Я лежал на мху крохотной полянки между разномастными валунами — побольше и совсем большими. Кроме меня здесь лежала прямая, как стрела, сосна. Она, конечно, стояла, упираясь макушкой в небо, но для меня все предметы казались лежачими, праздными и отдыхающими. А стоять могли только волны.

Когда нас подобрал дракар Торна Веселого, мы уже порядком изнывали от ожидания: рыба предательски не клевала, в лес удалиться было нельзя. Охвен возобновил со мной уроки владения мечом, но мы каждый раз отвлекались: ловили ушами плеск волн под веслами дракара. То у одного, то у другого уши поворачивали голову к воде, пытаясь разобраться: просто волны шумят, или плюхаются весла, удерживаемые крепкими руками. Пожить здесь месяц — так наши слуховые аппараты выросли бы до размеров заячьих. Тогда нас точно бы ни в какую лодку не взяли. Кому нужны (разве что неведомому Мазаю) длинноухие путешественники?

Когда мы, наконец, забрались в дракар и сдали свое оружие на хранение ящику у мачты, то меня живо пристроили к самому кормовому веслу в помощь веселым бородатым викингам. Охвен же, как неспособный грести (одну ногу он не мог сгибать, стало быть, упора для замаха весла не было), был приставлен к кормчему, временами сменяя его на руле.

Следует признаться, что у Охвена новая работа получалась гораздо лучше, чем у меня. Несмотря на кожаные рукавицы, выданными мне на первое время, я быстро обзавелся трудовыми мозолями. Все время выкручивать кисти на весле тоже было непросто: я временами самым безобразным образом сбивался с ритма, доставляя лишние неудобства своим соседям. Те беззлобно меня критиковали: «Мать твою!» и иногда добавляли связки слов ради другие выражения, от которых пролетающие чайки теряли сознание и тонули в пене, поднятой нашим взбрыкнувшим по моей вине веслом. Но это было, как оказалось, не самым страшным в моей участи.

Когда мы вышли из фьорда, то вид первой же волны, представшей над моей головой, поверг меня в ужас. Без всякого сомнения, она должна была прихлопнуть нашу жалкую посудину, как коровий хвост назойливую муху. Вместо этого мы взлетели всем дракаром на самый гребень, а потом заскользили вниз. Охвен сунул мне за пазуху очищенные ломти вяленой рыбы, а народ уже разворачивал парус. Совсем скоро весла оказались без надобности — ветер наполнил серое полотнище с намалеванным кругом в центре своей силой, и мы понеслись между волн, то поднимаясь к самому небу, то опускаясь на самое дно.

Я упорно пихал себе в рот соленую рыбу. Наверно, это верное средство помогало. Если бы не оно, то мне бы приходилось блевать под себя гораздо чаще, чем сейчас. Ветер меж тем крепчал, очень скоро парус убрали наполовину, затем сняли совсем. Брызги волн залетали внутрь нашей лодки, так что сухими были только обереги от сглаза, данные нам нашими матерями в детстве. Да и то только потому, что они остались где-то дома.

Мы вновь взялись за весла. Шум волн и вой ветра достиг такой силы, что едва можно было услышать слова сидящего рядом. Если он, конечно, кричал тебе в ухо во всю свою глотку. Мне казалось, что соседи часто кричали в мое ухо. Но я не прислушивался: что хорошего они могли сказать мне, если я то и дело нарушал ритм движений веслом, прерываясь на мучительные потуги желудочных спазм! Всю былую еду я успешно извлек из себя уже целую вечность назад, поэтому выдавал себе на ноги только воздух, сдобренный следами желудочного сока.

В глубине души я знал, что это не может продолжаться бесконечно, но счет времени потерялся, а нас все болтало вверх-вниз и из стороны в сторону, заливало соленой водой, и конца и края этому не было. Где-то в глубине моря, сбившись в тесные стаи, спали рыбы, их пожирали проплывающие мимо ужасные морские чудовища, русалки, расположившись на подводных камнях, лениво играли в карты и показывали изящными пальчиками наверх, делая ставки, какое же из этих колыхающихся на поверхности днищ затонет первым.

Внезапно я осознал, что мы уже не взлетаем к небу с такой скоростью, как раньше, но не поверил этому. Я продолжал дергать весло, сосредоточившись лишь на нем. Потом я удивился, что уже не изгибаюсь в рвотных позывах, а нас, к тому же качает уже еле-еле. И опять не поверил этому, потому что другого мира, кроме качелей, боли в желудке, весла не существует. А потом я увидел и услышал землю.

Чтобы пристать к берегу даже не понадобилось выливать в волны бочонок жира: мы подошли к самим береговым камням, попрыгали в ледяную воду и, повинуясь командам, выволокли нашу посудину на берег. Что было дальше, я не особо хорошо запомнил, потому что чуть не заплакал от счастья: под ногами твердая поверхность, а не какая-то шаткая палуба. Я побрел вглубь суши, сразу наткнулся на маленькую полянку, и рухнул в мох. Мокрая одежда заботила меня, но не очень. Я будто отрубился, подняв голову лишь один раз, когда кто-то укрыл меня меховым одеялом, подложив под голову холщовый сверток. Кто это был — наверно, Охвен. Больше заботиться здесь обо мне было некому.

