уставился на Надю.

«Да, что ж это он, дурак, на Ольге женился, если такая девушка рядом была? Хотя мы, мужики, да… чёрт нас поймёшь, когда мы жён себе выбираем. Видимо, точно чёрт мозги выносит», — подумал он и, усмехнувшись, спросил:

— А вы умеете?

— Да… то есть никогда не пробовала, но думаю, что смогу.

— Я вам свой станок дам, не надо покупать. У нас у всех врачей авральный набор есть, мало ли что. Вот с «твоим» тоже пришлось две ночи подряд дежурить. Пошли.

Следуя за молодым врачом по пятам, Надя думала: «Какие же они все хорошие. Колбасу тоже кусками режут и водку пьют. Только те насилуют и убивают, а эти помогают людям, спасают их и лечат. Как бы я хотела быть такой, как они».

Получив во временное пользование станок для бритья и устную инструкцию по его использованию, Надя клятвенно пообещала доктору вернуть его чистым, в целости и сохранности. Она направилась к Богдану, чтобы привести задуманное в исполнение и удивилась, увидев ещё издалека, что дверь в палату открыта.

«Умер?» — охнуло. Побежала. Влетела. И… замерла.

Богдан лежал с открытыми глазами, возле него стояли дежурный врач Вениамин Игнатьевич и уже знакомая не очень разговорчивая медсестра.

— Богдан! Богданчик… — голос дрожал, скрипел, прерывался.

— Ну вот, видишь, черненькая, а ты всё: блондинка, блондинка… — утвердительно указала на Надю копающаяся в шприцах и ампулах медсестра.

— На-адя… — шёпотом, с усилием выдохнул, почти улыбнулся.

«Прозевала!»

Машинально поставив на тумбочку и даже не заметив этого стакан со станком и помазком для бритья, Надя подлетела к Богдану и схватила его за руку, из вены которой только что вытащили иглу от капельницы.

— Я, конечно же, я. А кто же ещё? Ты же помнишь, как ты со мной возился… как с маленькой, — она шептала, прерываясь и сглатывая. Горло сдавил спазм радости и обиды — она не была первой, кого увидел Богдан, придя в себя.

«Правду говорила Наташа ещё давным-давно: не всё в жизни получается так, как хочется… Иногда обстоятельства руководят нами. И надо уметь их принимать такими, как есть. Как там она говорила: «Дай силы бороться с тем, что возможно изменить, дай терпение принять то, с чем бороться бесполезно, и дай ума отличить одно от другого», — вспомнила Надя. А сейчас главное не то, кого он увидел, а что он вообще кого-то увидел. Он живой, он пришёл в себя, не об этом ли я просила? Не этого ли хотела? Какое счастье!»

— Какое счастье, Богдаш, что ты проснулся, какое счастье! Доктор, теперь с ним всё будет в порядке? — обратилась она к стоящим бок о бок и обсуждающим новые назначения для больного врачам.

— Богдан Юрьевич, вам повезло с ангелом-хранителем, — улыбнулся Сергей Александрович, — не успела она приехать, как всё встало на свои места. Да, Надя, теперь всё должно быть хорошо. Нужен только уход и покой, и через пару недель ваш друг будет как новенький. Сергей Александрович, — представился он, — ваш лечащий врач.

— Богдан… — шёпотом, почти не слышно, — Ван Ваныч… Как?

— Наденька, вы выйдите пока в коридорчик, нам надо с молодым человеком поработать, — Вениамин Игнатьевич взял бразды правления в свои руки. — Сережа, вызови лабораторию и кардиолога. Ничего, что поздно, есть дежурный. Иди, звони…

Молодой доктор быстрым радостным шагом двинулся в ординаторскую выполнять поручение.

«Живой! Живой! Живой!»

Девушка металась с одного конца коридора к другому. Из дверей повысовывались ходячие больные и те относительно здоровые, кто пришёл проведать больных. Надя даже не заметила, когда они начали хлопать, но очнулась от звука, который ранее слышала только в театре. Коридор аплодировал. Стоя. Кому, врачам? Ему? Ей? Неважно. Ей было понятно одно: Богдан жив, и все эти люди радуются вместе с ней. Голова у неё закружилась, и если бы её не подхватил один из посетителей, то упала бы на пол. Но посетитель поддержал её и, взяв на руки, аккуратно опустил тело на кушетку, что стояла в коридоре.

Она оглянулась вокруг. Увидела красивую девушку, лежащую на кушетке. Худощавое, совсем не идеальной формы, но милое лицо. Спокойное. Одухотворённое. Оформившееся тело. Высокая грудь, тонкая талия, длинные сильные ноги.

«Хороша! А это что? Ох, да это же я!» — в отражении никеля операционных ламп, которые вывезли в коридор для уборки, Душа увидела голубую, с легким оттенком сиреневого тень. Немного зелёного и жёлтого. И совсем мало красного и серого. Совсем, совсем немного…

Ах, как славненько! И она, развернувшись, опустилась на тело девушки. Никто этого не заметил, даже сама Надя.

Девушка открыла глаза.

— Богдан, — произнесла.

И все опять зааплодировали.

 

71

Невозможно передать словами тот ужас, который зазвенел в голове Константина, когда ему сообщили, что Богдан ранен, ту радость, когда узнал, что он жив, и ту гордость, когда подтвердили, что он — герой. Ещё тяжелее представить коктейль чувств, намешанный этой информацией. Но все эти чувства выплеснулись наружу в одном коротком:

— О-о!!!

И уже на следующий день в палате вместе с Надей и побритым и умытым Богданом на краю его кровати сидел Костя. Он уже перемерил, перещупал, перепроверил всё, что можно было перемерить и перещупать. Поговорил со всеми возможными врачами-специалистами и теперь, убедившись, что всё было сделано правильно и лечение назначено такое же, какое бы назначил он сам, сидел на кровати, скалил зубы и балагурил:

— Таня, бабушка и Сашка привет тебе передавали. Бабушка всплакнула, конечно, даже поругалась маленько, чего с ней никогда не бывало. Таня — она же теперь кандидат медицинских наук — надавала мне советов, как и чем тебя лечить. Понятно, что врач-гинеколог точно «знает», как лечить ранения. Сашка с братиком пристаёт, ну, или на худой конец, с сестричкой… Я его к маме посылаю. А что? Очень даже гинекологический вопрос. Как раз по её профилю. А ещё лучше, Богдаш, давай ты выздоравливай и начинай вплотную заниматься продолжением нашего рода, а то нам как-то недосуг. Некогда. Наденька, вы не возражаете?

— Нет, не возражаю, — не слушая, о чём говорит Костя, ответила она.

Ей было совершенно всё равно, чему ей не возражать, только бы не возражать. Сидя в сторонке, она рисовала.

На подсохшей траве в лесу — церквушка. Скромная маленькая церквушка с белыми стенами и голубым со звездами куполом. Дует ветер, треплет листья на деревьях, траву и одежду людей. Небо заволокло тяжёлыми тучами, но там, вдалеке, между тучами протиснулся солнечный луч. Люди перед церковью стоят и с надеждой смотрят на тонкий золотой свет. Сможет ли пробиться? Что принесёт им: долгожданное тепло? засуху?

Она рисовала и думала о письме, которое нашла дома у Богдана, куда её отправил спать Костя сразу же, как только приехал. Письмо было от бывшей жены Богдана.

«Если ты читаешь это письмо, значит, ты все-таки выжил. Жаль. Для всех, а в первую очередь для тебя самого было бы лучше, чтобы ты помер. Ты, наверно, хочешь узнать, почему?

Ну, во-первых, потому что у тебя больше нет жены. Хотя это, может быть, тебя даже обрадует. Но я обещаю, что это будет единственным, что, может быть (видишь, я всё ещё не уверена в этом), тебя обрадует. Я подала на развод, и нас развели за один день, потому что я не желаю жить с убийцей. Тебе может показаться, что ты никого не убивал, а наоборот, хотел спасти. Жаль тебя разочаровывать, но это не так. Пуля, которая прошла через тебя навылет, убила старика. Ты избил его, а когда милиционеры хотели его защитить и выстрелили в тебя, то ты упал на Котило, и они выстрелили ещё раз. Так что, дорогой бывший муженёк, готовься к неприятностям. Тех ментов нет уже. Они тоже умерли. Повесились в тюрьме. Так что доказать, что всё было не так, некому.

Посему прощай. Надеюсь больше тебя никогда не увидеть.

Твоя бывшая жена, которая никогда тебя не любила и верности не соблюдала».

Нет, Надя не прочитала письмо, когда нашла его в почтовом ящике среди газет и журнала «Адвокат». Она не может читать письма, адресованные не ей. Она отнесла его Косте, а он, недолго думая, вскрыл конверт и прочёл.

— Это может быть важная информации в расследовании, которое проводили Богдан и Иван Иванович, и её, возможно, надо срочно кому-то доставить, — объяснял он Наде, на ходу читая письмо. Потом протянул ей.

— На, прочти. Ему нельзя его показывать. Это письмо надо уничтожить.

— Я не могу. Это не мне. Почему уничтожить?

— Да читай ты! — нетерпеливо окрикнул Костя.

Если бы кто-то снимал Надю на камеру, то можно было сделать две совершенно потрясающие фотографии «до» и «после». «До» — озабоченная, но счастливая девушка, красивая и добрая. «После» — до смерти испуганное, ничего не понимающее лицо.

«Господи, что это? Кто это написал? Как же можно такое написать? Это, наверное, какой-то злой ребёнок писал? Столько ошибок… Не может быть, чтобы это написала его жена! Какой ужас! Как она могла? Ведь это же всё неправда! Просто чудовищная ложь!

— Это всё неправда… — пролепетала она.

— Ну почему же всё? Думаю, что то, что она изменяла Богдану, — правда. Ему нельзя это давать читать.

— Но он же не будет тогда знать, что она такая… будет переживать…

— Ага, лучше пусть знает, что ему жена рога наставляла, и думает, что это он убил Иван Ивановича. Это, по-твоему, лучше, да?

— А так получится, что мы его обманываем и… и…

— … и что?

— … и не доверяем!

— Я Богдану доверяю. Я люблю его. Он мой племянник родной, поэтому я прошу тебя: о письме ему ничего не говори, даже не показывай его, а лучше уничтожь. Дай сюда.

— Нет, я спрячу.

Надя спрятала руки с письмом за спину, как это делала в детстве, когда у нее пытались отобрать любимую игрушку.

— Мало ли, пригодится как доказательство его невиновности.

— Да разве кто-то в ней сомневается, в его невиновности?!

— Всё равно… Я не знаю почему, но мне кажется, мы не должны его скрывать… ну, нечестно это, что ли…

— Слушай, что ты знаешь о честности? Говорю же, нельзя ему показывать это письмо. Всё. Точка. Обсуждение исчерпано.

— Хорошо. Я не буду показывать и не скажу, что оно было. Я его спрячу. У себя дома. Там он его никогда не найдёт.

Разговор состоялся в коридоре, но Богдан слышал, что Костя с Надей спорят о чём-то очень напряжённо.

Когда они вошли в палату, он спросил:

— Что у вас там?

— Ничего, — Константин прямо и открыто посмотрел Богдану в глаза. Он уже давно научился врать, например, смертельно больным людям, оставляя им своим обманом надежду. Иногда, чтобы поддержать умирающего человека, приходится сказать, что с ним всё нормально, что у него есть шанс выжить и быть здоровым.

Надя отвернулась. Она врать не умела.

Богдан сделал вид, что поверил Косте, а сам подумал: «Какая же она милая, совсем обманывать не умеет… Ладно, займёмся этим вопросом попозже, когда рядом не будет Кости».

Под чутким руководством врачей и благодаря надлежащему уходу с Надиной стороны Богдан поправлялся удивительно быстро. Уже на второй день он поднялся, на третий — сам ходил по стеночке в туалет, на пятый — стал проситься домой. Его благополучно продержали в больнице ещё десять дней, а затем, выписав больничный лист на две недели и порекомендовав взять профсоюзный отпуск на месяц, с Богом отпустили. Усевшись на переднее сиденье Костиных потёртых временем «жигулей», раненый направился домой на восстановление.

 

72

А для Нади Ярош пришло время сделать следующий шаг к своей мечте — получить образование. Для этого ей не обязательно было уезжать из города, к которому она привыкла, но ей хотелось уехать. Ей хотелось оставить в прошлом этот город и всё, что в нём произошло. В конце-концов ей хотелось оставить в прошлом само прошлое. Она собиралась ехать в славный город «K-в» для учебы в университете. Съездив туда заранее, Надя устроилась на работу сторожем в детском садике, сняла себе маленькую квартиру с отдельным от хозяйки входом недалеко от университета. Она всё рассчитала: никаких затрат на общественный транспорт, возможность перекусить в детском саду, стипендия (она будет стараться хорошо учиться). Будет, конечно, тяжело, но ей не привыкать. После разговора с дедом Кузьмой что-то открылось для Нади. Теперь она отчетливо вспомнила все душевные разговоры, которые вела с Наташей. Как же она могла забыть! Эта красивая молодая женщина, умирая, была весела и полна позитива. Она оставляла любимого и любящего мужчину, сына, друзей, да жизнь, в конце концов, и у неё ещё хватало силы и желания разговаривать с ней, с Надей. А она? А она распустила нюни и стала такой… такой… Какой?

Что, страшно честно посмотреть себе в глаза? А что ты знаешь о честности?

Надя подошла к зеркалу и глянула на своё отражение в нём. Приятное худощавое лицо с маленьким носом сливкой, наивной верхней губкой домиком, именно она притягивает мужские взгляды, темно-коричневые, забранные в конский хвост», не слишком густые волосы…

«Господи, да что ж это я всё хожу вокруг да около? Волосы, нос, рот… Я что, не знаю, как я выгляжу? Да, прав дед Кузьма, очень трудно честно посмотреть себе в глаза! Особенно, если через них ты хочешь заглянуть себе в душу».

Девушка взмахнула своими длинными ресницами и посмотрела на себя. Вначале она не могла понять, что и как надо сделать, чтобы получилось заглянуть в свою душу. Она снова увидела симпатичную девушку с небольшими темно-карими европейской формы глазами. А потом вдруг почувствовала, что ей стало стыдно. Стыдно за то, что она все время себя жалеет, за то, что обижалась на своих бабушку и деда, которые её вырастили. За то, что она не хочет быть такой, как мать, хотя ни разу не попыталась найти её и узнать, какая же она на самом деле, за то, что дала себя изнасиловать, и за то, что оказалась такой слабой, что решила свести счеты с жизнью.

