Говорят, что перед смертью у человека перед глазами проносится вся его жизнь. Конечно, если есть что вспоминать. Некоторые воспоминания настолько тяжелы и неприятны, что лучше уж их перед кончиной и не вспоминать вовсе. Голым ребенок приходит на этот свет, через некоторое количество лет отдает концы, оставляя потомкам все, что нажито непосильным трудом. Берет с собой только опыт жизни, накопленный за столько годов, сколько было отпущено. А на пороге окончательной и безоговорочной гибели, вдруг, в ускоренном режиме просматривает, как видеофильм, свой творческий отчет о пройденном пути. Остается один на один с совестью, голос которой в этот, критический, момент уже никакими отговорками и оппортунизмом не заглушить.

Что видят матери? Выросших детей. Отцы? Вклад в благополучие своей семьи. Что наблюдают женщины? Посторонних мужчин, очарованных и упавших к ним в ноги. Мужчины? Запутавшихся и обманутых женщин. Что мнится политикам? Мальчики кровавые в глазах. Что узреют врачи? Пациентов, на которых они плюнули. Гаишники? Взятки, мзду, вымогательство. Что пронесется перед очами таксистов? Деньги, деньги, деньги. Менты? Наручники, порванный рот, работа, доставляющая кайф — дубинкой. Что привидится журналистам? Обман, клевета и злоба. Ворам? Горе людей, обкраденных ими. А убийцы увидят все свои жертвы. И только Лицедеям не понять, что же это им пригрезилось: то ли их жизнь, то ли жизни их ролей.

Голова у Ромуальда просто раскалывалась, но он успел просмотреть всю «пленку» от начала до конца. Теперь он знал, в чем придется каяться, а что согреет его душу. Жизнь — это просто божественный дар, если не быть поглощенным «суетой и томлением духа».

 

2

Однажды поблизости от их города снимали фильму. Назывался он «И на камнях растут деревья». Все они с парнями бегали смотреть, как среди скал и сосен ходят, бродят, грусть наводят норвежские актеры в колпаках с рогами на головах и мехом наружу безрукавках. Тут же обретался, глядя на всех дикими глазами, молодой актер Ташков. «В роль вживается», — говорили пацаны между собой и с пониманием кивали головами. Режиссер Ростоцкий давал пояснения дядькам в красивых джинсах, женщины с очень серьезными глазами переводили. Впрочем, и сам он выглядел очень по-иностранному.

Однако самым интересным было оружие. Оно валялось в куче у фургона и манило провинциальных мальчишек к себе. Топоры и мечи, луки и копья, щиты и кольчуги — все это самим прозаичным образом лежало под соснами и почти не охранялось. Ребята в сотый раз сговаривались между собой, как нужно действовать, чтобы прокрасться поближе, кто должен отвлекать, но все как-то не хватало решимости.

— А ну-ка, пацаны, помогите перетащить весь этот ворох поближе к озеру, — внезапно сказал бородатый дядька. Он, словно из ниоткуда, возник перед подростками.

Мальчишки потеряли дар речи.

— Давайте, давайте, а то блестите тут глазами — того и гляди искры посыплются. А пожар нам тут как раз и не нужен, — продолжил дядька и пошел, прихрамывая к арсеналу. — Вы ж не туркмены, ничего не возьмете?

— А что, туркмены оружие крадут? — зачем-то спросил Ромуальд, представив, как, почему-то, девочки-туркменки, с миллионом косичек в волосах, бросив танцевать под бубен и домбру, толпой пробегают мимо, походя хватая топоры и мечи.

— Да, там глаз, да глаз нужен, — ответил бородач.

— Господа! — закричал вдруг самый маленький, а потому самый быстрый, мальчишка. — Топоры-то резиновые! И наконечники копий тоже!

Все бросились пробовать на ощупь грозное оружие.

— У, мечи вроде бы деревянные! — донеслось оттуда. — А кольчуги пластмассовые! И шлемы!

Дядька потешался вовсю, хлопая себя по бедрам:

— Господа, говоришь!

Отсмеявшись, он сказал:

— Так вот, господа, не верьте глазам своим!

Позднее, через пару лет, Ромуальд и парни бегали в местный кинотеатр, где показывали «И на камнях растут деревья». Все выглядело очень пристойно — Ростоцкий умел снимать убедительно, правдоподобно и очень стильно. Смотрели по нескольку раз, благо билеты были по 20 копеек за серию, приглядывались, всматривались что было сил, но так никто и не смог обличить, что оружие было бутафорским. Даже Кукша был настоящим, а не отрешенным от начала золотых восьмидесятых актером Ташковым.

Слова того неизвестного бородатого запали в душу, сделавшись чуть ли не жизненным лозунгом: «Господа, не верьте глазам своим».

Ромуальд начал их повторять про себя, когда непонятным никому образом завязал со школой и поступил в Петрозаводское речное училище. Отличники и хорошисты должны были заканчивать десять классов, а не отвлекаться на техникумы и училища.

Но тогда так просто сложились обстоятельства. Мама и отец разошлись. Это произошло вполне прилично, они не стали врагами, Ромуальд постоянно навещал отца, прекрасно понимая, что вмешиваться в отношения взрослых между собой нельзя. Но отец начал пить.

Весь свой последний школьный восьмой класс Ромуальд очень переживал. Ему было невмоготу видеть своего сильного и веселого родителя, каким он его всегда помнил, с потухшим взглядом и опущенными плечами. Потом отца выгнала женщина, с которой он жил, потом его выгнали с работы.

Ромуальд начал время от времени носить отцу в барак на окраине, где он заселился, сэкономленные на школьных завтраках и обедах деньги — 3 рубля в неделю. Тот брал их, стряхивая слезы на обшарпанный серый пол. Одежда родителя очень быстро ветшала, наверно от пота. Кое-как поливая себя водой прямо в комнате в тазик, дочиста не вымыться. Тогда не было бомжей, шныряющих по помойкам, поэтому такая мысль не смогла появиться в его голове. Но то, во что за каких-то полтора года превратился отец, очень бросалось в глаза даже на фоне обычных работяг-алкоголиков. Ромуальд готов был кричать от отчаяния и жалости, но, с другой стороны, проходил мимо, пряча глаза, если доводилось нечаянно встретиться своей компанией с ним на улице.

С матерью про это они не говорили. Может быть, она и ничего не знала, у нее появился другой мужчина, жизнь была налажена. И Ромуальд, боясь ее слез, ничего не рассказывал про свои встречи.

Сдав на «отлично» все экзамены за восьмилетку, он тайно поехал в столичный губернский город и там сдал документы в «речку». Приняли его если не с распростертыми объятиями, то, во всяком случае, боялись спугнуть до самого зачисления: освободили от вступительных экзаменов и, получив справку с медкомиссии о годности к плавсоставу, отпустили домой, не предоставляя возможности даже познакомиться с казармой, как таковой. Ромуальд решил, что море позволит ему содержать несчастного папашку, может быть, даже и вылечить его пагубную страсть.

Мама известие о том, что сын не будет продолжать учебу в школе вместе со всеми остальными ребятами, восприняла спокойно. Закрыла глаза рукой и заплакала. «Слава богу, что не кричит, не ругается, не бросается посудой и не качается на люстре», — подумал Ромуальд, но не сдержался и заплакал сам.

— Какой же ты у меня стал самостоятельный, Ромка, — сказала она, обняв сына. — Какой же ты большой!

Ромуальд предполагал, что теперь, на полном государственном обеспечении, да еще со стипендией в семь рублей, он сможет экономить больше средств, чтобы передавать хоть раз в месяц отцу. Мама дала на первый месяц перед отъездом целых семьдесят рублей. Ромуальд планировал на них прожить до Нового года, все остальные деньги откладывая на отцовскую «пенсию». Он и не знал, что в первую же ночь в казарме, он лишится не только этой немалой по тем временам суммы, но и хороших чешских кроссовок и наручных часов. Но уже на День Великой Октябрьской Социалистической революции 7 ноября все это к нему вернется, даже больше.

— Слоны, вешайтесь! — заревел кто-то под дверью, и в кубрике включили свет.

Первокурсники, вчерашние школьники, стали непонимающе переглядываться между собой, не пытаясь, однако, подняться с кроватей.

— А ну, бегом, в коридор строиться, — проорал кто-то маленький круглоголовый в полосатой майке.

— Зачем? — поинтересовался один из лежащих.

Конечно, им довелось услышать, что первогодкам живется поначалу непросто. Наряды там, пища непривычная, распорядок дня, домой охота. Иногда даже старшекурсники припахивают. Но, чтобы это все началось сразу же в первую ночь, без всякой подготовки — в это не верилось.

Отвечать никто не стал. Задавшего вопрос перевернули вместе с кроватью, причем, лежащий на втором ярусе парнишка от неожиданности улетел к батарее, клюнул носом одну из батарейных секций и начал заливать все вокруг себя кровью, дико вращая глазами и крутя в разные стороны головой.

Первокурсники быстрее ветра вылетели в коридор и там, ежась и почесываясь, разобрались по парам. Им казалось, что они построились. За ногу выволокли парня, пускающего кровавые пузыри. Ему чудилось, что по полученной инвалидности построение теперь к нему не относится. Напрасно.

— Слоны! Вешайтесь! — снова повторил вышедший вперед крепкий черноволосый курсант. Он был одет в полную курсантскую форму, отутюженную и чистую. От этого он переставал быть человеком, он был изображением с плаката в холле училища.

— Первая шеренга — получить инвентарь и мыть лестницы, — сказал он не терпящим возражений тоном. — Вторая — в столовую.

— Снова кушать? — спросил кто-то из строя.

Его сразу выволокли перед товарищами, сунули кулаком под ребра и толкнули к стене. Он с отчетливым стуком врезался в рисунок, где персонаж мультика про Чунга-Чангу, а точнее, пароходик «Чижик» из фальштрубы выдувал лозунг: «Голубые дороги России». Уж кто, как не голубые, дороже всех для России-матушки.

Когда Ромуальд сотоварищи вернулись обратно в свой кубрик, то он с прискорбием заметил, что его прикроватная тумбочка, иначе, по-флотски, говоря, рундук, стал легче на семьдесят кровных рублей, часы и выложенных на нижнюю полочку кроссовок. Обувь он почему-то не решился сдать вместе с остальными гражданскими вещами каптенармусу.

Другие его сокамерники тоже порадовали себя отсутствием чего-то, что было особенно дорого: новая зубная щетка, журнал «За рулем» с описанием всех преимуществ автомобиля «Таврия», шерстяные носки лишь с одним укусом моли и прочее. И у всех, кто беззаботно выложил деньги, включая мелочь, они волшебным образом растворились в пространстве.

Ощущение пропажи было ошеломляющим. Казалось, ничего не пропало, а просто закатилось куда-то в щель, сдулось сквозняком, или по ошибке попало в чужие руки. Стоит только немного подождать — и добрые ребята принесут с извиняющейся улыбкой.

Но ждать долго было невмоготу, поэтому Ромуальд, как наиболее пострадавший, отправился на «тумбочку», где дневальный контролировал весь порядок в расположении.

— Чего надо? — не очень вежливо спросил тот, что не так давно выступал с пламенной речью, черноволосый и опрятный.

— Понимаете, тут произошла какая-то ошибка, — начал Ромуальд, скрестив для храбрости руки за спиной.

— Самая большая ошибка — это если ты сейчас не испаришься отсюда, — проговорил курсант и скрестил руки на груди.

Ромуальд чуть было не стал перекрещивать свои ноги, но вовремя сообразил, что потеряет равновесие и упадет.

— Вы послушайте: у нас из комнаты пропали деньги, кое-какие личные вещи, — сказал он.

— Не из комнаты, карась, а из кубрика, — уточнил парень и внезапно сузил в бешенстве глаза. — Мне твои пропажи по барабану. Пошел отсюда!

И внезапно, без всякого предупреждения, ударил носком своего курсантского ботинка Ромуальда прямо между ног. Это было больно. Да что там — это было очень больно! Других ударов он уже не ощутил, хотя потом, по образовавшимся на теле синякам определил, что они тоже имели место.

Пока он валялся на полу, перекатываясь в согнутом положении с бока на бок, зажмурив глаза и пытаясь не голосить, вокруг появились еще люди.

— Чего, Бэн, вальтует? — поинтересовался один.

— Совсем обнаглели караси — первый день в системе, а им уже личные деньги подавай! — ответил тот, что свалил несчастного Ромуальда. — Сейчас я его вообще урою!

Боль медленно отступала, уже можно было раскрыть глаза и выдохнуть весь воздух, что скопился в легких, пока хозяином тела был паралич страдания. Вместе с этим пришло осознание того, что все их пропажи были совсем неслучайны. И тут же откуда-то из глубины души, доселе никак и никогда себя не проявлявшая, поднялась багровая ярость. Конечно, тогда Ромуальд еще не мог дать этому своему чувству такое определение, название пришло позднее, когда довелось прочитать один из рассказов Джека Лондона.

Он медленно встал на ноги, все еще не в силах полностью разогнуться, и мрачно проговорил, глядя в глаза своему обидчику:

— Ты сам мне принесешь мои деньги, сука. Не пройдет и нескольких месяцев.

— Ты слыхал, Бэн, он еще и угрожает! — сказал кто-то. — В натуре, вальтуют караси.

Но Ромуальд уже повернулся к ним спиной и, ступая маленькими шагами, пошел в свой кубрик. Ударить в спину почему-то никто не решился.

 

3

Привыкнуть к новому распорядку дня оказалось сложнее всего. Никакого свободного времени попросту не существовало. С другой стороны, это было и не так уж и плохо. Некогда было тосковать по дому. Учеба была проста, к тому же на фоне собравшихся в его группе крепких троечников. Педагоги тоже были разные — и веселые, и равнодушные, и доброжелательные, и откровенные сволочи. Ромуальд не забыл своего обещания, хладнокровно вынашивая планы мести. Иногда он встречался с Бэном, местным столичным жителем, как оказалось, но никогда не отводил взгляд, смотрев тому прямо в глаза. В миру Бэн звался Сашей, имел какой-то бойцовский разряд, и был авторитетом среди своего курса. Учился он на механика.

Вообще, в стенах училища существовала некая традиция, возникшая неизвестно когда: будущие механики враждовали с будущими штурманами. Были, конечно, еще ребята, получающие совмещенное образование, но к ним относились с некоторой долей жалости. Эти полумеханики-полуштурмана о нормальном флоте, визированном, заграничном, не мечтали. Их готовили для обширного внутреннего пользования, в основном на могучих сибирских реках. Им по учебе и распорядку прощалось многое. Они по желанию могли занимать любую конфликтующую сторону, но в основном плевали на всех и вся и жили по своему разумению.

Ромуальд, как первокурсник-навигатор, в споре с второкурсником из другого лагеря был в явно проигрышной позиции. Помощи спросить было не у кого, да он и не пытался особо. Оставалось только смириться с потерей и жить дальше, но он как-то придерживался другой точки зрения.

К середине октября, когда в многочисленных подшефных совхозах закончили с уборкой картофеля, турнепса и прочей свеклы, и юных курсантов перестали возить после занятий на оказание добровольной помощи хозяйствам, вечером появились в распорядке дня некоторые окна, именуемые «самоподготовкой». В один из таких дождливых и сумрачных вечеров, когда народ сосредоточился по курилкам, кроватям и телевизорам, Ромуальд пробрался на не самый охраняемый в училище объект — в актовый зал. Там, укрытый пыльными гардинами стоял немного поцарапанный рояль, на котором, в принципе, при желании можно было не только мух убивать, но и сбацать что-нибудь революционное. «Тайную вечерю», например, как у позаимствованного у Баха «Procol Harum». Однако Ромуальд был нацелен использовать рояль по-деловому, без всяких эстетических услад. Он скрутил самую тонкую струну, пообещав потом, конечно, вернуть ее обратно.

Однажды во время сомнительного предмета, где уважаемый некоторыми курсантами Анатолий Викторович Белов деликатно и доходчиво объяснял потенциальным капитанам, что на любых пароходах есть механизмы, которые работают отнюдь не из-за волшебных палочек, золотых рыбок и прочей сказочной атрибутики, а вследствие воздействия на них любых членов экипажа, Ромуальд наконец понял, что он созрел для решительных действий. «Вот оно это слово — воздействие!» — решил он, и камень, лежащий на сердце, скатился куда-то. Наверно, в кишечник.

Белов еще долго рассказывал, что только аккуратное и грамотное управление машинами позволит проработать судну, а, стало быть, и любому члену экипажа, без проблем, потерь средств и ненужных затрат.

— Когда-нибудь вы поймете, товарищи судоводители, что лучший друг на судне — это не капитан с его заскоками, не бутылка водки и не контрабанда сигарет, а коллега механик, с которым вы стоите одну вахту, — говорил Белов. — Если у вас к третьему курсу сложится такое мировоззрение — вы не пропащие для общества индивиды.

— Почему к третьему? — спросил кто-то с места.

— Для вас, козлов, не знакомых с правилом задания вопроса преподавателю, повторюсь. На третьем курсе — не позже, каждый из вас сделает осознанный вывод: тому ли я учусь? Вы меня поняли, курсант Козлов?

Те, что уловили иронию, рассмеялись. Белов, порадовавшись, что был понят, снизошел до детального объяснения.

— После второго курса все вы пойдете на полугодовую плавательскую практику. И уже на третьем сможете оценить все прелести работы: стоит ли так корячиться, или нет?

В тот же вечер Ромуальд сходил в мастерскую училища и, потрепавшись за жизнь с вольнонаемными пьяными слесарями, нашел что хотел — старую велосипедную спицу. Испросив разрешение попользоваться напильниками, плоскогубцами и сверлильным станком, он подготовил себе необходимый инструмент. Теперь осталось только выждать удобный момент.

Тем временем по училищу прошел слух, что первокурсникам после торжественного марша перед правительственными трибунами разрешат съездить по домам. Три дня благословенного отдыха вдали от казарменного уюта — это был просто праздник, даже лучше, чем День Великой Октябрьской Социалистической революции. Поэтому Ромуальд принял решение: 6 ноября, когда все курсанты в преддверии парада будут обязаны ночевать в системе, он претворит в жизнь свои слова. Иначе сам себя уважать не будет. А с этим разве можно как-то жить?

Ему повезло: он не попал в наряд, Бэн тоже наличествовал.

— Мне нужно передать тебе кое-что, — сказал ему Ромуальд во время ужина. — Приходи в Ленинскую комнату, если, конечно, не боишься.

И пошел обратно, не обращая внимания на вскочивших в показном гневе из-за стола сокурсников Бэна, не слушая их гневных проповедей: «как разговариваешь, чушок!», и «да мы тебя сейчас здесь уроем!», и тому подобные литературные откровения.

Теперь можно было не сомневаться, хоть точный час и не назначен, но буйные второкурсники сами прибегут за Ромуальдом, когда соберутся в Ленинской комнате.

Так и произошло. Резко открылась дверь кубрика, будто ее пнули, и вошли двое с кровожадными улыбками: один — круглоголовый, знакомый уже по первому казарменному дню, второй — рослый парень со всегда полузакрытыми глазами.

— Ты! — ткнул пальцем круглый. — Быстро пошел!

Ромуальд пожал плечами: «как хотите», и вышел из кубрика. Сокурсники проводили его испуганными и сочувствующими взглядами, рослый парень дал подзатыльник.

Перед Ленинской комнатой, расположенной в самом углу коридора было сумрачно — горел лишь один светильник. Зато внутри была полная иллюминация.

— Ну? — очень нехорошим тоном спросил Бэн. Он стоял как раз перед учительским столом, кроме вошедших было еще два человека, сидевших за разными местами. Они тоже глядели очень осуждающе, готовые хоть прямо сейчас броситься и топтать ногами одинокого «салабона». Конвоиры остались стоять у дверей, на всякий случай против попыток побега.

— Вот, — сказал Ромуальд и выложил перед Бэном однокопеечный конверт, в каких раньше солдаты отсылали письма на волю. — Тоби пакет.

Второкурсники недоуменно переглянулись.

— Что это? — у Бэна получилось произнести каждую букву по отдельности в этих двух словах.

В это время Ромуальд деловито вытащил из одного кармана старую брезентовую, измазанную краской и несмываемой грязью рабочую рукавицу, а из другого — что-то тонкое и круглое, сверкнувшее под светом ламп.

Ловким отрепетированным движением он накинул на шею Бэна сделанную из рояльной струны удавку и зажал ее левой рукой, уже облаченной в рукавицу. Роль плавающего узла исполняли несколько плотных витков стальной проволоки, на одном конце струны висела гирька, за другой держался сам Ромуальд.

Никто из парней не успел по два раза изумленно мигнуть глазами, а Бэн уже захрипел, пытаясь пальцами зацепить сдавившую горло проволоку. Чем больше он дергался, тем сильнее стягивалась петля. Кожа на шее в некоторых местах полопалась, появилась кровь.

— Так! — заорал Ромуальд. — Всем тихо, сволочи! Кто сунется — задушу эту мразь!

Бэн обмяк и ухватился растопыренными руками за крышку стола, чтоб не упасть. Глаза у него странно выпучились, весь он покраснел до синевы, с косо открытого рта тянулась на подбородок струйка слюны, гюйс в некоторых местах стал пропитываться кровью. На таких парней девчонки обычно стараются не глядеть.

— Ты убьешь его! — тонким голосом закричал круглый.

— Если не будете дергаться — вряд ли, — спокойно ответил Ромуальд. — Всем оставаться на своих местах. Тебя, толстый, как зовут?

— Федя, — ответил тот, потом поправился. — Федор.

— Короче так, Педя! Вместе с этим сонным идешь к себе в расположение и приносишь сюда в этот конверт семьдесят рублей. А также мои кроссовки и часы. Понял?

— Да где же я это все возьму? — начал, было, Федя, но Ромуальд его оборвал.

— Ты не дослушал, Педор! Добавишь еще пятьдесят рублей, как моральную компенсацию. А времени у тебя немного: десять минут. Не то у меня рука дрогнет, и горло у вашего Бэна ненароком перережется. Пошел!

Федор и другой парень-конвоир стремглав умчались куда-то, не забыв прикрыть за собой дверь. Ромуальд ослабил хватку настолько, чтобы струна чуть провисла. Душить Бэна насмерть он пока не собирался. Тот сипло втянул в себя воздух, продолжая, однако, стоять, как докладчик, опершись о трибуну.

— Ты, парень, совсем с ума сошел? — сказал один из сидевших, бледный, как полотно. Другой резко отвернулся к окну, и его стошнило.

— Я вам не разрешил разговаривать, — ответил Ромуальд и чуть встряхнул струной.

Все это время, минут пятнадцать, пока не прибежали взмыленные «конвоиры», в Ленинской комнате царила тишина. Вова Ленин и бородатые дядьки Маркс и, извините, Энгельс продолжали глубокомысленно пялиться на противоположную стенку. С далекой улицы Калинина слышались гудки автомобилей — кто-то общался на уровне египетских таксистов.

— Надо же, — сказал Ромуальд. — А я думал, вы за ментами побежали.

— Да ты что! — оскорбился круглый.

— Вот твои кроссовки, — произнес «сонный». — Все равно они никому не подошли!

Действительно, размер ноги у Ромуальда был недетский. А эта дефицитная обувь была куплена мамой «на вырост». Итого получался сорок пятый калибр, простите — размер.

— Часов мы не нашли, но возьми у Бэна — его «Ракета» лучше твоих вшивых «Электроников», — добавил он же.

— Сними! — приказал Ромуальд.

«Сонный» отстегнул с руки Бэна часы, тот даже не поморщился, наслаждаясь каждым глотком воздуха.

— Ну, а теперь — получка! — известил Ромуальд. — При мне пересчитываешь и кладешь в конверт. Усек?

Сто двадцать рублей красными и фиолетовыми купюрами упокоились в бумажном кошельке.

— Все, — произнес Федя. — Мы в расчете.

Ромуальд согласно кивнул головой, свободной правой рукой вытащил из-под курсантского ремня длинную тонкую заточенную спицу с удобной рукоятью, как у штопора, и резко всадил ее в крышку стола.

— Почти в расчете, — сказал он, а Бэн простонал букву «А», потому что спица воткнулась в имитатор дерева сквозь его любимую ладонь.

Все опять удивились, но Ромуальд не решился больше проводить время в столь торжественном зале. Сдернув струну с шеи морщившегося Бэна, он взмахнул ею, как цепом, и приложился гирькой по скуле «сонного». Тот почему-то упал под ноги к Феде. Но и Федя недолго оставался на ногах — Ромуальд всем своим сорок пятым калибром зарядил ему под живот. Сидевшего парня снова стошнило.

Потом было просто: струна вернулась в рояль, часы — на руку, кроссовки в рундук. Ромуальд разделся и лег спать. Его трясло нервной дрожью так, что он боялся привлечь внимание своих товарищей — еще чего не так подумают! Он даже почувствовал некоторое облегчение, когда часов в двенадцать ночи дверь к ним в кубрик открылась и чей-то голос произнес:

— Эй, парни, есть среди вас Карасиков? Карасиков, на выход!

Ромуальд вздохнул и сел в кровати.

— Сейчас выйду, — сказал он.

 

4

Дневальный, совсем незнакомый однокурсник-механик, смотрел без любопытства.

— Пошли, Карасиков, там тебя армейцы спрашивают, — сказал он.

Армейцами были те курсанты, что имели незадачу поступить в «речку» уже после армии. Их было не так уж и много, командный состав их всячески берег и оберегал от повседневных казарменных прелестей: выход в город для них был свободным, в наряды они не заступали. Короче, только учись, товарищ! А вот с этим обстояло похуже. Несмотря на свой уверенный и серьезный внешний вид, учеба давалась со скрипом. Особенно ненавистный английский язык.

Ромуальд шел за дневальным и прислушивался к своим ощущениям: наличествовало все, кроме, разве что, любви и страха. Любить пока было некого, а бояться не хотелось. Стыд почему-то мучил больше всего. Не привык он быть в центре событий, даже такого мелкого местного масштаба. Хотелось одиночества, или маминого участия.

В каптерке приглушенно звучала музыка. Ромуальд узнал модный «Savage». «Празднуют, что ли?» — подумалось ему, и он вошел в дверь, повинуясь молчаливому жесту дневального.

Три человека за маленьким столиком действительно отмечали наступление общегосударственного праздника. Братская могила килек в томате, вываленная на тарелку, нарезанный плавленый сырок «Дружба», явно домашние маринованные грибы и хлеб — стол богат по меркам талонного обеспечения населения пищей. Алкоголя видно не было, но это не значило абсолютно ничего. Чуть подальше от стола сидели Бэн с перебинтованной рукой и «сонный» курсант с бессмысленными глазами.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал Ромуальд. — Поздравляю вас с наступающим праздником.

Трое армейцев подавили улыбки, переглядываясь друг с другом.

— И вас тоже, — сказал один из них.

Бэн ничего не ответил, только глянул, как смотрят в революционных пьесах молодые большевики на царских полицейских сатрапов. «Сонный» лишь вздохнул.

— Присаживайся, парень, — указал небрежным жестом на свободную табуретку один из армейцев. Ромуальд вспомнил, что его зовут Леха, но товарищи кличут «Сидор».

— Вот стало быть, ты какой, — добавил другой и повернулся к приятелям. — Большой мальчишка.

