Вступление

Это просто кошмар какой-то. Еще и года не прошло, когда по- весеннему слякотный Питер встретил меня на выходе из аэропорта Пулково — 2. Борода безобразно чесалась, чемодан норовил угодить в лужу. А душа, истерзанная за семимесячную разлуку с домом, осторожно и сдержанно пела: «Домой! Пора, пора — домой!»

Но время не остановить, летит оно, окаянное с каждым прожитым годом все быстрее и быстрее. И вот опять за окном унылый пейзаж. Впрочем, не за окном, а за иллюминатором. Выглянешь — и тоскливо становится: грозный океан шевелится, как живой. Глаз не на что положить, разве что изредка безумные чайки бессмысленно витают над водой (это если у них хватает воли оторваться от земных помоек и, отдавая дань былым морским полетам, для пущей важности попарить над морскими просторами).

Я снова в море! Лишь выдержка и опыт (дембель — неизбежен!), противостоят депрессии. Но, боже мой, как же тяжело начинать новый отсчет до конца контракта! Где ты, мой дембель? Ау?

 

1

Детство мое длилось долго, примерно столько же, сколько и все отмеренные мне судьбой оставшиеся годы. Не по их количеству, а, так сказать, по качеству. Случались неприятности, но в школе и на первых двух курсах института я их легко и оптимистично преодолевал — ведь впереди замечательная, интересная и наполненная смыслом жизнь! Каждый день дарил радость.

Вдруг — бац! Случился большой облом, за которым последовали обломы поменьше. И, что самое неприятное — это стало постоянным делом: «Всех достанет нас дорога от беды к беде!» Костя Никольский — гений! Спустя несколько лет я нашел объяснение внезапной перемене своего мировоззрения: просто кончилась пора моего золотого детства. И это примечательное событие оказалось следствием не каких-то моих физиологических превращений, а самого неожиданного, хоть и вполне прогнозируемого, поворота в моей жизни. Вернее, даже обрыва, пропасти — короче, большого облома. И имя ему было — Армия, тогда еще Советская.

30 июня 1987 года я поставил подпись трясущейся от вчерашнего последнего гражданского вечера рукой в своем военном билете. Спустя несколько дней у меня пропало мое имя, зато появились одно за другим какие-то собачьи погоняла: «курсант», «солдат», «сержант», «мутант». Я выучил номер своего военного билета по требованию командиров назубок. Тем самым я стал обладателем Военной тайны. Сейчас, спустя двадцать лет я так же хорошо его помню. Номер своего мобильного телефона не помню — а эти семь цифр — пожалуйста. Захотят буржуины у меня прознать про этот код — буду сконфуженно молчать. Сконфуженно — потому что перед глазами будет бабочкой порхать военный билет с моей фамилией и прочими позывными. Чем больше я буду стараться о нем не думать — тем отчетливей будет казаться шифр, по которому в любом военном ведомстве сразу меня опознают, как своего. А стану молчать — потому что положено. Ничего не добьются от меня буржуины.

С того самого злополучного вечера, когда всю нашу двухсотую команду загрузили в Днепропетровский поезд, и Питер уплыл, равнодушно помахав нам на прощанье грязными трубами, упирающимися в самое небо, я начал думать о дембеле. Это был способ, помогающий бодро сносить все тяготы и лишения воинской службы. Он был далек, очень далек, но случилось чудо — этот день настал! Один год, десять месяцев и двадцать три дня прошли, я снова стоял перед тем же самым поездом, но уже в обратную сторону и ничего не чувствовал. Все счастье, к которому я был готов все эти долгие месяцы, обрушилось на плечи громадной усталостью.

Дембель не пришел ко мне заслуженным и почетным подарком. Я его вымучил, я его выстрадал.

После Дня Победы одна за другой уезжали по домам партии моих сослуживцев. Друг Макс даже звонил мне из своего Смоленска прямо в часть, благо дежурным в тот момент стоял наш капитан Князев, свой, из автослужбы. «Чего, — говорил Макс, — когда домой-то?» Я вопросительно смотрел на капитана — тот слышал наш разговор. В ответ он поскрипел портупеей и вышел на воздух.

Что-то не получалось у меня закончить без нервотрепки то дело, что иногда называют священным долгом Родине. Вроде бы, на мой взгляд, отслужил честно, не воровал, не глумился над молодыми, в попойках не участвовал, технику не губил. Перед офицерами не прогибался, прапорщиков не боялся — чего же им еще от меня надо? Последней каплей в подозрительной чаше заговора против меня и Карелии послужило увольнение в запас моего одноклассника, моего коллеги по институту Лехи. Почти два года мы с ним в одной казарме набирались уму — разуму, несколько дней назад загремел он в городскую больницу, в самое что ни есть кожно-венерологическое отделение. Причина сего кульбита для меня так и осталась тайной. Но Леха прикладывал руку к правой стороне груди, клянясь сердцем, что к болезням, передающимся половым путем его недуг не имеет никакого отношения. Мы с московским качком Андрюхой Пе?туховым, как раз навещали его, присев в тени плакучих ив под самым окошком на втором этаже, откуда блудницы и шаловницы со смехом поочередно представали перед нашими глазами, лишенными одежды. Так как окошко было все-таки высоковато, то мы видели лишь верхнюю часть проказниц, ни на секунду не забывая, причину, по которой все они оказались в больничном заточении.

— Ого, как у вас тут интересно! — восхитился посыльный Козлов, более известный под кличкой Козлик. Он, как сибирский партизан предстал перед щурящимися на солнце белогвардейцами из кучки валежника.

— Дурак ты, Козлик! — сказал Андрюха. — Бесшумный, как сволочь!

— Собирай манатки, трихинелезник! — нисколько не обижаясь, ответил тот, — успеешь сегодня выписаться — завтра военный билет со штампом о ДМБ получишь!

— Кто — я? — не понял Леха.

— А что, в КВД еще кто-нибудь из наших лежит, кроме него? — спросил, повернувшись ко мне Козлик.

Я честно помотал головой из стороны в сторону, слегка растерявшись. А как же я?

Оказывается, я этот вопрос произнес вслух.

— А тебе, чурка ты нерусская, еще как медному котелку, — сквозь зубы процедил посыльный и попытался улизнуть.

Но не тут-то было. Я своей длинной рукой зацепил его за «ласточкин хвост» хэбэшки, Пе?тухов в мгновение ока сграбастал Козлика за шкирку и выкрутил руки.

— Мочи козлов! — возликовал я. — Сколько раз тебе говорить, что я — карел?

— Плюй на него, козлину, Леха — пусть он гонореей заразится! — вторил мне Андрюха, проводя кулаком по ребрам Козлика, как по стиральной доске.

И только Леха отрешенно застыл на скамейке, словно из него вдруг выпустился весь воздух. Мы повозились, повозились еще немного, потом тоже притихли.

— Леха, ты чего? — спросил Женька Козлов.

— Да не болею я никаким безобразием! — все также отрешенно ответил наш друг.

— Ну и что? — это уже я вставил реплику.

— Не понимаете вы ничего! Ведь для меня завтра весь этот дурдом закончится! — сказал он и указал на окно второго этажа.

Мы все вместе, втроем подняли головы. Девицы легкого поведения замахали нам руками.

— Да нет, я не больницу имею в виду, — махнул рукой Леха.

— А что? — поинтересовался Андрюха.

— Да Армию! Экие вы тупицы!

— Да, — почесал за ухом Козлик и гнусаво затянул:

— Покидают чужие края

Дембеля, дембеля, дембеля!

И куда ни взгляни в эти майские дни

Всюду пьяные ходят они.

— Кстати, — добавил он, — я ведь завтра с тобой откидываюсь. Только ты на север свой, а я — домой, к морю, в Севастополь!

Закинул руки за голову и зажмурился, отчего стал очень похож на обожравшегося лабораторного крысеныша.

Повисла пауза, почему-то неловкая. Леха поднялся и, виновато взглянув на нас, отправился выписываться. Козлик пошел за коньяком, чтоб «отъезд был, как у людей», а мы с Андрюхой остались сидеть на скамейке. Пе?тухов, бывший курсант «Можайки», отчисленный из училища по собственному желанию, глубоко вздохнул. Его дембель должен был состояться через месяц, в двадцатых числах июня. Но и ему, наверно, стало донельзя грустно. А уж про меня — и говорить было нечего: я еле сдерживал слезы. Вот ведь какая закавыка: людей из больницы увольняют, можно сказать, чуть ли не насильно. А меня, выполнившего все мыслимые и немыслимые «дембельские аккорды», беспризорником болтающегося по территории автопарка, оставляют здесь, как какое-то военное сокровище. К тому же уезжает домой мой земляк, как же мне тут одному быть?

* * *

Словом, пошли мы понуро в часть. Воскресенье перестало радовать. На КПП, где отметили свои увольнительные, меня в сторонку отозвал контролер из штаба. Ему еще служить было полгода, он был из минского политеха, поэтому мы уважительно общались друг с другом. Он без излишних предисловий выдал:

— Короче, такая вот байда: из твоего ЛИВТа пришло письмо на имя комдива. Я тут за корреспонденцию расписывался, полюбопытствовался самым осторожным образом.

— Чего, — говорю, — письмо, что ли вскрыл?

— Не важно: вскрыл и обратно закрыл, суть не в этом. Просят командование не препятствовать твоему возвращению в институт. Ты что там самым отличником был?

— Вообще-то — да! Но дело не в этом. В январе, когда ехал домой в отпуск, зашел в родные пенаты. Поговорил с замдекана нашим, с Вакой, попросил его поскорее меня забрать отсюда. Надо же, не забыл Юрий Константинович, — я растрогался от такого внимания к своей персоне.

Контролер ухмыльнулся и похлопал меня по плечу.

— Вся беда в том, что Утюга на месте до начала июня не предвидится.

Комдив у нас был зверский. Кличку ему дали — «Утюг». Так же назывался наш ресторан в Питере невдалеке от общаги. Иногда, особенно перед строевым смотром, обзывали полковника «Упырем». Почти производная от фамилии: Чуприянов. Роста он был двухметрового, веса стокилограммового, причем основная масса приходилась на плечи. Легко и хладнокровно рвал на солдатах шинели мимо шва, если замечал хоть малейшую пародию на работу модельера. Двумя пальцами выгибал ременные пряжки в обратную сторону, узрев на них работу стилиста. Причем все это молча, солдата в упор не рассматривая. Орал же он на ротных командиров. Голос был низкий, звук громкий. С офицеров слетали фуражки. Кусты по краям плаца шевелили обрезанными ветками, как при урагане. Прапорщики снопами валились в обмороки.

Появился Утюг у нас всего полгода назад. До него командовал парадом Карандаш. Был он комдивом, наверно, с империалистической войны. Рост его соизмерялся с холодильником «Бирюса» 1987 года выпуска, фигура тоже. Карандаш был другом офицерам и отцом солдатам. Да вот беда — получил за боевые заслуги лампасы и вместе с ними генеральские погоны. Походил немного по части единственным представителем генералитета, да и отправился в штаб армии, в Винницу, где каждый второй — генерал, каждый первый — полковник.

Я воспрял духом.

— Чему радуешься, дурень? — поинтересовался контролер.

— Эх ты, а еще при штабе! — сказал я. — Интересно, может начальник штаба у себя? В смысле, не дома, как любой уважающий себя семьянин в воскресный день, а занесла его нелегкая прямиком в свой кабинет?

— Верно, Шамрай у себя, дежурит сегодня по дивизии. Сейчас сделает пару контрольных звонков — и домой свалит. А что?

— Спасибо, друг, — сказал я и заспешил мимо унылых подметальщиков к дверям штаба дивизии. Что мне прокричал вслед контролер, я уже не слышал.

Нужный мне кабинет располагался на втором этаже, я его прекрасно помнил, потому что совсем недавно, месяц назад, какой-то адъютант изловил меня перед столовой. Нужен ему был кто-то выше среднего роста, чтобы достать из гигантской люстры под потолком залетевшую туда и скончавшуюся от разрыва сердца летучую мышь. Эта мышь благополучно пережила весь день и уже готова была сдристнуть на волю. Не тут-то было. Какая-то добрая душа включила свет — и мышиное сердце не выдержало: в агонии она разбила головой одну из лампочек и прислонилась кожаными крыльями к другой. Лампочки были не столь уж и мощными — свечей по шестьдесят, но и этого хватило на то, чтобы по кабинету разлился дезодорантом запах паленой шерсти. Короче, со своей задачей я справился, можно сказать, на глазах у начштаба. За что был поощрен названием своей фамилии и благодарностью за длинные руки.

Вот теперь я очень надеялся, что полковник Шамрай вспомнит о моих заслугах и не откажется выслушать мою рекламацию. А еще мне очень хотелось, чтобы он сыграл в дипломатию, сделав самостоятельное решение. Ведь Утюг, буде он на месте, письмо про меня и читать бы не стал, отослал бы по службе в лучшем случае, или вообще в корзину выбросил.

Я вежливо постучался в тяжелую дверь из темного дерева. Сразу в ответ раздался грозный рык:

— Войдите!

— Разрешите обратиться, товарищ полковник! Гвардии рядовой…

— А, это ты, длинный! — прервал он мое представление. — Ну, зайди, чего там у тебя?

— Извините, — говорю, — я по поводу письма из института.

Шамрай свирепо посмотрел на меня из-под сурово сдвинутых бровей.

— Что значит — извините?

— Извините за беспокойство в воскресенье…

— Ты мне тут словами не бросайся! — он снова прервал меня. — Что за манера? Интеллихэнт, что ли? Почему в линялой хэбэшке? Что — старшина обмундирование не выдал?

— Никак нет! — преданно блестящими глазами смотрю на командира. Вообще-то он у нас зверь. Уставной зверь. Солдаты лицом к лицу с ним встречаться избегали. Но мне уже терять нечего, кроме собственных цепей. — Не интеллигент. Студент Ленинградского института водного транспорта. Новое обмундирование не положено, потому как выслужил установленный срок службы в рядах Советской армии!

— Кем установленный? — на тон пониже произнес начштаба.

— Партией и правительством, а также Министерством обороны Союза Советских Социалистических Республик! — чеканил я, словно выступая перед партийным съездом.

— Э, нет! Тут ты загнул! — снова насупился Шамрай. — Здесь сроки устанавливаю я!

— Так точно! Служу Советскому Союзу! — внутренне возликовал я. Ура, заработало! Похоже, полковник дозрел до принятия решений: хочу — казню, хочу — милую.

— Ну и чего тебе от меня-то надо, неуставной воин? — уже на самую чуточку, на волосок, очеловечиваясь, спросил он.

— Разрешите доложить?

— Ну, давай, давай, не томи, некогда мне тут с тобой рассусоливать!

Я набрал в грудь побольше воздуха и, стараясь говорить раздельно, на одном дыхании произнес:

— На имя комдива должно прийти письмо с института с ходатайством о моем увольнении в запас, так как с первого июня необходимо убыть на плавательскую практику. Согласно учебному плану.

— Откуда про письмо знаешь?

— Мне тоже пришло, — легко соврал я.

Полковник свирепо посмотрел на меня и потянулся к телефону. «Ну все, капец, сейчас в роту позвонит, почтальона вызовет — и моя тема про письмо рассыплется вместе с моим дембелем. Интересно, на сколько недель после тридцатого июня комдив меня может задержать в части? Сейчас узнаем», — подумалось мне.

Шамрай меж тем вызвал к себе в кабинет некоего майора по фамилии Грабовский. «Вот те раз, неужели все офицерье воскресный день проводит в управлении?» — еще подумалось мне, как в дверь вошел высокий, очень стройный человек. Форма на нем сидела, как какой-нибудь дорогой костюм, элегантно и слегка небрежно.

— Разрешите, товарищ полковник?

Грабовского я знал уже целый год, с тех пор, как он начал ходить дежурным по управлению дивизии. Смотрелся он очень эффектно, о чем, без всякого сомнения, догадывался. Даже в лютый мороз на осмотр территории (то есть, на составление замечаний дежурным по ротам) он выходил без шинели, в неизменных кожаных перчатках, отчего становился похож, почему-то на потомственного офицера вермахта, «Фон Грабовского». К солдатам он никак не относился, будто их и не замечал, однако легко снимал с нарядов, углядев самый незначительный изъян в «Уставе». Всегда делал это по утрам, потому как после напряженной ночи (спать при дежурстве Грабовского не рекомендовалось — он имел привычку заглядывать на проверку оружейной комнаты хоть в два час ночи, хоть за час до подъема) провинившемуся приходилось снова заступать в наряд практически без отдыха. Однажды, когда по первому году службы мы с Лехой случайно вырвались одновременно в увольнение, и к нам присоединился казах — битломан из Усть-Каменогорска, живший в одном подъезде с мамой Юры Лозы, мы решили хлопнуть по бутылочке пивка, дабы поднять себе настроение. Народ в то далекое время был еще доброжелательным, даже на Украине. В форме идти в магазин не хватало наглости, поэтому мы неторопливо прогуливались по засаженной каштанами улице перед манящим зевом магазина в ожидании гонца. Как назло, мимо нас проходили одни лишь девушки в вызывающей обморок у одичавших солдат одежде и женщины. Мужское население куда-то подевалось, будто его все отловили и мобилизовали (на самом деле просто шел футбол: Ромны — Харьков, где все наши призрачные погонщики зеленого змея надрывали глотки, критикуя нечестную игру «трактористов» — харьковчан). Нурик Коширбаев тогда сказал, что если сейчас мы ничего не купим, то в кинотеатр придется идти сухими. Излюбленный маршрут в увольнении — пиво — кино — кафе «Мрия» (до самого дембеля мы полагали, что из названия выпала одна буква, но уже в поезде мудрый полиглот — проводник, торгующий водкой, открыл нам истину — это значит «Надежда») с жидким кофе и неаппетитным по внешнему виду неким зеленым желе. Торчать здесь, как три тополя на Плющихе, было действительно скучно и неинтересно: а ну, как патруль обнаружится? Решив разрулить ситуацию, Нурик обратился к проходившей мимо девушке в красном пиджаке словами Джона Леннона из песни «Woman» на английском, естественно, языке. Она в ответ чуть не упала в обморок, но выдала с хорошим произношением строчки из «Because». Пароль — отзыв, мы с Лехой вступили в беседу. Говорили на английском — словарный запас позволял. Я протянул Олесе деньги, причем нечаянно все, отложенные на кино и «Мрию». Как раз получилась бутылка коньяку. Потом мы пили в гостях шампанское (не наше) под арбуз, цедили наш коньячок под «николашки», слушали битлов, смеялись с Олесиной мамой, танцевали с самой Олесей (точнее, Леха, вальсировал, шепча на ушко «гадости»). Потом на улице наступила темнота, с приходом которой мы с Нуриком, слегка охрипшие от завывания под звуки гражданских битлов, поняли: от нашего увольнения остался один час, в течение которого нам надо доставить себя в часть.

