Спустя часа полтора Богдан сидел в ординаторской скорой помощи и разговаривал с дежурным врачом, который ни в какую не хотел пропускать его к Наде. Доктор, как и Богдан, был молод. Ему хотелось показать этому недавно приехавшему хлыщу-следователю, что он-то тут уже не новичок и какая-никакая, а власть у него имеется. Богдан, устав уговаривать этого голубоглазого нарцисса, пошёл на хитрость.
— Ладно, нельзя — значит, нельзя. Разрешите один звонок, доложусь.
— Звоните, — бросил небрежно, но так и остался сидеть на стуле.
— Лебединский. Слушаю, — пророкотала трубка в ответ после нескольких длинных гудков.
— Товарищ полковник, Владимир Викторович, помогите, пожалуйста…
И уже через двадцать минут, укутавшись в белый халат и бахилы, Богдан сидел возле Надиной кровати на больничной пошарпаной табуретке и смотрел на её бледное, худое, но от этого не менее красивое лицо.
«Ну вот, — думал он, — человек предполагает, а Бог располагает. Рассчитывали на целых два дня, а оно вон как вышло. Это же и в жизни может быть! Думаешь, что молодой ещё и вся жизнь впереди, грешишь, куролесишь, а она — раз… и кончилась. Всё. Как же теперь? Вот только нашёл я тебя, Надюшенька, куда же ты от меня опять уходишь? Милая моя, как же я без тебя? Мне не нужен этот мир без тебя. Пусто в нём. Как в этом городе Припяти. Вроде и город есть, и красивый он, а вроде и нет его вовсе, потому что мёртвый. Так и жизнь моя без тебя: вроде и живу я, а так пусто и мертво в ней, что всё равно, жить или нет. А мне хочется держать тебя в своих руках всю жизнь, целовать, чувствовать тебя. Как бы мне хотелось быть тем человеком, которому ты позволишь делать это. Знаешь, время, которое мы провели вместе, — самое дорогое сокровище в моей жизни, и никто его у меня не сможет отобрать. Но ты не бойся, смелая моя, сильная девочка, возьми мою руку. Знаешь, это рай, когда ты касаешься её. И я всё-всё сделаю для тебя. Ты только позволь мне быть тем человеком, который отдаст свою жизнь взамен твоей. А этого ублюдка я найду. Представляешь, ограбил дом Героя Советского Союза. Человек жизнь свою отдал, спасая таких вот, как он, во время пожара на четвертом блоке, а он… такая сволочь бездушная. Помнишь, ты мне про душу говорила… Вот и Ван Ваныч тоже считал, что есть душа. Только или не у всех она есть, или у одних она белая, а у других — чёрная… Ты, Надюша, обязательно поправишься, но если уж совсем ничего нельзя будет сделать, то, улетая, оставь, пожалуйста, открытой форточку или хотя бы маленькую щелочку, чтобы моя душа могла последовать за твоей», — Богдан посмотрел на Надю и увидел, что она лежит с открытыми глазами и смотрит на него, нежно так…
— Ненавижу больницы, — прошептала.
— Надя, Наденька, — он опустился возле её кровати на колени и поцеловал тонкие холодные пальцы.
— Не надо, Богдаш, не надо, — шептала она еле слышно в ответ.
— Наденька, всё будет хорошо. Ты не беспокойся, я все время буду с тобой. Я к тебе каждый вечер буду приезжать. Ты поправишься, и мы…
— Плёнки…
— Что, милая?
— Прояви плёнки и передай все материалы в мою газету, пожалуйста, чтоб не зря…
— Не беспокойся. Я все сделаю. Я передам. И что это значит, «не зря»? Зря ничего не бывает, — он опять поцеловал её пальцы, — ты только выздоравливай… не умирай, — прошептал в отчаянии, видя, что девушка опять впала в забытьё.
