1. Бетенкур

За всю свою жизнь Жан де Бетенкур не сделал ничего предосудительного: почитал отца и мать, регулярно причащался у своего духовника отца Меура, без нужды не убивал животных, поливал цветочки. Такая жизнь у него удавалась без всякого напряжения. Вероятно, потому что такая жизнь для него была естественной, такой же, как и лишение жизни врагов.

Врагов вокруг было много, причем не всегда они были явными, их еще надо было отыскать. Но это — дело привычки.

Жан в своем родном Руане считался достаточно высокорослым, если, конечно, не брать во внимание рост некоторых земляков и даже землячек. Но те — отпрыски подлой готской ветви, норманны и ливонцы, как бы и не люди вовсе. Они, конечно, есть — куда без них, коренного населения — но традиционное пренебрежение одних другими ввело в обычай не замечать друг друга. До поры до времени.

Жан не считался красавцем, но сам себе очень нравился. Тонкие ноги поддерживали несколько бочкообразное тело, в котором ширина плеч не отличалась ничем от ширины таза, разве что чуть-чуть была уже. Руки гармонировали с ногами и были примерно такой же толщины. Голова, круглая, как тыква, лишена растительности, разве что брови, да еще и из ноздрей что-то волосатое постоянно лезло. Волосы на голове у него начали выпадать еще совсем в юном возрасте, а глаза выпучиваться. Но это ничего, это даже удобно. Это не дает лишний повод всяким вошкам резвиться и скакать по плечам.

Он даже иногда удивлялся: как это бородатые норманны и их жены, прячущие свои косы под платками, спокойно обходятся без вредных насекомых? Местная знать — оно понятно: дамы постоянно на руках всякую животинку держат, за ухом ее почесывают. Собачку какую-нибудь плюгавенькую, левреткой означенную по породе своей, кошку, либо даже горностая или хорька. Носить на руках тварь, не понимающую человеческого языка, иногда обременительно. Это когда зверюшка в туалет вдруг захочет, либо сама дама почувствует нужду — как руки себе развязать? Горностай, либо хорек норовит ускользнуть куда-нибудь, где куры, а куры — везде. Левретка обязательно под копыта лошади сунется, а то и свинья ее слопает, про кошку и говорить нечего. Да и пес-то с ними, нового питомца можно завести. Так дорогие они по деньгам, ибо специально приспособлены, чтобы вшей ловить. Тем и дороги.

Конечно, это не означает, что тварь на хозяйских руках только тем и занимается, что из волос всякую живность выковыривает. Чем — интересно, лапы-то у них для этой цели не приспособлены? Тут всякие обезьяны нужны, только этих приматов днем с огнем не достать — редкость даже для королевского двора. Будет ручной зверь вшей выкусывать? Какая глупость, больше им делать нечего.

Нет, покорно лежит хорек, либо левретка под хозяйской мышкой и вздыхает обреченно. Температура тела у них, тварей бессловесных, выше, чем человеческая, а вшам тепло нужно не меньше, чем ласка. Даже больше, вот они и перебираются с дамской одежды на теплую шкурку зверька и там отогреваются. Там потом и выкусываются, когда объем мигрировавших насекомых переваливает за критический, и горностай, положим, начинает сходить от неприятного соседства со своего горностайного ума.

Впрочем, можно, конечно, воду согреть, одежду с песком и золой отстирать, самим в пару посидеть, а потом жесткой мочалкой тело оттереть — но это уже блажь. Это дело готов неразумных, пусть норманны в духоте себя мучают, свет французского общества воспитан по-другому, по-светски. С левретками оно, конечно, привычнее. И хлопот меньше.

Жан свою неприязнь к бородатым великанам перенес на баню — не терпел ее, на дух не переваривал. Да и баня его — тоже. Казалось ему — сунется он в парилку, тут же и угорит смертью храбрых. Отец Меур в этом его поддерживал и больше того — одобрял.

Будучи потомственным попом, ему не раз доводилось посещать Батиханство, сначала, как простому служке, позднее — сановному служителю церкви. Там ему нравилось — чем выше чин, тем разудалее жизнь: девки, выпивка, игра в кости. Все, конечно же, с верховного разрешения и заочного прощения. Но дело было даже не в этих маленьких прелестях большой жизни. Все упиралось во власть.

Вера готов и норманнов ничем не отличалась от той, что трактовалась в Батиханстве. Разве что — в мелочах. Отказывались они есть «плоть Христову» и запивать «кровью Христовой», так дикие люди, книжники! Ничего, время теперь радостное, время теперь — только успевай отхватить себе что-нибудь. Глядишь, и книжники угомонятся, позабудут свои письмена. Для этого и создали инквизицию. Точнее — две инквизиции.

Позднее, конечно, выживет только одна. Яков Шпренгер, декан Кельнского университета, и приор Генрих Крамер (Иститорис) подведут итог борьбе былых веков и провозгласят суть, самую благородную и благочестивую — искоренение дьявола на Земле. Их творение, их «Молот ведьм» сделается ужасным бестселлером на долгие-долгие годы и века.

Diabolus, он же в просторечии «Дьявол» станет популярнее иных созданий Господа, он сделается вездесущим. Куда б человек не сунулся, тут же его начинают преследовать козни. Пошел к соседу воровать, а тот накрыл — подлый сатана тому помог. Отлупил сосед, больно сделалось вору: тело болит от синяков и ссадин, душа страдает — с дьяволом встретился. Срочно поспешать к судьям, они в обиду не дадут. И правда, нечего руки распускать, судить его судом инквизиции и казнить его судом светским. Вор-то в восторге, но и его тоже судить, чтоб знал! Чем больше судов, тем сильнее власть.

Ведь именно для обладания властью и была создана эта самая инквизиция, по крайней мере — одна из двух. Пес с ней, с религией, уничтожать надо в первую очередь людей! Тех, кто выше ростом, у кого синие глаза, кто обучен грамоте, кто помнит древние обычаи, кто близок к Господу, оттого что знает, где его искать. В огонь, непременно в огонь, впрочем, неважно — хоть как, лишь бы не только в живых не оставлять, но и память всякую искоренить.

Жан де Бетенкур рано вступил в инквизицию, но быстро освоил, что от него требуется. Отец Меур умел доходчиво разъяснять, приводить примеры, даже по первости делать кое-какие приказы. Лишь бы польза была для всего их церковного братства.

Пускай гордые рыцари в свои Крестовые походы бегают, пускай рубятся с настоящим Злом, нет-нет, да и встречающимся на Земле — их потуги не принесут ничего, только растраченные силы, да загубленное здоровье. Их инквизиция — ерунда на постном масле, народ забудет, обратит в сказки и перестанет их читать, потому что народ делается неграмотным и от этого послушным.

Жан ни одного мгновения не сомневался в правильности своих поступков. Он брался за любое дело, даже не отдавая себе отчет: справится, либо нет? Отец Меур издаст воинственный клич, подопечный бежит на полусогнутых исполнять. Приказал бы духовный наставник взлететь на месте — замахал бы руками, как птица петух и, глядишь, полетел бы на соседний плетень. Словом, Жан приносил огромную пользу делу. Да и себя, истого борца не забывал.

Местные дамочки его интересовали не очень, нормандки им не интересовались вовсе. Но это была не проблема. Их можно было подкараулить, дать дубинкой по голове со спины, а потом общаться, как душе заблагорассудится. А чего церемониться: все равно — ведьма, будет вылечена самым радикальным способом — смертью.

Откуда на берегах Сены возникли соплеменники Бетенкура — все давным-давно позабыли. Да, они были физически слабее коренных жителей, тех, что — кельты, фризы и прочие северяне, но их, пришедших ниоткуда, было много. У них была одна задача — выжить любой ценой. Даже ценой Веры, которую они легко приняли, как основополагающую. Приняли и тут же начали подстраивать под себя. Вера тоже должна способствовать подчинению окружающих условий, причем с максимальной для этого дела выгодой. А староверов надо выжить. И самим это все пережить.

Вскрикнет в сердцах рыцарь после увещеваний попа: «Какого лешего мне идти поклоняться? Это же мертвое тело!» «Но оно свято, ибо — это мощи!» — вкрадчиво заметит поп. «Так я лучше Жизни поклонюсь, Христос смертию смерть попрал, стало быть — Жизнь победила!» — насупится меченосец. «А не положено это, раб Божий», — покачает головой священник. «Не раб я», — проговорит рыцарь и тут же помирает.

Не мудрено: несколько ножей торчат из спины, с этим и не всякий святой выжить сможет.

«Был ты Валгеа, а станешь Валуа» — торжественно изречет поп, обращаясь к кривоногому парню, что вытирает о засаленную кожаную рубаху испачканную в крови руку. Рядом — Жан де Бетенкур, тоже вытирается. И еще пара людей.

«Весьма рад!» — соглашается новоиспеченный Валуа. — «Раб твой».

Такое вот право инквизиции решать дела. И опять же: ни тени сомнения в совершенном. Все оправдывается служением Богу, только вот какому Богу? Впрочем, для Жана это совершенно неважно. Он давно уже получил себе бляху с эмблемой то ли острия копья, пробивающего яйцо, то ли римской цифры «пять», вписанной в овал. Вроде, пустяк, но душу греет и даже кошелек наполняет.

К тому, что ни одной реальной ведьмы вблизи он не видел, инквизитор относился спокойно. Лучше уж наносить упреждающие удары, на том свете Бог разберется. С дьяволом же ухо нужно держать востро, с ним шутки плохи.

Как же: dia — это «два», bolus — и вовсе «смерть». Убивающий тело и душу. Ну, нечаянно просмотришь врага, а он извернется, да и убьет твое тело! Очень печальная перспектива. Душа-то, как бы так помягче — давно уже омертвела, вот тело терять не хочется до умопомрачения. Хорошее еще тело-то, в меру пузатенькое, бледное и совсем безволосое — знатное тельце.

Только в рыцари с таким телом не принимают, негодяи. Точнее, с таким запахом, что этому телу присущ. Жан использовал различные благовония, но все равно заносчивое рыцарство воротило носы. Да еще глаза его не вызывали доверия — черные, мол, излишне. Бетенкур не спорил, но почему-то это обстоятельство своей «лыцарской непригодности» его жутко задевало.

Зато в инквизиторы — пожалуйста. Ездят меченосцы по лесам дремучим, к гробу Господнему пробиваются через тучи злобных муслимов, за Веру терпят страдания, пытаются очистить этот мир от скверны, но получается как-то убого, как-то не совсем серьезно.

Ну, обнаружилась в лесу некая сущность, детей похищает, кушает их, вероятно, либо по какой другой надобности приспосабливает — так с ее истреблением ничего не меняется. Обязательно в городе объявится некто, занимающийся чем-то подобным. А найти его — кишка тонка, ибо силен он, чин имеет, либо сан. Легче с ним договориться, пусть пользу приносит отдельно взятым людям, а свои грехи и страсти оставляет при себе.

Первая инквизиция, вся сплошь рыцарская, уничтожает нечисть. Зато вторая, менее продвинутая, умеет с этой нечистью договариваться. Для обоюдной, так сказать, выгоды, для прогресса и развития государства. И пусть на поясе у них не мечи, стоимостью в полгорода, а какие-то кривые и косые ножи болтаются — пользы от них больше.

Но в один прекрасный осенний день Жан, как обычно пришедший навестить своего настоятеля, увидел на прицерковном дворе нездоровую суету и даже ажиотаж. Отец Меур визгливым голосом отдавал распоряжения слугам, подгоняя их неуклюжими пинками. Те с кислыми рожами таскали какие-то тюки и свертки и грузили их на телегу, в которую уже была запряжена унылая лошадь.

— Чего это такое, отец? — спросил удивленный Бетенкур.

— А, — махнул рукой поп и тут же рукавом вытер пот со лба. — Дармоеды.

Последнее слово было произнесено очень громко, но никто из слуг не предпринял попытки ускорить шаг. А кое-кто, забежав за угол, слил в корыто вино из внушительной бутыли, чтобы в эту самую бутыль потом с идиотской усмешкой помочиться. Исполнив задуманное, бездельник по-собачьи полакал кагор, но быстро поднялся на ноги и поволок свою ношу в телегу: пейте на здоровье, ваше преосвященство.

Вино теперь никуда не денется, можно будет отметить отъезд настоятеля, как следует и сколько следует. Так же подумала малая порося, пробегающая мимо по своим делам, но привлеченная к корыту соблазнительным запахом. В отличие от человека ей вовсе не надо было таскать тюки, поэтому она тут же соблазнилась тостом «за отъезд». К ней присоединился шелудивый пес, вообще-то непьющий, но на самом деле очень даже ничего: просто раньше никто не наливал. Сразу же набежали куры, возглавляемые пыльным облезлым петухом, но их тут же прогнал осел, в два глотка втянувший в себя остатки пойла.

Свинья, пьяно икая, побрела к теряющему последние крохи терпения отцу Меуру, уткнулась ему в ноги и откинула копыта. Поп в сердцах пнул животное, но то лишь блаженно ощерилось, отрыгнув что-то из улыбающейся пасти.

Настоятель учуял запах, донельзя знакомый и даже очень уважаемый. Сразу же обнаружился и источник — невменяемая порося у ног.

— Почему свинья пьяная? — удивленно спросил он у проходящего мимо слуги.

Тот с плохо скрываемой завистью посмотрел на животное и ответил:

— Потому что она — свинья, ваше превосходительство.

В это время к телеге неверной походкой подошла собака, села и, задрав морду к пролетающим в вышине редким облачкам, завыла. Может быть, ей казалось, что она поет прощальную песню, посвященную милому другу, но для людей тоскливый вой с переливами казался мрачным предзнаменованием.

— У, собака! — сказал тот же слуга. — Будто по покойнику.

Меур передернулся и, глотая окончания слов, проговорил:

— Так закройте ей пасть!

— Слушаюсь, ваше преосвященство! — живо откликнулся слуга. Он осознал, что теперь является доверенным лицом священника. Во всяком случае, на некоторое время.

Собака вдохновенно драла горло, покачиваясь в такт из стороны в сторону, поэтому на приближающегося с палкой в руках человека не обратила никакого внимания. А зря, потому что от удара по хребту, поперхнулась, закашлялась и завалилась под колесо.

— Так и она пьяная! — возмутился слуга и повернулся к попу, словно за помощью. — Ваше преподобие!

Меур скрипнул зубами — самообладание его оставило: он увидел бодающихся кур и пляшущего загадочный петушиный танец петуха.

— Кто еще пьяный? — прокричал он, потрясая сжатыми в кулаки руками.

— И я! И я! — ответил осел, чутко подрагивая шкурой на боках и насторожив большие, как у зайца, уши.

Жан подошел к ослу и издалека принюхался.

— Отец, он тоже того! — сказал Бетенкур.

— Что? — взревел Меур. — С ослом-то что?

— Так он под мухой, — пожал плечами доморощенный инквизитор.

— О, — потряс кулаками в направлении, почему-то, к небесам, поп. — Грехи наши тяжкие!

— Так что происходит-то? — осторожно поинтересовался Жан. — У зверья праздник?

— Конечно, праздник! — согласился слуга. — Их благородие на повышение едут!

— Как? — удивился Бетенкур и даже живот в себя втянул, словно от удара. — А я?

Когда он волновался, то начинал отчаянно картавить. Вообще-то все здесь картавили, но у инквизитора дефект получался очень выразительным. Поп поморщился, однако как-то совладал с собой и, приобняв за плечи Жана, забормотал тому прямо в ухо:

— Да, сын мой, пришло время для великих дел. Меня отметили, оценили и пригласили служить Богу на новой ступени.

— На паперти, что ли? — Бетенкур не думал как-то задевать своего наставника, но просто в одночасье у него поколебалась вера в завтрашний день. Кто теперь будет советы давать? Как заработки искать? Новый церковник может не оказаться таким хватким и предусмотрительным.

Однако Меур пропустил реплику былого подопечного мимо ушей, только сжал унизанными перстнями пальцами его плечо.

— Через год, когда я там освоюсь, предстанешь передо мной — без службы не оставлю, — сказал он. — Мне верные люди нужны.

От попа тоже попахивало вином, Жан даже отвлеченно подумал: чего это наставник отъезд свой со скотиной всякой отмечает? Но говорить ничего не стал. Конечно, через год покинуть Руан — дело хорошее. Но такой долгий срок еще чем-то себя занимать надо. Инквизиторство его было, так сказать, на добровольных началах, все завязано на отца Меура.

— А у меня для тебя подарок имеется, — проговорил тем временем поп. — Эти, как их там — лыцари, принесли мне кое-что. Как бы в доказательство, что истребленный народ на самом деле был не того, не праведный.

Он достал из телеги небольшой кожаный мешок и протянул его Жану.

— Прелюбопытная вещица, — загадочно подмигнул священник. — Взял бы с собой, так нельзя мне — мало ли что! Кругом завистники и отступники.

Меур оглядел свое имущество, вздохнул, скорее всего, от заботы о предстоящих трудностях пути, и залез в телегу. Слуги сейчас же разбежались с глаз долой, кто-то из них, досадуя на оказавшееся пустым корыто. Жан перехватил мешок и проговорил:

— Счастливого пути, святой отец! Я обязательно последую за Вами. Я могу быть полезен.

— Прощай, дитя мое. Храни тебя Бог!

Сказал такие слова, поудобнее устроился на сиденье и взялся за вожжи.

— Цоб-цобе, — отозвалась лошадь и пошла с церковного двора неспешным шагом. Ей предстояло еще долго идти, до самой Испании, где новая должность и новые возможности хозяина предполагали для нее, гужевого транспорта, всякие разные радужные перспективы.

Когда лошадиная песня «э-ге-гей, хали-гали, э-ге-гей, цоб-цобе» стихла за поворотом, Жан отправился по своим делам. Собственно говоря, дел-то у него особых не было, так — чепуха, домашние хлопоты по хозяйству. По реке шел корабль, весла на нем одновременно погружались в воду, толкая посудину против течения с весьма приличной скоростью. Ветерок изредка доносил обрывки команд — ничего интересного.

Как-то надо было дело самостоятельное начинать. Жан не умел читать, зато умел писать: накарябает на тонком кожаном свитке какие-то кружочки, палочки, соединит их волнистыми линиями — письмо готово. Покажет своим подручным, которые прибились к нему в настоящую шайку инквизиторов, и прочитает с важным видом. Те слушают, раскрыв рты.

Чем больше раз употребляешь фразу «именем Бога», тем солиднее делается вся грамота. Надо бы составить какой-нибудь план, что ли, пройтись по окрестностям, осмотреться, приметить, кто может послужить делу инквизиции, точнее — инквизиторов, при этом, не скатываясь до активного сопротивления. С шерифами как-то завязать знакомство, от «лыцарей» держаться подальше. Да мало ли что — уповать и надеяться больше не на кого.

Лишь только глубоко под вечер Жан вспомнил про подарок Меура, ушел в сарай, запалил свечу и вытряхнул содержимое на грязный пол. Чем больше он приглядывался к неизвестному дару, тем сильнее колотилось о ребра его сердце. Он даже несколько раз подбегал к щелям в двери, приглядываясь, не видит ли кто.

Вообще-то настоящим инквизиторам положено иной раз иметь дело с такими вот вещами: обнаружить и сразу уничтожить. Но хитрый лис Меур дал ему все это не для того, чтобы избавиться — разбить, сжечь, а пепел утопить. Тут явно сокрыт тайный замысел.

И Жан начал думать. Прозрачный, величиной с два мужских кулака, шар, вполне возможно, что и хрустальный. Пирамидка из такого же материала. Свечи, черные и кривые. Кусок тонкой кожи, величиной с носовой платок с перечеркнутой надписью. Буквы показались Бетенкуру знакомыми, где-то их он уже видел.

Еще из мешка вывалилась дохлая мышь, чье присутствие в кампании обнаруженных предметов казалось спорным. На всякий случай он ее тушку не выбросил, а уложил к стенке сарая. Спустя несколько дней вспомнив о ней, Жан мыши на месте уже не обнаружил. То ли воскресла и убежала, то ли сожрал кто-то — крысы, либо коты. Предпочтительнее второй вариант, во всяком случае, никакой знаковой роли мышиный трупик не сыграл, все прекрасно сработало и без него.

Жан был достаточно разумным человеком, поэтому немедленно что-то делать с этими колдовскими штучками (а то, что это «колдовство», у него не вызывало никакого сомнения) он не стал. Однако не потому, что это было табу для истинного верующего, а потому что неведение и поспешность могли привести к весьма трагическим последствиям.

«Эх, надо было у Меура спросить», — подумал он с запозданием, но тут же сообразил, что отец-наставник в любом случае ничего бы не сказал: не любил тот делать какие-то поступки, последствия которых могли указывать именно на него, как организатора и вдохновителя. Даже притаскиваемые в одно уединенное шале дамы не были прямым указанием попа — хватало полунамеков. Но полная безнаказанность после этого, выдаваемые священником на проповедях сомнения: «а не дьявольская ли пособница — сгинувшая красавица?», исподволь гасившие поисковые рвения прихожан — свидетельствовали, что Меур держит руку на пульсе событий. Косвенно, конечно, свидетельствовали.

Жан решил разузнать о даре священника побольше.

 

2. Дюк Стефан и две знаковые встречи

В Нормандии всегда ошивалось по своим аристократским делам достаточно много народа с соседних островов. То ли сама Англия, как таковая, не способствовала тому, чтобы душа аристократов развернулась и вглубь, и вширь, то ли удобнее было быстренько перебраться через Английский канал и оттуда показывать коснеющим в пуританстве снобам кукиши: на-ко, выкуси!

Нормандские короли остались в Шотландии, да Уэльсе, не говоря уже про зеленый остров — Ирландию, по берегам же Темзы стали кучковаться какие-то подозрительно похожие на жидов личности. А где жид заводится, там и король — жид. Даже если он того не желает.

Генрих Первый, по фамилии Боклерк, тоже считался как бы представителем Нормандской династии в среде коронованных личностей Англии того времени. Да и был таковым, насколько это ему казалось. Рыцарь, со всеми вытекающими из этого последствиями, был чтим коллегами-королями, но несколько презираем духовенством, чьи интересы были гораздо шире, нежели просто укрепление власти в отдельно взятой монархии.

Когда же Генрих, вопреки советам попов, сначала принял в «лыцари» своего племянника Стефана, который воспитывался у него при дворе, а потом еще пожаловал тому земли на юго-западе Нормандии и обширнейшие угодья — Ланкастер а также Ай в Суффолке, терпение церкви стало иссякать. Рыцарские понятия, как они считали, были рудиментом, даже более того — вредным рудиментом, от которого необходимо было избавляться.

Рыцари, объединенные в Ордена, считали своим предшественником самый древний Орден — госпитальеров. Поэтому у них сохранялись не только похожие обычаи и традиции, но и была общая История. Вот эта самая История и разнилась от той, что трактовалась святыми отцами.

Задачи, поставленные еще на Втором Вселенском соборе, постепенно решались. Для того же, чтобы претворить в жизнь самую главную из них — вопрос о Власти — требовалось изменить саму Историю. Одним росчерком пера это сделать было невозможно, но в Европах само время было союзником. А также целый институт Святой Инквизиции, созданный под благовидным предлогом: борьба за чистоту Веры и смерть всякой нечисти. Первыми, конечно, откликнулись «лыцари».

Ну, а вторыми — те, кто официально и не считались инквизиторами, так — сброд, готовый на все в обмен на обещание сладкой жизни при жизни или, даже сладчайшей жизни после жизни. Они тоже объединялись в группы по интересам, чья стадная сила иногда даже превосходила мощь истинных инквизиторов. А как же иначе: если получение результата не ограничивается никакими способами, то он легче достигается, нежели при использовании только морально допустимых норм.

Где начинается политика, там заканчивается мораль. Исключений не бывает, даже церковных исключений. Чтобы сделаться сильным, чтобы сделаться могучим, чтобы сделаться всевластным, нужна воля, причем воля эта должна быть политической. А также нужна еще одна незначительная вещь — покровительство. Причем оно должно происходить оттуда, где зачастую действуют совсем другие физические законы.

Конечно, благорасположение само по себе не возникает, что-то требуется взамен, и, скорее всего, этот возврат неравноценен. У человека всегда есть выбор, даже если он его не осознает. Вот у Господа — выбора нет. У Господа есть только путь, которым он идет. Иногда случается так, что сопутствовать Ему становится тяжело. Это в первую очередь относится к людям, созданным по подобию господнему. И происходит это вовсе не потому, что кончаются силы, а потому, что находится Самозванец, пытающийся отвратить истину, сбить с пути.

«Только Вера — сокровище, только она спасительна, только поиски Веры считаются оправданием отклонения от истины. Я пытался, но я всего лишь человек, этим я слаб. Но никакие бляхи с «копьем, поражающим яйцо» не способны заменить мне дар Господа каждому человеку — совесть. Этим я и силен».

Дюк Стефан достиг Нормандии. Его рассуждения о слабости и силе не позволили ему, вернувшись из Ливонии, осесть дома, приблизиться к королевскому двору, сходить в очередной крестовый поход, наконец. Поиски легендарного Артура он не бросил, но они снова привели его к Англии, откуда он планировал отправиться к фьордам Норвегии.

Вообще-то Артура, как такового, он уже не искал. Ему вдруг сделался интересен сам поиск, потому что изначальная, рыцарская, идея познания кумира детства рождала вопросы, на которые было крайне затруднительно давать ответы. Нет, конечно, мудрые государственные мужи на любой вопросительный знак всегда выдавали восклицательный, но это было, быть может, достаточно для толпы, или их самих, или их подобных, но Стефану как-то не подходило.

Любимая женщина, которую он себе придумал, почему-то не разделяла его взглядов. Даже больше — она их считала очень вредными. И Стефан не удивился однажды, почувствовав, что идти к ней ему не хочется, что хочется вновь двинуться в путь, пока еще время не обрушило на его плечи тяжкую старость. Задумываться о своей старческой немощи вовсе не хотелось, поэтому он, ни с кем не простившись, исчез из своих имений. Они прекрасно обходились без него, да и рыцарь научился довольствоваться тем малым, что может предложить далекий путь к не менее далекой цели.

По дороге зарабатывать на хлеб насущный получалось вполне по силам, его титул позволял быть вхожим во многие аристократические дома по всей Европе. Вот только эти аристократы почему-то мельчали, делались зависимыми от берущихся неизвестно откуда баронов неизвестных кровей, спесивых и заносчивых священнослужителей, проповедовавших какие-то с ног на голову перевернутые истины.

Ну что же, доказывать свою точку зрения Стефан уже никому не собирался, в провокационных разговорах, заводимых к месту и нет, отмалчивался и шел себе дальше.

Однажды к нему в попутчики попал высокий лив, представившийся Чурилой Пленковичем. Точнее, встретились они на постоялом дворе, друг на друга разок взглянули, а потом, вдруг, сделались хорошими знакомыми: хлеб преломили, вина выпили, о погоде поговорили.

- пропел Чурило, отбивая себе ритм хлопками ладоней по бедрам. Причем, не по своим, а тем, что представила для лучшего звучания некая дама, подсевшая к ним за стол. Дама щурилась и гладила лива по крутому покатому плечу.

— Это что такое? — удивился Стефан.

— Хоть вы, ваша светлость, и из герцогов будете, но мало что в музыке понимаете, — сказала другая дама, что приклонила свою голову к плечу рыцаря. — Это дело поправимое.

И она бархатным голосом тихо запела:

— На речке, на речке, на том бережочке, мыла Марусенька белые ножки…

— Да, — сказал Чурило. — Чтоб так петь, надо заново родиться.

— Нет, — покачала головой его соседка. — Чтоб так петь, надо просто найти тех, кому это можно спеть. То есть, признательных слушателей.

И Чуриле, и Дюку петь было можно. Они считались признательными слушателями, не пытались фальшиво восхищаться, говорить напыщенные слова, просто молча внимали и роняли скупые мужские слезы себе в рукава. Вечер переставал быть томным, они сообща в четыре глотки, уже не приглушая своих голосов, затянули:

В ответ кто-то из прочих посетителей затянул «Зайка моя, я твой зайчик», получил в морду от Чурилы, его друзья попытались протестовать с помощью подручных ножей, вытащенных из-за голенищ, но тоже получили по мордам уже от Дюка. Какие-то девицы повизжали, скорее для порядка, потом все разошлись.

Утром Стефан, слегка помятый, с соломой в волосах, оседлал своего мерина, сказал последнее «прости» певице и поехал на север. Через некоторое время его догнал былой вечерний сотрапезник. Он, конечно, не выглядел свежее, да и не бегом он догнал рыцаря, но некоторое время они ехали молча, вежливо не обгоняя друг друга.

— Ты — поэт? — внезапно спросил Стефан.

— Увы, — ответил Чурило.

Он достал из седельной сумки объемную кожаную фляжку, глотнул, с облегчением выдохнул, огляделся вокруг, словно заново узнавая округу, и протянул емкость Дюку.

Тот тоже приложился, не отвлекаясь попусту на расспросы, типа «что это?», тоже радостно вздохнул. Жидкость, принятая внутрь, бодрила, огнем растекалась по всему организму, наполняя каждую клеточку тела жаждой жизни. Вся подавленность пропала, осеннее солнце теплыми лучами сквозь пробегающие облака ласково гладило по лицу. Стефан прищурился и сказал:

— Спасибо, ты настоящий друг.

— Это точно, — важно согласился Чурило. — Глоток холодного лагера с домашних ледников — и вчерашний вечер не кажется уже таким чрезмерным во всех отношениях.

Они еще по разу приложились к фляге, потом подъехали к развилке дороги и остановили своих коней.

— Садко, — внезапно сказал лив.

— Что? — удивился рыцарь.

— Песню про меня Садко написал, — ответил Чурило. — Тогда он еще в Ладоге склад какой-то караулил. Это теперь он — самый знатный купче в Новгороде. Слыхал про него, может быть?

— Как не слыхать! — согласился Стефан. — Я и сам в ваших краях бывал, давненько, правда, да и друзья у меня там остались.

— Что — тоже лагером с утра потчевали? — улыбнулся лив. — Или иным чем?

Дюк только усмехнулся в ответ, вспоминая калеку-тахкодая, шустрого попа-расстригу и ночь близ церкви в Герпеля. Чем дольше живешь на земле, тем более начинаешь ценить две простые вещи. Первая из них — это встреча с хорошими людьми. Вторая — это прощание с ними, когда они все еще остаются такими же хорошими. С сокрытым где-то внутри себя сожалением, Стефан понимал, что чем старше он становится, тем менее ощущает потребность в постоянном общении с кем-нибудь. Исключение — это семья, без нее никак. Кровные узы. Даже жена — это тоже семья. А семья — это отсутствие понятия «плохой — хороший».

У рыцаря семья была, но не было жены. Да, пожалуй, уже и не будет — время упущено.

— Тебе куда? — отгоняя от себя грустные мысли, спросил Дюк.

Чурило как-то неопределенно пожал плечами, подумал и ответил:

— Так на латынскую дорогу, наверно.

— А мне — к северу, — кивнул головой, словно соглашаясь, Стефан. — Это значит к городу Любеку. Выходит, пути наши здесь и расходятся, каждый пойдет своей дорогой.

— Выходит так, — согласился лив.

— Слушай, Чурило! — неожиданно спросил рыцарь. — Чего ты в этих краях делал-то?

— Ну, так я просто путешествую, — не совсем уверенно ответил тот.

— Ладно, ладно, — согласился Дюк. — Твое дело. Путешествие — полезная штука. Прощай, что ли. Авось, свидимся, Господь даст.

— И тебе, не болеть, — лив протянул руку для пожатия и улыбнулся, широко и заразительно. — А здорово мы вчера попели!

— We will we will rock You! — протянул Стефан, улыбнулся так же широко, пожал руку и тронул коня своей дорогой.

Чурило свернул в другую сторону.

Рыцарь ехал, и солнце по-прежнему гладило его по щекам ласковыми лучиками. Замечательный день! Где-то поблизости в лесу выли и грызлись собаки, запах гнили и разложения сначала показался просто обманом, но, пропадая, он неизменно возвращался уже более ощутимей. Можно было предположить, что где-то поблизости находится скотомогильник, но ни деревень, ни намеков на соседство с любыми населенными пунктами не было. Да и кто будет падший скот бросать поблизости от дорог!

О случившейся войне минувшим вечером на постоялом дворе никто не говорил, стало быть, причина гибели людей в чем-то другом. То, что где-то лежат неприбранные человеческие тела, у Стефана не осталось ни малейшего сомнения. Животные, чтобы умереть, редко сбиваются в стаи.

Судя по тому, что не попалась на глаза ни одна бесхозная лошадь, вероятность воинского столкновения еще более уменьшалась.

Дорога впереди была все также пустынна, если не считать хорошо одетого человека, ожесточенно блюющего на обочине. Рядом переминался с ноги на ногу конь, у которого с боков свисали стремена с плоской поверхностью упора под ноги всадника — значит, небедный путник, сапоги имеет с твердой подошвой и каблуками, что не везде было обыденностью.

Стефан спешился и учтиво покашлял, не приближаясь. Незнакомец повернул к нему зеленое лицо, потом снова вернулся к своему занятию, но при этом поднял вверх правую руку, как бы предполагая, что сейчас он закончит свои дела, тогда можно и поговорить. Дюк не стал торопить события.

— Вильгельм, — вытираясь кружевным платком, внезапно сказал человек, не разгибаясь. — Вильгельм Аделин к вашим услугам.

— Э, — ответил рыцарь, несколько смутившись. — Дюк Стефан, ваше высочество.

Дюк, честно говоря, менее всего ожидал, что первый же встречный на пустынном тракте окажется наследником английского престола, единственным законным сыном Генриха Первого. Вообще-то, не факт, слова к делу не пришьешь, но почему-то верилось, что этот Вильгельм и есть тот самый.

Да и встреча их произошла при самых что ни на есть благоприятных обстоятельствах: собаки продолжали вопить, запах смерти продолжал витать.

Вильгельм отбросил испачканный платок, достал другой и тут же прижал его к носу. Был он совсем молодым парнем, невысоким и кривоногим с ярко-рыжей гривой волос, выбивающихся из-под дурацкого берета. Ширина плеч и большие кулаки косвенно намекали на изрядную физическую силу. Смотрел он открыто, в глазах не наблюдалось ни тени страха. Но это не был взгляд идиота, который степень опасности видит лишь в его личной угрозе окружающим и никак — в угрозе окружающих для себя: я могу бить, а меня-то бить за что? Принц определил Стефана, если не другом, то не врагом — это точно. Говорил он почему-то на смешном иломанцевском говоре ливонского языка. Стало быть, с одного взгляда определил, что Дюк не самый местный в этих местах парень.

— Можно на английском, ваше величество, — чуть поклонился Стефан. — Я бывал на островах, знаком с вашим языком.

— Хорошо, Дюк, — ответил принц и произнес интересную фразу, смысл которой затерялся в рычании и подвывании, выданных Вильгельмом.

Стефан сделал строгое лицо и на родном, хунгарском языке поинтересовался: какого черта английский принц делает в глуши центральной части Европы?

— Ладно, ладно, — махнул рукой Вильгельм. — Я тут в великой печали, мне нужно дружеское участие. Хоть немного.

— Можете рассчитывать на меня, — Стефан приложил правую ладонь к груди, типа на сердце. — Что здесь такое происходит?

— Вы запах чувствуете? — поинтересовался принц и тут же махнул платком, на миг оторвав его от своего носа. — Неправильная постановка вопроса. Впрочем, неважно. Я не так давно видел источник этого запаха, точнее — источники.

Дюк не стал ничего говорить, решив, что принц сам решит: что сообщать, а что — не стоит.

— Итак, там люди, — снова проговорил Вильгельм. — Точнее, раньше они были живыми людьми. Часть из них я знаю, но имеются и совсем незнакомые, в основном — девушки. Местные девушки, не знатного рода.

Его снова передернуло от спазма, но он сдержался.

— Нельзя ли переговорить в другом месте? — спросил Дюк. — Может, стоит отойти чуть подальше, где тяжесть воздуха не столь явна?

— Можно, — согласился принц. — Только все равно придется возвращаться. Здесь лежат мои люди, я не могу их так бросить.

— Так давайте дойдем до ближайшей деревни, наймем там крестьян с лопатами, они за несколько грошей проделают все в лучшем виде, — предложил Стефан.

— Или побьют нас с вами камнями.

— Почему?