А может, прав дет Кузьма, и всё это случилось потому, что иначе не могло быть? Потому, что в том, что случилось, есть смысл? Какой же в этом может быть смысл? Интересно, если бы всё повторилось опять, могла бы я поступить по-другому?

Как же ты, бедная моя Душа, выдержала эту боль, алкоголизм и бл…ство? Что же я с тобой сделала? Я забыла всё, что говорила мне лучшая из женщин, даже колечко её потускнело, а я и внимания не обратила. Спасибо тебе, дедушка Кузьма, спасибо, Наташа.

Теперь Надя с трудом оторвала взгляд от своего отражения в зеркале и подняла трубку телефона.

— Ниночка? — спросила она после того, как гудки прервал звонкий голосок: «Алё!» — Нинуль, я уезжаю завтра, хотела поблагодарить тебя за всё. Особенно за деда Кузьму.

— Как уезжаешь? Как завтра? Ты же говорила, что тридцатого, а завтра только двадцать восьмое… А кошки как же?

— Кошек я с собой забираю. Мне там обустроиться ещё надо, да и на работу уже тридцатого в ночь… Просто хотела поблагодарить тебя за всё.

— Не-е-ет, так дело не пойдёт. Приходи к нам, посидим, отметим, проводим тебя по-человечески. Я Сашу приглашу…

— Нет, Нинуль, не надо Сашу. Он хороший, он очень хороший, но… И провожать меня не надо… Я спасибо сказать хотела. За всё. Я напишу. Пока.

— Ну, пока, коль не хочешь… Но как-то не по-человечески…

— Скажи, Нин, ты когда-нибудь пробовала заглянуть себе в душу?

— А как это? Зачем? Надь, у тебя всё нормально? Болит что?

— Болит…

— Господи, что болит? Может, скорую вызвать или приехать?

— Нет, Нинуль, не надо скорую и приезжать не надо — не поможет.

— Так что болит-то?

— Душа…

* * *

— Ну вот, девочки, мы и дома.

Надя открыла большую коробку из-под магнитофона, вытащила из неё по очереди Клёпу и Виолу и поставила на пол. Кошки испуганно оглядывались, тогда хозяйка стала поглаживать их по шелковистым спинкам, и страх постепенно исчез. «Наша хозяйка — самая лучшая. Это другие двуногие могут запустить камнем, пнуть ногой или дёрнуть за хвост. Надя — она святая, — думали кошки, — она никогда в жизни никого не обидит и не предаст. В этом нет ни малейшего сомнения».

Медленно, шаг за шагом, животные расширяли «круг знакомств» с новым жильём и вскоре, облюбовав потёртое старое кресло в углу, улеглись в нём. Надя, постелив туда кошачью простынку, чтобы пахло «своим», принялась распаковывать остальные вещи. Всю последнюю неделю перед отъездом она просидела дома. Пару раз побеседовала с Ниной по телефону, несколько раз заходил Александр с твёрдым намерением серьёзно поговорить. Анна Павловна неоднократно приглашала навестить их, но девушка всегда находила срочные дела, которые никак не терпели отлагательства, или любые другие причины, из-за которых не было никакой, даже самой малюсенькой возможности принять приглашение. Ей никого не хотелось видеть, ни с кем не хотелось разговаривать, кроме одного человека, а он-то как раз не звонил, не приходил и не пытался её увидеть.

Годы учёбы в университете пролетели быстро. Лекции, лабораторные и практические занятия, факультатив по фотографии, работа сторожем в детсаду, а потом и в редакции газеты сначала внештатным, а потом и штатным, правда, на полставки, корреспондентом, занимали всё время. Вот уж скоро и двадцать пятое мая. День исполнения мечты — получение диплома журналиста. Ровно через две недели.

А сегодня одиннадцатое, бабе Вере, Надиной хозяйке, семьдесят лет. Странно, что ни одна из дочерей не приехала. Похоже, что даже открытки не прислали: обычно баба Вера хвастается. А может, просто не дошли ещё или, может, что случилось с ними? Ведь только чуть более двух недель назад, двадцать шестого апреля, произошло событие, которое отразилось на всём человечестве, — взрыв на Чернобыльской атомной электростанции, что находится в ста десяти километрах от Киева. Да, отличился 1986 год! Средства массовой информации не могут остаться в стороне от этого события. Страна возмущена тем, что людям не сообщили правду вовремя, и все они первого мая, на всесоюзный день трудящихся, вышли на демонстрацию, прихватив с собой детей, вручив им в руки яркие воздушные шары и флажки, чтобы прославлять партию и правительство, которое обеспечивает им счастливое детство.

Всё чаще Надя вспоминает мудрого старика Кузьму, который сомневался в необходимости человечеству научно-технического прогресса и электричества, в частности. А ведь прав оказался старый знахарь, как в воду глядел.

Жив ли? Вряд ли, стар уже. Да и жил где-то там, поблизости, возле границы с Белоруссией. А если жив? Помолись за нас, мудрый знахарь, перед своей иконой. Пусть поможет людям пережить катастрофу, если только она может помочь.

После получения диплома Надя готовилась поехать в командировку в город Припять. Она хотела своими глазами увидеть то, что там произошло, и рассказать об этом людям. Ведь она теперь дипломированный журналист. Вот он — шанс быть сильной, смелой и полезной людям. Шанс добиться уважения к себе. Деда Кузьму навещу, если жив ещё. А если нет, поищу того, кому рукописи достались…

А сегодня баба Вера…

 

73

Хозяйка баба Вера, у которой квартировала Надя, была женщиной скупой, даже жадной, но неглупой. И если в первый год проживания молодой жилички в её доме она всячески пыталась контролировать Надины передвижения и интересы, то позже, увидев, что девушка ведёт правильный, даже несколько замкнутый образ жизни, перестала это делать и иногда баловала её своими плюшками, которые ранее пекла для своих детей, а один раз даже для внуков.

Две её дочери выросли, разъехались по большим городам, родили по внуку, выйдя замуж за преуспевающих комсомольских вожаков, и совсем позабыли о своей матери. А что можно взять со старухи, у которой за душой нет ни копейки. А плюшки? Обойдутся они без её плюшек. Один раз, двадцать лет назад, они, правда, собрались на бабы Верино пятидесятилетие, с мужьями и детьми. Это был тот единственный раз, когда она видела своих внуков и угощала их своей отменной выпечкой.

Женщина нажарила, наварила, напекла. Надела своё самое нарядное ультрамаринового цвета шерстяное тронутое молью платье, которое специально берегла для особого случая, как этот. Гости брезгливо оглядели покосившийся забор, местами прохудившуюся крышу, от души поели, попили, подарили имениннице платок и французские духи Climat за двадцать пять рублей и удалились, чтобы больше никогда сюда не приезжать.

Поначалу дочери слали матери поздравительные открытки с Новым годом и днём рождения, потом открытки стали приходить только на Новый год, а теперь почтальон совсем забыл сюда дорогу.

А баба Вера тосковала. От времени тело скукоживалось, от безысходности душа черствела. Складывала накопленные деньги в чулок и ждала, ждала…

Воскресные чаепития с Надей, если только она не работала, входили в привычку. Они радовали старуху, давали ей ощущение, что не совсем она жизнь свою профукала, есть ещё маленькая возможность почувствовать себя нужной и, может быть, даже сделать доброе дело. Иногда из-под пола, который тщательно скрывала от любопытных глаз под старой рогожей, она доставала бутылку вишнёвой наливки.

«Ох, хороша! Тепло такое по телу и мозгам разливается. А Надя её не больно жалует. Так, губами только к рюмке прикоснётся и отставит… Молодец. Как же так получилось, что эта вроде бы чужая девочка — единственный близкий мне человек? Как же я умудрилась прожить свою жизнь так, что, родив двух дочерей, оказалась без семьи? А проработав более сорока лет на большом заводе, — без подруг?

Сегодня, одиннадцатого мая, мне исполняется семьдесят. Будет ли у меня ещё когда-нибудь день рождения?

Стара я… Да, и вона чего в мире творится. А девочка эта славная. Приглядывает за мной. Хм, вишь, молчит всё больше, слушает… А зачем ей слушать бурчание старой обиженной на весь белый свет ведьмы? Мои вон вообще устранились. А ведь я им была доброй матерью. А эта — добрая, эта — слушает… Ненавижу…»

Надя готовилась к бабы Вериному дню рождения со всей ответственностью. Ей было жаль сварливую старуху, она понимала, что та не от сладкой жизни стала такой. На местном радио заказала исполнить её любимую песню: «Дурманом сладким веяло, когда цвели сады…»

«Вот бы никогда не подумала, что она такая чувственная натура, — жалела её девушка. — Бедная она, баба Вера. Вот так, родить двух дочерей, вырастить их, выучить, а они такие неблагодарные… Моя мать тоже, наверное, так считает, хоть она и не растила меня. Может, не могла? Мало ли как её жизнь сложилась. А теперь стыдно. А может, и нет её уже. Надо будет попробовать разыскать её. И Богданкину тоже…»

Богдан… интересно, как он там. Вот бы увидеть. Мне только узнать, что с ним всё нормально, что он счастлив. Наверное, уже вышел на работу. Как он бедный переживал, когда узнал, что Иван Иванович погиб. Плакал. И на похороны поехал, хотя сам еле на ногах стоял. Бледный-бледный, и руки в кулаки. Наверное, поклялся найти и отомстить убийцам, когда попросил его одного у могилы оставить. Хорошо, что их нет уже. Хотя всё это очень странно. Зачем им надо было вешаться в тюрьме? Ох, боюсь, что убили их. Ну и хорошо, что убили, а то Богдан, не дай бог, грех на душу взял бы. Он, оказывается, очень любил своего начальника.

А когда про развод узнал, вздохнул облегченно. По-моему, даже обрадовался. Прав был Костя, что не разрешил ему письмо показать. Получается, что иногда и соврать не грех. Или грех?

Интересно, он всё ещё любит её, жену свою бывшую? Вряд ли… Но любил же, раз женился… Как же это можно так: то полюбил, то разлюбил… Да, наверное, можно, сплошь и рядом то женятся, то расходятся…»

«А ты Душу свою спроси», — как лёгкое дуновение весеннего ветерка прошелестело. Оглянулась. Никого. Показалось.

Надя приклеила к коробке большой розовый бант. Идея подарка возникла тогда, когда хозяйка, в очередной раз заглянув к Наде на воскресные посиделки, поинтересовалась, кто нарисовал картину, что висит на стене, где изображена маленькая церквушка с белыми стенами и голубым куполом со звёздами, а за церковью сквозь тучи проглядывал солнечный луч?

— Это моя картина… Я её написала…

— Продай мне. Я с тебя за весь месяц платы брать не буду.

— Вы меня простите, Вера Ивановна, но эту картину я не могу продать. Но я могу вам подарить любую другую из моих картин. Вот, смотрите, озеро. А вот тут лес и поле.

— Нет, эту хочу, — раскапризничалась подвыпившая старуха.

— Эту не могу, извините.

И Надя вздохнула так тяжело, что баба Вера поняла: что-то очень дорогое связано у девочки с этим пейзажем, но, несмотря на это, резко встала и, бросив злорадный взгляд на девушку, рявкнула:

— Ну и подавись ею.

Тогда-то Надя и решила написать портрет бабы Веры. Только не старой, толстой, неопрятной и вечно злой на весь белый свет женщины, а молодой Веры Усольцевой, симпатичной хохотушки со светлыми трогательными кудряшками, гордым взглядом и осиной талией. Надя незаметно стащила фотографию во время очередных посиделок, когда, выпив несколько рюмок наливки, хозяйка, расчувствовавшись, достала старый альбом с фотографиями и, втирая слёзы в шрамы и морщины, оставленные на лице временем и войной, делилась счастливыми, но всё более уходящими в прошлое событиями.

Девушка писала портрет на работе в детском саду, по утрам, когда есть хоть немного естественного освещения. Чтобы портрет получился «живым», она просила рассказывать бабу Веру о муже, о детях, и с каждым разом её удивление росло и появлялось всё больше вопросов. Как так получилось, что судьба превратила эту весёлую, образованную, умную и, в принципе, добрую женщину в одинокую, брошенную зудящую старуху? И не старость тому причина, как думает сама баба Вера. Надя знает многих пожилых людей, которые красивы, веселы и не вызывают чувства раздражения и жалости. Бабушка Богдана Анна Павловна, например, дед Кузьма, наш ректор, да мой дед, в конце концов.

На фотографии, где стояла молодая Верочка, была осень. Пожухлая трава, какой-то тёмный забор, на который девушка опиралась рукой, но в глазах сплошное счастье. Баба Вера рассказывала, что будущий муж, отец детей, фотографировал её, когда свататься приходил. Погиб он в Великую Отечественную. В Польше. В самом начале войны, а молодая Вера с двумя девочками-погодками, побывав в Польше в оккупации, работая в военном госпитале нянечкой, выстояла, выжила и вырастили девочек.

Надя написала молодую женщину в окружении цветущих яблонь, как теперь, на день её рождения, и как в песне Анны Герман. Работала долго, щепетильно выписывая каждый штрих. И вот теперь волновалась. Понравится ли? Ей так хотелось доставить хозяйке радость.

В пять часов вечера Надя постучала в дверь бабы Веры.

— Входи, входи. Щас будем с тобой именины мои отмечать.

Женщина была в том же, правда, ещё больше тронутом молью ультрамариновом платье. До невозможности благоухала нафталином и духами Climat, подаренными ей двадцать лет назад. Надо отдать женщине должное, стол был шикарным — готовила хозяйка отменно.

— Вера Ивановна, а можно я радио погромче сделаю?

— А зачем тебе радио? Я сама тебе сегодня буду и радио, и телевизор, — загоготала именинница.

— А мы потом выключим. Просто в семнадцать ноль пять поздравление передавать будут.

— Поздравление? Кому поздравление? Мне? От кого? — оживилась именинница.

— Конечно вам, дорогая Вера Ивановна, — Надя не стала ничего скрывать, она знала, что хозяйка давно обо всём догадалась и просто ведёт свою, одной ей понятную игру.

— Ну, раз мне, тогда давай послушаем. Открывай своё шампанское и садись, голодная небось.