На протяжении ночи Надя несколько раз приходила в себя и опять теряла сознание, засыпала и снова просыпалась. Но каждый раз, когда она открывала глаза, видела перед собой внимательное, обеспокоенное лицо Богдана. Иногда её тошнило. И он подавал ей миску, прикладывал ко лбу мокрое полотенце. Утром её увезли в Киев.
Ул. маршала Жукова, 10. Остановка метро «Дарницкая»
Повторял Богдан, как завороженный, адрес больницы после того, как за носилками с Надей закрылась дверца скорой помощи, увозящей её в столицу.
— Ей даже героя не дадут, — услышал он за спиной хрипловатый голос. Вздрогнул. Оглянулся. Пожилая расплывшаяся женщина в грязном, когда-то белом халате, с ведром и шваброй, с сочувствием смотрела на увозящую Надю машину скорой помощи. Он уже открыл было рот, чтобы сказать резкость этой женщине, но вдруг приказал себе:
«Не раскисать».
Повернулся к санитарке:
— Помолись за нас, мамаша…
Два следующих месяца он жил на автомате, по расписанию курьерского поезда. Весь день искал, находил, допрашивал, заполнял протоколы и свидетельские показания, передавал дела в суды. После работы в начале восьмого вечера садился в автобус, следующий по маршруту Чернобыль — Киев, чтобы наутро в 5:45 направиться в обратный путь.
Он нашёл водителя, который подвозил его с Надей, и постарался доходчиво объяснить ему, что жадность и подлость — два самых больших греха. А уж если они соединены в одном человеке, то тогда это и не человек вовсе. А значит, и нечего ему делать среди нормальных людей. Водитель «газели», коим оказался тридцатилетний угрюмый житель Чернобыля, клялся и божился, что не он разграбил дом лейтенанта Правика, что он только угнал машину, полную барахла. И тот факт, что газель зарегистрирована на имя его тестя, никак не убедил его сказать правду.
— Ты, оказывается, не только жлоб и подлец, ты ещё лжец и трус, — вздохнул Богдан брезгливо, перед тем как закрыть папку с делом, — уведите эту мразь, — приказал он конвою.
«Как же так? — думал Богдан. — В одном и том же городе, примерно в одно и то же время живут два ровесника. Обе матери рожали их в муках, любили и желали своим сыновьям только самого лучшего. Оба учились в советской школе, баловались и дрались. Как же так вышло, что один вырос и пожертвовал своей жизнью, сражаясь с огнём, чтобы спасти жителей города, а может быть, и всей страны, а другой в это же самое время идёт и отбирает всё у первого. Но обе матери оплакивают теперь своих детей. В чем же смысл? Где справедливость?»
Он стоял у окна и наблюдал за тем, как проходящие по улице офицеры кормили бродячую собаку остатками своего обеда.
Вдруг отчетливо, как будто он стоял у Богдана за спиной, услышал голос своего первого начальника: «А ты на что? Ты и живёшь для того, чтобы восстановить эту справедливость…»
Замер. Оглянулся. Никого. Бросил взгляд на часы. Семь.
«Надя»…
Быстро сложил дела, над которыми работал, в аккуратную стопку, закрыв её в сейф. Помчался на автобус, следующий по привычному маршруту.
Сказать, что Богдан был расстроен, значит, не сказать ничего. Надя таяла на глазах. Вот уже почти два месяца ежедневно, а если точнее, еженощно молодой человек сидел возле её постели, ухаживал за ней, кормил с ложечки, поил с соломинки, но с каждым днём Надя бледнела и слабела все больше.
— А подай мне, пожалуйста, зеркальце, Богданчик, — попросила она однажды, когда Богдан принёс ей косынку ярко-зелёного цвета — цвета жизни, как считала Надя. Волос у неё почти не осталось, и Богдан предложил состричь торчащие «три волосины в два ряда», на что Надя безразлично согласилась.
— Может, не надо зеркала, Надюш?
— Почему это не надо? — Надя пыталась казаться неунывающей. — Женщина я, в конце концов, или кто?