Олеся проводила нас троих до порога, пригласила в гости в Питер, потому как она там училась в ЛГУ. И мы помчались рысцой по направлению к части. Арбуз булькал и колебался в животе, коньяк слегка давил на виски. Не переставая бежать, Леха выдал из себя достаточно большую порцию перемешанного поди знай с чем шампанского прямо под ноги Нурика. Тот еле успел прыгнуть в сторону, как заяц. Но никто не остановился. Когда впереди уже замаячил свет над КПП, нам навстречу внезапно попался офицер. Нурик, как степной сайгак промчался мимо, а мы с Алексеем подсознательно перешли на строевой шаг и, как могли, отдали честь. Офицер козырнул нам в ответ, а потом приказал остановиться. Мы сразу опознали в нем пижона Грабовского.

— Ну, и куда вы так спешите? — спросил он и указал пальцем на Леху.

Тот без раздумий выложил, что торопимся быть на территории части до истечения срока увольнительной.

— И что вы там будете делать? — на сей раз палец уперся в меня.

Я тоже в хорошем темпе выдал, что сначала доложим дежурному по управлению о нашем прибытии, потом отметимся у дежурного по роте.

— И не побоитесь? — спросил он и ухмыльнулся. — Зачем докладываться-то?

Мы переглянулись и хором ответили, что по Уставу положено.

— Ну-ну, — сказал Грабовский и жестом руки отпустил нас.

Мы сходили к штабу, постояли навытяжку перед дежурным офицером, но тому было не до нас — трепался с кем-то по телефону. И, судя по тому, что не употреблял связующих слов, разговаривал с девушкой.

На выходе из штаба нас поджидал Грабовский. Специально ради нас, что ли, вернулся? Он даже, как будто, слегка удивился.

— Доложились?

Мы вяло пробормотали свое «так точно».

— Хм, ну, тогда дыхни! — сказал он Лехе. У того глаза округлились, ноздри раздулись. Я понял, что мой коллега моментально взбесился. Он дыхнул на майора так, что у офицера чуть фуражка с головы не упала.

Неслабый, наверно, был запашок!

— Мда, — пробормотал Грабовский, — свободны!

Мы пошли в казарму, где добрый Нурик уже в приватной беседе с дежурным по роте предположил, что нас замели, и майор Грабовский в этот момент расстреливает нас из своего именного парабеллума.

Странным он нам показался, этот Грабовский. Другой на его месте уже давно бы нас по этапу пустил. Потом мы узнали от ветерана афганской войны прапорщика Васьки Ерхова, что этот странный офицер довольно много времени провел под знойным солнцем в пригороде Кабула, причем не в штабе.

Теперь он во всей своей красе предстал перед Шамраем и мной.

— Так, — сказал начальник штаба. — Было ли какое-то распоряжение по МО касаемо увольнения студентов?

— Так точно, товарищ полковник, было. Но оно относилось к осеннему призыву, — четко и уверенно ответил майор.

— А на этого, — Шамрай кивнул на меня, — письмо из института не поступало?

— Очень может быть, — несколько фривольно сказал Грабовский. — Но командира дивизии на месте нет, поэтому содержание письма неизвестно.

— Говорит, что институт ходатайствует об увольнении в запас из-за какой-то там плавательской практики.

Но Грабовскому стало уже все равно, он всем своим видом выражал готовность уйти:

— Разрешите идти?

— Свободен! — кивнул полковник и, когда дверь полностью затворилась, добавил, — пижон!

Я стоял и смотрел в окно, Шамрай в это время посмотрел на часы и поднялся из-за стола.

— Так, говоришь, из автослужбы ты?

Я не успел выразить свое Уставное согласие, а начштаба уже накручивал телефон.

— Здорово, здорово, прапорщик! — сказал он в трубку.

Я весь напрягся, просто превратился в одно большое ухо: если на том конце провода Муса, наш командир ОРМ (отдельной ремонтной мастерской), то мне кранты. Но рева кастрированного кабана из телефонного аппарата не зазвучало. А уж Муса бы обязательно завопил что-то типа: «Товарищу полковнику! За время вашего отсутствия ничего не произошло. Все ОРМ на одно лицо!»

— Слушай, Гапон, сколько у вас осталось дембелей?

У меня невольно вырвался вздох облегчения: прапорщик Гапон — это кремень. Хотя слова «прапорщик» и «порядочный» не сочетаются, но здесь можно было сделать исключение.

— Один, говоришь? А чего не увольняете? Штрафник, что ли? Ах, даже в отпуске был? Ну, ладно, Александр Николаевич, бывай здоров!

Шамрай хотел, было, положить трубку, но с той стороны прозвучал, видимо, какой-то вопрос.

— Да нет, все в порядке. Стоит тут сейчас ваш дембель, коленки дрожат, домой ему надо в институт, практика там у него начинается. Врет, наверно, подлец. Увольняйте, увольняйте, если заслужил. Чего ему тут дисциплину разлагать? Все!

Я в душе немного порадовался, но прекрасно понимал, что успокоиться можно лишь с печатью в военном билете.

— Чего замер, воин? Иди, завтра будешь увольняться из рядов Советской Армии. А, может, на сверхсрочную пойдешь?

— Никак нет. Спасибо. Разрешите идти?

Шамрай открыл дверь и вышел вместе со мной. Я нечаянно для себя произнес:

— Спасибо Вам огромное, товарищ полковник!

И вжал голову в плечи, словно опасаясь удара. Начштаба снова нацепил на лицо выражение угрюмой решимости и только рукой мне махнул: «вали отсюда, пока я не передумал».

На выходе из штаба меня уже поджидал контролер. На мой краткий рассказ он только руками развел: «ну, ты даешь!» Не поверил, гад, ни одному слову.

* * *

Тем не менее, после мучительной полубессонной ночи наш командир, прапорщик Мосиенко, тот самый Муса, на большом разводе в понедельник вывел меня из строя, отвел в сторонку и, перекатывая во рту леденец, прошептал в ухо:

— Товарищу солдат! Это кто ж вас научил увольняться через голову начальства?

Услышав этот шепот, с другого конца плаца к нам заспешил главный ваишник дивизии, прапорщик Васька — Бык. Солдаты же разбежались, не дожидаясь команды «вольно».

— Обстоятельства, товарищ прапорщик!

— Какие у тебя обстоятельства? Вот у него обстоятельства, — он кивнул на подошедшего Быка, — жена и прочие женщины! У меня тоже — путевка в Болгарию. А у тебя только определения!

— Точно! Нахер, блин, — закивал головой Васька.

— Не серди меня, товарищу солдат! Дай подумать над твоим дембелем! За день такое не решить!

— Точно! Нахер блин!

— Начальник штаба распорядился командиру автослужбы уволить меня по истечению срока службы! — проговорил я.

— Ого, смотри, товарищ прапорщик Передерий, у кого голосок прорезался! — пихнул он своей кувалдой в бок Васьки-Быка. Тот скривился, но согласился:

— Точно! Нахер блин!

— Да я лично в четверг поеду в штаб нашей воинской части, все бумаги тебе выправлю. Получишь ты печать перед строем и с письменной благодарностью отправишься на все четыре стороны, чтобы стать там на воинский учет! — Муса распалял свое воображение. Васька — Бык поддакивал ему, преданно заглядывая в глаза и непринужденно ковыряясь в своей заднице.

Кстати, действительно, чтобы мне получить индульгенцию от командования, надо было ехать в город Лебедин, где располагался штаб нашей воинской части. Такой вот парадокс — служишь при штабе дивизии, а увольнять тебя, впрочем, как и давать отпуска, может только штаб твоей воинской части, к которому ты приписан. Но я этот вопрос уже решил, потому как сегодня, точнее, через час с небольшим, в Лебедин уходила машина, управляемая все тем же Васькой — ваишником. Прапорщик, подлец, конечно же, молчал, но проговорился Карачан, дембель из нашей же роты, который вместе с ним отправлялся выправлять себе документы для отъезда в свое Приднестровье.

А Александр Петрович Мосиенко был известным сказочником. Выпускник ближайшего пединститута, кафедры физвоза, футболист в недалеком прошлом, теперь имел вполне прапорщицкие габариты: 90х60х90 (рост — вес — возраст). Шутка. Веса в нем было примерно центнера полтора, росту — на полголовы выше меня (а я был тогда 190 см). Жена трудилась заведующей магазином военторга, поэтому к Мусе на полусогнутых бегали «гансы» из нашей части (так мы называли офицеров). Он ни в чем не нуждался, ни от кого не зависел, поэтому жил, служил в свое удовольствие. Любимым занятием для нашего командира было врать. Он врал почти всем и по всякому поводу, и без поводов, как таковых. Нет, конечно, к той категории людей, которые утверждают, что они — де сыны Горбачева или суданские шпионы, он не принадлежал. Он без зазрения совести мог наобещать какого-то содействия, на деле не предприняв даже намека на попытку помочь. Конечно, это касалось лишь тех людей, от которых выгода самому Мусе была мизерная, либо совсем нулевая. Мог он просто обманывать, интуитивно говоря собеседнику лишь только то, что последний хотел услышать. Короче, был нормальным прапорщиком Советской Армии.

Поэтому я твердо решил стоять на своем. Уж если полковник милостиво разрешил мне быть уволенным в запас, то неужто какой-то там «кусок», пусть и очень грозный, будет препятствием на моем пути к дому?

— Понимаете, товарищ прапорщик, практика у меня со следующей недели начинается. Плавательская. А ведь мне еще домой надо успеть съездить, — без всякой интонации сказал я. Просить я не хотел, ругаться со старшим по званию не считал нужным. Просто решил, что в случае стойкого сопротивления Мусы, пойду плакаться в автослужбу. А там — будь, что будет.

— Да мы тебе здесь на Пселе (река такая), любую практику устроим, нахер блин! — вмешался в разговор Передерий и, запустив руку в карман брюк, начал активно шевелить в нем кистью.

— Василий, ты чего это мудя себе трешь? — разочарованно выдал Мосиенко, явно недовольный Васькиной репликой.

— Чешутся — вот и тру, нахер блин! — беззаботно откликнулся ваишник.

Я понял, что Муса сломался — скучно ему вдруг стало бороть меня, когда его же коллега так наплевательски относится к прессингу: у солдата не может быть ни личной жизни, ни, тем более, плавательской практики. А если допустить, что все-таки может, то это уже не солдат, а гражданский. И, стало быть, Васька-Бык просто для вида соглашается со своим приятелем, на самом деле не имея ничего против моего дембеля.

Муса махнул рукой и отправился своей походкой африканского слона в автослужбу. А там его ждал сюрприз. Добрый прапорщик Гапон еще вчера накатал приказ об моем убытии в запас и собственноручно поставил под ним все подписи, начиная с министра обороны и заканчивая командиром отдельной ремонтной мастерской, прапорщиком Мосиенко. Мусе оставалось только плюнуть и пойти терзать в автопарке молодое пополнение.

Васька-Бык важно уселся на пассажирское место ГАЗ — 66, новый водитель, под прозвищем Цыган, стал выруливать к автослужбе, Карачан сквозь стекло на дверце кунга ободряюще махал мне рукой. А я трусил за ними, как верный пес, которому отказали в месте. Хорошо, ехать было всего ничего, метров триста, поэтому я даже прибежал первым. Ваську нагрузили всякими предписаниями, заявками и прочей бижутерией, в число которой и входил мой долгожданный Приказище. Гапон на прощанье долго и искренне тряс мне руку, приговаривая при этом:

— Молодец! Отслужил — во, как!

И выгибал из кулака большой палец. Я так растрогался, что даже чуть не прозевал отправки своего почетного эскорта. Тем не менее, через восемь часов мы уже были совсем недалеко по пути обратно, держа под сердцем военные билеты с милой печатной формой об увольнении в запас и подтвердительными печатями.

Внезапно на самом въезде в город машина остановилась. Мы повылазили на улицу. Стоял теплый безветренный украинский вечер. Начинало смеркаться, насекомые и птицы постепенно переставали оглашать окрестности своими нечленораздельными воплями, а гвардии прапорщик Передерий решил выпить пивка после напряженного дня. Чуть вверх по дороге гостеприимно блестел слабой подсветкой бар, где обменивались впечатлениями хозяева жизни — человеки.

Васька сказал нам, что на полчасика отлучится, и неторопливой походкой быка- чемпиона — осеменителя, правда, с которого в одночасье внезапно удалились все мускулы, отправился на огонек. Цыган заволновался. Мы закрутили ногами, руками, головами, разминаясь после неудобных сидушек. Стороннему наблюдателю могло показаться, что поздним вечером мы делаем утреннюю гимнастику. Но нам было наплевать, ведь с этого вечера мы вновь становились гражданскими людьми!

А Цыган нервничал все больше. Мы-то с ним не разговаривали, потому что он не умел говорить, а если и умел, то совсем на незнакомом современному человечеству языке. Был он родом из каких-то неведомых гуцульских краев. Когда истекли пятнадцать минут нашего пит-стопа, Цыган в сердцах махнул рукой и, бешено вращая своими коричнево — красными, глазами заспешил к заведению, укрывшему от нас сопровождающего.

— Куды, твою мать? — напутственно сказал Карачан.

Но дверь за нашим водителем уже закрылась.

Не прошло и минуты, как она снова открылась, и Цыган выбежал обратно, промчался мимо нас, залез в кабину шестьдесят шестого и там затих. Мы не успели никак среагировать, как дверь снова открылась и, получив где-то на выходе значительное ускорение, в нашем направлении выбежал Васька — Бык собственной персоной. Он бежал под горку, наращивая первоначальную скорость. В какой-то торжественный момент ноги его не справились со своими функциями, и Бык полетел. Жаль, только недалеко — все-таки птицей он не был, хотя и вдохновенно махал руками, как крыльями. Приземлился он в пыль всем туловищем одновременно и остался лежать. Следом, пущенная чьей-то меткой рукой, вылетела фуражка.

Мы с Карачаном переглянулись, ожидая худшего, но из бара никто больше не появился, чтобы добить. Прапорщик лежал, как при учениях про атомный взрыв: без движения, в густой пыли и ногами к эпицентру. Пришлось ласково потрепать его ногой по плечу:

— Товарищ прапорщик! Вы живы?

— А то, нахер блин!

— Полезли в машину, а? Мы вас сейчас домой отвезем, — ласково, как обосравшемуся ребенку проговорил Карачан.

Но Васька — Бык утратил интерес к беседе, он улыбался своим неведомым простому смертному прапорщицким грезам.

— Мда, придется тащить Быка в кунг: ты за рога, я за копыта, — почесал голову я.

— Слушай! — возмутился Карачан, — мы же все-таки уже гражданские люди. Пусть Цыган надрывается, а мы ему поможем.

И пошел к кабине, где наш шофер все так же бессмысленно смотрел на руль перед собой. Когда мой собрат по гражданке заревел обиженным мамонтом, я почуял, что здесь скрывается подвох.

— Сука! Сука! Где нажрался? Убью сволоча! — не унимался Карачан, открыв водительскую дверь. При этом он все пытался лягнуть монументально застывшего Цыгана, который никакого внимания на это не обращал. Даже мой рост не позволил бы мне ужалить ногой сидевшего в кабине человека, а уж Карачану и подавно. Такая уж конструкция автомобиля.

Когда я приблизился к распахнутой дверце, то специфический запах солдатских портянок слегка перебивался легким ароматом принятого алкоголя. Мы сдернули Цыгана с насиженного места — аромат усилился. Тот завалился в пыль, сделал пару шагов на четвереньках, споткнулся и обессилено затих под колесом.

— Машиной, что ли переехать этого урода? — от души пнув по заду водителя, сказал Карачан.

В ответ на это Цыган пару раз что-то гортанно выкрикнул, но не сделал попытки подняться. Может быть, он просто прокашлялся.

— Во дают! — восхитился я. — Что они — по дороге, что ли бухали?

— Да вряд ли. Каким бы Бык ни был мутантом, но с рядовым, тем более, первогодком, уж вряд ли стал бы в одном месте и с одного бутыля прикладываться. Наверно, организм такой, — предположил Карачан.

— Одновременно у двоих организмы. Загадка природы, — вздохнул я, — делать нечего, придется обоих паковать.

Мы запихали обоих супчиков на пол в кунге, подложив под головы какие-то старые замусоленные шинели. Васька при транспортировке еще успел пропеть тоненьким голосом:

— Красная армия всех сильней!

— Издевается, гад! — сдавленным от усердия голосом проговорил Карачан.

Мне пришлось управлять грузовиком, правда, права мои позволяли ездить только за рулем легкового автомобиля, но тут уж без изысков — Карачан оказался вовсе бесправным.

В наряде по автопарку стояли музыканты — в последнее время их, из дивизионного оркестра, стали привлекать к службе. «Барабан» распахнул перед нами ворота, кто-то из «духовых» сидел на лавочке и считал в небе звезды.

— Принимай аппарат, — сказал я, — в кузове два «трехсотых».

«Духовой» сразу побежал смотреть, потом присвистнул и махнул рукой:

— Поздравляем вас с дембелем, господа!

Перед КПП в части мы остановились, чтобы проверить друг друга на внешний вид. Все-таки не хотелось нарваться на неприятность перед самым отъездом. У меня гимнастерка оказалась порванной сзади от одного плеча до другого.

— Вот в каких нечеловеческих условиях приходится служить — казенная одежда не выдерживает! — вздохнул Карачан, и мы отправились на последнюю ночевку в казарму. Никакой печали по этому поводу я не ощущал.

Ночь прошла скверно. Я чего-то волновался. Мы с Лехой уезжали поздним вечером следующих суток поездом на Питер, Карачан — дневным автобусом на Киев. Мы проговорили часа два, сидя на полу в Ленинской комнате с выключенным светом. Мечтали, конечно, кто, как напьется по приезду домой. На дальнейшую судьбу пока прицела не было — все должно быть замечательно, ведь мы же становимся свободными!

* * *

А утром у нас в автопарке было торжественное построение, где Муса перед строем зачитал приказ о моем увольнении. Идти на это мифическое построение я вообще-то не собирался, но почему-то пошел. Нашел у каптера свой зимний прикид — «пш», не идти же в рванном, и отправился, невзирая на нежелание. Попасть в парк мне было, в принципе, необходимо — там в моем персональном «кабинете», в вулканизаторной, в отдельном шкафчике висела моя гражданская одежда. Ехать домой в чем-то казенном я даже не пытался. Дело в том, что еще на заре моей службы, перед присягой, когда народу раздавали парадные мундиры, мне оного не нашлось. Впрочем, со мной в подобную ситуацию попали многие, те, кто был выше 185 сантиметров. Набралось нас около двадцати человек. Злобный и истеричный каптерщик по фамилии Горбачев брызгал слюной и пытался нам всучить форму, в которой основным элементом являлись бы бриджи. Может быть, где-нибудь в жарких джунглях Лесото, да еще в партизанском отряде, это бы было стильно, но в наших боевых условиях это казалось неприемлемым.

— Пришьете себе проставки на штаны! — визжал Горбачев. — Чего я — виноват, что на таких длинных уродов роста нету?

— Сам ты — урод, — сказал двухметровый Вавилов из «макаровки» и бросил свою парадную форму в лицо каптенармусу.

— Дневальный, зови сюда сержантов! — успел проверещать Горбачев перед тем, как в него полетели «парадки». Мы сжали кулаки и возвышались перед дверью в каптерку, как баскетбольная команда.