— Так проще, — пожал плечами Вильгельм. — Девушки-то — местные. А горе, сами понимаете, требует мгновенного утоления жажды мести, в степени вины никто разбираться не будет.

Дюк был согласен с англичанином. Хотя, какой он к чертям собачьим англичанин: потомок норманнов, его предками были и Вильгельм Первый Завоеватель, и Роберт Третий Куртгёз, и Вильгельм Второй Руфус. Цвет волос и синева глаз — вот его северная душа, неудержимость и буйство в драке — вот его северный характер. Это сейчас надутая Священная Римская империя жаждет овладеть так и непокоренными островами, пытаясь вернуть себе былое величие. Овладеть не мечом, а королем: дочь Генриха Первого, Матильда, была замужем за императором Генрихом Пятым. Вот ведь какая коллизия.

— Я согласен с Вами, — сказал Стефан. — Мы сделаем, что от нас возможно, чтобы не оставить тела неприбранными. Только позволите ли один вопрос?

— Да запросто, друг мой.

— Какого черта Вы делаете в глуши центральной части Европы? Уж простите за прямоту.

Вильгельм позволил себе под платком ухмыльнуться, выдержал паузу и ответил:

— Истина может привести в Ад. Вся история мира показывает, что истина не может допускать альтернативы.

«Что бы это значило!» — не вопрошая, а, как бы, усмехаясь, подумал Дюк.

 

3. Ассасины

Дело было очень непростым: выкопать с помощью топоров и мечей яму, в которую можно бы было поместить семь человеческих тел. Как раз сложностью и было это самое помещение трупов. Вильгельму приходилось неоднократно падать на колени, сотрясаясь в рвотном позыве. Да и сам Стефан, как бы ни крепился, но желудок свой опустошил.

Собаки, что сбежались откуда-то на запах мертвечины, рычали и показывали пришедшим людям клыки. Но люди показали им свою волю: метко пущенные камни перебили у одной твари, особенно ярившейся, хребет. Другие не решились на нападение. Они чувствовали, что эти два человека их не боятся нисколько, ненавидят, пожалуй. Вообще, одичавшие собаки — это существа, показывающие всю уродливость животного мира, который перенял от человека все его худшие качества. Волки таких тварей убивают безжалостно, потому как и у волков есть свои правила. У диких псов правил никаких нет, разве что одно — выжить любой ценой.

Мертвые люди были чрезвычайно страшны. Они были убиты не так давно, чтобы разложение исковеркало тела до неузнаваемости. Кто-то, предавший людей жутким истязаниям, уже после их смерти совершил еще один чудовищный акт: мертвецов облили чем-то, что съедало плоть и обугливало кости. Особенно тщательно это было проделано с лицами покойных, видимо для того, чтобы опознать человека было бы почти невозможно.

Одежда осталась, точнее, фрагменты таковой. По ней можно было судить, приблизительно, конечно, о половой принадлежности несчастных. Три крепких мужчины, причем один был в юбке, и четыре девушки, причем одна была в штанах.

Ни Стефан, ни Вильям не произнесли ни слова. Спазмы желудков способствовали быстрой потере сил, хотелось пить, но в такой атмосфере и дышать-то было практически невозможно. Выкопав вместительную яму, уложив в нее сосновый лапник, они, содрогаясь, на грубо схваченных веревкой волокушах из той же сосны перевезли все тела в могилу, укрыли лапником, а потом засыпали землей.

Собаки, до этой поры с интересом наблюдающие поодаль и комментирующие каждое перемещение визгливым лаем, словно по команде снялись разом со своего смотрового пункта и умчались в лес.

Запах тоже развеялся, разнесся ветерком прямо к облакам, чтобы небесные твари: голуби, ангелы и ясные соколы могли понять, что там внизу опять случилась беда. Однако вся одежда двух старателей пропиталась этим отвратительным духом так, что хотелось содрать ее с себя вместе с кожей.

Они выложили над могилой небольшую горку из камней, а потом Вильгельм сказал речь.

— Ранульф, Жоффруа, Уильям, Адела и вы, неизвестные девушки, — покойтесь с миром. Я не знаю, кто ваш убийца, но я знаю причину убийства. Простите меня. Это моя вина, мой крест. Вы не останетесь неотмщенными, Господь этого не позволит. Сказано в Библии: «Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя победа?»

А Стефан ничего не сказал. Только подумал, что со времен творцов мира Заратуштры, а именно — Ормазда, Машье и Машьяне, а также Ахримана — человечество объединяет собой три природы: божественную, происходящую от Ормазда, плотскую и греховную, идущую от Машье и Машьяне, и демоническую — от Ахримана. Вся наша надежда в том, чтобы подавить в себе зло и вывести на первый план божественные элементы. Сколько веков минуло, а надежда так и остается таковой, разве что с каждым витком развития человечества делается все призрачней и призрачней.

Потом они долго отстирывали свою одежду в обнаруженном поблизости ручье, сушили ее в разведенном костре на дыму из специально подбрасываемых можжевеловых веток.

А потом откуда-то прилетел арбалетный болт с тупым наконечником и ударил Вильгельма в правое плечо. Его развернуло и бросило наземь. Стефан, поражаясь своей глупой беспечности, прыгнул к уложенному рядом с седлом мечу, осознавая, что не успеет дотянуться до своего оружия. Так и случилось: на его пути возникла приземистая фигура с хорошо изготовленной дубиной в руке. Выверенный удар должен был выбить из груди рыцаря дух, но Дюк каким-то чудом извернулся, практически провернувшись вокруг своей оси, неловко упал спиной на камни, но тут же откатился в сторону, почти прямо под ноги нападавшему. Тот как раз закончил свой второй удар, сверху вниз, но опять промазал.

Стефан приложился кулаком по ноге противника, как раз по пальцам стопы, отчего тот закричал и согнулся в три погибели, ухватившись за ушибленную конечность. А то как же иначе — ведь, поди, Дюк переломал ему все косточки, потому что в его руке неведомо как оказался увесистый булыжник. Этим же камнем он приложился снизу вверх, прямо в раззявленную челюсть, и снова не промахнулся. Враг забулькал, но Стефан на это уже внимания не обращал. Ему нужно было добраться до меча, либо, на крайний случай, схватить выпавшую из рук поверженного противника дубину. Это удалось. Почти удалось.

Уже смыкая пальцы на чужом оружии, в голове возле правого уха взорвался ожогом оглушительный удар. На долю мига в мозгу взыграли трубы, как перед концом света, потом свет действительно кончился.

Очнулся он от холода. Пошевелился, ощущая во рту свинцовый привкус крови, осознал, что еще жив, но беспомощен до безобразия: руки за спиной оказались привязаны к согнутым в коленях ногам за лодыжки. Он огляделся по сторонам, насколько это позволяло положение тела. Лошади, все так же привязанные за узду к ветке ближайших кустов орешника, отыскивали на земле какую-то съедобную траву и казались очень спокойными. Оно и понятно — собаки-то убежали, подлые. Угрозы для лошадей больше никакой не было, не считать же таковой пришедших людей, переговаривающихся где-то поблизости на неизвестном языке. Вот для собак увеличение количества человек — нежелательное соседство. Они тогда и смылись от греха подальше.

А Стефан и Вильгельм не придали этому событию никакого значения. Подумаешь, псы подевались куда-то. Может, они сумасшедшие!

Кстати, принц обнаружился совсем недалеко и в аналогичной позиции. Только у него во рту еще и кляп торчал. А это-то зачем? Здесь кричи-не кричи, никто не услышит, а услышат, так на помощь спешить не будут. Закон джунглей.

Стефану вновь сделалось стыдно. Лежать тут в одном исподнем белье, не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой, было унизительно. Хорошо, что никто другой этого унижения не видит, плохо, что никто другой не узнает, где сгинул хунгарский рыцарь. Только он с принцем и их убийцы. В том, что их оставят в живых, он очень сомневался.

Разглядеть врагов удавалось не очень. Сумерки сгущались, наползал туман, размывая контуры предметов, разрушалась надежда. Но раз ничего поделать нельзя, значит, надо извлечь максимальную пользу из того, что пока еще жив.

Извиваясь, как в припадке падучей болезни, он пополз к Вильгельму, стараясь при этом не шуметь. Тот тоже был в сознании, похлопал глазами, видимо, одобряя сближение. Потом принц ловко повращал зрачками, что должно было означать, вероятно, что он контролирует ситуацию, а Дюк даже побоялся, чтоб у англичанина глаза не вывались из орбит.

Когда все же удалось оказаться рядом, то Стефан открыл рот и потянулся им к лицу Вильгельма. На мгновение глаза того изобразили удивление, но потом — понимание. Со стороны можно было заподозрить, что рыцарь перед смертью лезет целоваться со своим другом — этакие серьезные мужские поцелуи без объятий. Но Дюк вцепился зубами в отвратительный кусок спрессованной материи, изображающий кляп, и, мотая головой, как собака, вытащил тот изо рта Вильгельма.

Принц некоторое время ловил воздух, пытаясь отдышаться и отплеваться, потом прошептал дежурное «спасибо».

— Кто это? — шепотом спросил Стефан, мотнув головой в сторону голосов.

— Может это покажется странным, но лично я предполагаю, что это hassassins, — прошелестел Вильгельм.

Произнесенное слово было очень неестественным для этого уголка старой Европы. К Любеку стеклось в свое время очень много слэйвинов, считающихся «южными», проповедовавших, как у них водится, религию стяжательства и собирательства, чуть прикрытую христианством. Но встретить здесь оголтелых муслимов, объединенных в летучие отряды беспощадных убийц — казалось неправдоподобным. Ассасины возникли где-то в сирийских пустынях, как немногочисленные отряды, стихийно организованные для противостояния крестоносцам. Они нападали, грабили и убивали всех, попадающихся на пути. Зачастую им встречались только слабые, на них-то и оттачивалось мастерство. Они были беспощадны к женщинам и детям, не говоря уже про мужчин. Среди крестоносцев ходили слухи, что эти непримиримые муслимские воины охотятся на кого угодно, только не на вооруженных мечами рыцарей.

А все потому, что этих убийц объединяла единственная страсть, которой они целиком отдавались: перед очередным рейдом, во время резни, после возвращения в свои лагеря — страсть к наркотическому веществу, который они именовали hashish. Собственно говоря, слово «ассасин» означало всего лишь «последователь гашиша». Одурманенный мозг делает из человека чудовище.

Некоторые викинги тоже лакали похлебки из мухоморов, чтобы в бою сделаться берсеркерами, но только в самом начале своей ратной карьеры. Если довелось позднее остаться в живых, то в боевой транс они впадали уже вполне самостоятельно, не прибегая ни к каким стимуляторам. Человек должен всегда отвечать за свои поступки, человеческие, либо нет. Только трус пытается объяснить свои злодеяния воздействием наркотика. Впрочем, трусость — это черта характера, а творимые преступления с гашишем в башке аналогичны таковым с чистым разумом. Тут уж дело не в наркотике, тут уж дело в том, кто когда-то был человеком. Был, да весь вышел. Бес остался.

Но если допустить, что это действительно — ассасины, то просто так они убивать не будут, обязательно накумарятся до макушки, чтоб получить больше впечатлений от страданий жертвы. Значит, у них с Вильгельмом есть какое-то время. Пока те люди разговаривают между собой, не срываясь на крики, возгласы и боевые кличи, они будут живы. Вопросы, конечно, к принцу имеются, причем — много вопросов, вот только не стоит тратить драгоценные мгновения на то, чтобы потешить свое любопытство. Если будет возможность, то можно потом все узнать, если суждено умереть, то и так все сделается ясным — на том свете, хочется верить, тайн не существует.

— Надо зубами ослабить путы, — прошептал Стефан.

— Давай, я попробую, — ответил Вильгельм. — Мне, похоже, руку перебили — от тебя больше пользы будет.

Узел, связывающий веревку, был один, к тому же никакой оригинальностью не отличался. Оставалось надеяться, что во рту у принца зубов больше, чем один, и они, эти зубы, если и не способны перекусить гвоздь, то от морковок не ломаются. Тем более, от всяких разных потрепанных веревок из пеньки. Эх, был бы Вильгельм бобром, вмиг бы путы перекусил. Но тогда бы он никогда не стал наследником престола в Англии — бобров туда не принимают. Вот львов — пожалуйста, да и то, только в виде опоры для трона. Львы и ливы — это родственные понятия, потому что у них есть гривы. И еще гривы у ангелов.

Мысли у Стефана путались, голова начала жестоко болеть. Вообще-то, она и не переставала, вот только почему-то сейчас это начало ощущаться в большей степени. Наверно, потому, что его судьба теперь находится в зубах у наследного принца туманного Альбиона.

Внезапно одна нога как бы сама по себе выпрямилась, Дюк заставил себя включиться в действительность и услышал близкое сопение Вильгельма и далекое гортанное пение. Все, созрели супчики, сейчас придут резать пленников по кусочкам. Через миг путы совсем ослабли, и Стефан принялся ожесточенно растирать онемевшие кисти.

— Сейчас я тебя развяжу, — сказал он принцу. — И мы уходим в туман.

— Поздно, друг, — вздохнул тот в ответ. — По-моему, за нами идут. Так что уходи один.

От грозных песенных воплей по направлению к ним отделилась какая-то фигура. Прошла несколько десятков шагов, уже стала очевидней, но, вдруг, пропала, словно канула в туман, причем — совершенно бесшумно.

Некогда было разбираться, что это было. Стефан ожесточенно теребил узлы веревки Вильгельма, досадуя на неловкость своих пальцев, все еще не вполне слушавшихся его.

— Ну, я так и знал, — совсем рядом раздался тихий голос, показавшийся знакомым.

Дюк, наконец-то разобравшийся с путами англичанина, выглянул из-за его спины: действительно, голос знаком, а также знакомо все прочее. Перед ним, присев на корточки, расположился певец Чурило Пленкович. Певцом-то он был, конечно, не самым голосистым, вот Чурилой был настоящим.

— Чур, меня, — попытался пошутить рыцарь.

— Сейчас не об этом, — отмахнулся Чурило. — Можем уйти, но тем не решим проблему.

— Какую проблему? — поинтересовался Дюк.

— А вон, его проблему, — вновь пришедший несколько невежливо указал пальцем на англичанина.

И, не дожидаясь реакции на свои слова, добавил:

— Этих всего восемь человек. Было. Минус два. Предлагаю завалить еще троих, пользуясь внезапностью.

— А дальше? — на своем смешном ливонском языке поинтересовался Вильгельм.

— А дальше, — усмехнувшись, пожал плечами Пленкович. — Честная драка будет иметь место: трое на трое.

— У принца рука выбита, — вздохнул, было, Стефан, но англичанин его оборвал:

— Я и одной рукой могу действовать. Мне еще за моих друзей поквитаться надо.

Чурило, видимо посчитав, что его план действий принят, исчез. Вот он сидел на корточках, а вот его уже не стало. Принц чрезвычайно удивился. А Дюк — не очень.

— Есть в нашей земле мастера глаза отводить, — сказал он. — Очень полезное качество. Да еще и туман помогает.

Там, где только что был Чурило, на земле лежали два убогих кривых, как артритных, кинжала. Самое ассасинское оружие. Выискивая в чужой гибели для себя наслаждение, они и к своей-то жизни относились с пренебрежением. Отсюда и оружие убогое.

Крики одурманенных убийц сделались несколько иными по характеру исполнения: все они явно кого-то звали. Оно и понятно — пытались докричаться до своего пропавшего товарища. Пока в их голосах не было тревоги, всего лишь негодование. Вероятно, считают, что упал куда-нибудь и смотрит сейчас свои блаженные угашенные розовые сны.

Еще двое отделились от основной группы и, подбадривая себя очень угрожающими криками, пошли, широко расставляя кривые ноги, к пленникам. Значительность и горделивость ссыпалась с них на землю с каждым шагом. Так, во всяком случае, могло показаться стороннему наблюдателю. А сторонние наблюдатели в двух словах определили для себя дальнейшие действия.

— Бахабарлак кудык, — сказал один из убийц, когда они приблизились к ним.

— Бамбарбия кергуду, — согласился второй.

Сей же момент Стефан вонзил нож в ступню ближнего бандита, пригвоздив ее к земле. Тот сразу же испуганно и как-то обиженно заохал, почти по-куриному. Но Дюк не стал терять времени, чтобы вслушиваться: он метнулся к другому, еще не успевшему понять, что же, собственно говоря, произошло. Одним широким ударом второго кинжала он распорол живот ассасина от мошонки до солнечного сплетения. Появилось облако пара и кишки из раны, словно змеи, начали вываливаться прямо под ноги бандиту. Это его очень расстроило, он попытался грязными ладонями удержать свои внутренности, сделал очень скорбные глаза и закричал от ужаса.

В это же самое время Вильгельм вытащил из ступни раненного Стефаном человека нож и изменил статус того на «убитый»: резким взмахом руки перерезал ему горло.

Дальше заниматься с этими бандитами было недосуг: в стане ассасинов раздались крики и бульканье. Это Чурило объявился с визитом вежливости.

Памятуя об арбалетчике, Стефан мчался вперед, сломя голову. За ним, не отставая ни на шаг, бежал принц.

Трое оставшихся в живых ассасина не выказали никакого страха. Внезапность нападения для них прошла, они обнажили вполне приличные мечи и всем своим видом показывали, что готовы к встрече с вооруженными ножиками пленниками.

— Бамбарбия, — сказал, восстанавливая дыхание, Дюк.

— Точно, — ответил остановившийся сбоку Вильгельм. — Кергуду.

— Мочи козлов, — добавил Чурила и всадил болт прямо в грудь ближайшему здоровяку. Тот резко выдохнул из себя весь воздух, отчего вокруг пошел неприятный запашок, подломился в коленях и упал, выставив вперед, словно для передачи оружия, руку с мечом.

Стефан этот меч сей же момент перехватил, у Пленковича имелся свой, поэтому они разошлись по сторонам, выбрав себе по сопернику. Вильгельму оставалось только болеть, кидаться кривобокими кинжалами и подбадривать коллег боевыми возгласами.

Схватка закончилась относительно быстро. Стефан, отбив удар, имевший намеренность развалить его на две половины, крутнулся в полувольте и мимоходом срубил выставленную руку соперника Чурилы — ту, что была без оружия. Ну, а дальше было делом техники, которой обладали и хунгар, и Пленкович, да и ассасин тоже. Но, видать, в отношении последнего недостаточной для сохранения себе жизни.

Спустя совсем малый отрезок времени все было кончено: несколько раненных стонали, остальные лежали, навеки умолкнув. У Вильгельма было испрошено «язык нужен?» Тот, баюкая поврежденную руку, отрицательно помотал головой. Раненные стонать перестали.

Над лесом воссияла луна, туман серебрился языками, словно щупальцами. Стефан и принц наконец-то получили возможность одеться, придирчиво перед этим обнюхав одежду. Трудно было ориентироваться по запаху, потому что недалеко ужасно смердел развороченным животом один из убийц.

Их всех стащили в небольшую яму между земляным холмом и большим валуном, а сверху прикрыли лапником — с них и этого хватит. То-то завтра собаки обрадуются.

Настало время Чуриле представиться перед принцем, что он и проделал со свойственной ему изысканностью.

— Что бы вы без меня делали, други мои? — сказал он. — Запомните имя Чурилы Пленковича. Будете кому рассказывать о своем чудесном освобождении, не забудьте упомянуть.

— Как ты здесь оказался-то? — спросил Стефан.

— We will rock you, — пропел Чурила и добавил. — Увидел неприятных людей, которые и на местных слэйвинов-то не похожи.

Он рассказал, что двигался на восток по выбранной дороге, но что-то на душе было не так, какое-то смутное беспокойство порождало тревогу, которая только усилилась, когда уже далеко за полдень ему встретились в выбранной для обеда придорожной лавке двое непонятных людей. Они, вроде бы ничем не отличаясь по одежде от местных коммивояжеров, шныряющих по всей Германии со всякой всячиной для продажи, но все-таки были другими.

В основном мелкой торговлей промышляли поляки или жиды, эти же люди старательно под них косили. Все в них было не так: походка, манера держаться, пренебрежительное отношение к своим собственным затратам. И еще то, что, будучи вдвоем, покупали достаточно много еды. Достаточно для того, чтобы накормить десяток человек, пожалуй.

— Кто такие? — спросил он у лавочника, пока тот собирал ему нехитрую снедь: хлеб, колбаски и вездесущий лагер в его собственную фляжку.

Тот бросил торопливый взгляд в спину удалявшихся покупателей, пожал плечами и ответил:

— Платят исправно.

— На каком языке говорят? — задал еще один вопрос Чурила.

— Так на нашем.

— Хорошо?

— Что — хорошо?

Чурила испытал желание дать лавочнику по голове, но сдержался.

— Хорошо говорят-то?

— Лают, как собаки, — хмыкнул хозяин, быстро сгреб деньги с прилавка и на всякий случай отодвинулся вглубь лавки.

Чурила сделал на своей лошади лихой крюк, предположив направление движения незнакомцев, спешился и осторожно исследовал ближайший лес. Так и было: несколько человек, количеством шесть, расположились лагерем в ожидании чего-то. Когда двое из лавки оказались в их стане, это ожидание закончилось. Начался обед.

Разговаривали они между собой на чудовищной смеси слэйвинского, немецкого и даже ливонского языков. Сожалели, что поздно додумались, что «на запах обязательно прилетят мухи», или, точнее — жуки-могильщики. «И, может быть, самый главный жук». Его голову можно будет продать гораздо выгоднее, нежели по первоначальному договору. Еще девок каких-то вспоминали, их крики и сожалели, что надо было в том случае расходовать их дольше. А потом вскочили на своих коней, причем четыре лошади были без седоков, и умчались на запад, даже не пытаясь выбраться на дорогу.

— Вот и все, — закончил свой краткий рассказ Чурила. — Решил ехать за ними, пришлось осторожничать. Когда же по Нави удалось пробраться ближе, смотрю — а связанные-то парни знакомые! Вернее, один парень. И этих басурман сделалось на одного меньше. Не бросать же вас на произвол судьбы.

— По какой Нави? — поинтересовался Вильгельм. Глаза его загорелись.

— Так по туману, — пожал плечами Чурила. — Как по воде, только с бродом не ошибиться.

 

4. Ночь в Вагрии

В эту ночь потрясений больше не ожидалось. Вильгельм и его спутники забрали лошадей и перебрались на другое место, по ту сторону от дороги, где лежало небольшое озерцо. Они развели костер, перекусили трофейной едой, глотнули лагера из запасов Чурилы, расположились спать, но сон почему-то не шел. Наверно, слишком много пришлось странникам пережить, чтобы удалось забыться.

Стефан не выдержал, поднялся со своего места и вышел к воде. Над лесом вызвездило небо, тишина, обернувшись покоем, не нарушалась ничем. Почему-то только ночью, только уперев взгляд в мерцающие созвездия, думается о Господе. Дюк пытался в свете дня, наблюдая за плывущими облаками, обратиться мыслями к Творцу, но всегда сбивался. Если не засыпал, то начинал рассуждать о сугубо земных мирских делах.

Сейчас же казалось: обратись к Господу — и он тебя услышит. Почему именно ночью — ведь это время считается отданным на откуп темным силам? Все злодеяния творятся по ночам, так говорят. А еще по ночам происходит любовь, зарождение новой жизни. И только ночью ощущаешь себя крошечной песчинкой в безбрежном космосе. Стефан обращался к Господу, просил прощения за себя и своих случайных попутчиков.

Он и не замечал, что в нескольких десятках шагов от него стоял точно так же, подняв глаза к звездам, наследный английский принц Вильгельм. А еще дальше — Чурила Пленкович, зрачки которого почему-то отсвечивали красным светом. И они не замечали рядом с собой никого. Только Стефан, только Вильгельм, только Чурила и Господь, единственный Творец всего сущего.

Где-то у кромки леса бесшумно возникли, развернувшись в треугольник, три огня. Они некоторое время совершенно неподвижно висели на одном месте, потом резко сместились вбок и опять зависли. Стефану уже доводилось видеть подобные явления, объяснить природу которых не мог никто. Ну да ладно, они тоже вписываются в гармонию небесных сфер. Красота. К тому же огни, вдруг, рванулись прочь на сумасшедшей скорости, слились в один, а потом и вовсе пропали.

Стефан вздохнул полной грудью и пошел к месту своего ночлега. Господь и на этот раз промолчал, не проронив ни единого слова. Что же, прошли времена, когда Слово божье исходило от Творца.

Занимаясь поисками Артура, в голове хунгара возникало много мыслей, большинство из которых сами собой облекались в форму вопросов. Он не мог понять, почему существовало такое отличие в обозначении Вседержителя даже в их небольшом мире. Почему Jumala среди жителей английских островов — god? А звучание этого слова вполне схоже с другим: «гад». На языке рунического санскрита gad — это «рассказывать, говорить». На берегах Ладоги пришлый народ вообще истово вещает «бог», а «гад» для них — это змея, ну, или Змей, в том числе искуситель. Удивительно: в эдемских садах Змей-искуситель, он же «Гад» — сладкими речами (совсем по санскриту) убеждает Еву, ну и, соответственно, Адама, слопать яблочки. Те едят, подмигивая друг другу — и, вдруг, замечают, что они наги. Вот и открылись глаза, вот и наступила новая ступень развития, результатом которой и стали все мы, люди. Так гад ли дал эти яблоки познания, или, быть может, god? Кто же тогда изгнал их из райских кущ? Дюк помнил, что в далекой Ливонии на гербе одного из городов — два соединенных между собой яблока. Имеют ли они какое отношение к Библейскому сюжету? Вопросы есть, кто ответит на них?

Стефан подошел к костру, возле которого уже расположились двое его товарищей по выпавшей доле.

— Почему считается, что в аду всегда горит огонь, от которого должно быть светло? — спросил он, впрочем, ни к кому определенно не обращаясь.

Вильгельм переглянулся с Чурилой, тот пожал плечами, но никто не произнес ни слова в ответ.

— Мы ищем спасения от нечисти, разжигая огонь, мы ставим свечки с огнем перед образами, мы очищаемся огнем, прыгая через него в ночь Купалы. Так почему же огонь может быть адским? Или все огни разные?

— Эк, тебя накрыло! — восхитился Чурила. — Ночь, подобная нынешней, вызывает на откровения.

— Я бы добавил: древняя Вагрия, где мы сейчас сидим — тоже. Да и вся эта Мекленбургия, — добавил Вильгельм.

Стефан знал, что так называется земля в окрестностях Любека, но промолчал. Чурила этого не знал, но тоже не стал как-то комментировать.

Огонь потрескивал сучьями, нисколько не увязываясь с адом, наоборот — с теплом, светом, уютом и покоем. Звезды безмолвно перемигивались между собой, темнота вокруг не издавала ни звука — в такие мгновения хочется жить долго и счастливо. Но нельзя.

— А поехали со мною, я вас со своими собаками познакомлю, — вдруг, сказал Вильгельм. — Тягостно мне как-то одному возвращаться, потерял своих людей — вина на мне.

— А что ты вообще тут делал? — поинтересовался Чурила.

— Так в том-то и дело, что ничего, — поморщился принц. — Блажь нашла, вот и приехал.

— Нет, так не бывает, — не согласился Пленкович. — Причина всегда должна быть.

— Причину не всегда хочется называть, — добавил Стефан.

Вильгельм отвернулся куда-то в сторону, поворошил уголья в костре, а потом сказал:

— Да, все так, повод был, но он не сработал.

И сразу, словно боясь упустить момент, добавил:

— Вы в ведьм верите?

— Главное то, что они в нас верят, — загадочно произнес Чурила.

— Ведьмы — это так, популярная механика сил природы, — изрек Стефан и тоже поворошил палкой угли в костре. К черному небу поднялся сноп искр.

— Когда я сделался рыцарем, — начал Вильгельм. — То все эти дела: честь, порядочность, мужество для меня стали важными. Но самым важным, почему-то стала вольность. Из всех рыцарских доблестей самой доблестной. Вот у тебя, рыцарь Стефан, главное качество, вероятно — отвага. А ты, Чурила, хотелось бы мне знать, что для себя в приоритет поставишь?

— Щедрость, — усмехнулся Пленкович. — Но мне в рыцари нельзя. Я сам по себе.

Вопрос принца был несколько нетактичным. Это понял и Стефан, да и сам Вильгельм с некоторым опозданием осознал. Чурила не мог сделаться ritari. Дело тут не в том, достоин, либо — нет. Рыцарем мог стать только человек. Отец же его был метелиляйненом, мать — вообще из змеедев. Святогор и Пленка — самые счастливые люди на свете, потому что умерли в один день, потому что и сейчас, спустя много лет на глаза сына наворачивались слезы при воспоминании о своих родителях. Он не был на их похоронах, но не проходило ни одного дня, чтобы Чурила мысленно не обращался к отцу и особенно — к матери.

Англичанин прокашлялся, чтобы прервать некую неловкую паузу, возникшую у костра.

— Да нет, я не имел в виду, что рыцари — это uber alles, что все прочие — менее достойны, — продолжил он. — Вот для меня рыцарство было в том, что хожу, куда хочу, делаю — что пожелаю. Не безобразничаю, конечно, но без всяких ограничений. Опасности для меня были несерьезны, потому что я был убежден: со мной ничего случиться не может. Близкие мои беспокоились и не без оснований. Сами понимаете — с единственным законным сыном короля может случиться всякое: случайное и нет. Во всяком случае, мой дядюшка, Вильгельм Клитон, не был бы очень опечален, если бы ему рассказали о несчастном случае со мной: произошедшем, либо готовящемся произойти в будущем.

Вильгельм знал, что церковь легализовала для своей защиты целое войско, святую инквизицию. Или, правильнее, не для защиты, а нападения. Инквизиторы боролись лихо, блюдя чистоту веры, выкорчевывая прежние знания. Следовательно, некоторые из них и обладали этими знаниями в производственных, так сказать, целях. Вот с одним таким воителем довелось юному принцу пересечься.

Тот любил говорить: «Вся наша древняя история — не больше, чем общепризнанный вымысел. Мы гоняемся за ведьмами не для того, чтобы очистить Веру, а для того, чтобы эту Веру себе подчинить».

Вильгельм с церковью не бывал особо близок, лбом на службах в пол не бился, за что на него иногда искоса посматривали отцы-духовники. Но и против ничего не имел. Нормальные отношения, нормальное восприятие нынешних реалий: человек — посредник — Бог. Вопросы о принадлежности попов к колену Левгия не задавал никогда. Почему-то чистота крови в получении церковного сана соблюдалась менее жестко, нежели при становлении рыцарем. Ну, так это было их внутреннее дело.

Однажды по своей прихоти принц отправился со знакомым инквизитором на акцию, которая была вполне заурядной: ведьма, так ее растак, творит непотребства. Побегали они по лесу, изловили мадам — неприятную такую, злословящую, брызгающую слюной. Привели к заказчику — оказалась не та.

Той была другая дама, очень миловидная, которая и по лесу-то не бегала. Жила себе, занималась хозяйством, даже в церковь вместе со всеми ходила. Вот только видели ее, что сидит она на камне и песни поет. Хороший у нее голос — заслушаешься. И слова в песнях — одно к одному, только никто не понимает. Кельты такие же пели. Но дело не в том, дело как раз в колдовстве.

Камень, на котором дама эта посиживала — и не камень вовсе. Другие камни стоят себе, в землю погружаются, мхом зарастают — мертвая сущность, чего с них взять? А этот — шевелится. Не очень заметно, конечно, но, говорят, уже на локоть с места своего сдвинулся, где раньше стоял.

Пошли проверить — большой такой валун, забраться на него и вдаль смотреть. Вильгельм и залез, потому что прочие опасались. Дело под вечер, а камень не холодный. И знак на нем начертан, весь полустертый. Удобно на таком булыжнике сидеть, покойно становится. Попробовал он и песню спеть, да все вокруг смеяться начали, а женщина та, колдунья, громче всех. И камень, вроде бы, остался стоять, ка вкопанный. Тогда даму эту попросили показать, как это делается.

Она не отказалась, песню спела, все слушали и думали, каждый про себя, какие же мы убогие, не видим дальше своего носа! Но камень не пошевелился. «А что же вы хотите?» — удивилась женщина. — «Его движение и не заметишь сразу, разве что через месяц или даже год». «Так и чего же ты на валуне этом сидишь?» — удивился инквизитор. «Так и мать, и бабушка моя и ее бабушка здесь посиживали», — пожала та плечами. — «И другие женщины тоже. Спокойнее на душе становится, усталость притупляется. А песню споешь, так и вовсе, словно ангел над головой пролетел».

Поп местный возмутился, возмутились чуть погодя и прочие присутствующие. «Сжечь колдунью!» — потребовала возмущенная общественность. «Как это сжечь?» — удивился Вильгельм. Ему сразу же доброжелатели начали объяснять: собрать поленницу сухих дров, в середину кол, желательно железный, чтоб не сгорел, приковать к нему цепями колдунью, полить маслом — и поджечь. Вся колдунья, разумеется, не сгорит, но то, что останется, можно в землю зарыть — уж точно, не выберется. «Зачем?» — еще более удивился принц. «А чтоб знала!» — ответили ему.

Испуганную женщину, конечно, никто казнить не стал, но и инквизитор, да и Вильгельм напросились к ней на постой. Была у старшего товарища в этом какая-то корысть, да и переночевать заодно.

Уже засыпая в отведенном ему углу, соответствующему его положению — то есть на хозяйской перине — Вильгельм слышал обрывки разговоров, что вели между собой хозяйка и не самый желанный в мире гость. В основном, конечно, говорила женщина, инквизитор же только задавал вопросы.

«Некоторые камни — это словно макушки голов, погруженных в землю», — вполголоса вещала дама.

«Хр-хр», — что-то отвечал ее собеседник.

«Думаю, что этими макушками нам внимают те далекие люди, что ушли от нас в землю».

«Умерли, что ли?» — на этот раз голос инквизитора оказался вполне понимаемым.

«Упокоились», — согласилась женщина. — «Они и двигают эти камни. Если захотят, либо просто так».

На этот раз наставник принца говорил долго, но ни черта не понятно. Вильгельм даже заснул под плавно льющееся бормотание. А потом проснулся.

«Pää — это голова, как говорят. Вот и произошло название pääsial — Пасха. У нас теперь праздновать пытаются непонятно как и непонятно что. Нет-нет!» — женщина словно попыталась поправить нечаянно вырвавшееся слово. — «Все понятно, все хорошо и правильно. Воскресенье Иисуса, светлый праздник, радость приносит. Но ведь он и до Христа был, этот праздник. Просто его казнили в самый канун».

Опять что-то проговорил инквизитор.

«Вот тебе нате — рыба в томате», — подумал Вильгельм. — «А у нас вовсе даже Easter называют. С чего бы это?» И снова заснул, на этот раз до самого утра.

Когда они уходили восвояси, то женщина к удивлению принца простилась с инквизитором, как с очень хорошим, можно даже сказать — близким знакомым. Вильгельму же она шепнула на ухо одно пожелание. Да не просто, а с умыслом. Знала, ведь, что он наследник английского престола — как тут удержаться, чтоб память о себе не оставить?

«Ваше высочество», — сказала она. — «Вы простите меня великодушно. Вам, как человеку пытливому и любознательному, мне бы хотелось сказать: «The first casualty of war is truth». Остерегайтесь убивать Правду».

Вильгельм пожал плечами и откланялся. Как в наше суровое время можно не воевать? Кругом враги, расслабишься — сомнут к чертям собачьим.

Когда они отъезжали, народ высыпал провожать. Некоторые даже махали руками, словно воинам-освободителям. Некоторые не махали руками, а стояли неподвижно, сурово насупившись. Поп одновременно и махал, и супился. Он выражал чаянья всех прихожан, ну а прихожане: кто — сожалел, что сорвалось развлечение по сжиганию ведьмы, кто — радовался, что все так вышло.

Вильгельм обратился к инквизитору: «Чего это она про войну завела разговор?».

Тот не стал уточнять: кто сказал, да когда сказал? Просто ответил чрезвычайно сложными словами: «Ваше величество, чем больше мы воюем, тем дальше от истины двигаемся. Вам без войны, конечно, обойтись не удастся. Но и к Правде вы неравнодушны. Так что ищите ее, пока есть такая возможность. Потом будет уже некогда».

«Отлично», — сказал принц. — «Это мода такая — наговорить всякого, чтоб было непонятно?»

«Ах, оставьте, Ваше величество», — вздохнул наставник. — «Понимать — понимаю, вот на язык слова не идут. Пес его знает, как еще объяснить-то».