Он помог девушке сесть, подпёр её, как маленького ребенка, со всех сторон подушками и поднёс зеркало.
Сначала Надя, развернув косынку, игриво закатила глазки и стала примерять её в различных вариациях:
— Вот так… Или так? Богдаш, как лучше? А может, так?
Но вдруг взгляд её застыл. Она всё ещё смотрела в зеркало, но не на своё отражение, а куда-то дальше. Молодой человек тоже заглянул в него. Зеркало тут же отреагировало отражением его похудевшего озабоченного лица. Он пытался понять, на что смотрит Надя, но ничего, кроме спинки кровати и окна, ну, и самой Нади, конечно, не увидел.
— Надюш, ты чего? Не переживай, волосы отрастут.
— Это она, Богданчик. Она пришла за мной…
— Кто она, котёнок?
— Видишь, женщина, красивая… в чёрном платье, видишь? Улыбается. Как тогда, возле Саши…
— Где? Я никого не вижу? Возле какого Саши, возле нашего?
— Нет, — Надя оторвала взгляд от зеркала, — возле Саши Салихова… И возле Наташи тоже…
«Наверное, бредит».
— Ладно, Богдаш, не переживай. Только раз так, то я тебе признаться должна кое в чём. Не хочу держать обман в душе.
— Может, потом, Надюш, позже.
— «Позже» может не быть. Сейчас хочу сказать. Помнишь, когда ты раненый в больнице лежал?
— … а ты ко мне приехала и вылечила в два счета. Как же такое забудешь?
— Да ладно тебе дурачиться. Обманули мы тебя с Костей, с Константином Николаевичем.
— Обманули? Ай-яй-яй, как вам не стыдно?
Богдан сел к Наде на кровать и заключил её в кольцо своих крепких рук, как бы защищая от всех, кто хочет отобрать её у него.
— Тебе тогда письмо пришло. От твоей бывшей жены. А мы тебе его не дали. Оно у меня дома лежит. В книге Агаты Кристи. Ключи потом возьмёшь, ладно?
— Надя, письмо это я прочитал в тот же день. Ты же не очень хорошо его спрятала, а я всё-таки следователь, — он улыбнулся и чмокнул её в то место, где должна быть щека. — Дура она, Ольга. Хотя, признаюсь, поначалу переживал страшно. Жаль, что не смогли мы с Ван Ванычем вывести Губенко на чистую воду. Не по зубам оказался. Но я верю, что время всё расставит по своим местам. Рано или поздно каждый встретится с тем, к чему шёл. А ты что ж, всё время об этом думала?
— Ну да. Я же не знала, что ты такой выдающийся следователь.
— А ты у меня самая-самая красивая…
— У тебя?
— Ну да. И никому я тебя не отдам. Никому-никому!
— И даже смерти?
— А ей в особенности.
И он опять поцеловал её.
«Ох, вряд ли мы сможем тягаться с Ней… — подумала девушка, — она нам тоже не по зубам… И хоть не боюсь я её больше, но менее подходящего момента, чтобы умереть, пожалуй, трудно было бы представить. Всегда, наверное, так… Ну что ж, она хоть и строгая, но такая элегантная, я бы даже сказала — совершенная. Но как бы хотелось пожить ещё… с Богданом…»
Бедную Надю истязали уколами и капельницами, но головные боли усиливались с каждым днем, температура стойко держалась на делении 39 и синяков на теле становилось всё больше.
— Мы делаем всё, что можем, — пожимал плечами уставший пожилой доктор (они привыкли уже к смерти от радиации), — лейкемия — рак крови… что мы можем… Если бы пересадку костного мозга сделать, то, может быть… и то вряд ли… Раньше надо было… Думаю, поздно уже.
— Возьмите мой!
