Наденька жила в небольшом украинском городке, росла тихой, незаметной, но любознательной девочкой. Проблем никому не доставляла и казалась счастливым ребёнком. Она знала, что живет у бабушки с дедушкой, что мама уехала, но обещала вернуться за ней. Она ждала. Но время шло, а мама не приезжала. А ей, как и всем детям на свете, ах как хотелось иметь маму. Хотелось прижаться к ней своим маленьким тельцем, чтобы она погладила Наденьку по голове и поцеловала в лобик, — девочка видела, как другие мамы делают это.

Бабушка Маша добрая и хорошая, но она не мама, поэтому Наденьку никогда не гладит, не обнимает и не целует. И девочке казалось, что так и должно быть. Только внутри иногда что-то шевелилось, сжимало горло и щекотало в носу, и от этого хотелось плакать.

Лена поначалу присылала Наденьке открытки с картинками из детских сказок и мультфильмов, а бабушка читала ей эти «письма от мамы». Девочка рисовала рисунки, которые бабушка отсылала, вместе со своими письмами, дочери. А потом и открытки приходить перестали.

Пятилетняя Наденька затосковала. Она никак не могла понять, что же это такое внутри всё время щемит и болит, когда она думает о маме. Что-то такое, отчего глаза застилает туман, что-то, что заставляет девочку всхлипывать, морщить носик, а потом по щекам текут горячие солёные слёзы. Делается страшно и очень больно. В силу своего возраста разобраться в этом девочка не могла и однажды спросила у бабушки:

— Ба, я заболела, сто ли?

— Что у тебя болит, деточка? Где? — Мария Ивановна не на шутку забеспокоилась.

— Я не знаю… Вот тут больно… когда ты мне от мамы письмо цитаешь… — и она положила маленькую пухленькую ручку себе на грудь.

— Там — сердце… а еще — душа…

— А сто такое дуса, ба..? Это сто, червяцёк такой? Он все влемя севелица… А почему он болит? Давай мы ему лекальство дадим?

Бабушка внимательно посмотрела на девочку и ответила, погрустнев:

— Нет от этого лекарства. Не придумали еще…

— А давай мы плидумаем? — радостно воскликнула Наденька. — А потом написем маме, что мы плидумали такое лекалство от дусы, и потом нам дадут плиз. А, ба..?

— Вот вырастешь, станешь большой, умной девочкой и придумаешь такое лекарство. А еще придумаешь лекарство от плохих матерей, которое будут им давать, чтобы все мамы на свете любили своих детей…

— Бабуль, а меня мама любит?

— Любит, — и тихо добавила: — Наверное… Идём, я тебя гречневой кашей накормлю.

— С маслом?

— С маслом…

Глубоко вздохнув, Мария Ивановна заспешила на кухню. Она в свои пятьдесят два года всё еще была красива. Но ужасы Второй мировой войны, через которую ей пришлось пройти вместе со своим мужем, Надиным дедом, Николаем Гавриловичем, сделали её суровой. Небольшие светло-голубые глаза, казалось, никогда не улыбались. Правильной формы овальное лицо, высокий открытый лоб, тонкие красивой формы губы выдавали женщину смелую, с твердым характером, каковой она на самом деле и была. А тут еще и непутёвая дочь!

Подпортила Лена карьеру своему отцу. Орденоносец, кавалер двух орденов Красной Звезды и орденов Славы, член партии, он был отчислен из Военной академии, где учился, и чуть не лишился партбилета. Партийная организация воинской части, где служил Николай Гаврилович, посчитала поведение его дочери аморальным. В советское время партия и правительство боролись за моральную честь народа. Себя эти политические деятели, видимо, к числу народа не причисляли. Им было дозволено иметь жен, заводить любовниц, трахать домработниц. Не в открытую, конечно. Но ведь «шила в мешке не утаишь», об этом знали все. Но обыкновенному человеку — ни-ни! Аморально.

А Лена была девушкой интересной, привлекательной и любила повеселиться. Её частенько видели в компании женатых мужчин. Да и брак с человеком, который на двадцать пять лет старше ее, вызвал пересуды. Но Лена уехала. Время «стёрло» в памяти людей её похождения, и жизнь Марии Ивановны и Николая Гавриловича вернулась в прежнее уравновешенное состояние, с той только разницей, что теперь им приходилось воспитывать внучку.

Одним жарким июльским днем на скамейке возле дома, как водится, сидели местные сплетницы-соседки. Они смотрели, как в песочнице строит пасочки Надя, о чем-то говорили и неодобрительно качали головами. Из-за угла дома показалась Мария Ивановна. Руки её были заняты авоськами — сетками с большими дырками, через которые можно было видеть всё, что туда положили: молоко, кефир, хлеб, овощи и еще что-то замотанное в коричневую бумагу.

Наденька вдруг почувствовала, что то, «что сидело внутри», так сильно зашевелилось, что она не выдержала:

— Мама! Мама! Мама! — вдруг позвала девочка и бросилась навстречу бабушке.

Подбежала. Крепко обхватила маленькими ручками её колени и громко заплакала.

— Это не мама, Наденька, — ехидно сощурила глаза соседка, — это твоя бабушка…

— А мама твоя уехала… бросила тебя и уехала, — не утерпела и вторая сплетница.

Надя вдруг резко повернулась к сидящим женщинам, закинула обе ручки за спину и сказала отчетливо и громко:

— И «мама»! У Алки есть мама. У Саски есть мама. У Натаски тозе. И я хочу, стобы у меня была мама! Вот она — моя мама.

Нежный детский голосок звучал звонко, слёзы вдруг высохли, лицо стало не по-детски серьезным.

— Ох, змеи, — только и смогла вымолвить Мария Ивановна и, так и не обняв и не погладив Наденьку, глянула на соседок с упреком и обидой и быстро вошла в подъезд.

А Надя с тех пор стала называть бабушку мамой, а дедушку- папой. И хоть никто не стал её обнимать и целовать в лобик, «червячок, который «сидел» внутри», стал «шевелиться» не так сильно.

«Ох, что же это такое происходит? Как-то мне страшно и сольно, — думала Душа. — Как-то тесно и все время хочется забраться куда-нибудь подальше, в пятки, и сделаться такой маленькой-малюсенькой… Хорошо, что послушала меня Наденька — сама обняла бабушку. Это я ей подсказала, что надо быть ласковой и любить своих родных. Всех любить надо, но это сложно ещё для ребенка, не каждому взрослому по силам… А вот то, что она стала их мамой и папой называть, — для меня самой новость… Хотя после этого как-то посветлей стало, полегче…»