«Так кто-то может объяснить?» — не унимался Вильгельм.

«Дама эта говорила, что живет где-то в «Забубении» некая Silent Lucidity, вот она — может, у нее, брат, не забалуешь».

Думал, поди, что отстанет принц с расспросами. Но тот не отстал. Через несколько недель инквизитор все-таки выдал: «Забубения» — это земля Вагрия, а «Молчаливое ясновидение» — это Баба Яга. Шабаш. Больше — нет информации, меньше — тоже.

Вот, собственно говоря, почему Вильгельм и оказался у Любека.

— Сначала в Нормандии погостил с людьми, отряженными моим батюшкой в качестве компаньонов. Это дело привычное, многие у нас в Нормандии время проводят. Потом уговорил товарищей со мною к Любеку съездить. Инкогнито, так сказать. Кузина Матильда Першская должна была мою отлучку прикрыть: мол, на охоту поехал, мол, на рыбалку отправился и тому подобное. Тайна, якобы.

— Эк с тайной как замечательно получилось! — криво усмехнулся Чурила.

— Ну, издержки производства, — вздохнул Вильгельм. — Знают двое, знает и свинья. И вычислить-то, кто отправил по нашему следу ассасинов невозможно. Если бы местные были, то по цепочке можно было бы заказчика и найти. А так — поди, разберись: бывшие пленники, захваченные еще в Крестовом походе, сбежали, сколотили шайку — и безобразничают по пути к родным пустыням и верблюдам.

— Ну, так теперь мне понятно, почему тебе рот-то эти убийцы закрыли, — сказал Дюк. — Чтоб не сболтнул лишнего. Тогда получается, что меня особо убивать не собирались. Я должен был стать выжившим свидетелем гибели королевского отпрыска. И всем рассказать.

— Точно, — согласился принц. — Если бы не Чурила, то нам бы не поздоровилось. Мне — так точно.

— Ладно, — махнул рукой в показном великодушии Пленкович. — Так бы на моем месте поступил любой уважающий себя ливонец. Ты вот лучше расскажи: нашел ты Бабу Ягу? Удалось с ней словом перемолвиться?

Вильгельм погладил свою подраненную руку, стянутую перевязью к груди.

— Найти-то — нашел, — вздохнул он. — Вот только словом перемолвится не получилось. Вернее — правильным словом. Сказала, чтоб снова пришел через год, если желание будет. Некогда ей, наверно, было со мной общаться.

— Или другая причина, — пожал плечами Стефан, не сознавая того, что слова его были похожи на пророчество. Или — предчувствие.

— Ну, и как она? — поинтересовался Чурила, которого эта тема почему-то задела чрезвычайно.

Вильгельм неопределенно пожал плечами. Он ничего не мог сказать, потому что очень трудно, например, описать прикосновение ласкового ветерка, когда выходишь из душного подземелья с тяжелым воздухом, в котором довелось просидеть несколько дней.

— Она — необычна, — наконец, ответил он. — С ней хорошо.

 

5. Ночь в Вагрии (продолжение)

Принц нашел Бабу Ягу с великим трудом, используя все свои возможности по сбору информации — а они у наследника престола тоже немалые. Но все равно увидеть ее невозможно, если она сама это не позволит. Ему казалось, что эта женщина — вообще неземная, что ее бытие здесь, среди людей — всего лишь обязанность, какую имеет пастух перед козами и баранами. Или даже повинность за то, что ее возможности и мироощущение никак не сравнимы с обычными человеческими.

Оставив своих спутников дожидаться в разбитом лагере по другую сторону от тракта, он отправился к старому мекленбургскому городищу, поглощенному лесом, да, к тому же, снискавшему себе не самую добрую репутацию: и волки там встречаются величиной с лошадь, и странные люди с горящими глазами и полупрозрачными телами, и земли, внезапно делающиеся трясинами. Так, наверно, и было на самом деле, если идти без приглашения. Да и не сунешься в лес тот — страх парализует ноги, собьет дыхание — и не вспомнишь потом, как удрал обратно.

Вильгельма будто бы ждали. Шел себе, никуда не сворачивая, пока не пришел.

Баба Яга — это всего лишь старое готское название, еще с тех времен, когда сами готы именовались Hrothingutans, жили себе — не тужили, и о том, чтобы вымереть, не задумывались. На самом деле ее можно было назвать по разному: и Bha-bha-jaghana (capala), и Bha-bha-jha-gha — кому, как нравилось. Все зависит от того, как человек настроен при встрече.

Первое означало примерно, что это — «достигшая мира сладострастная женщина, покачивающая бедрами». Второе — «достигшая просветления следующая на звон». В любом случае это была Женщина, это был прообраз, тысячи раз воплощенный художниками, создававшими своих «Венер».

«Зачем ты меня искал?» — спросила она, выходя навстречу из странного домишки, больше похожего по размерам на деревенский клозет.

Вильгельм с ответом что-то замешкался, как-то растерялся — уж больно хороша была дамочка. И одета во все такое воздушное, переливающееся, сбивающее с толку тщетными попытками преодолеть взглядом полупрозрачность ткани.

«Так мне сказали найти — вот я и искал», — сказал он, претендуя на самую оригинальную речь за всю свою жизнь.

«Ну, что же», — ответила Баба Яга. — «Тогда пойдем».

И пошла в сторону от своего жилища, склоняя принца считать верной первую трактовку титула «Баба Яга». Вильгельм послушно пошел следом, нисколько не забивая голову всякими ужасами, типа: заманит, даст по башке и деньги с одеждой отымет, потом заставит на ярмарках вывалянным в перьях плясать под дудочку.

«Ты видишь храм?» — внезапно остановившись, спросила Баба Яга.

Принц, конечно, ничего не видел, но сразу признаваться в этом не решился. Повертел головой по сторонам и с удивлением обнаружил, что некая церковь стоит прямо среди леса. Да стоит так, что лес этот скрывает ее со всех сторон, только ступа видна с нарисованным на ней синим глазом.

«Вижу», — согласился англичанин.

«В таком случае зайдем внутрь», — предложила женщина, улыбнулась, взяла принца за руку и пошла к дверям в загадочное сооружение. Храм был старый, бревна стен совсем почернели от времени, но стоял он на диво ровно, ни один из венцов даже не подумал подвергнуться тлену. Нынче и в Англии, и в Европах из камня церкви возводят, чтоб на века. И эта, деревянная, тоже выдержала поединок с временем.

«Я сейчас», — сказала Баба Яга, подняла руки и, вдруг, легко и бесшумно воспарила прямо к куполу. Вильгельм тоже чуть было не воздел ладони над головой, но вовремя себя одернул — летать у него вряд ли получится, а изображать человеку королевских кровей левитацию как-то несолидно. Даже отчаянно тужась при этом.

А в ушах у него, медленно нарастая, зазвучал мелодичный звон, будто далеко-далеко искушенный звонарь бьет в колокол. Каждый удар Баба Яга воспринимала всем своим телом, вздрагивая и плавно смещаясь то вправо, то влево. Со стороны это действо напоминало колыханье маленькой водоросли в стоячем бочажке воды: топнешь по земле ногой рядом — она и вздрогнет. А еще казалось танцем, в котором женщина реагирует всем своим телом на ритм, отбиваемый неизвестным колоколом. «Действительно, следующая на звон», — подумалось Вильгельму.

«Ты — богиня?» — задал он вопрос, когда через неизвестное количество времени они вновь оказались снаружи.

«Нет», — ответила она. — «Господь един. Он — Один. Я всего лишь человек, которому подвластны некоторые законы природы. Я не могу творить, я могу лишь следить за творением».

«Ты летала в церкви», — сказал принц.

«Я плавала внутри ступы», — возразила Баба Яга. — «Только так я могу понимать жизнь».

«Тогда объясни мне, почему мы не знаем ничего из порядка вещей, почему мы придумываем сами, что было, и что должно случиться в будущем?»

«Потому что только так человек может перед Господом оправдывать свои деяния», — пожала плечами женщина.

«Так это глупо!» — возмутился Вильгельм.

«Человек несовершенен».

«И что же нам остается?» — у принца получился совершенно риторический вопрос. Почему-то поиски загадочной Бабы Яги для него сводились к одному — увидеть ее. Конечно, оброненные женщиной — «каменной певицей» — слова про войну и правду тоже нуждались в некотором объяснении, но Вильгельм уже до многого дошел своим умом. Так что просить помощи в толковании не хотелось. Да и говорить от всего человечества — занятие неблагодарное.

«Ты знаешь, как мне не совершить большего зла, нежели уже совершено? — принц выбрал для себя самый подходящий способ выяснить уготованное ему будущее. Если Баба Яга ему ответит, то это может помочь не наделать ошибок, если не ответит — то и ломать голову не стоит в сомнениях: жить так, как до этого, делать то, что считает нужным.

«Я отвечу тебе так, наследник английского престола», — улыбнулась женщина. — «Когда через год ты снова придешь ко мне и поделишься своими сомнениями в верности твоих деяний, я тебе сумею показать, что бы случилось, поступи ты иначе».

«Так мы еще увидимся?» — спросил принц. Вновь встретить такую женщину было бы приятно. Тогда можно будет подготовиться к общению основательней: вина взять, снеди какой изысканной, самому выглядеть презентабельным.

«Все зависит от тебя», — пожала утонченными плечами Баба Яга и добавила. — «Тебе за свои поступки краснеть пока не приходится. Но не все зависит от тебя самого, как ты понимаешь. Мир на людях не замкнут, у Господа не счесть творений. Не все они несут добро. Есть такие, которые выдают благо. А благими намерениями, как известно, выстелена дорога в Ад. Другие существа, не принадлежащие этой жизни, пытаются в эту жизнь попасть и оказывать на нее свое влияние. Это злобные твари, которым удалось самыми различными способами сделаться satanu. Они влияют на людей, те, в свою очередь, охотно этому влиянию поддаются. В основном, конечно, это человеческие создания, что имеют власть распоряжаться судьбами других. Ты, например».

Вильгельм почему-то даже не удивился. Ему приходилось встречаться с людьми, поступки которых людскими назвать нельзя ни с какой степенью натяжки. Но страшно не это, страшно то, что они с этим еще и как-то живут: радуются и процветают.

«Да, за год у меня будет прекрасная возможность испытать себя на порядочность, или — на нормальность, а, может быть — на ненормальность», — усмехнулся принц.

«Прощай, наследник английского престола», — сказала Баба Яга, поцеловала англичанина в губы, и он внезапно оказался перед трактом. Не так, конечно, что перенесся во мгновение ока, а шел обратной дорогой, пока не остановился. Просто не помнил никаких деталей своего пути, да и время контролировать перестал полностью: сколько прошло с момента его ухода от компаньонов — пес его знает.

— А была ли эта Баба Яга? — спросил Вильгельм у Стефана и Чурилы. — Летала ли она в ступе с синим глазом?

— Была, — твердо сказал Пленкович. — Она и есть. Да и будет. Может быть, людям она станет совсем чужой, но это на самом деле ничего не изменит.

Нет в природе большего очарования, чем тихая осенняя ночь. Наверно, потому что случается редко, обязательно что-то мешает — то ветер, то дождь, то снег, то крики ругани от соседей, либо лай впавшей в безумие собаки.

Костер горит, слабо потрескивая подкладываемым хворостом, невидимый дым уходит вертикально вверх прямо к ярчайшим звездам, силуэты деревьев, опустивших к земле пропитанные влагой сучья, кажутся часовыми на посту. И охраняют они тишину.

Спать в такую ночь — преступление. Спать в такую ночь нельзя. В такую ночь надо впитывать всем своим естеством настроение, которое создается последней спокойной осенней ночью в году. Запомнить настроение трудно, но этому здорово способствует музыка. Слушаешь — и понимаешь, что все правильно, что все гармонично. Потом, спустя годы, именно музыка поможет памяти восстановить тот давний настрой, когда покой, когда умиротворение, когда нет в природе искажений.

— Сюда бы Садка! — нечаянно заметил Чурила, подумав о том, чего сейчас не хватало.

— Да, его музыка сейчас была бы очень уместна, — согласился Стефан.

А Вильгельм ничего не сказал: не знал он ливонского музыканта, а в голове его почему-то крутилась враждебная англичанам «Greensleeves».

Чурила удивился тому, что Дюк знает о существовании на берегах Волхова замечательного музыканта, в прошлом — замечательного.

— Сгинул Садко, — со вздохом проговорил Чурила.

— Вот так беда! — живо отозвался хунгар. — Удачливый купец, да еще и сохранивший талант к живой музыке — такое возможно, если Господь за ним приглядывал. Что его сгубило?

— Женщины, — ответил Вильгельм просто так, скорее, даже, предположил.

— Женщины здесь не при чем, — лениво отмахнулся Пленкович. — Пропал он в походе своем, только его и видели.

— Так не бывает, — возразил принц. — След, хоть какой, обязательно должен остаться, хоть намек на след.

— Аполитично рассуждаешь, — заметил Чурила. — Мы искали, мы прошли почти до Царьграда — ничего. Вернее, все нашли, все узнали, только в один момент ушел Садко — и алес.

— Как это — алес?

— Так: алес махен цюрюк. Ступил на доску дубовую посреди моря — и все, следы в воду.

— Значит, утоп, — развел руки по сторонам Вильгельм. — Не принято в морях на досках баловаться.

— Нет, не такой человек был этот Садко, чтоб просто так свести счеты с жизнью. Тут что-то не так, — заявил Стефан.

Они помолчали, раскаленные уголья притянули взгляд каждого из них, да и никак не отпускали. Теперь глаза всех троих отражали красные отсветы огня.

«Навь!» — подумалось Дюку. — «Только в Навь мог угодить великий гусляр».

«Нет доступа живому существу в Навьи пределы, не то нашел бы я Садка», — помыслил Чурила.

«Навь, Навь», — крутилось в голове у Вильгельма. — «А что такое — эта Навь?»

— Там, где Навь — там обязательно вода, — сказал, вдруг, Пленкович. — В любом состоянии: в жидком, газообразном.

— Даже в твердом, — добавил Стефан.

— Подводное царство? — поинтересовался принц.

— Не совсем, — возразил Чурила. — Царство бывает только небесное. Остальное — так, страховка. Вода нужна для того, чтобы посредством ее можно было видеть. Или, наоборот — не видеть. В Нави всякие твари навьи видят друг друга, эту возможность они теряют здесь, в Яви, куда некоторые ходят кормиться, лакомиться яствами. Я, к примеру, иной раз могу глаза отвести. Да не только я. Чем ближе к воде, либо в тумане — делать это проще. В раскаленных песках — невозможно. Почему? Да потому что, чем больше воды, тем проще скользить по ее поверхности, не проваливаясь в Навь. Однако существует опасность того, что схватит тебя в тумане, положим, навья сущность и затреплет, как волк ягненка. Они видят лучше, все равно, что рыбы под водой, а ты — на расстоянии вытянутой руки, да и то контуры. Такая, Ваше высочество, диалектика. Поэтому любой туман несет опасность, а не только белых лошадей с теплыми губами.

Вильгельм кивнул головой в знак понимания. Внезапно ему в голову пришла еще одна мысль.

— Трудно отводить глаза?

— Для кого как, — заметил Стефан, которому это искусство, сколько бы он ни пытался, не покорилось.

— Два условия, — сказал Чурила. — Первое: выбросить из головы любую мысль, что тебя можно увидеть. Второе: самому не замечать того или тех, кому отводишь глаза.

— И все? — удивился принц.

— Ох, лукавишь, Пленкович! — усмехнулся Дюк. — В чем же тогда смысл? Как же определиться в пространстве, коли противника не видишь?

— Смысл не в нападении, — возразил Чурила. — Смысл подойти ближе, ориентируясь по местности. Либо, затаиться, спрятаться. Едва ты увидел своего противника, он получает такую же возможность, стоит только ему глазами тебя отыскать. Все справедливо.

— Железное правило, — согласился принц, представляя, как он отведет у всех глаза, а сам войдет на женскую половину, где всякие леди, весьма призывного возраста, одевают себя в корсеты и сразу же раздевают их. А тут — он прямо среди этого богатства! Возникнет, словно из ниоткуда — то-то чопорные дамы порадуются, сразу же окружат его заботой и лаской. Вильгельм вздохнул, потому что ни одна из дворцовых красавиц не сможет сравниться с той, кого кличут Бабой Ягой. Через год он обязательно вернется, и тогда ей единственным поцелуем не отделаться!

— Неужели ты один на поиски Садка отправился? — меж тем поинтересовался у Чурилы Дюк.

— Нет, — мотнул головой тот. — Нас там было целая лодка. Так как-то рассеялись мы все.

Стефан внимательно посмотрел на Пленковича, и взгляд его выражал изрядную долю сомнения. Темнит парень.

— Ну да, — тяжело выдохнул Чурила и отвел взгляд в сторону. — Турнули меня. Сказали, раз Ваську Буслая от озорства унять не мог, так и виноват. А мне что же, силком его держать? Помощь звать — тоже не вполне по-товарищески. Вот и получилось — кругом неправ. С Васьки — как с гуся вода, а меня — во всех грехах крайним ставить.

— Это кто же такой суровый верховодит в вашей ватаге?

— Добрыша Никитич, кто же еще? — опять вздохнул Пленкович. — Воевода при Магнусе, что в Новгороде. Сам-то он родом из Пряжи.

— Пряжинский, стало быть?

— Наверно, — пожал плечами Чурила. — Слэйвины «Пряжанским» именовали. Жена у него — красавица, дочь самого Микулы Сельяниновича. Не очень ему хотелось в поход идти, да все просили, в том числе и князь этот слэйвинский — Володя. Тот отчего-то пуще всех, будто Садко денег ему должен. На самом-то деле как раз наоборот.

— Ну, брат, этих слэйвинских князей не разобрать, — сказал Стефан. — У них на уме всегда одно: чтоб никто не мог какое-либо неуважение им выказать. На том и стоят, остальное — по барабану. Правда, неправда, вред, гибель — им лишь бы власть свою не упустить, а желательно — и преумножить.

Отошедший от костра на некоторое время Вильгельм вернулся снова, да не с пустыми руками.

— Во, — сказал он. — Гляди, парни, что у меня есть.

Принц выставил вперед три искусных кубка без ножек, выполненных из глины, потом обожженных и разукрашенных глазурью. Чурила, не скрывая разочарования, промычал что-то нечленораздельное, а потом добавил:

— Красивые древние вещицы. Хрупкие и дорогие, поди. Поздравляю. Отличные стаканы.

Вильгельм весело хмыкнул.

— Видать, и я могу глаза отводить! — сказал он. — Не туда смотрите.

На другой его руке, той, что в повязке, покоился кувшин с узким горлышком. Действительно, его никто и не заметил.

— Если он пустой — то это самое большое разочарование сегодняшней ночи, — проворчал Стефан, тоже слегка уязвленный своей невнимательностью.

Вильгельм выставил стаканы, присел к костру и, приоткрыв пробку на кувшине, втянул в себя воздух:

— Цветами пахнет и еще чем-то, чего никак не разобрать.

Стефан тоже принюхался, потом нос к горлышку сунул Чурила.

— Откуда это у тебя? — поинтересовался он.

— Стаканы мне кузина ссудила, сказала: все равно у нее разобьются, пусть уж лучше это сделает кто-то другой.

— Нет, я про питие, — отмахнулся Пленкович.

— А что это? — в свою очередь задал вопрос принц.

Чурила не ответил, отвернувшись в сторону. Стефан тоже молчал — похоже, он единственный был не при делах. Есть напиток — хорошо, если его можно, к тому же, пить — еще лучше, а при условии, что завтра от этого никто не помрет смертью храбрых — великолепно. Когда народ собирается для общения, самым верным средством для того, чтобы язык развязался — это выпивка. Не обязательно хмельная, подойдет и квас. Язык приемлет, чтоб, как рыба в воде, любую жидкость. Попробуй поговори, когда рот пищей забит — мигом крошками собеседников забрызгаешь, да, вдобавок, подавишься и будешь кашлять, выпучивая глаза. А соседи в это самое время примутся лупить тебя по спине, выражая свое недовольство. Кое-как отдышавшись, размазав по бороде сопли со слезами, попробуешь продолжить разговор — да не тут-то было, мысль уже куда-то задевалась, остается откланяться и, очи долу, прочь. С питьем такого не происходит, сделал глоток — и порядок, можно даже песню спеть, потому как все горло прочистилось.

— Ну, не знаю я, откуда кувшин у меня взялся, — поводил ладонью здоровой руки туда-сюда англичанин. — Обнаружил у себя под мышкой, когда к тракту вышел после встречи с Бабой Ягой.

— Понятно, — сказал Чурила, вероятно, только для самого себя, потому что никто прочий никаких идей не имел. Стефан вообще хотел знать только одно: можно пить это, либо умрешь?

— Поздравляю, товарищи, мы отмечены Господней милостью, — продолжил Пленкович. — Это амброзия, нектар, слезы ангелов, «живая» вода. Еще имеется дюжина эпитетов.

— Но на самом деле это сы-ма-гон, — не удержался Дюк.

— Ее дар? — спросил Вильгельм.

— Так больше и предположить нечего, — пожал плечами Чурила. — Не ассасины же оставили в наследство.

— Ладно, — подвел итог разговорам Стефан. — Для душевного спокойствия и восстановления подорванного здоровья предлагаю отведать по чарке этого напитка, глядишь — и уснуть удастся. Отдых нужен, завтра снова в путь.

— Согласен, — сказал Чурила.

— Поддерживаю, — ответил Вильгельм и с нарочитой осторожностью налил в стаканы янтарный напиток. — Торжественность момента ощущается в отсутствии тостов.

— На самом деле их слишком много, чтобы озвучивать, — добавил Дюк.

— Слова к телу не пришьешь, — вставил свою реплику Чурила. — Пусть мыслями мчатся вскачь.

И первым приложился к своей чарке, смакуя маленькими глотками чудесное питие. Рыцари поддержали его пример.

Если пьешь в первый раз, то обязательно при этом прислушиваешься к своему организму: как оно? Кажется, что вот и наступает — волшебное превращение организма в источник радости и веселья. А на самом деле — who knows? Напиток шибанул газами в нос, ласково скользнул в желудок и взорвался там огнем, причем — сразу по всему организму.

— Слушайте, — сказал Вильгельм. — Какие интересные впечатления!

— Впечатления самые положительные, — добавил Стефан. — Сил прибавилось, теперь любым мечом могу махать от заката до рассвета.

Он в доказательство своих слов поднял над головой руку с зажатым в ней воображаемым мечом, но не сумел ее удержать — та как-то сама по себе вяло опустилась на колени, будто в ней и не осталось костей, только хрящи.

— И вдохновение снизошло! — порадовался Чурила. — Песни сами просятся на язык, причем так красиво выходит — заслушаешься!

— Сидя на красивом холме, я часто вижу сны, и вот, что кажется мне:

Голос у Пленковича и так-то был, мягко сказать — не очень. Теперь же он вовсе несказанно изменился, уподобившись кличу боевого ишака, нечаянно наступившего в слоновий навоз.

Вильгельм удивился: какие чудесные люди рядом с ним сидят, но как слаб этот хунгарский рыцарь и какой отвратительный вой издает ливонский Чурила. Непременно бы надо им мозги вправить мудрым словом.

— London — is the capital of Great Britain, — произнес он и, крайне удовлетворенный, уснул, откинувшись на заранее приготовленную подстилку из лапника.

Впрочем, остальные собеседники тоже не дремали. Они уже спали, устроившись со всем удобством на своих уготованных ложах. Никто не караулил ни костер, ни самих себя. Былые победители страшных ассасинов сделались беззащитными, как щуки, пролежавшие на воздухе некоторое время и от этого впавшие в ступор.

Но что может таить угрозу в ночном Мекленбургском лесу? Разве что заблудшая душа, призрак, вывалившийся на полянку в поисках своего отдохновения. Разве что леший, пришедший поболтать с лошадьми и расчесать им гривы. Разве что злобное порождение Нави, обожравшееся мертвечины на месте могильника недавней схватки. Разве что прекрасная женщина, умеющая летать в ступе.

Никому не было дела до лежащих в крепком сне людей: силача Стефана, красноречивого Чурилы и мудрого Вильгельма. Все прошли мимо, никто не позарился на беззащитность. Разве что Баба Яга добавила в рассыпающийся костер дров, подошла к каждому воину и приложила ладонь к его лбу.

Чурила застонал, заметался во сне, женщина, напротив, улыбнулась ему. Дюк, когда мягкая ладонь легла ему на голову, заплакал, не открывая глаз. Баба Яга одарила и его улыбкой.

Вильгельм, напротив, сладко, не просыпаясь, потянулся, умиротворенно вздохнул и блаженно осклабился. Красавица над ним нахмурилась, закусила себе губу и все-таки не удержалась от слез, которыми набухли ее прекрасные глаза. Одна из слезинок капнула принцу на щеку, но он от этого не проснулся, заулыбался пуще прежнего.

Баба Яга пробыла на поляне почти до рассвета, думая свою извечную думу: как уберечь мужчин, как заставить их всегда быть подле женщин, нуждающихся в их защите, ласке и внимании. Пожалуй, что — никак, если, конечно, женщина — не сука. Перед уходом она осенила единым крестом всех спящих людей и исчезла в сумрачном лесу.

 

6. Колдовство инквизитора Жана де Бетенкура

Жан де Бетенкур не мог подойти к первой встречной колдунье и напрямую спросить про шар, пирамидку, кожу и свечи. Во-первых, потому, что встречались колдуньи, положа руку на сердце, достаточно редко. Это инквизиторы «нумеро ду» ловили их косяками, скорее, для отчетности и некоторой доли самоутверждения. А как же — деньгу с них поиметь, власть над телом употребить. Во-вторых, даже если найдется подходящая колдунья, вряд ли можно верить всему, что она наплетет. Самому бы прочитать, так не обучен грамоте. Да и вредно это. Чтение приводит к вырождению нации — в этом он был уверен абсолютно. Только развлечения эту самую нацию спасут.

Говорят, на востоке был древний народ, все сплошь грамотные. Их даже звали «кирьяла». Ну и где теперь они? Именуются, правда, за глаза, «карьяла», а сами — вымирают. И их еще все, кому не лень, вымирают. Потому что слишком грамотные.

Не так давно, правда, эта самая кирьяла пришла к стенам второй столицы Швеции, Сигтуне, где окопались очень уважаемые слэйвины, перебравшиеся, в основном, из германских окрестностей Любека, да и разорили ее к чертям собачьим. Подумаешь, наложили ушлые князья руки на рожь, ячмень и виноград — вот уж проблема, что цены в рост, угроза голода и прочее. Всегда можно было по поводу винограда договориться. Так нет, опечалился Олаф, что в Новгороде ливонском сидел, сына своего малолетнего, Магнуса, приобщил и воеводой тамошним Добрышей из Пряжи вооружился. Никто из сигтунских князей не спасся, Добрыша взъярился круто, чуть к Любеку рать свою не двинул через море. Еле уговорили, спасибо, что и в Новгороде свои князья имеются: Александр и Владимир. Возвернулся Добрыша восвояси на Волхов, только некий Васька Буслаев еще долго безобразничал, добравшись до Англии и набрав там банду пиктов. Ну, так и он со временем успокоился, а пикты разбежались.

Бетенкур из рассказов отца Меура почерпнул информацию, что пирамиды строили тупые язычники в Египте, подражая кому-то более древнему. Строили, а что с ними делать дальше не знали, бросали и принимались за следующую. Но смысл в сооружениях явно какой-то был, иначе египтяне возводили бы какие-нибудь каменные кубы или прямоугольники. Такой же смысл, как и в маленькой пирамиде, оказавшейся в руках инквизитора. Если она прозрачная — значит, дело все усугубляется прохождением света и его игре, то есть — преломлению. Свет может поступать извне только от солнца, либо от чего-то иного, горящего поблизости. Например, соседский сарай, либо эти кривые черные свечи.

Шарль обнаружил, что игра солнца на гранях дает радугу, игра пламени от отдельно взятой свечи, с целью экономии — обыкновенной, из домашних запасов, не дает ничего. Он вертел и так и сяк, двигал свечку ближе-дальше, ничего интересного. Лицо его пучеглазое отражается на гранях пирамидки — и все. Исследовал черные и пришел к выводу: одна из них горела на какой-то подставке, потому как наплывы воска, либо из чего она сделана, имеют совершенно отличную форму, нежели у другой. У первой свечи основание с застывшими следами оплывшего от огня «воска» не столь плоское, нежели у другой. Вывод: горели обе свечи, причем — одна на подставке в виде черепа младенца. Фантазия забушевала, Бетенкур, довольно оскалившись, представил себе такую картину и даже покрылся по спине мурашками. Впечатляет и возбуждает, черт возьми!

Где же взять череп-то? Может, заменить его на какой-нибудь кошачий? Да какая разница! С ними, черепами, еще возиться надо, ловить младенцев, тьфу ты — кошек! Пока без особой сноровки подготовишь — зима кончится. Терпения не хватит. Шарль решил ограничиться какой-нибудь более примитивной подставкой, что в сарае под руку попадет — то и сгодится. Сгодилась старая дырявая ночная ваза. Высота тоже играет свою роль, но можно же вазу эту и свечку отодвинуть от пирамидки — и будет счастье.

Какое — инквизитор не знал. Опытным образом подобрал наиболее оптимальное, когда на гранях не отражается его пытливое лицо, а два отсвета пламени сливаются в один, имеющий вид правильной геометрической фигуры, под названием «яйцо».

То, что получилось яйцо — это круто. Но ведь еще шар имеется и кусок кожи, не считая тушки дохлой мыши, от которой, впрочем, не осталось никаких воспоминаний. Да и пес с ней, если ничего без мыши не получится — наловит крыс. Их ту, как собак нерезаных.

Бетенкур попытался представить себе, где в хозяйстве шары используют, и потерпел неудачу. Нигде не используют, разве что для игры. Игра в шары у него никогда не задавалась. Тогда он спросил у одного местного игрока, который по приобретенной привычке к синеве ничем иным заниматься не желал: только играть на выпивку, а выпивку — выпивать. В тренировочных целях, так сказать. Шары метал он трясущейся рукой так ловко, что выбивал все прочие с одной попытки. Вылакает первый приз, встрепенется, начнет ходить гоголем, советы разные давать: как держать, да как бросать, да каков будет отскок. И ведь разумные советы! Проиграет для приличия, но потом все равно выиграет всех и вся. Получает выпивку и уходит в тренировочный запой на неделю. Чемпион Руана! К нему состязаться приходили отовсюду, даже с Лондона какой-то хмырь в дорогих одеждах. Без толку — выиграть у руанского пьяницы не сумел никто.

Вот у него и надо спросить, он, поди, про шары знает все.

Бетенкур запасся кувшином вина из конфиската и отловил чемпиона в придорожной канаве, куда тот заполз для отдыха. Алкоголь на некоторое время дал тому силы для беседы, но путного сказать он ничего не мог. «Камень», — говорил тот. — «Попадая в море, становится круглым камнем, потому как вода его шлифует». Потом немного поругался на всех и вся, обозвал Шарля круглым дураком, получил по мордам, но не обиделся. «Самое твердое в шаре — это центр. Научившись определять этот центр — можно управлять всем шаром».

В центр шара, к тому же — прозрачного, можно попасть только через луч света.

«Аллах акбар!» — чуть было не прокричал инквизитор.

— Так у меня же есть источник этого света, — взволнованным голосом сказал Бетенкур проходившей мимо лошади. Та отреагировала бросанием на мостовую конского яблока, то есть, круглого, как шар, навоза. Седок сверху подозрительно посмотрел на странного нелепого парня с глазами навыкате.

— Езжай, — отмахнулся от него Шарль. — Я инквизитор.

Но всадник не уехал. Посчитал себя оскорбленным и вывозил Бетенкура в свежем навозе. Как же иначе — ведь это был сам новообразованный Валуа, а с ним шутки плохи. Шарль поплакал немного, просил прощения, унижал себя всячески, получил под зад мощный пендаль и убежал, чтоб обдумать открывшуюся ему истину.

Итак, собрав созданное из света двух фитилей яйцо через пирамиду да прямо в шар — получится… Что же получится — придумать он никак не мог. Опыт с обычными свечками тоже ни к чему не привел. Получилась — чепуха. В голову опять полезли тревожные мысли о трупике мыши. Вот где собака порылась! Вот где соль — в мыши. Кто же ее, бедную, сожрал?

Пока он так терзался, наступила темнота.

— Уу! — сказал Бетенкур темноте. — Темнота — друг молодежи. Кругом — облом.

«Кругом — это значит со всех сторон», — пришла неожиданная мысль. — «За это надо выпить».

Вторая мысль, пожалуй, прилетела от чемпиона по бросанию шаров.

— Черт побери, — обрадовался инквизитор. — Когда свет со всех сторон — это облом. Свет должен быть только от источника! Понятно?

Кошка, которой был адресован этот вопрос, нечаянно забредшая на свое пастбище для кошачьих ристалищ, в ужасе ощетинилась, фыркнула и скрылась в микроскопической щели между стенных досок.

Бетенкур зажег особым образом свечи, точнее — расположил их особым образом, не черные, а обыкновенные — получил яйцо из света, посредством приближения к пирамидке шара заметил в нем свечение, и радостно вздохнул. Никаких мышиных хвостиков, все просто. А дальше — что?

Об этом он пока не задумывался. Но раз отец Меур сподобился ему на такой дар, значит, дело стоящее. Стоящее будущей карьеры. Об этом стоит подумать завтра.

Но завтра наступило, дождливое и мрачное, пришлось отправляться вместе с такими же, как и он «коллегами» оказывать содействие более продвинутым, не успевающим обеспечить должную загрузку нескольких кораблей. Иными словами, портовым грузчикам потребовались лишние рабочие руки, обнаружение которых решил поставить в заслугу себе мэр тихого портового городка Руана.

Уж по каким признакам власти отрядили Бетенкура, никогда не обремененного тягой к физическому труду — непонятно. Наверно, его подвижничество в инквизиции, волонтерство истого борца за веру, или то, что былой его покровитель уехал из города навсегда, оставив после себя дурную память. Жану была оказана «честь» таскать мешки и катать бочки в трюма королевских парусников, причем — нахаляву, бесплатно, за идею. Это очень не нравилось инквизитору, соответственно и работалось.

Судов, подлежащих погрузке, было несколько, все — королевские. А один был самым королевским, прозванный идеологами погрузки, орудовавшими тростями и иногда громко щелкавшими кнутами, Blanche-Nef. Считалось неприемлемым использовать всякий левый наемный люд: портовых оборванцев, бывших каторжан и прочую шваль. Раз судно имеет прямое отношение к Их Величеству, то и грузить его должны более-менее уважаемые люди, выказывающие свое почтение к монарху.

Жан был не против такого порядка, он был против работы, как таковой. Гораздо полезнее для всех было вручить ему трость и кнут и сделать надсмотрщиком. Но это место оказалось занятым, к тому же руководивший погрузкой дядька очень точно знал, куда и что поставить, где и как крепить. Бетенкур, не имевший никаких познаний в корабельной области, злился понапрасну, хотя его и коллег ни разу не ударили за бестолковость и медлительность.

Лишь только однажды, когда инквизитор, надрываясь, тащил тюк с чем-то мягким и попахивающим меховыми воротниками содержимым, его остановил совсем молодой парень, ровесник Жана, с рукой на перевязи.

— Милейший, — сказал он. — Как может так тяготить ноша, в которой и веса-то никакого нету?

— Так тяжела не ноша, а то, что к ней прилагается, — ответил Бетенкур.

Ответ заинтересовал парня, вероятно очень знатного рода, потому как окружающие посматривали на него с великим почтением.

— И что же может прилагаться к этим драгоценным шкуркам из горностая?

Жан знал по рассказам отца Меура, что горностаями обшивают королевские мантии, что это зверек с севера, малый, да чрезвычайно удалый. И привлекателен он в первую очередь тем своим качеством, что в добыче себе пропитания использует не силу и ловкость, но интеллект. Может быть, какая-то аура превосходства над прочими пушными тварями сохраняется в шкурке зверька, поэтому она так изящна. В самом деле, можно подобрать самый различный окрас, самую различную длину и густоту шерсти у обыкновенных котов, которые в изобилии шныряют по помойкам и дворам в любом селении. Однако никому и в голову не придет заделать себе воротник из кошатины. Коты и есть коты, что с них взять, возвышенности в них чуть, смех, да и только.