Передача началась с коллективных поздравлений, потом поздравили члена правления местного банка, потом директора магазина… Каждый раз перед началом очередного поздравления пронафталиненная хозяйка поднимала на Надю ожидающе молящие глаза: сейчас?

«Она думает, что это от дочек, — вдруг догадалась Надя, — ох, зря я… надо бы выключить радио. Но не успела…

«… для Усольцевой Веры Ивановны прозвучит песня в исполнении Анны Герман «Когда цветут сады». Надежда Ярош поздравляет Веру Ивановну с семидесятилетием и вместе с нами желает ей крепкого здоровья и счастья».

«Дурманом сладким веяло…»

Бабу Веру невозможно было узнать. Превратившись в каменное изваяние, она сидела, опустив голову, не произнося ни звука. Когда песня кончилась, она подняла голову и посмотрела на Надю тяжёлым взглядом, полным… ненависти.

Надя почувствовала, как по спине пополз холод. Она поднялась из-за стола и медленно вышла, оставив на диване подарок с красивым розовым бантом.

Она не видела хозяйку аж до утра того дня, когда должна была получить диплом журналиста.

И хотя утро выдалось солнечным, у Нади было совершенно неподходящее для праздника настроение. За эти две недели, кроме взрыва на Чернобыльской АС, странного дня рождения бабы Веры, произошло ещё одно событие, которое совершенно выбило девушку из колеи. Надя похоронила Виолу. Неделю назад кошка отказалась от еды, и Надя, завернув её в простынку, понесла к ветеринару. Тот, послушав животное, посмотрев зубы, спросил:

— Сколько кошечке лет?

— Я точно не знаю. У меня она живёт чуть более семи лет.

— Я так и думал.

— Что? Что с ней?

— Ничего особенного. Старость. Она умирает от старости.

— Умирает?! Как это умирает!? Этого не может быть!

— Вы, дамочка, в панику не впадайте. Вашей кошечке лет десять-двенадцать. Таков кошачий век. Похоже, у неё была счастливая жизнь, раз она дожила до столь преклонных лет. Хотите, мы ей сделаем укольчик, она уснёт и…

— Нет-нет-нет… не надо укольчик… Сколько она ещё может прожить? Ей больно? Как я ей могу помочь?

— Нет, ей не больно. Когда умирают от старости, а не от болезни, то организм сам постепенно отключает все свои функции. Вроде как батарейка садится. Вам бы надо о котёнке позаботиться. Хотите дам телефончик?

— Нет, не надо, у меня есть ещё кошечка, её дочка…

— Ну, тогда вам и расстраиваться не стоит. Я вам так скажу, дамочка, если бы каждому человеку пришлось умирать от старости в окружении любящих сердец, то на Земле наступил бы Рай… Не плачьте, посмотрите в глаза своей кошечке, она счастлива.

Виола лизнула Наде руку.

Она умерла той же ночью. И хотя Клёпа не отходила от Нади ни на шаг, не плакать она не могла. Смастерив из посылочного ящика гробик, Надя похоронила Виолу на краю парка, под рябиной, куда любила ходить гулять. Она волновалась, что Клеопатра будет искать свою маму и «плакать» за ней, но этого не произошло. Казалось, кошка понимала, что случилось, но «жалела» она не умершую маму, не себя, она жалела Надю. Запрыгивала к ней на колени чаще обычного, лизала руки и сопровождала всюду, куда бы Надя ни шла.

Так что солнечное утро двадцать пятого мая, когда в дверь постучала баба Вера, не радовало Надю совсем.

— Кто там? — откликнулась она на стук.

— Ты, конечно, не поймёшь меня … ик… — хозяйка вошла в комнату и тут же умостилась на единственный стул, стоявший у стола, — осудишь, конечно, — на Надю пахнуло перегаром, — но я хочу, чтобы ты съехала отсюда. Вот сёд-дня получай свой диплом, а завтра чтоб духу твоего тут не б-было.

— Но почему? Что я вам плохого сделала? Да и куда же я пойду?

— Иди куда хошь. Не моё это… ик… дело, — язык старухи заплетался, глаза красные и опухшие. Похоже, что тяжело далось ей это решение, — старуха не спала всю ночь. Надя знала, что баба Вера прикладывается время от времени к горячительному, но чтобы так…

— Что же я вам сделала плохого?

— Поним-маешь, ты — укор… Всей моей жизни укор. Как бельмо на глазе…

— Я?!

— Да! Ты! — голос старухи взвинтился до визга. — Откуда ты взялась такая? Какая женщина тебя родила? Есть же счастливая мать, у которой такая благодарная дочь! А что я сделала не так? Что?! Почему у меня выросли две уродки? Да, уродки, потому что за двадцать лет ни разу не проведать мать под силу только совершенному моральному уроду. А у меня две такие! Я их род-дила в таких же муках, как и та, что родила тебя, я б-берегла их от пуль… в войну, не доедала, лишь бы они были сыты, работала, как вол, чтобы у них были самые красивые к-куклы! Что я сделала не так? Почему ты? Ты, а не они?! Почему-у-у-у…

Баба Вера встала со стула, лицо исказила гримаса злости, боли, но она не заплакала, ненависть помогала держать себя в руках.

— Вы никогда не спрашивали меня об этом, мы всё только о вас да о ваших детях, которые видеть вас не желают, говорили, но, может быть, вам станет легче, если вы узнаете, что моя мать оставила меня, когда мне было десять месяцев отроду, и что я не такая уж примерная дочь, потому что до сих пор даже не знаю, жива ли она. И бабушку свою расстроила до смерти, и… Съеду я от вас, но дайте мне хотя бы неделю, чтобы я могла найти квартиру. И спасибо за то, что дали мне возможность жить у вас, пока училась.

— Три дня. И ни днём больше… ик-наче зависть сожрёт меня со всеми потрох-хами, — и баба Вера, покачиваясь, вышла из комнаты, громко хлопнув дверью.

Надя обессилено опустилась на диван. «Одна беда не ходит» — гласит пословица. Клёпа тут же запрыгнула Наде на колени, поднялась на задние лапки, передними упёрлась хозяйке в грудь, лизнула мокрый от слёз подбородок шершавым язычком. Надя погладила кошку.

— Маленькая моя, ну что нам делать? Пошла я искать квартиру. А ты подожди меня здесь.

Первым делом она направилась в редакцию газеты, где работала вот уже почти полгода. Узнав о проблеме, главный редактор позвонил куда надо, и через два часа Надя держала в руках ключи от комнаты в холостяцком общежитии. Днем перенесла свои вещи и кошку, а вечером, получив диплом, Надя к бабе Вере уже не вернулась, но очень долго о ней думала.

«Я не хочу жить так, как жили мои бабушка с дедушкой, не хочу быть такой, как моя мать, не хочу закончить свои дни, как баба Вера. Так что же мне делать? Как надо жить? Как? Чтобы избежать всего этого?!» И ласковый голосок прошелестел еле слышно:

— А какой ты хочешь быть? Как хочешь жить? Как ты хочешь закончить свой земной путь?

— Я… я не знаю, — растерялась Надя.

— А ты послуш-шай… Подумай… Помечтай…

* * *

В огромном зале стоял круглый стол, накрытый к ужину. Романтическому ужину на двоих. Посреди стола — серебряный подсвечник, в котором горели свечи. Второй подсвечник — из чёрного железа — со свечами потухшими. С одной стороны рядом с тарелкой из древнего китайского фарфора переливался, разбивая солнечный свет на все цвета радуги, хрустальный бокал, а на белоснежной салфетке красовался серебряный столовый набор. С другой — фаянсовая белая тарелка, простой стеклянный стакан и вилка с ножом из банальной нержавейки на льняной салфетке непонятного цвета.

Очень старая женщина с морщинистым лицом, но безукоризненной стрижкой платиновых волос в ярком, цвета солнца жёлтом свитере и тёмно-зелёных стильных брюках, закрыв глаза, сидела, расслабившись, в кресле. У дамы, видимо, отменный и дорогой вкус — руки и уши её украшали ювелирные изделия в тон костюму: из зеленых изумрудов и бриллиантов цвета шампанского. Было видно, что дама в возрасте, но, глядя на неё, невозможно было определить, сколько ей лет. Даже несмотря на то, что она выглядела несколько усталой: расслабленная поза, запавшие щёки и мешки под глазами, — от неё исходила небывалая энергия.

— Ты всё-таки пришла, — скорее почувствовала, чем увидела входящую молодую особу, солнечная дама.

— А разве у меня был выбор? — отпарировала та скупо.

— Как всегда, в чёрном. Не хочется для разнообразия сменить цвет?

— Ты же знаешь, мне к лицу чёрный. Да и не к чему это. Это ты у нас любительница разнообразия и роскоши. А я всегда одинаковая. Для всех. Всегда, — повторила она, — идеальная, совершенная, неумолимая. Так какой смысл наряжаться?

— Устала я, — сменила тему старуха.

— Знаю.

Платье шелестело чёрным шёлком, пока она шла к столу. Каштановые распущенные волосы стекали шёлковым потоком на плечи. Томно прикрыв веки своих голубых глаз, она опустилась на стул и придвинула к себе фаянсовую тарелку.

— Признаю. Ты победила, — пробубнила.

Светловолосая, сверкнув изумрудами глаз и перстней, легко поднялась, тоже подошла к столу и присела напротив, там, где горели свечи.

— Сложно было с тобой состязаться, но теперь, я думаю, она сможет. Она слышит свою Душу, — улыбнулась тепло, — ну, не обижайся, согласись, достойная была битва.

— Да. И, если честно, я даже рада, что ты победила. От меня-то она всё равно никуда не денется. Никто от меня не уйдёт. Но и тебя со счетов нельзя списывать. Если не будет тебя, то и меня не станет. Я благодарна тебе за то, что ты есть, и восхищаюсь твоей силой.

Холодная бледная рука в чёрном рукаве потянулась через стол и коснулась горячей морщинистой руки в жёлтом.

— Горяча, — скупая улыбка уголками губ.

— А я удивляюсь тому, что ты до сих пор в сосульку не превратилась, — и рассмеялась лукаво, — помнишь, кто я?

— Не забывай, кто я!

— Да, да, не злись. Мы вечно будем вместе.

— Как день и ночь.

— Как «да» и «нет».

— Как добро и зло.

* * *

— Богдаш, ты бы позвонил Наде-то, — бабушка Анна Павловна уже который год время от времени уговаривала внука связаться с девушкой, — пригласил бы её погостить у нас.

— Она не захочет.

— Это почему же?

— Бабуль, я её знаешь, как обидел? Я её предал, понимаешь?! Она ненавидит меня и видеть не хочет.

— С чего это ты взял?

— Ни с чего. Знаю и всё.

— Дурья твоя башка. Вот вроде и внук ты мне, а никак в толк не возьму, в кого такой глупый? Столько времени прошло. Может, она простила тебя давно. Ждёт не дождётся, когда ты позвонишь?

— Да что вы все заладили: свяжись да свяжись. И ты, и Костик, и Таня. И даже Сашка, молекула мелкая, что он понимает ещё, а туда же. Я бы и сам её на пушечный выстрел не подпустил, если бы она меня так.

— А ты по себе других не меряй, — Анна Павловна окинула внука холодным взглядом, — разные люди-то, понимаешь! Мыслят по-разному, разговаривают, даже выглядят по-разному. Ты её спрашивал?

— Нет, не спрашивал.

— Так спроси. Ты никогда этого не узнаешь, если не спросишь, — тон голоса вернулся в прежнее теплое звучание.

— Ба, не терзай душу, а?

Богдан быстро шёл на поправку. Этому способствовало всё: и домашнее окружение, и знакомый с детских лет запах пирожков с капустой и творогом, от которого всё время чувствуешь себя голодным, даже если сыт, и медикаментозное лечение, которое всё-таки приписали ему после получасового громкого спора Кости с Таней, и физические упражнения, которые назначил себе сам Богдан и выполнял, как лекарство принимал, по три раза в день до еды.

Однажды Богдана пришёл проведать его отец — вечно хмурый и закрытый для общения увядающий мужчина в неопрятном костюме и поношенных туфлях. Нарядившись в единственный парадно-выходной костюм времён женитьбы, который болтался на нём, как на вешалке, Юрий Доля выглядел старым и каким-то потухшим. Он не был весел, не старался поддержать Богдана или уговорить его помириться с Надей. Он был никакой. Выполнял долг отца — проведал больного сына и, как положено в таких случаях, принёс ему витамины — три мандарина, пару яблок и банку сока в авоське с большими ромбовидной формы дырками, через которые всё время норовили вывалиться небольшие оранжевые шарики. Он время от времени машинально засовывал их назад худыми пальцами с неопрятными ногтями. Поставив авоську на журнальный стол, что стоял в комнате сына, облегченно вздохнул. Посидев на стуле минут пятнадцать, поговорив ни о чём, пожелав сыну выздоравливать, опять вздохнул и тихо, как будто крадучись, вышел, унося в той же авоське с десяток свежих ароматных пирожков. Юрий Доля не стремился общаться с сыном. И не потому, что у него появилась женщина или новая семья. Нет. Семья, которую он попытался создать после того, как прошёл год с момента исчезновения Оли, мамы Богданчика, рассосалась так же быстро, как и появилась. С тех пор он жил один. Создавалось впечатление, что это не человек, а робот. Ходил на работу, выполнял общественные поручения и другие обязанности, но Богдан ни разу за всё время, сколько его помнил, не видел улыбки на его лице. Он даже с уверенностью не мог бы сказать, какого цвета у отца глаза, потому как они всё время смотрели в пол.

— Бабуль, а какая была моя мама? — поинтересовался Богдан, проводив своего грустного родственника.

— Она была очень красивая. У неё были волосы… Знаешь, какие у неё были волосы? Вот по сюда, — Анна Павловна провела ребром ладони по середине своих ягодиц. — И глаза такие тёмно-карие, как у тебя. А волосы — русые. Представляешь? Волосы русые, а глаза темно-карие…

Анна Павловна отвернулась и приложила кухонное полотенце к глазам. Она держала его в руках, выйдя к внуку из кухни. Потом, заткнув его за пояс фартука, взяла с полки толстый альбом с фотографиями. Как только Анна Павловна попыталась открыть альбом, фотографии веером вывалились из него на пол. Богдан стал подбирать их. Пристально вглядываясь в одну из них, внук спросил:

— Это мама?

— Да. Тут ей как раз двадцать один год. Она тобой беременна.