Сержанты набежали небольшим отрядом, человек в пять, сразу начали орать, словно соревнуясь, кто громче? Похоже, темы они не просекли, просто приводили солдат в стандарт. Мерзкий хлыщ Горбачев сразу же выскочил из своего закутка и, радостно попытался пнуть ближайшего к нему «баскетболиста». Но тот подобной вольности с собой не позволил. Эдик Базаев из ЛАТУГА, увлекающийся в свободное от «предполетной подготовки» время железом, изловил чужую ногу, задумчиво посмотрел на ее хозяина, потом перехватился одной рукой за шкирку, другой — за ремень, поднял каптерщика над головой. Картина была красивая: русский воин — богатырь держит над головой трепыхающееся тело супостата. Потом Эдик метнул молчаливого Горбачева над головами сержантов, над двухъярусными кроватями прямо в объятья несчастного дневального. Потолки в казарме были высокими, поэтому каптенармусу удалось ощутить радость свободного полета.

Сержанты невольно пригнулись, когда над ними пролетал такой «пикирующий бомбардировщик». Наверно, они испугались инстинктивного беспорядочного «бомбометания».

На шум случился строгий прапорщик, по должности — старшина батареи. Он внимательно оглядел крепко обнимающегося с Горбачевым дневального — у того от ужаса, что он не на тумбочке и не отдает честь, стали закатываться глаза. Потом старшина посмотрел на наши скульптурные композиции, приподнял за козырек фуражку, причесал волосы и прогрохотал:

— Чего, костюмчики не подошли?

Мы все молчали. Тогда он продолжил:

— Ну и хрен с вами! Присягу за строем принимать будете.

И ушел, не попрощавшись.

Один из самых сообразительных сержантов сказал, чтоб разрядить ситуацию:

— Вольно. Разойдись.

Мы пожали плечами и стали расходиться. В это время из-за наших спин выдвинулся маленький, щупленький питерский пэтэушник Степанов:

— Товарищи сержанты! — начал он, старательно имитируя отдание чести, — разрешите мне свою парадку забрать!

Младший сержант Гореликов, ближайший к Степанову, удивился:

— А ты что, не получил ее?

— Получил!

— Ну, и куда ты ее подевал?

— В каптера бросил! — с достоинством ответил Степанов.

— Зачем? Что, тоже рост не подошел? — спросил Гореликов.

Тот в ответ только пожал плечами: мол, все бросали — и я бросил. Посмеялись немного. Но через десять дней нам всем действительно пришлось принимать Присягу за строем, чтоб не портить торжественного момента для немногочисленных родителей, ветеранов и старшего командного состава. Впрочем, обиды никто не испытывал.

* * *

В парке Муса выстроил все наше отделение, вежливо попросив меня присоединиться к строю. В этой вежливости была скрыта какая-то подлость. Васька-Бык, как ни в чем не бывало, расхаживал взад — вперед. Цыган бессмысленно выпучивал свои коричневые коровьи глаза в никуда. Мне так захотелось куда-нибудь исчезнуть, что лишь осознание своей гражданственности помогало сохранить спокойное выражение лица.

— Равняйсь! Вольно! Смирно! — заревел Муса.

Некоторые, еще не совсем привыкшие к закидонам нашего большого босса, слегка расслабились.

— Не понял, румыны! Была команда смирно! — прогрохотал прапорщик и подался вперед. Малодушные должны были от этого движения падать в обморок. Васька-Бык тоненько захихикал.

— Товарищи солдаты! — продолжил Муса. — Все неуволенные в запас — два шага назад шагом марш!

Я оказался перед строем.

— Отлично! Почему мы здесь сегодня собрались? Кто скажет? — он обвел взглядом настороженных солдат. — Рядовой Цыган!

Цыган покрутил глазами и квакнул.

— Я думаю, вы все согласитесь с этими словами. Молодец, Цыган!

Муса постоял, покачиваясь с носка на пятку, не обращая на меня никакого внимания. Брюхо его слегка колыхалось под кителем, полностью заслонив от меня Быка. Мне представилось, что тщедушный Васька, наверно, легко мог поместиться во чреве этого гиганта. И я вообразил себе картину, как прапорщик пожирает другого прапорщика. Ваишник недовольно хмурит брови, стреляет глазами, шевелит усами, но молчаливо поглощается Мусой, который виделся мне эдаким крокодилом из сказки Чуковского, лопавший Бармалея.

— … каждый из вас понял, что здесь правила устанавливаю я! — донесся до меня голос командира. — Верно, Цыган?

Тот вздохнул.

— Чего ты шумно дышишь? Ты что — лошадь?

Цыган вздохнул еще глубже.

— Каждый из вас уедет домой после службы в ОРМ настоящим воином: с дембельским альбомом, прошитыми белым кантом погонами и фуражкой с набитой тульей. Девки за вами будут бегать табунами, солнечные зайчики от значков и медалей будут вызывать слезы у беззубых дошкольников, старики будут махать вам вслед руками, радуясь за защитников отечества! Все это у вас будет! Но никогда не будет у него! — тут он указал на меня пальцем, копируя жест Ильича.

Я удивился, но не подал виду. Из-за живота оратора выглянул Васька-Бык и пытливо уставился на меня, будто первый раз видел.

— Это, товарищи солдаты, не воин. Это — господин студент! — Муса вплотную подошел ко мне. — Поэтому он не может быть ни сержантом, ни рядовым, ни даже ефрейтором. Где наша черная метка? — он обернулся почему-то к Передерию.

Тот растерянно стал шарить по своим карманам и недоуменно развел руками.

Муса торжественно, как жрец инков при жертвоприношении, поднял руку, двумя пальцами уцепился за мой погон и с треском легко оторвал его вместе с рукавом.

— Вот она, наша черная метка! — замахал он, как знаменем моим несчастным погоном. Строй потрясенно молчал. Даже Цыган непроизвольно открыл рот.

— Цыган! Рот закрой — трусы видать! — не унимался прапорщик. — Низложен, господин студент! Все! Нет не все!

Он оторвал второй погон, чуть ли не с моей рукой:

— Вот теперь — все!

— Спасибо, Александр Петрович! — только и сказал я.

— Иди, иди! Была бы моя воля, служить бы тебе еще, как медному котелку! — сквозь зубы прошипел Муса.

Я быстренько шмыгнул в открытые ворота одного из боксов, в хорошем темпе пробежал к двери в вулканизаторную, попытался ее открыть, но безуспешно. Конечно, после таких напутственных слов можно было этого ожидать. Но не напрасно у меня был ключ — дубликат, которым я пользовался вечерней порой в наряде, чтоб в уединении почитать полчасика. Внутри, слава богу, ничего не изменилось, я сдернул из шкафа с вешалкой вместе свою гражданскую одежду, схватил свои дембельские полуботинки и помчался к выходу. Как раз вовремя. Потому что группа захвата уже топала сапогами по боксу, повторяя мой маршрут. Но вышел я через другую дверь, парадную, никем не перекрытую. Заспешил, было к воротам, но потом подумал:

«Какого черта они будут гоняться за мной, как коалы за кенгуру? Разве я что-то совершил?»

Поэтому я подошел к ближайшей скамеечке и присел на нее. Муса продолжал пребывать на прежнем месте. Перед ним стояли четыре человека. Остальные, из разряда «молодых» ловили меня в боксах. Я неспешно снял малость покалеченную военную форму: вполне приличные еще галифе, гимнастерку, превратившуюся в безрукавку, перетертые в некоторых местах сапоги, и спокойно одел свою гражданскую одежду. Запихнул в урну свидетельства моей армейской доблести, помахал парням пилоткой, которую намеревался отвезти домой, и не торопясь, пошел вон из этого мира, в котором я провел один год, десять месяцев и двадцать три дня.

Мы с Лехой проводили на автобус Карачана, перекусили в ресторане с пивом, прикупили водки на проставку остающимся корешам и ближе к отбою материализовались в казарме. Остающийся народ тряс нам руки после принятия на грудь первых ста граммов, желали всех гражданских благ в соответствии со своими сексуальными фантазиями после следующей дозы, клялись никогда не забыть наше армейское братство после третьей. Через час мы ушли на вокзал, но крепкие рукопожатия Ромы Кирпиты, Очнева (проходившего службу безымянным с погонялой «Очкин»), Нурика Каширбаева, Абдынаби Салиходжаева, Игоря Буденко, Андрюхи Петухова, Марата Багаманова замерли в том времени, как добрые напутствия нам и себе.

Дембельский поезд был пустой, в вагоне мы, как ни странно, оказались в полном одиночестве. Даже проводники разбежались куда-то по своим делам. Было на душе спокойно и как-то благостно. Алкоголя не хотелось, разве что пили в вагоне — ресторане пиво, которое, несмотря на наценку, совсем не казалось нам дорогим.

Питер нас встретил шумом большого города, еще большим гулом переполненного Витебского вокзала и странными людьми, похожими на ментов, но в гражданской одежде. У самого вагона на перроне первые из них начали приглашать нас на работу в милицию метрополитена. Каким же таким образом они чуяли в нас, прилично одетых, дембелей? Наверно, по нашей пришибленности. Распростившись с последними вербовщиками перед выходом в город, мы почему-то слегка подрастеряли восторженность от возвращения в почти родной город. Когда же нам не продали билетов на поезд домой по причине их полного отсутствия, то мы растерялись совсем. Поезд не отсутствовал, отсутствовали билеты.

На улице все также расцветало лето, люди спешили по своим надобностям, воробьи, как мыши, копошились под кустами, бандитского вида коты, сторожко озираясь, нервно пробирались вдоль стенок по важным кошачьим делам, собаки, свернувшись клубками, собирали на себя пыль, валяясь в самых неожиданных местах. Внимания на нас никто не обращал. Дембельская эйфория очень легко угасала, оставляя после себя легонькую нервозность, почти истерику:

«А как же мы? Нас не было почти два года, мы же заслужили хоть толику уважения! Продайте нам билеты домой!»

Но городу, точнее, людям было пофиг. Тем не менее, домой в тот вечер мы все-таки уехали, вломившись к воинским кассам. Каким образом нам выдали два квиточка, позволявших впихнуться в общий вагон, я не знаю. Может быть, бронь всплыла во время нашего появления перед уставшей кассиршей? Уже забросив немудреную поклажу на третьи полки, пихая друг друга в бока, мы с Лехой заметили, как по проходу в тщетной надежде обнаружить свободное место, продвигался в погонах старшины наш третий земляк, служивший с нами в одной дивизии. Нас, олонецких, было всего трое во всей гвардейской дивизии, в один и тот же день судьба решила вернуть нас домой. Кирилл тоже не сумел купить билета, поэтому прокрался в вагон, изображая зайца, в погонах старшины. Грозные контролеры, внимательно изучив наши проездные документы, лишь скользнули взглядом по молодцеватому военному, притулившемуся у окошка.

— Во, — говорю Лехе, — если бы и мне на присягу дали «парадку», то я тоже бы ездил в транспорте бесплатно.

— А у меня же была вполне приличная форма! — вздохнул мой друг.

— Ну и чего же ты в нее не вырядился? — спросил я.

— Да ты поехал в гражданке, вот и я решил, — ответил Леха, потом дал мне подзатыльник и добавил, — ну, а вообще-то так достала эта военная форма, что, сколько же надо было на отъезде выпить, чтобы вновь в нее вырядиться!

* * *

Это был первый в моей жизни дембель, обучающий, так сказать. Дома меня кроме моих родителей никто не ждал. Друзья и приятели не особо бы переживали, задержись я еще на месяц — другой. А так хотелось, чтобы встречные — поперечные улыбались мне при встрече, жали руку и радовались тому, что я наконец-то вернулся! Как первым космонавтам в свое время! В те майские дни я впервые всем своим нутром ощутил, что свобода — это осознанная необходимость, и познается она лишь тогда, когда ее у тебя отнимают. Постоять несколько мгновений на вокзале ранним утром, вдохнуть звонкий майский воздух, посмотреть в спину заспанным пассажирам, которые тоже только что слезли с поезда, восхититься пейзажем, щедро залитым лучами восходящего солнца — это миг счастья! Жаль, что только всего лишь миг.

Сделать первый шаг — значит нарушить идиллию. Отвлекаться на сползающую с плеча сумку, волноваться о предстоящей встрече с родителями, предвкушать дружескую вечеринку с друзьями, ощутить неясную тревогу от еще не сформулированного вопроса: а дальше что?

А дальше была жизнь. Временами — радостная, иногда — горестная, и всегда — непредсказуемая.

Волею судьбы пришлось мне стать моряком. За пятнадцать лет морской карьеры не один десяток раз ощутил на себе всю неповторимость дембеля, а, значит, и того счастья, когда все волнения и тоска от разлуки с семьей остаются уже позади. Стоит только открыть зажмуренные глаза, подхватить вещи и сделать первый шаг по направлению к дому…

 

2

Честно говоря, даже не особо помню, как вошел домой после армии. Зато некоторые свои возвращения из дальних и долгих странствий, вымученные и выстраданные, настолько свежи в памяти, что вряд ли когда-нибудь будут блеклыми и заурядно скучными.

Я долго и неохотно расставался со своим детством. Мне мучительно жалко было перерасти свое отношение к жизни, как к чуду, волшебству, где справедливость и добро — было законом. И каждый свой облом я воспринимал, как ступеньку, уводящую меня вдаль от мира своей мечты. Но жизнь — это борьба, как бы лениво ни было предпринимать какие-то действия, они неизбежны.

Я честно оттрубил подписанный шестимесячный контракт на только что построенном контейнеровозе и предвкушал, что со дня на день отправлюсь домой. Но судьба распорядилась несколько иначе. Эти последние недели моего пребывания на «Линге» сохранились в моей памяти с некоторой долей скептицизма: а со мной ли все это произошло?

Мой путь к дембелю начался с того дня, когда я, мрачно растолкав многочисленную китайскую судостроительную шоблу, поздним августовским вечером подошел к трапу собирающегося в свой первый рейс судна, принадлежность к которому характеризовала строка из контракта: «второй механик теплохода». Я перекрестился под любопытными взглядами копошащейся во всех доступных для обзора местах узкоглазой братии, взвалил на плечо чемодан и поднялся на борт. Через чертову уйму времени я должен спуститься этим же путем обратно, чтобы начать свой благословенный путь домой. Боже мой, но как же до этого было дожить!

Китайцы, в виду своей многочисленности, готовы браться за любое дело. Они и одежду шьют, и компьютеры мастерят, и автомобили выпускают, и пароходы штампуют. Они вездесущи, а надпись на ярлыке «made in china» уже кажется просто неотъемлемой частью любого продающегося предмета. Разве я против такого положения вещей? Вообще-то — да, категорически против.

Тысячелетия существования этого народа в постоянной борьбе за свое место под солнцем не могло не наложить свой отпечаток на восприятия ими окружающей действительности. И мне кажется, что этот след на китайском обществе диктует манеру их поведения. Они не видят завтрашнего дня. Они живут настоящим, поэтому они счастливы, они не испытывают угрызений совести от содеянного. Им живется легко и просто. Поэтому они стали чемпионами в производстве моделей. Любая их вещь — это телефонная будка, созданная стариком Хоттабычем. А мне довелось в этой «будке» носиться по морям — океанам, посреди непрекращающихся тайфунов, пытаясь заставить дожить внешне симпатичный агрегат «Линге» до завтрашнего дня. В одном я уверился на сто процентов — если где-то в чем-то происходит отказ — то свою руку к этому обязательно приложил китаец, пусть даже и не являющийся гражданином «поднебесной».

Ломалось у нас все, даже то, что по определению не может ломаться. Обрывались трубы, отваливались кабеля, тяжелое и дизельное топливо сочилось сквозь стенки танков. Китайцы называли этот эффект чудом. Конечно, если бы по стенкам стекал мир, а не вонючие черные ручейки, я бы согласился. И самое интересное заключалось в том, что наше новое судно было на полной заводской гарантии. Однако заставить что-то сделать спецов из поднебесной не так-то уж было и просто.

Через месяц наших упорных боев за существование к нам приехал первый сервис. Электрический. Помочь устранить безобразия в главном распределительном щите, с которыми уже не мог справиться наш судовой электромеханик Олег.

Глубокой ночью, во время краткой восьмичасовой стоянки в Шанхае, я караулил в машинном отделении, как бы ушлые китайчата не стырили у нас инструмент. Олег вместе с важным круглоголовым инженером, назвавшимся Робертом, рассматривали электрические схемы и отвертками копались в недрах контакторов и трансформаторов внутри щита. Общались они, конечно на английском.

— Роберт, — говорил Олег, — ты попутно обжимай контакты, а то на вашем заводе многие провода просто так запихивали в клеммы, не затягивая.

Тот в ответ кивал головой и крутил отверткой.

— Куда ты крутишь, — поверх очков поглядывая за инженером, удивлялся наш электромеханик, — ты же ослабляешь контакты, а не зажимаешь их.

Китаец снова кивал, но продолжал свое дело.

— Ты чего делаешь, гад! — по-русски заорал Олег, когда из-под отвертки Роберта радостно распрямились, освобожденные, аж целых четыре провода. Два из них китайский специалист не замедлил отверткой же соединить между собой. Искра с треском взмыла под подволок, заорала предупредительная сигнализация, отчетливо запахло горелым.

Сервис — инженер, наверно, немного испугался, потому что он бросился под защиту нашего электромеханика, но вместо того, чтобы прижаться к груди, подобно трусоватому подростку, он схватил Олега за грудки и возбужденно закричал на местном диалекте, отчаянно цыкая. Цыкал он как-то все больше осуждающе, скорее даже обвиняющее.

Олег, опытный моряк, проработавший до самой пенсии на рыбацком флоте Камчатки, изменился в лице. Он снял свои очки, аккуратно положил их на ближайший стол, старательно откашлялся, словно собираясь петь песню про камчадалов, и «зарядил в бубен» своему китайскому коллеге. Надо признаться, удар Роберт выдержал. Может быть, конечно, потому что крепко держал Олега за отвороты. Но сориентировался быстро — цыкнул своим приспешникам: наших бьют. Те ломанулись, было сквозь меня, но не тут-то было. Ко мне в руку сам собой прыгнул довольно большой газовый ключ. Я потряс им для убедительности перед носами первой желтой волны. Та благоразумно отхлынула назад.

Ситуация стабилизировалась: аларм орет, как резаный, Олег отдирает от себя сервис — инженера, я демонстрирую публике любимый инструмент отечественных водопроводчиков, публика, раскрыв рты, внемлет.

В машину кубарем влетел старпом, Макс Белов, представитель мариупольской мореходной братвы. За один взмах ресниц оценил ситуацию:

— Шо? У, хад! — и умчался наверх.

За ним с клекотом понеслась вся китайская диаспора, видимо, уставшая любоваться волшебной железякой в моей руке.

Роберт, повинуясь условному рефлексу, тоже надумал поучаствовать в борьбе за право быть самым быстрым при выбегании из машинного отделения, но тут уже Олег зацепил его за шиворот.

— Спасибо за помощь, дорогой китайский товарищ! Дорогу на берег я покажу тебе сам! — сказал он и поволок сервис-инженера на выход.