Горностай может завалить животину, не уступающую ему по размерам, а, следовательно — и по силе. Котам только мелких мышей подавай, птичек всяких, на ястреба-тетеревятника, либо енота-полоскуна они не полезут. Была нужда!

Горностай же, завидев упитанного зайца, который может так садануть своими задними лапами, что и костей потом не соберешь, решает совсем иначе. Он не скрывается, не пытается, прячась, подкрасться, наоборот — в состоянии неблизкой видимости начинает валять дурака. Это заключается в том, что зверь принимается кувыркаться через голову, прыгать вверх, только что на хвосте не ходит. И все это с такой грацией и пластикой, что заяц забывает обо все на свете, кроме таинственного танца. Моргнул глазами — а горностай уже ближе кривляется, еще раз моргнул — а он еще ближе. Заяц уши развесил, готов в аплодисменты удариться, но, увы, не успевает. Былой танцор наносит один единственный молниеносный укус, и косоглазый любитель зрелищ заваливается в параличе. Это не значит, что горностай ядовитый, как змея. Это значит, что он находит то единственное место, куда можно ударить, и разит в него без промаха.

Всего этого, конечно, Жан говорить не стал, однако заметил:

— Его победы над противниками, что были гораздо крупнее размерами, нежели он сам.

Парень подумал немного, потом, заулыбавшись, обратился к своему спутнику, высокому светловолосому мужчине с горделивой, но нисколько не заносчивой осанкой:

— Слыхал, Стефан, как ловко выкрутился бездельник?

— Да, по части выкручиваться у него большое будущее, — ответил тот.

Бетенкуру не понравился ни парень с рукой на перевязи, ни этот готический великан. Они независимы, стало быть — опасны. Лучше от них держаться подальше, а еще лучше, чтоб они держались от него на расстоянии в четыре локтя, причем — под землю. Жан, потащивший тюк с горностаем дальше, всем своим нутром возненавидел этих двоих. И это чувство сделалось сильнее, когда к кому-то из них обратились «Ваше Величество».

«Король!» — догадался инквизитор. — «Ну и что с того! К тому же королем сейчас Генрих Первый. А это — Стефан. Племянник короля. Ну и пес с ними».

Жан решил, что перед ним был Стефан Блуаский, который тоже довольно часто терся в Нормандии. Парня в расчет он не брал. Выскочка какой-нибудь, родственничек королевский.

Между тем Blanche-Nef постепенно подходил к некоей запланированной степени готовности выхода в море. Впрочем, как и другие корабли. White ship, как иначе именовался этот парусник, был не вполне приспособлен для большого количества грузов, зато народу в нем могло разместиться больше, нежели на других судах. Отход планировался со дня на день — тайна королевской семьи, ждали отмашку Вильгельма. Тот назначил дату 25 ноября, всякий разный люд, намеревавшийся плыть в Англию, принялся торжествовать по поводу отплытия. С вином и прочими излишествами.

Бетенкур вернулся домой под вечер в дурном расположении духа: надо срочно пробиваться в знать, чтоб никто не мог его напрячь подобным нехитрым способом. Ну их, королей, рыцарей и прочих сэров! Главное — не происхождение, главное — положение. Вон, в Англии всякая голытьба, собравшись в шайки, выдвигала из своей среды баронов, те и баронствовали, как привыкли. Отлавливали лыцарей и жарили их прямо в доспехах. И жен, что ожидали своих супружников, блуждающих по Сириям и Ливанам в поисках Гроба Господнего, тоже отлавливали. Только их не жарили.

Пошел бы Жан к баронству, да не очень получалось у него мечом махать, с лука стрелять и топорами кидаться. А за красивые глаза карьеру не сделаешь, к тому же очень смущало его подражание чиганам. У тех тоже бароны, важные и в побрякушках. А суть одна — захапать побольше, плоть свою баловать и умереть в расцвете сил от ожирения. Барон, барин — какая разница? Бетенкур все-таки больше ценил власть, которая, увы, без денег не дается. Каждый несет столько, сколько в состоянии вынести. Носильщиком ему быть не хотелось.

А кем хотелось? Этот вопрос надо было задать иначе: кем можно быть? Жан пошел в свой сарай, проверился, чтоб никто за ним не наблюдал. Но ночь стояла такая темная и гадкая от сыпавшего с разных направлений дождя, что вряд ли найдется человек, способный поставить крест на своей личной жизни в угоду сырости, холоду и мраку.

Бетенкур установил пирамидку, свечки и шар в порядке, который экспериментально ему казался наиболее верным. Перед тем, как поджечь свечи, он протер шар лоскутом кожи, но призадумался. Не было здесь ничего случайного, разве что треклятая мышь. Протереть стеклянную поверхность можно и нательной рубахой, вот надпись с чертой посередине должна быть приспособлена для чего-то.

— Черт! — внезапно догадался Жан, точнее — вспомнил. Когда-то отец Меур показывал ему такую же надпись, чтоб он умел ее отличать от других в своих инквизиторских изысканиях. — Конечно же. Как у меня из головы вылетело?

На коже было написано что-то, типа «Баал Зевул», а это явно свидетельствовало, что этот лоскут служил очень важным элементом в правильном соблюдении ритуала. Баал Зевул — это «Господин из преисподней», из самого его зева. Точно процитировать попа Жан уже не мог, не думал он, что доведется вот так запросто решиться на обряд, за который они, инквизиторы, и отлавливали всяких ведьм. Но тут дело другое, его цель не служить «Баал Зевулу», а всего лишь узнать, работает вся выстроенная им система, либо — нет. В крайнем случае, всегда же можно потушить огонь, убрать шар и сунуть за пазуху пирамидку. И еще, конечно, хочется спросить кое-что. Тоже с проверочной, так сказать, целью.

Жан решился. Не век же в Руане сидеть, всяких готов недорезанных отлавливать и по милости свыше заниматься погрузкой королевских парусников!

Запалив свечи, Бетенкур по наитию поместил на шар лоскут кожи, ставший почти прозрачным, так что перечеркнутая надпись тенью легла куда-то на центр образовавшегося яйца света. Черные свечи почему-то давали копоть, а света — мизер. Однако по углам сарая заметались какие-то тени, словно ветерок колебал горящие фитили, но ветра не было. Были галлюцинации.

Инквизитор почему-то нисколько не боялся — так не боятся спускаться в темный подвал, потому что заранее все в нем знают, что там есть, и где оно лежит. Он о страхах даже не думал, потому что занимал себя другой мыслью: дальше-то что?

Если бы он пригляделся к загадочной надписи, то заметил бы в ней изменения, которые, собственно говоря, вызывала линия, перечеркивающая слова. Она, эта черта, вела себя, как живая, слегка колебалась, меняя тем самым написание букв. То получалось balaksa seuloja, то — bala-sena, а иногда даже bhalla seva. Но Жан чесал себе в затылке, пытаясь что-то придумать, как направить происходящее на пользу.

Что-то происходило, но будто бы само по себе, без учета его волеизъявления. В углах образовался иней, земляной пол как-то начал подрагивать, причем сам сарай продолжал стоять ровно и твердо, как скала. Центр шара стал похожим на зрачок, черный и постоянно безуспешно фокусирующийся. «Всевидящее око», — усмехнулся инквизитор, но тут же получил мощный пинок под зад, отлетел к входной двери и ощутил себя крайне неуютно: на его шее сомкнулись две мохнатые ладони и принялись перекрывать доступ воздуха.

Бетенкур попытался оторвать их от себя, но своими руками ничего нащупать не удалось. Получалось, что горло само по себе сдавливается, чтоб, в конце концов, удушиться к чертям собачьим. За глаза, которые могли вылезти из орбит, Жан не переживал — они у него всегда были слегка того, на выкате. Вот способность дышать терять как-то не хотелось. Он нечаянно нащупал у себя за пазухой бляху с условным изображением пронзенного яйца. Сей же момент надпись на куске кожи перестала мутировать, замерев в порядке, отражающем bhalla seva. Как по волшебству хватка на горле исчезла, воздух с сипением потек в заскучавшие легкие. И зрачок в хрустальном шаре наконец-то нашел свою точку для фокуса.

Все еще лежа, Жан подумал, что волосатыми ладони не бывают, так же, как и ступни. В крайнем случае, волосатой случается задница. Но не ею же кто-то давил его, как кутенка! Впрочем, возможно, что волосатая хватка на горле ощущалась от грубой веревки, либо не менее грубых щупалец. Мысли в голове инквизитора начали выстраиваться в логические цепочки, а это означало, что голова получила, наконец-то свою порцию кислорода.

Лежать на земле делалось все холоднее, изо рта шел пар от дыхания, тьма вокруг приобрела цвет. Она стала насыщенной багровой, и откуда-то из ее средоточия раздавался звук: легкие щелчки, вообще-то, правильнее — клацанье. Так, только чаще, шумят, когда зуб на зуб от холода не попадает.

Бетенкур пошевелился и встал на четвереньки, с удовлетворением отметив про себя, что больше никто его не лягает и не душит щупальцами. Страха он не ощущал никакого. Да и вообще все чувства изрядно притупились, даже инстинкт самосохранения, не то бежал бы он сейчас куда глаза глядят, ударился в религию и сделался бы ее адептом. Вместо этого он произнес, прокашлявшись:

— Кхе, кхе. Я всегда верил, что я — Избранник.

Вначале ответом ему было все то же слабое клацанье, потом в глубине шара, мерцавшем своим «всевидящим оком» произошло некое преображение, словно в зрачке отражались иные картины, иные места.

Жан, прищурившись для верности, увидел почти человеческий череп. Все бы в нем — ничего, да вот отростки, типа рогов из височной доли, уходили куда-то в невиданную высь и там упирались в свинцовую тучу. Однако сам череп помимо рогов имел еще и шею. То есть, не шею, как таковую, а тысячи тонких, уходящих книзу и там все больше расходящихся в стороны щупалец. Чем ближе к мертвой голове они подходили, тем плотнее примыкали друг к другу. И череп это загадочно клацал своей нижней челюстью.

— Вот, стало быть, и мохнатые щупальца, — сам себе сказал Бетенкур и осторожно потрогал рукой шею, словно опасаясь, не будет ли предпринята очередная попытка проведения удушающего приема?

Никто его лишать воздуха не собирался, во всяком случае — пока.

— Что дальше? — инквизитор даже пожал плечами для убедительности.

Сей же момент отражение в зрачке шара изменилось. Показался парусник, который он не далее, как сегодня, грузил всяческим королевским барахлом. Но этот образ почти сразу же вытеснился другим: он сам, Жан де Бетенкур во всей своей красе. На груди — блестящий панцирь. На плечах — пурпурная накидка. На голове венец из желтого металла. На лице — зверская мина, смесь самодовольства и вседозволенности.

— Я король, — едва слышно прошептал инквизитор. — Я буду королем.

 

7. Белый корабль

Бетенкур стоял за сараем и глядел на широкую реку Сена, которая несла свои воды в канал, разделяющий Великобританию и прочую Европу. Куда-то умчались все тучи, небо вызвездило, и дышалось всей грудью очень даже хорошо. Жан в который раз переживал разговор, состоявшийся в сарае над стеклянным (или хрустальным) шаром. Можно было бы общаться дольше, да свечи черные истаяли на нет, а обычные, как выяснилось, для беседы не годились.

Инквизитор видел не только образы, у него в голове иной раз каким-то манером отображались слова. Например:

— Я — Вий.

— Я не знаю тебя, — прямодушно ответил Бетенкур.

— Я — владыка. Я ви-жу.

Последнее слово было произнесено на старом кельтском языке, причем каким-то образом в нем выделился первый слог.

— Чего владыка? — поинтересовался Жан.

— Нави.

Слово было жутким, и инквизитор почувствовал какую-то тоску и страх, словно перед прыжком через пропасть: страшно прыгать, тоскливо, что можно оборваться вниз, но иного пути нет. А иначе «охотник живым заберет».

Вместе со страхом к Бетенкуру пришло осознание того, что он переживет сегодняшнюю ночь, переживет и последующие ночи. А вполне могло случиться и так, что поутру нашли бы его окоченевший труп с вываленным языком где-нибудь за поленницей дров, и шар, и пирамидка — все при нем. Вот была бы незадача. Нельзя остаться невинным, когда вершатся богопротивные отношения между человеком и нечеловеком.

Вий, вероятно, дьявол. А что же такое тогда тот ужасный череп, что открылся его взору в шаре? Можно предположить, что он, Бетенкур, видел лишь то, что созерцал сам нечистый, что нашло отражение в его «всевидящем оке».

Господь создал день, создал и ночь. Свет и тьму. Его творения — те, что предпочитают быть видимыми и те, что сокрыты мраком. Это неизбежность, потому что образуется баланс, который в итоге создает божественный порядок и саму жизнь, в конце концов. Чтобы этот порядок не нарушался, надо прилагать какие-то усилия, тратить энергию, бороться. Но можно забить на все это дело, плыть по течению, и тогда наступит хаос. Может быть, этот тихо клацающий челюстью череп и есть порождение беспорядка? И эта мулька, что болтается у Жана на шее, отражает новую силу, могущество которой преумножается при бездействии и равнодушии, силу разрушения?

Та мертвая голова — не порождение Творца, она — не детище дьявола. Она сама по себе. Это — самозванец, который стремится в их мир. Как же запутанно все это! Жан понимал, что объяснить себе ничего не сможет, только мозги закипят. Вий какой-то, хаос — ему-то что за разница? Видел же он себя во всей королевской красе — вот это именно то, на что следует обратить внимание.

— Что мне делать? — спросил он, обращаясь к невидимому собеседнику.

— Белый корабль, — ответил тот, и свечи, одна за другой испустив чадные облачка, потухли. Связь прервалась.

Захотелось выйти из-под крыши, чтобы ветер в лицо, дождь за шиворот и тьма — хоть глаз выколи. Однако погода не оправдала ожиданий: тихо, ясно и даже видимо, потому что — луна.

Навь, Явь — это две поверхности одной монетки. Вообще-то с отцом Меуром они никогда всерьез не относились к такому делению мира, пришедшему от древних язычников, вооруженных, как считали те сами, крестом и Верой. Их с попом понятия — Ад, Рай. В Аду — грешники, и сатана там правит бал. В Раю — верующие в церковь, играют на арфах. Дуализм в чистом виде. Явь и Навь создают другую картину. Явь — это при жизни, Навь — это уже не при жизни. Ну, тогда должна быть еще и Правь! Правь — это те, кто правит: попы и слэйвинские князи, бароны и их ставленники — судьи, стражники и прочая шелупонь. Остальные — рабы божьи. Божьи, но рабы. Пусть считают, что они рабы одного лишь Творца — так им легче жить. А они — Бетенкур уже мыслил по-королевски — представители Господа на земле. Правь! И дело их править.

Что там про Белый корабль? Blanche-Nef, White Ship — да пусть хоть как он называется, дело-то не в названии. Главное то, что это судно Прави. И когда-нибудь обязательно наступит момент, что подобных Белому кораблю у него, Бетенкура, в распоряжении будет достаточное количество. Во всяком случае, достаточно для того, чтобы сделаться королем.

В Руане с этим сложно. Конечно, потомков готов, кельтов и прочих ливов медленно, но верно выводят на чистую воду, делают им ручкой, и те уплывают куда-то вдаль, либо уходят под воду. То есть, истребляют их всеми доступными государственными способами: или вымирай здесь, или ищи себе другую долю там, за горизонтом. Однако иногда набегают, точнее — наплывают норманны и вступаются за своих кровников. Тут уж никакое государство не защитит. Надо идти на юг, где влияние старинного уклада жизни уже изрядно подточено новыми людьми, где можно развернуться и проявить себя настоящим представителем Прави.

Все это понятно, уходить следует немедленно, собрать все свои пожитки, деньги — и двигаться к славе и благосостоянию. Вот только одна неувязочка. Жан скривился, когда подумал об этом. Денег-то нету! Да их и никогда не было. Вот тебе и будь Правью без гроша в кармане.

Бетенкур словно второй пинок получил за сегодняшнюю ночь. Это же надо — остался живым после общения с самим сатаной, узрел свое величие, а на деле полная катастрофа. Все упирается в жалкие ничтожные деньги. Точнее, в их отсутствие. Эх, был бы тут отец Меур, с головой бы ушел в работу, в инквизицию. Собрал бы капитал, хотя, чего уж тут мечтать — и его было бы недостаточно. Тогда что делать?

Его взгляд остановился на реке, слабо отсвечивающей лунными бликами. Где-то на излучинах горели огни, которые специально обученные люди разжигали, посылая редким кораблям сигнал: тут не пройти, тут долбанешься о камень и вовсе потонешь. Бакены и бакенщики. Неожиданно в голову Жана пришла мысль, которая, несмотря на всю свою неоригинальность, показалась здравой. В смысле — здравой для осуществления цели.

Он свернул свое толковище с иным миром, то есть, убрал в котомку шар и пирамидку, запихнул туда же свернутый в трубочку кусок кожи. Не скоро ему это вновь понадобится. И дело даже не в том, что где-то надо доставать смрадные черные свечи. Просто служить, кому бы то ни было: Господу, либо сатане — он не стремился. Пора заботиться только о себе самом. Судьбы мира его нисколько не тревожили. Хаос? Пусть будет хаос. Любая надпись на коже, пусть даже bhalla seva — это ничего не меняет.

На самом деле, конечно, выбор, сделанный Бетенкуром, был донельзя важен. Впрочем, как и точно такой же выбор прочих тысяч людей — тех, кто имели в своем хозяйстве знак Хаоса. Острие копья, пронзающего яйцо — всего лишь символ, но благодаря ему где-то в пустоте Череп самозванца чаще начинает клацать своей челюстью, ибо на его стороне объявляется новый адепт, новый сторонник мира без Духа, без Веры и Прошлого.

Последующие несколько дней Жан готовился к задуманной акции, между делом создавая себе запас на дальнейшее существование. Он обзавелся парой лошадей, раздобыл длинные ножи, пользы от которых в поединке было немного — Бетенкур не очень уважал ратное искусство, стало быть, не отягощал себя знаниями правил боя. Наконец, все приготовления были сделаны, отправившись 25 ноября к устью реки, он планировал обратно уже не возвращаться.

Вместе с ним с руанского порта отошла целая флотилия судов, намеревающаяся достичь открытой воды еще засветло. Далее они двигались кто куда: кто — через Ла-Манш в Англию, кто — в сторону Бремена, были и те, которым предстоял путь до Датских проливов и дальше, к самым финским берегам. Как раз на этом корабле отправился в дорогу к родным берегам Чурила Пленкович, былой участник похода Добрыши Никитича в поисках Садка.

А Белый корабль с отходом задерживался, причем инициатива задержки исходила не от Вильгельма, либо его кузины Матильды Першской. Они-то как раз страшно негодовали, впрочем, как и примкнувший к их обществу Дюк Стефан — тот от идеи попасть на Британские острова не отказался и разумно решил, что стоит воспользоваться приглашением сановной особы, а заодно и средства свои сэкономить.

Праздник отхода начался задолго до самого отхода, каждый знатный пассажир пытался самовыразиться. Так как в их число затесались и своевольные, но изрядно богатые английские бароны, с изрядной чиганской долей примеси в крови, то все это нашло отражение в кутеже. Пили, плясали, обнимались, дрались, воровали друг у друга — праздновали, короче. «Paroni», - кривился Стефан.

Лишь поздним вечером, когда все прочие суда уже вышли в Ла-Манш, Белый корабль, наконец-то отдал концы. В смысле, конечно — отдал швартовы.

Чтобы как-то наверстать время, и Вильгельм, и Стефан, и некоторые другие пассажиры взялись вместе с матросами за весла, чтобы помочь течению. Скорость от этого изрядно возросла, а ширина реки и опытный лоцман опасность столкновения с берегом, либо подводными камнями сводили до минимума. В самом деле — не первый раз двигаться таким путем, можно и ускориться.

Пьяные бароны не стали ждать открытой воды и трепетно наблевали друг другу на камзолы. Может, оно, конечно, и к лучшему — нечего будет в море из себя изрыгать. Теперь они ползали в зоне недосягаемости друг друга и слабо попискивали: «Я — цыганский барон, у меня много жен».

Одна пьяная дама уронила за борт любимую собачку-левретку, и та камнем пошла на дно. Может быть, потому что жить ей надоело, или из-за того, что на тонкую шею безответного существа была напялена эдакая железная загогулина, чтоб удобней было ее, собачку, за эту штуку таскать. Но скорее всего потому, что уже в полете несчастная левретка получила от Стефана веслом по голове, что заставило прочих гребцов радостно осклабиться, а самого Дюка — загоревать. Он с уважением относился к земной живности, даже такой, как эта, поэтому без надобности никого старался не обижать, тем более — веслом по черепу.

Вильгельм явно переоценил свои возможности трудиться не так давно раненной рукой, поэтому греблей заниматься перестал. Тогда поутру в лесу ему показалось, что травма волшебным образом излечилась, но это оказалось не так. Точнее — не совсем так. Как известно из прошлого, чтоб наступило полное исцеление одной живой воды мало. Изначально требуется еще и мертвая вода. Вот ее-то у Бабы Яги под рукой не оказалось, не подумала она о ней. Зато слезинка, капнувшая принцу на щеку, разбудила в нем такие чувства, как обоняние, слух и зрение. Они обострились просто зверски.

Поднявшись с гребной банки, Вильгельм отошел к лоцману, уверенно руководившему действиями кормчего. Темнота окутала землю, да и реку тоже. Опытный навигатор легко распознавал, как ориентиры, горевшие фонари бакенов, указывал рулевому, куда править и даже подсказывал скорость, с какой следует перекладывать румпель. Все сводилось к тому, что они выскочат в Ла-Манш без всяких задержек, далее — поставят парус и к утру уже будут двигаться вдоль английского побережья к устью другой реки — Темзы.

— Что-то не так, — внезапно сказал принц.

На его слова никто внимания не обратил.

— Я говорю, звук изменился! — громче и властнее проговорил Вильгельм.

— Да все в порядке, Ваше Величество, — ответил лоцман. — Вон последний бакен, указывающий на камни, мы мимо проходим с большим запасом.

Так бы, конечно, все и произошло: судно вышло бы на оперативный простор, да не судьба, видать. Всякое в море бывает, никто не застрахован от случайности, в данном случае носящей имя Жана де Бетенкура.

Покинувший навеки родные пенаты, как он сам это считал, инквизитор проводил взглядом парусники королевского кортежа и приступил к делу. Для начала он разведал, откуда берется этот настойчивый бакенщик, каждый вечер, несмотря на погоду, разжигающий огонь. А тот ниоткуда не брался — он жил в каменной, похожей на погреб, избушке.

Старый, совсем седой человек обслуживал несколько вверенных ему знаков на небольшом участке реки, содержал нехитрое хозяйство и был настолько одинок, словно весь мир состоял из его хижины, лодки, бакенов, бесконечного пляжа, тянущегося по взморью, и двух коз, болтающихся возле каменной насыпи к жиденькому лесу.

На другом берегу располагался настоящий маяк, где жил семейный смотритель, но здесь он появлялся крайне редко, разве что, если вовремя не зажигались положенные по условиям видимости огни. Но это случалось очень редко. Поэтому старик был один, с каким обстоятельством смирился давным-давно.

— Здравствуй, дед, — сказал Жан, дождавшись, когда бакенщик приплывет на своей лодке к берегу, исполнив свой долг поджигателя фитилей.

Тот ничего не ответил в ответ, только насупился и еле заметно кивнул головой. Начало смеркаться, осенняя погода никаких сюрпризов не таила, поэтому спокойно можно было посидеть у разожженного камина с кружкой грога в руке и слушать тишину. Мысли за столько лет одиночества все были передуманы, о прошлом он научился не вспоминать, будущее ограничивалось завтрашним днем. Ветер подвывает в трубе, огонь потрескивает сушняком в топке, изредка приходит приблудившийся камышовый кот, поскребется в дверь, зайдет и усядется подле огня. Смотрят они на пляски языков пламени и молчат. Потом кот уходит по своим камышовым делам, а старик ложится спать.

Так должно было случиться и сегодня, но черт принес на ночь глядя какого-то посетителя.

— Все дела сделаны? — спросил Бетенкур и мотнул головой в сторону реки.

Старик снова молча кивнул и вздохнул. Ему уже начал досаждать незваный гость с выпученными, как у рака, глазами и при этом такими же равнодушными. Он не пытался соблюсти вежливость, делить с незнакомцем было нечего, поэтому дед пошел в сторону своего жилища. Так, во всяком случае, ему показалось.

На самом деле он сделал всего несколько шагов и, тяжело оступившись, завалился на песок, который начал под ним быстро пропитываться кровью.

Бетенкур не стал выдергивать из спины бакенщика длинный нож, который он всадил, а отправился к лодке.

Справиться с течением оказалось не так-то просто, но еще сложнее было разобраться с бакеном. Тот был небольшого размера, но под воду уходил надежный трос из толстой промасленной веревки, привязанный к якорю против смещения волнами и ветром со своего места.

Жан промок насквозь, борясь с веслами и одновременно пытаясь сначала вытащить якорь бакена, потом — перерезать его веревку. Наконец, когда все-таки удалось это сделать, его отволокло к самой подводной скале, угрожая пробить днище у лодки. Масляный светильник чуть не перевернулся, огонь едва не потух, но титаническими усилиями удалось это избежать.

Теперь надо было вновь наладить якорь, чтоб бакен течением не унесло в море. Припасенный камень и веревка оказались плохими стопорами: камень скользил по дну и никак не желал встать на месте, длину веревки подобрать тоже оказалось непросто. Бетенкур намаялся, даже вспотел, несмотря на промокшую одежду и ноябрьскую ночь, но наконец-то добился некоторого успеха.

По крайней мере, сегодня этот бакен еще послужит черному делу. Или, даже, завтра. Все зависело от того, когда попадется подходящая посудина.

Но он попался тотчас же.

Инквизитор не охотился специально за Белым кораблем, но так уж сложились обстоятельства: судно задержалось вопреки своему плану, Жан именно сегодня созрел до активного действия. Созреть-то он, конечно, созрел, вот только плохо представлял, что же делать дальше.

Если лодка на воде терпит крушение, то она от этого старается потонуть. Во всяком случае, запас плавучести в ней приходит к концу. Следовательно, попадают в воду все перевозимые богатства: золото в сундуках россыпью и слитками, камни драгоценные в кожаных мешочках, шелк в рулонах и прочее, прочее. Не говоря уже про людей, что в этой лодке были. Что-то лучше плавает, что-то хуже, но определенно можно сказать, что все ценное стремится уйти ко дну.

В задачу Бетенкура не входило потопить королевский Белый корабль, либо какой-то корабль еще. Ему нужно было всего лишь завладеть перевозимыми богатствами.

Изменившаяся глубина под килем судна изменила и звук разрезаемой форштевнем воды. Это насторожило Вильгельма. Его обострившееся чутье подсказало: алес махен цюрюк. Сейчас вдоволь нахлебаемся и воды, и дерьма.

— Дюк, бросай весло! — закричал он и побежал в трюм, где родственница Матильда готовилась ко сну.

Все, что он успел сделать — это схватить сестру за руку. Потом корпус корабля потряс мощный удар, сопровождаемый ужасным треском и шумом вспененной воды. Тотчас же раздались дикие крики, заглушившиеся еще более громким треском — киль судна сломался пополам, тем самым позволив потокам воды хлынуть в разверзнувшие перед ними пустоты.

Вильгельма накрыло с головой, закрутило, заударяло о всякие части стремительно разваливающегося парусника. Как мог, он держал Матильду за руку, пытаясь другой, больной рукой, куда-то грести.

Стефан, услышав предупреждающий крик принца, не стал тратить время на раздумья. Он бросил весло, которое неожиданно не бросилось, а как-то вздыбилось, не преминув в это же самое время зацепить рукоятью за платье пьяной дамы, совсем недавно лишенной своей любимой собаки левретки этой самой гребной штукой.

— Вы шалун, — заметила дама и улетела в темноту, словно запущенная пращой. Это весло, наконец, выпрямилось, прочие же весла — некоторые ломались, калеча гребцов, некоторые выдирались из своих уключин, круша борта.

Дюка сбило с ног потоком воды и потащило в трюм.

Человеческий организм устроен таким образом, что без команды от мозга, либо задницы — в зависимости, кто, чем привык думать — не в состоянии эффективно бороться. Даже за свою жизнь. Но иногда, когда голова по какой-то причине отключается, тело проявляет чудеса стойкости и упорства, чтобы максимально долго сохранять это самое тело в жизнеспособном состоянии.

Стефан ощутил обжигающий холод осенней воды, потом ее вкус, почему-то кровавый, у себя во рту, затем понял, что это на самом деле его кровь, а не вода, далее боль в легких от невозможности дышать, позднее — возможность дышать, но при этом что-то периодически ударяет по всему телу, от плеч к ногам. Дюк незаметным образом отрешился от контроля своих поступков, причем это получилось на редкость легко, потому что в дополнение ко всяким ударам случился еще один, роковой, по голове. Это Бетенкур приложился веслом, потрясенный зрелищем катастрофы, однако отнюдь не спешащий на выручку людям, тонущим в ужасе ночи. Стефана вынесло практически к его лодке, вот инквизитор и расстарался.

— Сдохни, ваше величество, — зачем-то прокричал он, опустив весло на голову слабо барахтающегося человека. Скорее всего, в неверном лунном свете, пробившемся сквозь завесу туч, Жан признал человека, с которым случайно столкнулся при погрузке Белого корабля.

Слова эти не пропали, неуслышанные. Одинокий пловец, волею случая почти не пострадавший от последствий кораблекрушения, разве что имущества лишился, да одежду намочил, перехватил поплывшее по течению безвольное тело хунгара.

Ну а Вильгельм боролся из последних сил. Сестру удержать не удалось, зато удалось зацепиться за какой-то бочонок, энергично и даже весело подпрыгивающий на волнах. Это позволило ему немного перевести дух и оглядеться вокруг.

Невдалеке промелькнули, скрываясь под водой, светлые локоны. Принц, отчаянно загребая, нырнул против течения им наперерез. Эх, если бы рука была здоровой — никаких бы сомнений в успехе! Схватил бы за волосы и вытащил на поверхность все, что к ним полагалось. В самом-то деле — не парик же это тонет. Однако в нынешнем состоянии можно было предположить худшее: мужика какого-нибудь извлечь, или ту пьяную даму без собачки. Но повезло — волосы принадлежали его сестре, изрядно наглотавшейся воды. Обняв ее за шею, Вильгельм добрался до спасительного бочонка. Ему бы подумать, что неспроста это — не уплыла его поддержка, дождалась. Но было не до того.

— Тильда, — сказал он. — Я долго не удержу тебя и этот бочонок.

Матильда покашляла для приличия, стошнила из себя воду и предложила:

— Привяжи меня моим поясом.

Вильгельм поступил предложенным образом, ни мало не смущаясь тем фактом, что их не сносит по течению. Он жестоко утомился, но теперь можно было слегка угомониться и набраться сил. Вокруг все еще было неспокойно: что-то с глухим шумом ударялось друг о друга, всплескивала вода, но ни одного человеческого крика слышно не было.

Едва он подумал, что никто больше не спасся, как издалека донеслось «сдохни, ваше величество», и в тот же момент бочонок начал погружаться под воду. Матильда, привязанная к нему, в ужасе округлила глаза, схватилась за пояс, но освободить себя не смогла. Она крикнула:

— Вильгельм!

Принц, потрясенный не менее, нырнул за ней, но проплывающий мимо брус, бывший некогда в конструкции судна, ударил комлем Вильгельма по больной руке, а потом припечатал к куску обшивки, сдавив тело, как капканом. Одной рукой освободиться было немыслимо, да и что-то невидимое, подводное, запас плавучести которого не позволял ни утонуть, ни всплыть, словно направленное злодейской рукой, больно врезалось в грудь и острым жалом железной скобы проткнуло сердце. Англичанин, за долю мига до этого угадав свою участь, успел только вскрикнуть, как ему показалось, но в действительности — прошептать:

— Прости!

Он умер раньше своей сестры, которую тащила в глубину какая-то часть Белого корабля, медленно влекомая течением по дну реки, навалившаяся на веревку, все еще связывающую пустой бочонок с покоящейся в иле якорной цепью.

А Бетенкур на лодке убитого им бакенщика то принимался лихорадочно грести веслами к берегу, то багром подтаскивал к себе проплывающие обломки. Его разочарованию не было предела, потому как на поверхности не плавало ничего мало-мальски ценного. А если и плавало, то течением неслось в море. В конце концов, он решил, что, болтаясь среди угрожающе топорщащихся обломков, можно и самому потерпеть крушение. От брызг он изрядно промок, поэтому решил до утра скоротать время в пустой хижине старика-смотрителя.

Тело зарезанного им человека так и осталось лежать на песке, Бетенкур перешагнул через него и, забрав лошадей, пришел в осиротевший двор. Он обессилел и не испытывал никаких чувств, кроме одного — чувства злости. Злился он на Белый корабль, на бакенщика, на «короля», которого приложил веслом по голове, даже на лошадей, наотрез отказавшихся протискиваться в тесный дровяной сарай.

— А, да и пес с вами! — сказал он им, в сердцах привязав уздечки к крыльцу, и вошел в чужое жилище.

В камине были уложены готовые для растопки дрова, Жан зажег их от едва тлеющей масляной лампы, снял с себя мокрую одежду и, раздобыв из хозяйских запасов кусок сыра с хлебом, а также кувшин дрянного, как ему показалось, домашнего вина, сел в продавленное плетеное кресло напротив огня.

Голова оставалась пустой, как его кошель. Он, чавкая, сжевал хлеб с сыром, запил все это дело вином, пригрелся и незаметно для себя заснул.

Спалось ему на диво крепко. Жан даже не слышал, как испуганно заржали лошади, и заворчал на них рассерженный камышовый кот. Лошади, в конце концов, сорвались с привязи и убежали прочь со двора, а кот, испытывая беспокойство, рычал и скребся в дверь. Но ему никто не открыл — старый хозяин коченел на берегу, а инквизитор обретался в своей пустоте, где человека не волнует ничто, а тревожит, разве что, клацанье челюсти черепа Самозванца, ломящегося в этот мир. И успокаивает в то же самое время.

 

8. Теруан

Человек, подхвативший беспомощного Стефана, был обыкновенным руанским мясником по имени Берольд. Вообще-то, обыкновенных людей на том несчастном корабле не было, каждый из пассажиров обладал если не состоянием, то положением, если не положением, то заслугами.

Берольд как раз относился к последнему типу. Он прошел последний крестовый поход, очутился вместе с несколькими товарищами в песках далекой Азии, где встречались оазисы, а также города вблизи воды — рек ли, подземных озер ли. Их, воинов, там никто, конечно, не ждал, но все же местным жителям пришлось с ними считаться.

Уставшие от войны крестоносцы продемонстрировали свою силу, а также отсутствие агрессии, что вполне по достоинству оценилось местной знатью. Местным всегда нужны сильные союзники, хорошо бы при этом не испытывающие пагубных корыстных искушений.

Крестоносцам устраивать интриги было затруднительно, потому что моральные принципы у них были несколько иными, нежели у некоторых европейцев: попов, слэйвинских князей, получиганских баронов. Но тех, к вящему удовольствию, здесь не было. Были несколько представителей изначального рыцарства — госпитальеров, несколько вольных маноров, стрелков и простых мечников, и даже один тевтонский сподвижник Фридриха Барбароссы. Чего они сунулись в Азию — отдельная история, но так уж получилось. С одной стороны — арабы, с другой — свои. И те, и другие в слепой преданности великому делу чистоты веры, сиюминутной выгоды и страсти к унижению.

Отбившись от одной погони, потом — от другой, тевтонец предложил ехать в Самарканд, или Бухару, или, вообще, в Китай. Народ почему-то согласился. Наверно, потому, что бесцельно бежать было утомительно, на родину пробираться — опасно, необходимо было переждать. Время лечит не только душевные травмы, но и по сроку давности превращает одно событие в другое, наказуемое — в уже ненаказуемое.

Их хотели порвать на части воинствующие аборигены, но это им не удалось. Может быть, когда-то давно и были эти азиаты грозной силой, но теперь они вырождались сами, без помощи извне. Высокие синеглазые воины-звездочеты с рыжими бородами поглощались какими-то неприспособленными для получения знаний карликами, черными и ужасно плодовитыми. Накатывал новый народ, новая культура, где не было никакого места математике, медицине и вообще — письменности.