С черно-белой фотографии смотрела худенькая молодая женщина с аккуратным кругленьким животиком. Глаза её излучали счастье и веселье. В руке, поднятой вверх, небольшой букет ромашек. Похоже, что она машет им кому-то.

— А вот ещё…

Тут Оля была с Костей. И опять молодая женщина хохотала от души над тем, что ей, видимо, рассказывал брат.

— Это Костик на выпуске в институте. Мы все ездили получать его диплом. А это одна из последних её фотографий… За два дня до того, как она исчезла.

— А это я?

— Ты… маленький совсем… — женщина опять промокнула влажные глаза.

Молодая женщина на фото держала на руках младенца и целовала его в пухлую щёчку, нежно прижимая к себе. Рядом стоял стройный мужчина в костюме «с иголочки», с дерзким взглядом и улыбкой на все тридцать два.

— А это кто, бабуль?

— Так отец твой… Что, не узнал?

— Не узнал… Почему он так опустился? Что случилось? Расскажи, ба.

— Так никто ничего не знает. Ушла Оленька однажды, поехала в Москву и не вернулась. Там Международный фестиваль молодёжи проходил тогда. Куда пропала? Почему? Мы и в больницы звонили, и в милицию заявление писали. Пропала, бедная, как в воду канула, — знакомое движение руки к глазам. — А Юру как подменили. А теперь то ли обида на Олю жить ему не даёт — подозревал ли в чем, то ли сам виноват. Не знаю. В чужую душу не заглянешь. Последнюю неделю, перед тем как пропасть, Оля расстроена была чем-то. Видно, не ладилось что-то. Но она не рассказывала. Я уж и так, и эдак допытывалась. «Всё хорошо, мамуль», — говорит, а у самой слёзы на глаза наворачиваются. И тебя всё сильней прижимает.

— Похоже, любила она меня, — улыбнулся задумчиво Богдан, — приятно, когда тебя любят. Особенно, когда тебя любит родная мама.

— Больше жизни… Ох-хо-хо… сиротинушка ты моя.

Анна Павловна, кряхтя, поднялась, прильнула сухими старческими губами ко лбу внука.

Мы не задумываемся над простыми истинами, пока это не коснется лично тебя. Вот такая очевидная штука, как любовь матери. Богдан страдал от отсутствия таковой, хотя и был окружён вниманием и любовью бабушки, дедушки и Кости. Но он хоть знает, что мама любила его. А Надя? Бедная девочка, она даже этого не знает. Не у кого ей спросить.

— Обещаю тебе, бабуль, я найду её или… или узнаю, что с ней произошло. Вот съезжу в Чернобыль, вернусь и займусь поиском. Юрист я, в конце концов, или пекарь?

— Ох, да ты что, какой Чернобыль? С ума сошёл? Там же радиация! Не пущу!

— Я должен, бабуль. Уважать себя перестану, если откажусь. Там такое сейчас творится! Одни люди покидают жилища, другие — грабят их подчистую. Я должен, бабуль, должен. А потом и к Наде пойду… наверное… Нет, потом, наверное, смогу…

— Ой, божечки мои! Что удумал! — в голос разрыдалась Анна Павловна.

Богдан поднялся с дивана, на котором сидел, рассматривая фотографии, подошёл к бабушке и прижался к ней, заключив её морщинистую шею в кольцо своих сильных рук, как это любил делать с детства.

— Бабуль, всё будет хорошо. Я должен, просто обязан, — повторился Богдан, так это было для него важно, — чтобы уважать себя не перестал. Не хочу стать таким, как отец. Душу свою очистить надо, понимаешь? Сначала Надя, потом Ван Ваныч из-за меня пострадали.

— Да не из-за тебя, Богдаша, так, значит, надо было.

— Надо было больную девушку в инвалидной коляске бросить? Надо было самому в живых остаться, а друг чтоб умер?

— Да. Значит, так надо было, — твёрдо произнесла Анна Павловна.

— Ну, значит, и мне надо ехать в Чернобыль, если следовать твоей же, бабуль, теории.

— Может, и надо, только страшно-то как! Ладно, пошла я, а то борщ переварится. Давай, собери фотки, обедать скоро будем.

И действительно, по квартире уже витали запахи более чем аппетитные, и выздоравливающий организм молодого человека не просил, нет, требовал пищи.

Не выздоравливала лишь душа. И ни бабушка, ни Костя с Таней, ни даже дед Василий Никифорович, прошедший войну и понимающий Богдана, как никто другой, помочь ему в этом не могли. Богдан страдал. Страдал отчаянно и жестоко. Никакие уговоры и даже история болезни Ивана Ивановича, которую ему, несмотря на конфиденциальность, все-таки показали в больнице перед выпиской, не могли успокоить его. Он читал, что у избитого при вскрытии были обнаружены и разрыв селезёнки, и тяжёлый ушиб печени, и повреждения лёгких средней и тяжёлой степени, и все это несовместимо с жизнью. Но в графе «причины смерти» коротко и ясно значилось, что умер Котило Иван Иванович от огнестрельного ранения. Если бы Богдан пришёл тогда раньше. Если бы он не задержался в тот вечер, определяя Верку Мотыгу в следственный изолятор, а поручил это работникам следственного изолятора. Но что-то показалось ему странным. То ли взгляды косые, то ли чрезмерно молчаливые милиционеры. Вот тебе и результат: Иван Иванович, его мудрый учитель и искренний друг, был один против двух вооружённых бандитов. Как несправедливо!

Ну и, конечно, Надя. Богдану до головокружения, до спазмов внизу живота хотелось видеть её. Но он не смел.

— Она же приехала к тебе, когда узнала, что ты ранен. Не посмотрела ни на что, — твердила ему Таня.

— Ты только поезжай к ней, вот увидишь: она сразу же бросится тебе на шею, — со знанием дела поучал Костя.

— Тётя Надя добрая. Ты только помирись с ней, и она тебя извинит, — щебетал Сашка. И даже Василий Никифорович, как бы нехотя, кряхтел:

— Оно, понимаешь, Богдаш, пока не спросишь, не узнаешь. Поехать надо бы, кхе-кхе, поговорить.

Господи, как же они все не понимают, она не то что говорить со мной не захочет, она меня даже слушать не станет, и правильно сделает. Да и сам я… Как я смогу посмотреть ей в глаза?

И Богдан решил: возвратившись из Чернобыля, куда он попросился на работу, он пойдёт к ней, попросит прощения, а там будь что будет. Как минимум он, Богдан, даст себе шанс. Конечно же, он надеется, что они станут, как прежде, друзьями, если уж нельзя, чтобы она стала его женой. Ну, не может он жить без неё. Вернее, может. Но не хочет. И тогда ему не будет стыдно, и тогда он станет ей самым лучшим и самым надёжным другом. И больше никогда-никогда не оставит без помощи и поддержки. Потом они вместе найдут Надину и его, Богдана, маму. Как же можно жить без мамы и даже не попытаться выяснить, что с ней произошло. А может им, мамам, нужна помощь. Может, им, так же, как и Богдану, стыдно за то, что они оставили их маленькими, и поэтому не решаются потревожить своих детей. Мало ли что?

 

74

Некоторое время спустя Богдан сидел в старом раздолбанном ПАЗе на пути к опасности и искуплению.

Начало сентября, но жарко и, как назло, ни одного дождя за два месяца. Автобус приближался к вахтовому посёлку Зелёный мыс, где Богдану была выделена временная квартира в одном из финских домиков с вентиляцией и отоплением. Их построили для рабочих, что были оставлены здесь для обслуживания станции. Эти домики, несмотря на тонюсенькие стены, поражали воображение. Импортная сантехника, унитазы и ванные, каких сроду не видел советский человек. Встроенная кухонная мебель и холодильник, регулирующийся свет и вообще всё, что нужно для комфорта. Посёлок Зелёный мыс находится в восьмидесяти километрах от атомной электростанции, где произошёл взрыв. Старенький ПАЗик мотался между Зелёным мысом, Чернобылем, Припятью и АС без устали и бесплатно развозил рабочих на смены и отвозил домой. Однако Богдан предпочитал жить в Чернобыле — туда и направился. Он был зачислен в личный состав Министерства внутренних дел Украины для осуществления охраны 30-километровой зоны бедствия и контроля за нелегальным проникновением посторонних лиц на её территорию. Несмотря на существующие законодательные ограничения проживания в районе Чернобыльской атомной электростанции, значительное количество гражданского населения вернулось в свои дома после отселения. А как вы хотели? Глубокий экономический кризис. Доходы семей резко упали. Как тут оставишь нажитое непосильным, за всю жизнь, трудом?

А мародёры? Были такие «смельчаки», которые, несмотря на радиацию, хотели поживиться тем, что «плохо» лежит. Из брошенных домов постоянно доносились визг бензопилы, грохот сбрасываемых радиаторов, ванн — черный и цветной металл вдруг поднялся в цене, звук бахающих дверей. Вывоз частей зданий, техники и одежды из магазинов и ресторанов, вещей из квартир, горшков и матрасов из детских садиков воспринимался как разграбление музея у тебя на глазах. Ты считал это достоянием всех, частицей прошлого, исторической ценностью, но кто-то жадный и бездушный решил, что это никому не нужно, а он, такой смелый и предприимчивый, может резать, вывозить, продавать.

Разве можно к этому привыкнуть? Об этом думал молодой юрист, глядя через окно автобуса на заброшенные дома, дворы, ресторан «Юбилейный», приборостроительный завод, детский садик «Капитошка» и заросшие тропы, ведущие к ним. Пусто. Мёртво.

Ан нет, вон кот рыжий! Откормленный… Красавчик!

Мертвая реальность, граничащая с живой.

Всё это время, начиная с апреля месяца, группы ликвидаторов смывали радиоактивную пыль с улиц, домов, деревьев. Жидкость, которой поливали всю зараженную местность, называли «бурда» — клейкая субстанция, прибивающая радиоактивную пыль к земле, склеивала её. Каждый день люди, машины и вертолёты распыляли «бурду» по территории АЭС. После того как она подсыхала, её скручивали, как ковёр, и хоронили в радиоактивных могильниках. В жерло взорвавшегося 4-го реактора было сброшено 500 тонн различных дезактивирующих материалов.

Вооруженные силы были оснащены специальным обмундированием. Гражданские ликвидаторы одевались в свою одежду. Защитой им служили сшитые свинцовые пластины толщиной 2–4 миллиметра и респираторы. Сверху надевались клеёнчатые фартуки. Вот и вся защита.

Когда случилась авария, планировалось, что всю опасную работу сделают немецкие, японские и русские роботы. Но из-за высокого уровня радиации электроника просто выходила из строя. Её заменили людьми. И каждую минуту, каждые 60 секунд завывающий звук сирены возвещал окончание смены, после чего на крышу реактора выходила другая пара «биологических роботов». Их называли «Вася» и «Петя». Четкое определение выполняемых обязанностей, расписанное по секундам: нашёл, поднял, донёс, бросил.

Всё это Богдан знал из курса подготовки личного состава МВД Украины, базирующийся в 30-километровой зоне катастрофы, вошедшей в десятку самых страшных. Хотя кто-то, может, так и не считает…

Визитная карточка 30-километровой зоны — пункт санитарной обработки (ПУСО). «Копачи» — офицеры внутренней службы, проверяющие транспорт на радиацию, — остановили ПАЗик, полили «бурдой» колёса.

— Товарищи, прошу всех выйти из автобуса и пройти через измеритель уровня загрязнения тела, — устало скомандовал молодой безусый, но, видимо, очень серьёзный и ответственный лейтенант. Народ послушной змейкой потянулся к измерителю. Аппарат похож на проём двери, где на боковой стороне на уровне глаз прикреплены две пластины.

— Вот так, становимся лицом сюда, руки на датчики кладём, загорается лампочка — чисто. Следующий.

За считанные минуты прошли все пассажиры передвижного домика, худо-бедно защищавшего от радиационной пыли.

«Тот, кто провёл какое-то время внутри зоны, воспринимает это, как обыденность, — подумал Богдан. — Привыкли? Да разве можно к такому привыкнуть? Просто потеряли чувство опасности. Раз не умер сразу, значит, не страшно…»

Некоторое время ушло на получение жилья, оформление документов, ознакомление с должностными обязанностями и правилами техники безопасности. На следующий день предстояла поездка в город Припять на атомную электростанцию, на её четвертый блок, где, собственно, и произошла катастрофа.

 

75

Как только Богдан вошёл в штаб для очередного прохождения инструктажа — каждый человек обязан был подписать соответствующий документ, из которого следовало, что он знаком с тем, что находится в зоне с повышенной радиацией, и согласен добровольно находиться тут с риском для здоровья, — он почувствовал что-то неладное.

Убелённый сединой крупный подтянутый офицер с синими, как васильки, уставшими глазами и белыми бровями снисходительно наблюдал за красивой девушкой, увешенной фотоаппаратом, видеокамерой, каким-то не то коричневым, не то красным шарфом и сумкой через плечо. Она, активно размахивая руками, похоже, ругалась с ним.

— Никуда вы меня не отправите! Не посмеете! Я не пойду. Не поеду. Вы понимаете, что это для меня значит? Я журналист, и для меня не существует опасности. Люди здесь работают, живут, в конце концов, а я…

— … а вы, милая, едете домой.

— Нет. Вы не можете! — она вдруг обессилено опустилась на стул и глубоко вздохнула. — Поймите же, наконец, это очень важно для меня. Без этого материала вся моя работа коту под хвост.

— Надежда, м-м-м, — офицер заглянул в бумаги, лежащие перед ним на столе, — Андреевна, ну не могу я разрешить вам больше здесь находиться. Вы и так уже работаете тут два месяца вместо двух недель.

— Так я же не всё время. Я приезжала и уезжала. А потом, одной неделей меньше, одной больше… Только ещё одну недельку! Владимир Викторович, миленький, пожалуйста, — девушка умоляюще сложила ладошки перед собой.

— Нет. У меня дочь такого де возраста, как вы. Я не прощу себе, если что… А того, кто вам позволил находиться здесь так долго, под трибунал отдам. Сегодня же на шестичасовой автобус — и домой.

Удивительно было слышать, как такой категоричный отказ можно было произносить с таким теплом. Создавалось впечатления, что этот сильный мужественный человек гладит свою дочь по головке и жалеет, жалеет…

— Проходите, товарищи. Присаживайтесь. Сейчас документы подпишем и поедем.