— Как звать-то тебя воин? — это уже третий, самый важный и усатый.

— Ромуальд, — представился он и присел на предложенное место.

Бэн фыркнул и что-то сквозь зубы проговорил. Выругался, наверно. «Сонный» снова тяжело, по-коровьи, вздохнул.

— Не, это очень забубенно, — сказал усатый. — Как пацаны во дворе звали?

— Карасем, — пожал плечами Ромуальд.

Все засмеялись, даже Бэн. Только его приятель вновь никак не отреагировал. Сидел и рассматривал нормы довольствия курсантов на противоположной стене.

— Тоже не подходит, — покачал головой усатый. — Не очень почетно по-флотски. Надо что-то придумать.

— Будешь Кромом, — резко выдохнул Сидор.

Все даже вздрогнули и начали тревожно озираться.

— Переведи! — предложил второй армеец.

— Ну, Карасиков Ромуальд если сложить вместе, получится Кром.

— Как батарейка «Крона», — сказал усатый. — Согласен?

— Ладно, — кивнул Ромуальд, ничего обидного он в этом не замечал.

Откуда-то из угла вышел средней упитанности кот с ободранным в кошачьей битве ухом и, приблизившись к столику с закусью, начал принюхиваться, шевеля усатыми щеками в такт дыханию.

— Ну тебя нафик, Федя! — сказал усатый и пихнул кота ногой. — Ты же только из помойки.

Федя неохотно отошел в сторону и начал демонстративно вылизываться, задрав к потолку вытянутую заднюю ногу.

— Парни, дайте ему бутылкой по башке! — усмехнулся второй армеец.

«Значит, есть все-таки что-то у этой честной компании», — подумал Ромуальд совершенно отвлеченно.

— Короче, Кром, — сказал Сидор. — Чего там у вас с Бэном произошло, нас не касается. Бейтесь, режьтесь, хоть стреляйтесь — ваше дело. Просто любопытно из-за чего весь сыр-бор. Не просто так ты на старшекурсника полез, сдается мне?

Ромуальд не очень хотел вдаваться в подробности, поэтому постарался ответить осторожно:

— У него было то, что принадлежит мне — вот и все.

— Деньги? — спросил усатый.

— Не только.

— Подумаешь — деньги! — вставил второй армеец. — Это же дело наживное. Не стоит товарищей по таким пустякам казнить!

— Мне они были очень нужны, — ответил Ромуальд и сжал пальцы рук в замок.

— Не секрет, для чего?

— Для отца, — сказал Ромуальд неожиданно даже для себя. Кой черт он тут распинается перед этими незнакомыми парнями? А потом, помолчав немного, добавил. — Он у меня болен.

— Чего же ты не сказал раньше, гнида? — взвился со своего места Бэн. — Мы что — звери, что ли?

— Ты меня не спрашивал, — пожал плечами Ромуальд.

— Ладно! — оборвал все реплики, как отрезал Сидор. — Проехали. Так уж и быть, выпьем за праздник. Согласны?

Ромуальд хотел, было, сказать, что он не пьет, но оказалось, что вопрос адресовался другим армейцам. Те только махнули руками — валяй!

Как из воздуха появились пять стопок и стакан, а также бутыль водки на три четверти литра.

— Сабонис! — радостно зажмурился усатый и добавил. — Питерский!

Водка в то время, впрочем, как и другой алкоголь, были по талонам. Такими мерами мудрый правитель Горбачев толкал свою страну к нашей «великой депрессии». В Питер ездили не только колбасные поезда, но и водочные экспрессы — там можно было отовариться без бумажных квиточков, были бы деньги и здоровье биться в сутолоке винно-водочных магазинов.

Выпили все, даже Ромуальд. Отказаться как-то не получилось.

— У нас в армии тоже такой парень был, как ты, Кром, — сказал Сидор. — Правда, выглядел он настоящим евреем, но упертым был, как кремень. Это, конечно, достойно некоторого уважения, но житья не дает никому. В первую очередь, тебе самому.

— Да у нас на корабле таких было — хоть караул кричи. Два года прошло — все, кричите «караул» все мичмана и младший командный состав, прячьтесь по норам, потому что кремни идут, — добавил второй армеец.

— Нет, я имею в виду — человек поступка, — уточнил Сидор. — Вот ты, Сундук, пошел бы своему годку горло резать за то, что тот деньги твои потянул два месяца назад?

— Чего я — безбашенный что ли? — хмыкнул поименованный «сундуком».

— А этот пошел, — кивнул Сидор на Ромуальда. — И наш жиденыш тогда пошел, по другому поводу, правда, но тем не менее. Почему? Гордыня, что ли? Смертный грех, говорят. Один из самых тяжких.

— Не укради и не убий, по-моему, гораздо тяжелее, — ответил Ромуальд.

— Вот ведь козел какой! — внезапно сказал усатый. — Я ему, падле, самую жирную рыбку подсунул — не жрет. Понюхал и отвернулся — брезгуют-с!

Около поджавшего под себя лапки Феди лежала килька с торчащими наружу ребрышками. Сам он равнодушно смотрел перед собой, развернув свои полтора уха по сторонам. От этого вид кота был то ли глупый до безобразия, то ли умиротворенный до неприличия.

— Ладно, мы не такие брезгливые, — сказал усатый. — Сидор, наливай по второй, закушу с пола.

— Я больше не буду, — запротестовал Ромуальд и добавил. — Извините.

— Больше и не нальем, — отрезал усатый. — Но эту взять надо. За тех пацанов, что полегли, прикрывая наш отход. За то, что они были настоящими кремнями. Спасибо им и вечная память!

Все встали за исключением вконец осоловевшего Феди. Повисла долгая пауза, настолько торжественная, что у Ромуальда даже чуть слезы не стали наворачиваться на глаза. Он шмыгнул носом и, набравшись решительности, спросил:

— А что с тем парнем произошло?

— С каким? — ответил усатый.

— Ну, с этим, с евреем?

— А, пес его знает. Сидор, что там у тебя в Чите этой произошло?

Тот не спешил с рассказом, поудобнее устроился на жесткой табуретке и начал свою байку:

— ЗабВО — самый поганый из всех самых поганых военных округов в Советском Союзе. Солдаты становятся зверями, потому что офицеры — изверги, пытающиеся всеми правдами-неправдами выбраться в цивилизацию, буряты — садисты и маньяки, которые режут европейский молодняк, если тот попадается им в руки.

Был у нас в роте такой поджарый еврейчик то ли с Мурманска, то ли с Архангельска. Почти земляк, одного со мной призыва. Я-то парень достаточно большой, боролся как мог, но порой думал, то ли убежать, то ли самоубиться. Мучили нас по молодости — сил никаких не было. Два часа сна, один раз в сутки еда — гороховая каша с кусками жира — поди попробуй оптимистично смотреть на жизнь.

Верховодили у нас чурки. На Кавказе этих чурок — пруд пруди. А они в нашу роту затесались. Гансам — офицерам, по-нашенски, все было по барабану. Лишь бы им показатели какие-то мифические выполнялись. Комроты, капитан Чайка, никогда не брезговавший на построении самолично зарядить «в пятак» салабону брызгал слюной: «Допускается потери от двух до трех процентов военнослужащих в мирное время. Лично пристрелю любого мерзавца, что будет мешать роте!» Черт, ведь как в воду глядел.

Наши чурки, естественно, нас, белых, тиранить давай. Особенно доставалось этому жиденку. Мы хоть по два часа, но спали. Его же неделями ото сна отлучали. Он, бедняга, в строю в обморок падал. Дрались мы, конечно, но как обычно — каждый за себя. А чурки по одному биться не умеют — только кагалом. Навалятся со всех сторон, отметелят, и ходят гордые, будто каждый Кассиуса Клея в нокаут отправил.

К тому же все они почему-то были какой-то педерастической направленности. Во всяком случае, угрожали всегда одним и тем же. Воспитание у них такое, что ли?

Вот мы и бились, вернее, отмахивались. Бился среди нас по-настоящему только один — жиденок этот. Вроде бы за что и душа-то держится, но изловит случившегося на очке чурку, какой бы тот не был здоровый, разобьет о его бошку его же «подмывательную лимонадную бутылку». Драться научился, изворачиваться, каждый удар кулаком в болевую точку. Короче, случилась вполне открытая война. Бьют его чурки в сушилке казалось в усмерть. Но очнется он посреди ночи, выльет на себя ведро холодной воды, пойдет в казарму и, пока дневальный тревогу не поднял, табуреткой особо отличившемуся чурбану голову проломит. Того в госпиталь, жиденка — на губу. Там тоже чурки. Там тоже драка. Зубы стали у него через один, нос не успевал срастаться, пальцы сломаны, так он их друг к другу полосками от портянок прикручивал. И ведь жил как-то. Орет Чайка: «Убейте вы его!», а он стоит в строю, качается, как осинка, но кулаки сжимает.

Вы спросите, а что же мы? Да ничего: мы первые полгода не то, что писем домой не писали, мы даже не разговаривали между собой. Мы не понимали, что происходит, мы не знали дней недели, мы забывали, ради чего здесь собрались. Скотское существование.

Но случился очередной полевой выход. Весна, почти лето. Птицы не кричат, боятся нашего вида, прячутся по кустам. Для нас это новый кошмар, только уже на свежем воздухе, в сырости, холоде и грязи: копать траншеи, носить за чурками оружие, заготавливать дрова, стоять в бесконечных караулах.

Ну а жиденка сломать так и не смогли. Чайка решил его после учений на «дизель», то есть в дисбат определить за самое страшное предательство — за нарушение Присяги. Все это знали, но никто не мог осознать, слова как-то мимо пролетали. Только чурки радовались.

Однажды на 9 мая мы, вдруг, как очнулись, потому что впервые услышали голос нашего жиденка, точнее, его слова. Но этому предшествовало некоторое событие.

На вечернем построении Чайка, нажравшись водки до выпучивания глаз, сам пробил жиденку в поддых и сказал чуркам: «Что-то духи ваши совсем расслабились, служба медом показалась? Провести разъяснительную работу!» Уж чурки-то расстарались.

Очнулся жиденок, наверно от холода под самое утро. Лежал он в дровах для костра. Полежал он наверно немного, посмотрел в звездное небо, а потом решил действовать. Оружие для нас — табу. Только для старослужащих. Однако в карауле стоял такой же дух, как и мы. Жиденок посмотрел ему в глаза, положил руку на плечо — и тот посторонился.

Выбрал он себе автомат одного из чурок, примкнул полный рожок и пошел прямиком в палатку, где спали в сладких преддембельских грезах самые большие «друзья». Без особых предисловий вынес ударом ноги челюсть у ближайшего, тот своим визгом разбудил остальных. Чурки заорали, было, в непритворном возмущении, но осеклись: жиденок передернул затвор, потом еще раз, чтобы вылетевший патрон не оставил никаких сомнений в серьезности оружия.

Дальше уже было просто: прикладом автомата он проредил унылых хозяев службы, оставив стоять только двоих. Их он и выгнал на наше место построения, где догорал по случаю близящегося утра костер. Там он достал откуда-то из своих лохмотьев бутылку и побрызгал на ежащихся от предутренней прохлады чурбанов жидкостью, странно припахивающей бензином. Чурки насторожились, нахмурив орлиные брови. Жиденок же двумя резкими ударами приклада по коленям вынудил их завалиться на землю, притом не особо выбирая места. Колени наверняка были самым безобразным образом переломаны, но этого было мало: от тлевшего костра огонь весело перекинулся на подмоченную бензином одежду. Чурки, верещавшие, как джумгарские хомяки, перешли на ультразвук.

Он-то, наверно, и разбудил похмельного капитана Чайку. Тот выскочил из своих персональных апартаментов, горя желанием рвать и метать. Видимо, ему показалось, что все еще спит и видит кошмар. Два чурбана катаются по земле, пытаясь сбить пламя, а рядом с автоматом в руках стоит весь окровавленный жиденок.

— Убью, суку! — заорал Чайка. — Теперь тебе точно конец, жид пархатый!

— Не боюсь я тебя, мразь! — внезапно заговорил жиденок. — Сегодня праздник, 9 мая. Мой дед прошел всю войну, не убоявшись таких, как вы с этой бандой. Вы хуже фашистов, потому что свои. Бог вам судья!

Сказав это, он внезапно бросил автомат в ноги к капитану, который пребольно ударил того по босым пальцам ног. Капитан заорал снова, на сей раз нечленораздельно. Он подхватил с земли автомат и передернул затвор. Очередной патрон улетел в грязь. Но Чайка, наверно, здорово обиделся на слова. Вообще-то, скорее всего, просто настроении с похмелья было препаршивое.

Он перекосил лицо до полной неузнаваемости и открыл огонь. Плохим стрелком был капитан — в считанные секунды рожок был опустошен. Самые первые пули достались догорающим чуркам. Пламя на их ляжках было несерьезным, но полученные ранее травмы были несовместимы с возможностью свободного бега, даже шага. Одному разворотило голову, другому вырвало большой кусок плоти в груди. Короче, переломанные ноги были уже не в счет — Чайка просто убил их нахрен.

Другие пули улетели в палатку, где пытались прийти в себя оглушенные прикладом чурбаны. Им тоже досталось. Но все-таки не попасть в жиденка было невозможно. Его отбросило на землю, но он упорно не умирал. Во всяком случае, когда Чайка опустил оружие и начал тревожно оглядываться, над телами склонились выбежавшие испуганные солдаты, тот произнес: «С праздником, товарищи!»

 

5

7 ноября после демонстрации Ромуальд получил увольнительную на три дня. Прямо с колонны он прямиком отправился на автобусный вокзал. Можно было, конечно, спокойно сесть на поезд, «колхозник», как его называли, но трястись, кланяясь каждому столбу, не хотелось. Быстрее, быстрее домой.

На автобус, как и предполагалось, билетов уже не было. А желающих было преизрядно.

— Может, на такси? — осторожно поинтересовался он у такого же безбилетного хмурого парня.

— Дорого. Эти шакалы запросто так не поедут, — ответил тот.

— Почему запросто? За счетчик, — предложил Ромуальд. — Вы и еще кто-нибудь скинетесь по три пятьдесят, как за автобус, остальное доплачу я сам.

Парень осмотрел его с ног до головы, но ничего не сказал. Их разговор услышала девушка.

— Давайте попробуем, мальчики! — попросила она. — Мне очень надо.

Ромуальд предполагал, что рублей пятнадцать вполне устроят таксистов. Чем стоять и ловить пассажиров, гораздо удобнее зараз выполнить план, или что там у них. Пожертвовать лишними рублями он мог себе позволить, деньги-то были дурные.

— Хорошо, пошли, — согласился парень и, прихрамывая, пошел к стоянке такси.

— Скажите, пожалуйста, — начал Ромуальд говорить ближайшему таксисту с неприятными бегающими глазами. — Вы свободны?

Тот презрительно кивнул головой, свободен, мол. Чувствуя какую-то неловкость, Ромуальд назвал место, куда бы надо добраться.

— Тридцатчик — поехали, — сказал мужик.

— Я готов заплатить по счетчику, — продолжил Ромуальд, не совсем поняв, что это пробормотал неприятный таксист.

— Ты чего — глухой? — заорал вдруг чуть ли не на весь вокзал этот хозяин Волги с шашечками на дверце. — Да тебя и за полтинник никто не повезет!

В это время подошел прихрамывающий парень.

— Рот закрой, придурок! — сказал он таксисту. Обернулся к девушке и закручинившемуся Ромуальду. — Поехали на Жигулях. Вон Лыткин нас за двадцатчик возьмет.

У видавшей виды машины стоял рыжий крепыш и приветливо махал клетчатой кепкой.

— Деньги сразу, — сказал он и показал непристойный жест водителю Волги. — Чего вы к этому уроду сунулись? Он и мать жены за деньги на базар и обратно возит!

Девушка протянула трешку и рубль, парень выдал ровно, так что можно было мелочь отдать попутчице.

— С практики, что ли? — спросил Лыткин, увидев все богатство Ромуальда. — Ладно, не дрейф. Мне твоих денег не надо. А ты, Сайгак, когда деньгами швыряться начнешь? Ты же в авторитете, или опять в жопе?

— Хорош болтать, Лыткин! — ответил парень, в то время как шофер радостно хохотал. — Доведет тебя язык до цугундера!

Через пару лет таксист Лыткин действительно попадет в огромную неприятность, величину которой в полной мере смогут оценить только его близкие. Лыткин пропадет без вести вместе с машиной. Ну а Сайгак взблеснет на криминальном небосклоне через некоторое время, поблестит какую-то пору, а потом куда-то денется: или в тюрьму, или в могилу.

Праздничный вечер дома был счастьем, хотелось просто сидеть в кресле, пить чай и разговаривать с мамой, плюнув на куцую телевизионную программу. Где-то в глубине души занозой сидела мысль, надо бы сходить к отцу, но заставить себя выйти в темноту на улицу было свыше всяких сил. Так, временами вспоминая о том, что сегодня не все близкие еще поздравлены, он и лег в свою постель, чтобы сладко, как в детстве, заснуть и видеть свой любимый сон — звездное небо.

Утром Ромуальд все-таки пошел к отцу, предупредив маму, что вряд ли вернется домой на обед. Обычная одежда казалась теперь настолько непривычной, что он некоторое время даже пытался идти соответственно обретенной вновь степени свободы. Со стороны могло показаться, что долговязый парень после вчерашних возлияний не может контролировать себя: то начинает делать излишне большие шаги, то, вдруг, вместе с правой ногой отмахивает правой рукой, а с левой ногой — левой рукой.

Отец сидел в своей унылой комнате, лохматый, небритый и очень старый. Увидев вошедшего сына, он радостно заулыбался, но получилось это у него плохо. Жалкая улыбка нисколько не меняла выражения безысходности на помятом и каком-то обрюзгшем лице. Только глаза говорили: «Сынок, как же я тебе рад!»

Здесь нельзя было находиться долго, Ромуальда душили слезы, и казалось, что воздуха просто не хватает. Он заставил отца одеться и потащил того в городскую баню. Памятуя о том, что в прошлой жизни парилка для него была нечто большим, чем просто пар и высокая температура, предложил париться, сколько душа пожелает, не торопясь никуда и ни на кого не обращая внимания. Приобрел у банщика-спекулянта две бутылки пива «Рижское» по семьдесят копеек за штуку и предложил отцу, после того, как тот вышел отдыхать в раздевалку, завернутый в простынь на манер римского патриция. Стараясь не обращать внимание на грязные потеки, стекавшие по шее и рукам отца, рассказывал, как ему хорошо живется в столице. Никаких кинотеатров, никаких вечерних гулянок и дискотек — только учеба. Во всяком случае, пока.

Убедившись, что отец никуда не удерет, потому что ему было действительно очень хорошо, кое-как одевшись, быстрее ветра помчался домой.

— Мама, — спросил он, — есть у нас какая-нибудь моя старая одежда? Только стиранная желательно.

— У меня вся одежда стиранная, — ответила мама, посмотрела на мокрые волосы сына, но ничего больше не сказала. Выложила из старого чемодана рубашки, брюки, даже носки с трусами.

— Спасибо, мама! — сказал Ромуальд, собрал смену белья и прочее в пакет и ускакал обратно в баню.

Отец, отмывшись под душем и периодически навещая парилку, стал таким же, как и иные посетители, лениво потягивал свое пиво и даже посматривал на прочих, тянущих по причине экономии домашний холодный чай, с некоторой долей превосходства.

В чистой одежде, отмытый и умиротворенный, отец в своей келье даже начал хлопотать по хозяйству, но Ромуальд все это дело быстро пресек. Разогрел на плитке купленные в домовой кухне котлеты, картошку и, сдернув ржавую пятнистую, как высохшая шкура леопарда, скатерть, накрыл на стол. Пока отец ел, сделал приборку, как в училище — быстро и на первый взгляд добросовестно. Что там получилось бы со вторым взглядом — не очень важно, все равно лучше сделать он бы не сумел.

Уже собираясь уходить, он оставил тридцать рублей.

— Папа, не буду тебе говорить, как распорядиться деньгами — ты сам все знаешь. Постарайся как-нибудь не пропасть. Ты мне очень нужен.

У отца по щекам потекли слезы. Ромуальд начал быстро одеваться: опять подевался куда-то весь воздух. Пообещав снова придти, как только удастся приехать, он заспешил на улицу.

Уже стало темно, и подморозило. В небе горели яркие звезды, лужи под ногами хрустели, было очень пустынно. Праздник как бы прошел вчера, молодежь собралась на местной дискотеке, собаки и кошки попрятались по своим пряткам. Неяркие и редкие фонари выхватывали из темноты только стены ближайших домов, кривые заборы и угрожающие кусты. Ромуальд медленно шел домой, наслаждаясь тишиной и одиночеством. Он опять ощущал себя счастливым. Даже грядущий завтра вечером отъезд на учебу как-то не волновал.

— Карась! — вдруг крикнул кто-то из детского домика, «кодушки», как назывался он повсеместно на северах, что стояла в глубине их двора.

— А, Клим, здорово! — подойдя поближе, сказал Ромуальд.

Юрка Климов, коллега по занятиям в лыжной секции, нахохлившись, как воробей морозным утром, сидел на окошке. Они не особо дружили, но, как и все ребята с их секции, относились друг к другу с уважением.

— Ты чего тут сидишь? — спросил Ромуальд.

— Армию жду, — ответил тот.

— Ну и когда?

— Через два с половиной года, — выпустив струю пара к звездам, ответил Клим. — А ты, говорят, в «речку» поступил?

Ромуальд пожал плечами. Говорить про училище совсем не хотелось.

— Как наши? — спросил он.

— Да вот ждем снега, чтобы погонять немного. Виталик Гребенка обещал в этом году всех сделать. Коля Меккоев и Саня Риккиев даже поспорили. Тулос Тойво со своего военного училища прислал письмо.

— Ну, и что пишет? — просто так спросил Ромуальд.

— Пишет, что дурак, — усмехнулся Юрка. — Сам себя на такую каторгу загнал. Вовка Софронов сразу расхотел военным становиться.

Они немного помолчали. Надо было идти домой, но, боже мой, как приятно порой встретиться с хорошим знакомым в хорошей обстановке и хорошо поговорить! На самом деле просто не хотелось, чтоб этот волшебный тихий осенний вечер заканчивался. В любой момент можно пойти к себе, а там — мама с горячим ужином, хорошая книжка Роберта Штильмарка и уютная постель.

— Все еще у Курри тренируетесь? — вопрос вырвался внезапно, сам собой.

— Ну да, — ответил Клим и посмотрел на Ромуальда. — У кого же еще?

Все в их секции знали, как Курри недолюбливал Карася. Беспричинно, просто так, издевался исподволь, если была такая возможность.

— Сейчас бы встретил — рожу бы всю разбил уроду, — сквозь зубы проговорил Ромуальд. Он поднялся, вся сказка пропала, наступили холод и усталость.

— Чего же раньше не бил? — поинтересовался Юрка.

— Тогда молодым был, вежливым, — ответил уже на ходу Ромуальд.

— А теперь?

— Повзрослел. Так и передай Курри, чтоб на глаза не попадался, — сказал Ромуальд, скрываясь в подъезде.

— Передам, — ответил Клим, не двигаясь с места. Его сказка, наверно, еще не кончилась.

 

6

Два года обучения, казавшиеся изначально бесконечными, вдруг подошли к своей финишной прямой — плавательской практике. Некогда могучее Беломорско — Онежское пароходство уже агонизировало, впрочем, как и все другие государственные судоходные кампании. Мудрые люди понимали, что ему не выжить, пресловутый человеческий фактор решал в пользу уничтожения торгового флота.

Ромуальд об этом не догадывался, да и не задумывался вовсе. Его направили матросом первого класса на один из старых пароходов проекта «Сормовский», носящий гордое имя забытого то ли революционного капитана, то ли одного из двадцати шести Бакинских комиссаров. Как отличнику учебы ему предоставили право попасть на судно, которое работало на Балтике и облагораживало свой экипаж валютными сутками.

Ромуальд очень надеялся, что заработанные деньги помогут определить отца на лечение, да и для мамы дополнительная сотня рублей была не лишней. В то время как его коллеги по учебе строили из себя крутых моряков, ангажируя девиц на совместное времяпровождение, он устроился подрабатывать на кафедре Теории и Устройства Судна. Как ни странно этой мизерной зарплаты, да еще повышенной стипендии хватало на то, чтобы не спрашивать у матери финансовой поддержки, а самому подкармливать полностью махнувшего на созидательную жизнь отца.

Времени хватало только на занятия в спортзале, да на редкие посещения кинотеатра. Как-то перед сеансом он повстречался нос к носу с Бэном. Тот шел, очень серьезно зыркая взглядом по сторонам, словно ожидая ежеминутного нападения неизвестного врага, ноги на ширине плеч, за локоть держится весьма миловидная девушка. Ромуальд даже хотел куда-нибудь свернуть с пути или, в крайнем случае, сосредоточиться на внимательном изучении ближайшего рекламного щита с броской надписью: «Мы поможем вам диагностировать и вылечить любую болезнь, передающуюся половым путем». Но потом подумал: «Какого черта?» Бэн только что перешел на последний курс, успешно закончив плавпрактику. От этого он чувствовал свою значимость и серьезно веровал в свою непогрешимость.

Ромуальда он заметил в самый последний момент, решив рассмотреть неизвестное препятствие по ходу движения. Поднял голову, и глаза его нехорошо сузились.

— Здравствуй, Саша, — неожиданно для себя сказал Ромуальд.

— Здравствуй, Кром, — ответил Бэн.

Имя и прозвище были произнесены с одинаковой долей иронии.

— Здравствуйте, — заулыбалась девушка, и сердце Ромуальда забилось так учащенно, что он в одно мгновение покраснел и покрылся потом с головы до ног.

Когда Бэн с подругой скрылись в толпе, он еще некоторое время продолжал оставаться на одном месте, соседствуя с сомнительным плакатом. Было странно и непривычно. Потом, после кино он возвращался в училище пешком, игнорируя троллейбусы, и не мог надышаться осенним вечером. Люди вокруг были все замечательные и добрые, даже гопники на углу улицы Володарского, громко разговаривающие матом, казались друзьями.

Это было приятно вспоминать, даже после всех жизненных коллизий, что воспоследствовали его приходу на первое в своей жизни судно. Он давно уже не помнил лицо той девушки, что была с Бэном, но ее голос был таким женским, что воспоминание о нем вызывало понимание жизни, по крайней мере, ее мужской составляющей.

На пароход ехать Ромуальду не пришлось, он стоял в родном порту, словно дожидаясь своего практиканта. А также его дожидался весь спаянный экипаж, с которым предстояло без малого полгода вкушать морской романтики.

Не без душевного трепета он впервые вступил на судовую палубу, открыл дверь в надстройку и увидел большую свирепую женщину с дыркой на халате под мышкой. Ее волосы пружинами торчали в разные стороны, на щеке шевелилась бородавка, огромные руки ее держали, как клешнями шею маленького мужичка. Тот, полузакрыв свои глаза, отчаянно дрыгал руками, словно в пантомиме, изображающей драку. Кулаки его до могучего тела женщины не доставали, амплитуда движений становилась все меньше и меньше. Он явно задыхался в объятиях слабой представительницы человечества.