Картину расставания я уже не видел, но, думаю, она была достаточно теплой.

Спустя несколько месяцев мне удалось узнать настоящую военную тайну китайских судостроителей: почему они гонят такую халтуру и совсем не спешат ее исправлять.

— А зачем? — пожимал плечами руководитель бригады безумных береговых сварщиков. — А вдруг вы завтра утонете?

Бывали моменты, когда в бессилье опустившись на плиты настила, расслабив обожженные паром руки поверх залитого мазутом комбинезона, сощурившись от струй пота, заливающих глаза, не верил, что этот кошмар когда-нибудь закончится. Но время, имеющее ужасное свойство никогда не останавливаться, текло дальше, день за днем съедая оставшийся до конца контракта срок. Все-таки я дождался того дня, обозначенного в контракте, когда компания должна была вывезти меня отсюда домой. Оставался последний переход от Японии до Китая, где я должен был и замениться. Электромеханик Олег, приехавший со мной на пароход в один и тот же день, вознамерился продлить контракт на месяц — когда еще пенсионеру удастся попасть на работу? Ну а я же ждал только отмашки, чтобы сбежать отсюда поскорее.

Ждал, пождал, да не дождался. Нет никаких сведений от компании, вроде бы забыли они про меня. Нервы мои, основательно расшатанные обстановкой, максимально приближенной к боевой, запели, как струны у банджо. Надо было что-то делать, как-то напомнить о своем существовании.

Разминки ради, поговорил с дедом, он у нас был свой, кровопийца из Питера.

— Чиф (так я называл старших механиков, к которым относился без всякого уважения; к остальным же — по имени — отчеству), — говорю, — чего-то не торопятся они меня менять! Молчат про замену.

— Ну и что? — раздраженно ответил мне Шариков, отработавший на судне всего месяц.

Внутри у меня моментально вскипело все твердое топливо, или, вернее, продукты его переработки.

— В двух словах: контракт мой окончен, завтра последний день, полноценно работать уже не могу, ибо устал. Сходите, поговорите с капитаном, чтоб тот позвонил в компанию и напомнил обо мне.

Шариков посмотрел на меня бесцветными, как у акулы глазами, и такими же эмоциональными.

— Больше мне делать нечего. Отказываешься работать?

Это уже была провокация. При отказе от работы сразу же становишься вне закона и с судна летишь за свой счет.

— Куда это Вы губу раскатали! — говорю. — Не отказываюсь, только качество моей работы вряд ли будет достаточным.

— Достаточным для чего? — чуть отодвинувшись от меня, переспросил дед.

— Да, чтобы ты спал спокойно! — взорвался я.

Шариков чуть испугался, был он поменьше меня, подбежал к двери из машинного отделения:

— Ну, все, хватит, я тебя списываю! — захлебывался он слюной. — Больше никогда работать в море не будешь! Все! Отзарабатывал свое! Аннушка пролила масло!

Меня очень развеселили такие слова.

— А «списка» не мала? К тому же я не Берлиоз! — пожал я плечами, но дед уже вылетел наверх.

Обратно он не вернулся. Подождал я, подождал, посмеялся с заглянувшим на беседу Олегом, да и решил сам подняться на мостик. Ой, как неохота мне было беседовать с престарелым польским капитаном! У того во время разговора в кончиках губ пузырилась слюна, да и был он очень склонен к истерике.

Предчувствия меня не обманули. Маленький дохленький лысый старикашка прыгал передо мной, тряс кулачками, пускал пузыри и верещал подстреленным зайцем на смеси русско-польского языка. Русскими были только маты. Мне он напоминал Кощея Бессмертного из старого, еще довоенного советского фильма — сказки.

— Скажите, что Вы от меня хотите? — наконец удалось мне вставить фразу на английском, — Вы хотите со мной драться? Может быть, я что-то нарушил?

Капитан сглотнул слюну и тоже перешел на интернациональный язык, к сожалению, не русский.

— Звони за свои деньги! Причем здесь я? — прокричал он снова, но кулаками сотрясать пространство перестал.

Звонок по судовому телефону оценивался в шесть долларов за минуту. Плату назначал сам мастер, потом легко клал в карман некую мизерную сумму. Мелочь, но приятно.

— Это не частный звонок, все в рабочем порядке. Платить я не буду. Или Вы отказываетесь мне предоставить связь с компанией? — поинтересовался я, стараясь придать голосу монотонность и равнодушие.

Поляк дернулся к трубке, резким рывком сорвал ее с места и сунул мне, чуть ли не в лицо:

— На, звони! Был бы здесь голландский капитан, ходил бы ты с полными штанами!

Взять трубку я не торопился:

— При чем здесь национальность? Мне важна Ваша должность. Не боюсь я ни немцев, ни голландцев, ни поляков, ни русских. Мой дед разучился бояться в сорок первом, научив этому все наши последующие поколения. Ясно?

Я, наконец, взял трубку и, сверяясь с табличкой, висящей над телефоном, набрал номер. На той табличке большими буквами было написано: «В случае любой проблемы звоните. Мы готовы разобраться в любом вопросе». И телефон.

Застигнутая врасплох голландская секретарша, постаралась побыстрее избавиться от меня, передав трубу, не дожидаясь моего представления, своему боссу. Вот тут-то мы и начали общаться, как опытный кадровик с излишне обеспокоенным работником. У меня сначала создалось впечатление, что Энди Йонг только и ждал моего звонка, потому что его уверенность и информированность даже несколько обескураживала. За десять или пятнадцать секунд разговора я выяснил, что все в порядке, я не забыт, в скорейшем времени полечу домой. Спасибо за звонок, до свиданья. Для приличия я еще послушал в трубке короткие гудки, потом возвратил телефон в исходное состояние.

— Ну, что, чего же ты не ругался? Или боишься с голландцами разговаривать? — ехидно поинтересовался капитан.

— Да чего это Вы так привязались к этим голландцам? Вообще, я же не ругаться пришел, а выяснить, когда замена?

— Ну, выяснил? — с той же интонацией продолжил мастер.

— Выяснил, — ответил я и ушел.

Через два часа на судно поступили детали полета («флай дитэйлз», как у нас говорят). Улетали домой электромеханик Олег и, почему-то, капитан — поляк. Про меня упоминаний не было. Бежать снова звонить — поздно — наваливался уикенд, а в понедельник мы должны были со всем прилежанием отправиться обратно на Японию. Мы с Олегом посокрушались немного, оба махнули в сердцах руками и пошли горевать в свои каюты: я — с лэптопом, Олег — с литром китайского пойла, под странным названием «бренди».

Чтобы как-то успокоить себя, стал проводить параллели со своими предками — ведь дед мой по материнской линии тоже много времени провел вне семьи. Но тогда были войны, а теперь — последствия разудалого расслоения: Москва и москвичи в оппозит остальным людям из малюсеньких городишек. Наша средняя зарплата не позволяет нам прилично питаться в своих тьмутараканях, вот и приходится искать таньгу в далеких краях.

* * *

Ну, а дед мой Василий был ровесником века. В ранней молодости мечтал купить лошадь, чтоб иметь свой заработок, но гражданская война мечту эту отодвинула на второй план, засосав неграмотного карельского паренька в самый свой водоворот и вынесши на берег, оказавшийся далеким от родной Олонецкой губернии Гуляйполем. Со стороны красных, естественно. Бегал он по хуторам и ловил со своими сослуживцами батьку Махно. В шинели с винтовкой, ни хрена не понимая, что командовал лихой красный командир на удалом коне. Не мудрено — ведь русский язык для деда был иностранным, а на родном карельском никто общаться не желал по причине незнания.

Бегал он, бегал так с прочими красными бойцами, пулял изредка для поддержания боевого духа по кустам, пока не прибежал на какую-то рыночную площадь, где их всех построили в одну линейку, отобрали оружие и приказали стоять смирно. Спустя некоторое время перед ними выдвинулась на стройном коне ослепительно красивая женщина в армейском френче, вся перетянутая ремнями портупеи. Выглядела она, надо признаться, очень сексуально. Все смотрели на нее, раскрыв рты. После краткого вступительного слова эффектная дама вытащила шашку и неспешно двинулась вдоль строя. Указав острием шашки на кого-то, она чуть подалась назад. Несчастного командира в испачканной и порванной форме выволокли вперед. Он хотел сказать что-то гневное, обличительное, но не успел: просвистел клинок, и голова покатилась в лужу. Туловище замерло на мгновение и упало назад, плечами к строю. Народ заволновался, дама же легко поигрывала шашечкой. Раздались выстрелы в воздух, а потом и в людей с самими слабыми нервами, которые попытались разбежаться.

Дед вслушивался в незнакомые слова, летящие над строем, и выделил из них: «банда Маруськи». Да, была, оказывается в те далекие годы сподвижница у Нестора Махно Мария. (Позднее, когда Марусю Никифорову с подельниками изловили, даже известный в узких кругах белогвардейский генерал-контрразведчик Слащев приходил на нее посмотреть, как на чудо. А потом повесили.) Красивая, лютая, упражнениями с клинками так себе руку поставила, что с одного удара голова несчастного слетала с плеч. А такое не каждому дюжему мужику удавалось.

Кто-то из комиссаров лелеял тайную надежду избежать экзекуции, кутаясь в ранее подобранную или сорванную с красноармейца шинелку. Но ведь находились доброхоты, указывая на эту мимикрию. Мария же вглядывалась в глаза, что-то решая в уме, проходя дальше, или же наоборот, задерживаясь. Деду моему не понравилось смотреть в эти, отдающие помешательством, очи. Все равно, что заглянуть в глаза змее. Со строя его не вывели.

Зато выводили, порой, совсем непричастных к идейному или дисциплинарному руководству людей. Один кричал, что он бывший студент, но без толку. «Многие люди теряют голову от нашей Маруси!» — перешептывались бандиты, но так, чтобы не слышно было командирше.

Наконец, Марии, видимо, прискучило. Она пришпорила коня и ускакала без слов прощания вон. Строй вздохнул с облегчением. Но тут же стали бесноваться простые махновцы. Без снисхождения работая плетками и кулаками, они заставили всех разуться и босиком погнали в ближайший сарай. А погода в то время стояла совсем не летняя. Ноябрь подходил к концу, лужи легко затягивались ледком, в воздухе пахло снегом.

В продуваемом безжалостными сквозняками сарае кроме сена не было ничего. Да и сена то было совсем немного. По примеру мудрых однополчан дед оторвал рукава у своей шинели и запихнул в них ноги, как мог, прихватив надорванными из тех же рукавов полосками ткани. Сутки они просидели в ожидании худших событий — поговаривали, что сам батька Махно в живых никого из красноармейцев в последнее время не оставляет. Но банда Маруськи, казалось, забыла про их существование: на оправку не выводила, еды и воды не давала. Дребезжали конской сбруей, клацали оружием, ругались и смеялись, но к сараю не приближались. Наконец, по истечению второго дня взаперти, входная дверь отворилась и внутрь влетела коровья голова с воткнутым в шею маленьким ножом. Судя по тому, что кровь еще не окончательно свернулась, эта голова еще несколько часов назад вместе с остальным туловищем вела смиренную коровью жизнь. Дед не сразу понял, что этим жестом хотели показать бандиты, пока наиболее озлобленные от голода товарищи не принялись драться из-за отрезанных ножом ушей и языка. Ни о какой дележке речи не было, каждый по очереди пытался сковырнуть из коровьей башки что-то съедобное. Когда на соломе остался лежать истерзанный череп с рогами, народ разошелся по своим углам, старательно обсасывая свои добычи. Дед в этой возне участия не принимал, как и некоторые другие люди. Он старательно осматривал землю под ногами (полы там были земляными), ворошил солому, пока не нашел, что искал. Он схватил старую и ржавую подкову, втоптанную в грязь у стенки, и принялся крушить ею коровий череп.

Дед мой был высокого роста, под сто девяносто сантиметров, силой был тоже не обижен, вот только от голода несколько утомился. Но когда он, раз за разом, вгоняя подкову в кость, добрался — таки до мозга, на него бросились разом несколько человек, те, кто грызли уши и нос. Однако не так просто отобрать еду у молодого долговязого карельского парня. К тому же, если в руке у него подкова. Тут даже маленький ножик не поможет. Оставив ухарей наедине с синяками и пережеванными коровьими ушами, дед пригласил к себе жестом тех, кто не участвовал в первой сваре из-за еды. Вместе они и разделили более сытную трапезу.

А утром банда Маруськи внезапно сорвалась с места и ушла. Пленные для порядка прождали пару часов, потом вынесли хлипкую дверь сарая и вышли наружу. Действительно, на хуторе было тихо, но радости это не прибавляло: бандиты в любой момент могли также неожиданно нагрянуть вновь. Как-то само собой получилось, что, разбившись на небольшие группы, красноармейцы пошли своими дорогами: кто обратно в Красную армию, кто домой, а кто — неведомо куда, лишь бы подальше отсюда.

Было уже очень холодно, искать же обувь на хуторе никто не решился. Поэтому, спустя сутки добравшись до передовых частей РККА, дед уже изрядно поморозил пальцы ног в обрывках рукавов. Сначала их маленькую группу долго выспрашивал какой-то комиссар, но еще были не те времена, когда после плена либо расстреливали, либо надолго лишали возможности переписки. Короче, подлечив свои ноги, дед получил направление обратно в родную Олонецкую губернию. Гражданская война захлебнулась кровью и шла постепенно к своему концу.

Мой дед Василий вернулся в родные места, где и стал жить-поживать, будучи неграмотным, работая бригадиром на лесосплаве. Разок, в тридцать пятом, забирали его в НКВД, но за его кресты под протоколами, изгнали домой, жестоко перед этим избив. «Это не государство меня било, — потом говорил дед, вспоминая те далекие дни, — это нелюди в погонах выплескивали свою злобу на нормальных людей, завидуя и беснуясь от этого!» Спустя семьдесят два года точно такие же слова повторил и я, успокаивая свою жену, вернувшись домой после знакомства с казенным домом.

И жить бы дальше в трудах и заботах, растить детей, да случилась война. Финская кампания обошлась без участия деда, но вот Отечественная — уже никак.

Сорок первый год был первым и последним годом, когда дед сжимал в руках приклад оружия, винтовки Мосина 1898 года выпуска.

Залегли они на рубеже обороны против наступающих финских войск, получив приказ не открывать огонь. Финны шли спокойно, не пригибаясь, чем заставляли очень нервничать наших бойцов. Приказа стрелять все не поступало, молодежь начала постепенно отползать назад. Это уже не война получалась, а учения какие-то. Очень захотелось выстрелить по «неприятелю», вот дед и пальнул разок. За что неминуемо получил по уху рукоятью пистолета от прибежавшего командира (или вездесущего комиссара). Тот с дикими глазами кричал что-то о нарушении приказа, нешуточно намереваясь выстрелить в паникера. Но тут невдалеке еще у одного бойца не выдержали нервы, поэтому, бросив моего деда, сжимающего окровавленное ухо одной рукой, комиссар (или командир) заспешил к этому нарушителю и со спокойной совестью пристрелил его. Может быть, он намеревался вернуться, дабы наказать и моего деда, но тут в окопах случились финны, которые преспокойно начали разоружать наших, пребывающих в состоянии шока, солдат.

Короче, приключился плен. Предательство высшего командного состава повлекло за собой лагерь для военнопленных аж до сорок четвертого года. Сиделось в лагере тяжело, голодно. Потом начали выводить на работы, раздавая бесплатную рабочую силу местным фермерам для помощи в самых трудных местах. В первую очередь выводили на работы карелов, потому как языкового барьера с финнами практически не существовало.

Хозяева попадались всякие, сволочные и не очень. Но они сами не имели права наказывать военнопленного, не то что, поднимать на него руку. Все это делала администрация лагеря после разборок. Бывало, что и вешали людей, особенно за воровство.

Дед мой был ценным тружеником, потому как обладал огромной силой и имел трудовые навыки. Поэтому все три года без роздыха подымал народное хозяйство Финляндии. Если в первый год вынужден был браться за все, что давали, то позднее уже привлекался к тем трудам, где лучше всего себя зарекомендовал. Появились и хозяева, которые старались нанять его к себе. Было их два человека.

Один — жадный, другой — очень жадный. Позднее они даже оставляли деда ночевать в своих усадьбах, приводя его обратно в лагерь лишь на развод в понедельник. Так и повелось — неделю дед пахал на одного хозяина, неделю на другого. Без выходных и праздников.

По соседству с очень жадным жила простая финская семья, которая терпела нужду. Мать и два маленьких ребенка, постарше — девочка, помладше — мальчик. Отец их, наверно, воевал где-нибудь на карельском фронте. Жили они впроголодь. Моему деду было их очень жаль, ведь где-то в Карелии, в деревне Тулокса, на оккупированной территории жила и его семья, его маленькие дети. Вот он и старался подкармливать соседских ребятишек, чем мог. А возможности его были невелики, потому как хозяин кормил худо, лишь бы работник с ног не валился.

Доводилось ему каждое утро проверять сетки в озере, в котором не разрешалось никому рыбачить, кроме хозяина. Улов был всегда. Возвращаясь с озера, дед ронял рыбину — две перед ребятишками, «терял». Те, как котята, восторженно хватали рыбу за хвосты и бежали со всех ног домой радовать маму.

Однажды, хозяйское око углядело подобную растрату, а, может, сказал кто. Финн буйствовал, как примат в клетке. Орал и ругался, грозился и махал кулаками, все никак не мог успокоиться. Дед стоял, смиренно склонив голову, и посматривал временами за спину своего начальника. Там вдалеке испуганно округляли глаза двое маленьких ребятишек.

Хозяин не унимался, схватил подвернувшиеся под руки вилы и полоснул ими деду по плечу. Распорол пиджак, задел щеку, показалась кровь. Дед не отпрянул, просто снял с руки повязку, которую обязан был носить постоянно, как военнопленный, и бросил ее под ноги своему обидчику. Потом круто развернулся, спустился к лодке и взял весло. Подошел с этим веслом к хозяину, онемевшему от испуга и не пытавшемуся убежать. Потряс веслом у него перед носом, размахнулся и со всей силы приложился об землю, только щепки во все стороны полетели. Потом поднял нарукавную повязку и, не оборачиваясь, пошел в лагерь.

Комендант не пытался лютовать, когда дед предстал перед ним. Дед тогда сказал: «Хочешь — убей, но к этому больше я работать не пойду!» В подробности не вникали, но до самого обмена пленными в сорок четвертом, дед трудился у «нормального» финна. Отпуска и выходных ему, конечно, никто не давал, но кормили вполне прилично, разрешили даже бабушке с одной из дочек навестить его. Это случилось на Рождество последнего года в плену. Тогда дед сказал то, что потом передавали его дети своим детям:

«Может быть, когда-нибудь здесь будет жить хорошо, но у меня есть моя Родина, место, где я жил и буду жить. Вера в то, что я вернусь домой, позволяла мне выжить и в Гражданскую войну, и сейчас, как бы тяжело не приходилось. Поэтому я никогда не предам свою землю, чем бы меня не соблазняли».