— Ваш ей не совсем подходит, у вас хоть и та же группа крови, но есть ещё и другие показатели, по которым мы подбираем донора… Мы делаем только в тех случая, когда все показатели совместимости совпадают на 100 процентов… Нельзя было ей так долго находиться в зоне… Мне жаль…
Он сожалел, искренне сожалел, но сделать ничего было нельзя…
— Господи, можно я умру, ну пожалуйста, не могу я больше, — услышал Богдан слабый хриплый голос, входя в палату. — Ну забери меня, ты же приходила уже за мной, чего ты ждёшь? Нет сил у меня переносить это больше, забери, не мучь… мало тебе… — перебирала она почти беззвучно обескровленными потрескавшимися губами.
Надю, обессиленную, свесившуюся с кровати, совершенно измученную, опять стошнило в тазик, потом ещё раз…
У Богдана от жалости сжалось сердце.
«О господи, сколько это будет продолжаться… не могу я больше видеть это… А она?! Держаться… Держаться», — приказал он себе.
Её тело сотрясали ужасные спазмы.
— Надюша, милая моя, я здесь, с тобой. Вот, возьми меня за руку.
— Уходи…
Но Богдан присел возле неё, взял тонюсенькие пальчики, похожие на карандаши, зажал в руках и, закрыв глаза, постарался представить, как его жизненная энергия переходит в Надю. Он представил, как серебряный поток его жизненных сил переливается из его рук в Надины. Надо же, чего только не привидится, если фантазия хорошо развита…
«Нет, Надя! Ты не можешь оставить меня тогда, когда я только нашёл тебя и понял, что нет никого ближе на свете. Господи, Мария Ивановна, Николай Гаврилович, прошу вас, помогите ей. Хотите, возьмите мою жизнь! Мамочка, я совсем не помню тебя, но я знаю, ты любила меня, потому что дала мне жизнь… помоги… спаси Надю…»
— Молодой человек, вам кто эта девушка? — врач прятал глаза.
— А что? Это разве важно?
— Да нет, просто хотел предупредить, вы уж готовьтесь …
— Не-е-ет!!!
— Я понимаю… но все-таки…
Богдан с ненавистью посмотрел на доктора.
«Интересно, почему я его ненавижу? Он старался, сделал всё, что мог… А я? Всё ли сделал я?»
— Знаете что? — молодой человек потянул врача из палаты. — Если вы говорите, что ей все равно уже ничего не поможет, почему бы всё-таки не попробовать пересадить ей мой костный мозг. Я напишу вам расписку.
Врач с сомнением посмотрел на Богдана.
— Ну пожалуйста! Я же жить не смогу, если буду думать, что мог попробовать спасти её и не сделал этого. Понимаете? И тогда будет две смерти вместо одной!
— Да, мы уж насмотрелись тут на… это… — развёл руками врач.
Кольцо отчаяния сжало грудь. Руки дрожали, голос звенел, но голова была ясной как никогда.
— Идите, она зовёт вас… Ладно, только я должен получить разрешение от главврача. Если он согласится, то операцию будем делаем часа через два. Подготовиться надо будет.
— Спасибо, доктор. Пожалуйста, уговорите его. Уговорите, пожалуйста…
Бледно-серое лицо сливалось с такой же бледно-серой подушкой. Впавшие щеки, посиневшие губы. Только глаза. Они всё ещё горели живым огнем.
— Надюша!
— Богдаш… — еле слышно прошелестела девушка, и Богдан скорее ощутил, что она назвала его по имени, чем услышал.
— Что, Наденька, я слушаю…
— Я ухожу…
— Нет… Через два часа тебе сделают такую операцию, после которой ты сразу почувствуешь себя лучше…
— Не перебивай меня… пожалуйста… у меня мало сил… Спасибо тебе, что ты со мной в мой… когда я… сейчас… — Надя наконец-то нашла нужное слово, — я хочу, чтобы ты был счастлив… Ты слышишь?
— Но я не могу быть счастливым без тебя! Наденька, понимаешь, это невозможно… — он опять взял её за руку и представил, как он отдаёт ей свою жизнь. — Потерпи, милая, ещё немножко потерпи… Только два часа…
«Почему? Я второй раз готов отдать свою жизнь, чтобы жил другой, любимый мною человек, но ничего не получается? Я продолжаю жить, а Надя умирает! И Иван Иванович! Я что, заколдованный?»