— Проходи, мальчик, — вдруг женским басом произнесла воительница. Из прорехи халата торчали жесткие волосы. Бывает ли бас не только мужским — Ромуальд не знал, но в тот момент ему показалось именно так.

— Ладно, я снаружи подожду, — ответил он и вышел обратно перед настройкой.

Едва он только облокотился о фальшборт, намереваясь ждать, как сверху, с рубки, его кто-то окликнул.

— Эй, пацан, чего стоишь? Оставь вещи и подымайся на мостик!

Кто к нему обращался — он не разглядел, но предположил, что вахтенный помощник капитана — голос был достаточно молодой и мастеру, наверно, принадлежать не мог.

Так и вышло, когда он поднялся по внешнему контуру наверх, больше не рискуя тревожить противоборствующих людей, то познакомился с третьим штурманом, в меру пьяным молодым человеком питерской выправки.

— Практикант? — спросил он и криво усмехнулся. Как потом выяснилось, это у него улыбка была такая, слегка подпорченная былыми борцовскими поединками на рингах Ленинграда. Уши и нос, объясняющие без всяких слов, что перед собеседником борец, тем более — греко-римский, заставляли чуть-чуть контролировать свой лексикон всех, даже подпорченных морем старших механиков и траченных божественной сутью капитанов.

— Со мной будешь вахты стоять, — не дожидаясь ответа, продолжил он и протянул руку. — Назар.

Ромуальд представился, пожал руку и попытался задать вопрос, но Назар его опередил:

— Сменщик твой, скорее всего уже сдристнул — он местный парень, вдобавок корешащийся с инспекторами кадров, так что смело иди в каюту, располагайся. Ключ торчит в двери. В восемь ноль-ноль заступишь на вахту. Уходим только через два, скорее всего — пять дней, хватит времени на ознакомление. Помогу тебе, чем смогу в меру своих сил, — Назар снова скривился. — Только учти, что сил у меня осталось совсем уже немного.

— Там внизу в коридоре какой-то монстр мужичка душит, — сказал Ромуальд.

— Это — Лариса. И что самое страшное, она — наш повар. Встречался когда-нибудь с поварихами-монстрами? Значит, тебе просто раньше везло.

Ромуальд благополучно обнаружил свою каюту, вышел на вахту, как и положено, робко оглядываясь по сторонам. Под комингсом у трапа сидел, судя по редким шевелениям груди, недодушенный Ларисой мужичок. Он поднял на Ромуальда свои глаза цвета небесной синевы в апрельский день и выдохнул:

— Че?

— На вахту я, — отчего-то смущаясь, проговорил практикант.

Мужичок перевернулся на колени и несколько мгновений постоял, как ждущий подачку у дверей магазина пес: неподвижно и глядя прямо перед собой. Потом он нашел в себе силы, зацепился за фальшборт и поднялся:

— Блюмберг Николай, — представился он и робко спросил. — Я пошел?

— Да, — пожал плечами Ромуальд. Это были роковые слова. Больше его менять ни ночью, ни на следующий день, ни еще через день не пришел никто.

Пароход как будто умер. В него ударились и разбились на миллион осколков майские выходные дни, когда народ уже прекратил праздновать первое мая, но уже начинал разминаться перед девятым. Хоть один из таких осколков да вонзался в сердца и глаза членов экипажа «вермишели» — так любовно назывался их пароход — и люди, подобно андерсоновским «каям» прекращали видеть вокруг себя все, кроме весны, праздника, счастья и веселья. Вообще-то, пресловутый Кай видел одни лишь гадости, но по истечению первых суток Ромуальд начал думать, что вокруг ничего нет — ни веселого воробьиного чириканья, ни ласкового шелеста онежской волны по борту, ни теплого солнышка — одно лишь гадство. И авторы всего этого непотребства — люди.

Чувство голода толкнуло его в недра «вермишели», где он обнаружил холодильник с запасами сыра. Другой холодильник, размещенный на камбузе, был закрыт на замок, но легко вместе с замком и открывался. Там кроме сыра был еще лук, кастрюля с супом и нарезка из ветчины, явно кем-то забытая. В одном из шкафов, окруженный возмущенными тараканами, лежал плотный пакет с хлебом. На плите покоился чан с компотом, местами вырастивший на себе островки бело-синей плесени. Но была еще и заварка чая в желтой пачке с синим слоном. Словом, гибель от голода несколько отсрочилась.

Бродя по пароходу, забредая в рубку, он слышал лишь звук своих шагов, даже в машинном отделении была тишина. Тогда еще Ромуальд не знал, что временами в родных базах флота практиковали береговое питание. Почти все каюты были закрыты, но несколько из них никак не препятствовали входу внутрь. В одной он обнаружил всякие разные книги про строительство электростанции на Иртыше, колхозников-трактористов и «Похождения графа Невзорова» Алексея Толстого. За время своей долгой вахты он перечитал эту книгу три раза, каждый раз заново смакуя.

В другой каюте постоянно кто-то лежал в койке и ожесточенно спал. Каждый раз разный человек, если можно было судить по неизменно менявшейся одежде. Вокруг на переборках притворно крысились голые тетки, вывернувшись наизнанку. Ромуальд деликатно кашлял, надеясь пробудить неизвестного человека, но отвлекался на богатый внутренний мир ухмыляющихся девиц, заставлял себя отвлечься и, плюнув на незнакомца, уходил прочь. Как пробирались мимо него, вахтенного, почти постоянно находящегося у трапа — было загадкой.

Для себя место ночевки он определил в кают-компании на диванчике, потому что боялся, что, почивая в каюте, не расслышит шаги случившихся визитеров.

В понедельник рано утром, часов в двенадцать, Ромуальд все-таки проспал посетителя.

— Кто спит — встать! — взревел прямо над ухом голос, вполне в состоянии конкурировать с сиреной гражданской обороны.

Ромуальд подорвался, как сапер, и сдуру вытянулся во фрунт. Ему снилось что-то тревожное, пугающее. Наверно, армия.

Человек, изрекший команду, был тоже немалого роста, стоял очень прямо, будто лом проглотил, и прическа его была какая-то характерно не гражданская.

— Так, ясно, — сказал он. — Кто таков?

— Практикант курсант Карасиков, — ответил Ромуальд, крепко закрывая и широко открывая веки. Так он надеялся быстрее проснуться.

— Ясно, — опять сказал мужчина. — Позвольте представиться: старпом Эркеленс. Давно стоишь?

— С вечера четверга, — ответил проморгавшийся Ромуальд.

— Сегодня понедельник, стало быть — два дня, — подсчитал старпом.

«Обсчитался на полтора суток», — прикинул про себя практикант, но вслух ничего не сказал. — «Точно — военный».

Позднее Ромуальд узнал, что Эркеленс служил в военно-морском флоте в ранге капитана третьего ранга, получил травму позвоночника при невыясненных обстоятельствах, был комиссован. Однако работать в торговом флоте было можно. Может быть, медицинская комиссия не такая строгая, как у вояк, а, может быть, врачи просто очень лояльно относятся к соискателям дурной морской романтики. Степень лояльности колебалась от ста долларов. Эркеленс старательно делал карьеру, начав с третьего штурмана в сорокалетнем возрасте. С «вермишели» он планировал податься в капитаны и зажить после этого спокойно и счастливо. К коллегам он относился терпимо, в глубине души считая их всех морскими недомерками. «Настоящий флот», — говорил он, — «военно-морской!»

Старпом отпустил практиканта до утра следующего дня, когда должен был состояться все откладываемый отход в рейс. Едва вышедши за ворота проходной порта, Ромуальд почему-то вздохнул полной грудью и подумал: «Как хороша свобода!»

 

7

После обеда во вторник судно ушло в рейс, намереваясь добраться до Калининграда, чтобы грузиться там углем на Финляндию.

Остатки романтики, навеянной книгами Константина Бадигина и Виктора Конецкого, куда-то подевались, едва только наступила первая ходовая вахта. Экипаж подобрался знатный. По мнению Ромуальда нормальными людьми в нем было два с половиной человека, не считая себя. Стало довольно тоскливо, вмиг вспомнилась мама и домашний уют. Да что там говорить, даже стены родного «училища» уже казались родными до слез.

Жестоко бухали на «вермишели» все, даже третий механик — недавний выпускник питерского института водного транспорта. Он дольше всех держался трезвым, но иногда случались досадные осечки, и он тоже падал, сраженный коварным зеленым змием. Как тут удержаться, если былой коллега по институту — Назар, всегда не упускающий случая махануть для бодрости духа стопку-другую — иногда нуждался в общении и поэтому придумывал веские доводы, чтобы «чуть-чуть расслабиться». Ромуальд считал их нормальными людьми, потому что они были понятны.

Почти понятны были также матросы Блюмберг и Савела. Они совместно и были той половиной, приравненной к охарактеризованным двум третьим: штурману и механику.

Блюмберг был достаточно безобидным, но крайне необязательным товарищем. На него положиться было нельзя ни в какой ситуации, тем не менее, он был добрым и отзывчивым. В минуты душевного трепета, которые наступали после успокоительной дозы спиртного, он брал в руки гармошку, являвшуюся непременным атрибутом любого судна советского флота, и играл, закусив папиросу и роняя мутную слезу на свирепо растягиваемые меха. С надстройки его, понятное дело, изгоняли. Поэтому он терзал гармонь на баке, если позволяла погода, или терпел до любого порта.

Едва дождавшись, когда его заменит Ромуальд, он в драном ватнике и облезлой шапке — такая форма одежды была характерна для вахтенных в любое время года — хватал свою гармонику и убегал куда-то за кипы досок, горы угля, кучи металлолома. Там он вытаскивал из кармана заветную полулитровую бутылочку и начинал концерт по заявкам. Репертуар был в основном русским народным: про Варяг, ямщика и милую мою. О террористах в то время еще не знали, поэтому в штате портов служба безопасности занималась лишь чисто пропускными делами — Блюмберга никто не тревожил. Подойдет усталый докер, послушает с минуту и уходит по своим делам. А Коля наяривает, подвывая себе сквозь закушенную папиросу. Потом хлопнет водочки, занюхает отворотом фуфайки, раскурит папироску — и снова пальцы устремляются в бег по черно-белым кнопочкам.

Там его и находили под утро, когда приходило его время вновь заступать на вахту, сладко спящего с гармошкой в обнимку.

А Вадик Савела все никак не мог отойти от своей армии. Он никогда не выпускал изо рта сигареты, временами при безопасных стечениях обстоятельств меняя ее на самолично забитые «козьи ножки». После этого глаза Вадика наливались кровью и он, раздувая ноздри, говорил о собаках. По его понятиям собаки — это овчарки. Остальные — извините, дерьмоеды. Савела не скрывал того, что однажды был подстрелен где-то в Азербайджане, но никогда не рассказывал о своих войсках. Прослужил он на полгода больше положенного срока, но не сожалел об этом нисколько. Грустил он только о двух своих собаках, которые погибли одна за другой. «Как же так не уберег?» — говорил он, стекленел глазами и сжимал кулаки.

Остальной экипаж за редким исключением мог без всякого отборочного тура участвовать в конкурсе «Негодяй года». Ромуальд пытался себя успокоить, что на пароходах редко встречается столько придурков одновременно, но это было не так просто.

Капитан был известен в пароходстве, как Толя-Нос. Действительно, его носик аккуратным назвать было трудно, просилось другое слово: шнобель. Но кличка прижилась не по чисто фигуральным качествам. Мастер всюду пихал свой нос, ему было дело до всего. Каждый приход в родной порт характеризовался интенсивным курсом лечения от «психоза». Прямо к трапу подъезжал на машине сын и грузил бормочущего проклятия отца на заднее сиденье. Потом отвозил его к капельнице, клизме и врачам. Через несколько дней Толя-Нос появлялся на судне, одетый в форменный френч и с беретом на лбу, и заново знакомился с экипажем. Почему-то за время лечения он успевал забывать своих подчиненных, с которыми отработал до этого целый месяц.

Толя-Нос, горя энтузиазмом, бегал по рубке с борта на борт и придумывал рационализаторские предложения. Однажды ему показалось, что ветер, попусту гуляющий по морю, можно приручить и использовать. «Парус!» — кричал он в восторге. — «Мы установим парус!» Две недели после этого матросы и механики разрабатывали трубчатую конструкцию для установки самодельной мачты. Работа кипела и днем, и ночью. Механики матерились, но капитан каждого персонально пугал всеми пароходскими карами и не давал возможности спать более 4 часов. Дед, известный, как Левин, грыз своих подчиненных, как зоновский вертухай каторжан. Он был любитель, точнее — профессионал, в издевательстве над нижними чинами. А матросы превратились в белошвеек во главе с главной портной — боцманом. Самодельными иглами из подручного брезента они созидали паруса. Переходы на Балтике между портами небольшие, двое — трое суток, но настал, наконец-то, день испытаний.

На носовой крышке первого трюма подняли мачту — уродливый крест из траченных ржавчиной труб. Покачали его в разные стороны, пока закрепляли тросами и талрепами, рискуя ежесекундно уронить дурную конструкцию за борт, поорали друг на друга, потом успокоились, устали. С мостика, наслаждаясь зрелищем, смотрел капитан, одетый по торжественному случаю в парадный мундир с беретом. Рядом восторгался Левин. Чайки летали вокруг мачты, крутили растопыренными перьями крыльев у своих висков и норовили нагадить матросам, механикам и штурманам на голову.

Толя-Нос кротко вздохнул и дал отмашку: разрешаю начать ходовые испытания. Боцман с подручными подергали за веревки, и парус, пару раз хлопнув на ветру, опустился. Разноцветное грязное полотнище легко словило ветер и надулось, словно какой богатырь выпятил свою богатырскую грудь. Капитан посмотрел на скорость судна по радару и замер, удовлетворенный: она росла. Он уже начал придумывать, как будет обращаться с трибуны очередного съезда КПСС к депутатам и на что потратит полученную Ленинскую премию, как, вдруг, что-то изменилось.

Парус перестал выпячиваться и заколебался, как пожарный рукав, в которого начали подавать воду под большим давлением. Вырванным тросом с правого борта выбросило в море второго штурмана. Левый трос изогнулся, как бич и щелкнул удивленного второго механика. Он не перестал удивляться до тех пор, пока с головой не окунулся в набежавшую волну. Мачта с нехорошим скрипом завалилась на рифленую крышку трюма, но не упустила случая широким жестом переломать обе ноги боцману и руку старпому. Остальные успели разом подпрыгнуть и перескочить через взбесившуюся трубу.

Никто не погиб, все спаслись: случившаяся повариха без промедлений побежала на ют и выбросила в море спасательный круг. Потом, благодаря этому широкому жесту и обнаружили сиамских близнецов — двух вторых, намертво сцепившихся со спасательным средством.

Толя-Нос укрылся в запое, но не успокоился. Другая блестящая мысль о сокращении экипажей сделала его знаменитым на все советские пароходства, потому что она была реализована.

Будучи в отпуске он тоже никогда не сидел без дела и каждое утро, нацепив мундир, шел в «пентагон» — в управление пароходством. Ходил из кабинета в кабинет, что-то записывал, о чем-то говорил, чему-то учил, причем совершенно бесплатно. Он был назойлив, как собачье дерьмо на подошве. Перед ним закрывали двери, он прокрадывался вместе с возвращающимися из курилок и туалетов. Его отсылали подальше, он уходил, но скоро возвращался с пачками каких-то бумаг. Это был Великий и Ужасный Толя-Нос.

Старший механик Сидоров, напротив, был абсолютно неизвестен широким массам. В пароходство он устроился совсем недавно из каких-то рыбаков и стал сразу дедом. Это было большой загадкой. Сидоров боялся машинного отделения, переложив все бразды правления второму механику Коле Засонову. Тот, не отличаясь большим умом, сразу возгордился и докомандовался до того, что однажды, вцепившись в плечо проходящего штурмана Назара, улетел в кают-компанию, перевернул там все стулья, схватил тупой столовый нож и запел боевую песню: «Убью, сука!» Назар, никогда не дававший волю своим рукам, скривился и поймал Колю за шею. Второй механик сразу ослаб, уронил нож и сам лег сверху. Можно было подумать, что он просто уснул. Да так оно и было. Штурман ушел по своим делам, Засонов через некоторое время встрепенулся и помчался в машинное отделение, чтобы там напасть на третьего механика. Но тот, вежливый и спокойный доселе, вдруг тоже сделался злым и предложил Коле единоборство в случае, если тот не исчезнет. Второй механик расстроился еще сильнее, дал подзатыльник пробегающему электромеханику и ушел в каюту к водке, скрипу зубов и клятвам мести.

А Сидоров в это время первый раз предстал перед вахтенным матросом у трапа в своем истинном обличии: старая истрепанная в воротнике некогда белая рубашка, синие спортивные штаны, отвисшие в коленях, которые обыкновенно натягивались по самые подмышки, и неопределенного цвета носки, одетые поверх спортивок. В носках дед без всякого смущения мог бегать не только по пароходу, но и далеко за его пределами. Седые волосы в мелких кудрях, торчавших в разные стороны, крючковатый нос и безумный взгляд делали его весьма похожим на пациента психиатрической больницы из фильмов.

Его каюта, где он обитал основное время, превращалась в декорацию постановки про городской рынок Каира. Разбросанное по углам тряпье (весьма возможно, что это была одежда), клочки бумаг, папиросные бычки в самых неожиданных местах (например, в морозилке холодильника) и пищевые отходы (в основном обглоданные рыбьи скелеты). Старший механик не без основания не доверял кулинарным талантам повара-монстра Ларисы, поэтому готовил себе сам. В основном то, чему научился на неизвестном рыбацком флоте: похлебке из рыбы. Ухой назвать ее было сложно, но дед трескал за милую душу, выбрасывая кости прямо на журнальный стол или под ноги. Может быть, это была просто ностальгия по давно и безвозвратно ушедшей молодости?

Временами он выпивал с мастером, благо были примерно в одной возрастной категории. После трех-четырех дней совместного пьянства у них случались размолвки, потом до следующего возвращения Толи-Носа из лечебницы они каждый уходили в одиночное плавание. А однажды даже произошла драка.

Пришел как-то Сидоров под утро к трапу с исцарапанной физиономией и напугал осоловевшего от стоянки в порту Выборга Колю Блюмберга.

— Я, — говорит, — брошусь в океан.

— Почему? — удивился Коля.

— Я капитана загрыз.

— А, ну тогда, конечно, легче утопиться, — согласился Блюмберг.

Сидоров помолчал немного, всхлипнул и прыгнул мимо трапа на берег. Полежал немного на грязном причальном бетоне, потом сел и спрашивает:

— А где это?

— Что? — облокотившись о фальшборт, спросил матрос.

— Ну, как это по-русски — вода?

Коля посмотрел по сторонам, но было еще темно, поэтому он предположил:

— Далеко.

— А это — что? — дед похлопал ладошкой по твердой суше.

— Это — порт Выборг.

— Ну, ладно, — Сидоров с трудом поднялся на ноги. — Когда будет океан — сообщи мне.

Дед с мастером действительно передрались между собой со свойственной им обоим сноровкой. Толя-Нос постарался ногтями расцарапать противнику все лицо, тот же ничего лучшего не придумал, как впился ртом в его шею за ухом. Но к тому времени в наличии у старшего механика Сидорова был один единственный видимый зуб, которым прокусить задубевшую капитанскую кожу было невозможно. В конце концов, не вампиром же был бывший рыбак! Поэтому, оторвав от себя присосавшегося деда, Толя-Нос обзавелся шикарным засосом. «Как его теперь домой бабка пустит?» — сокрушались моряки. — «С такой-то любовной печатью!»

Но капитан не стеснялся нисколько, заметив скошенные на собственную шею глаза лоцмана, стивидора или представителя портовых властей, он нарочно поворачивался удобным для созерцания боком. Те почему-то начинали подозревать судового монстра — повара Ларису, дурнели глазами и старались исчезнуть как можно быстрее.

Электромеханик, ухаживающий за Ларисой, даже как-то возмутился главарю Таллиннских грузчиков, когда тот недвусмысленно пошутил. Но главная черта «электрического человека» была та, что никто никогда не понимал, о чем тот говорит.

— Азызы, базызы, — говорил он и изо рта у него разлетались крошки.

Ромуальд подозревал, что он постоянно ест печенья, черпая в них силу для получения благоволения такой дамы, как Лариса.

А еще электромеханик имел свойство быть всегда и везде. Идет Ромуальд прибирать судовую баню-сауну, открывает дверь в парилку — а там уже сидит в позе мыслителя «азызы-базызы». В одежде и с отвертками в нагрудных карманах. Чего там делал? В тот же миг третий механик заходит в помещение аварийного дизель-генератора, — а ему навстречу с озабоченным видом электришен. Боцман ждет, чтобы попасть в туалет, ставит ноги крестиком, дышит, как роженица. Дверь открывается — электромеханик строго смотрит и выходит, как Наполеон с Ватерлоо. Ромуальду, боцману и третьему инженеру остается только переглядываться и пожимать плечами.

Однажды утром Лариса тяжелой походкой с игривым выражением на опухшей ото сна роже вышла, вдруг, из каюты штурмана Назара. Электромеханик был тут как тут, взвился, запрыгал на месте, и устремился к тому в нумера. Третьего штурмана после окончания вечерней вахты принесли в каюту на руках. Вместо пароходского стукача второго штурмана, бывшего некогда помполитом, приехал скромный карельский парень Вова, добрый и компанейский чувак. До трех часов ночи они совместно радовались сотрудничеству, потом Назара торжественно вынесла могучая повариха и уложила в люлю.

Штурман пришел в себя от того, что его за плечи тряс беснующийся, брызгающийся крошками изо рта электромеханик. Последнее, что он помнил — эта рубка и трясущий бородой Вова, а тут такое непотребство. Слов, как обычно, разобрать не было никакой возможности, но электромеханик всеми своими сто сорок пятью сантиметрами роста выражал крайнюю степень недовольства и решительность идти до конца. Назар тяжело вздохнул, с минуту понаблюдал, как от его перегара сворачивается краска на иллюминаторе, потом поднял непрошенного гостя за шиворот и выбросил за порог. Как ни странно, электромеханик сразу успокоился, даже запел под нос себе песню на незнакомом языке и убежал.

С той поры получалось, что каждый день кто-нибудь просто обязан был пнуть, толкнуть, пихнуть, наградить подзатыльником электромеханика. Тогда тот успокаивался и переставал на целые сутки кидаться на людей.

 

8

Когда до конца практики оставался всего месяц, Ромуальда охватила неясная тревога. Казалось бы, большая часть срока завершена, можно ждать возвращения домой, но каждый день тоскливой безнадежностью глядел в иллюминатор его каюты. «Вермишель» должна была через неделю вернуться в очередной раз в родной порт, зависнуть там дней на пять, а потом с последним караваном двинуться вниз по Волге на Черное море, где и суждено было работать всю зиму. К середине ноября уже надо было возвращаться в училище, чтобы оттянуть последний год. «Все хорошо, да что-то нехорошо», — писал детям Гайдар, так же чувствовал себя и Ромуальд.

Началось с того, что он подрался на баке с боцманом. Большой черный парень, всегда и всем недовольный, не умеющий спокойно разговаривать, вдруг показался невыносим.

— Слушай, босс, у тебя папа, мама есть? — спросил вдруг Ромуальд после очередной порции криков и ругательств.

— Тебе какое дело? — набычился тот и подошел вплотную.

Это было уже угрожающе, но Ромуальд не захотел отступать.

— Почему ты такой злой, как собака? — продолжил он, не сомневаясь, что эта реплика «Василия Алибабаевича» не будет воспринята, как шутка из фильма.

Боцман не стал больше разговаривать. Он с перекошенным от ярости лицом начал бить с обеих рук.

«Раз, два, три», — считал Ромуальд про себя, ставя локти под удары в корпус справа и слева. Не успел он подумать, что сейчас пойдет боковой в голову, как тело само присело. Тяжелый кулак пролетел над самой макушкой. Но босс не удивился, что не попал. Когда-то в детстве он, видимо, занимался боксом, отрабатывал серии, поэтому вновь вернулся к тому, с чего начал.

«Раз, два, три», — считал Ромуальд, снова присел. В третий раз заниматься подсчетами он не стал. Правой ногой он со всех сил ткнул боцмана всей ступней в живот. Пятка пришлась как раз на пуговицы ширинки. Тот закричал, как подстреленный заяц и резко присел, ухватившись обеими руками за причинное место. Ромуальд снова ударил ногой, на этот раз сбоку по голове.

Когда он присел над лежащим на боку боссом, тот прохрипел:

— Убью!

Со рта у него шла кровь, глаза были полузакрыты. Но и в таком состоянии, доброты в его виде не прибавилось. Ромуальд выхватил у него из ременных ножен боцманский нож и протянул ручкой вперед.

— Давай, — предложил он.

Боцман только отвернулся. До самого своего дембеля они больше не перекинулись и одной фразой, даже ругательной.

В Питере удалось сходить на берег, чтобы позвонить. Мама ответила сразу же, будто ждала звонка. Они чуть поговорили, но Ромуальд чувствовал, что-то не так.

— Что случилось, мама? — спросил он.

Мать немного помолчала, словно не зная, с чего начать. Наконец, она произнесла:

— А ты не получал мою телеграмму?

— Мама, что случилось? Какая телеграмма?

— Папы больше нет, Ромка, — сказала она, но смысл слов до Ромуальда дошел не тотчас. Дыхание сразу перехватило, но веры все же не было. Как же так, весной он видел его живым, все было если и не хорошо, то вполне нормально.

Надо было что-то сказать, но в голову ничего не приходило. Люди, одетые по-осеннему уныло, брели по своим делам, на деревьях, как тревожные флаги карантина, кое-где болтались отдельные листочки. Летящие по небу клочья серых облаков вызывали отвращение. «А где же моя осень, где эта чистота и предвкушение снега?» — внезапно подумалось ему.

— Уже семь дней, как похоронили, — донеслось до его слуха из телефонной трубки.

— Он умер? — наконец, Ромуальду удалось выдавить из себя некоторые звуки, не самые разумные, конечно, но мать его поняла.

— Он погиб, Ромка, — ответила она.

На пароход Ромуальд вернулся, шагая, как автомат: вот он звонил с главного почтамта на Дворцовой площади — а вот уже поднимается на судно, пришвартованное на набережной Лейтенанта Шмидта.

На второй палубе помимо капитана, деда и третьего штурмана жил еще начальник радиостанции. Тогда они еще не были сокращены за ненадобностью, в основном, являя собой очень сложных людей, потому что владели всей информацией.

Вот к нему и направился Ромуальд, едва сбросив куртку. Когда постучался в дверь, ее открыл невысокий человек, неосознаваемым образом отличавшийся от всех карел, северян, да и русских, впрочем. Он, увидев, кто к нему пришел, моментально изменил выражение лица с отзывчивого на раздражительное. Видимо, понимая, что стучаться к нему могут лишь самые вышестоящие начальники, то есть капитан и только капитан, а тут — какой-то матрос-практикант.

— Чего надо? — вопрос раздался, как шипение потревоженной змеи.

— Мне была больше недели назад телеграмма? — спросил Ромуальд.

— Да ты кто такой? — взвился вдруг радист. — Какое право имеешь обращаться ко мне? Наберут на флот карасей!

Последнее предложение было явно лишним.