Через пару месяцев их вывезли из Финляндии в Советский Союз. Многие, уезжая, плакали, некоторые просились остаться.

После нескольких недель допросов и средней тяжести зуботычин всех развезли по лагерям, уже нашим, советским. Не дав даже обняться с родными.

Дед попал на шахту в Воркуте, где трудился до седьмого пота, искупая вину за плен. Но судьба иной раз выдает не только неприятности. Мастер на шахте, бывший уже на вольном поселении, добился для деда трехдневного отпуска.

— К чему он мне, если жена все равно ко мне приехать сюда не сможет? — сокрушался дед.

— А ты сам, глупая твоя голова, домой езжай! — настаивал мастер.

— Так я не успею до дому за это время добраться, не то чтобы вернуться сюда! — не понимал дед.

— Эх ты, голова садовая, а ты не возвращайся сюда! Что ты здесь забыл-то? За три дня всяко успеешь до Вологды доехать, еще и раньше. А там и до твоей Карелии рукой подать! — продолжал мастер.

— А что потом?

— А потом будешь жить долго и счастливо. Только годик придется из дому не высовываться. А там, глядишь — и изменится что. Не век же этому беззаконию твориться!

Махнул рукой на последствия дед и нагрянул домой, добравшись-таки до самой Тулоксы за трое суток. Сначала остерегался очень, все ждал, что заберут его. Но времена менялись. Нужны были рабочие руки не только в лагерях. Председатель сельсовета плюнул на давно истекший срок отпуска и принял деда на работу. А потом и вовсе амнистия случилась.

Вот так мой дед пронес с собой через все тяготы чужбины веру в свой дом, свою родину. Неужели мне не выдержать еще неделю, думал я. Выдержу! Это же не долгие годы! Лишь бы дома все были здоровы!

* * *

Так я успокоил себя, настроившись еще на одну ходку в Японию и обратно. Я тогда не знал, что мое время на судне затянется даже не на неделю или две, а почти на месяц.

Пока Китай лежал у сходней парохода, а серьезный судовой народ занимался сдачей дел, трудно было найти занятие для души. Последнее волевое настроение браться за дело испарилось вместе с прожитым днем окончания контракта, к тому же стремление ничего не делать окрепло после веселой перебранки со старшим механиком. Надо было себя развлечь.

Поэтому я поехал на проходную порта, за которой соревновались в убожестве лавочки и мелкие магазинчики, выстроившись в ряд припортовой улицы. Что-то покупать не хотелось, в Сити ехать тоже: все эти небоскребы, вычурно представленные по «Миссия невыполнима — 3», не вызывали моего доверия в своей устойчивости — ведь на постройке трудились китайские лукавые руки. Оставалось одно — пойти постричься. Для этой цели положил себе в карман две американских бумажки: один доллар и пять — мельче денег не было. За полгода, проведенных на этой линии, цены были известны: такси в оба конца — два бакса, алкоголь — три с полтиной, стрижка — ровно три. Ну, а так как ехать я никуда не собирался, алкоголь не привлекал, то скромного содержимого моего кармана вполне хватало, чтобы упорядочить мои волосы и хлопнуть настоящего пивка, а не какого-нибудь местного «Цинь-Дао».

За проходной сразу навалилась целая орда таксистов, каждый норовил заманить в свой автомобиль, что характерно, не в китайский. Самой популярной маркой был милый моей памяти Вольсфаген Пассат выпуска 1985 года. Целых семь лет подобная машина исправно боролась с дырами в асфальте, полными грязной воды ямами, грязью и угрожающих размеров булыжниками — то есть всем тем, что у нас ассоциируется с понятием «дорога» (в смысле «проезжая часть») под моим чутким руководством. Но ради ностальгии залезать в салон к алчным таксистам — на такие подвиги я не способен.

— Пу мембай, — сказал я таксистской общественности, а потом добавил, — будун!

Те слегка озадачились, чем я не преминул воспользоваться и перешел дорогу. Сказал я на разных китайских диалектах что-то, типа «не понимаю». Китайцы, негодяи, имеют столько разновидностей своего языка, что сами порой путаются: сегодня человек не понимает слово, которое я только что узнал у его коллеги, завтра тот же самый индивидуум бравирует этим же сочетанием букв. Просто они, пройдохи, не могут воспринимать обращение к себе, всегда они должны сами обращаться.

Но вид одинокого белого человека, бредущего вдоль дороги — это вызов. Ко мне выстраивается очередь из машин, едущих со скоростью пешехода. Держась одной рукой за руль, они умудряются через пассажирское кресло открывать дверь другой, причем очень расчетливо, чтобы не цепануть ненароком придорожных кустов, третьей же в это время призывно махать, одновременно изображая на лице целую гамму чувств: только забравшись к нему, я смогу найти именно то, что мне нужно. Причем, что характерно, девять из десяти таксистов знают из английского лишь слово «окей». Наверно, в их понимании, это слово — самое нужное и понятное, зная которое, всегда запросто можно объясниться.

Я вежливо посылаю каждого подъезжающего ко мне по-русски в даль, ограниченную мужским естеством. Получается почти по-китайски, водители удручаются и нехотя отъезжают. Некоторые, особо настырные, принимают попытку во второй раз, но на них я уже никак не реагирую.

Наконец, от меня отстают все, кучкуются у проходной и бросают на меня злобные взгляды. Хоть бы кто-нибудь из них бросился на меня с кулаками! Вот бы я отвел душу! Но я отгоняю эту мысль, ведь в чужой стране, тем более в коммунистическом Китае, последствия неизвестны.

Я дошел до знакомого магазинчика, где уже пару месяцев покупал себе пиво, фильмы, фрукты. Эта лавка ничем не отличалась от других по разнообразию ассортимента, цены тоже были одинаковыми, просто здесь работала продавщица, способная понять и говорить на английском языке. Меня она считала, почему-то, немцем, хоть я и раньше неоднократно говорил, что я из России. Вот и сейчас она, увидев мое приближение, замахала призывно рукой и, улыбаясь во весь рот, заблажила «вэлкам» со скоростью шестьдесят «вэлкамов» в минуту. После десятого повторения мне удалось вставить свое вежливое «здрасте». Улыбающаяся продавщица очень напоминала собой раскормленного сощурившегося кролика на задних лапах.

— Чего желаете? — поинтересовалась она, — как обычно?

Я, честно говоря, не особо догадывался, что я брал обычно, но предполагал, что если бы кивнул в знак согласия, то непременно бы получил продуктово — вещевой пакет долларов этак под триста.

— Мне бы постричься вначале, — предложил я.

— Хорошо, — согласилась продавщица. — Здесь рядом несколько парикмахерских, я тебя провожу.

— Спасибо. Я очень рассчитываю на Вашу помощь, особенно как знатока английского языка.

Кролик заулыбался пуще прежнего, польщенный донельзя.

Мы пошли вдоль улицы по направлению к вывеске, изображающей голову девушки из японских мультфильмов. Пышная прическа наводила на мысль, что здесь действительно что-то делают с волосами. Характерное для мультипликаторов страны восходящего солнца отсутствие носа пока ни с чем не ассоциировалось.

Сквозь застекленную дверь под вывеской я увидел несколько пар довольно грязных пяток, торчащих из-под одеяла. Вряд ли они принадлежали одному человеку, почивающему на полу.

Моя провожатая сунула голову в незапертую дверь и что-то требовательно зацыкала. Четыре пятки убрались под одеяло, и высунулась одна очень лохматая женская голова.

«Мутант», — подумалось мне.- «Чем же она стрижет?»

Голова вяло мяукнула в ответ и, обессиленная, вновь потеряла сознание.

— Они говорят, что еще очень рано для работы, чтоб ты пришел после обеда, а еще лучше вечером, — прокомментировала мне продавщица.

— Не, после обеда мы уже уедем отсюда. А чего это им десять часов — рано?

— Ну, они еще массаж делают, — уклончиво ответила она.

Я догадался об истинной профессии этих парикмахерш и понял, что на вывеске упор делался как раз на отсутствие носа, а не на пышности прически.

— Нет, мне нужна парикмахерская, где бы мне только волосы постригли. Без всяких массажей! — объяснил я, и моя провожатая, понятливо кивнув, предложила мне пройти в какую-то подворотню, отводящую от центральной улицы куда-то вглубь.

Я и не предполагал, что через десять метров от пустынного проспекта кипела настоящая китайская жизнь. Целые полчища близнецов китайского пошиба маршировали в обоих направлениях. То ли работа у них была такая: бродить туда — сюда, то ли я просто не мог найти отличия в сменяющих друг друга людях.

Буквально через двадцать метров находилась искомая мне парикмахерская. За большим стеклянным окном высокая китаянка с волосами всевозможных раскрасок ловко помахивала ножницами над круглой головой насупленного соплеменника.

— Только она не говорит по-английски, я сейчас с ней договорюсь и вернусь в свой магазин. Хорошо? — спросила меня продавщица.

— Ладно, — пожал плечами я, — только узнай у нее, пожалуйста, сможет ли она дать мне сдачу с пяти долларов — стрижка должна стоить не более трех, как обычно.

Моя провожатая юркнула к расписной девице, побеседовала что-то, указывая на меня через окно. Та откровенно и как-то оценивающе посмотрела на меня, задумчиво помахивая ножницами, потом кивнула головой. Ее клиент все также угрюмо пялился перед собой. Может это вообще манекен?

Моя переводчица предстала передо мной, объяснив, что сейчас мастер дострижет того мурлока в кресле, потом я. Сдачу с пяти долларов она даст. И ушла в свой магазин, в котором уже, наверно, томились человека три филиппинца, ожидающих свои диски караоке.

Глазеть по сторонам мне не хотелось — все глазели на меня. Стоял, возвышаясь над людской рекой, как тополь на Плющихе. Захотелось вмазать сто грамм ледяной водки, закусив селедочкой под клюквой, но быстро отогнал от себя такие мысли и мечты. Мне пока по рангу не положен такой деликатес.

Наконец, вышел круглоголовый, ожесточенно почесался на пороге и пошел по своим неведомым делам, солидно и важно неся сквозь толпу свои сто тридцать сантиметров роста.

А парикмахерша уже каркающим голосом завлекала меня внутрь. Я ступил в дверь и слегка пошатнулся: таким зрелищем у нас не балуют ни одного фаната стрижки. Под специфическим постригательным креслом лежали горы черных волос. Китаянка деловито затолкала эти волосяные кущи шваброй под зеркало и жестом предлагала мне присаживаться. Интересно, неужели все эти волосы были добыты с этого карлика? Или здесь за ночь прошли уставную обработку все призывники в народную армию Китая?

Садиться в кресло как-то не хотелось. Но убегать уже было не совсем удобно. Я внимательно присмотрелся к богатой питательной среде для париков мерзких китайских кукол, тщась углядеть внутри шевеление. Вот тогда бы я ушел с чистой совестью. Но волосы были неподвижны. Я изобразил двумя перекрещенными с растопыренными пальцами ладони и ткнул ими в направлении волосяных залежей и бровями изобразил вопрос китаянке. Та, догадавшись, визгливо и гадко рассмеялась, отрицательно помотав головой. Типа, у нее здесь все цивильно, культурно и стерильно.

Делать было нечего, я вздохнул и сел в кресло. Мне сразу же обмотали шею какой-то влажноватой тряпицей, а я тупо уставился на то, что отливало цветом вороньего крыла под зеркалом. Наверно, теперь и у меня был вид, как у давешнего моего предшественника.

Китаянка, меж тем ловко и уверенно пожужжала у меня в голове машинкой, потом энергично поцокала в опасной близости с ушами остро заточенными ножницами. Мои белесые «кудри» экзотично ложились поверх одноцветной массы, отделенной от голов китайцев. Всяких повидал «чайников», вот только светловолосых пока не пришлось. Теперь в эту парикмахерскую народ будет бегать лишь затем, чтобы посмотреть на экзотику белых локонов посреди сплошных брюнетистых прядей.

Наконец, осмелился бросить взгляд в зеркало: вроде ничего не торчит, уши на месте, неровности и «лесенки» визуально отсутствуют. Теперь расплатиться — и бежать на пароход отмываться.

Я бодро поднялся, постарался по-собачьи отряхнуться, сунул руку в карман штанов, не глядя, вытащил заветную бумажку с пятидолларовым президентом и отдал в руки парикмахерше.

Посмотрел еще на свое отражение в зеркале, подмигнул ему зачем-то и вновь повернулся к китаянке. Давать мне оговоренную сдачу она что-то явно не торопилась.

— Сдачу мне верни, — по-английски заговорил я, хотя мог бы, в принципе, и по-русски: эта дама относилась к той породе китайцев, которые считали, что все должны знать их язык, потому что они — самая многочисленная нация на Земле.

Парикмахерша замечательно и раздраженно зацыкала мне в ответ. Судя по ее интонации, рассчитывать на возвращение моих финансов не приходилось. Вообще-то двух долларов было не жалко. Но бесцеремонность, с которой меня заставляли расстаться с этой суммой, раздражала. Ведь за эти деньги я мог бы и в сам Шанхай съездить и обратно.

— Девушка, вы тут не хулюганьте! — улыбнулся я, переходя на русский, и протянул руку в красноречивом жесте.

В ответ девица указала мне в сторону двери и ногой изобразила пинок: «Проваливай!»

Все понятно, она презирает иностранцев, полагая, что в своей стране с ними можно не считаться вообще. А если, к тому же, она заподозрила мою гражданскую принадлежность к России, то ее позиция только бы укрепилась: не самый большой секрет, что помогать своим гражданам за границей наши посольства начинают крайне неохотно, да и то лишь в том случае, если это как-то политически выгодно. Однако, при таком раскладе, граждане сами начинают помогать себе. На свой страх и риск, так сказать.

Я миролюбиво попытался при помощи языка жестов на пальцах объяснить парикмахерше, что если от пяти отнять три, то пренепременно должно выйти два. Может быть, иногда три, но я все же с отличием закончил курс высшей математики в институте.

Разукрашенная девица упрямилась и позвала подмогу. Пришел какой-то китаец, похмыкал и указал мне пальцем на дверь. Я вернул ему жест обратно. Он опять хмыкнул и сел на корточки.

— Зови полицию, наглая и бесцеремонная личность, — посоветовал я ему.

Он в ответ мерзко захихикал вместе со своей подельницей.

Хорошо, мы так просто не сдаемся. Я всерьез разозлился, но виду не подал. Сначала придумал, раз уж денег моих мне не видать, то я разобью зеркало. Вон оно, какое здоровое, и ничего путного, кроме китайских рож отражать не может. Идея показалась мне вполне здравой, пока местный народ бы кручинился, я в два полета томагавка бодрым шагом оказался бы уже в порту. К тому же набежали еще какие-то женщины в неопрятных одеждах и стали меня теснить к выходу. Но я пока стоял, как скала, и оглядывался в поисках подходящего орудия для того, чтобы кокнуть зеркальце. Парикмахерский стул отпадал — он был очень неудобен и тяжел: того и гляди, зашиб бы им мимоходом пару — тройку узкоглазых зевак, пока размахивался. Расчески и ножницы тоже отпадали — долго бы пришлось ими пуляться, пока добился бы своего. Тут мой взгляд коснулся электрической машинки для стрижки волос. Вот оно — решение вопроса.

Я спокойно взял ее из-под зеркала, смотал шнур и вовсю уже примеривался, как бы поудачнее ею запустить, но тут меня осенило.

Ну, разобью я трюмо, а мне что с того? Постыдно бежать с поля вероятного неравного боя? Денег-то своих я не верну! В тот момент я уже о величине суммы моего убытка как-то не задумывался. Лучше будет, если я возьму с собой это орудие ремесла парикмахера и ретируюсь восвояси. Все останутся довольны, особенно жадная парикмахерша. Ведь она останется со своим ненаглядным зеркалом, отражающим унылые китайские морды.

Идеей я остался доволен, поэтому, отпихнув разнополых китайцев, крутящих своими головами во все стороны, я вышел в людскую толпу, держа курс на шоссе. Идти оказалось несколько неудобно. Может быть, кто-то легко и комфортно чувствует себя в пешей прогулке, когда у него на руке висит и оглашает окрестности дикими визгами разукрашенная китаянка. Я же себя ощущал довольно неловко.

Когда я уже мог на расстоянии в пять метров увидеть ожидаемый поворот к выходу из этого Гарлема, передо мной возник недружелюбный субъект с повязкой на голове и палками в руках. Наверно он насмотрелся лихих гонгконговских фильмов. Его лицо светилось угрюмой решимостью, правда, в глаза мне не смотрел.

Его палок я не испугался. Пусть бы попробовал ими помахать со всей изящностью — перебил бы уйму невинного китайского населения, даже не пытавшегося куда-то скрыться и освободить нам поле битвы.

Парикмахерша воодушевилась подмогой и продолжила визжать уже на более низкой ноте. Если бы прибежали еще ее защитнички, то она, возможно, перешла бы на бас.

Стоять так мне не нравилось, я старательно ловил взгляд своего оппонента, ну, не сможет он, в конце концов, не взглянуть в лицо своему классовому врагу и угнетателю алчных китайских цирюльниц. Так и произошло.

Едва он взглянул мне в глаза, я заорал во все горло, подаваясь к нему всем телом:

— Гу — га!!!

Кличь штрафников второй мировой произвел впечатление: проход передо мной освободился, пестроволосая китаянка в недоумении разжала руки. Я преспокойно вышел на безлюдную дорогу, не беспокоясь о преследовании.

Что ж, провел время с пользой, избавился от желания пить пиво. Уже поднявшись в свою каюту, выложил трофейную машинку для стрижки на стол, вытащил из кармана оставшуюся американскую купюру. С нее на меня недоуменно взирал отнюдь не Вашингтон. Джордж Вашингтон (один доллар) перекочевал во владение китайского суверенитета.

По-моему, неплохо! Постричься, заплатить доллар, заначить пять, взять в трофей постригательную машинку! Это я удачно сходил.

Подбежавший пообщаться перед отъездом с судна Олег, смеялся очень долго, когда я поведал ему эту историю. Даже домой позвонил, развеселив жену, и без того пребывающую в приподнятом, по случаю возвращения мужа, расположение духа. В принципе, я рассчитывал поднять настроение у немногочисленных уважаемых мной членов экипажа. И это мне удалось.

Ну а сам развеселиться я уже не мог, потому как знал правду.

Правда заключалась в том, что я не мог ошибиться при расчете с парикмахершей — я действительно отдал ей пять долларов. И весь этот концерт вокруг жалких двух баксов, отнюдь, не поднял мне настроение.

Через несколько часов мы ушли в Японию, откуда я намеревался отправиться домой. Уехал замечательный человек, наш электромеханик, Олег Байдельшпахер, но вместо него приехал нижненовгородский богатырь Витя, который, как выяснилось немного позже, был лепшим корешом моего боевого по приключениям в Уэльсе старпома Саши. А у нас на флоте так: друг моего друга — и мне друг.

* * *

Три с небольшим дня до японского архипелага пролетели на подъеме: мне таки пришло сообщение, что на следующий визит в Китай я улечу домой.