«Зато они неплохо управляются», — сказал лидер азиатов.

«Но однажды возникнет среди них кто-нибудь, кто не захочет, чтоб ими управлял какой-то чужак», — ответил госпитальер.

«Ну, так что же, наши мавзолеи тоже подтачиваются ветром и песком. К тому же мы не можем быть чужаками, так как земля эта наша», — пожал плечами главный азиат.

«Чужаки те, кого меньшинство, даже несмотря на то, что все предки до восьмого колена лежат в этой земле», — заметил другой госпитальер. — «А вас мало. Уже мало».

«Так окажите небольшое содействие», — предложил главарь.

И они не отказались. Каждый из крестоносцев возглавил маленькую армию, целью которой была оборона. Когда же приоритеты поменялись, и оборона незаметно переросла в нападение, кое-кто из пришлых решил уйти. Кто-то остался.

Госпитальеры и мечник Берольд собрали все награбленное в седельные сумки и отправились в дальний путь, который должен был привести их к могиле. Каждый из них надеялся, что она, эта самая могила, будет находиться на ухоженном кладбище, и еще не посажено то дерево, из которого сделают древко лопаты, с помощью которой эта могила выроется.

«Не заиграйся на управлении быдла», — сказал на прощание госпитальер лидеру.

«Оно выгодно», — пожал плечами главарь азиатов. — «Вы сами, а точнее — ваши наследники, сумеют это оценить».

И кивнул на сумки, в которых помещалось весьма много ценного.

— заметил Берольд.

Все они добрались до родных мест, все они эти места не узнали. Пути их разошлись и больше в этом мире не пересекались.

Мечник появился в Руане, несказанно удивив земляков, которые его еще помнили. В круг знати его, конечно, не приняли, но вынуждены были считаться, как с весьма зажиточным горожанином, семьянином, цеховым старшиной мясников. Таким образом, он 25 ноября и попал на Белый корабль, а с него — прямо в холодные воды Сены.

Берольд сам прыгнул за борт, тем самым избежав неприятностей хаотичного погружения среди острых и тяжелых обломков, подымаемых рушащимися конструкциями волн и призывно поблескивающих камней, на которые их судно со всей скорости и въехало. Он не задавал себе вопроса, почему это произошло, не говорил про себя, что случившееся событие невозможно, он пытался выжить. Все прочие мысли следовало отложить на более позднее время, когда будет тепло и сухо, когда под ногами — твердая поверхность, а под задом — кресло, на коленях — жена (на его коленях, следует уточнить), а в кроватках — дети.

Берольд плавал неплохо, но долго продержаться в студеной ноябрьской воде ему было не под силу. Однако, нахватавшись идей у госпитальеров в далекой Азии, просто так плыть к берегу он не мог. Обязательно надо было искать людей, которым, вполне возможно, именно в этот миг необходима помощь. Не может такого быть, что больше никто не выжил!

Он видел, как девушку, связанную с пустым бочонком, увлекло на дно, как переломало тело человека, пытавшегося ее спасти, как перед этим некто на лодке прокричал смертельную угрозу и ударил веслом, а больше никого не видел. Он поплыл по течению, стараясь держаться вне зоны видимости страшной лодки со страшным человеком на ней.

Берольду удалось перехватить мужчину с разбитой головой за момент до того, как тот начал погружаться под воду. Он обхватил его за шею, приподняв тем самым нос и рот пострадавшего над водой и, осторожно загребая другой рукой, поплыл по широкой дуге к смутно чернеющему берегу. Надо было выбираться на сушу, потому как холодовой шок не заставит себя долго ждать: отправит на разведку судороги, а потом, в случае неуспеха, может запросто остановить сердце.

Берольд устал так, как никогда за последние относительно спокойные годы, он хрипло дышал, временами даже хватал воду ртом и пускал после этого пузыри. Несколько раз тело его было близко к рвотным конвульсиям, но каким-то чудом он подавлял в себе эти губительные позывы. Словом, когда внезапно под ногами оказалась суша, Берольд заплакал от счастья. Сразу же судорога ужасной болью свела ногу, отчего пришлось с головой уйти под воду. Но море невысокими в ту ночь волнами подталкивало оба человеческих тела на пляж, не позволяя им утонуть на мелководье.

Как удалось выползти из воды и вытащить при этом тело другого, очень большого человека, Берольд уже не помнил. Лежал, смотрел в небо, и временами его все-таки рвало водой и желудочным соком.

Чтобы спасенный им человек смог дышать, пришлось его реанимировать: выдавливать воду из организма, вдавливать воздух в легкие — словом, все по установленному веками обычаю обращения с утопленниками. Когда же богатырь сам забулькал и открыл синие глаза, в которых кроме изумления не читалось больше ничего, Берольд спросил:

— Как тебя звать?

— Стефан, — ответил Дюк и впал в беспамятство.

— Ну, что же, ваше величество, — памятуя о крике человека в лодке, сказал бывший крестоносец. — Теперь надо как-то не околеть. А иначе смысла в нашем спасении не будет никакого.

Сказал это, скорее, для себя. Стефану досталось изрядно, он не подавал никаких признаков жизни, разве что дышал самостоятельно. Поэтому Берольд поднялся на ноги и побрел по пляжу к устью реки. Он надеялся найти еще кого-нибудь, чтобы организоваться для дальнейших действий. Но никто не нашелся.

Разве что труп старика с ножом в спине. Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы связать воедино кораблекрушение, мертвое тело с естественными для таких случаев признаками смерти и едва живого короля (или королевского родственника). Берольд ощупал карманы мертвеца, обнаружил трут и огниво, вздохнул и пошел обратно: здесь помочь уже ничем нельзя, а им самим следует укрыться в ближайшем лесу — мало ли убийцы решат обыскать пляж на предмет выживших.

Двигаясь, он согрелся, кое-как взвалил себе на плечи Стефана и пошел вглубь материка. Дюк никак не реагировал на новое для себя положение, с его одежды текла вода, а сам он дышал с трудом.

Мясник облюбовал для привала одну рощицу, наиболее поросшую густыми кустами, как ему показалось в темноте. Собрав хвороста, запалил костер и повесил вокруг сушиться всю одежду, какую собрал с себя и Стефана. Теперь он был наиболее подготовлен для отражения атаки душегубов, появись те из ночи.

Но пришло всего лишь утро, хмурое, но без ненастья. В той норе, закрытой от ветра действительно плотными кустами, сделалось даже тепло. Не мудрено, Берольд практически не присел ни на миг, подпитывая огонь сушняком. Когда же одежда высохла до своего естественного человеческого состояния, он облачил в нее своего товарища по несчастью, оделся сам, зарядил костер самой гигантской порцией дров и тут же уснул, не в силах более противиться усталости.

В это же самое время ссутулившийся Бетенкур шел вдоль кромки воды и с ненавистью смотрел на реку. «Все, все напрасно!» — стучалась в голове мысль, и выпустить ее вон не представлялось возможным. Лошади сбежали, все богатства утопли, задерживаться здесь не имеет смысла — короля обязательно начнут искать. А когда в оговоренный час не зажгутся огни на бакенах, круг поисков моментально сузится до устья Сены, обнаружатся обломки Белого корабля, сыщется тело бакенщика, закапывать которое инквизитор не собирался. Домой возвращаться тоже смысла нет. Уж он-то знал, что докопаются до его причастности к произошедшей трагедии, будут допрашивать с пристрастием, сокрыть правду не удастся.

В сердцах Бетенкур хватил хрустальным шаром о торчащий из воды камень, тот разлетелся миллионом брызг. Не камень, к сожалению, а магическое око. Ну вот, теперь и средство коммуникации с Баал Зевулом, или кем там еще, утеряно. Впрочем, Жан был разочарован. Информация о Белом корабле не дала ничего, разве, что тот утоп по ошибке и недоразумению. Видение себя в королевском обличие — тоже чепуха. Привело к тому, что долбанул какую-то королевскую особу по голове веслом, тот и осыпался на дно. Вот ведь незадача!

Бетенкур извлек стеклянную пирамидку, взвесил ее в руке и, решившись, запустил в реку. Та сверкнула гранями и почти без брызг ушла под воду. Жан проводил ее взглядом и, вдруг, заметил некий предмет: то ли сундук, то ли ящик, подталкиваемый волнами на мелководье. Инквизитор подозрительно обернулся вокруг, даже зачем-то втянул в себя воздух носом, но ничего не изменилось: ящик был, даже какой-то запах дыма донесся ветром — более ничего.

Стараясь не спешить, инквизитор разулся, засучил штанины и только после этого побрел к своей находке. Дыхание его участилось, на лбу, несмотря на ледяную ноябрьскую воду под ногами, выступила испарина. Сундук был среднего размера, не самый тяжелый по весу, но явно не пустой. Внутри что-то загадочно шелестело, но не переливалось и не звякало.

Сам ящик был сделан очень искусно, опоясывающие его кожаные ремни замыкались двумя витиеватыми замками. Ключом к ним очень удачно подошел первый же попавшийся под руку булыжник. А внутри — Бетенкур бы не удивился мышиным трупикам и прочей гадости — в нескольких совершенно сухих мешочках покоились желтые камни удивительной прозрачности, некоторые, правда, с некими инородными вкраплениями в самой глубине. Но это совсем не портило товарный вид камешков.

— Янтарь! — прошептал инквизитор и снова принялся лихорадочно озираться по сторонам: никого.

Тогда он взялся гигантскими скачками носиться по берегу, все время приближаясь к кромке воды и всматриваясь в прибой. Даже руку козырьком поставил, чтобы лучше было видеть. Другой он под мышкой держал вожделенный сундучок.

Бегал, бегал, проголодался, больше ничего, кроме обыкновенных обломков не нашел. Однако с таким запасом янтаря он опять почувствовал себя королем. По следам нашел болтающихся по лесу и никем не сожранных лошадей, подкрепился из своих продуктовых запасов и, вскочив в седло, отправился прочь из Нормандии, держа путь в сторону юга.

Проснувшийся от чувства голода Берольд тоже сходил на разведку, но ни звуков, ни каких иных следов присутствия на берегу отряда убийц не обнаружил. Стефан все так же лежал в глубоком беспамятстве, и ему явно нужна была помощь лекаря. Устроив из веток волокуши, былой мечник пошел вдоль берега, таща за собой беспомощного товарища.

Не прошло много времени, как он достиг трупа несчастного старика, уже слегка подпорченного дьявольскими птицами чайками. Занеся Дюка в осиротевшее жилище, он подкрепился домашним вином с сухарями и тут же, во дворе, выкопав могилу, опустил в нее тело былого хозяина подворья. Теперь ему нужна была помощь.

Удивительно, что в устье реки не стояло никакого городка, ближайшее селение было выше по течению на достаточном удалении: пару раз сбегаешь туда-обратно — день и закончился. Но делать нечего, надо поспешать.

Берольд, как умел, подоил мнущихся около ворот своего загона коз, сам испил молока и, разжав зубы Стефану с помощью обнаруженной двузубчатой вилки — тут уж не до деликатности — влил ему в рот густое жирное питие. Тот проглотил все, однако добавки не попросил, да, вообще, глаза не открыл.

— Ну, ты полежи тут, ваше величество, — сказал, словно оправдываясь, Берольд и отправился в путь по дороге из серого камня. Шел и думал: «Странно, брусчатка есть, а домов нет. Люди, точно держатся стороной этих мест».

Добравшись под вечер до селения, он, конечно, не стал кричать на торговой площади, что Белый корабль разбился, все утонули, а король лежит при смерти. Будучи главарем мясников, Стефан имел контакты с самыми различными людьми с самых различных мест. Вот и здесь он первым делом нашел коллегу по цеху, мрачного детину с поросшими рыжими волосами руками — тот словно специально всегда выставлял их на обозрение, даже специально завернув рукава рубашки.

После непродолжительного сугубо специфического разговора, изобилующего словами «окорок», «корейка», «огузок» и прочими, детина помягчел. Во всяком случае, перестал хмуриться и раскатал рукава обратно. Выслушав просьбу Берольда, он неожиданно полностью доверился ему, не стал переспрашивать и недоверчиво хмыкать. Надо повозку, чтобы отвезти больного товарища в Руан — их есть у меня. Лекарь? Сейчас организуем. Мясник мясника видит издалека. Мясник мясника в беде не бросит. Мясник мясника лишнего не спросит.

Сам же и вызвался сопровождать Берольда, повозку и нисколько не удивленного лекаря, с непостижимой быстротой собравшего весь свой врачебный инструмент: пилы, зловещего вида стамески и набор тонких стилетов.

— Вообще-то мне кажется, что руки-ноги у него в порядке, отрезать не требуется, — осторожно заметил руанец.

— Ничего, это дело поправимое, — возразил лекарь и потом, увидев поскучневшее лицо собеседника, добавил. — Медицина хороша в меру, но вовремя. Так, где у нас пациент находится?

Они уже вышли за околицу последнего дома, Берольд объяснил ситуацию, что бакенщик мертв, в его пустом доме лежит человек без памяти, они собираются выдвинуться в Руан настолько скоро, насколько позволит состояние больного.

Услышав про дом бакенщика, теперь уже лекарь поскучнел.

— Эх, милый друг, ты бы лучше на закорках его к нам притащил! — сказал он.

— Почему? — удивился Берольд.

— Ты ему скажи, — дернул тот за рукав мясника.

— А чего тут говорить? — заулыбался во всю ширь рта детина. Вообще, с его лица после знакомства с коллегой не сходила добродушная улыбка. — Такое место нехорошее. Загадочное. Одно слово — древность.

— А ведь нам придется заночевать там! — озабоченно проговорил лекарь.

— Точно! — едва ли не радостно согласился мясник. — Придется ночевать!

А Берольд ничего не сказал. Он не очень доверял рассказам о проклятиях, восставших мертвецах и ночной охоте за человеческой кровью. После возвращения из крестового похода как-то поубавилась вера в сказки и потусторонние силы. Самые злобные существа во вселенной — это люди. У них нет правил, а если и есть, то ничто не мешает их нарушать. Конечно, это не относилось к большей части человечества, например, к этим совершенно незнакомым людям, практически бескорыстно согласившимся ему помочь. Зато относилось к тому злобному существу, пустившему на дно целый корабль в угоду сомнительным «политическим», как он думал, целям.

Мясник между тем внес некоторую ясность, касательно конца дороги у устья.

— Жило здесь давным-давно племя, как их называли, «рутенов». Рутены тоже были не очень местными, но эти окрестности в те времена не отличались большой плотностью разного населения, места всем хватало. Вот они тут и осели на некоторый малый срок, который, как я подозреваю, потом несколько затянулся. Последним главарем у них был Хольдер, высоченный и неустрашимый. Рутены жили замкнуто, изредка приторговывая с соседями и оказывая отпор римским «сверхчеловекам». Так бы и жили, да Хольдер встретился с Тором, то есть, конечно, Артором. Как же: король Артур, круглый стол, Эскалибур, фея Моргана, дева Гвиневра, да старый пень Мерлин. Подружился с ним. Общие интересы, память предков, да опять же — война. Ходил вождь рутенов со своими воинами на выручку королю: чего тут идти — пролив переплыл и уже в Англии. Но война — такое дело, не всегда убивают самого неискусного. Бывает, что погибают самые заметные. А Хольдер был очень заметен. И вот однажды привез король Артур тело своего друга и похоронил с почестями. Место захоронения называлось Теруан. Вымостили дорогу, стали почитать. Но однажды кто-то надругался над склепом. Грешили на римлян, так тех никто не видал поблизости, не могли они границы незаметно пересечь. Германцы — так им триста лет ссоры с рутенами не надо. Тогда кто?

— Кто? — переспросил Берольд.

— Конечно, без римлян, точнее — румейцев, здесь не обошлось, — вступил в разговор лекарь, который, несомненно, знал всю эту историю. — У них тогда случилась очередная амнистия для своих, так сказать, рабов. Рабы — вообще невыгодное дело: ни в чем не заинтересованы, ничего им не надо, работать — ненавидят. Вот их время от времени и выгоняли в шею, если без зверств и массовых убийств. И разбредались эти люди, вновь ставшие более-менее свободными. А что для некоторых свобода, если всю жизнь в ярме?

— Безобразия, — ответил Берольд.

Они добрались до хижины бакенщика уже под вечер. Стефан так и не пришел в себя, лежал, вытянувшись во весь свой гигантский рост и будто бы спал. Доктор очень тщательно осмотрел его, прощупал гематому на голове, заглянул в каждый глаз, высчитал пульс, сунул под нос едко пахнущий пузырек и вздохнул.

— Приложились ему, конечно, крепко, — сказал он, отчихавшись, потому что сам тоже нюхнул «для пробы». — Но кости целы, позвонки тоже не переломаны, дышит сам, пульс замедленный. Максимум, что должно было быть — сотрясение мозга. Но либо у него мозга нет, либо тут что-то другое. Жар, конечно, имеется. Но это может быть как последствие купания в ледяной воде, так и признак сокрытой травмы, которую я, увы, обнаружить не в силах.

— Так что делать-то? — спросил Берольд.

— Ждать, — пожал плечами лекарь.

— Или помрет, или очухается, — предположил мясник. — А вообще, в Руан его надо. Там, всяко, возможностей больше.

На том и порешили: с утра погрузят Стефана на повозку, и Берольд отправится домой.

— Как же мне с вами за помощь-то рассчитаться? — спросил былой мечник.

— А вот так, — сказал лекарь и выудил откуда-то из воздуха бутыль, перевитую полосками кожи. — Сливовица. После напряженного дня помогает остаться человеком, а не собакой с вываленным языком.

— И так, — добавил мясник, аналогичным образом материализовав круг толстой подкопченной колбасы.

Берольд скромно покашлял в кулак: сколько бы он не ловил руками в воздухе, поймать мог только фигу с маслом. А это, как известно, вещь нематериальная, осязанию не подлежит.

Они выпили, закусили, влили Стефану в рот, но тот, проглотив питие, остался верен себе, поэтому не ожил. Мужчины разожгли камин, извлекли из повозки еду-питие, и принялись коротать вечер, предаваясь, как это бывает в мужской компании, воспоминаниям о том, что было, то есть, конечно, о женщинах.

— Позвольте, — когда все вокруг домика погрузилось во тьму, поинтересовался Берольд. — Вот вы говорите, место это нехорошее. А чем, собственно говоря?

— Так названием, — ответил мясник. — От названия и репутация.

— Здесь рутены перед тем, как уйти неизвестно куда, резали слэйвинов, — добавил лекарь. — Это и есть Теруан.

За стенами дома истерично захохотал камышовый кот. Или, быть может, он плакал по тому немногому, чего лишился. По теплу огня, по доброму человеку, который мог угостить козьим молоком, по последнему хранителю могилы короля рутенов Хольдера. Как мало, оказывается, надо, чтобы почувствовать себя человеком. Особенно коту.

 

9. Хольдер

Нельзя сказать, что беспамятство для Стефана было желанным и спасительным. Он отчаянно цеплялся своей волей за действительность, прекрасно понимая, что в противном случае утопнет здесь, никто и никогда не найдет, да и искать, вероятнее всего, не будут. Но оранжевые и красные круги в глазах, сменившие каскад искр и трубный глас, постепенно угасли, укрывшись абсолютной темнотой.

Лишь только где-то далеко-далеко впереди крошечной точечкой образовался лучик света. Тут же вновь заработало сознание, потому как перед ним, как картинки, потянулась вереница событий прожитой жизни. Стефан помнил, что перед глазами умирающих людей проносится вся их жизнь. Кто-то об этом говорил со всей достоверностью, будто уже не раз помирал. Но он не ожидал, что представленные ему сцены — как раз те, о которых он старался не вспоминать. Даже пытался забыть к чертовой матери. Перед смертью он ожидал увидеть что-нибудь достойное, а не постыдное. Этого по какой-то причине не получилось, и опять пробудилась совесть, не постеснявшаяся даже на краю гибели напомнить о себе.

Стефан попытался замотать головой из стороны в стороны, отгоняя назойливые видения, в которых, в принципе, не было ничего преступного и ужасного: так, ерунда, но можно было всего этого избежать, если бы нечаянно представилась вторая попытка пережить содеянное.

— Как тебя звать? — вдруг из ниоткуда раздался голос, и звук его внезапно принес облегчение: тяжесть отступила, картины перекрылись одна другой и вовсе потерялись. Боль в груди куда-то делась, зато вновь зазвучал в голове унылый колокольный звон.

— Стефан, — ответил он и, вдруг, увидел, что вокруг совсем не ночь, холод и сырость куда-то делись, всякие тревожные шумы заглохли.

Он предположил, что это так разросся тот маленький лучик света, который брезжил где-то в полнейшей мгле. И это значит, что все, алес? Жизнь прошла, как сон пустой. Вообще-то, не пустой и не сон вовсе. Только совесть, измученная минувшими видениями, слегка подвывала, но все тише и тише.

— Что — стыдно? — спросил кто-то очень участливо.

Стефан моргнул и увидел рядом очень высокого статного человека с огненно-рыжей бородой и такими же волосами, заплетенными в косицы, пребывающие в несколько беспорядочном состоянии.

— Еще как, — согласился Дюк и решил про себя, что действительно — ему пришел каюк.

— Ну, ты это брось, — так же доверительно возразил гигант. — Мало ли какие обстоятельства в жизни имеют место.

Стефан обратил внимание на то, что жизнь упоминается не в прошедшем времени, а так, в более-менее настоящем. Вслух, однако, ничего говорить не стал.

— Вот уж не ожидал, что с родичем когда-нибудь увижусь, — сказал великан и коротко и радостно хохотнул.

Ну, родич — так родич, ему виднее. Вообще-то все люди — родичи, так или иначе.

Последнюю мысль хунгар озвучил вслух.

— А вот тут ты неправ, — добродушно возразил рыжебородый. — Все люди — разные. Лишь близкие по духу объединены в народы, но народов много — и они между собой никогда не найдут точек соприкосновения. Разве, что терпеть друг друга научатся. Да и то не все.

Стефан огляделся по сторонам: свет везде, но глаза не слепит, при такой иллюминации спать решительно невозможно. Да, наверно, и не спят здесь никогда — ни к чему это. Мертвым сон не нужен, они и так в вечном небытии.

— Я уже представился, — сказал он. — Как мне к тебе обращаться, родич?

— Чего-то не припомню, чтоб ты называл свое имя, — проворчал гигант. — А я…

Он сделал паузу, потом улыбнулся каким-то своим мыслям и спросил:

— Знаешь, кто я?

Стефан удивился: кому же он называл свое имя? Впрочем, неважно. Если бы это был Господь, представляться бы не было смысла — Он и так все знает. На Зло этот человек тоже не похож. Близость Англии, огромный рост, горделивая осанка — только меча не хватает. Стоп. Может, Эскалибура? Дюку сделалось даже несколько волнительно от своего предположения.

— Король Артур? — спросил он и вопросительно поднял брови.

Великан рассмеялся, но отнюдь необидно.

— О, да, — кивнул он головой. — Тор из забытых героев самый поминаемый. Заслуженно, конечно, но незаслуженно позабытый. Я — Хольдер, друг и сподвижник Короля Артура. Тоже король, но не очень. Мои соплеменники иначе меня звали — вождем. Как Аттилу.

— Простите, ваше величество, — сконфузился Дюк. — Я Дюк Стефан, хунгарский рыцарь.

— Ну, вот, я и говорю, что родич, — довольно произнес Хольдер. — Из готов, стало быть? Ладно, не отвечай, по глазам видно, что свой. А с чего ты решил, что я — это он?

— Так, хотелось бы, чтоб довелось после смерти встретиться с человеком, которым я при жизни столь интересовался, — пожал плечами Стефан.

— После смерти — может и доведется, — тоже пожал плечами Хольдер.

Стефан снова огляделся вокруг, будто надеясь, что вот сейчас он увидит какой-нибудь знакомый пейзаж, женщин, манящих и ласковых, родные просторы и, конечно, Папу Римского. Напрасно: главного попа здесь не было, впрочем, как и просторов. Нет, вообще-то, просторы-то как раз и были, причем самые просторные из тех, что довелось видеть. И лучезарные, и светлые, вот только — не родные. А самое главное — женщин не было, вот ведь незадача.

Задавать вопросы, конечно, было можно. Вот только несуразность их могла подразумевать подобные же и ответы. Например, где я? Где-где — в Караганде. Что это за место? Место, как место — тихое, светлое, покойное, да, к тому же, без названия. Можно, конечно, окрестить Землей Франца-Иосифа, или горой Джомолунгма, он же Эверест — а толку-то? Как я сюда попал? Сие науке и иной отрасли познания неизвестно. Вот и закончились вопросы.

Хотя, нет:

— А каков был Король Артур?

— Знаешь, чем люди отличаются от Человека? — отреагировал Хольдер и сразу же ответил сам себе. — Человек знает имя Господа, его слова и молитвы приходят прямо к Нему. Вот таков был Артур. Да ты когда-нибудь и сам все это поймешь.

«Конечно, пойму», — подумал Стефан. Уже сейчас, будучи собеседником неизвестного ему Хольдера, он оказался обладателем странной информации, которая, вроде бы, раньше была решительно неизвестна. Ни ему, ни людям — никому.

Сами рутены именовали себя иначе, помня о своей далекой родине. Но так уж устроен этот мир, что иногда народы куда-то уходят по причине, известной только им самим. Так случилось с легендарной чудью белоглазой, ушедшей, говорят, под землю. Что там, под землей, медом намазано? А была чудь сильна своим единством, жила у Чудского озера и хоть бы ей хны. И Китеж у нее был. Но повлекли ее «кротовые норы», как издревле величали подземные ходы, по ним, говорят в любое место Земли попасть запросто можно.

Не просто так, разумеется — а надо сносить некоторое количество «железных сапог», это обувка такая специальная, лишь в ней-то и можно передвигаться по этим тоннелям к светлому своему будущему. Делают сапоги, конечно же, кузнецы, которым слово заветное, заклинающее железо, еще старый мудрый Вяйнямёйнен сказал. Те по знакомству, либо по родству передают преемникам: железо разное бывает, к железу свой подход нужен, как и к женщине. Ибо появилось оно в мире благодаря трем девам, дочерям Творца Укко, шли они по облакам, а груди их полны молока, причем разного цвета — черного, белого и красного — которое и пролилось на землю. Такие девы, стало быть, были, привнесшие извне металл на Землю, вскормившие своим молоком почву, в основном, конечно, болотистую — там всегда кузнецы руду добывали, да все разную:

Но не только правильная обувка позволяла двигаться, не принося ущерба своему здоровью, еще нужен был «железный хлеб», чтоб его глодать в путешествии. Помимо ячменя и собственно железа в состав его входят всякие разные добавки. Капелька щелока, щепотка золы, на кончике ножа яд гадюки черной, на зубце вилки — сокрытый яд лягушки, на ногте мизинца — муравьиный яд. И самое главное — пчелиный мед в избытке, чтоб приятней кушалось. А иначе — никак. Погибает организм в кротовьих норах, не выдерживает скоростей, теряется из крови гемоглобин.

Но даже не это главное — не может человек управлять временем, это доступно только Господу. Так и теряются под землей целые народы, хотя на самом-то деле — это мы для них теряемся. Потому что время у нас становится разное.

Вот и ушла чудь, обвалился ее Китеж, размылся, затерявшись то ли в прошлом, то ли в будущем. Дело давно минувшего.

И народ меря помнил то прошлое родственного ему человечества. А раз помнило, то и ушло другим путем, наземным. Или, вернее — морским. За что на берегах Сены и прозвали их «моринами». Прозвали, конечно, кельты, потому как с пониманием относились к таким вот перемещениям, можно сказать, даже с уважением. Куда идете-то? Так путем Уллиса. В поисках лучшей доли? Свою долю с собою нести.

Осели меря у устья Сены, потому как никому не мешали, да и им вреда никто не причинял. Так и зажились слегка. Все собирались дальше идти, но что-то сдерживало, что-то не позволяло двигаться. Толчок был нужен, но его пришлось ждать несколько поколений.

Хольдер сызмальства знал о предстоящем пути, но также с младых лет жил с мыслью, что случится он потом, нескоро, в будущем. Жил себе, поживал, ни сном, ни духом, что где-то далеко на юге скрестили свои словесные копья в велеречивых баталиях святые отцы, бросаясь со всем им доступным пылом и жаром на догмат о филиокве. Кто-то считал, что Дух святой исходит от Отца, кто-то — что от Отца и Сына. Вот и весь спор. Не потому, что есть Святая Троица, а потому — какая она, будто от этого зависит вся ее дальнейшая судьба. А в это же самое время в Александрии веселый дядька Арий вдруг заявил, что правильно вообще отрицать сущность Троицы. При этом он так много говорил, так заворачивал своими откровениями чужие мозги, что понять его могли всего лишь единицы, да и то, наверно, какие-то подставные единицы. Но его цитировали все и вся, потому что свои лозунги Арий вставлял в веселые песенки, которые сам и сочинял. Народ запел, да что там — заголосил. Где пьянка — там Ария поют, где кутеж — без Ария не обойтись. Оболванил население Египта, за прочую Африку принялся. Но тут вселенский собор настроился решительно, обозвал песни «арианской ересью» и повелел с нею бороться самым решительным образом. И опять понеслась чистка рядов в стане верующих и не очень. Раскол это дело называется, что для разрушения Веры — самое страшное оружие. Православные — это те, что за Святого Духа от Отца, и католики — тот же Святой Дух от Отца и Сына. А еще ариане и прочие манихеи с богомилами. Мочи козлов! Если сам не козел.

Споры святых отцов не привели к истине, они вполне закономерно привели к склоке. Любая склока в человеческих рядах всегда приводит к конфликту, где самое почетное место отводится резне.

Войны и убийства покатились по всей Европе, причем, со всех сторон они были благословлены. Впрочем, народ к этому делу отнесся с понятием: если не убивать друг друга, то как же тогда жить? Имя Господа оказалось забыто, причем это совершалось вполне злонамеренно. Но народные прозвища, которые были неофициальные до легкомыслия, сохранились.

Из валлийских краев пожаловал Творец на этот раз — быть ему Велесом, да, к тому же «скотьим богом», потому как и в Шотландии он часто бывал. Творец — он наследник всего мироздания, причем в самом буквальном смысле. Но прозвище прозвищ все равно приводило к единому Господу: Велеса опасливо именовали «Буйным», в то же самое время «Бешеный дух» — это Один.

Однако все так, да не так. «Oh my God!» — вскричат жители Британских островов, а германцы в согласии закивают головами. «Позвольте», — ответят им интернациональные примерные прихожане. — «Какой God? Православный, или католический?» Почешет народ в голове, да и решит: мочи козлов!

Тору такой порядок событий нравился даже меньше, чем мере Хольдеру. Поэтому он и взялся за копье, а уж затем и за меч свой, более известный, как Эскалибур, а молот приберег на всякий пожарный случай. Не хотелось постоянно рукавицу для молота держать за пазухой. Ну и давай они биться. За Тором — правда, против него — ложь, у которой, как известно, больше шансов в противостоянии. А тут и Хольдер на подмогу прибыл. Было у Христа двенадцать апостолов, а у Артура нашлось двенадцать рыцарей, расселись все за круглым столом, вождь мери в том числе, и порешили: дадим бой, а иначе нам удачи не видать.

Вот такая, блин, вечная молодость.

После гибели Хольдера меря все равно не тронулась в свой путь, будто бы страшась его. Они сотворили для погибшего вождя могилу типа склеп, сам Артур и некоторые из его «Рыцарей Круглого стола» преклонили перед ней свои колена, тяжелым молчанием поминая упокоенного здесь товарища. Новое руководство народом ни в чем не уступало прежним властьимущим, разве что с Артуром отношения постепенно свелись на нет.

Зато склеп Хольдера сделался своего рода святыней. Поэтому-то и велика была сила гнева, когда обнаружилось, что он осквернен и разграблен. Осквернители постарались загадить могилу вождя так, словно, унижая памятные камни, возвеличивались сами. Устроенный за склепом каменный вавилон был смешан и запутан, сейды по краям порушены, все дары, покоящиеся в погребении, разворованы, а сама могила сровнялась с землей и сделалась отхожим местом. Самоутверждались люди и возвеличивались на славу.

Это сколько труда нужно было вложить, чтобы учинить такие разрушения, недоумевали меря. Слэйвинов отлавливали долго, но методично. Некоторые успели к моменту поимки князьями заделаться, другие — семьями обрасти, но это ничего не изменило.

Зачем-то правитель мери вознамерился призвать к ответу подлых воров и осквернителей на прибранном, но не восстановленном месте святыни. Задумал он, может быть, и разумно, но не учел одного: слэйвины обладали всеми качествами, присущими прочим людям. А именно, пусть подлость у них в роду сверх меры, но трусами они не были. Храбростью перед лицом опасности не отличались, но отваги и мужества им было не занимать.

Слэйвины восстали. Их, причастных к учиненному непотребству оказалось изрядное количество, нашлись и лидеры — те, что князьями оборотились — времени организоваться им хватило.

Бились жестоко. И если изначально перевес был у слэйвинов, использовавших самый верный военный тактический ход — внезапность, то затем меря, понесшая ощутимые потери, пришла в ярость. Пролитая кровь всегда служит пробуждению самых низменных инстинктов, человек теряет над собой контроль, да и человеческого в нем остается немного.

Всех слэйвинов буквально растерзали на части, пролитая кровь глубоко впиталась в землю, из святилища это место превратилось в жертвенник. Но кому?

Однако меря не угомонилась, созданные отряды бросились в рейды по окрестностям с целью уничтожения любого слэйвина, оказавшегося на пути. Многие из этих походов оказались вполне «успешными». Тем горше стало, когда пришло, наконец, пресыщение убийствами, когда обагренные кровью руки сделалось невозможно отмыть, когда местность, столь привычная глазу, наводила на воспоминание о людских страданиях, учиненных здесь.

Меря ушла. Сделанные ими корабли взяли курс на закат, и растворились в морских просторах, будто никогда их и не было. Осталась могила легендарного Хольдера, которая постепенно заросла травой, звери проложили по ней свои тропы, а люди сторонились, словно чувствуя ужас, впитанный в каждый камешек, в каждый побег, проросший на обильно политой кровью земле.

Хольдер, улыбаясь, развел ладони: вуаля, брателло.

— Говорят, пока живо твое имя — жив ты сам, — сказал он. — Ботва все это. Неправда. Меня нечасто поминают, в основном, почему-то недобрым словом. Но я не ропщу. Я прожил достойно и умер, как человек. Народ свой я тоже не виню, искупит он свою вину. А тебе ему надо в этом помочь.

— Стесняюсь спросить, каким это образом? — поинтересовался Стефан.

— А ты пойдешь к нему и возвестишь от моего имени: шабаш, братцы и сестры. Путь наш окончен. Пора уходить к чуди в Китеж. Ибо только там теперь наше место. Мы уже не от мира сего.

— И всего-то? — почти шепотом отреагировал Дюк.

Хольдер, конечно же, все расслышал, но ничего не добавил, только заулыбался еще шире.

Хунгар тем временем кое-что откопал в своей памяти про некий сгинувший город. Раньше-то, конечно, он, как говорится, ни ухом, ни рылом. А теперь — вот, пожалуйста, информация.

Был такой город, выстроенный народом чуди. Из дерева, разве что пирамида в северной оконечности из камня сложена. Спустя века на острове в чистейшем, как слеза, озере Онега воссоздадут некое подобие руками, якобы мастера-плотника Нестора. И называть будут, как прежде, да чуточку иначе. Китеж, а правильнее — Китежа воспринимался по-разному: Khyati-ja и Kide-ja. Китеж исчез с лица Земли вместе с его обитателями, как сквозь землю провалился. Сокрылся с глаз людских «кристалл жизни», спряталось под землей «знание жизни». Так, видать, на роду написано.

Однако в полную луну, когда ветра нет, в некоторых озерах, отличающихся от прочих своей практически идеально круглой формой можно увидеть отражение былого величия северной культуры. Да что там — увидеть, можно даже услышать колокольный звон, раздающийся из-под воды. Это Китеж напоминает о себе, это люди, которые не забыли еще о прошлой жизни, подают знак: мы были, мы были, мы ушли…

В ветлужских лесах на озере Светлояр, да на озере Белом, что соединяется с Волгой, да еще где-то можно услышать китежский колокол. А можно и не услышать. Все от человека зависит. Придет на берег тугой на ухо князь, покрутит головой и так и эдак — ничего. Объявит людям своим: обман, заблуждение. Те, даже если чего-то и различают в ночной тишине, все равно согласно закивают головами: полный обман, дремучее заблуждение. Сами втихаря сбегают в ближайший Кержинский лес, в место, именуемое Кибилек — там вода бьет из ключа очень полезная для всего организма — поглазеют мимоходом на три могилы метелиляйненов, удивятся, но никому ничего не расскажут: нельзя, инструкция. Какая чудь? Какие меря? Ливонцы недобитые.