— Как ты меня назвал? — невинно поинтересовался Ромуальд, хотя в глубине души у него уже открылся клапан, выпускавший багровую ярость на волю.

— Пошел отсюда! — заорал начальник радиостанции. — Будет еще всякий карась мне тыкать!

— Ага, — сказал Ромуальд. — Буду!

Резко схватив левой рукой за воротник, правой за пояс, он напряг руки, одновременно чуть приседая. Поднять тяжелого татарина ему не вышло, но толкнуть удалось знатно. Пока тот кривил в бешенстве рот, он уже мчался спиной вперед, едва касаясь палубы ступнями, прямо к трапу вниз, на первую палубу. Радист взмахнул ногами, перевалившись через блестящие перильца, и рухнул на ступеньки. Так, конечно, в голливудских фильмах ломают шеи, но на советском флоте падают без сильного ущерба и с больших высот. Например, с капитанского кресла.

Раздосадованный и все еще взбешенный начальник радиостанции бросился в бой, едва поднявшись со ступенек. Теперь Ромуальд проводил серию: три в корпус, четвертый в голову. Кто их растащил, было непонятно. Скорее всего, Лариса, которую сначала очень удивил выпавший чуть ли не под ее ноги радист.

Ромуальда загнали в каюту, он и не очень противился. Зато начальник радиостанции устроил представление: он в бешенстве рвал на себе одежду и орал на неизвестном языке, изображая, как сильно он негодует. Впрочем, со сломанной ключицей много не навоюешь, его спеленали и отправили в ближайший травмпункт поставить тугую повязку и получить дозу успокоительной глюкозы в задницу. Диагноз — падение с лестницы.

То, что спокойный и совсем непьющий практикант взбунтовался, мигом стало известно всему экипажу. «Совсем обнаглели караси!» — сразу сказали второй механик, боцман, электромеханик и рябой моторист. Начальник радиостанции ничего не сказал — он, подвывая от ярости, строил планы мести один краше другого. Капитан и старший механик промолчали — они плавали в бескрайних просторах запоя. А остальной экипаж друг за другом потянулись в каюту к Ромуальду. Никто не мог поверить, что такое буйство имело место на борту «вермишели».

Мудрый отставной капитан третьего ранга выяснил причину конфликта очень быстро: повариха слышала беседу про какую-то телеграмму.

— Злой татарин! — сказал он практиканту. — Очень злой татарин! Да просто сволочь какая-то! Ладно капитан — он же больной человек. Но этот…

Не договорив, старпом ушел к радисту. От его крика чуть не смялись переборки, выражения были сочными и ни разу не повторяющимися. Спустя некоторое время, он вернулся к практиканту, выставил на столик бутылку импортной водки «Смирновская» и произнес:

— Постарайся забыть про радиста. Если к твоему горю добавить зло, то будет совсем плохо. Не все люди — гады. Я вон — тоже татарин, но добрый!

— Ага, — согласился второй штурман Вова. — С татарской фамилией «Эркеленс».

Он тоже прискакал к Ромуальду выразить свои соболезнования, не забыв водку «Даньска» в металлической бутылке. Потом пришли «Абсолют» с поварихой, «Распутин» с Блюмбергом, «Горбачефф» с третьим механиком и «Столичная» с Савелой. Самым последним появился запоздавший в городе Назар с «Россией».

Сначала Ромуальд ничего не чувствовал, только полную обструкцию и пустоту. Он даже не понимал практически ничего из того, что говорили все люди, набившиеся в его каюту.

— Ромуальд, попробуй выпить водки, — сказал Савела. — Если будет нехорошо: кричать захочется, ругаться, драться — перетерпи и больше не пей. Если слезы подойдут — не сдерживайся. Вообще больше двух стопок тебе пить нельзя. Но и не выпить, наверно, тоже недопустимо.

Народ его поддержал, поэтому Ромуальд позволил себе две эти стопки. Однако слезы не навернулись, драться перехотелось. Было только желание слушать, что говорили люди, даже не задумываясь над смыслом. Главное — это чувство товарищества, моральная поддержка, осознание того, что какими бы разными людьми все не были, хороших людей всегда больше. Эта аксиома жизни, поэтому доказательств не требуется.

Картина выходила такая: радист получил телеграмму о смерти отца практиканта, отнес ее, как и положено, капитану. По сложившейся на советском флоте практике Ромуальда должны были отправить даже без замены из любого ближайшего порта, где бы судно ни находилось. Порт был Антверпен, но через неделю они должны были быть в родных водах. Толя-Нос решил: дождаться Питера. Начальнику радиостанции же предложил помалкивать.

— Это мастер из-за меня задурковал, — сказал Блюмберг.

Действительно, в предшествующем Антверпену Роттердаме Коля вечером ушел терзать гармонь в ближайшие кусты за грудами металлолома. Там он по традиции и заночевал. Но судну, вдруг, предложили, не дожидаясь утра, следовать в «Антрепу». Решение было внезапным, но не настолько, чтобы не найти отсутствующего на борту гармониста. Однако капитан, находясь в своей «сумеречной зоне» постановил: никому не отлучаться с борта и немедленно идти в рейс. Старпом дунул для порядка в судовой горн, но был жестоко закритикован начальством, так что Блюмберг, не расслышав прощальный гудок «вермишели», преспокойно проспал до самого утра. Какое же было его удивление, когда на причале он не обнаружил даже следов от судна под российским флагом. Стоял какой-то сухогруз, но там бегали одни узкоглазые смуглые парни, которые по-русски не понимали ни черта и его на борт не пустили.

Но, даже не зная никакого иностранного языка, советский моряк не пропадет, тем более, если он носит такую многообещающую фамилию, как «Блюмберг», облачен в драную фуфайку и держит под мышкой гармошку.

До проходной порта в Ротере добраться не так уж и просто, можно идти несколько часов — и не дойти. Его подобрал автобус с офицерами из службы иммиграции. Те, проверив фамилию, название парохода и страну проживания странного бомжа, потребовали играть на гармошке. Насладившись диковинными звуками, они связались с былым судовым агентом и передали Колю ему, чтоб тот отвез Блюмберга прямиком в Антрепу. Документов у нашего матроса не было никаких, поэтому очень странно поведение «иммигрэйшн»: они не стали его пытать, допрашивать, бить и расстреливать. Просто отпустили. Наверно, песня под гармошку разжалобила.

Через два часа уже в Антверпене Колю с рук на руки передали другому агенту — бельгийскому, чтобы тот доставил нашего парня прямо на борт. Однако «вермишель» поставили на сутки на якорную стоянку, поэтому пришлось бичевать в каких-то вагончиках, где были постели и туалет, а больше ничего не было. Очевидно, звуки желудка и выхлоп перегара были слышны не только самому Блюмбергу, поэтому агент привез еду, пиво и чеки, которые жестами потребовал подписать. По этим бумажкам получалось, что российский моряк проживал в ожидании парохода в трехзвездочной гостинице, получил двухразовое питание и деньги на карманные расходы. Коля жестами потребовал равноправной сделки — и агент, честно выплатив карманные франки согласно описи, выложил перед ним еще десять листов, в которых старый автомобилист без прав Блюмберг узнал техпаспорта на разновозрастные автомобили, в том числе и советского производства.

На судне капитан, наложивший в штаны за свои противоправные действия, лишил Колю зарплаты на срок, пока суточные не покроют издержки на мифическое такси Роттердам — Антверпен, гостиницу, питание и карманные расходы. К слову, спустя месяц в родном городе Блюмберг легко продаст все техпаспорта за тысячу двести американских рублей, тем самым в три раза окупив свои затраты за свой срок вынужденной эмиграции.

— Да брось ты! — махнул рукой старпом. — Он-то тебя, получается, фактически бросил за границей, чуть не спровоцировав международный скандал. Все из-за второго штурмана, точнее его шрама на голове!

Когда-то перед тем самым Антверпеном, оказавшись на рейде почти на сутки, Вова позволил себе расслабиться. Делать было особо нечего — судно на якоре, течений, грозящих сорвать пароход и выбросить его на мель, тоже не наблюдалось. Сиди, смотри в иллюминаторы.

Вова крепко выпил с кем-то, может быть, даже и с отражением в зеркале. Присел на койку, потерял сознание, упал на палубу, принял удобную позу и счастливо проспал до самой своей вахты. Пришел его будить матрос Ромуальд, постучался, как водится. Второй штурман булькнул что-то в ответ, не открывая глаз, впрочем. Ромуальд, решив, что ему сказали: «Войдите», смело открыл дверь с загадочным стуком обо что-то и протиснулся в получившуюся щель. Вова в это время пытался встать на ноги, на лбу ужасным бордовым рубцом горел шрам, глаза налились кровью. Матросу настолько не понравился его внешний вид, что он резво убежал на мостик и тут же доложил третьему штурману, что, похоже, он сломал голову второму помощнику капитана. А в это время Толя-Нос собственной персоной прятался возле штурманского стола. Блюмберг эмигрировал, Вове до смерти голову разбили — так можно и годовой премии лишиться! Такая мысль очень не понравилась мастеру, он уже открыл, было, рот, чтобы гневно заклекотать, но тут в рубку ввалился Вова.

Он действительно выглядел не самым лучшим образом, весь плоский, как камбала, а на лбу — рубец в пять гигантских сантиметров.

— Что это? — вскричал капитан и пальцем ткнул второму штурману в голову.

— Ах, оставьте, — ответил Вова и тяжело сел в штурманское кресло.

Толя-Нос пробежался по рубке два раза с одного борта до другого, потом бросился на выход.

— Я на вас жалобу напишу! — донеслось уже из дверей.

— Коллективную, — согласился Вова и со второй попытки закурил сигарету. — Чего такой шум?

Постепенно цвет лица его стал более привычным — зеленым, шрам поблек и почти исчез. Вообще-то, конечно, морда стала розовой, борода — встопорщенной, но рубец действительно стал почти незаметным.

— Да, досталась мне эта отметина при самых странных обстоятельствах, — начал Вова. — Нужно мне было с женой развестись, выгоняла она меня из дому, нападала вместе со своей мамашей всячески, ругалась постоянно. Я по утрам с дочкой виделся, в садик ее отводил, разговаривал, объяснял, как мог. Хорошая она у меня девчонка. А потом собирался идти заявление на развод писать. Но как-то не получалось все — почему-то напивался перед этим в соседнем с судом баре. Так и уехал на пароход неразведенным. А что — жене хорошо, она деньги мои все получала, а я жил на подножном корму — на суточных.

Настал конец марта, на купленной «Вольве» поехал я домой. Решил: сделаю дочке подарки, что набрал за рейс, напишу заявление и стану вновь никому ненужным, то есть холостым. Пока добирались с враждебной нам в таможенном отношении Эстонии, где в порту Пярну застал нас дембель, через очень враждебную в таможенном отношении Россию до дому, случился поздний вечер. Где-то в десять вечера подъехал я сквозь удивительно сохранившиеся сугробы к бывшему своему дому. Там меня, естественно, никто уже не ждал: дочка спать легла, ну, а жена…

В общем, постоял я немного во дворе, решаясь выйти из машины, наконец, решился. Огляделся — никого, в соседствующей больнице темно, только в кочегарке пьяный ругается, дровами в тележку бросаясь. Постучался в дверь, дом четырехквартирный, старинной финской постройки, для каждого постояльца — отдельный вход.

Дверь через некоторое время зловеще распахнулась. Выходит чурка по пояс голый, обросший волосом настолько, что его даже хочется потрогать, как пуделя. Посмотрел я снова на номер квартиры — вроде все сходится.

— Чиго надо? — спросил чурка.

Назвал я позывные своей жены, но сам пока не до конца понимаю, может, продала она квартиру уже?

— Сичас, — говорит «пудель». — Погоди.

Закрыл дверь и ушел куда-то. Грустно стоять перед былым домом, надеялся я на что-то. Тосковал в морях по семье, все-таки.

Вдруг дверь снова широко раскрылась, а из квартиры, вроде голос жены раздается — слов ни разобрать, но интонация какая-то испуганная.

Давешний чурка выходит, а правую руку за спиной прячет. Глаза бешенные, разве что пена изо рта не идет.

— Убирайся, чимо! — говорит. — Чтоб я тибя болше ни видел!

Я даже назад обернулся: кому это он говорит?

— Что? — переспросил.

Он же, подлец, взмахнул той рукой, что за спиной прятал и топором мне прямо в лоб — бац! Хорошо, топор маленький оказался, практически туристический. Но воткнулся в голову — будь здоров! Торчит рукоятка, как рог, даже снимать страшно. Потрогал я ее, а чурка все орет, распаляется, как он тут царствовать будет и всех собак порежет, как свиней и баранов.

— Тихо, — говорю ему. — Дочку разбудишь. Потом про своих овец расскажешь.

Повернулся, подобрал пакеты с подарками, что выронил от неожиданности, и пошел прочь. Хотел, было, в машину сесть, да топорище торчит здорово, побоялся, что не влезу. Кровь пошла, в глаза затекает, дорогу плохо видно. Решил в больницу податься, тогда еще без медицинских полисов людей спасали.

Вошел в приемный покой, там за конторкой медсестра спит, аж белая шапка на пол упала. Покашлял я для приличия, чтоб разбудить, вижу, что просыпаться начала, и говорю:

— Извините за беспокойство, тут у меня за время рейса рога выросли, не поможете ли мне от них избавиться?

Получилось, конечно, вполне двусмысленно, но девушке оказалось не до поиска скрытых смыслов — она взвизгнула и хлопнулась в обморок.

Если звать на помощь, прибегут и решат, что я ее завалил, милицию позовут, та своими дубинками и прибить сможет. Но делать нечего, крикнул погромче и отвернулся к двери, чтоб не испугать никого. На второй крик прибежал парень какой-то, судя по голосу.

— Чего, — говорит, — вам надо?

— Медсестра у вас тут в обморок упала, — говорю. — Помогите ей, пожалуйста.

— Чего это она вдруг в обморок хлопнулась? — удивился парень. — Никогда за ней такого не водилось!

— Да у меня просто травма небольшая, она и испугалась.

— Ого! — с уважением сказал парень. — Крови-то сколько! Ну, покажитесь!

— Только вы тоже сознания не теряйте, а то мне самому уже как-то нехорошо делается — не привык я с топорами в голове разгуливать! — сказал я и осторожно повернулся.

Короче, парень этот оказался дежурным врачом, трезвым вдобавок. Топор у меня вытащил, дырку в голове какими-то скрепками стянул, рану обработал, перевязал, сидит, курит, руки у него подрагивают.

— Что делать-то будем? — спрашивает. — Ментов надо вызывать.

— Давайте как-нибудь без них обойдемся, — говорю. — Все равно вы с топора все отпечатки пальцев стерли, пока вытаскивали. За неудобство я расплачусь, к тому же в машине водка у меня есть импортная, лучше бы ее выпить, а то голова стала просто раскалываться.

— Это ты точно заметил: голова раскалывается. Ладно, Вова, поражаюсь я с тебя. Ну, пошли, к машине, что ли.

Водку мы, конечно, взяли. Еще и ликер «Ванна Таллинн» для той медсестры, что, очухавшись, всю кровь убрала, а потом доктору Диме ассистировала. Попили мы втроем до самого утра, хорошие люди оказались, не жадные. Спиртом потом слегка догнались. Я и обуглился. От пережитого, наверно, да долгой дороги. Проснулся в чалме уже в машине. Рядом сидит кореш — Леша — он третьим штурманом в пароходстве промышлял после армии. Большой, как тролль, парашютист в отставке. Его этот Дима вызвал.

Остановился я у него. Вечером следующего дня пошли мы снова к моему бывшему дому. Пока Леша трех случившихся чурок головами вперед в уличный туалет засовывал, я дочке подарил собачку, что на месте умела прыгать и переворачиваться, куклу Барби и ее Волшебный дом, а также гору шоколадок. На следующий день все-таки написал заявление на развод.

Носил перевязку, как чалму, до самого отъезда на следующий пароход, даже машину на Урал в ней ездил продавать. Вот шрам и остался. И голова болит иногда, если не выпить.

 

9

Постепенно, без всяких потуг и размышлений, созрело коллективное решение: Ромуальду, раз уж ничего поделать нельзя, надо сходить с борта в родном порту. То есть через три дня. Пес с ней, с незаконченной практикой — в конечном итоге ничего страшного не произойдет, если он на месяц раньше с судна спишется.

— Ты на этих засранцев внимания не обращай, — сказал третий механик и махнул куда-то за пределы каюты. — Они злобствуют, потому что по жизни несостоятельны. Что у них есть? Только эта работа. Дождутся своей мифической пенсии, потом весь остаток жизни брюзжать будут, что здоровье положили за родное производство, а то в ответ жалкое пособие начислило.

Второй штурман в это время принялся рассказывать, как он, его друг Леша — парашютист, и друг Леши штурман Кошкин гнали свои машины на Урал продавать.

— Приедешь домой — постарайся не психовать, — говорил тем временем механик. — Что там произошло на самом деле — никто может и не знать. Подумай сначала, сопоставь все, но не пытайся сразу же броситься восстанавливать справедливость. Поспешность всегда идет только во вред.

Вова уже повествовал внимательным слушателям, как он на своей «Вольво», Кошкин на спортивной «Тойете» помчались по просторам России в далекий город Серов, а Леша пьяный валялся то в одной машине, то в другой. За каких-то триста километров их попытался посреди леса остановить якобы гаишный патруль. Но мудрый Кошкин ловко ударил одного из патрульных в челюсть так, что зубы последнего как горох забарабанили по ветровому стеклу вовиной машины, и закричал: «Оборотни!» и тем спас своих товарищей. Они умчались в лесные сумерки на скорости сто шестьдесят три километра в час, бандиты их и не догнали.

— Знаешь, в Библейские времена, был такой Давид, который завалил Голиафа, стал царем и все такое, — продолжал, не обращая внимания на увлекательный рассказ Вовы, говорить третий механик. — Его очень хотел пришибить царь Саул, гонялся за ним по пустыням и горам с вполне определенными целями: лишить еврейской жизни. Однажды посреди погони вдруг захотелось Саулу в туалет. В смысле — покакать. Объявил привал, сам пошел в пещеру — и сидит, тужится.

Вова уже объяснял, что город Серов — родина Кости Дзю, а Кошкин, хоть и проживал в соседнем Карпинске, но с местными боксерами дружил. Те красивые автомобили быстро разобрали, не забыв, между делом, расплатиться. Чтоб не потерять деньги, конечно же — в валюте, Вова находчиво запихал весь рулон с американскими президентами в опустевший термос. И начали они обмывать удачную сделку со всеми боксерами, друзьями-товарищами Кости Дзю.

— А того не знал Саул, что в этой же пещере на расстоянии укола копья лежит сам Давид, смотрит в розовую задницу и борется с искушением копьем своим воспользоваться. Ему чуть ли не на голову гадят, а он крепится, потому что не по-воински это — врага разить в стыд и срам.

Более-менее очухался Вова, когда проводница поезда Свердловск — Москва потребовала ему и исхудавшему Леше-парашютисту сходить на полустанке, якобы означенному в билете. Они безропотно вышли и чудесным образом залезли в другой поезд, который мчался в Мурманск. Так они и оказались дома.

— Короче, не тронул Давид врага своего. Бог благородство его зауважал, и стал он со временем царем вместо этого злобного Саула. Хорошим был правителем, мудрым и справедливым. Но однажды, имея уже много жен и наложниц, приспичило ему завладеть еще некой Вирсавией. Все бы ничего, да замужем она была за Урией, отважным военачальником. Подло извел его Давид, гонялся за ним по пустыням и горам, как в свое время Саул. Пришлось Вирсавии стать женой Давида, и родился у них не кто-нибудь, а Соломон.

Все бы ничего, живые вернулись, да вот в бумажниках у обоих ни сольдо. Расстроились оба, Вова — больше всех. Пропили, получалось, его любимую машину «Вольво». «Зато погуляли очень здорово!» — восхитился Леша. Делать нечего — надо на работу собираться, зарабатывать на жизнь. Перед самым отъездом сунулся к термосу проверить, не разбился ли в уральском вояже? А там — «Вольво» в денежном эквиваленте. Все президенты на месте, улыбаются загадочно. «Но погуляли-то здорово!» — удивился Леша. Пропили Кошкинскую спортивную «Тойету».

— Все в мире меняется. Сегодня что-то кажется невозможным, морально недопустимым. Пройдет время — все остается таким же, но наоборот. Попробуй выждать неделю, месяц, не принимай резких решений. Что-то там с твоим отцом страшное приключилось. Сначала разберись в себе, придумай, как с этим будешь жить.

Всю водку, конечно же в тот вечер не выпили, да никто и не пытался. Несмотря на слабые возражения Ромуальда, все согласились, что оставшийся алкоголь он возьмет домой на поминки.

Старпом подписал все необходимые для училища бумаги, поставил печати и отпустил Ромуальда с богом, едва только они пришвартовались в родном порту. Уходя с «вермишели» он испытывал желание перекреститься: по трапу спускали в легковую машину невменяемого Толю-Носа, по деревянному причалу в носках бегал всклокоченный дед и что-то бормотал под нос, временами тряся кулаками по направлению к небу и далекому «океану».

Больше никогда не доведется Ромуальду работать на судах под советским и даже российским флагами, Беломорско-Онежское пароходство булькнет под воду и больше не всплывет. «Вермишель» через год продадут за два подержанных джипа и небольшой мешок денег куда-то туркам, там она поработает еще пару лет до полного непотребства и встанет на ремонт в агонизирующий судоремонтный завод порта Николаев, чтобы превратиться в металлолом, столь охотно вывозимый буржуями из нашей былой Родины.

Толя-Нос скоро отправится на пенсию, будет клянчить каждый день у своей жены деньги на портвейн «Три косы» и плакаться случайным собутыльникам, как его не оценило родное пароходство. Вскорости забудет, что был капитаном, а потом и имя свое, и даже прозвище.

А в недалеком Питере такую же участь разделит стармех Сидоров, просиживая с утра до ночи во дворе на улице Народной в неуемной жажде любого, пусть даже самого пивного, алкоголя, как-то получит по башке от проходящих мимо гопников и тут же и помрет.

Старпом Эркеленс станет капитаном, покомандует вволю на всяких облезлых судах, но судьба распорядится круто: покупаемая медкомиссия не примется в расчет некоторыми фактическими контролерами физического состояния человека. В частности, сердцем. Оно не благополучно, но крайне решительно остановится прямо во время швартовки в порту Норчеппинг и больше не будет поддерживать жизнь в теле капитана третьего ранга в отставке, порядочного и доброго человека.

Второй штурман Вова найдет себя на английском флоте, где спокойно вырастет до старпома, ну, а потом, и до мастера. Алкоголь с одного из первых мест в жизни вытеснится новой семьей, хозяйством и борьбой за достойное существование в странной новой России. Назар же бросит к чертям собачьим свою морскую карьеру, займется установкой, а потом и производством, стеклопакетов, привыкнет к костюму за две тысячи американских долларов и новому мирскому имени: Александр Николаевич. Второй механик Засонов, не блистая в иностранных языках, станет одним из сволочных дедов русскоязычных экипажей: постоянно опасаясь за свою карьеру, он прослывет крупным борцом за трудовую дисциплину. С вечно нахмуренными бровями, он будет нарезать по своим судам круги с утра до вечера в поисках новых объектов «профилактики и усовершенствования». Блюмберг, не прикладывая никаких сил, тоже вырастет в капитана. Наверно, просто постепенно заканчивались мастера для работы под российским флагом: кто помер, кто ушел вторым помощником под разные либерийские флаги. Савела же, не мудрствуя лукаво, в одной из карельских дыр откроет ларек по продаже всякой дряни и будет жить себе, поживать, растить детей и собак. Причем, очередную свою восточно-европейскую овчарку будет натаскивать на озлобленность словами «санэпидемстанция», «пожарник» и, конечно, «мент позорный».

Остальные члены экипажа «вермишели» как-то выпали из внимания, никто о них не слышал, никто их больше не видел.

Сам же Ромуальд вернулся домой в странном состоянии: смерть отца в голове никак не укладывалась. Даже побывав на могиле, он продолжал думать о своем несчастном родителе, как о живом человеке. Оставив маме всю тяжеленную водку, что привез с собой с парохода, он пошел в былое пристанище, где до самой своей гибели жил отец. Что он надеялся там увидеть, что можно было понять — было загадкой для него самого. Ромуальд уже знал, что тело отца нашли недалеко от того дома, лежащее за автобусной остановкой. Смерть наступила в результате перелома основания черепа, впрочем, обширные внутренние кровоизлияния все равно были не совместимы с жизненной функцией организма. В милиции сказали, что все это следствие наезда неизвестного автомобиля, розыски которого осложнены отсутствием каких бы то ни было свидетелей. «Чего же», — думал Ромуальд, — «этот неизвестный автомобиль буксовал на отце что ли? К тому же почему он ездил за старой автобусной остановкой, метрах в шести от дороги? Или же удар был настолько сильным, что отца отбросило с проезжей части прямо на растущие березы? А там он, как шарик для пинг-понга бился между деревьями, отбивая себе внутренности или ломая череп?»

Вопросы были, ответов — нет. Милиция не снизойдет до общения. Она занята самофинансированием, ей не до того. Так сказали все, что приходили на поминки — отца уважали, когда он был еще социально активным человеком, поэтому много народа пришло почтить память.

Но Ромуальд на девять дней не успел, поэтому, выслушав от мамы все новости, отправился сам на старую квартиру отца. Здесь было совсем пусто, но более-менее чисто. Похоже, перед смертью родитель сделал генеральную уборку, словно предчувствуя свою участь. Был у папашки собутыльник, такой же тихий пьяница, как и он сам. Может, стоило обратиться к нему?

На винный талон Ромуальд купил портвейн и отправился искать «дядю Лешу», как его однажды представил отец. Родной некогда город нисколько не изменился, разве что стал еще грязнее и неухоженней. Как ни странно, лишь со второго захода удалось обнаружить согнутого субъекта в длинном до самой земли пальто, обычно пасущегося около винно-водочного магазина.

— Дядя Леша, здрасте, — сказал Ромуальд. — Можно с вами поговорить?

Тот поднял свою голову на говорившего с ним молодого человека и, обозначив некоторое узнавание, ощерился беззубой улыбкой:

— А, это ты? Давай поговорим, если тебе больше не с кем.

Устроились в кустах на скамейке поблизости от запущенной помойки. В мусоре кувыркались котята, их родители, надзиратели и просто одноплеменники сидели с постными лицами на краях контейнеров, вороватые вороны беззаботно скакали поодаль.

Ромуальд достал портвейн и два стакана, позаимствованных из жилища отца, дядя Леша заметно оживился и вытащил из кармана плавленый сырок.

— Помянем, — разлил портвейн Ромуальд и, внутренне содрогаясь, поднял свою емкость.

— Не чокаясь, — назидательно сказал дядя Леша. — Хорошим человеком был твой батька.

Ромуальд пригубил свое пойло, собеседник, как-то суетливо глотая, выпил все. Потом занюхал рукавом видавшего виды пальто и отломил кусочек сыра. В его стакане без всякого напоминания опять заплескался желтизной напиток, претенциозно поименованный тремя семерками.

— Дядя Леша! — сказал Ромуальд. — Вы мне можете сказать, что произошло? Я опоздал на похороны, в морях был. Но как-то все это неправильно.