В Йокохаме я с удовольствием прогулялся по мокрым улицам, никем не обеспокоенный. Очень мне этот город напоминал Питер. Так же, как в свое время и Копенгаген. Славно было бродить не спеша, прихлебывая из горлышка «Сантори — виски», мудро приобретенное в ближайшем магазине. Я прощался с городом, прощался с Японией — когда еще доведется здесь побывать? Впрочем, испытывать по этому поводу ностальгию вряд ли буду. Сюда бы жену и детей! Тогда бы можно было наслаждаться прекрасными видами. А так, в одиночестве, все вокруг — не более чем рабочая обстановка.

Тем не менее, обратно на пароход я пришел спокойным и чуточку отдохнувшим. У трапа меня караулил старпом, тоже недавно приехавший на судно, недели полторы назад. В отличие от прежнего это был взрослый дядька, умудренный жизненным опытом. К нему легко можно было подходить за советом — не было ситуаций, когда б он не смог высказать дельную мысль.

— Рекомендую тебе, старина, не падать духом. Тремя днями больше, тремя меньше — не столь важно. Главное — чтобы дома все были живы и здоровы и ждали тебя. Правильно я говорю?

Я в недоумении кивнул:

— Что-то случилось?

Старпом похлопал меня по плечу:

— Ты, главное, не расстраивайся. И с дедом не встречайся: а то, не ровен час, набьешь ему лицо. Вполне заслуженно, кстати говоря. Но, оно тебе надо?

— А что, дед для меня какую-то пакость учинил? Да, вроде бы, мне теперь это по барабану, — пожал плечами я.

— Да нет, — сказал старпом, — дело не в деде. Просто в этом долбанном Китае начинается их Новый год. Вот тебе и пришла телеграмма. Не из дома, не переживай, и не поздравительная, к сожалению. Да сейчас тебе мастер сам обо все расскажет.

Все мое умиротворение улетучивалось, как сон, как утренний туман. Это очень явно, наверно, отразилось на моем лице. Старпом еще раз хлопнул меня по плечу и провел до судового офиса. Там сидел новый капитан — голландец с огромными мешками под глазами, с обвислыми усами. Выглядел он, словно наглядная агитация здорового судового образа жизни. Кивнув, вместо приветствия, он жестом же указал мне на стул. Достал из кармана бумаженцию, внимательно посмотрел мне в глаза, пошевелил усами, уронил из рук бумажку под шкаф, ринулся, было ее доставать, но махнул рукой.

— В общем, в Китае начинается их Новый год.

Я понимающе кивнул — бывает.

— Все офисы закрыты, так что придется ждать до следующей Японии. То есть через неделю. Мне очень жаль.

Вот ведь гады какие! Я бы очень расстроился, если бы не предварительная подготовка старпома. Мой седьмой месяц контракта бодро начал свое шествие. Хотя, правильнее можно было назвать: «первый месяц после окончания контракта». Дембель был явно в опасности.

Чувство разочарования знакомо многим. И каждый реагирует по-разному. Кто-то теряет человеческое лицо, кто-то беснуется, срывая злобу, кто-то, заломив руки в бессилье, плачет в укромном уголке, кто-то, закусив губу, изображает, что ничего страшного не произошло.

Я же, раздевшись в каюте, лег на кровать и, к удивлению своему, провалился в сон. Мне не снилось ничего, просто, когда я поднялся, то обнаружил, что куда-то подевался целый час. Наверно, просто у меня была такая реакция — симуляция потери сознания.

Горько, что ожидание заслуженного отдыха продолжается. Страшно, что от этого судна можно ожидать любой пакости в любой момент. Сил бороться за живучесть судна, кажется уже не остается. А что делать-то? В том-то и дело, что ничего. Просто постараться пережить этот жизненный момент. Легко сказать, но другого-то выхода нету.

Можно, конечно, запить. Но надолго меня не хватит: день — два. А потом наступит убийственное похмелье с чудовищной силы депресняком. Вот тогда и придет настоящий капец!

А в природе ничего не изменилось: также наваливались ежедневные тайфуны, также кривлялась китайская техника, та же опостылевшая еда каждый день.

Надо отдать должное, что это был первый пароход за весь мой заграничный опыт, на котором существовала проблема с едой. Повар — филиппинец жаловался:

— Как же я смогу накормить народ на два доллара в день?

В ответ капитан пожимал плечами. От недостатка еды он не страдал.

Самое интересное было то, что за мой контракт сменилось три мастера: чех, юаровский голландец и престарелый поляк. Но все они были волшебниками в экономии еды, как выпускники одного и того же гестаповского кулинарного техникума. В день на рыло было положено полстакана сока, одна картофелина и без ограничения кальмары. Фрукты тоже были, но китайской поставки. Поэтому они через неделю благополучно начинали разлагаться в холодильниках. Мясо отдавало курой, а кура шмонила протухшей рыбой. И как это китайцам удавалось за полгода сохранить неизменность таким вкусовым стандартам? Наверно, у нас был свой, эксклюзивный поставщик.

Все можно было объяснить очень просто: китаец, обслуживающий наше судно, ежемесячно платил капитану за верность традициям и качеству некую сумму. Скажем так, от тысячи долларов.

Однажды, Олег-электромеханик сказал мне за ужином:

— Если бы моя жена увидела, как ты питаешься здесь, она бы заплакала.

А я подумал, что, слава богу, моя семья никогда не увидит таких столов.

Почему-то взаимоотношения с морскими продуктами у меня не сложились. От богатой белковой пищи у меня шли по лицу сплошной вереницей красные пятна. Если же я не унимался, то желудок бунтовал и на радость окружающим выдавал обратно всю тщательно пережеванную пищу, щедро сдобренную желудочным соком. Поэтому уже очень давно я не экспериментировал и не смаковал в качестве продуктов питания крабов, раков, креветок, кальмаров, осьминогов.

На этом же судне был просто культ морепродуктов. Капитаны его старательно поддерживали и стимулировали контролем.

Каждое утро повар и какой-нибудь моряк шли на бак, вооружившись тазиком и лопатой. Там они добывали кальмаров: повар держал таз, а матрос лопатой черпал осклизлые серые тушки с палубы. То ли судно китайской постройки было само по себе очень привлекательным для этих головоногих, то ли мы работали в сезон кальмарьего гона. По ночам на бак в порочной страсти самоубийства слетались целые тучи этого ценного промыслового продукта.

Кальмары — любители полетать, особенно волнительными ночами. Летят они, как правило, с гребня какого-нибудь удобного вала на луну. Причем луну они воспринимают, наивные, как светящийся на фоне неба мутный диск. Зачастую эти неграмотные романтики путают месяц с каким-нибудь унылым топовым огнем на мачте. Вот и слетаются, сволочи, жадным буржуазным капитанам на радость на бак судна, где и восторженно отдают концы в неведении, что они опять же до луны не долетели. А нам эту гадость жрать каждый день дают! Капитания потирает потные руки — халява!

Я первый месяц очень страдал от недоедания. На втором месяце я пытался прикупать что-нибудь съедобное, но оставил эти попытки. Во-первых, не всегда выберешься с судна на шопинг, а во-вторых, специфика доступной китайской еды на всю жизнь выработала у меня чувство омерзения и брезгливости: как бы я, северный консерватор, ни пытался себя ломать, но затолкать в себя обжаренное в специях мясо, отнятое у опарышей, саранчу и ящериц не мог. Хотя у нас на северах тоже практикуют рыбу с душком, но я к таким гурманам пока себя причислить не могу. Колбасы и вырезки «made in china» тоже казались мне, мнительному и подозрительному, сомнительными. Позвольте, а где бегают ваши китайские собаки, и где валяются ваши китайские коты, если за все время моих экскурсий ни одного представителя мне на глаза не попалось? Уж не скучают ли в перемолотом виде в местной любительской колбасе?

Я подпитывался, чтоб уж совсем не загнуться, в японских магазинах. Страна восходящего солнца, конечно, дорогая по уровню жизни. Но не по уровню питания. Без особых угрызений совести за чрезмерные траты можно было прикупить какие-нибудь копчености — солености в вакуумной упаковке, дополнить продуктовый набор вискариком и спокойно ложиться спать, не рискуя всю ночь есть еду во сне и, что характерно, не наедаться.

Хитрые парни капитаны же, отдав дань обязательной трапезе вместе с экипажем, вечерами спускались к запертым провизионным камерам, алчно облизнувшись и сглотнув тягучую слюну, доставали свои мастер-кеи и пробирались в закрома. Мурлыкая под нос бодрые мотивы, они набирали себе легкий закусон и исчезали в своих каютах. Кто — пить водку, запрещенную для других членов экипажа под страхом смерти (амебный юаровец Пронк), кто давить из пересчитанных фруктов соки и желе (польский старик с непроизносимой фамилией), кто предаваться затяжным чаепитиям с крекерами и сдобами, никогда не появлявшимися на общих столах (энергичный чех, с кличкой Пряник).

Ну а мы же, засолив найденную по случаю на палубе летучую рыбу, либо полученную по договоренности у повара красную, делали себе сложные бутерброды и радовались жизни.

Урки же, как по моему ненавязчивому предложению мы, русскоязычные, величали филиппинцев, жрали все, что не приколочено. В основном, рис. Один шестидесятикилограммовый урка за день мог легко умять килограмма три отварного риса и попросить добавки. По этому поводу они никогда не пользуются вилками при еде. Берут в каждую руку по ложке — и процесс пошел, залюбуешься. Одной ложкой сгребают еду, другой ее принимают и мгновенно забрасывают в рот, как уголь в топку. Несколько минут — и тарелка пуста. У урки улыбка до ушей, он ждет добавки. При этом они ухитряются еще энергично разговаривать, делиться впечатлениями. Их бы на камеру снимать и в фастфудах показывать, да нельзя, обидятся.

Впрочем, не будучи рабом желудка, достаточно спокойно переносил судовые продовольственные программы. Все равно, как бы ни извращались повара, а лучше супа, приготовленного женой или мамой, им не сделать.

* * *

Вновь потянулись часы, достаточно утомительные для их преодоления. Дед, падла, с нескрываемым удовольствием на лице пытался обременить меня работой, совсем необязательной, порой. Отказывать ему я не имел права — саботаж! Но вот потребовать обеспечить всем необходимым, согласно правилам техники безопасности — это, пожалуйста. Тот бегал за защитой к буйнопомешанному голландскому капитану, но скоро оставил свои попытки, когда я, распечатав требования ИМО (международной морской организации), выдержал словоистязания с последним (первым после бога).

— Что ты хочешь, дед? — утомившись беседой со мной, поинтересовался мастер.

— Хочу, чтобы его списали! — взвизгнул стармех.

— Что ты на это скажешь? — обратился на сей раз ко мне капитан.

— Да я, в принципе, не против, — ответил я. — Но, от работы я не отказываюсь. Также прошу увеличить мне жалованье в связи с тем, что мой контракт истек, а я до сих пор здесь.

— Ладно, идите оба! — в сердцах махнул он рукой и ушел в трехдневный запой. Усы у него обвисли еще сильнее.

Мы встретились в коридоре как-то, когда уже ехали снова в сторону Японии.

— Ты еще здесь? — удивился он.

— Угу, — ухмыльнулся я.

— Почему? — капитан вскинул брови. Усы тоже зашевелились к носу, но безуспешно, и снова поникли.

— Да работа у меня такая! — сказал я и пошел по своим делам. На сей раз я развлекал себя тем, что зашивал кроссовки с неброским названием «Найки». Порвались они, сердечные, через пять месяцев неэнергичной носки (раз в неделю). Правда, покупал их я в китайском магазине за двадцать два доллара. Да простят меня реальные производители за такое предательство!

Мастер еще мгновение постоял в раздумье, обозвал пространство «шайзе», грянул свистом бравую песнь и ушел по своим правительственным делам (подозреваю, что дела эти булькали и имели крепость в сорок градусов). Вообще-то все мы знаем, что свистеть в море нельзя. Но гордые и независимые европейцы часто пренебрегают этим запретом. А мы, суеверные, заслышав свист начальствующей особы, непроизвольно втягиваем головы в плечи и ждем беды.

Эх, сюда бы моего самого первого капитана, который вывернулся передо мной наизнанку на плавательской практике в бытность мою студентом ЛИВТа. Очень невысокого роста, лысый с абсолютно прозрачными глазами, он производил впечатление маньяка. Таким он и был, этот шишок с фамилией Шишук. При любом удобном случае таскался за мной и учил морским правилам и обычаям. Что бы я ни делал, все отдавало кощунством на его взгляд.

— Ты бы еще свистеть начал! — пугал он меня и с видимым удовольствием начинал учить жизни.

Впрочем, некоторые вещи, поведанные мне, были вполне разумными. Не все суеверия мракобесные. Пару раз изрядно ударившись головой, я навеки уверовался, что внутри судна нельзя наступать при движении на любые препятствия под ногами — их нужно всегда перешагивать — подволоки-то низкие, можно ненароком и голову сломать. Нельзя бросать за борт окурки, тем более мочиться с борта. Тут уж дело не в сохранении экологии, а в том, что море кормит нас, дает нам работу, надо его уважать.

Научил меня Шишук многому, а самое главное — делать вид очень занятого человека и стремительно исчезать при приближении любого начальства.

Тогда я думал, что капитан только ко мне, неопытному, питает страсть учительства. Меня несколько удивило, что это его хобби распространялось на весь экипаж, независимо от возраста. Все было достаточно беззлобно, но уж так надоедливо!

В ответ мы платили ему той же монетой. Вечером, посидев сообща в кают-компании на просмотре по видеомагнитофону чего-нибудь этакого интригующего, мы никогда не шумели. Шишук, любящий общество, всегда присоединялся к нам, ему выделялся самый удобный стул. Он начинал просмотр с нами, но через полчаса силы у него иссякали, он засыпал. По окончании сеанса мы, стараясь не шуметь, тихонько расходились. Последний выключал свет и закрывал дверь.

Капитан мог проспать в сидячем положении до рассвета, чем неоднократно пугал повариху, в шесть утра начинающую свой рабочий день. Откроет она дверь, включит свет, не сомневаясь в том, что одна, а тут со стула с кряхтеньем подымается капитан — и падает ей под ноги. Свои-то конечности за ночь затекли.

Повариха орет белугой, предчувствуя недоброе (капитанский паралич, или, того хуже), мастер на палубе молчаливо пилькает глазами — пытается собраться с мыслями и вспомнить, что он тут делает, и кто это орет над ним. Плач Ярославны прекращается только тогда, когда Шишук принимается осмысленно шевелиться.

Иногда, конечно, до утра капитан не досиживал: вставал в кромешной тьме, путался ногами в стульях — и опять на палубу, пытаясь сориентироваться в пространстве.

Все это происходило опять же беззлобно.

Вот только как бороться с одолевающей тоской, капитан Шишук не научил.

Однако опущенные ниже палубы руки нисколько не должны были влиять на мои ежедневные тренинги. Я продолжал каждое доступное утро (если здорово не качает) выходить на зарядку, после работы читать книги и смотреть фильмы на английском (этим я тешил себя, что практикую английский язык). Нельзя унывать, но так хочется себя пожалеть!

Мы минули очередной тайфун, скрывшись между островами, на одном из которых курился всамделишный вулкан. Я бодренько вышел на палубу в шесть тридцать, замахал на ветру руками в разные стороны, разгоняя сон и вялость. Повисел на рукотворном турнике и вдруг, посреди очередного подтягивания, увидел вдалеке на волнах пятнистую ленту шириной эдак в полтора метра. Лента эта причудливо извивалась и целенаправленно куда-то плыла. Очень она напоминала мне единое целое, что наводило на ассоциацию с огромной змеей. Анаконды в морях не водятся, да и эта штука была явно покрупнее.

Я протер глаза, забрался на верхнюю палубу — лента не исчезла, продолжала себе извиваться. Однажды в Персидском заливе я наблюдал, как плавают змеи посреди моря. Очень похоже, правда, раз в двадцать больше. Бежать за фотоаппаратом не было никакого смысла — нету у меня профессиональной камеры, а на свою хорошую, но бытовую, в этом случае надежды мало.

Конечно, можно предположить, что я вижу легендарного морского змея. Плюсы в этом предположении: я не пьян и вполне отдаю отчет реальности, к тому же я действительно вижу что-то. Минусы: морской змей вроде бы только легенда, по сообщениям очевидцев встречается он вне судоходных путей. Здесь же суда курсируют не так, чтобы очень уж редко.

Тем временем то, что я продолжал пытаться идентифицировать, как тварь божью, то ли нырнуло, то ли постепенно потонуло.

Я продолжил свои занятия, не переставая придумывать версии. Вариант, что довелось мне подсмотреть за тайной двух океанов, тесно переплетался с предположением о переутомлении и кратком помешательстве. Это меня не очень устраивало. Безусловно, делиться с кем-нибудь из команды своими естествоиспытательскими наблюдениями я не собирался, но для себя самого тоже нужно было придумать объяснение.

Наконец, отжавшись от палубы сто раз вверх ногами, я придумал, что я видел на самом деле. Кровь прилила к мозгам и стимулировала рождение объяснения этого феномена. А, точнее, целых два объяснения.

Во-первых, это мог быть косяк совершенно безумной морской рыбы, чешуя которой рождала маленькие блики в лучах восходящего солнца, тем самым создавая эффект пестрой ленты. В гениальном фильме режиссера Масленникова погибшая героиня тоже спутала змею с пестрой лентой.

Во-вторых, это могли быть заурядные рыбацкие сети, сбитые в полосу былой непогодой, точнее, видимая их составляющая — поплавки. Почему они потом куда-то подевались — пес их знает, может, под определенным углом просто не просматриваются.

Но в глубине души так хотелось верить, что мимо проплыл древний морской змей! Жаль, что чудес не бывает.

Тем временем мы пришли в Токио вместо планируемой Йокохамы. Стоянка, как то водится, была невелика — часов шесть. Потом двухчасовой переход в Йокохаму, опять же четверть суток — и в обратный путь к Шанхаю.

Мне такое изменение очень не понравилось: мой сменщик прилетал в столицу Японии как раз за три часа до отхода в Китай. При нынешнем раскладе он не успевал прибыть с токийского аэропорта на пароход. Стало быть, я снова опаздывал на свою электричку. «Мне, что — всю жизнь по этой пустыне ходить?» — кричал я старпому, тот невозмутимо затягивался сигаретой и чесал у себя в затылке.

— Бывает, — говорил он. — Правда, что-то мне не припоминается с кем и когда.

Сменщик мой на пароход все-таки прибыл. На лоцманском катере. Без вещей.

Мы уже вовсю ехали, сдавали лоцмана, когда на борт залез какой-то патлатый хмырь. Мне, печальному, его лицо сразу не понравилось. Хотя, в том состоянии мне ничьи лица не нравились, особенно с узкими глазами.

Багаж моего сменщика улетел куда-то в другое место, поэтому он тоже очень кручинился. Я ему еще больше поднял настроение:

— Да, чувак, ты попал! Ты реально попал!

Но на самом-то деле попал я. Опять на недельную задержку с отлетом.

Каюту я сразу передал в ведение своего нового коллеги. Вместе с аварийной сигнализацией. Бегай теперь ты, дружок, по ночам на стенания машинной тревоги, повышай свой профессиональный уровень. Я свое набегался.