Девушка сидела на стуле у стола с низко опущенной головой, не двигаясь с места, Богдан смотрел на неё во все глаза. Потом прошептал, и ему показалось, что шёпот разразился громом в этом забитом людьми кабинете:

— Надя…

Девушка подняла на него полные слёз глаза…

— Ты? Богдан! — и бросилась к нему, чтобы через секунду повиснуть у него на шее. Седовласый полковник с интересом наблюдал сцену встречи. Разыгрывают? Правда, давно не виделись? Любят друг друга? Просто знакомы?

— Вы кто, молодой человек?

— Оперуполномоченный Богдан Доля. Зачислен в личный состав Чернобыльского района. Прибыл позавчера.

— Лебединский Владимир Викторович, — полковник протянул крепкую ладонь, — начальник штаба 30- километровой зоны. Вы кем этой молодой особе приходитесь? — он пристально посмотрел в глаза юноше.

Богдан сначала смутился, потом чётко отрапортовал:

— Эта девушка, Надя Ярош, мой лучший друг. Она меня от смерти спасла. Товарищ полковник, разрешите обратиться?

Лебединский покачал головой.

— Обращайтесь, — выдохнул.

— Мне в Зеленом мысе квартиру выделили. Разрешите Надежде Андреевне остаться, — вздохнул тоже, опустил голову, — там неопасно. Мы очень давно не виделись после того, как она меня с того света вытащила.

— Что ж так? — глянул сквозь щелочки прищуренных глаз лукаво.

— Х-м-м, — вздохнул Богдан, — так получилось, товарищ полковник.

— Но вы же понимаете, что тут опасно. Вы сами-то только приехали, а она почти два месяца в самое пекло лезла.

Богдан оглянулся на притихшую Надю с восхищением и тревогой.

— Пожалуйста, товарищ полковник. Только в Зеленом мысе, только неделю. Я не пущу её в пекло.

— Ну да, я как вижу. Будет она вам сидеть в Зелёном мысе. Ладно. Три дня. И не часом больше.

Надя подскочила к Богдану и чмокнула его в щёку. Он залился румянцем.

— Спасибо вам огромное, товарищ полковник, Владимир Викторович, спасибо вам…

— Так, все расписались? Занимайте места в автобусе. Вы с нами, товарищ журналист?

— С вами. Можно?

— Господи, куда же вас теперь денешь. Детский сад какой-то. Никакой дисциплины. Дети прямо, — бубнил себе под нос сильный отважный офицер. Он месяц назад вместе с товарищем при невероятно высоком уровне радиации водрузили флаг — свидетельство окончания очистительных работ над реактором. Надо было пройти семьдесят восемь метров вверх по винтовой лестнице, постоянно ощущая опасность, исходящую из разрушенного энергоблока, и водрузить флаг.

Дважды пытались проделать это из вертолёта, но оба раза операция провалилась. Ждали руководителей страны. Флаг должен развеваться.

Кто? Как? Каким способом? А кого это интересует?

 

76

Первый ознакомительный экскурс по городу Припяти и Чернобыльской атомной электростанции прошёл в полной тишине, если не считать рассказа заместителя начальника штаба о том, что пассажиры наблюдали из окна.

Надя сидела у окна молча. Не шевелилась и, казалось, не дышала. Богдан с интересом разглядывал пустынные улицы, брошенные дома, АЭС, иногда что-то записывал. Седовласый полковник время от времени поглядывал на парочку.

Похоже, поссорились, а помириться не успели. Он молодец, держится, делает вид, что не интересуется ею, а у самого руки дрожат, карандаш ходуном ходит. Журналистка не дышит даже. Жива ли? А то, может, врачей звать пора. Нет, живая, ресницами своими длиннющими хлопает. Ох, молодёжь. Зря время только теряют. День промелькнет, неделя пролетит, вся жизнь промчится — и не заметишь, а они в молчанку играют.

— Эй, молодёжь, мы вас в Зеленый мыс на обратном пути забросим. Как раз туда ехать будем.

— Спасибо, Владимир Викторович, — засмущался Богдан.

— Вам, Богдан Юрьевич, отпуск. На три дня. Пока ознакомитесь с делами, войдёте в курс, за другом своим приглядите. Я вижу, вам пообщаться нужно. Проводите и к делам.

Надя молчала, только ещё ниже опустила голову.

— Так точно, товарищ полковник, спасибо.

Когда добрались в Зелёный мыс, было уже совсем темно. На счастье, квартира в финском домике, в которую планировали поселить Богдана, оказалась незанятой. Начальник штаба сделал несколько звонков, и вопрос решился.

— Не знаю, как тебя и благодарить, — промямлила Надя, как только они с Богданом остались одни, — я сейчас поесть приготовлю что-нибудь. Здесь должны быть продукты.

— Да не за что меня благодарить. Чур, ужин вместе готовим.

Но единственное, на что их хватило, это на жареную картошку и салат из капусты.

Ели в тишине. Друг на друга старались не смотреть.

— Надя… прости меня, пожалуйста, — наконец произнёс Богдан, поймав девушку возле мойки, вытирающую полотенцем, висящим на крючке, руки.

«Ничего не изменилось, — промелькнуло в голове, — как и раньше, не снимает полотенце с крючка». Он стоял позади неё и лица видеть не мог. А так хотелось заглянуть ей в глаза.

Надя замерла.

— Пожалуйста, — продолжал он, — я сволочь, конечно, последняя… но не могу… не могу без тебя… Понимаешь? Мне очень нужно, чтобы ты была в моей жизни. Очень, — чеканил он каждое слово, чтобы, не дай бог, она что-то не поняла неправильно.

— Не последняя…

— Что?

— Сволочь ты не последняя. Бывают и хуже сволочи, — девушка медленно, не будучи уверена в том, стоит ли это делать, повернулась к Богдану лицом.

— Спасибо тебе.

Надя открытым серьёзным взглядом смотрела в глаза человеку, которого любила больше всего на свете.

— Ч-что? — Богдан не мог поверить своим ушам.

— Спасибо тебе. За всё спасибо.

— Господи, Надя, за что же спасибо? Я же тебя бросил! Больную!

— И за то, что бросил, спасибо.

— Издеваешься? Что ж, заслужил.

Богдан медленно опустился перед ней на колени, держа руками её стройные, но по-женски округлые бедра.

Надя взяла его руки в свои, тоже опустилась на колени и посмотрела Богдану в глаза, горящие любовью, надеждой, сомнением.

— Я не издеваюсь, Богдан. Я серьёзно. Это ты, оставив меня, научил, что в жизни нужно рассчитывать, прежде всего, на себя. Это ты заставил меня доказывать тебе, что я сильная, что я могу. И я смогла. Это благодаря тебе у меня теперь есть высшее образование, о котором я так мечтала. Я журналист. Я уважаю себя, горжусь своими успехами и… — она обвила его шею руками, прижалась к нему крепко-крепко и прошептала: — И … очень рада тебя видеть.

— Надя… Наденька… Надюша…

— … И я не боюсь теперь, что буду тебе в тягость, что тебе придется со мной мучиться, что я не такая, как все.

— Да я и не…

— … не придется, — Надя встала с колен и отошла к окну, — потому что я теперь образованный журналист, здоровая молодая женщина, и этим всем, в большой мере, я обязана тебе. Вернее, тому, что ты меня оставил. И я тебе благодарна за это.

— Благодарна?!

— Да, благодарна. Я встретила много замечательных людей, которые научили меня уму-разуму, я разозлилась на тебя, на себя, встала на ноги, выучилась, и теперь вот, я здесь… работаю…

— Надюша, родная моя, нам теперь сам Бог велел быть вместе…

— … Не придется, потому что мы никогда не будем вместе.

Богдан уже тоже поднялся с колен и стоял возле девушки, не смея оторвать взгляда от её лица.

— Как? Почему мы не будем вместе? Почему?

— Да потому, что так, как было, уже никогда не будет, а по-другому я не хочу.

Богдан оторопел. В комнате повисла оглушительная тишина. Только ходики на стене: тик-так, тик-так…

— Нет, это неправильно! — наконец он заметался по комнате. — Мы же можем дружить! Мы из одного города. Мы знаем друг друга давно. Ты сама только что сказала, что рада меня видеть. Или соврала?

Девушка растянула уголочки пухлых губ в улыбке.

— Нет. Не соврала.

— Ну? Скажи, что мне сделать, чтобы снова завоевать твоё доверие? Как искупить свою вину? Что мне сделать? Как мне доказать?

— Да не нужно ничего доказывать. И искупать ничего не нужно. Ты ни в чём не виноват. Ты делал то, что считал правильным тогда, в той ситуации. Ты влюбился и как порядочный мужчина женился. Что ж тут поделаешь, если ты не в меня влюбился? И вообще, что ты собираешься мне доказывать?

— Да то, Надюша, что я последний дурак. И влюбился я в тебя. Только тогда не мог этого понять. Боялся понять. И не нужен мне никто, кроме тебя. Но чтобы осознать всё, надо было вляпаться в это дерьмо.

Он подошёл к девушке вплотную и нежно обнял её. Она, просунув руки у него под мышками, положила их ему на спину, а голову — на грудь.

— Богданчик, я так испугалась за тебя… Знаешь, мы будем самыми лучшими друзьями на свете. Самыми-самыми, правда? — она подняла голову и заглянула ему в глаза, где плескались темные озёра невыплеснувшихся слёз.

— Правда. Правда, моя хорошая.

«Господи, спасибо тебе. Спасибо за всё».

И он прижал её сильней.

 

77

Тик-так, тик-так… шло время, а они всё стояли и стояли, обняв друг друга. Но даже подобному счастью рано или поздно приходит конец. Надя отодвинулась от Богдана.

— А тут симпатичненько…

Кухня не отгорожена от жилой комнаты, так, как это бывает в американских проектах. Просторная комната с комфортными креслами и раскладывающимся диваном, обитыми очень мягким голубым материалом. Ребята никогда раньше не видели такой удобной и мягкой мебели. За диваном — довольно большое окно, из которого можно было любоваться звездным небом. Вид потрясающий, и девушка на мгновение замерла, очарованная. И часы-ходики. Интересно, кто их сюда повесил? Они делают этот домик жилым. Слева от кухни вход в спальню с широкой кроватью, тумбочкой и встроенным шкафом из светлого дерева.

Они разложили диван, и Надя забралась на него, подогнув под себя ноги. Богдан укрыл девушку пледом и умостился рядом. Они проговорили всю ночь. Уставшие, не желали терять ни одной минуты времени, чтобы отодвинуть рассказ о том, как они жили всё это время друг без друга, — у них было всего три дня. И у Богдана, и у Нади создалось такое впечатление, что они всегда были такими, как сейчас, и никогда не разлучались.

Наконец Богдан спросил:

— Скажи, Надюш, а зачем ты сюда приехала?

— Когда я только услышала, что случилось, то сразу решила: получу диплом и поеду. Я же журналист. А журналист всегда должен быть на передовой. А если честно, мне кажется, что меня Душа позвала.

— Но ведь это же опасно? Тем более находиться здесь так долго. Как Душа может подвергать тебя такой опасности? Ты, наверное, её неправильно поняла. Тебе не страшно?

— Опасности, Богдаш, подвергается моё тело. А она о теле не заботится. Ей важно, чтобы ты справился со своими страхами и сомнениями, с ненавистью и завистью — с тем, что нас губит. А ты? Ты приехал почему? Тоже, наверняка, по зову сердца? Или нет?

— Хм, наверное, ты права…

— А потом, кто-то же должен? Почему не мы? Вот смотри, — Надя легко вскочила с дивана и, пошатнувшись, но быстро обретя равновесие, побежала в спальню, куда отнесла свои вещи. Оттуда вышла с тяжёлой папкой, из которой топорщились в разные стороны фотографии, так их было много.

— Вот фото, сделанное из окна вертолёта. Это в первый день, когда я приехала. Мы пролетали над реактором, который всё ещё кажется слегка затуманенным из-за высокого уровня радиации. А вот разрушенный 4-й реактор. Я его сняла с крыши третьего энергоблока. Вон там, видишь: «Вася» и «Петя» — мы тут всех, кто выполнял эту работу, так называли — всех по именам ведь знать не можешь… Они подбирают радиационные обломки. Вот тут, видишь? Как ты думаешь, Богдан, им было не страшно?.. А это группа ликвидаторов смывает радиоактивную пыль с домов и улицы. Думаешь, им не страшно?.. Вот этого молодого парня, он был учителем математики в Чернобыльской школе, увезли в больницу на следующий день после того, как я сняла его. Он был «Васей-Петей». Умер. Его не смогли спасти… А эта молодая и красивая женщина на БТР, Татьяна Балюн — маршал бронетанковых войск 30-километровой зоны…

А вот… А вот… А вот… Так скажи мне, мой милый, чем я хуже? Я журналист. И мой долг — рассказать миру о героях, которые жертвуют своим здоровьем и даже жизнью, чтобы спасти всех остальных. Да что я говорю, ты ведь и сам сюда приехал. Ведь не на прогулку…

Богдан молчал. Казалось, даже ходики стали отсчитывать минуты медленнее и совершенно бесшумно. Он слушал эту отважную девушку и вспоминал время, когда она была слабой, обиженной, разочаровавшейся в ещё не успевшей толком начаться жизни, девочкой в инвалидном кресле. Когда они с Костей искали её под дождём и нашли вусмерть пьяную под кустом боярышника. Когда он ночевал у неё и боялся сказать лишнее слово, сделать лишнее движение, чтобы не обидеть. Он не понимал, как так получилось, что он, сильный здоровый мужик, приехал сюда, чтобы искупить свою вину, а она — по зову души? Откуда у этого маленького покалеченного цыплёнка взялись силы подняться, а он, здоровый бугай, чувствует себя ущербным? Да, она права, не могу я стать ей мужем. Как минимум, пока. Я её не достоин…

— Надя, я хочу поблагодарить тебя за то, что ты тогда приехала ко мне. Зная тебя, трудно представить, как ты на это решилась… но если бы не ты, мне бы не выжить.

— Это потому, что я, Богданчик, встретила одного очень мудрого мужчину.

— Мужчину? — похолодел молодой человек.

— Да. Он был слепым знахарем.

— Был? — отпустило.

— Да. Он был старым — никто даже не знал, сколько ему лет на самом деле. Старым и слепым. Но видел и знал больше, чем мы — молодые и зрячие.

— Он кто, твой родственник?

— Нет. Он просто знахарь.

— А откуда ты о нём узнала?