— Ты сможешь… ты будешь… я знаю… — шевелила губами Надя. — Мне сегодня опять Эйнштейн приснился… он гладил меня… целовал в лоб…
Богдан накрыл своими губами Надины губы. Они всё ещё были теплыми, несмотря на то, что посинели и казались безжизненными. Он провел по её губам языком, потом нежно прикусил нижнюю губу… с трудом оторвался…
— Эйнштейн — это хорошо, это очень хорошо, Надюш. Это значит, что мы справимся…
— Спой мне… про звезду… пожалуйста…
— Мне звезда упала на ладошку-у-у, — запел Богдан красивым глубоким баритоном чисто, с чувством. — Я её спросил: «Откуда ты-ы-ы-ы?» — «Дайте мне передохнуть немножко-о-о, я с такой летела высоты-ы-ы…»
— Главный дал добро, — прозвучало над ухом, — идите в манипуляционную, вас тоже подготовить надо.
— «Не смотрите, что не велика я, я умею делать много дее-е-ел…» — допел Богдан.
— Ну что скажешь?
— А что тут скажешь… Она моя. А ты чего это мужчиной вырядилась?
— Хочу соблазнить тебя.
Элегантный, в белоснежной рубашке, до блеска начищенных модных туфлях, таксидо и бабочке, очень пожилой стройный мужчина протянул руку красивой женщине в изысканном, без всяких украшений чёрном платье.
— Ты же знаешь, это невозможно.
— Ну почему же, не бывает правил без исключений, — он откинул назад прядь белых волос, спадающих на лоб, — да ты и сама, по-моему, хотела бы узнать, что могло бы быть дальше… Потанцуем?
— Почему бы и нет… Ты так редко стараешься угодить мне. Воспользуюсь моментом, — тонкий пальчик заправил идеально расчесанные волосы цвета тёмного шоколада за ухо.
Зазвучала музыка: парара-пара-рам…
— Танго!?
— А что ж ещё?
Пожилой щёголь подхватил красавицу за талию, страстно прижал к себе, заглянул в холодные голубые глаза своими зелёными.
Пам-пам-пам-пам… пара-ра-ра-ра… пам-пам-пам-пам…
Голова — резко вправо. Прижался к гладкой холодной щеке.
Раз, два, три, четыре — подтянулись, резкий поворот влево.
«Пам-пам-пам-пам…»
Помнишь Коперника? Молодой же ещё был. Учёный, мог бы много полезных для человечества открытий сделать. А в 1829 году, когда я просил отдать мне душу Грибоедова? Писатель, композитор, талантливый человек. Или из современных — Высоцкий… Владимир…
Пам-пам-пам-пам…
Мужчина легко повернул даму, ловко подхватил её талию правой рукой, положив на спину, наклонился над ней в грациозном движении.
— Что ты этим хочешь сказать? — она почувствовала на своём лице его горячее дыхание.
— Давай дадим шанс.
— Если честно, то мне тоже интересно, но лейкемия…
Он резко поднял её, блеснув изумительной улыбкой.
— О! Нет никого могущественнее тебя… Ты же можешь все.
— Да ладно льстить-то.
Волосы каштановым фонтаном метались справа налево и назад. Шаги лёгкие, движения грациозные. Если бы кто-то видел эту странную пару, танцующую аргентинский танец страсти, то решил бы, что это победители каких-нибудь международных конкурсов бального танца. Но они не были победителями. А если точнее, они не были победителями конкурсов танцев.
— Я не льщу. Признаю и склоняюсь, — он грациозно склонил голову. Рубин сверкнул пламенем на пальце, — у меня — Время, у тебя — Вечность. Я — Жизнь. Старая, мудрая, полная энергии. Бывает, честная, иногда — лживая, временами — яркая и веселая, а могу быть и грустной, и серой, порой — святая, но чаще — порочная. Ты — Смерть. Холодная, спокойная, одинокая. Всегда совершенная. Победительница. Последнее слово всегда за тобой. Я признаю это.