Мир всегда переставал казаться загадочным и интригующим, когда посреди ночи в каюте вдруг начинала пикать аварийная сигнализация. Несешься на крыльях любви в машину, а там уже полное светопреставление: по-ментовски погано бликует световая сигнализация, жалобно квакает сирена. Пальцем лихорадочно тыкаешь в кнопку квитирования, спросонья не попадая, потом начинаешь разбираться: и что же у нас тут такое происходит?

Ага, ясно, где-то чуть повысился уровень или наоборот, чуть понизился. До утра доживем? Доживем. Плюешь через плечо перед уходом, забираешься вновь в постель, но уже просто так не уснуть — все-таки сбегал вниз — вверх. Только задремал — а вот получите очередную вводную. Два раза сбегаешь за ночь туда обратно — и все, можно считать, что отдых удался. Активный отдых.

Мой сменщик был из породы всезнаек: все знал, всем был недоволен. Мы влюбились друг в друга с первого взгляда. Через два дня знакомства я уже без всякого стеснения орал на него в ЦПУ, утомившись его критическим замечаниям по любому поводу. Кричал дико, по — сержантски, всем своим видом, за исключением глаз, показывая, что вот сейчас ринусь в рукопашную. Глазами я пытался смеяться, потому, как мне казалось, что ситуацию я полностью контролирую. Со стороны это, наверно, выглядело страшно. Но я-то этого не знал! Только дед в очередной раз в страхе убежал к мастеру канючить, чтоб он меня списал.

Пару дней я еще спускался в машину, переодевался в рабочий комбинезон, делал вид трудовой активности, но потом случилось радостное событие, благодаря которому я потерял рабочую одежду, а вместе с этим я перестал появляться в машинном отделении.

А случилось это под вечер рабочего дня, когда небольшой тайфунчик уже сбавлял обороты и хоть заливал палубу волнами, но все реже и реже. Целый день мой подельник изводил меня каверзными вопросами, так что я уже начинал чувствовать свою полную непригодность, как механика. Вся наша тесная компашка собралась в ЦПУ: дед, электришен и мы вдвоем, два вторых механика. С электромехаником еще можно было пообщаться, но с этими двумя! Я потянулся на выход со словами:

— Пойду воздухом подышу!

В это время на палубе изредка пробегали потоки воды, все вокруг было в сплошной водяной пыли, сгущались сумерки. Самое удачное время для моциона.

За моей спиной, по крайней мере, два пальца мысленно покрутили у висков.

На корме стоять было скучно, почему-то меня тянуло на бак, чтобы подобно жертвам «Титаника» раскинуть в разные стороны руки и вдохнуть морской воздух полной грудью. Не такой, конечно, как у Кейт Уинслетт, а сугубо мужской, мускулистой и чуть волосатой.

Да, на носу судна было стоять хорошо, волны почти не доставали, накатывались чуть сбоку. Ветер не терзал ледяными иглами, был достаточно свеж, но не холоден. Кальмары пока не летали. Словом, то, что мне в этот момент было необходимо.

Я раскрыл бризу свои объятья, прокричал морю свое «э — хе — хе — хэй — йа!!!» и сразу покрылся мельчайшими капельками воды. Но это было нестрашно.

Захотелось думать о «хорошем, только о хорошем». О вечном, например.

Когда какая-то безымянная штурманская сволочь выключила питание на компьютер мостика (а это случилось ранним утром новогодней ночи), старый поляк — капитан вызвал в рубку всю несколько утомленную празднованием машинную команду. Для нас троих был его категоричный приказ — срочно восстановить электроснабжение для компьютера, потому что именно сейчас, когда в офисе все нормальные люди находятся на каникулах, он должен отправить отчет о выполненной сварочной работе. Без этой информации офисные крысы и мыши не смогут нормально наслаждаться пустотой помещения.

Олег, электромеханик, ответил:

— Сейчас, надо подумать.

— Что тут думать! — взвился капитан. — Найди мне питание немедленно!

— Если я не буду думать, то стану штурманом, как Вы, — ответил Олег, наклонившись к компьютеру и на задней панели включив выключатель. Питание сразу возобновилось.

— Ну, а я здесь зачем? — поинтересовался старший механик Игорь.

Капитан прокричал по-русски:

— Это очень важно!

И на всякий случай отбежал к окну.

Я промолчал.

Чего-то у меня не очень получается настроиться на философский лад. Я начинал понемногу пропитываться влагой, поэтому быстро предпринял вторую, последнюю попытку. Почему-то на сей раз вспомнились судовые туристы.

Есть такая категория бездельников, оказывается. Покупают они себе тур на какой-нибудь грузовой теплоход и ездят с ним некоторое время, обитая в свободной каюте. Вот уж, действительно, у кого с головой не все в порядке.

Ехали мы разок северным морским путем в Канаду. Атлантика буянит бесконечно и крайне свирепо. Спать невозможно — удары волн о корпус судна сбрасывают с постели. Качает жестоко, катается из угла в угол, бьется и ломается все, что угодно. Кушать можно лишь стоя, расставив ноги и упершись спиной в переборку. Лопаются трубы, их приходится чинить по ходу дела. Оборвался с места крепления гак грузового крана. Вовремя заметили слабину, матросы завели троса и вручную пытаются набить его. Если не удастся, то размолотит половину надстройки вместе с рубкой, оборвется стрела. В общем ситуация близка к критической.

Два туриста из Германии, разряженные, как сектанты неизвестной (пока) в России секты наперегонки бросаются в рубку с цифровыми камерами наперевес. Они, мешая надрывающемуся народу, снимают действие, восторженно кивая друг другу. Боцман — филиппинец, грубо пихает одного с пути, матрос, балансирующий с талевкой, поддает пинка другому. Но туристы довольны — такое шоу!

Когда проблема решена ценой неимоверных усилий филиппинской палубной команды, сектанты интересуются у мастера, нестарого еще поляка:

— Это у вас называется «Борьба за живучесть»?

Тот в ответ устало кивает седой головой.

— Круто, вот бы заснять момент, когда судно тонет после неудачной борьбы! — восторженно щелкает пальцами турист повыше ростом.

Капитан темнеет лицом.

— Ну, а что вы делаете, если судно вдруг утонет? — не унимается турист пониже.

— Тонем вместе с пароходом и молимся Богу!

— Круто! — в один голос восхищаются сектанты.

Они переговариваются на немецком, глаза горят возбуждением.

Капитан, устав слушать их бред (он понимал по-немецки), достает сигарету и, щурясь от дыма, сам задает вопрос:

— А что будете делать вы, если наше судно начнет тонуть?

Туристы переглядываются: они не понимают смысла, ведь они заплатили деньги за билет, а, стало быть, к команде никакого отношения не имеют.

— Понятно! — подытоживает мастер. — Вы будете энергично махать своими ручонками и улетите на берег получать неустойку.

Сектанты пожимают плечами:

— А причем здесь мы?

Капитан тоже пожимает плечами:

— Точно, ни при чем. Ведь вы же едете на другом пароходе!

Все-таки торчать на носу, намокая все больше и больше, становится неуютно. Я в задумчивости продекламировал, обращаясь к хмурому небу:

— Над землей бушуют травы,

Облака плывут кудрявы.

И одно, вон то, что справа -

Это я. Это я, и нам не надо славы.

Мне, и тем, плывущим рядом.

Нам бы жить — и вся награда.

Но нельзя.

Я потянулся в обратный путь. Спокойствие, за которым я сюда пробирался, как-то не обнаружилось. Нашел, скорее, какое-то раздражение.

Перед самой надстройкой зацепился карманом комбинезона за поднятый береговой трап, и тут же меня накрыла волна, пребывающая до этого в засаде. Сбить с ног у нее не получилось, но намочила меня до нитки. Вдобавок, карман порвался с мясом, чуть ли не до середины задницы. Это разозлило меня еще больше.

Я вошел в ЦПУ, оставляя за собой мокрые следы. Три пары глаз воззрились на мое явление.

— Что, не ждали? — свирепо сказал я и дернул за болтающийся карман, как за кольцо парашюта.

Комбез порвался окончательно и часть его (нижняя) сползла, ничем не удерживаемая, до колен. «Перебор!» — подумал я про себя, увидев открытые рты машинной команды.

Дед изменился лицом, бочком-бочком пробрался мимо меня и шмыгнул вон. Второй механик, казалось, впал в ступор: взгляд его остановился и приобрел неестественное остекленение. Из открытого рта пока не показалась струйка слюны, но к этому все шло. Лишь электромеханик Витя учащенно моргал, не зная, то ли смеяться, то ли тревожиться. Для порядка я ему подмигнул. Он сразу успокоился:

— Ну, ты даешь!

— Да шутка! — сказал я и пошел переодеваться. С того вчера и до самого дембеля в машину я больше не спускался. Целых десять дней. Если бы кто мне сказал, что столько времени буду плавать на судне, не обременяя себя работой, да еще и получая за это зарплату — не поверил бы. Хотя, нынешнее положение нисколько не радовало меня. Вроде бы деньги идут, дома пока еще зима, по алармам бегать не надо — ходи по палубе, дыши бризом. Но не тут-то было, каждый прожитый лишний день здесь представлялся вычеркнутым из жизни. В голове плотно засела гениальная песня «Art of noise» под бодрым названием «Paranoimia». Настолько плотно, что я про себя распевал ее, когда садился с чемоданом в машину агента, дабы отправиться в аэропорт Токио.

Мне помахали с борта все, от кого я ожидал прощальных салютов.

Проходная порта располагалась в зоне прямой видимости с судна. Представляю, как удивился весь судовой народ, когда к моему такси набежала целая орава то ли полицейских, то ли секьюрити. Все одеты они были по последней японской милитаристской моде: в шлемах с белыми крестами на макушках, в гольфиках и белых перчатках. Каждый беспрестанно вращал привязанную к кисти дубинку. А уж как я удивился!

Меня чуть ли не насильно выволокли из машины. Говорить со мной пытались только на японском языке. Агент растерялся до невозможности, замер столбом, подняв руки и забывая переводить.

— Что вам нужно? — спросил я ближайшего ко мне человека.

Мне ответил целый хор голосов. Они пытались перекричать друг друга, махали перед моим носом дубинами. Словом, ответа я не понял.

Мое разрешение на выход из порта ходило по рукам, каждый считал своим долгом ткнуть в него пальцем и прокричать нечто нелестное. Может, им моя фотография не нравилась?

— Агент, что происходит? — попытался докричаться я до совести своего сопровождающего.

Тот, наконец, обрел некоторую способность разговаривать.

— Сегодня нет возможности покинуть судно.

— И, позвольте мне узнать, по какой же причине? — мгновенно закипел я, но пар пока не выпустил, то есть, пытался взять себя в руки.

— Они говорят, сегодня в таможне выходной, завтра будет работать. Завтра можно будет уехать, — проговорил не очень уверенно агент. Слышно его было плохо, потому что кодла в гольфиках немилосердно галдела.

— Закройте рты, вы, якудзы! — гаркнул я, добившись тишины на несколько секунд. Толпа поняла только последнее слово, но оно им, видимо не понравилось, потому что они выстроились свиньей и начали оттеснять меня от машины с моим чемоданом.

— Так скажите им, что я согласен ждать до завтра! — прокричал я, упираясь.

— Нельзя! У Вас разрешение оставаться в Японии только вместе с судном! — парировал агент.

— Но пароход через два часа уйдет! Что делать?

— Придется ждать до следующего раза! — агент обреченно развел руками.

Я перешел на русский язык.

— Ах вы, сукины дети, японские городовые! В чем же моя вина?

Наседающие на меня осколки самураев зло сопели, пытаясь вытолкнуть меня в сторону парохода. По их логике мне нельзя было пребывать в Японии, а чемодану моему можно! Агент кричал свои извинения и вовсю намеревался уехать. Вместе с моим багажом.

Я резко подался назад, потом вбок и с криком: «Банзай!» в два прыжка добрался до машины, открыл дверь и вытащил свою кладь.

Люди в гольфиках тут же бросились на меня, хватаясь за ручку моего боевого чемодана. Что им нужно было? Это меня уже не интересовало. Я костяшками пальцев ударил по ближайшей руке на моей собственности. Рука резко одернулась и заорала нечеловеческим голосом. В это время я придал своему багажу ускорение, каким промышляют на легкоатлетических соревнованиях метатели молота. Японцы, что поближе, повалились, как кегли. Другие стали жалить меня дубинками.

Агент от греха подальше с визгом рванулся вдаль, только следы от покрышек на асфальте остались. Я, вращаясь, отступал к пароходу. Как только голова не закружилась от таких фуэте? Хорошо, что чемоданная ручка выдерживала и не отпускала чемодан нелегально улететь в Японию. А тут и подмога подоспела.

С криками: «Мочи козлов!» на нас набежала наша судовая братва: старпом, электромеханик, филиппинские палубные матросы. Японцы сразу же выстроились в колонну и умчались на проходную, где злобно затаились, высматривая новую добычу.

— Что, мне опять на это корыто? — застонал я.

Старпом только похлопал меня по плечу, Витя приобнял за талию и поволок по направлению к трапу. Кто-то из матросов тащил мой чемодан.

Пока я приходил в себя от такой подлой провокации, капитан в испуге, что нужно будет что-нибудь предпринимать, без промедления ушел, а, точнее, убежал в запой.

Мы опять поехали в Китай.

Каюта, предоставленная мне в распоряжение, была по соседству с судовой амбулаторией. Давно прошли те времена, когда в судовых ролях значился врач. Сократили его одним из первых, как ненужного и вредного элемента. Но специальная каюта на пароходе в наличии быть должна. Шкафы с медикаментами, особая кровать — каталка, изолированная сточная система — все это было в готовности, но использовалось, к счастью крайне редко. Еще одним ее достоинством было то, что она располагалась в уединенном коридорчике. А мое новое пристанище — поодаль. Стало быть, атмосфера окрест была спокойная, без лишнего топота и хлопания дверей. Первый день после фальстарта дембеля я отсыпался в тишине. Спал почти сутки, пропуская убогие приемы пищи. Меня никто не беспокоил, телефон не звонил. Это было неожиданно. Когда я впервые вышел из добровольного заточения, оказалось, что стоит глубокая ночь: в иллюминатор, плотно закрытый шторами, я как-то не выглядывал. Организм требовал еды. Доброй еды здесь не бывало, поэтому я довольствовался сыром, одиноко томившемся в холодильнике, с пресным китайским хлебом. Провизионки (там, где хранились запасы еды), как то водится, были на замках. Чтобы особо голодный моряк не залез и не причинил урон политике экономии.

Сыра мне явно не хватало. Но зато я помнил, где хранится ключ, подходивший ко всем замкам, который прежний старпом носил на шее, как Буратино. Теперь же ключ валялся в одном из ящиков стола судового офиса. Я случайно углядел, как нынешний чиф легкомысленно его туда зашвырнул.

Поживился я чем попало, предполагая на сутки до следующего ночного набега. Идея не ходить на всякие там завтраки — обеды — ужины представилась мне вполне соблазнительной.

Никем не замеченный, я так и добрался до каюты. Проходя мимо амбулатории, вспомнил, как всего однажды за всю мою практику, нас, членов экипажа, по очереди пытали в подобной каюте на предмет обнаружения в крови наркотиков, или на худой конец алкоголя.

То ли эта мера была показательная, то ли кто-то настучал именно на наш пароход, но редкий факт медицинского измывательства имел место. Пришли мы тогда в один из пригородов Роттердама, флаг, под которым мы тогда трудились, тоже был голландский.

* * *

В этот нидерландский порт мы заходили довольно часто, каково же было мое удивление, когда сразу по приходу наше судно окружили высыпавшиеся, как горох, из двух автобусов шустрые парни в черных комбинезонах. Подобным образом могла вести себя только так называемая «черная таможня». Эти выродки переворачивали все судно сверху донизу в поисках контрабанды, в основном сигарет и водки.

Я чего-то не припоминал, чтобы кто-то из команды промышлял здесь перепродажей табака или алкоголя. Впрочем, всякое бывает.

Но шустрые таможенники не торопились подыматься на борт, они стояли полукругом и зевали по сторонам. Наконец, из ближайшего автобуса высунулась очкастая физиономия невысокой девушки неопределенного возраста. Ей запросто могло быть, как двадцать пять, так и тридцать восемь лет. В спортивном костюме, с рюкзачком за плечами, она улыбалась всем встречным — поперечным. Она выделялась среди готовых к любому насилию своих коллег какой-то отрешенностью: идти туда, куда укажут, стоять там, где прикажут.

Мы с любопытством следили за ее перемещениями, недоумевая, кто это может быть?

— Может, экстрасенс? — предположил повар Андрюха.

— Ага, теперь у них контрабандную водку экстрасенсы ищут. Собаки забастовали, вот таможня и вышла из положения, — хмыкнул один из палубных матросов.

Следует отметить, что на этом пароходе работал полностью украинско-российский экипаж, за исключением, разве что немецкого капитана Номенсена, престарелого интригана и развратника.

Вывернувшийся из ниоткуда, как черт из табакерки, боцман Олександр, украинский националист, известный тем, что помогает Номенсену составлять характеристики на членов экипажа, препроводил озирающуюся с застывшей улыбкой мадам в недра судна.

Через несколько минут мы узнали, что сейчас у нас у всех будут брать анализы, для проверки наличия в организме алкоголя и наркоты. Первым в списке иду я.

— Кровь, кал, или мочу? — поинтересовался палубный кадет у боцмана.

Тот не посчитал нужным отвечать, важно удалился, преисполненный национальной гордостью.

— Я тебе потом расскажу, — сказал я, собираясь следовать к месту экзекуции, и добавил. — Если ты захочешь.

Лаборантка уже ждала меня, щерясь приклеенной улыбкой. Для начала она долго сличала мой паспорт и голландский «Монстр — бук» (морское свидетельство) с имеющимися у нее данными. Потом я внимательно читал бумаги, представленные мне на подпись. Читать было крайне неинтересно, но ставить подпись под сомнительного рода документами рука не подымалась. Из вредности не подписался под «добровольном освидетельствовании». Тетенька слегка расстроилась и позвала старшего.

Тот явился, весь из себя спецназовец, со свирепой миной на лице.

— Почему отказываетесь от подписи? — прорычал он мне.

Ох, как же мне мгновенно захотелось дать ему по роже! А что? Я был трезв, я был взбешен. Пусть бы только сунулся! Это в пьяном виде у меня не очень получается давать отпор хулиганам и ментам. Теперь же я чувствовал себя в наилучшей форме.

— Тебе надо — ты и подписывайся! — стараясь, попасть в заданную тональность, ответил я.

— Хочешь проблем? — поинтересовался голландский мент.

— А ты проверь! — сказал я и приподнялся с места. Рост у нас был примерно одинаковый. Но он прятался за государство, а я за самоуважение.

Тетенька — лаборантка совсем растерялась, но сумела встать между нами:

— Вы отказываетесь сдать анализ?

Я понял, что вопрос относится ко мне.

— Ни в коем случае!

— Может, тогда, приступим? — она вновь приклеила себе улыбку.