— Точно! Неправильно! — закивал головой, опять суетливо заглотив питие, собутыльник. — Но советую тебе не лезть в это дело. Я знал твоего батьку, он тебя очень любил. Поэтому будет жаль, если ты по молодости ввяжешься в поиски справедливости.

— Да бросьте вы! Справедливость! — сказал Ромуальд, подливая портвейн. — Я просто хочу знать.

— Зачем? — внезапно подняв голову и уставившись прямо в глаза, спросил дядя Леша.

— Хочу знать затем, что это правда, какая бы она ни была. Последние минуты жизни отца будут мне примером, или, наоборот, уроком. А если кто-нибудь к этому делу причастен, то рано или поздно представится возможность отплатить. Не хочу из-за неведения упустить случай.

Дядя Леша сосредоточенно жевал сыр, прихлебывая портвешок — теперь он уже никуда не торопился.

— Эк, ты загнул! — уважительно сказал он. — А если я совру?

— А смысл?

— Действительно, — закивал он головой. — Видел я, как твоего отца били. Теперь такое часто происходит. Нарождается мерзкое полицейское государство, с мерзким полицейским режимом. Как при Борисе Годунове в смутное время. Все повторяется в природе. Это только климат меняется. Люди остаются такими же!

Дядя Леша начал пьянеть.

— Хотели свободы? Получите! Только свобода эта будет полицейская! Надо армию возрождать. Она — защитница. В свое время задавила она полицейское быдло — стрельцов так называемых. Без нее мы никуда. Точнее — куда, в черную американскую жопу.

— Дядя Леша! — вмешался в монолог Ромуальд. — Кто отца моего бил?

— Как кто? — он даже удивился. Глаза его стали стеклянными, такое ощущение, что он ослеп. — Эти, в погонах. Били дубинками, смеялись. Кричали громко, ругались. А он не просил милости, он молчал. А эти зверели и били все сильнее и сильнее. Люди мимо проходили и на другую сторону дороги перебегали. Боялись, что их тоже забьют. Я стоял и плакал. Это звери! Нет! Это — люди!

Ромуальд удивился. Вроде бы поблизости от их города не было воинских частей. Какие люди в погонах? Почему никаких свидетелей не было, если люди разбегались в страхе? Почему придумалась мифическая машина, якобы совершившая наезд?

— Стоп! — сказал он. — Кто был в погонах? Зачем они били отца? Он им что-то сделал?

Дядя Леша только рукой махнул, потом положил подбородок на ладонь, упершись локтем в колено. Ромуальд уже начал думать, что тот заснул, но он опять неестественным ломаным жестом зацепился за стакан и опрокинул содержимое в себя.

— В погонах — сержанты всякие, только ефрейторов нет у них, — ответил он и засмеялся. — Представь: мент, да еще и ефрейтор! Опричники!

Дядя Леша потряс куда-то в сторону помойки кулаком. Коты озадаченно начали переглядываться.

Больше ничего вразумительного Ромуальду добиться не удалось. Он ушел, оставив собеседнику бутылку с остатками портвейна и стакан. Но и от того, что он узнал, ему сделалось нехорошо. Менты вот так походя, на виду у всего города среди белого дня забивают насмерть человека. Без смысла и необходимости. Будто в кино про итальянскую мафию. Не верилось в это, хоть тресни.

Это самое недоверие и привело Ромуальда к двухэтажному деревянному зданию милиции. Он остановился на тротуаре перед въездом и задумался. Мысли были простые: что дальше? Наверно, так бы и ушел восвояси, ничего не придумав, но его нерешительность в столь неподходящем для этого месте принесла плоды.

— Чего надо, парень? — раздался внезапно голос откуда-то сбоку.

Ромуальд вздрогнул от неожиданности и обернулся. Теперь он вздрогнул во второй раз. Высокий, круглоголовый субъект в турецкой джинсовой куртке внимательно смотрел прямо в его глаза. Выражение неприятного прыщавого лица было просто зверским. Так же когда-то смотрел на него начальник радиостанции с «вермишели». Ну, а глаза, скорее, они подходили для какого-нибудь хищника, выбирающего место на шее потенциальной жертвы, чтобы вцепиться.

— Да нет, ничего, — излишне торопливо ответил Ромуальд.

— Ну-ка, зайди со мной в помещение, — не попросил, а приказал страшный человек.

Видя, что Ромуальд колеблется, добавил:

— Мне что — наряд вызвать?

Внутри было плохо: наглые мужики в мышиного цвета форме ходили туда-сюда, на ходу обмениваясь жуткими словами. «Закрыть, обыскать, труп, привлечь», — от этих слов закружилась голова.

— Пробей-ка этого по базе, — приказал дежурному прыщавый.

— Не надо меня бить, — сказал Ромуальд.

— Шутник, — кивнул на него страшный человек и вдруг без подготовки перешел на визгливый крик. — Сесть, падаль!

Из дежурки на крик высунулся еще один человек.

— О, — сказал он. — Я этого пацана знаю. Он в нашей школе учился. Карасиков, кажется. Что он натворил?

— У входа стоял, — ответил прыщавый.

— И все?

— Чего — мало?

— Что стоял-то, Карасиков? — обратился к Ромуальду былой одношкольник.

— У меня отца убили, вот я и решил зайти, узнать, — внезапно ответил он.

— Ого! Серьезно, — сказал некогда смутно знакомый старшеклассник. — Я с ним переговорю.

Прыщавый махнул рукой и вышел на улицу. Ромуальд решил больше ничего не говорить, лишь бы отпустили его домой. Уже начало смеркаться, здесь было тоскливо и как-то душно: дышалось с трудом.

Они с этим парнем в сержантских лычках прошли почему-то к гаражам, где стояли милицейские машины. Там, поддерживая одной рукой автоматы, курили и гоготали ППСники.

«Старшеклассник» что-то пошептался с одним из них, тот с интересом посмотрел на Ромуальда, потом подошел поближе.

— Убили, говоришь? — спросил он и, внезапно взявшейся, словно из ниоткуда дубинкой, почти без замаха ударил Ромуальда по животу. Это было настолько неожиданно и как-то преждевременно, что тот едва не потерял сознание. Боль была такая, что на ногах устоять оказалось невозможно.

Корчась на грязном асфальте, пытаясь протолкнуть в себя хоть глоток воздуха, Ромуальд услышал:

— Машина сбила твоего сраного отца.

Потом последовал еще один удар ногой по лицу. Как ни странно, именно благодаря ему он смог наконец-то вдохнуть. С трудом поднявшись на ноги, Ромуальд, все еще держась за живот, не обращая внимания на кровь, текущую из разбитых губ и носа, пошел прочь.

— Эй, куда? — долетел в спину крик. — А спасибо?

Ромуальд медленно повернулся.

— Я запомню, — сказал он.

— Что?

— Я запомню, — повторил Ромуальд и пошел, оставляя за спиной ржание самодовольных хозяев жизни, домой.

Через десять лет бывший сержант-ППСник, дослужившийся до прапорщика и активно собирающийся на пенсию, повесился на березе за автобусной остановкой. Роняя слезы, залезая на чурбачок и ощущая могучей шеей шершавость петли, он мечтал отказаться от самоубийственного действия, но какая-то сила заставила его откинуть шаткую подставку из-под ног и забиться в конвульсиях, выпучивая глаза и пачкая форменные брюки. Эта же сила потом вытащила изо рта повешенного медицинский кляп против закусывания языка, развязала руки и ноги. До утра чайки попытались обезобразить лицо трупа, но их прогнал вызванный наряд милиции.

 

10

Учеба в ЛИВТе, переименованном, правда, уже в СПбГУВК, отнимала почти все время. Звучит, конечно, странно, к тому же для жителя замечательной общаги на площади Стачек — вообще неестественно. Но Ромуальд, никогда не избегающий веселого времяпровождения, тем не менее, большую часть суток проводил в институте и на Зимнем стадионе. После учебы он, как уже стало привычно со времен речного училища, подрабатывал на кафедре Теории и Устройства Судна. А на Зимнем стадионе он тренировал себя в неожиданном легкоатлетическом самосовершенствовании.

На традиционном институтском призе первокурсника он вдруг запулил ядро дальше всех, оставив позади даже мастера спорта по метанию молота Каминского. Преподаватель Морозов, расценивающий свою работу в СПбГУВКе, как необходимую каторгу после окончания Лесгафта, вцепился в Ромуальда, настояв на тренировках. Получив абонемент на постоянное посещение этого старого огромного спортзала, он стал дисциплинированно приезжать каждый день и заниматься вместе с умудренными десятилетним опытом толкателями. Сначала было тяжело: бывший лыжник с большим трудом освоил весь комплекс необходимых растяжек, разминочный, так сказать. Его не воспринимали всерьез, посмеивались исподволь, но не прогоняли. «И то хорошо», — сказал Морозов, словно лось, носящийся по залу. Он специализировался в беге на 110 метров. — «Будешь представлять наш институт в первенстве вузов».

Здесь Ромуальд встретился сначала со знаменитой Татьяной Казанкиной, такой же тощей и жилистой, как и по телевизору, а потом и с бывшей гимнасткой Леной Шушуновой. Обе знаменитые некогда спортсменки не расставались с сигаретами, были вполне компанейскими тетками, Шушунова никогда не отказывалась выпить в хорошей компании. Быстрый рост результатов после первого года занятий сменился стабильным показателем, позволяющим постоянно быть в середнячках на городских соревнованиях. Морозов, к тому времени слинявший в помощники тренера по бегу с барьерами в былую школу «олимпийского резерва», был доволен. «Кремень!» — сказал он. — «За год догнал так называемых профессионалов. Дальше — как повезет. Может быть, произойдет какой-нибудь всплеск — и станешь чемпионом. Лишь анаболиками и стероидами не увлекайся. Не стоит это того. Если только пару раз в год метана (метандростенолона) тяпнешь совместно с травкой ЛИФ 500». Ромуальду разрешили заниматься индивидуально. Как правило, после этого «середнячки» бросали спорт, все время откладывая тренировки, но он держался устоявшегося графика, сделав скидку по времени только для занятий на университетской кафедре.

Там коллектив подобрался замечательный: была и ужасно сексуальная девушка Крутицкая, которую студенты прозвали «Грудицкой», и совсем взрослые профессора, еще помнившие академика Крылова. Крутицкая никогда не позволяла никаких вольностей, ее муж был огромен и добродушен. Прочие преподаватели, включая и самого грозного, под кличкой «Клешня», в отношении к Ромуальду сохраняли благожелательность и спокойствие.

Ездить домой он стал все реже и реже. Жизнь в стране становилась все хуже и хуже. Стипендия, как и пенсия, не говоря уже об обычных зарплатах, изрядно задерживалась. Государство будто тайно надеялось, что ждущие своего жалованья люди просто перемрут, тогда некому будет и платить. Но на кафедре, если случались получки, то в первую очередь рассчитывались с Ромуальдом. Его ценили и старались хоть как-то поддерживать.

Однако в общаге жизнь была веселая, как и положено. Ромуальд не часто участвовал в пирушках, но, если бывала такая возможность, их не избегал. Теперь алкоголь был доступен, денег наличествовало немного, но на самозатраты хватало, девчонки были также соблазнительны и милы.

На первую долгую плавпрактику после третьего курса Ромуальд устроился в организацию, чей офис располагался невдалеке от общаги, на Промышленной улице. Помог в этом все тот же суровый Клешня. Но на пароходе задержаться надолго не удалось.

Судно «Вилли» (см. также книгу «Ин винас веритас»), совсем нестарый лесовоз-пакетовоз был выкуплен у архангельского Северного морского пароходства. Конечно, до этого он гордо именовался «Капитан Глотов», но, заимев мальтийский флаг и порт приписки Валетта, сменилось и имя. Ромуальд вступил на борт третьим штурманом. Хотя многие его сокурсники довольствовались на практике должностями матросов, но у него уже на руках был диплом навигатора, выданный после Речного училища.

Капитанил на «Вилли» Горошков, известный на всю страну своим недавним тараном в маленький сухогруз «Сормовский 48». Огромный океанский лайнер разрезал судно смешанного река-море плавания на две неравные части. Только по счастливой случайности не погиб никто из экипажа и не произошел разлив топлива. И неизвестно по какой случайности Горошкова не только не привлекли к ответственности, но и оставили дальше руководить пароходом (о несчастной судьбе «Вилли» можно узнать также в «Ин винас веритас»).

Внешность Горошкова была запоминающаяся: выглядел он, как гном, только до неприличия со злобным лицом и без бороды — то есть кобольд собственной персоной. Сначала с судна потянулись механики. Капитан своим святым долгом считал ежедневно пить их кровь. «Не могу больше, иначе прибью его, сволоча», — мотивировал свой преждевременный уход с судна уважаемый всем СМП старший механик Михаил Саввович. За ним почти без паузы уехали второй и третий инженеры. Потом второй штурман и матрос. От греха подальше отправился домой, выждав прихода в Калининград, и Ромуальд. Калининград был самым дешевым портом для замены, не считая, конечно, Питера — с зарплаты высчитали деньги только за билет сменщика до этого порта. Это, без сомнения, гораздо дешевле, нежели оплачивать проезд куда-нибудь до Испании или США. Народ бежал с «Вилли», даже несмотря на все трудности с устройством на работу.

Вернувшись в Питер, оказалось неожиданно достаточно свободного времени, которого оставалось и после возобновления тренировок, и после работы. Денег с незаконченной практики тоже было пугающе и непривычно много. Ромуальд пошел учиться на курсы крупье для казино. Их тогда расплодилось великое множество.

С работой помог тренер Вова Морозов, и после краткосрочного «выстрела» новоиспеченный крупье устроился в «Палангу» на проспекте Ветеранов, где иногда снимали популярный тогда «Блеф-клуб».

Все бы ничего, дело переворачивать карты и крутить шарик, было нехитрым, но времена наступили совсем лихие. Уже убили чиновника Маневича, уже взорвали авторитета Кумарина, уже шептался между собой некоторый «честный люд», что спущена беспощадная «Белая стрела». А в казино «Паланга» зачастил ОМОН. Раз в две недели, иногда каждые семь дней, маски-шоу врывалось внутрь и устраивало погром. Может, конечно, и был в этом какой-то скрытый смысл, но кроме «шкурного интереса» усмотреть иного никто не мог.

Ромуальд воспринимал визиты ОМОНа крайне болезненно. К нему, находящемуся за своим рабочим столом, подлетал огромный пятнистый бык с коротким автоматом в руке и маской на голове. «Стоять, трах-бах-нах», — ревел он на ухо и пинком ноги разводил ноги Ромуальда на ширину своих плеч. Получался почти шпагат. Что характерно, бил его этот омоновец всегда в одно и то же место и очень сильно. Синяки у Ромуальда не проходили, в походке обозначилась некоторая хромота. Он даже подозревал, что пинал его, с извращенным умыслом причинить больше боли, один и тот же человек.

Конечно, после погрома его, болезненно морщившегося, как могли, утешали официантки и даже танцовщицы балета. Описание этого утешения вполне подходят под сцены из-под пера А. Константинова (если остроумно и беззлобно) или А. Бушкова (если цинично до вульгарщины). Но что-то нужно было предпринимать, если хоть как-то дорожить своей конечностью. Имеется в виду — ногой.

Решение пришло само по себе. Просто на кафедре в университете был самый разнообразный набор вполне прикладных инструментов и самых удивительных материалов. Ромуальд, расчертив себе эскиз, сделал все в нужном виде, объясняя любопытным профессорам, что он изготовляет специальный конек для бега на льду. Почему один? Потому что хочет вначале испытать по скорому первому льду, откорректировать и улучшить, в случае чего.

Кожаными ремешками Ромуальд привязывал к себе на голень левой ноги этот конек, используя для удобства изготовленные легкие упоры из нержавейки. Под штаниной ничего не было видно, что и требовалось. Так и ходил передвигать фишки, временами совершенно забывая о странной конструкции.

Но случились внезапные омоновцы, доведенные до автоматизма регулярными набегами. К застывшему в тоске обреченности Ромуальду подбежал его «друг». Поревел для порядка на ухо заурядный набор бессмысленных матюгов и приложился со все дури внутренней частью стопы по пристрелянному месту голени. Удар был сильным и болезненным. Ромуальд не удержался на ногах и упал под стол. Инстинктивно он ухватился за ушибленное место и чуть не пропорол себе руку.

Дело в том, что, называя изделие коньком, он слегка лукавил. У какого бы ни было конька: хоть у бегового, хоть у фигурного, хоть у детских «Снегурок» — острыми бывают только кромки. Ими, собственно говоря, и толкается о лед конькобежец. Ромуальд же сделал конек острым, как кусок сабли. Профессора, рассеянно взглянув сквозь толстые линзы очков, не придали этому никакого значения. Только Крутицкая фыркнула и пошевелила роскошной грудью. Ромуальд сразу представил рядом ее огромного и добродушного мужа с кулаком в размер инвалидности до смерти.

Осторожно расстегивая ремешки на ушибленной голени, он слышал, как выл ужасным голосом ускакавший на одной ноге до самых ступенек омоновец. Так кричать нормальный человек не может: ему будет стыдно, или у него вывалятся от натуги из задницы все внутренности. Но этот боец никого не стеснялся, поэтому ревел, как тупиковая ветвь развития человечества, по мнению упертых дарвинистов — неандерталец. Наконец, свалившись на пол, он решил всех убить и начал поливать свинцом из автомата вокруг себя. Его коллеги тоже воодушевились и открыли огонь по любой движущейся мишени, то есть по зеркалам. Только там можно было узреть движение — все игроки и сотрудники казино уже лежали на ковровых покрытиях и прикрывали головы руками.

Когда у них кончились патроны, Ромуальду удалось воткнуть заподлицо в залитую монтажной пеной ножку стола свой «кусок сабли», распихать по карманам упоры и ремешки.

Омоновцы в это время строгими голосами вызывали подмогу: «Нападение на сотрудника при исполнении. Просим поддержки». Их кто-то просил уточнить местоположение, когда же обозначилась «Паланга», то этот кто-то бездумно и недовольно спросил: «Какого хера вы там делаете?»

У поверженного и потерявшего от ужаса сознание омоновца оказалась рассечена стопа правой ноги так, что были перерублены, как саблей, два сустава пальцев: большой и последующий. Они держались на стопе только за счет кожи.

Потом были менты и журналисты, и старики с дубовыми ветками (или какими другими?) на лацканах мундиров, и медики, и обвешанные золотыми цепями хмурые лысые личности. Ромуальд сбросил в грязь на заднем дворе упоры под «конек», изорвал располосованные внизу левой штанины униформенные брюки и был готов к допросам и пыткам.

Однако никто ничего не расследовал, дело замялось, только кое-где шептались братки, как «мусора» устроили бойню в «Паланге». Кого-то из гостей подстрелили шальной пулей, но не насмерть. Администратор их смены уволил Ромуальда от греха подальше — с его стола началось необъяснимое побоище. Но он не переживал по этому поводу. Надо было залечить травмированную ногу, да и занятия в университете уже начинались вот-вот. К тому же вдруг вырисовалась перспектива получить одновременно два высших образования, занимаясь параллельно на двух факультетах. Ромуальд выбрал себе экономический и спустя два с половиной года получил пару дипломов: штурмана и экономиста. Правда, вместе с дипломами не предоставлялась никакая работа, но это были уже мелочи.

 

11

Над страной Россией, или, как писал покойный Владимир Дмитриевич Михайлов — «Иссорой» — дули ветры. «Ветер перемен» пел Клаус Майне, а остальные «Скорпионы» ему воодушевленно подпевали. Горбачев сыто жмурился и жал рокерам поочередно руки. Государство дышало полной грудью, памятуя, что «надышаться можно только ветром». Но страна, как маленький ребенок, не могла сделать вдоха, крутила головой и пыталась отвернуться от стремительного потока воздуха. Тщетно, передышки для того, чтобы прийти в себя, не предусматривалось. Триста лет предсказанного медленного Гумилевского «пассионарного» затухания, когда все спокойно и стабильно, не получалось.

Вот уже братские союзные республики стали совсем не братские, а вовсе враждебные. Те, что подальше от Европы без излишнего смущения не очень препятствовали вырезанию русского населения. Те, что поближе, радовались перспективам установок ракет «на Москву». Да и в самом государстве самыми русскими вдруг сделались идеалисты рабовладельческого строя с берегов Терека: все новости про них, им все льготы, им вся защита. Неграмотные тетки требуют социальных льгот, потому что у них много детей. Полуграмотные дядьки пренебрежительно трясут кошельками в кабинетах чиновников: «Мине нужен лицензия на продажу водки, на вырубку леса, на закупку овощей». А вы, карелы, вепсы и прочая мордва — даже не второй сорт. Вы — никто, потому что вас никто не знает и знать не хочет. Вы сами себя изживете, потому что будете пить отравленную водку, изобилующую в деревенских магазинах, вокруг вас не будет леса, ваши овощи будут вам недоступны.

Почему такие ветра, куда подевались зимы, отчего весна переходит в осень? Да где же ваш лес? А, чурки вырубили. Вот и радуйтесь свежему воздуху. Ветер дует не только над морем, но и над пустырями, где можно разгуляться. Чем меньше леса, тем сильнее ветер. Картина хаоса.

Даже история страны — и та становится идеологией. Истинно не то, что было, а то, что должно было быть. Сказал возомнивший о себе Никон, что креститься правильно тремя перстами — и пошла массовка. Игнатий Лойола должен был все волосенки на себе вырвать от зависти. И лишь на северах народ до сих пор упорно продолжает называть эту манеру «щепоткой табака», поминая о «великих гарях» — события, которые в государственном становлении «Святой Руси» практически неизвестны. Кто такой был Капитон, с чьей подачи «самосожжения» старообрядцев стало заурядным событием того времени? Можно было, конечно, спросить у главаря судебных приставов Салтыкова-Щедрина, изобличавшего и каравшего старообрядцев, в основном, тех, что побогаче. Уж он-то про старца-провокатора наверняка что-то знал. Да где там! Конфискация имущества «кержаков» в казну государства, а рядом с этим можно и свой карман держать открытым — обязательно что-нибудь перепадет. Не было такого в истории России. Как не было и мечетей чуть ли не до Северного полюса. Их нет и сейчас, но возводимые фундаменты — разве не для них?

Государство щерится в довольной улыбке, Ельцин падает на руки подоспевшей челяди, жуликоватый Немцев брызгается минеральной водой с умницей-Жириновским, квохчет отточенные до оторопи глупости Новодворская, правозащитник Ковалев делится с цыганкой деньгами в размере месячного оклада детсадовской няни из глубинки, на крик из форточки: «Чубайс!» тысячи рыжих котов прижимают уши и недовольно отходят от помоек.

Обо всем этом думал Ромуальд, сидя в удобном шезлонге под жаркими лучами экваториального солнца. Судно-рефрижератор, сделанное некогда в другой жизни финскими корабелами для ленинградского порта, резво резало бушпритом атлантическую воду, направляясь в Колумбию. Былое название уже и с борта стерлось, и забылось напрочь. Теперь оно именовалось «Rio Star», в просторечии — «Ринго Стар».

Трудно было выжить после окончания университета. Чтобы поехать домой — об этом даже и не думалось. Как-то сама собой образовалась аспирантура, чтобы более плотно заняться поиском достойной работы. Упор был сделан на экономический диплом, однако, как выяснилось, экономистов — словно собак нерезаных. Породистые изначально получают достойное место, беспородные, даже с самыми умными глазами, вынуждены грызться между собой. По законам джунглей побеждает не тот, кто способен биться до потери пульса, а тот, кто вовремя тявкнет и умеет покорно поджимать хвост.

Аспирантура помогла не только остаться в Питере, получив отдельное место в общаге на улице Морской Пехоты, но и заиметь очередную отсрочку от армейского призыва. Чего-то совсем не тянуло «защищать Родину», поближе познакомившись с замечательным писателем Валерой Примостом и его байками, некоторые из которых были уже почему-то знакомы.

Со спортом пришлось расстаться, влившись в ряды физкультурников. Вова Морозов, заимевший в тренерских легкоатлетических кругах авторитет, звал к себе помощником, но это как-то было несерьезно. Вокруг было столько настоящих профессионалов и фанатов спорта, что Ромуальд со своими весьма средними (правда, уже на Российском уровне) достижениями решил спокойно уйти в сторонку. Зато дружба с Вовкой сохранилась. Уже, будучи аспирантом, на соревнованиях в Волгограде Ромуальд круто потянул грудь. Конечно, травмы случались и раньше, но эта была самой серьезной. Морозов посоветовал завязывать.

На жалованье аспиранта прожить было сложно, поэтому Ромуальд достал из портфолио свой диплом второго штурмана. Как скоро выяснилось сесть на контракт, даже обладая приличным английским, не так уж и просто. Но едва только через восемь месяцев упорного обивания порогов всех крюинговых контор впереди замаячил неизвестный пароход под флагом Нидерландских Антильских островов, он попросился в академку.

Все время работы ему безостановочно по разным адресам шли военкоматовские повестки: и в общагу, и к маме, и даже в университет. Но Ромуальд скрывался в морях, мучаясь морской болезнью и страдая от истерических питерских и немецких капитанов. С аэропорта он вместе с дорожной сумкой сразу же помчался в университет, где снова стал аспирантом, сделал замечательную проставку коллегам и забылся счастливым сном в лабораторном корпусе. Как ни странно, даже место в общаге было сохранено, благодаря конфетам, алкоголю и щедрому продуктовому набору. Военкомат опять поник духом, но пригрозил, что до двадцати восьми лет еще есть время, а аспирантура когда-нибудь кончится. Вот тогда Ромуальд пойдет служить, хоть под конвоем милиции. И прямо — в горячую точку.

Звучало грозно, поэтому Ромуальд не стал ограничиваться старательной учебой и преподаванием, а выдержал всю бюрократическую борьбу с морской квалификационной комиссией порта Ленинград. Его рвали на части требующие мзду проходимцы в роли строгих экзаменаторов, жирные и визгливые секретарши дипломных отделов, целая банда капитанов-наставников. Но он вставал, отряхивался и вновь шел в бой, пропуская мимо ушей очередной намек на деньги, которые могут ускорить процесс получения диплома старшего помощника капитана. А потом какой-то добрый человек взорвал к чертовой матери чубатого капитана порта, и, сперепугу, старпомовский диплом все-таки оказался выписан на фамилию Карасикова.

Профессором, доцентом, доктором или кандидатом Ромуальд решил не становиться. Младшим научным сотрудником, впрочем, тоже. Завершение своего аспирантского подвига совпало с устройством на работу в крюинговую кампанию, специализирующуюся на рефрижераторных перевозках. Называлась она не очень серьезно: «Адмир». То ли сокращенно от некого «адмирала», то ли просто «вызывающая восхищение», если перевести с иностранного языка. Заправляли там, в основном греки.

Обычно греки знамениты контрактами, длиной в вечность, невысокими заработками, дрянными судами и патологической склонностью к обману. Но Ромуальда, как ни странно, это покамест устраивало. Даже несмотря на то, что брали его пока вторым штурманом.