Чёткие резкие движения как будто подчёркивали значение слов. Три легких поворота, и он, поймав тонкую талию, притянул женщину к себе.
— Признаешь? — в голосе, взгляде, позе сквозили сомнения.
— Конечно. Кто же знает тебя лучше, чем я?
— Ну… ладно. Договорились. Зовем Душу?
— Зовем.
Парара-пара-рам. Пам-пам!
«Ну вот, а у меня теперь никакого дела. Десять тысяч лет покоя. Что ж, сама виновата. Размечталась. Если не возвысили меня за две долгие жизни, которые прожила перед Надей, то теперь… Эх, она же ещё так молода… Что может успеть такая маленькая Душа, как я, за столь короткое время? Хотя, мне кажется, что последнее время Надя стала прислушиваться ко мне… Или мне показалось? Нет, думаю, не показалось. Она изменилась. Стала много размышлять над тем, что я ей нашёптывала. Мне стало свободно и комфортно в её теле. Хотя там и тела-то не осталось. Одни кости… Странно, чего ж это меня не зовут? Вот если бы все-таки возвысили, — мечтала Душа, — и интересно, какая я стала»?
Она лёгким облачком поднялась над парком, который отдыхал за зданием больницы. Оглянулась.
О! Фонтан!
Талантливое трогательное сооружение: большой ровный круг-бордюр из известняка-ракушечника. Посредине, на постаменте, трое играющих детей — воплощение здоровья, радости и жизни. Днем вода мелкими струйками разлетается от середины постамента к краям. Сейчас в озере фонтана стояла спокойная чистая вода, в которой отражались деревья, небо, звёзды.
Душа подлетела к фонтану и стала вглядываться в воду. По ней растекались какие-то сияющие серебристо-розовые с голубым переливом волны.
«Наверное, свет из окон больницы падает».
Она перелетела на другую сторону фонтана и увидела шустрого старикашку с растрепанными седыми волосами, вприпрыжку поднимающегося по ступенькам больницы. Он оглянулся и весело помахал ей рукой.
«Чего это он развеселился. Тоже мне — Ангел… Вот где он был всё это время? Почему не отговорил ехать сюда? Какие у него обязанности? Что это вообще за Ангел, если он ничего не решает? Я, правда, тоже ничего не решаю…»
Динь-динь, Динь-динь…
«Ну вот. Всё. Десять тысяч лет! Какой ужас!»
Душа нехотя взлетела над парком, поднялась над городом, влетела в зал Справедливости и оказалась перед Вершителями. Она готова была ко всему, даже к тому, чтобы принять самое страшное наказание: десять тысяч лет бездействия, но когда осмелилась робко посмотреть на Вершителей, растерялась. Она никогда не видела раньше, чтобы они улыбались оба одновременно. Или один, или другой, но чтобы вместе — никогда. Сегодня же они оба: и элегантный серебристоволосый старик, и всегда изысканная молодая партнерша — сияли от счастья и удовлетворения.
— Я понимаю, что не справилась, — еле слышно зашелестел её голосок. У Души даже на секунду не возник вопрос: а почему, собственно, не справилась?
— Ты когда в последний раз смотрела на себя в зеркало, Душа? — от удивления расширились глаза у надменной любительницы чёрного.
— Я видела себя сегодня в воде… в фонтане… — смутилась Душа.
— Тогда посмотри на себя ещё раз.
Перед Душой возникло прозрачное зеркало, через которое она могла видеть Вершителей, а также и себя в нем.
Сияющая. Розовато-голубая, с небольшими вкраплениями солнечно-жёлтого и сочно-зеленого. Она стала искать серые оттенки, но не могла их найти.
«Это, наверное, потому, что я боюсь увидеть серый», — совершенно растерялась она.
— Не может быть, — залепетала.