Стефан даже фыркнул, как лошадь. Хольдер же улыбаться прекратил, очень внимательно оглядел Дюка с головы до ног, будто пытаясь его запомнить, и сказал:

— Ну, вот, вроде и все. Мне, пожалуй, пора.

— А я? — удивился хунгар. — А мне куда?

— Разве я тебе не сказал? — в свою очередь удивился вождь рутенов. — На Геллеспиды тебе надо, там они. Слегка одичали в изоляции, но ничего — тебя поймут. К тому же, сдается мне, и знакомых ты там встретишь.

— Нет, — сразу отозвался Стефан. — Точнее — да. Геллеспиды — так Геллеспиды. Я другое имел ввиду. Я ж по этому свету туда добраться не сумею — чужой я здесь чего-то. Как мне в наш мир-то попасть? Там для меня пока привычнее, что ли.

Хольдер глубоко вздохнул, развел руки по сторонам и проговорил:

— Этого, брат, я не знаю. Прости. Но я верю в тебя. У тебя все получится. Спасибо тебе.

— За что?

— Ты — последний родич, ступивший на эту землю. За это и спасибо. А также за то, что просьбу мою выполнить взялся. Прощай, брат.

Отвечать Стефану уже было некому — он остался в одиночестве. Потоптался на месте, покрутился, как пес, собирающийся улечься, и замер. Ногами отсюда не выбраться, на руках — тем более. Значит, нужно пробовать головой. Устремиться за мыслью своей, ее словить и улететь. Но почему-то думалось совсем не о своем возвращении, вспомнился калека-тахкодай из Вайкойлы, Новгородский Садко, Чурила Пленкович и даже покойный принц Вильгельм — в том, что он погиб, у него не было никаких сомнений. А потом вспомнилась Баба Яга, точнее — рассказ о ней. Она летала в ступе, и при этом раздавался такой же звон, как и с подводного Китежа. Эх, не доведется больше Вильгельму встретить эту загадочную женщину, как же она могла не знать?

— Я знала, — раздался красивый женский голос откуда-то из-за спины.

Стефан обернулся: так могла выглядеть только одна женщина в мире, ну, максимум — две. Его будущая жена и Баба Яга.

— Здравствуй, — сказал он. — А мне тут приходится голову ломать — как дальше жить.

Едва он это произнес, сразу понял, как надо себя вести, чтобы выбраться: покорить сердце этой красавицы, заслужить поцелуй — и сразу в рай.

— Пойдем со мной, — она протянула хунгару руку.

Стефан позабыл обо всей галантности, уцепился за изящную кисть, как маленький мальчишка, заблудившийся в лесу, и пошел за ней следом, ощущая через прикосновение руки тепло, исходящее от женщины. Действительно, тепло — как же он раньше не замечал, что вокруг так, если выразиться помягче, прохладно. Он подышал перед собой, вытянув губы трубочкой — пар не шел. А вот от дыхания красавицы — шел.

— Так ты живая здесь! — больше восхитился, нежели удивился он.

Баба Яга загадочно улыбнулась и произнесла:

— Чтобы вернуться, надо ни о чем не думать. Например, как Господь создал человека. Об этом не думай, тогда ничего из произошедшего здесь не забудешь. Договорились?

 

10. Король Стефан

Возвращение домой Берольда живым и невредимым было триумфальным. Народ в Руане откуда-то прознал, что Белый корабль по дороге в Англию утонул, и в живых не осталось никого. Разве что цеховой главарь мясников Берольд и тяжело раненный претендент на престол Стефан Блуаский. Это известие пришло несколько позднее, когда вернулись домой деревенские лекарь и мясник. Пущенная новость из их уст пролетела до Руана со скоростью звука, а потом со скоростью ветра добралась до Англии.

Там народ впал в уныние и недоумение: Стефан-то скорее в Англии, чем в Нормандии. Впрочем, засомневались, пустили гонцов с целью розыска, но те вернулись ни с чем — подевался их высочество где-то. А отпрыск короля Генриха Первого — Вильгельм — плыл на злополучном Белом корабле и, судя по всему, погиб вместе с сестрой своей Матильдой Першской. В Англии произошло возбуждение, возмущение и восстание. Опять бароны показали свой бараний норов, но Генрих это дело пресек в один момент. Горестная весть не заставила его потерять бразды правления. Расправившие, было, крылья близкий родственник Генрих Клитон и муж дочери Генрих Пятый снова сникли и затаились, чтобы не попасть под горячую руку. К Берольду, в доме которого нашел временный приют «Их Величество» Стефан, потянулись посыльные. Их интересовало все, в том числе и события в хижине погибшего бакенщика.

Три человека: два мясника и один лекарь — вполне сознательно провели ночь в Теруане, один — бессознательно. Это — Стефан. Несмотря на то, что у них имелось в достаточном количестве сливовая настойка, бодрящая и придающая силы, было страшновато. Эти шорохи в кустах, шаги, мнящиеся на чердаке, обрывки непристойных фраз, доносимых откуда-то слабым ветерком, стоны и вздохи — все это несколько угнетало. Они занавесили единственное в доме зеркало, растопили камин, выставили распятия в проемы дверей и маленьких окон — но страх не исчезал. От входной двери тянуло каким-то могильным холодом, который не могло прогнать тепло, исходившее от нагретого камина.

Не мудрено, ведь на крыльце сидел, глядя в землю перед собой, былой хозяин этого домика, прирабатывающий бакенщиком и ухаживающий за еле различимым бугорком земли — могилой великого рыцаря Круглого стола Хольдера. Наверно, это был дух последнего хранителя памяти рутенов, отдающий должное мяснику Берольду — тот, как-никак предал его тело земле. Такие же духи кружили рядом, страшась приблизиться к дому — духи слэйвинов и меря, когда-то напоившие своей кровью эту землю. Если бакенщика держало на «посту» чувство долга, то прочими двигала нерастраченная злоба.

Но никто из людей не был в состоянии видеть колебания навьих созданий, не обладали они таким даром. Только слышали «потусторонние» звуки, да ощущали холод. Не было бы стража у дверей, не выжили бы люди. Сердца бы остановились у всех разом, вот и спета их песенка. Даже несмотря на сливовицу и распятия. Что же делать — дурная известность у дурных мест на пустом месте не возникает.

Посреди ночи, когда усталость и обильный, хотя и не разнообразный стол победили ясность сознания, напустив на него сон и дрёму, Берольд проснулся от прикосновения к своему плечу. Волшебной красоты девушка приложила указательный палец к своим губам.

— Тихо. Не бойся меня, Берольд, — произнесла она мягким едва слышным голосом.

Конечно, если бы она пролаяла в ухо команду «бойся меня», былой мечник бы испугался, сконфузился. В этом же случае он подчинился без всякого давления на свою гордость. Сел на скамейке, на которой имел честь уснуть, в то время как лекарь без всякого зазрения совести почивал вблизи под столом, и изобразил на лице учтивую готовность.

— Я помогу, — сказала девушка.

Любая помощь всегда кстати. Берольд, вообще-то, не понял, о какой помощи идет речь, но уточнять не решился. Он мимоходом подумал: а есть ли у этой милой дамы клыки? По ночам обычные люди по чужим домам с предложениями о содействии не ходят. К тому же такие красивые, как эта женщина.

Но девушка кусаться и потом лакать кровь не торопилась: она подошла к Стефану, положила ему руку на лоб, постояла так некоторое время, а потом ушла. Не в себя ушла, а в дверь, как положено, перешагнув через что-то невидимое на крыльце. Это невидимое оставило отпечаток человеческой пятерни на округлом заду женщины, но та даже не отмахнулась.

Берольд пожал плечами и снова заснул.

Утром все трое удивленно поглядели друг на друга: планировали-то разбить ночь по дежурствам, огонь поддерживать и за порядком следить, в случае чего трубить тревогу. А получилось, как всегда — все спали, но все живы. Приятное удивление.

Перекусили на скорую руку, погрузили Стефана на повозку, привязали осиротевших коз к задку, причем козы очень с большим недоверием отнеслись к мяснику, наверно, чувствовали причастность того к массовой переработке домашнего и некоторого дикого зверья в колбасу, паштет и копчености. Зато к лекарю оказались лояльны, чем тот и воспользовался, объявив их своей собственностью. Никто не возражал.

Целый день понадобился Берольду, чтобы попасть в Руан, хорошо, что погода позволяла не тащиться в дождь и грязь. Однако его возвращение, как уже упоминалось, не осталось незамеченным. Пока счастливая жена рыдала у него на плече, доброхоты перенесли «Их высочество» в дом и уложили на недавно приобретенной софе — пусть почивает в комфорте.

— Что нам теперь с ним делать? — всхлипывая, поинтересовалась супруга.

— Надо сдать властям — наследник престола все-таки! — ответил супруг. — А пока пускай полежит.

Опять проснувшись среди ночи, на сей раз самостоятельно, Берольд вышел во двор. Там его ждала та же самая женщина. Она держала правую руку слегка сзади, словно кого-то удерживающая.

— Ну вот, позволь мне пройти к Стефану, — так же едва слышно произнесла она.

Хозяин дома молча пожал плечами и посторонился: пожалуйста, проходи.

Девушка подошла к неподвижному телу, опять положила руку ему на лоб, улыбнулась несколько усталой улыбкой и спросила:

— Как Господь создал человека?

Сразу после этого она повернулась и решительно направилась к выходу.

— Постой, — сказал Берольд. — Ты кто?

— Если я тотчас не уберусь из вашего именитого города, то ты скоро узнаешь, кто я. От инквизиторов второго сорта узнаешь, — ответила она, потом что-то подумала про себя и добавила. — Баба Яга я. Спасибо тебе, Берольд. Хорошего человека спас.

Наутро одним из первых визитеров нарисовался поп. Он побрызгался святой водой, энергично перекрестился, пробормотал на латыни несколько фраз, среди которых Берольду удалось разобрать «kogito ergo sum» и уселся подле софы в глубоких раздумьях. Мяснику тоже захотелось блеснуть своими познаниями на латыни, типа «in vinas veritas», но он не успел.

Стефан на своем ложе вдруг пошевелился. И первым, кто оказался подле него был, конечно же, поп.

— Хвала Богу, — сказал он. — Мои молитвы дошли до него, и Его Величество пошел на поправку.

Хунгар, словно услыхав, поморщился, но глаза не открыл.

Берольд облегченно вздохнул: пусть так, или не так. Вообще-то он сильно сомневался, что это поп внес свою лепту в шевеление Стефана. Зачем-то эта прекрасная Баба Яга приходила, что-то она, видать, сотворила, подвластное лишь женщинам, наделенным даром. Какой это дар — колдовской, либо не очень — понять было трудно. Но все-таки польза от него для людей была несомненная. Однако для второй волны инквизиторов, которая жилы рвет, но все разоблачает и разоблачает, это не имело значения. Схватили бы они красавицу — и на костер. Так что мясник решил, что никогда и никому, в том числе и самому Стефану, не расскажет о кратких визитах этой прекрасной дамы. Аминь.

В это время «Их Величество» пошевелил пальцами на руке, потом поднес ладонь ко лбу и, словно бы, вытер пот. Поп опять случился тут, как тут.

— Вы меня слышите? — вкрадчиво поинтересовался он.

— Вы кто? — впервые за все это время Стефан самостоятельно разлепил губы, поэтому голос у него был неприятный, с присвистом и шипением.

— Я — смиренный раб божий, — начал, было, поп, но говорить дальше Дюк ему не позволил, оборвав готовую для представления фразу вопросом:

— Как Господь создал человека?

Берольд даже вздрогнул, потому что не далее, как сегодня ночью, он уже слышал эту фразу.

— Дайте ему воды! — повернувшись к хозяину дома, повелел поп. — А еще лучше горячего вина с водой.

Это было разумно, поэтому Берольд, не мешкая, отправился на кухню. Уже уходя, он услыхал, как священник очень медленно, но уверенно произносит слова, словно обращается к своей пастве:

— Сказано в Святом Писании Бытие 2 стих 7 и 8: «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою. И насадил Господь Бог рай в Эдеме на востоке, и поместил там человека, которого создал».

Жена в мгновение ока приготовила для больного питие, ей сделалось радостно от того, что дело разрешается в сторону скорого наступления прежней жизни: без королевских наследников, без лишнего внимания к их дому. Пусть они лишились изрядной доли состояния после этой ужасной катастрофы с Белым Кораблем, зато муж выжил, цел и невредим.

Берольд принес горячего вина, и Стефан с удовольствием маленькими глотками выпил весь кубок до дна. Голова у него изрядно кружилась, но напиток, казалось, приостановил это вращение, хотя в глазах все еще продолжало двоиться. Пока мясник отсутствовал, они с попом не очень-то говорили. Священник ждал реакции на свои слова, Дюк же пытался прислушаться к себе самому. Но то ли слух у него притупился, то ли слушать было нечего, ничего путного в самоанализе не вышло. Тогда он попробовал сосредоточиться на чем-нибудь, на сотворении человека, например.

— Это на седьмой день, — сказал он, наконец. — Тогда объясни мне, святой отец, кого же Он сотворил раньше, на шестой день Творения? Ведь сказано в Святом Писании Бытие 1, стих 27 и 28: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле».

Поп нисколько не растерялся.

— О, Ваше Величество, Вы владеете даром Богословия! — сказал он. — Это очень похвально, только праотец человечества — это Адам, а Ева сотворена из ребра его.

«Единственной кости без мозгов», — подумал Берольд, но устыдился своих мыслей. Настолько устыдился, что даже осенил себя крестным знамением. Поп строго посмотрел на него.

— А мне так кажется, что кто-то произошел от Адама, а кто-то — вовсе нет. И этих, вторых — большинство, — произнес Стефан и почувствовал, как здорово он устал от разговора.

— Ваше Величество до сих пор не оправился от ужасной контузии, — проговорил поп, легко определив, что собеседнику больше не до разговоров. Сотрясение мозга — штука неприятная, по всякому бедный мозг может завернуть и вывернуть. — Мы потом вернемся к предмету нашего диспута. А пока отдыхайте, набирайтесь сил, мы известим Лондон, что Вы пришли в себя.

Поп исчез так быстро, что только ветер от ризы создал завихрения в углах, где пряталась пыль. Все, в том числе и засыпающий Стефан, дружно чихнули.

Но за священником потянулись делегации, выражающие свое соболезнование по поводу гибели принца, и радующиеся по причине спасения «светлейшего» Стефана, несомненного наследника на королевский престол. Берольд, озадаченный новой для себя ролью адъютанта, еле успевал отбрыкиваться, «они спят, им нужен покой».

Дюк, слегка поспав, явно пошел на поправку. Этому, конечно, содействовал некий почетный и заслуженный лекарь, который назначил лечение, прописал пиявок и снабдил микстурами. К вечеру хунгар уже попытался самостоятельно встать на ноги — потребность в этом была самая насущная. Попытка вполне удалась, держась за стены он, следуя указаниям жены мясника, добрался до туалета, типа клозет, и там вновь ощутил вкус к жизни. Это, конечно, не означало, что запахи соответствовали жизненному кредо: «жизнь, как известно, дерьмо», либо чему другому, совсем отвратительному. Просто, когда можно думать о чем-нибудь другом, а не о том, как, извините, не обделаться, жизнь обретает иной смысл, возвышенный, соответствующий уровню, так сказать, интеллекта.

Голова кружилась, в глазах еще двоилось, но вот приступы тошноты, иногда накатывающие на него, сделались достаточно редкими. Единственная проблема была в том, что он совсем не помнил, черт знает, сколько времени. Детство — есть, Крестовый поход — в наличии, Англия и Гластонберри — пожалуйста, Ливония — тоже. Родители, король хунгарский Андраш, сам он тоже — хунагр готтских кровей. Каким же боком он «Вашим Величеством» сделался?

Тем не менее, Стефан решил не вдаваться в подробности, незнание чего-то могло привести к некоторым неприятным последствиям: на этом могли сыграть, кто ни попадя, пытая для себя выгоду, а ему — беду. Дюк не хотел, чтобы его использовали, пусть лучше думают о нем, как угодно, считают кем угодно, только не слабаком. В конце концов, мог ведь он каким-то боком стать королем! Тору же это в свое время удалось!

Хунгар надеялся, что память к нему постепенно вернется, об этом даже тот светоч местной медицины говорил, так что оставалось всего лишь ждать. Пожить, так сказать, «по-королевски». В первую очередь, конечно, надо было покинуть гостеприимный кров слегка ошалевших от повышенного внимания Берольда и его жены. Наградить их, да и съехать. Ведь если он король, то непременно должны иметься апартаменты, где они, короли, имеют обыкновение останавливаться.

А тут и случай представился в лице гонца действующего короля Генриха Боклерка. С сановным визитом прибыл Вальтер Мап, придворный тип, имеющий репутацию сатирика и острослова.

Как ни напрягал свою память Стефан, вспомнить его не мог. Мап при встрече почесал у себя за ухом, состроил физиономию, будто съел что-то кислое, старательно откашлялся и предложил:

— Король Вас ждет. Отплываем немедленно.

Стефан только пожал плечами, но, вдруг, вспомнив о чем-то, сказал:

— Надо заплатить за постой Берольду. Я отчего-то не при деньгах.

— Уже заплачено, — кивнул королевский гонец и вышел.

Действительно, мясника из Руана не обидели, он этого даже не ожидал. Попрощались они со Стефаном радушно, и он навсегда исчез из жизни хунгарского рыцаря, оставив о себе добрую память.

Весь путь до королевских апартаментов не занял много времени, даже косоглазие пройти не успело. Прием, оказанный Дюку, нельзя было назвать радушным.

— Не похож, ой, не похож, — сказал Генрих, вместо приветствия, оглядев Стефана с головы до ног.

— Да ладно, — фривольно махнул рукой, облаченной в тонкую кожаную перчатку, Мап. — Тот был практически идиот, его беречь надо.

— А меня беречь не надо? — спросил король.

— Ваше Величество, — сделал поклон его собеседник. — Без Вас в нынешних условиях никак не обойтись, так что — со всем рвением. Опасаться не стоит, но на все воля Творца, как говорится.

Стефан стоял подле двух беседующих между собой людей и чувствовал, что он чужой на этом празднике жизни. Или, быть может, он — человек-невидимка.

— Позвольте полюбопытствовать: о чем речь? — спросил Дюк, решив напомнить о себе. Если эти двое знают о нем несколько больше, чем он сам, то неплохо бы было кое-что выяснить. Так, с профилактической целью, приоткрыть завесу тайны прошедших дней. Или месяцев?

— Не о чем, а о ком, — чуть ли не сквозь зубы процедил Вальтер Мап, но, заметив, что Стефану такой тон пришелся решительно не по нутру, добавил. — Если Вы — Стефан, то у Вас здесь в монаршем семействе имеется двойник. Может быть, конечно, не вполне в физическом плане, но, уверен, в духовном — обязательно.

— Это как? — почти в голос произнесли король и Дюк.

— Ну, смелость, великодушие, рыцарственность — все эти привлекательные черты характера притягивают к Вам сторонников, но делают абсолютно беззащитным от врагов. А сейчас, когда к моему великому сожалению погиб принц Вильгельм, покушение на Вашу особу, в случае, конечно, удачи, ослабит позиции нашего короля. Это нужно избежать, во что бы то ни стало.

Стефан ничего не понял, но задавать вопросы и тут не стал. А король, похоже, догадался. Так ему по статусу было положено.

— Вы спаслись на Белом Корабле, вы были вместе с принцем, что само по себе уже неслучайно, в Руане вас отчего-то со всем прилежанием считают сыном Этьена Второго, воспитанником самого здравствующего монарха Генриха, то есть в нынешних условиях — вполне вероятным претендентом на престол. Нам нужен Стефан Блуаский со всей его простоватостью и военной доблестью. Все это так, не так только одно: вы — другой Стефан.

— А какой? — удивился Дюк, пытаясь побороть внезапный приступ головокружения.

— Да, вообще-то, это не совсем важно — вашу рыцарскую породу не скрыть никак. Настоящий Стефан пока будет не у дел, он уже в курсе и дал свое согласие. Это продлится недолго, так что Вы ничем не рискуете.

— Кроме своей головы, — ухмыльнулся король. — Если покушение — любое из них — окажется удачным. А попытки убрать вас будут, поэтому не принимайте близко к сердцу — здесь ничего личного. Надо спасти хорошего человека, настоящего Стефана.

— И как надолго? — озадаченный хунгар, уже поверивший на несколько дней, что он, как бы, при дворе, вновь сделался ничейным.

— Может, пару месяцев, может полгода, — пожал плечами Вальтер Мап.

— А этот, как его — народ — не заподозрит ничего?

— Толпа никогда не стремилась к Правде; она отворачивается от очевидности, не нравящейся ей, и предпочитает поклоняться заблуждению, если только заблуждение это прельщает ее. Кто умеет вводить толпу в заблуждение, тот легко становится ее повелителем; кто стремится образумить ее, тот всегда бывает ее жертвой — сказал придворный, а король в согласии кивнул головой.

Стефан догадывался, что вообще-то выбор у него невелик, если таковой имеется вовсе. Можно, конечно, встать в горделивую позу, а потом также горделиво удалиться. Эти двое могут и не понять такого поступка, осерчают, чего доброго. А по этой причине и пристрелить не посчитают лишним, либо ножиком в спину наделить. Да и куда идти? Ни денег, ни оружия, да еще в голове одна лишь юность верховодит, потому как лучше всего помнится. Будут на него покушения? Так, предупрежден — значит, вооружен. Сам на кого хошь покушение устрою.

— Но тут имеется некоторая неувязка, — сказал король. — Даже и не знаю, как быть придется.

— Что такое? — не совсем вежливо поинтересовался Мап.

— Да жена, эта Матильда, понимаешь, Булонская — вот ведь заковырка, — досадливо наморщился монарх.

— И что же с этой заковыркой, как Вы изволили выразиться? — поинтересовался придворный.

— Папа у нее — Эсташ Третий, граф Булони, но не в нем дело, — мялся король.

Стефан навострил уши: что такое с женой, которую он ни разу не видел?

— Ваше Величество! — не утерпел Мап. — Если Вы намекаете на необходимость семейной жизни этого Стефана с ней, то она исключается. Таков уговор.

Дюк непроизвольно вздохнул, то ли от облегчения, то ли от разочарования.

— Да причем здесь это! — даже позволил себе возмутиться король. — Пусть сами свои семейные устои блюдут. На сносях она.

— Как это — на сносях? — удивился Стефан.

— Кто — на сносях? — поддержал его Мап.

— Я! — почти крикнул монарх. — Господи! Ну с кем приходится работать!

— Ааа, — одновременно протянули хунгар и придворный и даже понимающе между собой переглянулись.

Король, отвернувшись от них, зашагал взад-вперед. Только сейчас Стефан заметил, что Генрих Первый уже совсем не мальчик. Скорее, даже, старик, придавленный горем так, что неизвестно, наступит ли для него время, когда он снова расправит свои плечи.

— Вильгельм был замечательный товарищ, — внезапно сказал Дюк и сам себе удивился. — Мы бились с ним против наемников, посланных Вильгельмом Клитоном. Так, во всяком случае, сказал Ваш сын. Ему в схватке повредили руку. Вот и все, что я помню. Вернее, что сейчас вспомнил. Простите.

Король подошел к Дюку, заглянул ему в глаза, будто ища в них все ответы на все вопросы, касательно судьбы сына, у него задергалось веко, и он отвернулся, закрыв лицо руками.

Мап увлек хунгара за собой, они вышли из зала.

— Умеешь найти слова, — сказал придворный. — Надо было со мной посоветоваться, а не рубить с плеча.

— Так я нечаянно, — пожал плечами Стефан.

— Ладно, наследник, пошли в курс дела входить. Мне надо тебя кое-чему еще научить.

 

11. Тяжело быть сэром

Быть наследником Стефаном оказалось вполне по силам хунгарскому рыцарю Стефану. Действительно, на многие вещи их взгляды совпадали, совершенные поступки одного могли найти одобрение у другого, если бы, конечно, они когда-нибудь встретились. Встреча друг с другом решительно запрещалась. Уж по каким соображениям — Дюку было неизвестно. Наверно, по политическим, чтобы псевдонаследник Стефан никаким образом не повлиял на наследника.

Ну, да хунгар по этому поводу даже не переживал. Приглядевшись к портрету своего персонажа, исполненному в классической манере с мечом за спиной, какими-то зверями на кушаке, подбитыми, вероятно, по охотной надобности, бессмысленным взглядом в никуда, он определил даже некоторое физиономическое сходство. Убрать мертвых хорьков с пояса, взгляд сфокусировать не на монументальных, физически осязаемых, думах о народе, а на какой-нибудь прекрасной даме — тогда можно решить, что они братья. Или — сестры.

В основном круг общения у Стефана сводился к каким-то совсем неизвестным дядькам. Они были со всех частей света, пользовались услугами переводчиков и внушали своим видом: не верь мне, гони меня в шею. Но Дюк кивал головой, а потом куда-то убегал, таинственно намекая, что «сейчас придет». Конечно же, обратно он не возвращался, прятался на кухне, либо в сортире. В конце концов, в круг его обязанностей не входило заключение дипломатических союзов или, наоборот, разрыв таковых. Ему надо было избежать покушений.

А при дворах всех королей и их подобных самым распространенным сведением счетов с чужой жизнью было ядотерапия. Нет, конечно, могли и из-за угла кольнуть ножиком под лопатку, но это было редкостью. Также, как и «несчастный случай» на охоте. Поэтому Стефан резко ограничил себя в трапезах, а от левых застолий отказался напрочь. Никто не знал, чем он питается, а Дюк знал: неизбалованный изысками пиршеств, рыцарь ел в «забегаловках», не отдавая, впрочем, предпочтений ни одной из них. Слупил бок барашка, закусил это дело парой-тройкой рябчиков под винным соусом, утопил кружкой-другой местного эля — и жизнь прекрасна. А при дворах пусть короли обжираются.

Вот с охотой было сложнее. Надо было охотиться и всякую лесную шушеру на пояс себе вешать. Особенно обязательно это было в отношении лис. Причем, не с луком, а исключительно с лошадью. А поди попробуй, не слезая со своего скакуна, перебей хребет лисице, пронырливой, как коростель! Легче лошадь свою нечаянно убить, чем по зверьку попасть. Но ничего, и к этому приспособился.

Но тут случился казус: жена, это которая «заковырка», родила мальчика. Все возрадовались, а Стефан пуще всех — наследник родился у настоящего наследника! До того обрадовался, что расслабился на несколько мгновений и был схвачен, чтобы крестить младенца. Не оказалось поблизости ни кухни, ни сортира. Претендующий на звание архиепископа Йоркского Вильям Фиц-Герберт организовал крещение по высшему разряду. Все очень красиво, песни — торжественные, гимны — гармоничные с органной музыкой, попы в нарядных одеждах, нищие на паперти каркают, подаяния выпрашивают. Все внимание, конечно, молодой маме и ее дитя. Стефан ушел в тень и там затаился.

— Как назвать младенца? — появившийся церковный служка, жарко дыша в шею, попытался дотянуться ртом до Стефанового уха, но не сумел. Прошептал так, что эхо два раза облетело своды собора и утопилось, в конце концов, в купели со святой водой.

Дюку показалось, что все взоры обратились на него. Даже святые с фресок сурово нахмурили брови. Да пес его знает, как младенца назвать? Никто не просветил с именем.

— Е, — сказал Дюк.

— Что? — озвучил вопрос всех присутствующих неугомонный служка.

— Евстахий, — вырвалось у Стефана, он даже не успел прикрыть ладонью предательский рот.

Стало невыносимо тихо, даже нищие за дверями перестали издавать свой клекот.

«Заковырка» издала какой-то мычащий звук, но тут же взяла себя в руки и с жалостью взглянула на сына.

Народ зашептался, святые перестали хмуриться.

— Евстахий, — прошептал служка, успевший добежать до проводящего службу Фиц-Герберта. Прямо в ухо прошептал, так что никто вокруг ничего не расслышал. И тот объявил имя на весь честной мир, что уже не было неожиданностью. Евстахий, так Евстахий.

По такому случаю объявилась охота, причем только для избранных, на вепря. Вепри в Шервудском лесу бегали знатные, упитанные и заносчивые. Их брать было уделом настоящих охотников. Самым настоящим считался, без всякого сомнения, барон Боархог.

Конечно, фамилия обязывала, да и внешность — под стать. Выглядел барон, как полнейшая свинья: маленький, кривоногий, пузатый, с подслеповатыми крошечными глазками и вздернутым носом, облагороженным огромными волосатыми ноздрями. Он был глуп, от этого и считал себя самым умным.

Но со свиньями умел обращаться, как с братьями. И с домашними, и с дикими. Не с братьями, конечно, обращаться, а с животными. Хотя братья у него в хозяйстве тоже имелись, то ли старшие, то ли младшие, но все — на одно лицо, свиное рыло.

Стефан, удрученный своей выходкой на крещенье чужого сына, в охоте участвовал неохотно. Где указали — там и стоял, куда отправляли — туда и скакал. Лошадь, облаченная в специальную защитную броню, тоже большим желанием бодаться с вепрем не горела. Дюк охотничье копье держал в землю, потому как оно было тяжеловатым даже для него.

А барон с «лошадиной фамилией», роняя пену со рта, носился по лесу и тряс своим копьем, как тростинкой. Вот поэтому секач к нему на битву и не пошел. Он выбрал в качестве своего спарринг партнера молчаливого хунгара.

Выбежал из кустов, повилял хвостиком, хрюкнул что-то, вполне возможно, что поздоровался, и мелкими шажками устремился на не верящего своим глазам охотника. Пока Дюк пытался доказать себе, что вепрь идет именно на него, лошадь тревожно всхрапнула и попятилась. Убежала бы, конечно, быстрее ветра, да не было такой команды. А без команды — нельзя, в конюшне засмеют.

Секач ударил правым клыком в броню и попытался сдвинуть препятствие с места. Лошадь тоже напряглась, и они начали выписывать по полянке круги, разбрасывая вывернутый дерн из-под копыт. Стефан даже ноги приподнял, но потом опомнился, перехватился за копье и нанес им удар, от которого сам едва не вывалился из седла: копье прошло по покрытой щетиной шкуре твари, оставив на ней не самую опасную для свинской жизни царапину, и воткнулось в землю. Кабан издал недовольный визг, граничащий с ревом.

Кое-как выдрав свое оружие, Стефан решил прицелиться получше. Но не судьба, видать. Лошадь от услышанного ей вопля испытала, вероятно, глубокую психологическую травму, поэтому споткнулась, чем сразу же воспользовался ее оппонент. Вепрь просто уронил бедное животное на бок, а вместе с ней — и охотника, и захотел располосовать беззащитное конское брюхо своим острыми клыками. Но передумал, перенаправив свою ярость на вывалившегося из седла человека.

Дюк не смог придумать ничего лучше, как выставить перед собой свою охотничью пику. Он вообще в этот момент ни о чем не думал, жил, так сказать, не по-людски, на инстинктах. Секач тоже, по своему обыкновению, был далек от каких-то размышлений, свинский инстинкт толкнул его прямо правым плечом на острие копья и властно потребовал достать человека, порвать его на части и потом сожрать, заедая опавшими желудями.

Стефан держал свое копье не слишком удобно, оно даже слегка проскальзывало в его руках, но перехватиться было некогда. Кабан наседал и тащил перед собой охотника, не в состоянии его достать. Это обстоятельство вызывало настоящие приливы ярости, отчего животное ревело, не умолкая, лишь только временами переходя на поросячий визг.

Так они и ехали через кусты орешника, Дюк лишился обоих своих сапог, теперь дело было за штанами. Свинья крепко засадила себя на пику, кровь лениво сочилась из раны, добавляя неистовства зверю. Совсем скоро древко копья может уткнуться в какой-нибудь ствол, и тогда остается только гадать: что не выдержит первым — древесина оружия, либо кость лопатки вепря. Что-то подсказывало Стефану, что зверь в этом противостоянии ощутит перевес.

«Вот тебе и покушение!» — подумал Дюк. — «Кто же так эту скотину натаскал?»

В тот же самый момент другой визг добавился к уже существующим шумам. Сразу же копье хунгара передало его рукам удар, и потом давление на древко пропало. Но это длилось всего один миг, Стефан даже не успел как следует перехватиться, потому что в следующий миг его пика начала мотаться из стороны в сторону. Это вепрь изменил свою тактику и начал дергаться, не двигаясь при этом с места.

Не мудрено, в его бок так глубоко воткнулось другое копье, что прошло насквозь, и острие вылезло наружу с другой стороны туловища. За древко пики уже никто не держался, потому что наскочивший на секача барон Боархог уже летел в воздухе, выпрыгнув, подобно рыси, из седла своего скакуна. В его руке был зажат длинный стилет треугольного сечения, нацеленный в этот момент прямо на несколько сбитого с толку зверя.

Барон не умел летать долго, даже отчаянно визжа при этом. Он обрушился на вепря, все еще могучего и донельзя опасного, сверху, и ловко всадил свой стилет прямо ему за ухо. Секач в тот же момент успокоился, обиженно хрюкнул и завалился набок, насколько ему позволяло это сделать торчащее копье. Он пару раз дрыгнул задней ногой и испустил дух.

— Вот так! — прокричал все также визгливо Боархог. — Вставайте, Ваше Величество. Я его заколол!

— Премного вам мерси, — ответил Стефан, с трудом подымаясь на ноги. Ему сделалось холодно, все-таки не май месяц, Рождество на носу, а штаны на заднице порваны. Не штаны — а сплошная дыра.

— Будете? — спросил барон. Оказывается, он достал из своей седельной сумки маленький серебряный кубок и нацедил в него парящей крови убитого кабана.

— Разве что с солью, — пожал плечами Дюк, не горя, впрочем, желанием совершать такой охотничий ритуал.

— Ну, как хотите, — в два глотка Боархог поглотил страшноватое питие, оттер рукавицей окровавленные усы и бороду. — Нету соли.

Сразу же после этого он достал из той же сумки рог и задудел в него, отчаянно пузыря щеки и выпучивая свои маленькие глаза. Через некоторое время прискакали на зов прочие охотники, каждый хлопнул по стаканчику крови, одобрительно поцокал языком и скосил глаза на нагой зад Стефана.

— Сегодня в мои угодья, — приказным тоном сказал барон. — Зажарим вепря и, как следует, отметим удачную охоту. Да и вам, уважаемый, надо что-то приодеть, чтобы прикрыть срамоту.

Эти слова он уже адресовал Дюку. Тот вздохнул, соглашаясь. Обращение «уважаемый» неприятно резало слух. Дать бы по башке, да нельзя — спаситель, как-никак. Ехать в стойбище к барону тоже не хотелось, и не по соображениям безопасности. В конце концов, захоти тот прибить Стефана — позволил бы это сделать дикому кабану. Или пристрелил бы для верности из арбалета, а потом сказал, что стрелял в зверя, но промахнулся. Поверили бы за милую душу. Неприятный был человек этот барон, настоящая свинья. Но штанами у него разжиться не помешает.

К имению Боархога добрались быстро, жил он тут, как оказалось, неподалеку. Каменный дом, чем-то напоминающий хлев, грязи по колено и уж никакой тебе бани. Стефан привык к тому, что бароны эти никогда не моются, словно блюдут какой-то свой этикет, или дань чиганским традициям. Но самому попариться хотелось отчаянно.

Штаны ему под стать искали долго, все какие-то короткие находились. Наконец, когда из вороха тряпья удалось выудить что-то более-менее подходящее, народ вокруг был уже изрядно навеселе. Серванты приволокли и освежевали тушу вепря, аккуратно отрезав голову для работы какого-то местного таксидермиста. Будет потом эта харя висеть в покоях рядом с зеркалом, чтоб было хозяину с чем сравнивать.