— А, Нина мне и сказала. Дед Кузьма вылечил её бабушку когда-то. У неё был рак, представляешь?

— Нет, не представляю, — с сомнением промычал молодой человек, — не думал, что рак можно вылечить… а ты-то зачем к нему поехала?

— Узнать, что значил мой сон.

— Сон?

— Да.

— Ну и что, узнала? — снова засомневался Богдан.

— Узнала, раз к тебе поехала, — зазвенел радостным колокольчиком легкий смешок девушки. — Кстати, ему тогда как раз электричество провёл местный электрик, а он и говорит, — Надя задумчиво закатила глаза, вспоминая слова старца, — что-то типа, что электричество — это удобно, но не всегда хорошо, а иногда даже совсем плохо. Теперь я понимаю. Видишь, как получилось?

— М-да-а-а… Так он экстрасенс?

— Говорю же — знахарь. Учёный. И просто хороший и очень добрый человек. Он очень много знал. Писал. Лечил людей. У него было много рукописей. Я бы хотела их найти, чтобы прочитать и, может, написать о нём когда-нибудь.

— Узнала?

— Какой-то научно-исследовательский институт забрал их. Я где-то записала его название, но не было времени узнать, где этот институт находится. Ты мне поможешь найти его?

— Конечно. Мы обязательно найдем эти документы. Я так понимаю, самого деда уже нет в живых?

— Увы, — вздохнула Надя, — когда я приехала сюда, через месяц после аварии, то сразу отправилась его проведать. Он жил неподалеку отсюда. Но теперь я его уже в живых не застала — он умер за неделю до моего приезда. Никого там теперь не осталось: ни Ильдара, ни Катруси. Я видела их могилки. Похоронил их, а потом и сам… А первый раз я к нему ездила с Ниной после того, как мне приснился сон про тебя. Он помог мне. Очень.

— Катруся и Ильдар — это его дети?

— Нет, что ты, — рассмеялась Надя, — Ильдар — это овчарка, а Катруся — коза. Безрогая. Он их очень любил. И они его. И понимали всё, как люди. Но ты прав, я думаю, они были ему и друзьями, и детьми. Вот, я сделала несколько снимков…

Показывая фотографии, Надя продолжала говорить.

— Знаешь, Богдаш, именно здесь я почему-то всё чаще вспоминаю Наташу, ту, что подарила мне это колечко, — девушка полюбовалась на сияющий рубинчик. — И думаю, что она была права, когда говорила, что люди должны быть такими, какие они есть, потому что Душа у каждого человека чистая и прекрасная. Все Души изначально такие. Просто одни люди умеют слушать их, а другие — нет. А если человек умеет принимать себя таким, каким он себя любит, и таким, каким ненавидит, когда человек умеет просто радоваться своим успехам и огорчаться своим неудачам, когда он умеет восхищаться, спорить, плакать и любить, если он верит в то, что делает, тогда он живой, понимаешь, живой! И Душе тогда совсем не тесно в его теле. Потому, что тело наше — это не просто сосуд для души, это — часть тебя самого. И когда мы начинаем это понимать, то Душа с таким человеком разговаривает во весь голос. И он слышит её, слышит и идёт туда, куда она его зовёт… И всё у такого человека получается в жизни, и жить ему легко… И счастлив он, и успешен… И умирает он с чувством благодарности за то, что было дано ему такое чудо, как жизнь… И не просто так он её прожил, а оставил добрый след от неё… как дед Кузьма, как Наташа, как люди, которые работают здесь.

Надя улеглась на диване поудобнее, положила свою голову Богдану на бедро и говорила… говорила… Он перебирал снимки одной рукой, гладил её голову другой. Каждый раз на руке оставались несколько шёлковых нитей волос… Но Богдан не обращал на это внимания. Голос Нади становился всё тише, паузы — всё длинней. Через несколько минут голова девушки потяжелела, дыхание стало ровней, и она уснула.

Молодой человек боялся потревожить её сон. Он был обескуражен. Потрясён. Нет больше такой, как Надя. Нет и никогда не будет.

Наклонился. Коснулся губами её приоткрытых губ. Эти губы могли бы стать воротами в Рай. Но он сам их закрыл перед собой. Сам. Что ж, он попытается открыть их вновь.

Богдан прислонился к стене и закрыл глаза.

За окном светало.

Тик-так… Тик-так… Тик-так…

 

78

Спустя всего три часа молодых людей разбудил шум проезжающего автобуса.

— Ой, — всполошилась Надя, — проспали!

— Что проспали, Надюш? Сегодня суббота. И кроме того, у нас отпуск.

Богдан открыл глаза, и выглядел он так, как будто спал крепко всю ночь, — свежим и выспавшимся. Надя, наоборот, казалась усталой и слабой. Под глазами залегли тёмные круги, губы без помады отливали синевой. Попыталась встать, но у неё закружилась голова, и она опять плюхнулась на диван. Богдан с тревогой посмотрел на бледное лицо девушки.

— Доброе утро, Надюш. Как ты себя чувствуешь?

— Доброе утро, — она улыбнулась, — ты вообще осознаешь, что мы с тобой второй раз спали вместе в одной постели?

Насколько могла, весело засмеялась. Села. Богдан наклонился и нежно поцеловал девушку в уголок губ. Они дрогнули, но остались плотно сжатыми.

— Я бы хотел спать с тобой в одной постели всю оставшуюся жизнь.

Зеленоватые глаза пристально уставились в его тёмно-карие. Поцелуй в лоб.

— Давай чай поставим.

Голос тихий, разбитый,

— Надюш, как ты себя чувствуешь?

— Нормально. Не выспалась только.

— Сегодня завтрак за мной. Омлет устроит?

— Омлет? Омлет, наверное, хорошо, только есть совсем не хочется.

— Это пока не хочется. Я тебе сейчас такой вкуснячий омлетище приготовлю по бабушкиному рецепту, пальчики оближешь. Надюш, помнишь Анну Павловну?

Богдан колдовал возле плиты, обвязав бёдра льняным полотенцем вместо фартука. Футболка облегала его широкие плечи, лёгкие спортивные брюки — крепкие мускулы ног. Темные, коротко подстриженные волос, и жгучие, как горячий шоколад, глаза.

— Конечно, помню, — донеслось из душевой.

— Она тебя часто вспоминает. Знаешь, моя бабушка тебя очень любит. В гости приглашала. Помнишь, какой она торт печет?

Зашипела сковородка, и запах слегка поджаренного лука, помидоров и свежепорезанного огурца расползался по кухне, тонкой струйкой закружил по комнате, забрался даже в ванную, где Надя стояла под тёплыми струями душа, нежно массажирующими худенькие плечи, маленькие груди, плоский упругий живот и думала:

«Как хорошо! Совсем как дома. И кажется, что нет никакой опасности, никакой радиации. Ещё целых два дня счастья. Два дня с Богданом. Боже, как же он потрясающе красив! Возмужал. Окреп. Как же я его люблю. И… как же я его… хочу…»

— Та-а-а-к, и где моя большая ложка? — Надя вышла, наконец, из душа, на ходу вытирая мокрые волосы. Они рассыпались капризными прядями по высокому чистому лбу. Откинула волосы тонким пальчиком, а они, непослушные, снова упали на прежнее место. Богдану стало трудно дышать: сердце забилось у самого горла, заныл низ живота и стал наливаться свинцом. Он отвернулся от Нади.

«Нет, это просто невозможно, как она умопомрачительно хороша!»

— Вот вам, мадемуазель, большая вилка. Приятного аппетита.

Он резко повернулся и быстро скользнул за стол, чтобы она, не дай бог, не заметила его возбуждения. Но она всё равно заметила. Покраснела, еле заметная улыбка промелькнула на лице, потом просто уставилась в свою тарелку с приготовленным с любовью ароматным омлетом.

— У нас с тобой два дня, Надюха. Целых два дня. Что бы ты хотела делать?

— Давай сначала пройдёмся по посёлку. Поснимаю. Я тут не была ещё. Сделаю очерк о городке. О людях, живущих в нём.

— Отлично.

Вахтовый посёлок Зелёный мыс — симпатичные финские домики — остров благополучия в окружении мёртвого моря брошенных зданий. Ребята обошли его за час и уже на обратном пути на стенке домика-магазина увидели объявление, которое маячило светлым пятном на фоне тёмно-зеленой краски, которой были покрашены коттеджи.

Уважаемые товарищи!

Штаб по культурному обслуживанию населения, работающего в зоне Чернобыльской АЭС, приглашает вас на концерт Лауреата премии Ленинского комсомола Валерия Леонтьева.

20. сентября 1986 года в 15:00 в Доме культуры г. Чернобыля.

— Ой, Богдан, поехали, а? — Надя запрыгала на месте и захлопала в ладоши.

— Конечно, поедем! Как мы можем пропустить такое? Который теперь час?

— Час дня. Побежали, через пятнадцать минут автобус отправляется.

И они, взявшись за руки, вприпрыжку побежали к остановке, где пыхтел и кашлял выхлопной трубой, ожидая пассажиров, рейсовый ПАЗик.

В зале дома культуры, где должно было состояться мероприятие, шум и неразбериха, он под завязку набит желающими послушать Валерия Леонтьева. Сам концерт произвёл на молодых людей неизгладимое впечатление: артист работал от души, без фонограммы, выходил на бис столько раз, сколько требовала публика, и вместо полутора часов концерт длился почти три.

Казалось, народ забыл о том, где находится, зачем и почему…

«А почему, почему, почему, был светофор зелёный…» — подпевали они актёру и по целой минуте отбивали себе ладони после каждой песни…

Из Дома культуры Богдан и Надя вышли возбужденные и совершенно счастливые и, чтобы не ждать следующего рейсового автобуса, который только что ушёл и по расписанию будет только через два часа, молодые люди решили добираться домой на попутке. Благо, машин «бегало» туда-сюда достаточно. Долго ждать и не пришлось. Белая «газель» притормозила, как только Богдан поднял руку.

— Куди? («Куда?» — укр. — Прим. авт.)

— В Зелёный мыс.

— П’ять карбованців… («Пять рублей» — укр. — Прим авт.)

— Хорошо. Поехали.

Ребята забрались на сиденья возле водителя — сзади машина была забита какими-то тюками и коробками.

— Переезжаете?

— Ага.

Водитель оказался молчаливым малым, но Богдана и Надю это вполне устраивало.

«Мог бы и без денег подвезти, — подумал Богдан, — всё равно в ту сторону едет, но, с другой стороны, сейчас всем деньги нужны, на переезды и обустройство на новом месте…» — и тут же забыл об этом потому, что почувствовал, что Надя как-то странно обмякла на его плече.

— Надь? Надя? С тобой все в порядке?

— Да, Богданчик… просто… как-то устала… и тошнит немного…

— Сейчас приедем домой, я обедом тебя накормлю, спатки уложу… Тебе обязательно надо выспаться.

— Некогда спать. Плёнки надо проявить. Я сегодня семьдесят два кадра отсняла — две полных плёнки, надо посмотреть, что получилось. Но это недолго…

Подъехали к ПУСО (пункту санитарной обработки) «Дитятки».

«Копачи» — работники ПУСО — машину остановили. Один высокий смуглолицый парень лет 26–28 стал обмывать колёса дезраствором, второй — крепкий широкоплечий кудрявый капитан — водил дозиметром возле машины.

Что-то его заинтересовало внутри, он открыл дверцу — и вдруг как заорёт:

— А ну выметайтесь из машины на х..! Быстро!

Водитель выскочил первым и дал дёру.

— Куда-а-а-а, твою мать! — широкоплечий рванул за удирающим водителем.

— Лейтенант Валерий Марущак, — представился, козырнув, худосочный, подойдя к оставшимся Наде и Богдану. — Откуда вы? Предъявите документы.

Пока молодой лейтенант просматривал паспорта молодых людей и их разрешения на право нахождения в 30-километровой зоне, вернулся капитан.

— Ушёл, гад. Наверняка самосёл-мародёр. Но ничего, я передал кому следует. Отловим.

— Вячеслав Иванович, — обратился к старшему смуглолицый, — вот документы пассажиров. Похоже, далеко и ходить не надо будет. Тут вам и журналистка, и следователь прокуратуры.

— Так это же замечательно. Как в эту машину попали?

— Да мы с концерта едем, — начал говорить Богдан, — Валерия Леонтьева. Автобус ушёл, вот мы и решили на попутке, — он оглянулся на Надю.

Она стояла, опершись о машину, бледная и не шевелилась.

— Похоже, вашей девушке нехорошо…

— Надя, Надя! Что с тобой? — Богдан подскочил к ней и обнял за талию. Надя открыла глаза и вдруг стала оседать у него в руках. Богдан подхватил её, поднял легко, как ребенка, и понес к домику-вагончику, который служил работникам и наблюдательным пунктом, и комнатой отдыха.

— Внимание, внимание, — услышал он, — скорую на ПУСО «Дитятки», скорую на ПУСО «Дитятки». Женщина, журналист. Имя? — обратился офицер к Богдану.

— Что?

— Как зовут вашу спутницу?

— Надежда. Ярош. Надежда Андреевна Ярош… документы у вас…

— Журналист, Надежда Ярош. Скорую на ПУСО «Дитятки», срочно.

— Не волнуйтесь, Богдан… — капитан заглянул в удостоверение, — Юрьевич, они уже едут. Сейчас первую помощь окажут, а потом в Киев. Она в Чернобыле работала?

— В Чернобыле и в Припяти.

Богдан занес Надю в комнату отдыха работников ПУСО и положил на топчан. Голову держал на руке. Второй рукой гладил её волосы. Каждый раз к руке прилипал клок шелковистых нитей, он машинально стряхивал их и, проведя по волосам в очередной раз, стряхивал снова. Теперь он вспомнил! Вчера, когда он гладил её волосы, так же, как и теперь, несколько каштановых шелковистых прядей тоже остались в его пальцах, он не обратил на это внимания. А ведь должен был.

— Как долго она здесь?

— Два месяца.

Офицеры переглянулись и, ничего не сказав, отвернулись.

— Что!? — в голосе Богдана звучала паника.

— Дура, — коротко ответил старший.

Через десять минут Богдан услышал звук, который не спутаешь ни с чем, — вой сирены подъезжающей скорой помощи. За это время Надя пришла в себя, но сидела тихо, почти не шевелясь.

Офицеры помыли следующую машину.

— Я вызвал могильщиков, — заговорил молодой «копач», после того как Надю осмотрел врач скорой помощи, и ее, переложив на носилки, увезли в больницу, предварительно дав Богдану все координаты.