— Ну почему же не может, — вступил в разговор великолепный, хоть и старый мужчина, — очень даже может.
Душе понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя.
— Так я… так вы…
— Да, мы поздравляем тебя, — казалось, морщины на лице мужчины врезались в лицо оттого, что он улыбался так искренне и радостно. Он почти смеялся. Он весь сиял от счастья так же ярко, как на его пальце сиял рубин, — ты переходишь на следующий уровень по Лестнице Совершенства.
Вершители зааплодировали. Зазвучали фанфары: фа-фа-а-а-а!
Душа скромно опустила голову и уставилась в пол. Она отчаянно боялась показать свою радость.
— Ты что же, не рада? — лукаво скосила свой голубой глаз-льдинку элегантная леди «Совершенство».
— Я счастлива, но Надя так молода… мы успели немного.
— Ты не права, Душа. Вспомни: из вечно обиженной девочки, неблагодарной и сомневающейся…
— Из больной, пьющей, не уважающей смерть…
— И совершенно не умеющей ценить жизнь девушки…
— Из пустившейся во все грехи несчастной молодой женщины…
— Надя превратилась в сильного …
— Умеющего слушать и слышать…
— Любить.
— И главное, прощать счастливого человека.
Вершители говорили по очереди, и поэтому речь не сливалась в один монотонный, ничем особенно не выделяющийся монолог. В этом многозначительном диалоге каждое утверждение звучало, как провозглашение, как музыка, разбитая на такты.
— Но она так и не стала счастливой, — с грустью вздохнула Душа, — она не успела.
— Ты уверена? Смотри, — старик опять сверкнул своими рубином и тряхнул платиновой шевелюрой.
Душа увидела сначала город, потом крышу здания больницы, затем палату. В комнате стояли две кровати, вплотную придвинутые друг к дружке. На кроватях — Надя и Богдан. Совершенно счастливый, хоть и немного бледный молодой человек держал девушку за руку. Глаза Нади были закрыты, но порозовевших губ еле заметно коснулась улыбка.
— Я не понимаю, — растерялась Душа.
Молодая женщина и старик переглянулись, кивнули друг другу, как бы ещё раз подтверждали своё согласие на принятое решение, и мужчина торжественно провозгласил:
— Мы не только повысили тебя, Душа, на один уровень. Мы, Вершители Судеб, решили дать тебе ещё время для совершенствования. И если Надежда сумеет стать счастливой, если она поймёт, что жизнь дана не для страдания, а для счастья, если она научится быть благодарной смерти потому, что только в сравнении с ней можно постичь очарование и красоту жизни, любить и ценить её во всех проявлениях, то мы повысим тебя ещё на один уровень.
— А теперь спеши. Тебе пора возвращаться к своим обязанностям.
Вдохновлённая и окрылённая, Душа не стала ждать повторения приказа.
— Благодарю вас, — склонилась она в почтительном поклоне и взмыла над залом Справедливости, а, достигнув Земли, бережно опустилась в худенькое, почти прозрачное тельце Нади Ярош.
* * *
Они лежали на кроватях, которые растроганные решительным поступком Богдана врачи поставили рядом. Операция прошла успешно. И теперь все надеялись на выздоровление этой мужественной девушки.
Богдан держал Надю за руку вот уже трое суток со дня операции до момента, когда она открыла глаза и, скорее, подумала вслух, чем произнесла:
— Я люблю тебя, Богдан.
— Я люблю тебя, Надя, — ответил он ей чуть громче.
Они не разжимали рук. Смотрели в потолок, улыбались и чувствовали себя совершенно счастливыми.
* * *
Душа опустилась на вершинку сосны, которая росла поблизости от больницы, и посмотрела на звезды.
— А ещё промолвила мерцая-я-я, — пела она нежным тихим сопрано, — словно колокольчик прозвенел: «Не смотрите, что не велика я-я-я, может быть великим мой уде-е-ел…» (из песни А. Дольского «Исполнение желаний»).