Дело все в том, что к этому времени у него в Питере на «Пионерской» образовалась однокомнатная квартира почти в пятьдесят квадратных метров площадью. Вообще-то купила эту роскошь за миллионы денег мама. Ее былая сокурсница оказалась создательницей и идейной вдохновительницей одной из финансовых пирамид. Тогда это было модно. Денег народ наносил много, всех с собой в бега та сокурсница унести не смогла, ссудила маме Ромуальда за небольшой процент. Или, может, просто напоследок решила доброе дело сделать, взяла расписку, нотариально заверенную, и выдала чемодан купюр. Только удобства ради Ромуальд и родительница перевели всю наличность в доллары, а тут случился дефолт. Питерская квартира неожиданно стала реальностью, но мамой заинтересовались правоохранительные структуры, благо сокурсница уже скакала где-то под пальмами, а долговая расписка оказалась в сомнительных руках.

Существование квартиры осталось тайной, но та мизерная сумма (в сравнении со всем награбленным у алчного до легких денег населения) по решению строгой и возмущенной особо уполномоченной толстой тетки подлежала скорейшему возврату. Срок погашения долгов перед обманутыми вкладчиками был установлен в два года. Мама стала едва ли не самой главной ответчицей по делу о «пирамиде». Ромуальду даже не пришлось успокаивать ее и как-то убеждать, что все это дурацкое судилище — просто такая форма получения у государства кредита.

В квартире поселились съемщики, тоже карелы, исправно платящие по счетам. А Ромуальд ушел в моря. «Словно, в армию», — подумалось ему, когда он подписывал свой первый контракт на девять месяцев «плюс один». Греки заменили его почти в срок, до полного года не хватило ровно тридцати дней. Он раньше никогда не думал, что в состоянии выдержать столь долгий срок в «консервной банке», но две цели оправдывали средства.

Первая — возврат почти половины долга, вторая — усиленная косьба от армии, на борту перед самым дембелем он встретил свое двадцатисемилетие.

Жить в Питере было негде, домой ехать было опасно: науськанные военкоматом менты сидели в засадах. Он остановился на даче у Морозова. Вова позволил ему месяц пересидеть в Бернгардовке.

Жили они вдвоем с кошкой неизвестной очень дорогой породы. Она была молчалива, любопытна и нетребовательна к пище. Однажды кошка затосковала по своему бедному далекому кошачьему прынцу, но Ромуальд сунул в плоское добродушное рыло свой увесистый кулак. Муся понюхала кулак и страдать перестала.

Ромуальд занимался в маленьком спортзале, через день топил баню, читал книги и смотрел по телевизору сводки: скольких сегодня поубивали, скольких сегодня повзрывали. Иногда ходил на местные танцы, чтобы познакомиться и провести вечер с какой-нибудь дамой из местного высшего общества. Очень сильно не рисовался, чтобы не нарваться на конфликт, но девушки его вниманием не обделяли. Словом, это был настоящий курорт, вечером они с Мусей смотрели на осенние яркие звезды и говорили друг другу: «Жизнь прекрасна».

 

12

В одно из прекрасных утр он проснулся от ощущения чужого взгляда. Кошка, встав на задние лапы и положив передние на одеяло, внимательно смотрела ему в лицо. Взгляд ее был очень цепким, словно она пыталась запомнить Ромуальда навеки.

— Ну что, Муслим? — спросил он. — Кушать, что ли хочешь?

— Мурр, — сказала кошка и неторопливо ушла по своим делам.

— И тебе доброе утро, — сказал Ромуальд и потянулся.

Это был последний день, когда он наслаждался покоем и спокойствием. После контрольного звонка «адмиралам» выяснилось, что не далее, как сегодня нужно собираться на пароход «Ринго Стар», если он вообще желает попасть на работу, да еще и старпомом. Уже в обеденное время они сидели с Мусей в автобусе, направляясь на бывшую улицу Желябова. Там весь озабоченный и занятой Вова Морозов принял с рук на руки клетку с кошкой, ключ от дачи и банку с солеными груздями. Их как-то прислала из дома Ромуальду мама, но в одиночку съесть такой деликатес у него рука не поднялась, хоть рот открывался неоднократно и исходил слюной.

— Вот это спасибо, дружище! — восхитился гурман Морозов. — Когда возвращаться обратно думаешь?

— Страшно сказать, через девять с половиной месяцев, как раз на праздник.

— Какой? — с загадочной ухмылкой спросил Вова.

— На свой двадцативосьмилетний юбилей, — ответил Ромуальд.

— А, — слегка разочарованно протянул Морозов. — Великий косарь от армии выходит из подполья. Я-то думал, что-нибудь интересное. За это время уже и родить можно.

— Нет, нет, Владимир, о чем вы говорите! — улыбнулся Ромуальд, наконец, осознав намек приятеля.

— И долго ты еще таким беспризорным мыкаться будешь?

— А что — так охота на моей свадьбе в экзотическом танце потрястись?

— Да, знаешь, Ромуальд, пора бы уже, — серьезно сказал Морозов. — Жизнь может и мимо пройти, если ее всегда откладывать на потом. Счастье, брат, это только тогда, когда есть его с кем-нибудь разделить. Понял, шченок?

— Спасибо, Вова, — ответил Ромуальд и крепко пожал руку своему бывшему тренеру, своему нынешнему другу.

На судне было очень грустно, как то всегда случается при виде возбужденно-радостного отъезжающего домой сменщика. Лишь только отход с холодильных терминалов Питерского порта как-то поднял настроение. Греки планировали гонять «Ринго Стар» в Южную и Северную Америку и обратно. Лучше и не придумать. Раз в полтора-два месяца оказаться в родном городе — это была мечта многих мореплавателей.

С США они везли куриные окорочка для «Союзконтраката», с Колумбии — бананы и некоторые другие фрукты, что не боялись находиться совместно в одном трюме долгий месяц. Погрузки были долгие, выгрузки — еще дольше. Независимо от времени года Ромуальд начинал загорать в свободное от вахты время, едва только они проходили Азорские острова. В этом же месте и заканчивал.

Капитан-грек, это дело изначально очень недолюбливал, но Ромуальд, вполне свободно общаясь на английском, показал климатическую карту своей Родины, тревожно заметив, что этот пароход — единственное место, где можно восполнить недостаток ультрафиолета, о чем будущие дети Ромуальда не раз поблагодарят капитана. Грек растрогался и больше не косил лиловым глазом, когда старпом располагался в шезлонге с книжкой в одной руке и бокалом кампари в другой.

Работа Ромуальда тоже не шибко досаждала: рулить на вахте и мартышка сможет, если ее к этому приучить. Погрузка — выгрузка, расчет остойчивости — все заложено в компьютер. Подсчитать все необходимое для удачного и относительно безопасного рейса — дело привычки и способности аналитически мыслить. С грузополучателями, конечно, не все было просто, но и их удалось пронять: биться с ним и меряться «шворцами» (был такой лихой термин в одной фильме Мела Брукса) — себе дороже.

В Питере на выгрузку бледных американских окорочков собирался весь управленческий свет «Союзконтракта». Огромные стриженные под ноль личности в кожаных куртках и с цепями на бычьих шеях мрачно наблюдали сквозь тонированные стекла своих больших джипов, как доходяги-грузчики тягают брикеты с останками заморских птиц. При малейшем подозрении воровства кто-то молниеносно вылетал из машины и дубинкой вколачивал уличенному работяге, что красть — не хорошо. Поговаривали, что работничков себе на выгрузку «союзконтрактовцы» набирали прямо с питерских улиц: кто согласен поработать за две-три куриные ноги смену — тех и зачисляли в штат.

Кто-то из старшего состава приходил потом подписывать документы к старпому, зачастую в рубку, капитан в страхе бежал к себе и там прятался, закрывшись на все замки. Пытались один раз наехать: «че ты нам привез, в натуре», «вся птица порченная, рыбой воняет», «недостача один миллион килограмм», гнули пальцы, выпячивали глаза, откидывали куртки с плеч, чтоб лучше кобура просматривалась, и прочее, прочее. Но Ромуальд не устрашился, посмеялся немного вслух. Когда же бычара, изобразив обиду на лице, ухватил его за воротник свитера, достал из-под штурманского стола самый большой нож, какой только смог найти у повара, и самолично отточенным острием уперся в локтевой сустав с внутренней стороны. Одного пилящего движения и разошедшегося в месте пореза рукава кожанки было достаточно, чтобы отношение изменилось.

Проблемы исчерпались, как по мановению волшебной палочки. «Союзконтрактовец» в порезанном туалете, правда, поскрипел зубами, но Ромуальд просто и без намеков сказал:

— Хочешь биться со мной — я к твоим услугам.

— У кого занимался? — внезапно успокаиваясь, спросил бык.

— У Морозова.

— А я у Яковлева.

Кто такой этот Яковлев, Ромуальд не знал. Когда-то давно был, вроде бы, такой известный советский боксер. Впрочем, может быть, простой тренер по шахматам. Вова Морозов, наверно, тоже бешеной популярностью среди такого контингента, как стоящий напротив дуболом, не пользовался. На том и разошлись. Больше в последующие приходы в Питер проблем не было. По крайней мере, с грузополучателями.

Однажды налетели маски-шоу с ментами в штатском, начали переворачивать весь пароход. Каждого члена экипажа заводили на допрос в офицерскую комнату отдыха и нещадно лупили, не считаясь с судовым табелем о рангах. Не тронули только перепуганного капитана-грека, побоялись международных осложнений. Потом снова загнали весь помятый экипаж русско-украинской гражданственности в месс-рум, и бойкая телеведущая поведала всем телезрителям, что «проведена успешная операция ОБНОН по пресечению еще одного канала доставки в государство наркотиков». Как ни странно эту передачу видели все: и мама Ромуальда, и Морозов, и былые сокурсники, и даже мерзкий тренер Курри.

В Колумбии, действительно, несколько раз на дню подходили всякие оборванные личности и предлагали взять у них для перевозки кокаин, или героин, или вообще, поди знай, что. Складывалось такое превратное мнение, что торговля наркотиками в этой южноамериканской стране — вполне легальное и распространенное занятие. Конечно, все это был просто бред, а торговцы на 99 процентов состояли из полицейских провокаторов.

Потом пытались узнать, кто же из команды засветился, но точно определить не смогли — никого не арестовали, все остались на своих местах. Заменился, правда, рефмеханик, но его уже не было на борту целые сутки до ментовского погрома. Короче, проведенная «успешная операция» могла быть только для галочки. Отчитались перед всем миром, в том числе и начальством, в плодотворности своей работы — и снова геройски тянуть лямку. В общем, позднее больше смеялись, нежели плакали, при воспоминании о тех мрачных днях.

Через семь месяцев работы Ромуальд покрылся загаром, как Эрнест Хемингуэй при жизни на Кубе. Отправленных маме денег хватило полностью рассчитаться с государством. Какой-то прокурорский молодой субчик попытался, было, ухватиться за пухлое дело о пирамиде, пытаясь выставить «госпожу Карасикову» чуть ли не главной похитительницей средств, но без помощи самой Ромуальдовой мамы дело не выгорало. Укоризненные намеки на гражданственность, угрозы и шантаж не сработали: после всего пережитого, она не произнесла ни одного слова в дознавательном кабинете. Это законом не каралось, прокуратура, щерясь, отступила.

Дембель близился, перед последней своей ходкой за океан Ромуальд начал процедуру прописки в новом своем жилище. Бумаги заполнил быстро, оставалось дело за малым — за справкой с военкомата. Как ни странно ему не сказали ни одного бранного слова, просто выписали военный билет, поставили надпись в графе прохождения воинской службы, гласящую «не служил», шлепнули печатку о принятии на учет и отпустили с богом.

Вокруг зеленело лето, уже успевшее насытиться серостью несмываемой дождями городской пыли, он возвращался на пароход, чтобы дождаться, наконец-то, своего сменщика и все время задавал себе вопрос: «Это все?»

Замена появилась только через две недели. Ромуальд уже обзавелся драгоценной питерской пропиской и переживал, что придется идти в еще один рейс, как на судно важно поднялся старый и пузатый старпом. Дел никаких принимать он не хотел, зато хотел пить халявное пиво, сидеть в кресле, временами засыпая, и кивать головой неизвестно чему. У него была фамилия Черномор и мечта: ничего не делать, пить пиво, и получать деньги. Ладно бы он был высоким правительственным чиновником или каким-нибудь начальником общего отдела — может быть тогда все и получилось. Но тут Ромуальд, получив расчет, разбил мечту в дребезги: взял изготовленную сумку и ушел. Черномор поорал для порядка, что его подставили, что всю работу завалили, что проклятые москали, что маленькая зарплата, но эхо, как известно, не может отвечать. Больше разговаривать было не с кем, Ромуальд с чемоданом на колесиках позади себя шагал в новую жизнь.

 

13

Жильцы попросили еще месяц перед заселением законного хозяина квартиры, люди были порядочные и не наглые, поэтому Ромуальд поехал на месяц домой. Наконец-то можно было спокойно отдохнуть, не беспокоясь о вручении военкоматовской повестки. Шагая с железнодорожного вокзала сквозь летнее утро, он улыбался по сторонам. Хоть за те тринадцать лет, что он не был в городе, ничего нового здесь не появилось, только дорога полностью разрушилась, многие сараи и заборы легли набок да облезли до неприличия стены домов, ему было хорошо. В моря он не собирался, по крайней мере в этом году. Стало быть — можно жить.

Мама вдруг очень постарела. Поймав на себе взгляд сына, полный жалости, она горестно вздохнула и сказала:

— Да, сынок, тяжело дается крушение идеалов. К тому же на старости лет.

— Каких идеалов, мама?

— Да наших, Ромка. Свобода. Равенство. Братство.

— Мама, — Ромуальд не знал, чего сказать. — Ты меньше телевизор смотри. И газеты не читай. Совсем. Это все вредно для здоровья.

— Ты когда на кладбище пойдешь? — спросила мама.

— Завтра с утра.

Вечером были гости. Только родственники. Большая часть былых друзей, начитавшихся пропагандистских газет, прочно связала ту лопнувшую финансовую пирамиду с именем мамы Ромуальда. Но в родном кругу было уютно и весело. Вспоминали старые времена, когда старики и некоторые молодые были еще живы, как ходили по лесам, ездили на рыбалки, смотрели на съемки фильма «И на камнях растут деревья».

На следующий день, возвращаясь с могилы отца, где он приводил в порядок оградку, цветник, да и сам памятник, Ромуальд вдруг услышал откуда-то сбоку:

— Кром!

Так его никто не звал уже целую вечность, с того момента, когда они, курсанты речного училища, перед расставаньем одели на памятник Петру Первому тельняшку.

Ромуальд оглянулся на крик, но никого не заметил. Можно было, конечно, предположить, что кричит какая-то неприкаянная душа, так как кладбище навевало некую маргинальность в настроениях, но восклицание повторилось:

— Кром! Зазнался, кабаняра!

Из стоявшего поблизости милицейского уазика вылез в форме старшего лейтенанта человек, с которым они никогда не были скреплены узами дружбы, так — шапочное знакомство. Былой приятель училищного Бэна, имевший некогда вечно спящее выражению лица независимо от обстановки, а также два сержанта-переростка в мышиной форме лениво выбрались из машины.

— О! — сказал Ромуальд. — Здорово!

Как ни напрягал он свою память, имя так и не вспомнилось. Ему сделалось даже забавно, что он не смог увидеть людей в двух шагах от себя.

— Ты чего тут делаешь?

«Спящий» как-то криво усмехнулось, и это очень неприятно исказило его полумертвое лицо:

— Вообще-то, Кром, я здесь теперь работаю.

— На кладбище? — ничего более умного не могло сорваться с языка.

Сержанты загоготали. Отчего-то Ромуальд сразу вспомнил, как после смерти отца наведался в местное отделение милиции. Разговаривать с милиционерами не хотелось.

— Остришь? — «спящий» вновь стал самим собой: с полузакрытыми глазами, прилипшей ко лбу челке и опущенными уголками рта. — А я думаю: ты — не ты? Потом говорю пацанам: «Вон знаменитость идет».

— Какая знаменитость? — удивился Ромуальд.

— Ну как — какая? — былой коллега по «речке» картинно развел руки, и Ромуальд понял, что случилась беда. Надо было как-то уходить отсюда, от этих ставших полукругом людей с пустыми глазами и волчьими оскалами. Но «спящий» продолжал. — Ты же этот — представитель колумбийского наркокартеля в России. Про тебя по всем каналам показали не так уж и давно. Я думал — срок ты мотаешь, как положено. А ты вон — клумбочки грабельками дергаешь. У нас дети от наркотиков загибаются, а ты по могилкам скачешь. Откупился, что ли? Денег дохрена?

Ромуальд еще только хотел раскрыть рот, чтобы что-то ответить, как один из сержантов резким ударом кулака заставил его согнуться. Рот так и остался открытым, только теперь по другой причине: надо было как-то пропихнуть в себя воздух.

— У нас, брат, не Питер, — между тем вещал «спящий». — У нас ты не откупишься. У нас ты сядешь по полной программе. У нас наркоманов не жалуют.

Ромуальда снова ударили, теперь сверху вниз по спине локтем. Он упал на колени. В глазах заплясали радужные круги.

— Вообще-то, ради интереса, сколько ты можешь предложить мне? То есть нам? — старший лейтенант поправился, подмигнув коллегам. — Что молчишь, брат?

— Не брат ты мне, чурка черножопая, — просипел Ромуальд, но его услышали. Одновременно с двух сторон ударили в бока сержантские ноги. Боль захлестнула волной, вся реальность на несколько мгновений перестала существовать, только страдание. Поэтому несколько фраз пролетели мимо ушей.

— Удиви нас сегодня вечером. Очень забавно посмотреть, во сколько такие наркобароны расценивают свое спокойствие.

Когда Ромуальд встал на ноги, менты уже погрузились в свой автомобиль и уехали, весьма, наверно, довольные собой. Мимо него прошли несколько человек, убыстряя шаг, чтоб скорее миновать испачканного в дорожной грязи высокого парня.

Дома пришлось придумывать перед мамой причину своего внешнего вида, оступился, поскользнулся, сухую траву с могилки убирал и тому подобное. Но когда он снял майку, чтобы переодеться, мама только всплеснула руками: на боках наливались два зловещих синяка.

Пришлось призвать на помощь все свое красноречие, чтобы хоть как-то успокоить мать. Ни о каких «спящих» ментах Ромуальд не думал. Под утро, в четыре часа ночи, его забрали.

Приехавший наряд милиции мотивировал задержание на 24 часа предлогом установления личности. Потом появились другие формулировки, как и другие материалы по его «делу»: то коробок марихуаны, то какие-то таблетки, то похожий на толченый мел порошок. Все люди в погонах и без таковых пытались перещеголять друг друга, объясняя Ромуальду, как он виновен, как он осложняет себе вину, не признавая установленных фактов. Били, иногда даже по лицу, у кого какие нервы.

А Ромуальд впал в состояние ступора. Раньше он читал об этом только в некоторых книжках, не особо представляя, как таковое возможно. В действительности же получилось что-то страшное: будто кто-то стиральной резинкой удалял отдельные часы, дни и даже недели. В памяти они не сохранялись совсем. Был, к примеру, понедельник, а вот уже среда. Что было в этих трех днях — никаких, даже самых смутных воспоминаний. Костяшки на руках все разбиты, бока опять болят при каждом вздохе, соседи по камере смотрят испуганно, менты при встрече ослабляют узлы галстуков. «Лишь бы не заставили подписаться под чем-нибудь», — думал Ромуальд в минуты просветления, но, пытаясь быть честным с самим собой, слабо в это верил. Человек, находясь под жестким давлением со стороны государства, готов подписаться иногда под самым ужасным документом, лишь бы отпустили или лишь бы не трогали близких. Всегда на ум приходит мысль: «Подпись — это ничего. Ведь я же ни в чем не виновен. Они же нормальные люди, они должны понимать, что это неправильно». И уже много позже, когда ошибка государства оборачивается многими годами ограничения свободы, вспоминаются грустные советы Андрея Константинова, как не загнать самого себя в угол.

Однажды очнулся он в зале, где собралось достаточно много народа, а толстая тетка, брезгливо поглядывая поверх очков, вещала: «Тыр-кыр-мыр — нет повода не доверять сотрудникам милиции — пыр-гыр-сыр — собственноручная подпись — выр-быр-дыр — отказ сотрудничать со следствием — лыр-ныр-фыр — последнее слово».

— Меня пытали, все это сфабриковано, я не виновен, — успел сказать, поднявшись с места, Ромуальд, как его лишили слова. Однако уже с места он крикнул:

— Если вам нужно мое тело — получите. Однако передвигайте его сами. Таков мой обет.

Потом снова следовал провал неизвестно сколько продлившийся. Очнулся Ромуальд от чего-то беспокоящего его, как нарыв на заднице у кавалериста, как сломанная палочка в руках дирижера, как сожаление о безумных затратах на кастрацию кота, все же убежавшего в свою самоволку. Что-то было не так.

 

14

Сначала он почувствовал запах. Можно, конечно, было грешить на свой ослабленный в последнее время организм, но пахло другим. Почему-то на ум сразу пришло клише: дух смерти, но именно еле уловимым тяжелым «ароматом» тлена был напоен воздух. Он сидел в милицейском зарешеченном «собачатнике», а не в камере. Судя по притушенному свету — на дворе ночь. Ноги очень болели, один глаз заплыл, он попытался повернуть голову, но сморщился от боли. Последствия его отказа самостоятельно передвигаться — дубинотерапия. И самое главное — тишина. Вокруг — никого.

Так ему показалось изначально, но это была ошибка. Прямо напротив него с той стороны решетки на корточках неподвижно сидел человек. Он внимательно наблюдал за Ромуальдом. Увидев, что обнаружен, он медленно поднялся на ноги.

Ромуальд попробовал приглядеться: невысокий, скорее, даже низкорослый, человек. Весь облик его говорил о недюжинной силе: длинные толстые руки, доходящие чуть ли не до колен, мощные кривые ноги, широкие плечи. Выражение лица было таким притягательным, что люди, попадавшиеся навстречу, наверно, уступали ему дорогу, старательно отворачиваясь в сторону. Собаки — так те просто в обморок падали, даже натасканные на волков. Маленькие глаза, глубоко упрятанные под могучими валиками бровей, не имели никакого выражения при любой ситуации. Кроме одного — смерти. Если находился храбрец, который выдерживал взгляд этих глаз, то он, без всякого сомнения, был слепым. Лоб вообще отсутствовал, жесткие, как щетина, черные волосы начинались сразу же над бровями. Короче говоря, внешность полностью соответствовала тупому сукину сыну, как его мог вообразить любой творческий человек. (Где-то подобная характеристика уже встречалась. В книге «Мортен. Охвен. Аунуксесса») И главное — запах тлена исходил именно от него.

— Ты кто? — спросил Ромуальд.

— Самый лучший ответ: белая горячка. Но ты же не пьешь вроде бы. Ты по наркотикам специалист, — ответил незнакомец. — Ладно, без кокетства. Все зависит от тебя.

— Что зависит?

— Мое имя.

Где-то в караульном помещении или дежурке кто-то завозился, заскрипел невидимой мебелью.

— А ну, мразь, хватит шуметь! — рявкнул не самый дружелюбный голос.

— А это кто? — удивился Ромуальд.

— Это твой самый большой друг, старший лейтенант Гурьин. Денег ты ему не дал, зато помог срубить «палку». Это он обнаружил у тебя наркоту.

— И что теперь? — задал очередной вопрос Ромуальд.

— Как — что? — пожал плечами странный собеседник. — Большой срок и в перспективе — «зона». В самой ближайшей перспективе. Но это не обязательно.

— Сколько мне дали?

— Много.

Из караулки гневно вышел «сонный» старший лейтенант. Судя по его виду, он действительно еще несколько минут назад спал. Не обращая никакого внимания на постороннего человека, он проревел:

— Я тебя в натуре убью, сука!

Ромуальд перевел взгляд с мента на собеседника и вздохнул.

— Нет, не подумай превратно, — немедленно сказал незнакомец. — Я не заодно с ним. Даже, может быть, против.

Гурьин покрутил глазами по сторонам, словно прислушиваясь к невидимому ему комару. На странного человека он категорически не обращал внимания.

— Вот чтобы ты хотел сделать с этим, с позволения сказать, ментом? — вопросил с самым невинным видом собеседник и подошел к старлею почти вплотную.

Ромуальд понял, что правоохранительные органы в один прекрасный момент перестарались и отбили ему мозги. Теперь он сумасшедший, значит дорога в моря для него закрыта навсегда. Он снова вздохнул и ответил с долей мечтательности в голосе:

— Я бы оторвал ему голову. За все то, что он для меня сделал.

— Уверен?

— Абсолютно, — сказал Ромуальд, а Гурьин, отвратительно скривившись, ударил неизменной дубинкой по решетке.

— Ладно, — пожал плечами незнакомец и, мгновенно преобразившись, одним ударом руки сбил голову старлея с плеч. Та, гулко стукнувшись о кафельный пол, укатилась в угол. Туловище с погонами на плечах чуть побрызгало кровью из шеи, подогнуло колени и завалилось к решетке в неудобной и неестественной позе.

Ромуальду показалось, что в момент удара его собеседник на долю секунды преобразился в ставшего на задние лапы саблезубого тигра с картины Рони-старшего. Однако, понимая, что все это бред его воспаленного воображения, он, тем не менее, порадовался:

— Круто.

— Серьезно? — притворно удивился собеседник. — У него осталась жена и маленькая дочка.

— Бывает, — ответил Ромуальд. — Я ему профессию не выбирал. Семья мента всегда должна быть готова к потере кормильца. Божья кара неизменно найдет мерзавца, рано или поздно.

— Идейная платформа серьезная, — сказал человек. — Тогда позволишь мне немного подкрепиться? А то, знаешь, замотался совсем, не до ужина, не до обеда и завтрака.

— Валяй, — махнул рукой Ромуальд, полагая, что собеседник сейчас достанет с кармана пакет с бутербродами. Но тот двумя неуловимыми движениями рассек трупу живот и грудь, ловко вырвал печень и сердце, не замаравшись в крови, и перехватившись двумя пальцами начал деликатно откусывать кусок за куском. Ромуальда замутило: его воображение перешло всякие границы.

Тем временем из караульного помещения показался еще один милиционер. Его заспанная физиономия мгновенно исказилась от ужаса: крови с тела его коллеги натекло уже преизрядно.

— Ты что это сделал, сука! — сорвавшись на визг, закричал он.

Больше добавить он уже не успел. Незнакомец так сильно ударил его о прутья решетки, что те согнулись. Грудная клетка сержанта, надо думать, была не настолько крепкая, чтобы соперничать со сталью.

— Ну, так, что? — невозмутимо проговорил странный человек. Ромуальд начал подозревать, что не все происходящее — плод его больного воображения.

— Что — что? — спросил он.

— Готов теперь воспринимать все серьезно?

Ромуальд в ответ только пожал плечами.

— Предлагаю тебе влиться в стройные ряды нашего неформального движения. Выбора, между прочим, у тебя нет. Хотя, лукавлю. Можешь остаться здесь и получить высшую меру за зверское убийство двух сотрудников при исполнении. Если решишь иначе, то совсем скоро мы отсюда уберемся. Будешь жить достойно, может быть, не очень долго, но зато гарантированно умрешь свободным человеком. Все будет только в твоих руках. Итак?