— Зачем могильщиков? — испугался Богдан.

— Эту машину в могильник надо. Мы её здесь не отмоем. А вам, наверное, интересно будет найти этого придурка, который обеспечил вашей девушке «последнюю каплю» дозы. Сколько вы проехали: с полчаса?

— Да почти 40 минут.

— Ну вот… Похоже, обчистил чей-то дом в Припяти, сталкер хренов… От барахла такой фон прёт…

Богдан стал записывать себе в блокнот номер машины, марку, цвет. Составил список вещей, находящихся внутри.

— Блин! Твою мать! — вдруг заматерился молодой лейтенант. Он помогал Богдану сделать опись вещей. — Вячеслав Иванович! Так он же дом лейтенанта Правика Владимира Павловича обчистил! Вот, смотрите, — Валерий протянул старшему товарищу пачку бумаг и фотографий. Он нашёл их среди вещей, завязанных в узел.

— Герой Советского Союза. Посмертно, — грустно пояснил Вячеслав Иванович, Богдану, — м-да… Он был среди первых, кто сражался с огнём в день аварии. Страна помнит своих героев…

— Я найду этого ублюдка, — процедил сквозь зубы Богдан, — могу я вам ещё чем-нибудь помочь?

— Нет, спасибо, Богдан Юрьевич. Езжайте домой.

— Нет, я к Наде. Не поможете?

— Так её в Чернобыль увезли, переночует, а завтра на Киев. Вас к ней не пустят.

— Ничего. Разберусь, мне все равно к ней надо.

— Через двадцать минут автобус будет. Подождёте?

— Подожду, если только попутки не будет.

— Нет, попутки не будет. В ту сторону не пустим уже… Поздно.

 

79

Спустя часа полтора Богдан сидел в ординаторской скорой помощи и разговаривал с дежурным врачом, который ни в какую не хотел пропускать его к Наде. Доктор, как и Богдан, был молод. Ему хотелось показать этому недавно приехавшему хлыщу-следователю, что он-то тут уже не новичок и какая-никакая, а власть у него имеется. Богдан, устав уговаривать этого голубоглазого нарцисса, пошёл на хитрость.

— Ладно, нельзя — значит, нельзя. Разрешите один звонок, доложусь.

— Звоните, — бросил небрежно, но так и остался сидеть на стуле.

— Лебединский. Слушаю, — пророкотала трубка в ответ после нескольких длинных гудков.

— Товарищ полковник, Владимир Викторович, помогите, пожалуйста…

И уже через двадцать минут, укутавшись в белый халат и бахилы, Богдан сидел возле Надиной кровати на больничной пошарпаной табуретке и смотрел на её бледное, худое, но от этого не менее красивое лицо.

«Ну вот, — думал он, — человек предполагает, а Бог располагает. Рассчитывали на целых два дня, а оно вон как вышло. Это же и в жизни может быть! Думаешь, что молодой ещё и вся жизнь впереди, грешишь, куролесишь, а она — раз… и кончилась. Всё. Как же теперь? Вот только нашёл я тебя, Надюшенька, куда же ты от меня опять уходишь? Милая моя, как же я без тебя? Мне не нужен этот мир без тебя. Пусто в нём. Как в этом городе Припяти. Вроде и город есть, и красивый он, а вроде и нет его вовсе, потому что мёртвый. Так и жизнь моя без тебя: вроде и живу я, а так пусто и мертво в ней, что всё равно, жить или нет. А мне хочется держать тебя в своих руках всю жизнь, целовать, чувствовать тебя. Как бы мне хотелось быть тем человеком, которому ты позволишь делать это. Знаешь, время, которое мы провели вместе, — самое дорогое сокровище в моей жизни, и никто его у меня не сможет отобрать. Но ты не бойся, смелая моя, сильная девочка, возьми мою руку. Знаешь, это рай, когда ты касаешься её. И я всё-всё сделаю для тебя. Ты только позволь мне быть тем человеком, который отдаст свою жизнь взамен твоей. А этого ублюдка я найду. Представляешь, ограбил дом Героя Советского Союза. Человек жизнь свою отдал, спасая таких вот, как он, во время пожара на четвертом блоке, а он… такая сволочь бездушная. Помнишь, ты мне про душу говорила… Вот и Ван Ваныч тоже считал, что есть душа. Только или не у всех она есть, или у одних она белая, а у других — чёрная… Ты, Надюша, обязательно поправишься, но если уж совсем ничего нельзя будет сделать, то, улетая, оставь, пожалуйста, открытой форточку или хотя бы маленькую щелочку, чтобы моя душа могла последовать за твоей», — Богдан посмотрел на Надю и увидел, что она лежит с открытыми глазами и смотрит на него, нежно так…

— Ненавижу больницы, — прошептала.

— Надя, Наденька, — он опустился возле её кровати на колени и поцеловал тонкие холодные пальцы.

— Не надо, Богдаш, не надо, — шептала она еле слышно в ответ.

— Наденька, всё будет хорошо. Ты не беспокойся, я все время буду с тобой. Я к тебе каждый вечер буду приезжать. Ты поправишься, и мы…

— Плёнки…

— Что, милая?

— Прояви плёнки и передай все материалы в мою газету, пожалуйста, чтоб не зря…

— Не беспокойся. Я все сделаю. Я передам. И что это значит, «не зря»? Зря ничего не бывает, — он опять поцеловал её пальцы, — ты только выздоравливай… не умирай, — прошептал в отчаянии, видя, что девушка опять впала в забытьё.

На протяжении ночи Надя несколько раз приходила в себя и опять теряла сознание, засыпала и снова просыпалась. Но каждый раз, когда она открывала глаза, видела перед собой внимательное, обеспокоенное лицо Богдана. Иногда её тошнило. И он подавал ей миску, прикладывал ко лбу мокрое полотенце. Утром её увезли в Киев.

Ул. маршала Жукова, 10. Остановка метро «Дарницкая»

Повторял Богдан, как завороженный, адрес больницы после того, как за носилками с Надей закрылась дверца скорой помощи, увозящей её в столицу.

— Ей даже героя не дадут, — услышал он за спиной хрипловатый голос. Вздрогнул. Оглянулся. Пожилая расплывшаяся женщина в грязном, когда-то белом халате, с ведром и шваброй, с сочувствием смотрела на увозящую Надю машину скорой помощи. Он уже открыл было рот, чтобы сказать резкость этой женщине, но вдруг приказал себе:

«Не раскисать».

Повернулся к санитарке:

— Помолись за нас, мамаша…

Два следующих месяца он жил на автомате, по расписанию курьерского поезда. Весь день искал, находил, допрашивал, заполнял протоколы и свидетельские показания, передавал дела в суды. После работы в начале восьмого вечера садился в автобус, следующий по маршруту Чернобыль — Киев, чтобы наутро в 5:45 направиться в обратный путь.

Он нашёл водителя, который подвозил его с Надей, и постарался доходчиво объяснить ему, что жадность и подлость — два самых больших греха. А уж если они соединены в одном человеке, то тогда это и не человек вовсе. А значит, и нечего ему делать среди нормальных людей. Водитель «газели», коим оказался тридцатилетний угрюмый житель Чернобыля, клялся и божился, что не он разграбил дом лейтенанта Правика, что он только угнал машину, полную барахла. И тот факт, что газель зарегистрирована на имя его тестя, никак не убедил его сказать правду.

— Ты, оказывается, не только жлоб и подлец, ты ещё лжец и трус, — вздохнул Богдан брезгливо, перед тем как закрыть папку с делом, — уведите эту мразь, — приказал он конвою.

«Как же так? — думал Богдан. — В одном и том же городе, примерно в одно и то же время живут два ровесника. Обе матери рожали их в муках, любили и желали своим сыновьям только самого лучшего. Оба учились в советской школе, баловались и дрались. Как же так вышло, что один вырос и пожертвовал своей жизнью, сражаясь с огнём, чтобы спасти жителей города, а может быть, и всей страны, а другой в это же самое время идёт и отбирает всё у первого. Но обе матери оплакивают теперь своих детей. В чем же смысл? Где справедливость?»

Он стоял у окна и наблюдал за тем, как проходящие по улице офицеры кормили бродячую собаку остатками своего обеда.

Вдруг отчетливо, как будто он стоял у Богдана за спиной, услышал голос своего первого начальника: «А ты на что? Ты и живёшь для того, чтобы восстановить эту справедливость…»

Замер. Оглянулся. Никого. Бросил взгляд на часы. Семь.

«Надя»…

Быстро сложил дела, над которыми работал, в аккуратную стопку, закрыв её в сейф. Помчался на автобус, следующий по привычному маршруту.

Сказать, что Богдан был расстроен, значит, не сказать ничего. Надя таяла на глазах. Вот уже почти два месяца ежедневно, а если точнее, еженощно молодой человек сидел возле её постели, ухаживал за ней, кормил с ложечки, поил с соломинки, но с каждым днём Надя бледнела и слабела все больше.

— А подай мне, пожалуйста, зеркальце, Богданчик, — попросила она однажды, когда Богдан принёс ей косынку ярко-зелёного цвета — цвета жизни, как считала Надя. Волос у неё почти не осталось, и Богдан предложил состричь торчащие «три волосины в два ряда», на что Надя безразлично согласилась.

— Может, не надо зеркала, Надюш?

— Почему это не надо? — Надя пыталась казаться неунывающей. — Женщина я, в конце концов, или кто?

Он помог девушке сесть, подпёр её, как маленького ребенка, со всех сторон подушками и поднёс зеркало.

Сначала Надя, развернув косынку, игриво закатила глазки и стала примерять её в различных вариациях:

— Вот так… Или так? Богдаш, как лучше? А может, так?

Но вдруг взгляд её застыл. Она всё ещё смотрела в зеркало, но не на своё отражение, а куда-то дальше. Молодой человек тоже заглянул в него. Зеркало тут же отреагировало отражением его похудевшего озабоченного лица. Он пытался понять, на что смотрит Надя, но ничего, кроме спинки кровати и окна, ну, и самой Нади, конечно, не увидел.

— Надюш, ты чего? Не переживай, волосы отрастут.

— Это она, Богданчик. Она пришла за мной…

— Кто она, котёнок?

— Видишь, женщина, красивая… в чёрном платье, видишь? Улыбается. Как тогда, возле Саши…

— Где? Я никого не вижу? Возле какого Саши, возле нашего?

— Нет, — Надя оторвала взгляд от зеркала, — возле Саши Салихова… И возле Наташи тоже…

«Наверное, бредит».

— Ладно, Богдаш, не переживай. Только раз так, то я тебе признаться должна кое в чём. Не хочу держать обман в душе.

— Может, потом, Надюш, позже.

— «Позже» может не быть. Сейчас хочу сказать. Помнишь, когда ты раненый в больнице лежал?

— … а ты ко мне приехала и вылечила в два счета. Как же такое забудешь?

— Да ладно тебе дурачиться. Обманули мы тебя с Костей, с Константином Николаевичем.

— Обманули? Ай-яй-яй, как вам не стыдно?

Богдан сел к Наде на кровать и заключил её в кольцо своих крепких рук, как бы защищая от всех, кто хочет отобрать её у него.

— Тебе тогда письмо пришло. От твоей бывшей жены. А мы тебе его не дали. Оно у меня дома лежит. В книге Агаты Кристи. Ключи потом возьмёшь, ладно?

— Надя, письмо это я прочитал в тот же день. Ты же не очень хорошо его спрятала, а я всё-таки следователь, — он улыбнулся и чмокнул её в то место, где должна быть щека. — Дура она, Ольга. Хотя, признаюсь, поначалу переживал страшно. Жаль, что не смогли мы с Ван Ванычем вывести Губенко на чистую воду. Не по зубам оказался. Но я верю, что время всё расставит по своим местам. Рано или поздно каждый встретится с тем, к чему шёл. А ты что ж, всё время об этом думала?

— Ну да. Я же не знала, что ты такой выдающийся следователь.

— А ты у меня самая-самая красивая…

— У тебя?

— Ну да. И никому я тебя не отдам. Никому-никому!

— И даже смерти?

— А ей в особенности.

И он опять поцеловал её.

«Ох, вряд ли мы сможем тягаться с Ней… — подумала девушка, — она нам тоже не по зубам… И хоть не боюсь я её больше, но менее подходящего момента, чтобы умереть, пожалуй, трудно было бы представить. Всегда, наверное, так… Ну что ж, она хоть и строгая, но такая элегантная, я бы даже сказала — совершенная. Но как бы хотелось пожить ещё… с Богданом…»

Бедную Надю истязали уколами и капельницами, но головные боли усиливались с каждым днем, температура стойко держалась на делении 39 и синяков на теле становилось всё больше.

— Мы делаем всё, что можем, — пожимал плечами уставший пожилой доктор (они привыкли уже к смерти от радиации), — лейкемия — рак крови… что мы можем… Если бы пересадку костного мозга сделать, то, может быть… и то вряд ли… Раньше надо было… Думаю, поздно уже.

— Возьмите мой!

— Ваш ей не совсем подходит, у вас хоть и та же группа крови, но есть ещё и другие показатели, по которым мы подбираем донора… Мы делаем только в тех случая, когда все показатели совместимости совпадают на 100 процентов… Нельзя было ей так долго находиться в зоне… Мне жаль…

Он сожалел, искренне сожалел, но сделать ничего было нельзя…

— Господи, можно я умру, ну пожалуйста, не могу я больше, — услышал Богдан слабый хриплый голос, входя в палату. — Ну забери меня, ты же приходила уже за мной, чего ты ждёшь? Нет сил у меня переносить это больше, забери, не мучь… мало тебе… — перебирала она почти беззвучно обескровленными потрескавшимися губами.

Надю, обессиленную, свесившуюся с кровати, совершенно измученную, опять стошнило в тазик, потом ещё раз…

У Богдана от жалости сжалось сердце.

«О господи, сколько это будет продолжаться… не могу я больше видеть это… А она?! Держаться… Держаться», — приказал он себе.

Её тело сотрясали ужасные спазмы.

— Надюша, милая моя, я здесь, с тобой. Вот, возьми меня за руку.