Я проснулся, когда вокруг стояла непроглядная ночь. Надо мной слегка шумела далекими ветками сосна, над ней раскинулись тысячи тысяч звезд. Где-то поблизости раздавался говор и смех викингов. Под одеялом я пригрелся, так что одежда даже умудрилась высохнуть. Но зубы стали отбивать барабанную дробь, стоило только встать на ноги. Я заторопился к костру, к тому же от него кроме дыма пахло еще доброй едой.

— Ого, кто пробудился! — сразу закричали мне.

— Иди, иди сюда скорей, похлебай супа. Если у тебя, конечно, желудок через рот наружу не вывалился! — добавил кто-то, и все опять рассмеялись.

В ответ я не мог сказать ни слова. Но в этом, видимо, и не было необходимости. Я получил плошку с дымящимся варевом и запустил в него свою ложку.

— Гляньте, а ложку-то свою не потерял! — опять засмеялись у костра.

Еда была превосходна. Я проглотил все в один миг и тут же получил добавки:

— Ешь, ешь! — сказали мне. — Мужество надо подпитывать!

Я поднял глаза на того, кто это сказал: издевается? Нет, вроде ни тени насмешки.

— А Охвен где? — спросил я.

— Спит твой Охвен. Он тоже, оказывается, нуждается во сне, — ответил мне викинг с бородой, заплетенной в косу. И добавил, обращаясь к своим приятелям. — Я-то поначалу думал, что он вообще не человек: не ест, не пьет, держится за правило, смотрит куда-то вперед и даже не моргнет.

— То-то ты все время на весле повисал! — засмеялись у костра. — За Охвеном следил!

Большая часть викингов спала под бортами дракара. По разговорам я понял, что нас штормом снесло на север, в Ботнический залив. Хотя это был еще не самый сильный шторм. Так, предупреждение. Вот по дороге на Зеленую землю бури случаются в несколько раз страшнее этой. Я попытался представить себе высоту и свирепость волн там, но не смог, потому что меня опять начало мутить. Надо быть настоящим идиотом, чтоб бросать вызов такой стихии. Как же здесь, на твердой земле, хорошо: не мокро, тепло, птички вдалеке поют!

Действительно, издалека, заглушая всякие посторонние шумы, доносились дикие крики безумных чаек. Их здесь бессчетное множество.

— Это Аландские острова, мой юный друг! — пояснил мне все тот же, с косой в бороде. — В этих местах и люди-то не живут. Только чайки, да утки иногда встречаются. Днем посмотришь — все скалы белые. Это следы птичьей неумеренности: где поели — там и погадили. Сволочные они твари, я тебе скажу, эти чайки! Если их много, как здесь, то и подступиться нельзя — нападут стаей, норовя клювами по затылку вмазать. А уж если человека в море заметят, спасшегося, положим, после кораблекрушения, то будут бить до самой его смерти. А потом обглодают до костей, похуже волков и лис. И ведь не отступятся, если чувствуют страх и слабость.

— А как же от них спастись? — ужаснувшись, спросил я.

— Да никак! — успокоил меня викинг. — Или спрятаться где, или исхитриться и словить одну из птиц. Убить любым способом. Хоть как: хоть зубами загрызть, хоть под водой утопить. Потом себе на голову приспособить — тогда они не тронут, побоятся. Это, конечно, если ты не сам в воде плаваешь, а на деревяшку какую побольше забрался.

— Почему?

— В морской воде, даже в самый жаркий день лета долго не продержаться — сведет судорогой ноги и руки — и капут. Или сердце просто остановится. Море — оно холодное, все тепло из тела высосет.

— И что же делать?

— Остается одно — сидеть дома на печи и маманины калачи трескать.

Безрадостная, прямо сказать, картина нашего морского путешествия вырисовывается. Я понял, что живыми мы до берегов Гардарики не доберемся: если во время шторма не потонем вместе с дракаром, то море своим холодом задушит, или чайки сожрут. Я так расстроился, что незаметно заснул. А во сне я бился с одной громадной чайкой. Она громко смеялась мне в лицо, а я все пытался от нее убежать и спрятаться, но она меня, падла, догоняла и, видя мой страх и растерянность, хохотала во весь свой клюв.

К утру ветер совсем стих, и шторм, забросивший нас на эту птичью землю, должен был стихнуть. Мы спустили дракар на воду, вычерпали из него всю воду и внимательно осмотрели щели между досками: нигде сквозь смолу не открылась течь? Все было в порядке, Веселый Торн только довольно хмыкнул. Его лодка выдержала первый удар стихии, стало быть, на нее можно положиться и в дальнейшем. Вокруг него викинги тоже хмыкнули, как по команде. Словно хрюкнули.

Когда вышли в открытое море, то волны уже не казались столь грозными. Просто высота их снижалась, временами только какой-нибудь загулявший вал подымал дракар к небесам, но уже все реже и реже.

Вскорости поставили парус, и я пробрался к Охвену поговорить. Меня еще мутило, но не очень. Я старательно жевал вяленую рыбу и радовался тому, что не испытываю пока рвотных позывов.