Ромуальд снова начал сомневаться в реальности происходящего. Может быть, это просто сон? На всякий случай он сказал:

— Ладно.

А потом добавил:

— Ты кто?

— Ну вот, теперь можно и представиться. С этого момента я — Куратор. Так уж повелось. Удобное слово. А ты, в прошлом Ромуальд Карасиков — Конкач. Контролер Качества. И номер у тебя будет соответствующий. Но это позднее. Сейчас я тут немного подчищу, ты же подожди на скамейке у входной двери. Все вопросы потом.

С этими словами он отпер дверцу, а сам убежал в караульное помещение. Ромуальд присел, как ему было велено, в милиции же раздалось несколько самых разнообразных звуков. Кто-то кричал, кто-то булькал, кто-то даже выстрелил, переворачивалась мебель, бились графины.

Куратор вышел с тем же невозмутимым выражением на своем зверском лице, что и было до этого. Жестом показал на машину, стоявшую поодаль. Пока Ромуальд двигался к ней, достал блокнот, черкнул несколько букв на листочке и вложил его в дверную ручку.

— Есть какие-нибудь пожелания? — спросил он, заводя двигатель.

— Маме можно позвонить?

— Можем даже заехать, мы теперь все можем, — ответил Куратор. — Кстати, вот все твои документы. Судебное дело, мне так кажется, тебя не очень заинтересует. Я его уничтожу, пока ты поговоришь со своей мамой. Ее, кстати, только выпустили из больницы. Ну, что — поехали?

Ромуальд только кивнул головой, отметив про себя, что гнетущий запах разложения куда-то подевался. Притерпелся к нему, что ли?

 

15

Мама выглядела очень уставшей. После того, как в прошлом году Ромуальда забрали и потом предъявили чудовищное обвинение, она что было сил боролась с отчаяньем и жуткой, как ей казалось, несправедливостью. Адвокат, взявшийся за дело, сообщил, что он честно отработает гонорар. Но для этого нужно сотрудничество с властями, уступки, оговоры и даже ложь. Тогда, вполне вероятно, удастся наказание уменьшить до минимума. Но какие могут быть условия, если ее сын никогда не имел дел с наркотиками? Или виновен — или нет. Какие промежуточные состояния?

На свидания к Ромуальду она ходила, но он был, как в трансе: никого не узнавал, никак не реагировал. Ей казалось, что его били. Следователи сообщали, что он ведет себя вызывающе. За полтора месяца до суда сердце матери дало сбой. Врачи сказали, нельзя волноваться. То-то она порадовалась, когда узнала срок наказания! Стало так плохо, что мысль о смерти уже не вызывала никакого ужаса. Почему она не умерла, даже не попытавшись вызвать скорую помощь?

Наверно, потому, что ночью Ромуальд, весь худой и бледный, пришел домой.

— Мама, все это чушь и бессмыслица. Я ни в чем не виновен. Просто им так захотелось, — сказал он.

Потом Ромуальд объяснил, что ему теперь придется уехать с города, но он будет обязательно звонить. Все обвинения с него сняты, документы на руках, но лучше будет, если мама переедет на первое время в Питер.

— Да, Ромка, ты прав, — согласилась она. — На новом месте не так страшны прежние кошмары.

Они обнялись на прощание, и Ромуальд ушел, не взяв даже ни копейки денег.

Куратор уже завел свой неприметный Ландкрузер, и они выехали в ночь.

— Можешь задавать вопросы, если хочешь, — сказал он. — Путь у нас долгий, почти до Москвы. Слыхал что-нибудь про Балашиху?

— Это там, где один президент все время работал с документами?

— Не. То — Барвиха. Балашиха — это база подразделения «Вымпел» до двадцать второго декабря девяносто третьего года. Потом «Вымпел» переподчинили ментам, как бы ты сказал, но почти все офицеры уволились, не пожелав, так сказать, сотрудничать. Забрезговали, армейские аристократы. Что ж, достойны уважения. Спецы, надо признаться, они были непревзойденные. Элита.

— А я там каким боком? — спросил Ромуальд, невидящим взглядом уставившись на мелькающую в свете фар трассу.

— Не забывай, ты теперь — Конкач. Подучишься немного — и за работу. Она будет тебе по душе.

— Что — тоже есть печень и сердце?

— Да нет, тебе же это не обязательно. Ты, вроде бы, человек? Таким и должен остаться.

— Ничего не понимаю, — признался Ромуальд и, наконец, оторвавшись от дороги, бросил взгляд на своего собеседника.

— Ладно. Начнем с Бога. Он всемогущ, всевидящ и истинен. Только один Бог есть, и он вездесущ. Он — создатель всего. Согласен? — Куратор, оказывается, любил поболтать, несмотря на свою угрюмую внешность.

— Ну, да, вообще-то. Дарвинисты отдыхают, когда их спрашивают о числе «фи». Неандертальцы и кроманьонцы не смогли дать совместного потомства, хотя, вроде бы были людьми. Ни одна обезьяна за все время существования наблюдений так и не смогла превратиться в человека. И что?

— Тогда кто такие Баал, Дагон, или Вельзевул?

— По Библии — ложные какие-то божества.

— Но ты уверен, что их не было, раз в Библии их имена упоминаются? Не Перун какой-то, не Один и не Юпитер с Зевсом?

— Языческие культы всегда существовали, но ведь это неправильно! Бог наш Саваоф — вот вера, — Ромуальд был совсем не готов вести такие беседы.

— А что вы, люди, даете Богу вашему, чем выражаете свою благодарность?

— Мы веруем в него.

— Ага, а также даете деньги в рост. Теперь это называется быть банкиром, уважаемая профессия. Можно я не буду грехи перечислять?

Ромуальд только пожал плечами.

— Знаешь, как в Австралии полицейских называют? — и сам же ответил. — Demons, почти интернациональное слово. Тоже, между прочим, институт государства. Люди верят в государство больше, чем в Бога. Вот, что это все означает. Вспомни определение Вовы Ленина!

— Государство — это аппарат насильственного удержания власти одной группы людей над другой, — сказал Ромуальд.

— Примерно так. Вы живете в стране. Государство всем этим делом заправляет. Но вы веруете в Бога. Так в идеале должно быть. А что у вас получается? Вы веруете в государство, потому что теперь оно рекомендует верить еще и в Бога. А ведь даже если весь народ загнать на молебен в церковь — веры не прибавится. Убрав из трех составляющих веру, вы получаете пустоту. Где гарантии, что эту пустоту не заполнят пресловутые Баал, Дагон, или Вельзевул? Ведь вы даже имя Бога утратили (об этом и многом другом в следующей книге под названием «Радуга»). Моисей видел его, да и то со спины.

— Ну и что? — Ромуальд даже руками всплеснул. — Прости, Куратор, не понимаю я.

— Конкач — это не профессия. И ты не уникален. Суть Конкача — сохранять равновесие сил. У каждого из вас своя стезя. Расплодились банкиры — появился Конкач банков. Бандиты взвились, словно соколы орлами. Получите своего. Правда, погиб он недавно. Пушич его фамилия, не сдержался, увлекся.

— А я кто? — отчего-то заволновавшись, с трудом выговорил Ромуальд.

— Догадайся, — хмыкнул Куратор, и некоторое время они ехали молча.

Неуютно было на этой пустынной мартовской дороге в предрассветный час. Дальнерейсники еще только спали, редкие гонщики мчались мимо, торопясь на встречу со своими столбами, по обочинам стояли подернувшиеся ледком лужи, и казалось, что на всей Земле нет больше никого — только этот Ландкрузер, что вез озадаченного Ромуальда вместе со странным Куратором.

— Ты — не человек? — внезапно спросил Ромуальд.

— Когда-то таких, как я, было достаточное количество. Но не здесь и не сейчас.

— Зачем тебе это?

— Поверь мне, мои цели — это всего лишь выполнение простых желаний: дом, сородичи и покой (см. «Радуга»). Но дело не во мне. Ты будешь ловить выпущенную «Белую стрелу». Честно говоря, мы уже приступили. В таких вот мелких городках и начинают бесноваться во вседозволенности всякий государев люд.

— Кстати, совсем забыл, — Ромуальд даже удивился, как это он сумел упустить из виду такое дело. — Что будет у нас в городе? Вроде бы столько ментов погибло.

— Да ничего, — чуть ли не зевая, проговорил Куратор. — Я им записку оставил, чтоб не беспокоились. Сообщат куда надо текст, потом похоронят своих жмуриков и забудут обо всем, как о страшном сне. Всякое бывает.

До Балашихи их не остановил ни один наряд ГИБДД.

 

16

Сущность учебы на бывшей базе «Вымпела» была странной. Ромуальд учил себя сам. В первый же день Куратор сказал:

— Как любят говорить ваши людоеды из страховых кампаний: «Мы — не благотворительная кампания». Следовательно, чувство сострадания нам не знакомо. Зато ничего человеческое нам также не чуждо. За все придется платить. Полгода у тебя будет некий аванс, потом придется его возвращать. Цены сложились веками, так что не стоит привязывать их к нынешней стоимости жизни. Плата будет в долларах, иногда в евро, иногда в других валютах. Тебе предварительно сообщат. Программу обучения тебе также предложат исходя из твоего менталитета. Это — не правительственная организация, контроля никакого. К тому же не надо путать с разнообразными спецотрядами, из тебя никто не собирается готовить «идеального убийцу». Никакого шпионажа — поверь, это совсем не нужно. Миссии свои будешь выбирать, да и разрабатывать самостоятельно. В общих чертах — это все. Все свои вопросы решишь в ходе обучения.

С другими курсантами, если так можно сказать, Ромуальд не встречался, какие-то строгие парни кувыркались в спортзалах, бегали, бряцая оружием, но внимания никто друг на друга не обращал. Это было даже, в некотором роде, неплохо.

За первый месяц обучения Ромуальд понял, что вся его прежняя жизнь была похожа на блуждание впотьмах: можно было миновать торчащий угол, а можно было со всего маха приложиться о него. Теория Вернадского, неевклидова геометрия и еще многое другое, о чем, как оказывается, всегда знало человечество, раскрывало глаза. Точнее, способствовало видеть в темноте. Единое информационное пространство было круче и доступней интернета, чуть измененная метрика рядом с собой способствовало эффекту «невидимости», или, как говорили в старину, «отводу глаз». С прошлым нельзя было контактировать, но его можно было знать. И это было самым важным и поистине драгоценным даром, обучению которому он отвел самое важное место в своем «учебном плане».

В самом начале лета он устроил себе первое «пробное» дело. Надо было начинать зарабатывать, оплачивая услуги странных педагогов, переходить на «рациональное» питание, не вредящее организму, обзаводиться необходимыми приспособлениями и устройствами. Словом, нужны были деньги.

Ничего более стоящего не подвернулось, как поездка с информацией в город Майами, штат Флорида. Куратор от души повеселился, если, конечно, у него была душа, узнав об этом первом заработке. Можно было организовать все гораздо ближе и доступнее, но тогда еще Ромуальд этого не видел. Ему даже сначала не поверили, устроив подобие допроса.

— На какой машине к тебе подъехал «бандит»? — спросил маленький неприметный мужичок, специалист по человеческим нравам и привычкам. В другом месте его бы назвали «психологом».

— На Кадиллаке, — ответил Ромуальд.

— Номерной знак какой у машины был, когда она подъезжала к тебе?

Ромуальд задумался, вспоминая, пытаясь себе представить заново ту картинку.

— Никакого, — сказал он.

— А когда она от тебя отъехала, тоже без номера?

— Да нет, что-то было. Два помидора, вроде, нарисованных на знаке. Вот цифр — не помню.

Этого оказалось достаточно. Нельзя было расплачиваться за обучение деньгами, взятыми в долг, в подарок. Только средства, «заработанные» личным участием. В противном случае Конкач жестко наказывался.

Чтобы получить тогда визу в США пришлось помучиться, искать выходы на Доминикану, получать приглашение и еще решать целую кучу формальностей. Он удивлялся, как в кино легко и просто любой страждущий проникал на территорию суперсерьезных надзорных мер. Выйдя из самолета, он усомнился в правильности заполнения своих таможенных, карантинных и еще каких-то карточек. У стойки, где можно было свериться с образцом, стояла женщина, донельзя похожая на совсем взрослую Ирину Аллегрову. Она сосредоточенно выводила в своем бланке «Irina», но подняла голову, перехватив невежливый взгляд Ромуальда.

— Проблемы? — спросила она хриплым голосом, и у него отпали все сомнения — ну да, она, та самая, что пела в микрофон что-то, а Россия слушала.

— Иногда — да.

— Тогда не забудь в этих квадратиках галочки поставить, — она указала на синюю бумажку в руках Ромуальда.

В Майами было спокойно, тепло и немноголюдно. На следующий день он уже вылетел обратно. Куратор повеселился, но никакой критики не допустил.

Постепенно финансовые проблемы, благодаря участиям в некоторых акциях на российской территории, перестали быть проблемами. Ромуальд добросовестно передавал деньги Куратору во время учебы, ну, а закончив которую через пару лет, отстегивал приличные взносы, как партийные.

Узнавая все больше из истории, да и настоящей действительности, становилось просто страшно: куда мы катимся? Вернее, конечная остановка была известна, но вот причины, побуждающие к этому движению — оставались тайной.

Однажды в Питере в бане на Балтийской довелось пересечься с человеком, имя которого Ромуальду ничего не говорило. Положение того в обществе его тоже как-то не особо интересовало. Но вот слова, которые на прощанье он произнес, запомнились:

— Вот ты, мил человек, можешь работать и на ментов, и на воров. Тебе это без разницы. А не задумывался никогда, в чем различие этих двух сословий? И те, и другие существуют за счет беды и горя, но менты, кроме этого, еще и отнимают у людей то, чем наделил всех Господь Бог в равной степени.

— Что, жизнь человеческую? — спросил Ромуальд, когда пауза затянулась.

— Да нет, мил человек, — сказал собеседник и хлебнул из бокала пива. — Свободу.

Ромуальду следовало уйти, но время было неподходящее. Невежливо было вот так просто исчезнуть, как-то не по-человечески. Нужно было дождаться последнего слова, нацеленного пистолета или разрешающего жеста руки.

— А вот ты кто? — неожиданно прервал молчание компаньон.

— В смысле? — удивился Ромуальд.

— Ну, вот мент всегда может стать вором. Не в смысле — коронованным авторитетом, а просто душегубом, вором, насильником. А вот вор ментом — никогда. Кем себя ты считаешь?

— Да обычным человеком, — пожал плечами Ромуальд. Он даже как-то смутился от вопроса. Думая о природе вещей, он никогда не задумывался о своем в ней месте.

— А вот тут ты лукавишь, мил человек. Работая на воров и ментов одновременно, нормальным человеком с доброй душой остаться невозможно. Ты теперь — чудовище, — сказал собеседник и, сбросив простыню, в два шага прыгнул в бассейн. Переплыл на другой берег и там замер, отвернувшись. Можно было подумать, что он испугался.

Но это было не так. Испугался Ромуальд.

Скоро выбравшись из бани, он позвонил маме.

— Мама, где мой нательный крестик?

— Ромка, его же у тебя в милиции забрали тогда, несколько лет назад. А что? Тебе надо новый купить? Я куплю.

Ромуальд отключил трубку и вспомнил: Куратор вернул ему все документы и вещи. Разве что этого маленького серебряного крестика не было. А он и забыл тогда.

Бежать на покаяние в церковь было как-то для него неестественно, все равно, что покупать индульгенцию. Надо было поговорить с нормальным человеком, у кого есть душа и совесть. Пусть это не будет праведник, пусть это не будет священник, но пусть это будет тот, кто в данный момент может быть искренним перед собой, кто не озлоблен и не лжив.

Однако дел навернулось неожиданно много, стало не до крестиков. Ромуальд прекрасно научился извлекать информацию из всего, что было доступно: книг, фильмов, тошнотворных газет, продажного телевидения, рекламы всякой дряни, выступлений политиков (в живую), даже разговоров вокруг. Как ни странно, именно в настоящее время, когда избыток и доступность новостей позволяли избирательно к ним относиться, было сложнее докопаться до истины. Он мог назвать имена китайцев и латышей, делавших октябрьский переворот 1917 года, мог рассказать, в каких штатах сейчас проживают евреи-выходцы с юго-запада Нью-Йорка, носящие еврейскую фамилию Ленин. К примеру, бодрая старушенция Маргарет Ленин, прославившаяся в узких кругах своими феминистскими выходками. Но не мог сказать, кто из нынешних пустословов является действительно ширмой, а кто — действующим подстрекателем, провокатором или идейным лидером. Главное, за что его ценили определенные люди, это способность разобраться в степени продажности того или иного субъекта. Конечно, если, у них хватало денег. Ромуальд старался никого самостоятельно не убивать, за него это делали пышущие гневом проданные товарищи, обворованные компаньоны и прочие, прочие. «Белая стрела» безобразным образом мутировала. Отдельные Робины в «капюшонах», умело направляемые ложью, клеветой и передергиванием фактов, сменились бессистемной бандой полуграмотных парней в погонах неармейского образца. Чем меньше город — тем больше беспредела позволяло себе то сообщество, организованное по принципу: я хозяин — ты говно. Это уже не «Белая стрела» была, а какая-то вязкая болотная жижа совсем не белого цвета.

Ромуальд поехал в былой родной город, чтобы навестить могилку отца. Город еще больше захирел, грязь и дорожные провалы были такими, что в них могли жить какие угодно существа, именующиеся нечистой силой, нисколько не опасаясь быть потревоженными. В первый же день своего приезда он встретил на улице одинокую женщину, злобно оглядывающуюся вокруг. Был обеденный перерыв, она вышла из памятных шикарных апартаментов, откуда простые люди редко выходят счастливыми. Перед ней быстро выскочили молодые девушки и, поминутно оглядываясь, заспешили в ближайшее кафе. «Секретарши, что ли?» — подумал Ромуальд. Когда же появилась эта женщина, то, казалось, даже птицы перестали петь: воробьи, вороны и голуби. «Точно, секретарши», — решил он. — «А это та толстая тетка, что самым беспардонным образом убавила мне жизни». Без всякой плохой мысли он пошел к ней навстречу.

Толстая тетка была настороже. Увидев приближающуюся фигуру, она засунула руку в сумочку, где, наверно, находилась какая-нибудь тревожная кнопочка, чтобы прибежала кодла ментов и скрутила злоумышленника. Кто еще может двигаться к ней навстречу? Обычные людишки пережидают по углам, или меняют сторону дороги.

Но Ромуальд подошел поближе и широко улыбнулся.

— Ну, здравствуйте!

— Пошел вон отсюда, сейчас милицию вызову! — ответила толстая тетка. — Чего-то больно быстро тебя выпустили. Ну, это мы исправим.

Она допустила ошибку, потратив время на несколько ненужных слов. Узнала Ромуальда, вызвала ментов, потом бы разговаривала. Или понадеялась на то, что сейчас здесь, в центре города день, а не ночь?

Еще не закончив говорить, толстая тетка повела себя странно: пальцы рук, да и все руки у нее онемели, мелкими пожиманиями плеч, она вытащила кисть из сумочки, и сцепила ладони перед собой, как в позе «лотоса».

То же самое сейчас делал Ромуальд. Но в отличие от этой злобной толстой тетки, со стороны его стало практически не видно. Так, промелькнет какой-то блик — и все. Секретарши из кафе с удивлением смотрели через стекло, как их строгая босс бросила под ноги сумочку из крокодиловой кожи, потом подняла руки в йоговском жесте.

— Совсем крышняк снесло, — сказала одна.

— А в субботу в ресторане как прыгала по залу, даже платье на спине порвалось, вымя чуть не по коленам стучало. Господи, пусть ее на повышение переведут, — ответила другая.

— Ну и что? Придет такая же. Харю наест, лучше не будет. Если только хуже.

А толстая тетка в это время сипела сквозь оскаленный рот:

— Тебя упекут пожизненно. Тебя не будет жизни. Теперь ты — конченый человек, Карасиков.

— Ого, даже имя мое вспомнила. Я же ничего не сделал. За что ж меня в кандалы?

— Лично буду ходатайствовать против тебя! — говорила тетка, и глаза ее от усилия вылезали из орбит.

Ромуальд изменил положение рук, уперев одну в бок, а другую поднеся ко рту.

— Я не хотел тебя трогать. Ты и так тронута. Но если ты не заткнешься, придется тебе познакомиться с адом. Надеюсь, он существует. Тебя там не могут не ждать.

То же самое проделала толстая тетка, но она отнюдь не собиралась замолчать:

— Кто ты такой, чтоб мне указывать, — ей было очень трудно разговаривать сквозь почти неподвижные сведенные странной судорогой челюсти, но она упорствовала изо всех сил. — Сдохнешь еще здесь, сволочь.

Ромуальд посмотрел на нее почти с сочувствием. Кто такие эти люди, возомнившие в себе безграничные возможности решать людские судьбы по своему усмотрению и настроению? Или они не ведают, что творят? Он запихнул два пальца в рот, на манер жеста, вызывающего рвоту у отравленных людей, но только не стал давить на язык. Наоборот, он изобразил, что пихает свой язык в горло, напрягая мышцы, будто и в самом деле намерен сделать это.

Толстая тетка повторила все в точности. Единственное, она ничего не имитировала. Очень скоро дышать ей стало нечем, ноги у нее подкосились, и она рухнула на грязный тротуар. Под ней начала расплываться зловонная лужа, Ромуальд деловито проверил пульс, убедившись в его отсутствии, перешагнул через мертвое тело и пошел вперед. Метров через сто он позволил себе стать более заметным, вытер пот со лба и потер виски: перед отъездом он должен был поправить оградку на могиле отца и сделать еще одно дело. По старой памяти.

 

17

Поездка в родной город у него была не случайной: поблизости, в другом городке, обнаружился человек, донельзя досаждавший местную милицию. Был он Художником, жил с семьей очень уединенно во временном своем жилище, волею судьбы бывшим еще и памятником архитектуры. Образование его было очень академичным на фоне всяких там художественных школ и отделений рисования в педучилищах — закончил он в свое время ЛИСИ (Ленинградский Инженерно Строительный Институт). Ромуальд захотел просто переговорить с этим человеком. Может быть, та смутная тревога, день ото дня разрастающаяся в его душе, пропадет. Может быть, он поймет что-нибудь доселе скрытое от него.

Ромуальд приехал в этот городок дневным автобусом, уже примерно зная, в какую сторону нужно податься. Как и положено грязи было изрядно, особенно на улице Пришкольной, где синел новой крышей трехэтажный свежепостроенный могучий, как кремль, дворец милиции. Его удостоверение и командировочное предписание вполне удовлетворили упрятанного за неприступным бастионом дежурного помещения лейтенанта и какого-то сержанта при вертушке, наверно вахтера, или мента на легких работах после ранения.

Собственно говоря, просто хотелось узнать, кто такой Художник, почему он такой, и какие к нему претензии. Его сразу же отфутболили к какому-то Камлаеву, то ли оперативнику, то ли участковому. Ромуальд понять особо не пытался, тем более обращать на это внимание.

Камлаев оказался по гражданке одетый парень выше среднего роста, более похожий на строительного прораба, чем на мента. Приходу «командированного» Ромуальда он очень обрадовался.

— Слушай! — ликовал он. — Как ты вовремя! Сегодня у этого Художника под крышей леса установили. Надо бы что-нибудь приспособить такое, чтоб хотя бы за тридцать метров слышно было.

— Почему я? — удивился Ромуальд.

— Так дело-то конфиденциальное! — Камлаев перешел на шепот, странно, по-шпионски, поводя большим носом. — Тебя ж никто не знает. Город у нас маленький, все на виду. Я попадусь — карьере моей нехорошо. А ты — убежишь, никто и не догадается, что из ментовки.

— Тебе это нужно? — недоверчиво поинтересовался Ромуальд.

— Да это всем нужно, — снова обрадовался Камлаев, вынимая из-за стола какую-то штуковину размером с кирпич. — Достал уже этот Художник весь город. А у меня так вообще, как кость в горле стоит, бородатая сволочь.

— Это что — передатчик? — хмыкнул Ромуальд на «кирпич». — Поди, с древнего «Юного техника» инструкцию по сборке брал. Убери. Так уж и быть, дам попользоваться своим.

Он вытащил из сумки несколько горошин на присосках, соединенных с маленьким, в пол спичечного коробка передатчиком. Можно, действительно, послушать недолго, какие козни этот Художник строит.

После этого, отказавшись от пива и водки, он пошел ближе к старинному двухэтажному дому, чтобы чуть-чуть осмотреться.

У Художника были совсем маленькие дети: дочка шести лет и двое младших сыновей. Они играли перед самым входом в дом, и это было проблемой. Заставить взрослых людей не видеть тебя — это дело техники, не самая большая проблема. Но ребятишек обмануть никому не удавалось. Поэтому Ромуальду пришлось засесть в беседке, где местная агрессивная молодежь пила пиво, и вести наблюдение отсюда.

Ребятишки играли в совершенно безобидные игры и, похоже, были очень дружны. Во всяком случае, за все это время никто из них друг друга не обидел. Отец их временами появлялся в окне, но совсем не для того, чтобы оглядеться, или, наоборот, показаться. Он занимался чем-то, передвигался взад-вперед, временами выдерживая паузы. Словно танцевал. Позднее Ромуальд понял, что так, оказывается, пишут картины. У каждого Художника свой ритм и своя плавность движений. Это завораживает.

Вскоре на крыльце показалась и мама, и сам Художник. Дети с матерью ушли куда-то по своим делам, шуганув по пути наглую кошку, норовящую прокрасться внутрь дома.

Ничего, вызывающего раздражения в нем, Ромуальд не видел. Опрятно и чисто одет, не толстый, не тощий. Борода, правда, большая, как у старообрядца петровских времен, но это же не проблема в неуставных отношениях. Зи-зи Топ вообще — самые почетные парни в среде «калифорнийского» рока, их бороды в книгу рекордов Гиннеса занесены. И не жужжат!

Художник сел на велосипед и уехал. Ромуальд, осмотрев замок, легко его вскрыл и вошел внутрь. Он задумал осуществить сразу две вещи: осмотреться в комнате и повесить прослушку. Но так уж сложилось, что успешно осуществил лишь осмотр. Не самый большой специалист по культуре старины, он увидел много того, что заинтересовало его. И старинные стулья с высокими спинками, и круглый стол, и какой-то комод, размерами с рояль, и много икон. Одни иконы были хорошо просматриваемые до самых мелких деталей, несмотря на свой явный возраст, другие — местами темные, но угадываемые, потому что соседствующий фрагмент был насыщен красками, третьи — практически не распознаваемые. Ромуальд перекрестился, как умел, и напрасно. Вспомнив о Боге, стало муторно почти до явной тошноты. Он заставил себя осмотреть картины, висевшие на стенках и стоявшую на подставке, незаконченную. В это время вернулся хозяин. То ли забыл чего-то, то ли почувствовал, что надо возвратиться. Пропустив его мимо себя, Ромуальд, чуть не пошатываясь, пошел на улицу.

Он вспомнил, что где-то в этом городишке живут двое его былых коллег по минувшему морскому несчастью, механик и штурман, но в гости не пошел. В беседке уже ругались матом какие-то аляповато разукрашенные съедающей кожу дешевой косметикой девчонки. Ромуальд пошел в гостиницу, надо было прилечь и отдохнуть.