Стефан тоже перехватил несколько хлебов с сыром, отчего у него настроение несколько повысилось. А когда по всему двору пошел аппетитный запах зажаривающегося на вертеле прямо в гигантском камине трофея, он понял, что уехать так просто не сумеет. Быть на охоте и не отведать дичи — это странно, но не отведать зверя — это преступление. Придется заночевать в этом хлеву, ничего не поделать. Впрочем, его никто дома не ждет. «Заковырка» занята маленьким Евстахием, если настоящий муж к ней как-то не пробрался. Им не до него, разве что реальный наследник Стефан возжелает выразить свое недовольство в связи с крестинами.

Когда все гости расселись за длинным дубовым столом и на него водрузили блюдо с частями вепря, голоса нескольких желудков в унисон провыли начало банкета. О том, что кто-то вздумает подсыпать яду, думала только паранойя, да и то, после отведанного «вепрева колена» незамедлительно унялась.

Барон в подробностях описывал, как он заколол секача, при этом, довольный собой, похрюкивал и повизгивал. Гости внимали и соглашались, орудуя ножами и челюстями.

— Так это ты, стало быть, кабана на свою задницу приманил? — спросил Дюка сосед по столу, очень сильно смахивающий на свинью и на хозяина этого застолья.

— Нет, — ответил Стефан, догадавшись, что к нему обратился брат барона. — Я ему просто показал, какие бывают лица у некоторых людей.

— Уважаемый! — после некоторого раздумья закричал сосед, стараясь перекрыть своим ревом хор нестройных голосов за столом. — Ты желаешь оскорбить меня?

Никто из присутствующих, однако, не обратил никакого внимания на происходящее. Привыкли, видать.

— Пошел прочь, придурок, — ласково сказал Стефан. Его раздражало не только обращение к нему, но и внешний вид говорившего. — Знаешь, с кем разговариваешь, свиное рыло?

— Ну, тогда все понятно! — вновь прокричал баронский родственник и вышел из-за стола на открытое пространство возле камина. — Ты будешь извиняться передо мной! Перед всеми нами извинишься!

Дюк вскипел моментально, даже весь выкипел, когда подошел к затеявшему с ним ссору человеку. Мимолетным взглядом он обратил внимание, что на стене за хамом висит гравюра с архангелом Михаилом. «Ну, это вряд ли», — подумалось ему, и он хлестко без замаха влепил бузотеру пощечину. Тот завизжал и бросился в драку. Был он гораздо моложе Стефана, меньше ростом и ниже положением по статусу. Но это его не сдерживало, наоборот — распаляло. Брат барона начал наносить удары кулаками и справа и слева, норовя попасть по лицу хунгара, но это ему удавалось плохо.

— Драка, драка! — радостно закричали гости. Никто из них даже не предпринял никаких попыток, чтобы успокоить разбушевавшегося хозяйского родственника.

Дюку надоело отбиваться, и он, схватив валяющуюся подле камина кочергу, ударил наседающего на него хама. Мог бы по голове, но пожалел, и удар пришелся тому куда-то в левый бок. Брат барона опять завизжал, но не угомонился: он прыгнул вперед, как давешний вепрь, только руки перед собой расставил, чтобы схватить своего обидчика. Но схватил лишь пустоту, потому что Стефан сместился с траектории прыжка и добавил приближающемуся к нему телу ускорения, дернув его за плечо.

Хам попытался в полете извернуться, но в итоге обрушился спиной на приготовленные для огня дрова. Единственное, чего он добился, так это увлек за собой, точнее, на себя Дюка, который не растерялся и прижал противника к земляному полу.

На удивление брат барона оказался силен, Стефан отчаянно напрягал свои силы, чтобы не позволить тому выскользнуть из-под себя. И когда тело рыцаря предательски решило, что более сопротивляться не в силах, противник обмяк и опять завизжал.

— И зачем тебе это было надо? — спросил Дюк, и для него наступила темнота.

Нанесенный вскользь удар поленом по не совсем оправившейся голове отправил его в область мрака, без видений и образов. Рядом с опавшим рыцарем стоял сам Боархог и держал в руке подобранное полено. Его брат выбрался из-под тела, жалобно хныча. Тотчас же содрав, чуть ли не с кожей, рубаху, он явил всем окружающим торчащее сломанное ребро.

— Он мне спину сломал! — заскулил хам. — Я его убью.

— Нет, — возразил барон. — Это мой дом, посему я объявляю его «рыбаком».

— Ура! — закричали все, в том числе и травмированный брат. — Сегодня будет зрелище!

— Нет, не сегодня, — возразил Боархог и раздул свои волосатые ноздри. — У него есть время до завтра, чтобы прийти в себя. Королевский наследник должен умереть по-королевски, испытав горечь поражения.

Гости без раздумий согласились, будто убийство монарших особ было им не в диковинку. Подумаешь, одним наследником больше, одним — меньше. И зачем сдалась Стефану эта праздничная охота?

Его отволокли в подвал и там бросили на гнилую прелую солому, предварительно принеся миску, полную воды. Без еды до завтра заключенный доживет, вот без воды — ему будет скучно. Что же они — изверги что ли, или свиньи какие-то?

Стефан в этот раз не утек в долгое коматозное беспамятство, он очнулся, когда в тусклом крошечном окошке не угасли еще последние проблески закатного света. Голова болела дико, хотелось пить. Увидев миску воды, он, экономя глотки, напился и помянул добрым словом заботливых тюремщиков — не дали от жажды умереть.

В голове просветлело, даже как-то очень просветлело.

— Мне надо попасть на Геллеспиды, — сказал он, внезапно вспомнив слова Хольдера, рутенского вождя из сна. Баба Яга! Вот кто спас его от нахождения в пустоте. Покойный Вильгельм и неунывающий Чурила. Вспомнилось почти все, из того, что было.

— Это правильно, — произнес голос из дальнего темного угла. Так иногда бывает, когда начинает разговаривать сама мгла. Но чтобы она говорила на валдайском диалекте ливонского языка!

— Кто говорит со мной? — переходя на ливонский, проговорил Стефан.

В углу послышалось шевеление, и к затухающему квадратику света на земле от окошка на четвереньках выполз молодой парень, весь в кровоподтеках и синяках.

— Здравствуй, добрый человек! — сказал он и попытался улыбнуться разбитыми распухшими губами. — Меня возьмешь с собой на эти Хеллеспиды.

Стефан руками обвел пространство вокруг себя:

— Разве что-то нас сдерживает тут?

— Я — Василий Буслаев, — снова попытавшись усмехнуться, представился парень.

Стефан удивился, даже больше — изумился.

— А как же утверждение: словно с гуся вода? — не пытаясь быть последовательным, спросил он, вспомнив рассказ Чурилы о каком-то безрассудном поступке этого новгородского парня из дружины Добрыши Никитича.

— Кто это сказал? — не понял Василий, для которого общение с единоверцем было живительным, восстанавливающим надежду эликсиром. Теперь, когда можно будет переброситься словом с земляком, поиски выхода из этого хлева сделаются в два раза эффективней.

— Чурила Пленкович, — ответил Стефан, чем вверг собеседника в полное недоумение.

— И этот здесь? — удивился в свою очередь он.

— Да нет, к сожалению, — вздохнул хунгар, подумав, что присутствие сына змеедевы с его навыками могло бы здорово облегчить задачу побега. — Он где-то на материке, домой идти собирался, родным местам поклониться.

Затем Дюк представился, объяснив, что здесь, в Англии, пока за монаршего наследника. Как только прибьют — снова станет хунгарским рыцарем Дюком Стефаном, которого ни одна собака на островах не знает.

— Позволь, а я про тебя слыхал, — сказал Василий. — И про тебя, и про Илейку Нурманина, и про Сампсу Колывановича. Мне Садко сказки о вас рассказывал, пока я Сампсу сам не встретил у Чудского озера, а потом на суде Соловья-разбойника. А также я знаю, что ты назавтра «рыбаком» назначен. Эти свиньи так голосили об этом, будто каждому по мешку денег досталось.

Ну, «рыбаком», так «рыбаком». Отбросив все самые невинные игры, связанные с таким названием, Стефан припомнил о константинопольском развлечении, когда в Колизее, настоящей арене, а не недостроенной в Риме, бьется один человек с другим. У одного трезубец и мелкая железная сеть, другой же с маленьким локтевым щитом и коротким грубым римским мечом. Вот тот, у кого сетка — и есть «рыбак». Фантазии у этих свинолюдей не должно хватить на что-то свое, скорее — повторение чего-то услышанного, или, даже, подсмотренного.

— Сам-то каким ветром сюда залетел? — спросил Дюк у Василия, памятуя, о проступке, но совсем не в курсе: что произошло и как тот оказался в Англии.

Буслаев уселся поудобнее, обхватив руками колени ног, и сказал:

— Хотите — верьте, хотите — нет, а дело было так.

 

12. Василий Буслаев

Васька был совсем юн, когда к ним на постой пришел нищий музыкант из Ладоги Садко со своей немой собакой Жужей. За него было замолвлено слово, поэтому мать Буслаева отнеслась к молодому парню с доверием, о чем потом никогда не жалела. Да и Ваське с Садком тоже было хорошо и просто, будто со старшим братом.

Он-то и учил молодого Буслаева уму-разуму, когда время было, а когда не было этого самого времени, тот учился сам на улице с такой же молодой порослью ливонцев и слэйвинов. Короче говоря, шпаной был Васька первостатейной. Мать он очень любил и в то же самое время очень стеснялся этого чувства. Шпана, особенно слэйвинская, считала доблестью полную независимость от кого бы то ни было, в то же самое время, не стесняясь получать от родителей полное содержание. Самым доблестным считался, без всякого сомнения, сын князя Ярицслэйва Александр. У него всегда были какие-то деньги, и он хвастался, что умеет добывать их самостоятельно.

Однажды на такую «добычу» отправился с бандой Александра и Василий. То, что творили сбившиеся в стаю молодые слэйвины, Буслаеву и некоторым другим парням было явно не по душе. Деньги, конечно, добывались, но такая добыча жгла карман, и хотелось ее выбросить. Но тут, к счастью, появился со своими досками могучий суоми Сампса, разбросал всех молодчиков, а Васька, здравомысляще уклонившись от боя, ускакал домой, не разжившись в этом походе ни одной деньгой.

В скором времени съехал от них Садко, сделавшись зажиточным купцом и непревзойденным музыкантом. Первым он занимался по необходимости, вторым — для души. А Васька никак не мог себя найти: не тянуло его ничем заниматься, хоть тресни. Александр звал его в свою дружину свею разбойничать, но Буслаев после известных событий сторонился былого кореша, а однажды, когда встреча все-таки случилась, даже разругался с ним в пух и прах.

— Да кто ты такой? — кипел слэйвин. — Ты один, одним и останешься. А у меня — войско. Я всех поборю.

— Ну, что же, так давай посмотрим, на что твои люди способны, раз они войско! — ответил Василий.

На том и порешили, что встретятся они «опричь Антоньева монастыря» с Торговой стороны, да и биться будут. Заклад установили, сговорились победителей не трогать, проигравших не добивать. Александр пошел отдавать распоряжения, чтоб «Ваську бить сильно, но не до смерти». Он не сомневался в успехе, впрочем, как и его дружинники, хорошо освоившие засадные методы ведения битвы княжича.

А Васька на аркаде Гостиного двора выкатил бочку меда, купленную в долг, да бросил клич: налетай, торопись, покупай живопись. Шутка — он шепнул, что нужны ему крепкие люди, чтоб выпили чашу в полтора ведра, да его удар промеж глаз выдержали. Желающих на дармовщинку полакать меду нашлось много, но величина Буслаевского кулака вызывала священный трепет. Приготовленный для такой цели кубок, конечно, вмещал не так, чтобы полтора ведра, не ведро и даже не полведра, но выглядел очень увесисто. Таким можно было на войне вместо палицы орудовать.

Наконец, нашелся молодец, из тех, что не могут сказать организму «нет». Выпил чашу, обтерся, удивляясь, что мало попало, сделал шаг назад, потом — другой, потом помахал руками и свалился, утробно рыча. «Обуглился», — зашептались в толпе.

— Эх, народ! — сказал на такое безобразие Василий, влил в себя кубок на глазах у собравшихся, потом схватил пустой бочонок, путающийся под ногами, и сломал его в щепки о свою голову.

— Ого! — сказал народ и воодушевился.

— Наливай! — вперед вышел — грудь колесом — человек, который, вообще-то, всегда терся с Александром.

Васька налил, тот выпил и победоносно взглянул на собравшихся. Потом смотреть перестал, улегшись рядом с другим, мертвецки пьяным, потому что Буслаев сшиб его кулаком, не особо, впрочем, сильно приложившись.

Тотчас же появился Костя Новоторженин, невысокий, жилистый с Водской пятины, что между реками Волхов и Луга в направлении Финского залива. Выпил, развел руками — бей. Васька ударил, но Костя не пошевелился, только головой тряхнул. Народ радостно возроптал.

— Однако с тобою не пойду, — вдруг сказал Костя и отвернулся, намереваясь уйти.

— Погоди, — заспешил к нему Буслаев. — Тут такое дело.

Он склонился к уху Новоторженина и что-то ему прошептал.

— А, — удивился тот. — Это совсем другое дело. Тогда, конечно, можно.

Охотников попасть в приятели к Ваське набралось достаточно. Некоторые даже выдерживали испытание кулаком, но им было отказано. Это были семейные люди, рисковать которыми не имело смысла. Договор договором, но если имеешь дело с слэйвинским князем, доверять ему особо не хочется.

Набралась дюжина крепких парней, готовых повеселиться, если дело касалось вполне легального пересечения со слэйвинами. Один из них, ремесленник Фома Толстой даже сказал:

— Александра оставьте мне, должок за ним.

Его отцовскую мастерскую княжьи парни как-то изрядно потрепали, ссылаясь на помощь «Невскому походу». Выгребли все, что нашли, без всякого возмещения. Конечно, гравированные кубки, что изготавливали Толстые — самая важная вещь в военном походе. Фома, тяпнув меду, хватанул себе по голове доской, потому что Василий отказался бить его: еще кулак досадишь, чего доброго. Доска разлетелась в щепки, на голове, как рог, выросла шишка.

— У нас будет план, — ответил ему Буслаев. — Так что князя тебе не обещаю. Да, к тому же, не будет его, подозреваю. Не в его это правилах на рожон лезть.

Последним участником их сообщества кулачных бойцов стал Потанюшка Хроменький, которого Василий взял по старой памяти, не подвергая испытанию. Друг детства, защищая младших братьев и сестер, на всю жизнь остался хромым, когда перебил ему ногу злодей, пришедший к ним в дом в отсутствие родителей.

Остатки меда разлили всем желающим, а сами пошли совещаться.

Дело шло к Пасхе, вокруг — грязища, Волхов — не завтра, так послезавтра сподобится ледоходом. А это значит, что опять народ, кого срок пришел, помирать будет в большем, нежели в обычные дни количестве. Такая примета у людей испокон лет на вскрытие рек, печальная примета. Единственное утешение, что нежданная, либо ожидаемая кончина придется на Пасхальную неделю, когда, говорят, двери Рая открыты для всех. Райская амнистия.

Васька сотоварищи хотел расположиться у монастырских стен поблизости от Собора Рождества Богородицы — там не так склизко будет, но на подходе к нему заметил, что место уже занято: пара десятков вооруженных разным дрекольем княжьих дружинничков уже подпирали стены. Заранее пришли, чтоб место получше выбрать.

Против течения реки до самой крепостной стены берег был размыт ручьями талого снега, вспух скользкой прошлогодней травой. Тут драться — самое милое дело. Ноги разъезжаются, того и гляди, что в открытую воду, тонкой полосой протянувшуюся по всему руслу реки возле берега, уедешь. А еще в засаде люди Александра сидят, сторожа примыкающую к реке улочку, чтоб, значит, никто не смог убежать. Человек, этак с пяток. Да и сам Александр где-то тут же поблизости трется с тройкой своих нукеров, призванных, так сказать, беречь сановное тело.

Васька же один, если не считать Потани Хроменького, что волочет на плечах несколько досок. Сам Буслаев чурку держит, какую обычно для колки дров приспосабливают. Вот и все бойцы.

Не стерпел Александр, вышел на венец подымаемой поблизости церкви, расхохотался и выкрикнул:

— И где ж твое войско, лив? Или ты с этим калекой на меня пойдешь? А доски для чего? Домовины заранее делать? Так ты сначала с закладом разберись.

— Чего шумишь, слэйвин? Драться — так драться, чего попусту кричать. Спускайся, померяемся силой.

— Была нужда руки марать, — снизив голос, проговорил Александр. — Бейте его, парни.

Парни, стоявшие у стен монастыря, угрожающе выстроились друг возле друга. Получилось пять человек. Они и пошли на Василия с Потаней, зловеще похлопывая дубинами по ладоням. Их коллеги, которым не хватило место в шеренге, возбужденно переминались с ноги на ногу — им тоже хотелось поучаствовать в избиении противных ливонцев.

Васька и Потаня принялись отступать по направлению к берегу, но, не оскальзываясь, потому что бросали себе под ноги доски, по которым и шли — Потаня первый, Буслаев за ним.

— Куда же вы? — пробасил один из княжьих людей. — Так до самой Ладоги отступать и будете?

Васька ловко ткнул назад доской, попав кому-то из остановившихся перед слякотью дружинников прямо по носу. Сразу потекла кровь, которая погасила искры, сыпавшиеся из глаз несчастного вояки. Тот даже на колени упал, взвыл и завалился на бок. Минус один.

— Ах ты гад! — хором закричали княжьи люди и, потрясывая дубинами, друг за другом пошли по уложенному мостку к своим обидчикам.

Но те не растерялись: Потаня, приняв от Василия чурбак, установил его на землю, Васька уложил сверху доску, так, чтобы она лежала на колоде серединой. Потом хромой лив стал на один конец, нехромой лив пробежал мимо него по доске и прыгнул, что было сил, на задранный конец полученных качелей. Потаня и улетел. Да не куда-нибудь в космос, а прямо за спину последнему из преследовавших их дружинников, там ловко прокатился по твердой земле, гася инерцию, схватил дубину, лежавшую возле все еще истекающего кровью вояки, и с грозным криком «мочи козлов» (а что еще кричать?) пошел драться.

Дружинники очень удивились, а когда их, одного за другим, начал сшибать в грязь подхваченной с чурбака доской Васька, поехали вместе с талой водой прямо в речную промоину.

Все это произошло настолько быстро, что топчущиеся на месте у стены княжьи люди ничего не поняли, только увидели своих товарищей, съезжающих на спинах, животах и задницах к воде. Они такой поворот в событиях не предусмотрели, поэтому ничего лучшего не придумали, как гурьбой, мешая друг другу, броситься на двух ливов.

И побежали они еще быстрее, потому как в этом им помогли трое парней, держащих в руках, как невод, еще одну доску. Ею они загнали всех горящих праведным гневом дружинников в скользкую глину, перемешанную с прелой травой, каким-то дерьмом и водой. Не устоял на ногах никто, все уехали к манящей черноте ледяной Волховской водицы. Фома Толстой, бывший главным загонщиком, тем, что посередине, вытер тыльной стороной ладони выступивший пот.

В это же самое время остальные товарищи Буслаева, предводительствуемые Костей Новоторжениным, наматывая на кулаки свои кушаки, бежали к засаде, откуда, удрученные, вылезали Александровские дружинники.

Василий все рассчитал верно: стратегически выгодную для нападения позицию Александр займет заранее, с восходом солнца, устроит засаду и будет ждать людей противника для избиения. То, что ливов набралось чуть больше десятка человек, он уже знал. Не знал только того, что часть из них уже ночью пробралась под стены монастыря, расселась на принесенных досках, укрылась мешковиной и принялась ждать сигнала — крика Потани про козлов. А другая часть товарищей Васьки разминала руки на тихой улочке, в конце которой в засаде томился засадный «полк» Александра.

Силы уравнялись, Костя с товарищами, воодушевленный проделанной коллегами работой, схлестнулись с княжими людьми, ловко орудуя кулаками и ногами. Так драться можно, так, даже, как-то по-честному.

На почти построенном зимой новеньком мосту собралась толпа. Это был первый мост в Новгороде, соединяющий оба берега, раньше все как-то переправами пользовались, либо по льду бегали. Народ от души потешался над барахтающимися в воде, цепляющимися за кусты, осоку и даже лед дружинниками. Они кричали, улюлюкали и одобрительно взвывали, когда очередной княжий человек без чувств падал под ноги бьющимся.

Александр глазам своим не верил: так быть не должно. Он, победитель свеи, и прозванный «Невским» по этому поводу, оказался бит какими-то ремесленниками, какими-то староверами, какой-то чернью. Хорошо, что сам не сунулся на этот чертов берег. Однако так это дело оставлять было нельзя. Нукеры-бодигарды невозмутимо замерли, глазея по сторонам. Им-то что? Дело телячье: обделался — стой молча. Александра била дрожь, ноздри тонкого носа трепетали, словно крылья. Он выхватил у одного из своих людей из-за спины арбалет, рычагом взвел тетиву, прицелился и спустил курок. Болт, вылетевший из направляющей, был не охотничий, не тупой на конце, но князь об этом не думал.

А внизу Фома Толстой, схватился рукой за грудь и удивленно посмотрел на торчащее между пальцев оперение толстой стрелы. Удар болта отбросил его с твердой земли навзничь в грязь.

— Простите, — сказал он и медленно поехал вниз, туда, откуда старались выбраться перемазанные глиной дружинники князя. Никто из них не попытался остановить тело могучего гравера, оно скользнуло в воду, проплыло несколько сажен по течению, а потом его затянуло под лед.

Все замерли. Василий посмотрел наверх, туда, где стоял Александр, все еще держащий в руке арбалет. Их взгляды на долю мига встретились. Потом князь побежал прочь. Буслаев тоже не остался на месте.

Васька схватил две доски, перекладывая одну за другой, спустился к реке и таким же образом достиг льда. Подхватив их на плечи, заспешил к другому берегу, стараясь не отрывать ноги от поверхности.

Потаня Хроменький понял все: князь побежал на другую сторону реки в Детинец, чтобы укрыться там в Судейском городке. Буслаев бросился ему наперерез. Если успеет, Александру с его прихвостнями не жить. А потом не жить и самому Ваське. Даже властитель Магнус спасти не сумеет.

— Костя! — сказал он товарищу. — Бегом к матери Буслая. Только она удержит сына. Только Омельфа Тимофеевна способна унять его гнев. Быстро приведи, принеси ее на мост.

Новоторженин не стал переспрашивать, умчался, даже кровь с кулаков не вытер.

Васька, один раз провалившись в какую-то промоину, выбрался из нее с помощью все тех же досок. На тот берег он забрался, ни разу не остановившись, чтобы перевести дух. Выбежал на мост и понял, что не опоздал. Народ от него, грязного, мокрого, окровавленного, попятился по сторонам. Образовался свободный от каких бы то ни было препятствий путь с левого берега на правый. С одной стороны стоял, расставив ноги, Василий Буслаев. На другую сторону вбежал и тут же замер князь Александр по прозвищу Невский с тремя телохранителями. Их взгляды опять встретились.

Лив был безоружен, поэтому слэйвину пользоваться чем-то, кроме своих конечностей, тоже было нежелательно. Народ, которого собралось слишком много, мог не одобрить ножей, вилок и иже с ними.

Два телохранителя, оскалившись, без всякого понукания (нукеры, что и говорить) побежали на Буслая. Тот не устремился к ним навстречу только потому, что пытался привести свое дыхание в норму. Один из стражников остался подле своего князя, видно так у них было положено: мало ли кто, заметив беззащитность Александра, сразу же примется на него покушаться.

Подбежавшие телохранители были юркие, как хорьки. Оба их удара, у одного — с ноги, у другого — рукой, достигли своей цели. Они не учли только одного: лив их встретил не грудью, а повернулся боком — так значительно сужалась область, куда можно попасть. К тому же он был изрядно вымазан скользкой грязью, отчего оба нукера, угодив в свои цели, слегка провалились вперед, как бы проскользнувшись.

Того, что лягался, Васька принял в объятия и слегка придавил, второго сам толкнул ногой, посему тот, споткнувшись, упал на спину и попытался ловко кувыркнуться через голову. Он бы поднялся на ноги, да Буслай швырнул в него придавленного, а потом пнул, как мешок с соломой, попавший под ноги. И один, и второй нукер улетели к зрителям, а там разумно решили больше не участвовать в конфликте, притворившись смертельно обиженными и, как бы, без чувств.

Василий пошел навстречу к очень недовольному князю. Тот сказал своему стражнику:

— Ну чего ты стоишь? Иди и всыпь этому смерду как следует.

Словно хорошо натасканный пес, телохранитель припустил к ливу. Даже глаза, кажется, закрыл. Поэтому, наверно, и промахнулся, пробежал вперед тройку-четверку шагов, да и опал на настил, подломившись в коленях. Никто ничего не понял, а разбираться, в чем тут дело, было явно некогда: Буслаев приблизился к Александру.

— Сам ты смерд, — сказал Василий.

Князь побледнел, но все-таки трусость не была одним из его качеств. Он сорвал со своего нарядного кафтана кушак и намотал его на кулак. Может быть, Александр на фоне богатыря Буслая и смотрелся несколько субтильнее, но науку кулачных боев он освоил неплохо — хорошие учителя были при нем, из русов. Он и бросился в атаку, стремительно нанося удары справа и слева, потом подныривая под встречный и уходя вбок.

Но исход поединка был предрешен тем обстоятельством, что Буслаев сейчас был в таком возвышенном состоянии, какое свойственно иногда влюбленным людям: способны горы свернуть, поэтому на свой организм не обращают никакого внимания. Но влюбленности у него не было. Если бы Александр оторвал ему руку, то Васька бы продолжал драться другой, если бы оторвал еще и ногу, то все равно бы не отступил. Вот без головы было бы сложнее. Но князь при всей своей обученности не умел отрывать ни руки, ни ноги, ни головы. Даже иные части мужского организма — тоже.

Буслай даже не защищался, один глаз его заплыл, но вторым он прекрасно увидел момент, когда противник, слегка утомившись от проводимой операции, под названием «шквал», отступил на полшага назад, чтобы набрать воздуху в легкие. В этот миг он прыгнул на Александра, сбивая того с ног и подминая под себя. Князь вертелся под ним ужом, но выползти из-под лива все равно не получалось. Постепенно его движения делались все слабее и слабее, а потом Василий поднялся на ноги, да и слэйвина тоже поднял. Однако ощутить тому твердую поверхность под ногами не позволил — воздел тело недруга над своей головой и пошел к середине моста.

Народ ахнул. Все поняли, что сейчас будет. Коллективный разум толпы безошибочно угадал: через некоторое время Александр улетит с самого высокого пролета. А так как, летать он не умеет, даже несмотря на придуманный для себя высокий титул, то со всей высоты рухнет на лед и, вполне возможно, даже его пробьет. Если и не пробьет, то приложится так, что и костей потом не собрать будет.

— Вася! — вдруг раздался негромкий женский голос. — Что же ты делаешь?

Буслай вздрогнул, будто от удара плетью, и обернулся, все также держа тело князя над головой. К нему подходила невысокая женщина, чьи огромные глаза, казалось, были полны слез. Да так на самом деле и было, потому что одна слеза, большая, словно жемчужина, прокатилась по щеке, оставляя после себя мокрую дорожку. Это была мать Василия, Омельфа Тимофеевна. За ней на досках настила лежал Костя Новоторженин и хватал воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. Он выполнил распоряжение Потани буквально, на руках принеся на мост женщину.

— Сынок! — снова сказала Омельфа Тимофеевна. — Оставь этого человека. Ты мне нужен.

Больше всего в жизни Васька не выносил, когда его мать плакала. Это случалось нечасто, оттого и видеть ее слезы ему было мучительно больно.

Какие-то люди перехватили князя, поставили того на ноги, и он, пошатываясь, пошел прочь.

А потом случилась Пасха, которую каждый праздновал, как умел: Ярицслэйв с семьей и челядью — по-своему, в торжественном Богослужении, ливы — по-своему, без помпезности и громких молений. Василий не показывался никому, он чувствовал вину перед семьей Толстого и не знал, как ее искупить. В пасхальную ночь он, проходя мимо храма, где стоял службу ненавистный Александр, подумал:

На следующей неделе князя Александра в первый раз выгнали из Новгорода, несмотря на защиту всяких там судей и их подручных. Иначе ливы были готовы поднять слэйвинов на вилы и побросать их всех с единственного нового моста во вспучившийся ледоходом Волхов.

Однако Толстым это сына не вернуло…

 

13. К чему может привести купание в «святых» источниках

Время лечит, особенно хорошо это получается в молодые годы. Васька так и не получил от изгнанного князя заклад, но гоняться за ним ради денег не стал. Пришло лето, пришли другие заботы. Он прибился к группе бортников, неожиданно увлекшись сбором дикого меда и драками с несознательными медведями. Медведи, все как один, мед свой не собирались уступать без боя, бортники ловили их рогатинами, а пчелы, одинаково едко жалили и тех и других, потому как на самом деле мед был исключительно их собственностью. Это было весело. Даже несмотря на то, что зверь иной раз ломал неудачливого бортника. Что же поделать — издержки специальности.

Затем под осень он ушел на ладье к Валааму на промысел особого валаамского сига. Рыба была очень ценной, ловилась исключительно возле острова, в то время как обычный сиг — по всей Ладоге. А осенью озеро Нево, как его иногда еще величали по библейской традиции, отличалось крайне необузданным норовом: переворачивало лодки взявшейся неизвестно откуда волной, бушевало недельными по протяженности штормами. Так что человеческие жертвы, собранные стихией, считались вполне обычным делом, кому как повезет. Там, на Валааме, Буслай впервые прикоснулся к святым местам, рассматривал камни-следовики, слышал и даже видел по ночам призрачные очертания Дивьих людей, вылезающих под лунный свет по каким-то своим надобностям. На острове Голом, рядом с сиговьим промыслом, он прикоснулся к загадочному камню, «макушке каменной головы», торчащей из-под земли, на котором легко читались, но никак не переводились руны, выбитые кем-то.

— Говорили старики, что это Вяйнямёйнен вырезал их после посещения Антеро Випунена, чтоб не забыть, — сказал самый старый рыбак.

Это Васька помнил, только все равно перевести руны не мог никак.

— Эй, паря, — похлопал его по плечу тот же рыбак. — Не ломай голову понапрасну. Чтобы это прочитать, надо на одном острове в океане побывать, где макушки эти вылезли из земли наружу вместе с головами, да и разошлись потом по всему острову. Так остров и называется Pää-askel. Вот от этого-то и праздник у нас на Земле установился, когда все эти головы оказались, наконец, на своих местах.

— А чего праздновать-то? — удивился Буслай.

— Так посредством их общаться можно, дурья твоя башка. Они ж для того и головы, что воспринимают все и слышат, а потом передают.

— Так с кем общаться-то?

— Да хоть с кем, хоть с Господом, хоть с родственниками за тридевять земель.

На этом старик дальнейшую беседу прекратил, сославшись на занятость, и пошел спать в свой шалаш. Позднее Васька выпытал у этого деда, что кроме ушей Земли, есть еще и Навьи глаза. Ими были медузы, что колыхались в навьей водице, то есть соленой воде моря-океана. Посредством этих тварей этот мир могут видеть с той, навьей стороны.

Тут путина у них подошла к концу, кто остался в живых, привез домой богатый улов, кто потонул — светлая им память.

Метался Васька от одного дела к другому, даже у Магнуса в войске послужить успел, да пресытился дисциплиной и ретировался на свободу. Поэтому-то, к великому неудовольствию матери Омельфы Тимофеевны, он так и не мог найти девицу по своему нраву. Или, быть может, это девицы никак не могли приспособиться к его загадочному характеру.

Когда же пришла весть о том, что Садко пропал, сгинул где-то посреди моря, воевода Добрыша Никитич снарядился на поиски, Васька по старой памяти совместного похода на Сигтуну умолил его взять с собой. В принципе, сила и сноровка, светлая голова на плечах — всем этим Буслаев обладал, что делали его весьма полезным в походе. Если бы только не характер!

Вот и приключилась неприятность, что в конечном итоге лишила дружину Добрыши двух воинов: Чурилы, которого укорили в ротозействе, чего он стерпеть не пожелал и ушел, и самого Васьки Буслаева, однажды пропавшего из отряда, судя по ряду причин и совершенно бесследному исчезновению — не по собственной воле.

Где течет Дунай — там начинается мир. Так считали люди, жившие по его берегам. Попы им не перечили. Наоборот, находили много разных свидетельств тому, что куда ни плюнь — везде благодать, везде святость. За это народ любил попов, а им — того и надо, потому что любовь народная — это деньги в казну. Да и не только деньги, пожалуй. Есть еще и власть, что гораздо важнее.

Совсем непримечательный бочажок ключевой воды, обделанный кафелем и укрытый черепичной крышей, установленной на четыре колонны — это место провозглашалось священным. В нем купались все святые, произрастающие из церковных объявлений. Рядом — верхнее течение Дуная, который, как и иные прочие великие реки носило прозвище «Иордан». Это нормально, этому никто не противился и даже не возражал. Дело было в другом.

Когда Добрыша со своим коллективом остановился в ближайшем городке на постой, двигаясь к побережью, где по слухам Садко сбывал какую-то часть своего товара, выкупленную в свое время у всего Новгорода, главный немец строго-настрого предупредил: к их городской святыне некатоликам подходить запрещено.

— А чего так? — удивился Чурила.

Немец не ответил, надул губы и важно удалился.

Да и пес-то с ним, даже названия этого городка в памяти новгородцев не сохранилось, дали отдых коням, сами выспались, и дальше двинулись. Но не тут-то было.

Пленкович исхитрился, сбегал на разведку, поводил носом и почесал в затылке.

— Чего-то их святыня запах странный издает, — заметил он, когда они все вместе обедали в трапезной постоялого двора.

— И чем же она пахнет? — усмехнулся Буслаев. — Божьей благодатью?

— Тухлыми яйцами — вот чем, — ответил Чурила.

— А разве может святая вода серой отдавать? — удивился один из дружинников.

— Святая — не может, — ответил ему другой. — Лечебная — запросто.

— Так в чем тут загвоздка? — развел руки Василий. — Зачем мутить воду: католики — некатолики?

— Да жалко им, — вздохнул Чурила. — Вода лечебная только для духовных лиц, чтоб другим неповадно было. Местные святые лечились в ней, отмокали, значит — церковная собственность. Вот и весь сказ.

— Так, — прервал разговоры Добрыша. — Есть у них лечебная вода, пусть ей и пользуются, раз им нравится. Святая — не святая, нас это не касается. Нельзя подходить — пусть так, мы подчинимся. Всем понятно?

Все за столом закивали головами, а Чурила все-таки не удержался:

— А чем мы хуже?

— Все! — нахмурился воевода. — Разговоры закончены.

Разговоры действительно прекратились, а Добрыша Никитич решил проявить себя тонким знатоком душ человеческих. Он отозвал после обеда Пленковича и предложил ему:

— Поручаю тебе за Васькой наблюдать.

— Зачем? — не понял Чурила.

— Чтоб не учудил чего.

То же самое он чуть позднее сказал Буслаеву, только уже в отношении Пленковича.

Лучше бы не говорил, потому что в тот же момент у Василия дерзкой мыслью возникло желание: а ну как попробовать? А Чурила сразу же забыл про разговор с воеводой, увлекшись идеей иного свойства. Эти свойство было одето в красную юбку, красную шапочку и красную жилетку на ситцевой кофточке. «Красная шапочка», — подумал он, и хозяйка всего этого гардероба затрепетала сердцем, поймав на себе долгий взгляд красавца-парня.

Сказано Добрышей — сделано Чурилой и Василием.

Пока Пленкович где-то знакомился с «Красной шапочкой», Буслай совершил обходной маневр и оказался перед самим закатом около заветного сероводородного ключа, бьющего в купальню для избранных. Пахло, действительно, серой, но совсем чуть-чуть, к запаху можно было спустя некоторое время и притерпеться, уже не замечая его вовсе.

Навстречу едва не попал добрый католик, обмахивающийся полотенцем. «Прикоснулся к святым местам», — криво усмехнувшись, подумал Васька, успев укрыться в ближайших кустах.

В купальне лежать было вполне комфортно: несмотря на осень, вода оказалась теплой, да и поддерживала как-то тело наплаву, размягчала его невесомостью и успокаивала легким покалыванием кожи. Однако это не действовало усыпляюще, наоборот, казалось, что каждая мышца наполнилась силой, каждая клеточка тела насытилась энергией.