— Уходи…

Но Богдан присел возле неё, взял тонюсенькие пальчики, похожие на карандаши, зажал в руках и, закрыв глаза, постарался представить, как его жизненная энергия переходит в Надю. Он представил, как серебряный поток его жизненных сил переливается из его рук в Надины. Надо же, чего только не привидится, если фантазия хорошо развита…

«Нет, Надя! Ты не можешь оставить меня тогда, когда я только нашёл тебя и понял, что нет никого ближе на свете. Господи, Мария Ивановна, Николай Гаврилович, прошу вас, помогите ей. Хотите, возьмите мою жизнь! Мамочка, я совсем не помню тебя, но я знаю, ты любила меня, потому что дала мне жизнь… помоги… спаси Надю…»

— Молодой человек, вам кто эта девушка? — врач прятал глаза.

— А что? Это разве важно?

— Да нет, просто хотел предупредить, вы уж готовьтесь …

— Не-е-ет!!!

— Я понимаю… но все-таки…

Богдан с ненавистью посмотрел на доктора.

«Интересно, почему я его ненавижу? Он старался, сделал всё, что мог… А я? Всё ли сделал я?»

— Знаете что? — молодой человек потянул врача из палаты. — Если вы говорите, что ей все равно уже ничего не поможет, почему бы всё-таки не попробовать пересадить ей мой костный мозг. Я напишу вам расписку.

Врач с сомнением посмотрел на Богдана.

— Ну пожалуйста! Я же жить не смогу, если буду думать, что мог попробовать спасти её и не сделал этого. Понимаете? И тогда будет две смерти вместо одной!

— Да, мы уж насмотрелись тут на… это… — развёл руками врач.

Кольцо отчаяния сжало грудь. Руки дрожали, голос звенел, но голова была ясной как никогда.

— Идите, она зовёт вас… Ладно, только я должен получить разрешение от главврача. Если он согласится, то операцию будем делаем часа через два. Подготовиться надо будет.

— Спасибо, доктор. Пожалуйста, уговорите его. Уговорите, пожалуйста…

Бледно-серое лицо сливалось с такой же бледно-серой подушкой. Впавшие щеки, посиневшие губы. Только глаза. Они всё ещё горели живым огнем.

— Надюша!

— Богдаш… — еле слышно прошелестела девушка, и Богдан скорее ощутил, что она назвала его по имени, чем услышал.

— Что, Наденька, я слушаю…

— Я ухожу…

— Нет… Через два часа тебе сделают такую операцию, после которой ты сразу почувствуешь себя лучше…

— Не перебивай меня… пожалуйста… у меня мало сил… Спасибо тебе, что ты со мной в мой… когда я… сейчас… — Надя наконец-то нашла нужное слово, — я хочу, чтобы ты был счастлив… Ты слышишь?

— Но я не могу быть счастливым без тебя! Наденька, понимаешь, это невозможно… — он опять взял её за руку и представил, как он отдаёт ей свою жизнь. — Потерпи, милая, ещё немножко потерпи… Только два часа…

«Почему? Я второй раз готов отдать свою жизнь, чтобы жил другой, любимый мною человек, но ничего не получается? Я продолжаю жить, а Надя умирает! И Иван Иванович! Я что, заколдованный?»

— Ты сможешь… ты будешь… я знаю… — шевелила губами Надя. — Мне сегодня опять Эйнштейн приснился… он гладил меня… целовал в лоб…

Богдан накрыл своими губами Надины губы. Они всё ещё были теплыми, несмотря на то, что посинели и казались безжизненными. Он провел по её губам языком, потом нежно прикусил нижнюю губу… с трудом оторвался…

— Эйнштейн — это хорошо, это очень хорошо, Надюш. Это значит, что мы справимся…

— Спой мне… про звезду… пожалуйста…

— Мне звезда упала на ладошку-у-у, — запел Богдан красивым глубоким баритоном чисто, с чувством. — Я её спросил: «Откуда ты-ы-ы-ы?» — «Дайте мне передохнуть немножко-о-о, я с такой летела высоты-ы-ы…»

— Главный дал добро, — прозвучало над ухом, — идите в манипуляционную, вас тоже подготовить надо.

— «Не смотрите, что не велика я, я умею делать много дее-е-ел…» — допел Богдан.

—  Ну что скажешь?

—  А что тут скажешь… Она моя. А ты чего это мужчиной вырядилась?

—  Хочу соблазнить тебя.

Элегантный, в белоснежной рубашке, до блеска начищенных модных туфлях, таксидо и бабочке, очень пожилой стройный мужчина протянул руку красивой женщине в изысканном, без всяких украшений чёрном платье.

—  Ты же знаешь, это невозможно.

—  Ну почему же, не бывает правил без исключений, — он откинул назад прядь белых волос, спадающих на лоб, — да ты и сама, по-моему, хотела бы узнать, что могло бы быть дальше… Потанцуем?

—  Почему бы и нет… Ты так редко стараешься угодить мне. Воспользуюсь моментом, — тонкий пальчик заправил идеально расчесанные волосы цвета тёмного шоколада за ухо.

Зазвучала музыка: парара-пара-рам…

—  Танго!?

—  А что ж ещё?

Пожилой щёголь подхватил красавицу за талию, страстно прижал к себе, заглянул в холодные голубые глаза своими зелёными.

Пам-пам-пам-пам… пара-ра-ра-ра… пам-пам-пам-пам…

Голова — резко вправо. Прижался к гладкой холодной щеке.

Раз, два, три, четыре — подтянулись, резкий поворот влево.

«Пам-пам-пам-пам…»

Помнишь Коперника? Молодой же ещё был. Учёный, мог бы много полезных для человечества открытий сделать. А в 1829 году, когда я просил отдать мне душу Грибоедова? Писатель, композитор, талантливый человек. Или из современных — Высоцкий… Владимир…

Пам-пам-пам-пам…

Мужчина легко повернул даму, ловко подхватил её талию правой рукой, положив на спину, наклонился над ней в грациозном движении.

—  Что ты этим хочешь сказать? — она почувствовала на своём лице его горячее дыхание.

—  Давай дадим шанс.

—  Если честно, то мне тоже интересно, но лейкемия…

Он резко поднял её, блеснув изумительной улыбкой.

—  О! Нет никого могущественнее тебя… Ты же можешь все.

—  Да ладно льстить-то.

Волосы каштановым фонтаном метались справа налево и назад. Шаги лёгкие, движения грациозные. Если бы кто-то видел эту странную пару, танцующую аргентинский танец страсти, то решил бы, что это победители каких-нибудь международных конкурсов бального танца. Но они не были победителями. А если точнее, они не были победителями конкурсов танцев.

—  Я не льщу. Признаю и склоняюсь, — он грациозно склонил голову. Рубин сверкнул пламенем на пальце, — у меня — Время, у тебя — Вечность. Я — Жизнь. Старая, мудрая, полная энергии. Бывает, честная, иногда — лживая, временами — яркая и веселая, а могу быть и грустной, и серой, порой — святая, но чаще — порочная. Ты — Смерть. Холодная, спокойная, одинокая. Всегда совершенная. Победительница. Последнее слово всегда за тобой. Я признаю это.

Чёткие резкие движения как будто подчёркивали значение слов. Три легких поворота, и он, поймав тонкую талию, притянул женщину к себе.

—  Признаешь? — в голосе, взгляде, позе сквозили сомнения.

—  Конечно. Кто же знает тебя лучше, чем я?

—  Ну… ладно. Договорились. Зовем Душу?

—  Зовем.

Парара-пара-рам. Пам-пам!

«Ну вот, а у меня теперь никакого дела. Десять тысяч лет покоя. Что ж, сама виновата. Размечталась. Если не возвысили меня за две долгие жизни, которые прожила перед Надей, то теперь… Эх, она же ещё так молода… Что может успеть такая маленькая Душа, как я, за столь короткое время? Хотя, мне кажется, что последнее время Надя стала прислушиваться ко мне… Или мне показалось? Нет, думаю, не показалось. Она изменилась. Стала много размышлять над тем, что я ей нашёптывала. Мне стало свободно и комфортно в её теле. Хотя там и тела-то не осталось. Одни кости… Странно, чего ж это меня не зовут? Вот если бы все-таки возвысили, — мечтала Душа, — и интересно, какая я стала»?

Она лёгким облачком поднялась над парком, который отдыхал за зданием больницы. Оглянулась.

О! Фонтан!

Талантливое трогательное сооружение: большой ровный круг-бордюр из известняка-ракушечника. Посредине, на постаменте, трое играющих детей — воплощение здоровья, радости и жизни. Днем вода мелкими струйками разлетается от середины постамента к краям. Сейчас в озере фонтана стояла спокойная чистая вода, в которой отражались деревья, небо, звёзды.

Душа подлетела к фонтану и стала вглядываться в воду. По ней растекались какие-то сияющие серебристо-розовые с голубым переливом волны.

«Наверное, свет из окон больницы падает».

Она перелетела на другую сторону фонтана и увидела шустрого старикашку с растрепанными седыми волосами, вприпрыжку поднимающегося по ступенькам больницы. Он оглянулся и весело помахал ей рукой.

«Чего это он развеселился. Тоже мне — Ангел… Вот где он был всё это время? Почему не отговорил ехать сюда? Какие у него обязанности? Что это вообще за Ангел, если он ничего не решает? Я, правда, тоже ничего не решаю…»

Динь-динь, Динь-динь…

«Ну вот. Всё. Десять тысяч лет! Какой ужас!»

Душа нехотя взлетела над парком, поднялась над городом, влетела в зал Справедливости и оказалась перед Вершителями. Она готова была ко всему, даже к тому, чтобы принять самое страшное наказание: десять тысяч лет бездействия, но когда осмелилась робко посмотреть на Вершителей, растерялась. Она никогда не видела раньше, чтобы они улыбались оба одновременно. Или один, или другой, но чтобы вместе — никогда. Сегодня же они оба: и элегантный серебристоволосый старик, и всегда изысканная молодая партнерша — сияли от счастья и удовлетворения.

—  Я понимаю, что не справилась, — еле слышно зашелестел её голосок. У Души даже на секунду не возник вопрос: а почему, собственно, не справилась?

—  Ты когда в последний раз смотрела на себя в зеркало, Душа? — от удивления расширились глаза у надменной любительницы чёрного.

—  Я видела себя сегодня в воде… в фонтане… — смутилась Душа.

—  Тогда посмотри на себя ещё раз.

Перед Душой возникло прозрачное зеркало, через которое она могла видеть Вершителей, а также и себя в нем.

Сияющая. Розовато-голубая, с небольшими вкраплениями солнечно-жёлтого и сочно-зеленого. Она стала искать серые оттенки, но не могла их найти.

«Это, наверное, потому, что я боюсь увидеть серый», — совершенно растерялась она.

—  Не может быть, — залепетала.

—  Ну почему же не может, — вступил в разговор великолепный, хоть и старый мужчина, — очень даже может.

Душе понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя.

—  Так я… так вы…

—  Да, мы поздравляем тебя, — казалось, морщины на лице мужчины врезались в лицо оттого, что он улыбался так искренне и радостно. Он почти смеялся. Он весь сиял от счастья так же ярко, как на его пальце сиял рубин, — ты переходишь на следующий уровень по Лестнице Совершенства.

Вершители зааплодировали. Зазвучали фанфары: фа-фа-а-а-а!

Душа скромно опустила голову и уставилась в пол. Она отчаянно боялась показать свою радость.

—  Ты что же, не рада? — лукаво скосила свой голубой глаз-льдинку элегантная леди «Совершенство».

—  Я счастлива, но Надя так молода… мы успели немного.

—  Ты не права, Душа. Вспомни: из вечно обиженной девочки, неблагодарной и сомневающейся…

—  Из больной, пьющей, не уважающей смерть…

—  И совершенно не умеющей ценить жизнь девушки…

—  Из пустившейся во все грехи несчастной молодой женщины…

—  Надя превратилась в сильного …

—  Умеющего слушать и слышать…

—  Любить.

—  И главное, прощать счастливого человека.

Вершители говорили по очереди, и поэтому речь не сливалась в один монотонный, ничем особенно не выделяющийся монолог. В этом многозначительном диалоге каждое утверждение звучало, как провозглашение, как музыка, разбитая на такты.

—  Но она так и не стала счастливой, — с грустью вздохнула Душа, — она не успела.

—  Ты уверена? Смотри, — старик опять сверкнул своими рубином и тряхнул платиновой шевелюрой.

Душа увидела сначала город, потом крышу здания больницы, затем палату. В комнате стояли две кровати, вплотную придвинутые друг к дружке. На кроватях — Надя и Богдан. Совершенно счастливый, хоть и немного бледный молодой человек держал девушку за руку. Глаза Нади были закрыты, но порозовевших губ еле заметно коснулась улыбка.

—  Я не понимаю, — растерялась Душа.

Молодая женщина и старик переглянулись, кивнули друг другу, как бы ещё раз подтверждали своё согласие на принятое решение, и мужчина торжественно провозгласил:

—  Мы не только повысили тебя, Душа, на один уровень. Мы, Вершители Судеб, решили дать тебе ещё время для совершенствования. И если Надежда сумеет стать счастливой, если она поймёт, что жизнь дана не для страдания, а для счастья, если она научится быть благодарной смерти потому, что только в сравнении с ней можно постичь очарование и красоту жизни, любить и ценить её во всех проявлениях, то мы повысим тебя ещё на один уровень.

—  А теперь спеши. Тебе пора возвращаться к своим обязанностям.

Вдохновлённая и окрылённая, Душа не стала ждать повторения приказа.

—  Благодарю вас, — склонилась она в почтительном поклоне и взмыла над залом Справедливости, а, достигнув Земли, бережно опустилась в худенькое, почти прозрачное тельце Нади Ярош.

* * *

Они лежали на кроватях, которые растроганные решительным поступком Богдана врачи поставили рядом. Операция прошла успешно. И теперь все надеялись на выздоровление этой мужественной девушки.

Богдан держал Надю за руку вот уже трое суток со дня операции до момента, когда она открыла глаза и, скорее, подумала вслух, чем произнесла:

— Я люблю тебя, Богдан.

— Я люблю тебя, Надя, — ответил он ей чуть громче.

Они не разжимали рук. Смотрели в потолок, улыбались и чувствовали себя совершенно счастливыми.

* * *

Душа опустилась на вершинку сосны, которая росла поблизости от больницы, и посмотрела на звезды.

—  А ещё промолвила мерцая-я-я, — пела она нежным тихим сопрано, — словно колокольчик прозвенел: «Не смотрите, что не велика я-я-я, может быть великим мой уде-е-ел…» (из песни А. Дольского «Исполнение желаний»).