— Ну, вот, — сказал Охвен. — Совсем другой вид. И не зеленый уже. Молодец! Скоро станешь настоящим морским волком.

Я только махнул рукой, запихивая в рот очередной ломтик подлещика.

— Охвен, ты можешь мне рассказать, где мы сейчас плывем и куда вообще едем-то? — спросил я. — А то я совсем потерялся.

— Смотри по солнцу, — кивнул он на небо, уже не столь хмурое, как раньше. — Идем мы на восток. Море под нами — Балтика. Потом через реку Неву выйдем в другое море, но уже пресное. Оно называется Ладога. Там мы с тобой высадимся и пойдем к месту слияния двух рек, что зовутся Мегрега и Олонка. Там был когда-то мой дом.

— А дракар куда денется?

— Все зависит от того, что там договорится Торн в стольном граде Ладоге. Пойдет он сначала на благодатный остров, что на севере моря Ладоги, или по реке Свирь выйдет в другое море, поменьше. Онега оно называется.

— Зачем? — наивно поинтересовался я.

— Этого тебе знать не обязательно. Впрочем, таков заказ от купца одного, что снарядил дракар. Хотят они выбраться на берега великой реки Волга. Торн везде будет с купцами местными встречаться, договариваться на будущее. Глядишь, на следующий год и наш ярл с товаром пожалует.

— А как же мы обратно поплывем?

— Не переживай, Мортен, — похлопал меня по плечу Охвен. — Придет дракар, не оставит. А мы пока с тобой там форпост устроим, чтоб викингам легче было нас найти. Скучать не придется.

Все правильно, все сходится, только отчего же такой холод в груди? Может, потому, что мир вокруг меня оказался таким огромным? Или потому, что людей на свете столько много, и они все разные? Или потому, что жизнь всегда будет подбрасывать тайны и загадки, причем, зачастую такие, что их не решить до самой смерти?

— Названия какие-то одинаковые, — сказал я. — Балтика, Ладога, Волга, Мегрега… Это что-нибудь значит?

— Точно, а еще «радуга», «нога» и «макака», — ответил Охвен, всматриваясь в спокойную, будто покрытую маслом морскую гладь.

— Причем здесь «макака»? — порой, за ходом мысли моего друга было просто не уследить.

— Та земля, куда мы идем, осколок древней Гипербореи, родины колдунов и волшебников. На их древнем языке «ма» — значит земля, «га» — значит вода. Вот и переведи себе название того, кто может жить на земле и в воде, но предпочитает воду.

— Ма — га — га, — по слогам произнес я.

— Точно, макака. Она и есть. Вот ты и открыл тайну, — усмехнулся Охвен. — А еще есть те, кто научился от гиперборейских колдунов разговаривать, и поныне повторяют, где бы они ни были «вода — вода», словно боятся забыть. Так увлеклись, что из их памяти вылетели все прочие слова.

Я представил себе почему-то по пояс обнаженных людей, в расписных безрукавках, которые говорят друг другу: «Га — га». Люди в моем воображении стремительно теряли остатки одежды, покрывались перьями, отращивали себе крылья и хвосты, приплюснутые клювы и ласты.

— Гуси, что ли? — спросил я.

— Быстро соображаешь, — похвалил Охвен, но, увидев, что меня несколько задел этот разговор, добавил. — Не обижайся, Мортен. Не было у меня и в мыслях тебя оскорбить. Просто мне чего-то не по себе. Чем ближе к дому, тем муторнее становится, — а потом, печально покивав головой то ли мне, то ли морю, добавил. — Гуси-то каждый год весной на поля на берега Олонки прилетают. И гуси, и утки, и кулики всякие — тысячи тысяч птиц. Слетаются все после зимовки в одно и то же место, пожуют свежую травку, посовещаются что-то и дальше летят: кто на север, кто на восток, кто поблизости остается. Зачем они это делают? Может, память и тоска по утраченной Родине, Гиперборее этой сгинувшей? У нас даже считается, что на тех полях птицу бить нельзя. Грех.

Как оказалось, Охвен тоже способен к переживаниям. Хотя, вроде бы, радоваться надо. Но как его встретят сородичи? Мать и отец, наверно, уже давно умерли, а для всех прочих он чужой. Может быть, ближе к осени он вновь решит вернуться вместе со мной туда, где его уважают. И чтобы хоть как-то отвлечь его от невеселых мыслей, я сказал:

— Чайки, как привязанные, перед нашим дракаром летят. Почему, интересно знать?

— Потому что дуры, вот и летят, — хмуро ответил Охвен и неожиданно рассмеялся.

Меня тоже разобрал смех. Я показывал на птиц пальцем и хохотал, Охвен смахивал с глаз слезинки. Все в лодке обернулись к нам, спрашивая друг у друга: чего это они?

Настроение после веселья не ухудшилось. Скорее, наоборот. Где-то позади остались викинги и интриги их вождей, оборотни и прочая нечисть и даже Рисса. Впереди нас ждали приключения, новые встречи и впечатления. А еще наступало лето.