Василий уже собирался выбираться из купели, как услышал недовольный клекот. Люди такие звуки издавать не могли, разве что на каком-нибудь немецком языке. И действительно, пара дядек в сутанах выражали на местном диалекте крайнюю степень недовольства. «Нихт ферштейн» Буслаева не возымел на них никакого действия, разве что один из клеветников убежал в неизвестном направлении.

Васька вылез, с профилактической целью надавал по шее недовольному монаху, чтоб тот заткнулся, оделся и уже совсем собрался уходить, как набежала целая свора возмущенных горожан вперемешку со святыми отцами. Впереди всех чуть ли не на четырех ногах несся без лихого коня давешний голова городка.

У Буслаева возникли робкие подозрения, что прибежавшие люди неспроста в руках своих держат вилы, косы и тому подобную сельскохозяйственную утварь. Проверять правоту закравшихся сомнений он не стал. Дико закричав, так что с деревьев осыпались желтые листья, Васька побежал к ним навстречу. Это вызвало некоторое замешательство в стане прибежавших. А когда лив пробежал сквозь горожан, как лис через курятник, оставляя за собой поверженных и просто испуганных, толпа окончательно сбилась с толку. Самый главный организовать своих людей не мог, потому что он смотрел розовые сны, пуская кровавые пузыри из носа, досаженного кулаком Василия.

На следующий день к Добрыше пришла делегация ушибленных горожан.

— Граматишнампофигамаксурюк, - сказали хором побитые.

— Нихт шиссен, — ответил им воевода, и переговоры неожиданно зашли в тупик.

Добрыша Никитич постоял еще немного, покашлял в кулак для приличия, а потом решил уйти по-английски, не прощаясь. Никто ему в спину не бросил ни камень, ни, тем более, топор.

— Что произошло? — спросил он подвернувшегося кстати Ваську.

— Да так, — уклончиво ответил тот. — Подрался немного.

— И что?

— Сами виноваты: нечего к голому приставать.

— Где это ты голый расхаживал? — спросил Добрыша, и сам себе ответил. — В святилище на водах ходил, подлец этакий.

— Так я, как бы так сказать, — начал Буслай, но воевода его перебил:

— Чурила с тобою был?

— Нет, — отрицательно мотнул головой Василий. — Только я.

— Точно? — как-то не совсем по-доброму спросил Добрыша. — Ладно, разберусь.

Воевода ушел, оставив лива в полнейшем недоумении. Он ожидал, что придется долго оправдываться, даже прощение просить, но вопрос про Пленковича оказался непонятен. При чем здесь Чурила?

Совсем скоро он понял при чем. Нечаянно довелось услышать концовку разговора.

— Что я ему — нянька? — вопрошал Пленкович, не повышая голоса, даже с некоторой долей вальяжности.

— Я ж тебя попросил, — так же негромко сказал ему воевода.

— Ну, если бы это так было важно — приказал бы.

— Мы здесь по доброй воле, так что приказы могут быть лишь в исключительных случаях.

— И что теперь? Потеря доверия? — закипел Чурила, переходя на какой-то шипящий шепот.

— Ты напрасно это сказал, — ответил Добрыша.

Они помолчали, а невольный слушатель Буслаев постеснялся вмешаться.

— Тогда я пошел, — Пленкович говорил уже нормальным голосом.

— Ты сам выбираешь, как тебе быть, — ответил воевода.

В то же утро Чурила собрал нехитрые пожитки и покинул группу Добрыши Никитича. Это всех, кроме самого главаря, удивило. Однако с расспросами никто не полез.

Васька чувствовал себя виноватым, но Пленкович от него только отмахнулся: ничего страшного не произошло. Тогда он пошел к воеводе и повинился перед ним, как мог. Но тот лишь пожал плечами: «дело не в тебе».

— Тогда пойду к местному населению просить прощения, — сказал, не зная, что бы еще такого сделать, Буслай.

— Ну, сходи, коль так, — ответил Добрыша. — После обеда выдвигаемся.

Васька отправился к самому нарядному дому в городке, предполагая, что именно в нем и живет местный голова. Но там обитал какой-то хмырь, больше похожий на печеное яблоко с глазами, исполненными ненависти и злобы. Вместе с «печеным яблоком» вышли две свиньи, которые, вообще-то были людьми, но так похожими на поросей, что лив бы не удивился, если бы они захрюкали. Смотрели они тоже безрадостно, скорее — убийственно безрадостно. Ну да, с такими глазками, да еще на таком лице по-другому не посмотришь.

Как мог, Василий объяснил, что ему надо к главному, чтобы поговорить по душам. Троица переглянулась и поочередно закивала головами. «Печеное яблоко» сделался провожатым, а «свиньи» схватили какие-то деревянные колодки и ушли, не оборачиваясь.

Они вышли в том же направлении купальни, но по другому пути, какой-то тропке, заросшей и не особо исхоженной. Прошли уже порядочно, Буслаев даже начал недоумевать, чего это самый важный человек в городе по всяким зарослям болтается в разгар рабочего дня, как земля ушла из-под ног, и он ухнул в темноту, скользкую и мокрую, имевшую наклон куда-то вбок. Зацепиться было не за что, и Василий поехал по грязи, набирая приличную скорость. Хорошо, хоть не головой вперед, не так страшно. Однако испугаться ему времени не хватило, он вылетел в скудно освещенное подземелье, приложился всем телом обо что-то твердое, да так, что чуть дух не вылетел вон. Не успел вобрать в себя воздух, как второй удар по спине чуть не переломил его пополам. Шея защемилась в каком-то захвате, впрочем, как и обе руки.

Буслаев попробовал пошевелиться, но удалось это ему не вдруг, тело почему-то потеряло подвижность, зато обрело поистине несгибаемость. И не мудрено: так бывает, если человек оказывается в колодках. Самое печальное во всем этом было то, что этим человеком оказался он сам.

Его подхватили под локти и грубыми рывками выволокли из полумрака на солнечный свет. Оказывается, на склоне большого уже проросшего деревьями оврага стояла грубо сколоченная клеть, почти загон. Из-под нее протекал ручей, тот, что, вероятно, и промыл ход под землей. А прямо за зевом этой норы выросла могучая сосна, в которую со всего маха лив и приложился. Ловушка для кабанов? В случае с Буслаевым — ловушка для него.

Два свиноподобных человека, возбужденно поблескивая глазками, говорили друг другу комплименты отнюдь не на местном языке. Совсем скоро сверху, запыхавшись, спустился «печеное яблоко». Первым делом он пнул Василия, норовя это сделать побольнее.

Пока лив корчился, согнувшись, чтобы перевести дыхание, хозяин самого шикарного дома проговорил на ломаном талдомском языке:

— Попалась собака на цепь. Можешь полаять.

Но Васька не торопился с «лаем». Он пытался мимолетными взглядами оценить для себя хоть какие-то перспективы получения свободы, но таковых, к сожалению, найти не сумел.

— Ну, ничего, у тебя еще вся жизнь собачья впереди, налаешься, — ухмыльнулся «печеное яблоко», отрывисто произнес что-то «свиньям», и те пинками поочередно указали пленнику направление и скорость движения. По дну оврага до гигантского камня, перегородившего эту щель в земле, потом по деревянной лестнице наверх, затем еще довольно длительное путешествие по едва заметной тропе и, наконец, они оказались на месте: избушка, вероятно, охотничья, оборудованная отдельно врытым погребом.

Вот в этот погреб его и впихнули свинорылые братцы. С непривычки движение в колодках оказалось крайне утомительным, да еще голова гудела, как пивной котел, вероятно, от полученных ударов. Василий, оказавшись один, затосковал. Добрыша с парнями сейчас с ног сбиваются, его разыскивая. Лишь бы не решили, что и он ушел.

Но у воеводы и в мыслях такого не было. Если человек решает оставить товарищей, то он редко бросает свое имущество, каким бы бедным оно не казалось. А Васька не взял ни одежды, ни опечатанного местным головой оружия в сундуке. Пропал, как сквозь землю канул.

Выспрашивали у всех, в том числе и у местного предводителя с распухшим носом. Народ угрюмо молчал, а голова, испугавшись, что пришлые ливонцы учинят буйство по этому случаю, всячески содействовал розыску, сам лично допытывался у своих горожан, но ничего не выяснил. Кто-то сказал, что и раньше здесь случались потери людей, кои потом не находились, но все грешили на происки ведьм и прочей чертовщины, которые в лесу могли творить, что им заблагорассудится. А теперь, когда могучий пришелец надругался над их святыней, где раньше лежали все местные святые и сейчас могут омываться только избранные, кара его и настигла. Аминь.

Добрыша организовал в лесу розыски, заручившись поддержкой головы, но никаких следов чего-то необычного, пусть то — свидетельства борьбы, капли крови и тому подобное — обнаружить не смог. А Васька без боя просто так не сдался бы. Эх, если бы своенравный Чурила не ушел! Его навыки могли здорово помочь, а так, спустя три дня, пришлось признаться: пропал человек, и ничего тут не попишешь. Воевода решил идти дальше.

Ну, а Буслаев сидел в погребе и испытывал при этом массу неудобств. Как-то кормиться с миски он приспособился, нимало не смущаясь сравнению себя со псом. Вот справлять другие человеческие потребности, будучи и днем и ночью в проклятых колодках, было сложнее. Пришлось избавиться от штанов, так елозя по опорному столбу погреба, что вся задница оказалась в занозах, как швейная тряпичная подушечка в иголках. Но тяжелее всего было от зуда: чесалось все тело, а особенно те места, к которым подобраться, используя все тот же столб, было решительно невозможно. Васька придумал про себя, что легкой смерти у свинобратьев не будет, как и у этого «Печеного яблока». В том, что ему удастся рано или поздно выбраться, он нисколько не сомневался. Если его не убили сразу же, значит, он для чего-то нужен. И позднее стоит постараться, подумать и выбраться из этой ситуации. Главное — не отчаиваться. Всякое в жизни бывает, но выхода нет только из гроба.

Почти неделю он просидел в погребе, натер себе до крови шею и запястья о полированные, но не ставшие от этого мягкими, бока колодки. Потом один из свинобратьев распахнул перед ним дверь и жестом приказал выходить во двор.

Была ночь, и это показалось Буслаеву добрым предзнаменованием: днем он непременно бы ослеп от солнечного света. Свинобратья посмеялись, указывая на пленника пальцем, а впервые появившийся «Печеное яблоко» сказал:

— Вот ты и выглядишь, как помойная собака.

— Я-то когда-нибудь отмоюсь, а вот эти свиньи на всю оставшуюся жизнь останутся свиньями. Так и переведи им, — ответил Василий.

Братья, прослушав своего коллегу, одновременно раздули ноздри и одновременно ударили лива ногами. Точнее, попытались ударить, потому что Буслай был к этому готов и отбил оба пинка метко подставленным краем колодки. Свинобратья в унисон взвыли и схватились за ушибленные конечности. Ваське тоже перепало по стертым местам, но он был готов это дело перетерпеть.

— Боюсь, отмыться тебе придется только в другой жизни, — гневно зашипел «Печеное яблоко».

— Поживем — увидим, — ответил Василий.

Во дворе стояла телега с глухим ящиком на ней. Размеры этого короба позволяли разместиться в нем паре человек с севера, тройке — с юга и миллиону карликов, величиной с ноготок. Буслай поставил под сомнение факт, что эти негодяи специализируются в перевозке карликов, и был, безусловно, прав.

Прихрамывая на правые ноги, свинобратья, не решаясь больше драться, затолкали Буслаева внутрь этого ящика. Незамеченные ливом лошади тронулись, Василий уперся колодкой в угол и попытался расслабиться. Судя по направлению движения, они ехали к морю. Хотя вполне могли по плавной дуге изменить курс и двинуться, положим, в пески пустынь, но Васька в этом почему-то сомневался.

Было несколько остановок, что-то догружали на телегу, кто-то с кем-то переругивался, потом опять долгий путь, завершившийся, наконец, шумом прибоя и перемещением ящика на какое-то судно. Шел дождь, и сквозь плотно подогнанные доски ящика внутрь просачивалась вода. Буслаев пытался подставлять лицо под ее тоненькие струйки, пил и просто смачивал глаза, лоб и щеки. Ящик плавно закачался, а сверху дурашливо закричали безумные чайки.

Таким вот образом Василий Буслаев и оказался в имении Боархогов на Британских островах.

 

14. Рыбак и рыбка

— Хорошо, хоть колодки сняли, — сказал под конец рассказа Василий. — Только штаны, гады, так и не дали.

— А мне — дали, — усмехнулся Стефан. — Ну и толку-то? Сидим с тобою вместе и не жужжим.

— Лишь бы нас в паре не поставили назавтра, — вздохнул Буслай.

Да, такой поворот был бы не самым приятным. Дюк подумал и предположил, что два человека, да еще и с оружием могут дорого продать свои жизни. О том, чтобы драться друг против друга он даже не помышлял.

— Хотя — вряд ли, — словно прочитал его мысли Василий. — Я тут на животных специализируюсь, так сказать. Пришлось однажды с медведем, очумевшим каким-то, бороться, разок с парочкой волков. Эти орут, радуются, особенно свинобратья стараются, аж на визг исходят. И все Архангелу Михаилу кланяются, типа покровителю. Устроили здесь константинопольский Колизей.

— Ну и как с медведем? — задумавшись о чем-то своем, поинтересовался Стефан.

— Так я ж с бортниками на промысел ходил, — ответил Буслаев. — Там и не такое случалось.

Они помолчали, причем Василий терпеливо ждал, чем же закончатся размышления рыцаря. Он надеялся, что Дюк в данный момент не о судьбине своей сокрушается, не вспоминает с тоской родных и близких, а ищет варианты освобождения.

— Их, конечно, много, — начал Стефан, чем подтвердил предположения Буслаева. — Но, чтобы выбраться, нам нужно внести такую сумятицу, чтоб никто ни о чем не думал, как только о своем спасении.

— Ну, в наших условиях, это возможно лишь при хорошем пожаре, — сказал Василий. — Если бывает, конечно, такой пожар — хороший.

— Правильно, — согласился Дюк. — Пожар, плюс ужасная смерть свинолюдей. Наглядный пример — лучшее предостережение, чтоб никому неповадно.

— Всех, — изменившимся голосом добавил Буслай. — Всех свинолюдей.

— Да, всех, — кивнул головой рыцарь.

Утром им принесли поесть остатки с барского стола. Отворивший дверь слуга подозрительно пошевелил носом.

— Чего-то горелым припахивает, — сказал он.

— Пошел отсюда, хам, — сказал Дюк. — Или, лучше, иди сюда, я тебе еще и искры из глаз устрою.

Слуга, оставив миски с едой, поспешил вон.

Покончив с завтраком, Стефан принялся усердно разминать свои мышцы. Хотя это и претило физиологии — вряд ли найдется зверь, который после еды начнет скакать по прерии или болтаться на лианах — но все-таки с возрастом мускулы имеют свойство терять свою эластичность. Для приема нагрузки их приходилось тщательно «прогревать», если время позволяло. Сейчас время в наличии имелось. Скорее всего, тешиться схваткой хозяева и гости будут перед обедом, когда похмелье сгонится кружкой-другой эля, а мир потребует разнообразия. Василий, глядя на пример старшего товарища, кряхтя и постанывая, тоже принялся махать руками-ногами.

Если Стефан и ошибся в своих расчетах, то ненамного. Наверно, спали хозяева сегодня чуть дольше обычного.

Пришел какой-то субъект, старательно прячущий свои глаза, чтоб не приведи Господь, не столкнуться взглядом со Стефаном. Вместе с ним пожаловал один из свинобратьев, какой — определить был трудно. Он тоже принялся подозрительно водить похожим на свиной пятак носом, внюхиваясь и не понимая.

— Как спинка? — спросил его Дюк. — Эх, жаль, что не по голове кочергой приложился. Ну да ничего, в другой раз не премину.

— Молчи, урод, — рассердился Боархог-младший, или средний. Значит, это именно тот, с кем вчера довелось «поручкаться».

— Урод, говоришь? — фыркнул Стефан. — А ты себя в зеркале-то видел?

Дюк совсем не испытывал потребности в общении с одним из своих врагов, просто надо было как-то отвлечь его от мнительной подозрительности, которая могла привести к совсем нежелательным для него и Буслая результатам. Свинобрат обиделся и разоткровенничался не на шутку, обещая ужасные пытки, предваряющие ужасную смерть и ужасную участь тела после смерти.

Дюк вышел из камеры, кивнув на прощание Василию. Тот сжатым кулаком приложился к левой половине своей груди. «Идущий на смерть приветствует тебя». Рыцарь усмехнулся.

— Что притих? — не унимался свинобрат.

— С покойниками не разговариваю, — ответил Стефан.

Они вошли в дом, где до сих пор летал тонкий аромат потребленного и переработанного спиртного. Гостей поубавилось, наверно, кто-то, сославшись на занятость, ускакал по своим делам. Или их Боархоги перебили к такой-то матери. Они могли, у них, похоже, мания величия развилась в тяжелой форме. Поднять руку на лицо королевской крови не каждый осмелится, разве что такое же лицо. А у этих братьев лиц не было, рыла одни. И беспредельная самоуверенность, которая очень заразна для слабых умишком людей, пусть они хоть баре, хоть графья или смерды. Самый главный Боархог — лидер стада, остальные ему в рот смотрят.

Каминная зала, очень большая для того, чтобы вся протапливалась от одного камина, могла вместить пол Англии. Но народу, конечно, было гораздо меньше. Все слегка помятые, кое-кто с синяками под глазами. Значит, на ссоре с Дюком дело не закончилось. Наоборот, это было лишь начало.

— Итак, благородные гости, наследник престола Англии рыцарь Стефан! — срываясь на фальцет, прокричал свинобрат со сломанным ребром.

— Бывший наследник! — прокричал кто-то и натружено заржал, но его идиотский смех никто не подхватил.

Видимо, не все еще успели смириться с мыслью, что глумиться над бывшим соседом по трапезе — самое утонченное развлечение. Тем более, если он, вдобавок к этому, королевских кровей.

— А это — наш король! — опять завизжал подраненный свинобрат. — Барон Боархог, наследник и преемник Архангела Михаила, благороднейший охотник.

Стефан отметил про себя, что рыцарем он не обозвался. Да и куда с таким рылом в рыцарство? Гости чинно и степенно стали расходиться по стенам. Они, конечно, не залезали на них, уподобляясь обезьянам, а рассаживались на заранее расставленные вдоль кресла и скамьи. В центре образовалась настоящая арена, даже обсыпанная свежими опилками. Дело поставлено на серьезный уровень. Кто-то был в Колизее, не иначе. Неужели этот барон в крестовом походе участвовал? Не исключено, может быть даже в каких-нибудь карательных подразделениях.

А вот и он сам! Одетый в красную тунику, стянутую в поясе железным обручем — что же, умно, кровь на красном цвете не так бросается в глаза. На голове ведро донышком кверху с прорезями для глаз — спер, поди, шлем у рыцаря. В правой руке меч, не слишком искусно сделанный, явно откуда-то с южных земель, но заточенный и бывалый, если верить, что зазубрины на лезвии образовались не сами по себе. Стефан такой меч и в руки бы не взял — нету в нем крестоносного символа, защита для кисти выполнена в виде какого-то нароста. А в левой руке маленький щит овальной формы в локоть длиной. Его рукояти позволяли вдеть в них предплечье. Стало быть, не щит это, а какой-то отражатель. Сделанный из липы, потому как у нее плотность малая, следовательно, и вес небольшой, окрашенный в синие и белые полосы, но все равно что-то в нем не то. А где же умбон? Нету его. Значит, вражеское оружие он не задержит, позволит скользнуть куда-то к телу и принести некоторый вред щитоносцу. Это хорошо.

Стефан уверился, что презренный барон действительно видел и рыцарей, и их поединки, вот только сам смысла некоторого вооружения не понимал нисколько. Так, поверхностное знание, ни традиций, ни навыков. Быдло, лучшее оружие для которого — спесь.

Плохо было то, что он сам до сих пор оставался без ничего. Если Боархог вырядился, как «рыбка», то «рыбак» не может быть с голыми руками. Или у них в свинохозяйстве совсем другие правила?

— Хвала нашему покровителю и вождю всех архангелов Михаилу! — голос из-под ведра казался гнусавым и оттого смешным. — Михаил, тебе, как брату, посвящаю эту жертву. Ты несешь нам сокрытое знание Бога. Ты поддерживаешь в битве сильных. Тебе — королевская кровь для омовения!

Он еще нес какую-то чепуху, веря в истинность своих слов, а Стефан оглядывался по сторонам. Отмечая подробности интерьера и архитектуры, он отвлеченно думал: «Какая, в пень, «хвала Михаилу»? Зачем ангелам, тем более — архангелу, жертвоприношение? Разве тайное знание не несет Гавриил? О чем вообще речь?»

— Эй, — крикнул рыцарь. — Мне оружие не положено? Или я не «рыбак»? Или ты просто боишься меня, свинорылый?

— Уважаемый, — осекся в своих проповедях Боархог. — Ты лишен голоса, потому что здесь ты — никто.

Тем не менее, откуда-то вылез давешний, прячущий глаза слуга и передал Стефану какую-то белую хламиду, сеть, сплетенную из множества железных колечек, и, как и положено в таких представлениях, трезубец. Ну вот, совсем другое дело.

— За «уважаемого» ответишь, — громко сказал он, напяливая на себя одежду. Любая царапина на ней проявит себя, будто кровопотеря из артерии. У него побаливала голова после практически бессонной ночи и очередном пережитом ударе, но в целом настрой был подходящий. Трезубец, конечно, сделан из вил, таким только рассмешить можно, но сетка вполне добротная.

— В Первом послании к Фессалоникийцам святого Павла в главе 4 стихе 16 сказано: «Потому что Сам Господь при возвещении, при гласе Архангела и трубе Божией, сойдет с неба, и мертвые во Христе воскреснут прежде». Может, кто укажет мне, один Архангел упоминается, или несколько? — стараясь, чтобы голос его звучал настолько басовито, насколько это возможно, провозгласил Стефан.

В зале воцарилась тишина, со Святым Писанием, похоже, многие были знакомы заочно. Даже Боархог притих, засопев из-под шлема, как порванный кузнечный мех.

— А также в Соборном Послание святого Апостола Иуды в стихе 9: «Михаил Архангел, когда говорил с диаволом, споря о Моисеевом теле, не смел произнести укоризненного суда, но сказал: да запретит тебе Господь». Есть еще в Библии места, где говорится об Архангеле?

— Да он морочит нам голову, — наконец, нашелся Боархог.

— Это не я, получается, морочу, — возразил Дюк. — Это Святое Писание морочит. Так вот, скажу вам, безумцы, лишь только два раза в нем упоминается Архангел, и только один раз уточняется, что Архангел — Михаил. Так что не стоит слушать бредней этого толкователя. Уходите отсюда, и сохраните себе жизни. У вас еще есть время.

— А у тебя этого времени нет, — сказал барон и ударил своим мечом сверху вниз с такой силой, что Стефан сразу же понял, почему на клинке столько зазубрин: он вошел в земляной пол почти до половины своей длины. Сам рыцарь еле успел отпрыгнуть в сторону. Да, переговоры завершились ничьей. Ни Дюк не убедил Боархога, ни тот не заставил поверить себе.

Они пошли по кругу, каждый присматриваясь к противнику. Вообще-то поединки редко когда затягивались надолго, и мечом, и не мечом, да просто кулаками махать — утомительное дело. Стефан гадал, успеет ли Буслаев совершить задуманное? Однако от него теперь ничего в этом не зависело, хотя, нет — зависело, еще как! Надо было остаться живым по возможности подольше. И не только живым, но еще и зрителей держать в напряжении весь этот срок, раз никто не порешил утечь под шумок домой.

Для порядка Дюк ткнул своими вилами в барона, тот легко отбил выпад оснащенной щитом рукой. Болельщики поощряюще зашумели. Они, наверно, уже и ставки какие-то делать начали: сто к одному.

Боархог, совершив обманный выпад, ударил сбоку, Стефан принял его меч между зубцами вил и попытался их крутануть, чтоб лишить противника клинка. Но тот не позволил сделать задуманное, ударив рыцаря краем щита прямо в грудь. И попал бы, если бы Дюк не отпрыгнул, отклонившись до предела назад. Как же хорошо, что догадался размяться перед поединком!

Махнув своей металлической сеткой, чтоб обрести равновесие, Дюк нечаянно зацепил ею одного их свинобратьев, того, что пока еще не был ранен. На щеке у зазевавшегося человека моментально вздулся багровый рубец, зрители сразу же принялись громко критиковать «неспортивное поведение рыбака». Главный Боархог живо замахал мечом, так что Стефан еле успевал уклоняться, однажды он даже потерял свой «трезубец», который оказался выбит из руки.

Барон воодушевился и визгливо заревел:

— Архангел Михаил со мной!

Он наступил ногой на вилы и уже чувствовал себя победителем. Болельщики тоже решили, что, хана их высочеству.

— И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним — заглушая все шумы, прокричал Стефан.

Все невольно прислушались, даже Боархог, уже придумывающий и предвкушающий последний роковой для противника выпад.

— Гавриил, явись! — опять заголосил Дюк, удивляя болельщиков. Они даже принялись вращать головами, оглядываясь по сторонам, но никто на зов не явился: ни Гавриил, ни Иеремиил — вообще никто.

А Стефан тем временем оказался поблизости от камина и резким движением руки забросил свободный конец сети в топку, полную золы и прогоревших углей. Через несколько мгновений он стеганул своей сеткой по надвигающемуся на него с весьма определенными замыслами Боархогу, целясь попасть по рыцарскому шлему. Это было нетрудно, тем более что удар никакой кажущейся угрозы барону не нес — так, прошелестел по «ведру» — и все.

Все — да не все. Мелкая зола, застрявшая в ячейках сетки, окружила голову свинобрата целым пылевым облаком, забиваясь через прорези для глаз внутрь шлема. Тот в полнейшем недоумении отступил назад, тряся башкой, пытаясь проморгаться и прочихаться. Стефан не стал терпеливо ждать, когда же барон обретет ясность взора, сместился к трезубцу и схватил его: все-таки, какое ни есть, а колющее оружие. Однако и Боархог пришел в себя на диво быстро — видимо, мелкие свиные глазки гораздо более неприхотливы к попавшей в них грязи, нежели огромные исполненные изящества глаза оленя на Педрун-пяйва.

Сил у барона было, хоть отбавляй, да и Стефан не считал себя слабее, но испытывать свою выносливость, принимая удары, он считал излишним. Поэтому он воткнул вилы в землю, толкнув их древком к набегающему врагу. Тот и налетел на конец ручки, как медведь на рогатину. Даже, вполне вероятно, какую-то непредусмотренную природой дырку в теле себе проковырял. Дюку оставалось только ногой удерживать трезубец от проскальзывания.

Вообще-то это было не совсем верно: стоять и ждать. Боархог — не медведь, он хоть и свинья, но с разумом человеческим, придумает, как достать своего обидчика. Да и вокруг стонали и покрякивали всякие разные враждебно настроенные индивиды.

Поэтому Дюк со всей своей силы приложился сетью по возмущенному барону, а потом еще раз, но уже с другой стороны. Меч у того вывалился, а когда рыцарь, опираясь все о те же вилы, ударил противника обеими ногами в грудь, барон завалился на опилки и сам.

Обращаться к зрителям — дело пустое. Здесь ни о каком честном поединке разговора не велось, все подобающие условности мифических правил единоборств не выполнялись ни одной из противоборствующих сторон. Именно по этой причине Стефан без колебаний выдрал из земли трезубец и сейчас же мощным ударом воткнул его обратно. Правда, на сей раз между землей и зубьями оказалось тело, которое принадлежало, увы, былому хозяину Боархог-вилля. Барон в присущей ему манере хрюкнул и умер, наложив при этом полные штаны.

По залу пронесся дружный, словно отрепетированный вздох.

— Явись, Гавриил! — снова заорал, как недорезанный, рыцарь.

Вместе с этими словами он прыгнул к бесполезно валяющемуся на опилках мечу и применил его с пользой: швырнул в ближайшего из свинобратьев. Уродливый нарост рукоятки ударил того, что не был со сломанным ребром, прямо в грудь, знаменуя тем самым, что клинок пробил его тело насквозь. Брат барона тоже хрюкнул — так у них в семье, вероятно, было принято, и умер. Но штаны его остались неиспачканными.

Стефан завертел над головой металлической сетью, отступая к камину и в третий раз оглашая залу воплем:

— Гавриил!

Зрители начали оглядываться друг на друга, еще несколько мгновений — и кто-нибудь обязательно провозгласит клич, а кто-нибудь обязательно этот клич поддержит. Для профилактики Дюк хлестнул сетью ближайшего человека, тот, отшатнувшись, взвыл, но это, конечно же, дело не решало. «Да что же там этот Гавриил!» — как-то тревожно подумал Стефан, и в тот же момент главные двери в зал открылись, и в них вошел, отсвечивая голым задом, Буслаев, держащий в руке свечу внутри светильника.

— Ты звал меня Иеремиил? — оглушительно громко закричал Васька. Из-за его спины потянулся по полу, изгибаясь змеей, сизый дым.

Все в зале оказались в состоянии, когда случается чудо, они этому чуду свидетели, но никто не понимает природу этого чуда. Только загоревавший последний Боархог, роняя из маленьких глазок крошечные слезки, подняв обе руки, пошел на Буслая, словно желая порвать того на куски скрюченными пальцами. Василий будто этого и ждал, в свою очередь, зашагал ему навстречу. Он бросил один взгляд в сторону Стефана, и взгляд этот говорил: «Ходу!»

Дюк плавно двинулся к выходу, а дыму становилось все больше и больше. Буслай между делом запалил свечкой какой-то гобелен у стены, перехватил массивный светильник и, криво усмехнувшись, опустил его на голову подошедшего свинобрата. Так опустил, что канделябр разлетелся вдребезги, впрочем, как и голова последнего из Боархогов.

Гости заволновались, но к тому времени, как они созрели для каких-то активных действий, Стефан уже вышел из зала, а Васька в два прыжка присоединился к нему. Они закрыли обе створки высокой и тяжелой двери, прислонились к ней спинами и, наконец, перевели дух. Дух-то перевести было можно, только куда? Дыма становилось все больше.

Всю ночь перед игрой в «рыбака и рыбку» Дюк и Буслаев добывали в своем заточении огонь. Способа было определено два, по числу огнеборцев. Просто никаких других идей в голову не приходило. Вооружившись обнаруженной ржавой подковой, хунгар принялся обстукивать стены цоколя. Василий же, расщепив косяк двери, занялся процессом трения.

Стефан пытался своей, точнее — лошадиной, подковой высечь из каменной кладки искру. Камней было много, но не все они для подобной цели годились. Из детства он помнил, что белые булыжники, в которых много кварца, неплохо искрят, если их как следует стукнуть. Но в их узилище сделалось так темно, что определить подходящий искрометный материал можно было только опытным путем.

А Буслай приспособил длинную щепку для кручения ее между ладоней: обточил, как мог, о ту же самую стену. Установил ее конец в деревяшку из того же косяка, подбросил туда же более-менее сухого сена и начал ожесточенно тереть ладони друг о друга.

Спустя некоторое время Стефану удалось выбить искорку, хотя саму ее он даже не увидел — услышал характерный треск и почуял еле уловимый запах дымка. А у Васьки дело не заладилось. Щепка, хоть и обточенная, вполне могла стереть ладони в мозоли, а те, в свою очередь, лопнуть в кровь. Поэтому он отодрал от рубашки пару лоскутков ткани, обезопасил ими руки, но тереть от этого стало неудобно: материал наматывался на щепу. Буслай ругался, шипя сквозь зубы нехорошие слова, адресованные почему-то всем свинобратьям вместе взятым.

Дюк приспособился к ударам подковы по определенному месту, искры начали вспыхивать одна за другой. Только вот поймать их никак не удавалось.

— Василий! — позвал он сокамерника. — Забей на свои фокус-покусы. Давай лучше здесь огонь поймаем.

Лив в ответ тягостно вздохнул: все, чего ему удалось добиться — это посадить все-таки мозоли, да подпортить себе последнюю рубаху. Подбираясь к более удачливому коллеге, он неожиданно приободрился. Причина этого крылась в том, что Василий на ощупь понял, что сено, кое он использовал для розжига, совершенно высохло. Хоть в этом польза!

Буслай ловил искры, но те улетали куда-то мимо.

— Ничего, еще пара тысяч ведер — и ключик у нас в кармане! — ободрил его Стефан.

Словно в опровержение этих слов, с первого же удара целый сноп искр удачно развеселил солому в руках Васьки, и та пыхнула слабым огоньком. Ну, а дальше было делом техники. Буслаев дул, Дюк подкладывал оторванные лоскуты — Прометей бы обзавидовался.

Первым делом они приняли все меры, чтобы добытый таким трудом огонь не пропал, потом подожгли косяки входной двери. Они были совершенно сухими, поэтому не давали практически никакого дыма. Только запах, который Стефан прогонял в крошечное окошко своей рубахой. Нельзя было позволить пламени обрести силу, но и, слишком угнетая, можно было добиться обратного эффекта.

Утро застало их в трудах, словно, в каком-нибудь гетто. С рассветом они перевели огонь на осадное положение, поддерживая его крохотные язычки в полуживом состоянии в самом дальнем углу. Хорошо, что двери в их постройку открывались вовнутрь, не то подивился бы Боархог-младший их художествам!

Когда Стефана увели драться, Васька снова запалил дверь, да и все, что горело вокруг. По договоренности ему следовало явиться на зов, изображая вестника Господа Гавриила со сферическим зеркалом в руке, либо просто со свечой внутри подсвечника. Но перед этим следовало нейтрализовать любого встречного-поперечного, подпереть все возможные двери из зала против открытия изнутри и поджечь к такой-то матери все, что невозможно потушить. А также отделить рожь от гречихи, вымыть всю посуду и перекопать огород.

Весь заинтересованный народ наслаждался зрелищем боя в зале, даже слуги, так что с людьми проблем не было. А потом случилось то, что случилось.

— И мы никого не выпустим? — кивнув на дверь за спиной, спросил Буслаев.

— А ты сможешь потом с этим жить? — ответил Стефан. Вообще-то из банкетного зала можно было выбраться через окна, расположенные на уровне второго этажа, но до них же еще надо было добраться, а до этого надо было еще и додуматься. Пока же народ панически шумел в запертом помещении, наполняющемся едким дымом, и ему было не до раздумий.

— Сейчас приоткрою дверь, — закричал им Дюк. — Выходить по одному безоружными, в поднятых руках у каждого портки. Все ясно?

— Убью тебя, Стефан! — к двери протиснулся чей-то грубый и властный голос.

— Это кто? — поинтересовался хунгар.

— Жоффруа де Мандевиль, — гневно возопил ответ.

— Никаких исключений! Штаны в поднятых руках, иначе — смерть, — настаивал Дюк. — Прощай, Жоффруа.

Он кивнул Василию, тот ответно качнул головой. Буслай успел принести сюда обнаруженные бесхозные копья, и парочку топоров на длинных рукоятях.

Когда дверь слегка приоткрылась, Жоффруа, барон с острова Или возле Кембридшира, прославленный своей подлостью, сунулся в щель, выставляя вперед вполне добротный, наверно, тоже сворованный у рыцаря, меч. Стефан принял его на копье, а Васька обрадовал топором в голову. Жоффруа завалился назад, дверь опять удалось закрыть. Народ внутри взвыл. Вероятно, не от радости.

— Мы готовы! Мы согласны! — сразу несколько голосов.

В полураскрытую дверь, переступая через тело барона, сморкаясь и кашляя, потекли люди, предъявляя для обзора штаны и нижнее белье в вытянутых руках. Они показывали снятую одежду, словно пропуск, и тут же бросали ее в растущую у дверей кучу. К немалому смущению, как Стефана, так и Буслаева. Они не ожидали такой вот реакции. Может, вид вошедшего в образе Ангела Гавриила Буслая подвигнул на такое действо?

Женщины, кстати, тоже выходили на свободу, избавляясь от своих кружев и некружев. Но на них хоть юбки оставались. Вот с мужчинами было не все так пристойно.

Зато Ваське удалось присмотреть штаны себе по размеру, он, едва былой их обладатель, выбрался на свежий воздух, натянул их на себя и сделался очень довольным.

— Теперь куда? — спросил он у Стефана.

За их спинами гудело пламя, пожирающее имение Боархога.

— Мне на Геллеспиды, — ответил Дюк, понукая своего коня. — Поедешь со мною?