Искать долго не пришлось. Странное двусмысленное название насторожило, но самой опасной составляющей была цена за одноместный номер. За такие же деньги можно было прожить пару дней в соседней Финляндии или десять — в Камбодже. Ромуальд давно уже перешел в категорию людей, которых финансовые проблемы беспокоить перестали, но отдавать деньги за красивые глаза администратора Татьяны не хотелось. Но другого-то выхода не было. Вернее, искать другой выход не было сил и желаний.

Во сне он даже плакал отчего-то, видел красивое звездное небо, но понимал, что больше взлететь в него не сможет, как бы ни старался. Проснувшись, Ромуальд позволил себе минут пять полежать с открытыми глазами, не боясь снова уснуть. Было очень тихо. Он вспомнил, что странные люди американцы называет это время «wee time». Последние предутренние часы сна, когда уже хочется пойти в туалет, но лень. И оставшиеся два-три часа крутятся с бока на бок, дожидаясь будильника, разрешающего, наконец, сходить пописать.

К дому Художника он дошел за пять минут. Самые сильные гуляки уже разбрелись по своим спальным местам, у круглосуточного магазина валялись в достойных сочувствия позах бродячие псы, на деревьях клевали носами сонные коты. Ромуальд забрался по лесам быстро и бесшумно, достал «подслушку», но задумался. Не лежала у него душа ставить сюда свои микрофоны. Вот в таком полуприседе он внезапно и заметил, что с другой стороны окна на него смотрит Художник. В его взгляде не было страха, только изумление. Стало быть, лишь в это мгновение заметил непрошеного визитера. Ромуальд ушел из видимости, но понял, что сделать ничего уже не успеет.

Также бесшумно скользнув вниз, он, не оборачиваясь, пошел прочь.

— Стойте! — раздался крик за спиной.

Хотелось броситься бежать, но он не стал этого делать. Не для того ли он сюда приехал, чтоб встретиться с этим Художником?

— Вы были у моего окна? — спросил подошедший бородатый человек. — Если были, то зачем?

— Да, братан, ошибся, — попытался изобразить из себя пьяного Ромуальд, понимая тщетность своих потуг. — Прости.

— Вам что-то нужно?

Никогда бы не подумал спец по получению информации, что такой простой вопрос может оказаться настолько сложным, что все слова, рвущиеся наружу, свяжутся почти осязаемым клубком, мешающим дыханию.

«Как же так», — хотелось ему сказать. — «Ты ищешь истину, чтобы чувствовать себя человеком, достойным памяти всех своих предков. Я ее почти познал, но не вижу в ней ничего человеческого, только подлость, мерзость и злобу».

«Ты радуешься встречам с хорошими людьми, я ужасаюсь от необходимости общаться с плохими».

«Ты видишь красоту, способен вернуть ее людям, я же мучаюсь, осознавая, как вся эта красота гибнет».

«Ты созидатель, я всего лишь разрушитель, как и вся та сволочная когорта в мундирах и без. Чем больше разрушителей, тем сильнее хаос».

«Ты живешь уединенно, но общаешься со многими людьми, я живу в обществе, но ни с кем не знаюсь».

«У тебя есть вера, у меня — всего лишь пустота».

Лицо Ромуальда перекосило от тщетных усилий что-то сказать, спазм сделал невозможным попытку вдохнуть в себя воздух.

— Я сейчас милицию вызову, — не очень угрожающе произнес Художник.

— Я сам — милиция, — ответил Конкач, наконец-то обретя возможность дышать и говорить. Он повернулся к замершему человеку спиной и быстро пошел прочь.

— Ты одержим, добрый человек, — еле слышно прошептал Художник. — Неужели это бесы?

В гостинице Конкач не провел и десяти минут: взял сумку и ушел. Администратор Татьяна не успела даже поулыбаться с ним и побеседовать за жизнь.

Он просидел на автовокзале до девяти утра, купил билет на дневной проходящий автобус до Питера, мимолетом подивившись, что в такое болото иногда заходят междугородние автобусы, и отправился в милицию. Как ни странно, ни на этой, ни на ближайших улицах школ не стояло, только веселый детский садик, где сосредоточенные карапузы уже решали в песочницах, корабликах и машинках свои жизненно важные проблемы.

Камлаев был уже на месте, к тому же в полном одиночестве. Выглядел он не очень презентабельно, наверно, вчера все-таки изрядно приняли на грудь с коллегами.

— Ну, что? — обрадовался он, водя своим большим носом из стороны в сторону. — Как наши успехи?

— Скажи, Камлаев, — ответил угрюмо Конкач. — Зачем тебе сдался этот Художник?

Тот в ответ только поджал губы и округлил глаза, не найдя сразу слов.

— Если бы он воровал или скупал краденые иконы, или какие другие вещи — вы бы, наверно, его уже взяли. Но иконы чужие он берет на реставрацию, причем бесплатно. Если бы что-то полукриминальное было, разве вы бы своей большой милицейской бандой его не закрыли в кутузку? Что — не нравится борода? Так тысячи людей такие и поэффектнее ее еще носят. Тот же Боря Гребенщиков, или бывший Центробанк Дубинин. Он же не бомж, не пьяница и не бродяга. Что вам от него нужно?

— Какие Гребенщиков и Дубинин? — с мента сошло все похмелье, глаза начали щуриться от злости.

— Фамилия у тебя, вроде старинная, мудрость некоторую подразумевает, — Конкач говорил, глядя прямо перед собой. — Ведь вы же наверняка из одной школы выпускники. Он никого не трогает, живет своей семьей. Если бы в твою кто-то посторонний лез, ты бы радовался?

— Да он своих щенков даже в детский сад не водит, — Камлаев еще что-то хотел добавить, но Конкач его оборвал.

— У тебя, стало быть, дочки, а у него — щенки. Но ведь это — дети. Дети, Камлаев! Чудо жизни! Все дети. Это взрослые потом из них делают негодяев и бандитов, равнодушных и смотрящих собчаковские передачи. Дети изначально невинны, поэтому их и обмануть невозможно, они любую нечистую силу видят лучше всяких колдунов и экстрасенсов. Зачем ты, Камлаев, отвлекаешься на Художника, когда у вас по городу маньяки бегают? Кто в Новогоднюю ночь горло перерезал четырем человекам и выложил их на тропинку? Кто топил в реке девушек? Кто забивал насмерть одиноких пьяниц и совершенно беззащитных бомжей? Конечно, тут работать надо, искать, напрягать извилины. Проще ополчиться на честного человека, толкая его на самую незначительную ошибку, стоящую ему свободы. Камлаев, ты и твои единомышленники завидуете, черно завидуете. В жизни вы кто? Куски дерьма! Таковыми и останетесь.

— Да ты кто такой? — взвился со своего места мент.

Конкач достал из кармана свое удостоверение и командировочное предписание, подмигнул Камлаеву и порвал их, как сделанные из дрянной бумаги бланки. Конечно, настоящее, с гербом и тиснением, удостоверение порвать было очень сложно, но так оно и не было настоящим. Так, страховка.

Камлаев побагровел и заорал:

— Сволочь! Ты у меня сдохнешь на нарах! Кто ты такой?

— Я — Конкач, твою мать! — ответил Конкач очень ровным и тихим голосом. — Для тебя же я — смерть.

С этими словами, заставив мента поневоле прислушиваться, он ухватил того за затылок и резко ударил головой о письменный стол. Точнее, как раз о стеклянную банку с бычками, наличие которой всегда создавало атмосферу бескорыстной неусыпной заботы о гражданах. Как же — некогда даже пепельницу купить, да и не на что, типа.

Камлаев врезался переносицей прямо в края этой банки, хрустнул костями черепа и отвалился на стул в позе пьяного отдыхающего: прямые руки-ноги свешены по сторонам тулова. Только во лбу, как рог торчит крепкая советская банка, которую не смогло разбить ни одно поколение ментов. Конкач достал бумажку и написал на ней несколько букв, как когда-то давно это сделал Куратор. Записку положил на стол, чтоб бросалась в глаза.

На шум в дверь сунулся младший лейтенант из патрульных, скрывающийся от армии службой в рядах милиции. Конкач мигом ушел от наблюдения, но лейтенантик уже вытащил свой автомат из-под мышки и отбросил флажок предохранителя. В комнате кроме мертвого Камлаева уже никого не было, человек, только что стоявший посреди куда-то делся. Лейтенант заволновался и положил палец на спусковой крючок. Он вышел в коридор, решив, что преступник мог каким-то чудом прошмыгнуть в дверь, пока он доставал свой автомат. В это время из соседнего кабинета с боевым криком ментовского прощания: «удачных вам посадок!» вышла тощая ГИБДДэшная майорша, ведущая всякую разную статистику и, волею случая, навещавшая коллег. Младший лейтенант вздрогнул от звуков голоса и всадил в майоршу весь рожок.

Конкач осторожно переступил через разорванное напополам тело в коридоре и пошел восвояси, точнее — на автобус. Заволновавшиеся менты попытались вломиться в кабинет, где заперся лейтенантик, но тот заменил магазин в своем автомате и стрелял по дверям и окнам, воя во все горло: «Я не хочу в армию!»

Выйдя на улицу Пришкольную, Конкач подумал: «Может, в „Эгиду-плюс“ податься в Питере? Тогда надо искать контакты с блистательной Марией Семеновой — не получится».

Никто из пассажиров автобуса не заметил, как высокий крепкий парень с безразличными глазами оказался на свободном месте. Только что никого не было — а вот уже сидит кто-то и разговаривает по телефону.

— Але, Саид? — сказал Конкач в трубку и перешел на английский. — Да, я готов обсудить все варианты, предложенные Вами. Думаю, мы сможем договориться и работать на взаимовыгодных условиях.

Потом он еще что-то шептался, упоминая завтрашний вылет, аэропорт Франкфурт, время встречи. По улицам носились, завывая мигалками, ментовские «восьмерки».

 

18

Рокот кондиционера стал настолько раздражающим, что кошмары и бред, утратив свое влияние, сделались несколько непугающими, нереальными и вовсе нестрашными. Когда же взгляд зацепился за тяжелые шторы традиционного для гостиниц окраса, Конкач понял: время выбрало нас — до туалета всего пара-тройка шагов. Кондиционеры, конечно, штука хорошая. За окном стабильные плюс двадцать восемь — а в номере бодрит пятнадцатью градусами выше нуля. Уставка на самый слабый режим, одна снежинка на регуляторе. Три снежинки фантазия облачить в комфорт уже не может. Вероятно, пришлось бы вытряхивать из багажа все теплые вещи.

За окнами ливень, подлец. Сезоном дождей это назвать уже невозможно. Местные жители Малайского полуострова жалуются, что вода потекла с небес в первых числах ноября, а сейчас уже, если не изменяет память, конец февраля. Разверзлись хляби небесные, да и пес с ними: сегодня самолет в привычную к слякоти Европу.

Через неделю по информационным каналам промчится обыденная информация: убили того, захватили этого, взорвали тех. Конкач даже может и не заметить ничего, потому что не любит смотреть новости, но уже сейчас он знал, что к части этих, заурядных, впрочем, в нынешней жизни событий, он приложил свою руку. Точнее — голову.

Кровать была большая, твердая, и гигантское одеяло поверху было заботливо подостлано под перину. Сил вытащить и расправить его вчера, видимо, не нашлось. Ночью, слабо трепыхаясь под тяжестью покрывала, Конкач, наверно, выглядел забавно: узник совести в смирительной рубашке. Но кто мог это увидеть? Разве что служба безопасности, нелегально подсматривающая за своими постояльцами. Но это ей надо?

Он подполз к краю необъятной, как футбольное поле, постели. Какая-то бутылка перекатилась по одеялу и упала, булькнув, на пол. Жаль, глоток чего-нибудь холодного сейчас бы очень даже не помешал, чтоб раскаленный проказником — Морфеем мозг прекратил бы колыхаться, как раскаленная магма в жерле вулкана.

Конкач выловил с пола носки и начал медленно их одевать. Смысла в этом, конечно же, было мало. Точнее, вообще не было: не собирался же он лезть под горячие струи душа и заодно стирать кое-какие свои вещи, как в далеком студенчестве. Сунув ногу во второй (и последний) гольфик, он вдруг испуганно и брезгливо икнул и взмыл к потолку в грациозном прыжке: так иногда прыгают жабы в момент смертельной опасности. Пальцы ног ощутили прикосновение чего-то холодного и скользкого, забравшегося в беззаботно открытый зев почти ненадеванного носочка. «Змея! Скорпион!» — услужливо подсказала память, обратившись за помощью к Редьярду Киплингу.

Но заработала голова, живо проанализировала ситуацию и определила, что то мерзкое и липкое — огрызок яблока, которым он баловал себя перед сном, закусывая крепкий сидр, что призывно растекся по недопитой бутыли. Сразу же вспомнилось, как прошли несколько последних дней: Таиланд, Малайзия, Сингапур, обреченное судно «Кайенн». Слава богу, все позади!

Конкач изловил бутылку, в два глотка прикончил содержимое, бодро встряхнулся, выбросил носки в мусорное ведро и пошел в ванную комнату. Жизнь-то налаживается!

* * *

В таиландском городе Сонгла на улице влажная жара. Прошел дождь, но луж не было, только, местами, жирная глина, какой мажут несчастных больных на лечебных грязях. Здесь много мусульман, стало быть, уровень жизни — не ахти. К тому же некоторые из них по выработанной за ближайшие годы традиции иногда взрывают самые разные предметы: машины, магазины, людей. На этой неделе взрывов не было, видимо, установился мир, и можно передвигаться по населенным пунктам более-менее свободно. Однако его опасения оправдались: возле самого КПП с вооруженной охраной долбануло так оглушительно, что ближайшие ящерицы неприятного ассоциативного серо-коричневого цвета разом прыгнули на соседние столбы с колючей проволокой. Некоторые пролетели по полметра. Конкач бы пролетел дальше, но чувство самообладания, взращенное в свое время советскими военно-патриотическими играми в войнушку, возобладало над нервами. Никто не заорал и не засуетился: лопнула покрышка проезжающего грузовика. Облезлые собаки продолжали ездить на задницах по стремительно ссыхающемуся песку, охранники поправляли оружие, а из кабины грузовика на него уставились две чрезвычайно смуглые личности с зубами через один. Он показал им большой палец. Те в ответ радостно заклекотали и затрясли оттопыренными ушами.

До парома пара километров. По обещаниям «экспертов», тотчас же должен подскочить лихой мотоциклист и за местную двадцатку домчать к самому трапу. Его же, наверно, опасались. Лихачи мчались мимо, приветствуя метеоризмом движков маленьких мотиков, зато останавливались сугубо престарелые таксисты. Они, вероятно, могли держаться за руль своих стальных коней последний год, поэтому терять им было нечего. Английским они не владели, даже и не знали о его существовании, щурили полуслепые глаза и показывали трясущимися руками на седло позади себя. Куда ехать для них — в принципе, все равно. Слова «банк», «рынок», «супермаркет» были пустыми звуками, не более того. Такой «ночной волк» знал лишь один маршрут: любуйся, белый друг, на одинокую струю воды, вырывающуюся из камня, ходи по пляжу, переглядываясь с висящими на шестах рыбаками, кушай креветок в сомнительной забегаловке, отпихивая ногой невозмутимых кошек. Выбраться обратно можно, если, например, удалось запомнить дорогу, или новый старый мотоциклист случайно отвезет тебя в более-менее цивилизованное место. А там сыщется местный светоч, владеющий английским на уровне пятиклассника российской школы без углубленного изучения языка.

Впрочем, народ не агрессивный. Если только под очередную бомбу попасть не угораздит.

Но Конкач упорно шел пешком, избегая мест, где джунгли плотоядно вырывались к автостраде. «Куда идешь, чувак?» — раздалось за спиной. Не на русском, естественно. Голос принадлежал не мужчине, это точно, если он, конечно, не солист группы «Токио хотел». Конкач обернулся: на маленькой скорости мимо проезжали две приятной таиландской наружности девушки. Та, что сидела сзади, как-то томно подалась вперед, чуть не уронив мотоцикл. Рубашка на груди была очень серьезно расстегнута, так что при обращении у нее вывалилась вполне симпатичная и внушительная по местным меркам грудь. Впрочем, родные девушки в большей своей степени в степень превосходят такое богатство. Только они на мотоциклах в расстегнутых рубашках в своем большинстве не ездят.

Конкач джентельменски улыбнулся и приветливо ответил: «Никуда», но девушки уже проехали мимо, не делая попыток остановиться, или просто затормозить. Чего они ждали: что он, высунув язык, как морально разложившийся охотничий пес затрусит за ними, догонит и забросает охапками долларов?

Он подмигнул удаляющемуся мотоциклу, повернул за громадный морщинистый кусок скалы, и почти сразу же оказался у парома. Стоимость переезда — сущая чепуха: две местных монетки. Но Конкач не заплатил, потому как решительно прошел на посадку, не встретив сопротивления. Монетки-то у него были. Просто не заметил, кому бы их отдать. А контролер решил не связываться с таким большим зайцем и сделал вид, что не засек.

Пять минут хода — и другой берег. Пристроились рядом, крича непристойности местные ребятишки. Конкач непристойно не обращал на них внимания. По висящим над улицей кабелям бегали белки. Во всяком случае, очень похожие на белок твари. Током их не бьет, потому что все кабеля покрыты изоляцией. Забота о животных, елки палки. Джунгли свисали почти до головы, приходилось пригибаться. Внезапно что-то обрушилось из гущи листьев прямо на плечо. Но его нервы были несколько напряжены, поэтому Конкач в мгновение ока развернулся и, зажмуривая это самое око от неожиданности, отмахнулся свободной рукой, при этом подпрыгнув выше гуманных электрических проводов. Небольшая, похожая на продавца непонятных сладостей во Вьетнаме, мартышка, самоотверженно приняла на свою голову приветствие. Отвечать она не стала, пару раз уже на земле за пятнадцать метров от него дрыгнула лапками и затихла. Дети вокруг захохотали и заулюлюкали, собрались в стаю и скрылись в неизвестном направлении. Облезлые собаки, что валялись по другую сторону дороги, начали переглядываться. Конкач невольно ускорил шаг, миновал очередное КПП с серьезными автоматчиками, и подошел к самому борту теплохода, носящему гордое название «Кайенн».

Лишь здесь, поднявшись по трапу, у него попросили документы. Филиппинские матросы старательно внесли фамилию в журнал посетителей, внимательно и несколько застенчиво ощупали взглядами пустые карманы шорт и потом вызвали старпома.

— Что желаете? — спросил на английском с украинскими суффиксами и окончаниями молодой черноглазый стриженный наголо парень.

— Можно на русском, — ответил Конкач. — Как представитель грузоотправителя, мне необходимо встретиться с капитаном.

Старпом немного призадумался, но посетитель не дал ему возможность поклянчиться и потянуть время.

— Будите Сергея Валерьевича, — сказал он. — Некогда мне. Пусть по ночам спит.

Лысый удивленно бросил взгляд, но переспрашивать не решился. Видимо, подумал, что это капитанский знакомый.

Подымаясь наверх по трапам в капитанскую каюту, Конкач только усмехнулся: имя капитана ему сообщили, с самим же встречаться не доводилось никогда. Но они — капитаны — все одинаковые. Первые после бога. Для его бизнеса наиболее подходящие украинцы и русские — они очень жадные.

Этот же был хохол с маленькими круглыми свиными глазками, веснушчатый и облысевший, в майке с дыркой подмышкой и вываливающимся животом. Узкие плечики и высокий рост почему-то дополняли образ рыбы-налима, возникший при первом же взгляде на него. Смотрел на гостя он недовольно и лелеял желание поскорее излиться в гневном крике на своих подчиненных.

— Восемьдесят пять тысяч долларов на Ваш счет, — сказал Конкач, не протягивая руку для приветствия.

— Что? — подстриженные бровки взмыли так высоко, что лоб до самой макушки стал похож на стиральную доску. — Когда?

— Сейчас, — Конкач достал телефон. — Номер Вашего банковского счета?

— Почему? — капитан даже присел на диван. — Что Вы хотите?

Конкач достал из кармана штуку, похожую на телефон Нокиа 6300, но почти в два раза уже.

— Вот, — показал он. — На расстоянии в 180 миль до Африканского рога нажмете на кнопку посылки сигнала.

— А что потом? — изображал непонимание мастер, хотя в его голове, пожалуй, внезапные деньги уже воплощались в новую машину, шикарный отдых и взнос за строящуюся вблизи Дерибасовской квартиру.

— А потом — плен, — пожал плечами гость.

— Это провокация? — вяло поинтересовался его собеседник.

— Номер счета? — ответил Конкач и поднес свой телефон к уху.

«Налим», как зачарованный, достал откуда-то, чуть ли не из трусов, клочок бумаги и, мгновенно вспотев, передал его. Потом внезапно одернул руку и пролепетал:

— Сто тысяч!

— Девяносто пять, — твердо ответил Конкач и вырвал бумажку из скрюченных отчаянной судорогой страха потных пальцев.

Пока он диктовал реквизиты и цифры, капитан ныл: «А со мной там ничего не случится?», «А никто не узнает?», «А какие у меня гарантии?»

По большому счету миссия Конкача подошла к концу: одноразовый передатчик вручен, деньги капитаном приняты — можно двигать восвояси. Теперь «налим» на подходе к Баб — эль — Мандебу даст наводку, потом трусливо попытается удрать от приглашенных гостей, потом будет героем по возвращении из плена. Ну, а 3–4 миллиона долларов от страховщиков перетекут … Впрочем, неважно.

Для пущей важности Конкач проговорил, что до сего дня мало кто из захваченных экипажей пострадал, что за две — три недели неудобств получить неплохую сумму — достойно бизнесмена, что здесь нет ничего личного — просто сделка. Добавлять, что в случае предательства, деньги вернутся к прежнему их хозяину вместе с головой Сергея Валерьевича, уже не стал. Повернулся — и пошел, не прощаясь, к выходу.

В самих дверях обернулся и спросил:

— Так что — не было никакого Петлюры?

— Какого Петлюры?

— Пэтлюрры, — произнес он, ухмыльнулся и ушел. Украинец — капитан, наверно, по идейным соображениям не читал Михаила Афанасьевича. А, может, просто не знал о существовании литературы как таковой, путая ее с желтой (или жовто-блокитной) прессой: большого ума, тем более культуры, чтобы работать капитаном не требуется.

Уже спускаясь к выходу, он услышал истерический крик «налима», по всей видимости — в трубку судового телефона: «Субординация!» Самоутверждается, подлец. Ладно, вот запрут вас всех в одном помещении — будет тебе субординация!

Переезд через две границы был спокойным. Очень нервные таиландские пограничники постоянно держали пальцы на спусковых крючках своих «калашниковых», собственным криком стараясь побороть дикий страх. Потом точно такие же, просто близнецы какие-то, малазийцы, дулами автоматов завалили на грязный пол и обыскивали, не очень понимая сами, что же они ищут. Документы у Конкача были в порядке, поэтому волноваться вроде бы нечего, даже когда особо ретивый таможенник прикладом ткнул его в спину на выход. Что ж, такая манера свойственна всем ментам всего мира. А в Сингапур он въехал вообще, не выходя из автобуса, купил сидра, добрался до гостиницы и благополучно расслабился, посматривая одним глазом в телевизор на игры чемпионата Англии по футболу. Другим глазом пытался уснуть.

* * *

Под горячими струями воды стоять было комфортно. Настроение смывалось, как мыло «Дав» с кожи — вместе с эпидермисом. Возвращалось рабочее состояние. Почему-то ему вспомнилось, как просматривал диск, на котором ободранные черные парни, размахивая оружием, кричали в диком восторге, живо реагируя на реплики своего оратора. Этот диск, кстати, предоставил Конкачу человек, донельзя смахивающий на того оратора. С пропагандистской целью, наверно. Назвался он Саидом из королевства Саудов и предпочитал изъясняться на отличном английском языке.

«Время белых собак прошло!» — кричал саудовец на языке Шекспира. — «Они обязаны отдать нам все, что награбили за долгие века!»

«Ура!» — кричали, роняя набедренные повязки, митингующие, и палили в небо. Интересно, хоть слово-то они понимали?

«Они нас считают людьми второго сорта! Они даже не дают нам Нобелевских премий!»

Толпа выла и кривлялась от негодования.

Действительно, Конкач что-то не припоминал лауреатов — ученых, коренных граждан этого континента, большинство номинантов подозрительно белые. Трех китайцев — помнил. Правда, каких-то американских. А этих — нет. Может, такой вот протест против слов Джеймса Уотсона, замечательного ученого?

Додумать он не успел: в дверь кто-то постучал. Конкач не торопился мокрым мчаться на зов незваного гостя. Впрочем, ранний визитер тоже не спешил: настойчивым стуком он напоминал о себе все время, пока Конкач тщательно вытирался и облачался в одежду.

Наконец, он не выдержал и подошел к двери.

— Кто там? — поинтересовался он по-английски.

— Меня зовут Саша Матросова, — раздался ответ. — И мне нужна Ваша помощь, ведь Вы тоже сегодня летите во Франкфурт.

— Откуда Вы знаете? — спросил Конкач, тоже переходя на русский.

— Да на стойке сказали. Вы меня пустите, или удобнее разговаривать из-за двери?

Саша Матросова оказалась высокой и не самой симпатичной женщиной, выглядевшей постарше Конкача. Она улыбалась и внимательно глядела ему в лицо. Для приличия Конкач напрягся, знал, что доверять незнакомцам можно, если ты болван, либо сумасшедший. А к этим категориям людей он себя пока еще не причислял.

Соотечественница не выглядела опасной, но, разговаривая с Конкачом, казалась немного странной. Он не мог понять, в чем это выражалось: или ее манера пристально смотреть в лицо, или какая-то абстрагированность от окружающего мира.

«Как глухая», — почему-то мелькнула у него мысль, и в это время Саша легко извлекла из сумочки пистолет с глушителем. Но выстрелить она не успела: ногой Конкач ловко саданул ей по руке, нырнул за вылетевшим пистолетом и, прежде чем его плечи коснулись коврового покрытия, дважды надавил на спусковой крючок.

Женщина дернулась и безвольной куклой завалилась под журнальный стол. Не успев пока ничему удивиться, Конкач выставил оружие и подошел к ней. Выглядела гостья достаточно мертвой, рядом с левой рукой лежала штука, смахивающая на ай-под.

Конкач наклонился, чтобы поднять ее, и в это время эта вещица, коротко завибрировав, издала такой ужасный звук, словно вонзила спицу прямо в мозг. Лопнул графин с водой, стоящий на столике, Конкач потерял сознание, не успев прижать руки к ушам. Организм отключил всю жизнедеятельность, потому что голова разлетелась на части, как арбуз, упавший на асфальт с высоты второго этажа.

Через несколько минут Саша Матросова слабо пошевелилась, вытащила из ушей специальные беруши, и встала на ноги. Кевларовый жилет принял на себя всю убойную силу пуль, рокового же выстрела в голову удалось избежать. Она подобрала пистолет и странный ай-под, несколько секунд смотрела на труп мужчины без головы, перекрестилась и ушла, бросив в пространство всего несколько слов:

— Каждому воздастся за грехи его.