— Если господин полицейский не возражает, — тоже улыбнулся я.

Таможенник смерил меня презрительным взглядом и нехотя направился к двери. По пути он через плечо бросил мне фразу на местном языке, ввиду некоторой схожести с немецким, я ее перевел, как банальное «русская свинья». Я отреагировал по-русски:

— Фламандский ублюдок!

Так мы и расстались с этим мужиком, довольные собой и влюбленные друг в друга.

А лаборантка, надев стерильные перчатки, уже держала передо мной две небольшие баночки, протягивая их мне. Для крови они были великоватые, поэтому я не нашел ничего лучшего, как предположить, что в одну емкость мочу, а в другую, стало быть … что? Но зачем? Насколько я помню, наличие отсутствия яиц глист никогда не интересовали подобные структуры.

— Что делать-то? — поинтересовался я, озадаченный и слегка смущенный.

— Вы должны наполнить эти баночки уриной, — пожала плечами лаборантка. Потом добавила, лучезарно улыбаясь:

— В этом туалете, в моих руках.

— То есть, как? — недопонял я.

— Я буду держать баночку, а вы в нее мочитесь. Потом то же самое с другой. Все понятно?

Я представил себе эту картину и понял, почему эта девушка имеет столь загадочную отрешенную физиономию. «Надеюсь, она уринотерапией не занимается?» — еще подумал я и шагнул в направлении гальюна.

Лаборантка присела на корточки чуть сбоку от унитаза и подняла первую емкость. Я обреченно вздохнул и стал готовиться к тому, чтобы наполнить эту проклятую банку.

Сколько я ни стоял, сколько ни успокаивал себя, сколько ни тужился — все напрасно. Тетенька уже руку, держащую баночку поменяла — затекла, бедная.

Я уже начал придумывать, как бы мне избежать всяких там ужасных котеторов, как случилось чудо. Мы оба вздохнули с облегчением: я — отводя взгляд в сторону, лаборантка — отряхивая руку от прямого попадания.

Оказалось, это было еще не все. Столь трудно полученную среду для изысканий перелили в стерильные пробирки, запечатали пробками с пломбами. Меня заставили еще раз подписаться под свидетельствами подлинности экземпляров и поставить для пущей важности отпечаток пальца. Потом бумажки положили в специальные контейнеры вместе с пробирками, опломбировали и их. Вот после всех этих процедур меня, наконец-то выпустили.

— Вот такенная игла! — показал я разведенными руками ожидающему свою очередь старпому. Тот побледнел, но мужественно шагнул в дышащее запахами медикаментов чрево санкаюты.

Очередь стала гораздо жиже.

«Вот интересно, будет ли наш гнусный Номенсен проходить такие же процедуры?» — подумалось мне. Ведь он каждый обед без стеснения выпивал по бутылке красного вина.

Капитана освободили от участия в этом таинстве. То ли потому, что он был безобразно стар, то ли потому, что являлся гражданином свободной объединенной Европы.

Результатов анализов никто из нас так никогда и не узнал. Да и позабыли быстро, разве что я вспомнил, как метко намочил руку тетеньке-лаборантке.

* * *

В моем коридорчике всегда стояла судовая тишина. Это значит, что кроме угадывавшегося шума главного двигателя, было тихо, как в мастерской художника. Лишь изредка сквозь закрытые двери прорывался вопль случайного урки.

Урки — это наши матросы, филиппинцы. Так их назвал я под впечатлением гоблинского перевода «Властелина колец». Название прижилось. Во всяком случае, мне лучше их было так называть, нежели пренебрежительно «филипки», унизительно «папуасы», или брезгливо «братья наши меньшие». На «Линге» в моем подчинении были два моториста, которые очень ревностно следили друг за другом: кто из них лучше? Меня они устраивали во всех отношениях: исполнительность, способность найти самим себе работу, ответственность. Раз в неделю все наши урки, палубные и машинные, бухали. Пили алкоголь они во вполне приличных объемах. Меня поначалу это очень удивляло: работал стереотип, что пьянствуют только русские.

Однажды, замечательный дед из Николаева, Игорь, под вечер проходил мимо матросской кают-кампании. Проходил по делу. Но был замечен и вовлечен за стол початыми бутылками японского коньяку. Следует заметить, что урки никогда не преминут угостить любого белого человека, случившегося рядом. Для них — это честь, если удается из своей бутылки налить стопку какому-нибудь офицеру. Мы стояли в Токио, через пять часов, глубокой ночью должны были переехать в Йокохаму. Но пока вечер был в самом разгаре. Игорь присел на пару рюмок, но потерялся до отхода.

Ночью мне звонит великовозрастный второй штурман, родом из Питера, долго молчит в трубку, потом выдает, наконец:

— Часовой нотис на отход, надо готовить главный двигатель.

Серега, так его звали, отличался удивительной способностью красноречиво молчать. Надо что-нибудь сказать — он тщетно пытается выдавить из себя слово, делает печальные глаза и вздыхает. Сразу становится понятно, чего же ему надобно на самом деле. Может, телепатия.

Я интересуюсь, а где же дед? Серега испускает дух и кладет трубку.

Ясно: дело — не уха. Я хмуро спускаюсь вниз, встречаю второго штурмана. Тот обреченно указывает на дверь матросской кают-кампании. Моему взгляду открывается картина полного умиротворения.

Вокруг стола на диванах спят урки. На столе перекатываются пустые бутылки из-под коньяку. Во главе торжества, бессильно свесив вдоль туловища руки, безмолвствует Игорь. Голова откинута назад, будто он с открытым ртом разглядывает что-то на подволоке. Колени высоко задраны. Я присмотрелся и выяснил причину — ноги он держит на могучем туловище урки-боцмана. Тот, застряв между стулом и столом, безмятежно спит на палубе.

Я попробовал растолкать деда. С таким же успехом я мог бы отдавать распоряжения на карельском языке своим уркам. Игорь смотрел на меня неузнавающим взглядом, не слыша и не видя вокруг себя ничего, кроме своего эго. А эго сейчас летало в розовых облаках пьяного неба. Он, вдруг, начинал двумя ногами пихать боцмана и говорить ему деревянным языком:

— Олег!

Боцман колыхался и хрюкал в ответ. Вместе с ним начинал колыхаться и стол с бутылками. Тара обиженно дзинькала, падая на палубу.

Мы с Сережей попробовали поднять деда под белы рученьки. Но он, не имея излишков веса, имел чрезмерную цепкость и хватался за любые предметы, даже за плоскость стола, как муха. При этом он ожесточенно толкал обеими ногами урку под стулом.

Наконец, где-то в мозжечке у боцмана случился рефлекс. Он начал медленно и решительно подниматься с закрытыми глазами. Вместе с ним начал подниматься и Игорь, потому что ноги у него соскользнули с могучей спины сотоварища по бокам. Нам оставалось только направить руки деда через плечи урки.

Вскоре боцман обрел вертикальное положение. На нем в форме рюкзака висел наш старший механик. Игорь, демонстрируя чудеса хваткости, крепко вцепился в урку руками — ногами. При этом он иногда делал ногами лягающие движения и, не поднимая с боцманского плеча голову, кричал в милостиво подвернувшееся ухо:

— Олег!

Со стороны казалось, что он пришпоривает могучего филиппинца.

Нам с Сережей оставалось только следить, чтобы все двери на пути были открыты: урка медленно, но верно шел в свою каюту. Вместе с ним, без приглашения, ехал дед.

Однако на полпути боцман вдруг застыл и начал наклоняться. Мы испугались, что силы у него иссякли. Но урка стал шарить по своей ноге, потом по палубе, не обращая внимания на жокейские выходки Игоря.

— Он тапки ищет! — осенило меня в голос. Сергей быстро метнулся назад и приволок обе штиблеты. Одну мы подсунули под руку боцмана, это его вполне устроило. Он натянул тапок на ногу и продолжил движение. Второй, видимо, был без надобности.

Наконец, боцман добрался до своей каюты и тяжело рухнул на койку. Та жалобно заскрипела. Хорошо, мы успели в четыре руки схватить Игоря за туловище, иначе бы он был жестоко задавлен и никогда бы не увидел завтрашней похмелки. Усилие, предпринятое нами, было могучим, но недостаточным, чтоб удержать деда на руках. Он выскользнул из наших объятий и стек на краешек дивана, стоящего впритык с кроватью в поперечном направлении.

Мы, тяжело дыша, махнули руками: пусть себе отсыпаются, то-то завтра удивятся.

В Йокохаму я переехал самостоятельно. Игорь появился в обед. Несколько плоский и с красными глазами. Бодрить себя пищей не стал, только поинтересовался, когда же все-таки из Токио уедем. Я его обрадовал, что мы уже там.

— А кто ж тогда главный двигатель готовил к работе? — недоверчиво переспросил он меня.

— Как — кто? Ты! — сказал я и продолжил выковыривать из слипшихся макарон кольца кальмаров.

Игорь только хмыкнул и ушел. Для него это было чудом. Хорошим, добрым чудом, что все обошлось без последствий.

Еще все урки любили петь. Бывало, в самых неожиданных местах и в самое неожиданное время.

Спускается филиппинский моряк, к примеру, с мостика, где его только что жестоко покритиковал старпом или, даже, сам капитан. Идет, едва передвигая ноги по ступеням, кручинится и, вдруг, выдает во всю мощь своих легких: «Nothing gonna change my love for you!» Потом также неожиданно замолкает. Идущий следом незамеченным второй штурман подпрыгивает до подволока и начинает заикаться до конца контракта.

На Новый год там, или Рождество, филиппинцы, набив животы традиционным у них жареным поросенком, садятся у телевизора и, прислушиваясь к караоке, начинают по очереди жалостливо выводить песенки. Предпочитают они, почему-то исключительно репертуар мальчиковых групп, которых также много в англоязычном варианте, как и в русском. Поют очень старательно, лишаясь в этот момент всяких акцентов. В перерывах между песнопениями полощут горло водкой, или ромом, или бренди, или виски. Сразу возвращается характерное филиппинское произношение.

Что очень забавно, урки не умеют выговаривать звук «ф», будучи гражданами свободных Филиппин. Вместо него, о которого можно сломать язык, они говорят «п». Вот и получается: Пил родом из Пилиппин, друг Рудольпо. Когда я стал дедом, ко мне начали обращаться по-простому, по-пилиппински — Чип. В таком случае второго механика я предложил переименовать в Дейла, но урки не оценили юмора.

Зато каждое утро они легко откликались на мое приветствие.

— Урки мои верные! — кричал я, входя в ЦПУ.

— Несите доброе, чистое, светлое! — хором отвечали они по-русски и расплывались в загадочно широких улыбках.

Работали они, бедняги, по десять месяцев. Два месяца переведут дух дома — и снова в моря. Мужеству их можно было только позавидовать. На дембель они уезжали такие, что просто никакие. Сядет с чемоданом в ожидании такси в уголке и смотрит в одну точку. С опущенными плечами пойдет, заберется в машину и только оттуда помашет на прощание всем рукой.

Попадаются среди филиппинцев, конечно, самый разнообразный народ: и гнусный, и неплохой — как везде. Но мерзавцев, все-таки поменьше. Это, наверно, потому, что не так уж много урок выбилось в офицеры.

* * *

Так и ездил я некоторое время в тишине и спокойствии. Не душевном, конечно. Замкнутое пространство, знаете ли, угнетает. Здесь, на судне деваться было некуда, поэтому как-то пережил изоляцию. Но вот дома разок, оказавшись в каменном мешке с решетками на окнах, чуть не сошел с ума. Тогда я попал в тюрьму на два с половиной часа. За это время пришлось изрядно поседеть.

Контролировать себя тогда было очень трудно. Я даже выл в голос, хотя самому казалось, что молчу. Нельзя зарекаться от нескольких вещей. Я с пониманием относился к этой пословице, но, все-таки, загремев, понял, что не зарекаться можно, а вот пережить — это уже сложно.

Взяли меня после выхода из ресторана, где все мои близкие родственники радостно отметили семейную дату — свадьбу сестры. С женой мы возвращались домой, простившись со всеми, с кем только можно. Этот момент у меня недостаточно прочно запечатлелся в памяти. Также я не очень запомнил, как зацепился словами с тремя славными представителями молодежного движения «Сельское быдло». Немного начал чувствовать душевный дискомфорт уже тогда, когда удивился себе, лежащему в пыли и получающему пинки по рукам и ногам — я интуитивно старательно защищался. А жена в ужасе кричала. Слава богу, ее никто не тронул. В это время подоспела милиция.

Конечно, виноват был я сам. Сам первый ударил ногой по груди хамящего мне мерзавца, сам же от этого удара и упал. У этих парней снисхождения искать не приходилось. Возраст — самый волчий, около двадцати лет. Полная координация движений — пара бутылок пива никак не влияет на эту способность. Уважать прилично одетого человека, старше их по возрасту — это уже лишнее. К тому же этот человек легко превратился в лежачую мишень. Стало быть — получи фашист гранату.

Однажды, давным-давно, только после армии, гуляли мы с приятелями ночью в городе. Веселили себя, как могли. Пристал к нам парень, лет на десять постарше, решительно пьяный. Показалось ему, что мы над ним потешаемся — подошел и без прелюдий ударил Сашку Пескова. Вернее, обозначил удар, потому что Саня-то был чемпионом Карелии по боксу. Саня легко присел, пропустив кулак над головой, парень упал.

— Пошли отсюда! — предложил боксер, и мы без разговоров двинулись от барахтавшегося в пыли драчуна. Никто даже не пытался обидеться. Зачем драться с человеком, если он, бедняга, и так себя нехорошо чувствует?

Меня щадить никто не собирался. Я поднялся на ноги когда уже шли переговоры. Вытиравшие об меня ноги дебилы ко мне претензий не имели. Ох, лучше бы здесь я был один, тогда моя ущемленная гордыня повела бы себя по другому. Но менты разговаривали с моими обидчиками, совсем не замечая меня, будто я и не был наиболее потерпевшим, будто меня здесь и не стояло. Все это на глазах моей жены, которую я всегда жаждал защищать, а вот теперь даже самого себя оправдать не в состоянии. Грустно и дико, что я — перестал быть человеком?

— А почему вы меня о претензиях не спрашиваете? — обратился я к милиционерам вполне на приемлемом русском. Их было двое: один темный, другой светлый, оба невысокие, лет на пятнадцать младше меня, один сержант, другой старший лейтенант.

— Ты, урод, еще за испачканную майку ответишь! — заорал вдруг один из парней, недавно усердно пинавший меня.

Вот этого я при всем своем жалком состоянии стерпеть не мог.

— Отвечу, — согласился. — Только, давай, попозже. Найди меня завтра. Буду отвечать каждому из вас по очереди, или скопом, если хотите!

Я еще полностью представился, чтоб не возникало никаких сомнений, что только порадуюсь будущей встрече. Их фамилии спрашивать не решился — все равно не смог бы запомнить.

— Короче так, мужик, рот закрой! — скомандовал вдруг сержант. В его руках чернела волшебством демократизации дубинка. Он кивнул моим обидчикам. — А вы — свободны!

— Какой я тебе мужик? — задохнулся я от обиды. — Я же только что представился!

— Да мне пофиг, кто ты! Сейчас заберем с собой — в камере снова представишься! — сказал сержант и постучал дубинкой по своей ладони.

— Погоди, родная! — сказала моя гражданская гордость растерянной жене. — Позвони моему адвокату, пожалуйста!

Менты переглянулись и заломали мне руки за спину.

— Представьтесь, пожалуйста! — успел проговорить я, выгибаясь лодочкой. Жена никак не могла набрать номер, слезы застилали глаза. В конечном итоге ей это удалось, но ответа не было. Как я потом узнал, по роковому стечению обстоятельств знакомый адвокат, отправляясь на дачу, забыл телефон дома.

— Назовите свои фамилии! — прокричал я и, получив дубинкой по голени, взвыл. — Гады!

Я не сопротивлялся, потому что даже в таком состоянии знал, что этого делать никак нельзя. Меня жестоко впихнули в обезьянник позади милицейского уазика.

— Да вы что делаете? — услышал я чрезвычайно расстроенный голос жены. — Отпустите его, пожалуйста!

— Родная, иди, пожалуйста, домой! — успел прокричать я, и двигатель завелся. Было ощущение, что обезьянник — глушитель этого автомобиля: здесь стоял такой грохот от работы двигателя, что я даже не слышал стука своего сердца. А выхлопные газы, пробиваемые сквозь всевозможные технологические щели, наводили на неприятную мысль о фашистской газовой камере. По крайней мере, мой сорокапятидолларовый одеколон мгновенно сдался в неравной борьбе и, материализовавшись в слезы, упал на заплеванный всякими бичами пол.

Ехать было неудобно, ехать было нехорошо.

— Я не могу здесь находиться — у меня клаустрофобия! — прокричал я, но это никого не убедило, кроме меня самого. Жутко закружилась голова, неожиданный спазм перехватил дыхание, тошнота подкатила, кажется, к самим мозгам. «Так вот она какая — болезнь замкнутого пространства!» — подумал я, как машина резко остановилась. Дверь распахнулась, и перед моими выпученными глазами предстал их благородие сержант.

— А ну, мужик, вылазь из машины — и пошел вон!

— Слушайте, — отвечаю, — а вас в ментовку случайно не из государственного общежития пролетариата забрали работать?

— Это почему? — удивился старший лейтенант, тоже вылезший наружу.

Жена моя заплакала в голос — ее тоже, оказывается, подвезли в этом же транспорте. Почему я не остановился? Вышел бы спокойно, получил пинка под зад от благородных милиционеров, отоспался бы дома до утреннего похмелья — благодарил бы судьбу, что терпение проявил и смиренность.

— Потому что ведете себя, как гопники! Фамилии свои назовите! — где это я таких слов нахватался?

В грудь вместе с матами прилетела дубинка, бросив меня на колени, дверца захлопнулась.

— Этот урод мне надоел! Будет у меня сидеть в обезьяннике! — заорал сержант и приказал. — Лейтенант — в машину!

Как легко, оказывается, можно травмировать ранимые милицейские души! Жена сквозь слезы проговорила:

— Да как вы можете?

И залезла в машину. Как могла, она уговаривала меня успокоиться, пока мы ехали до отделения. Как мог, я успокаивал ее в ответ. Я уже был готов не выведывать пароли, клички и явки — готов был понуро идти домой. Мне показалось, мое мычание было понятно не только родному мне человеку, но и лицам в форме, не обезображенным состраданием к ближнему.

Вывели меня из машины за ногу: сержант ловко дернул меня за штанину, и я вывалился из машины головой в землю. Жена бросилась ко мне на помощь, но я успел крикнуть:

— Не подходи, неужели не видишь, как они меня провоцируют!

Мне заломили руки за спину и поволокли в помещение, а я говорил, в испуге, поворачивая голову:

— Родная, иди домой. Я боюсь за тебя. Ведь это оборотни в погонах — они на все способны. Деньги им не давай, прибереги лучше для адвоката!

Действительно стало страшно. Не за себя — меня пока алкогольный кумар лишал инстинкта самосохранения. Ведь, если эти представители власти (или, чего они еще там могли представлять?) так нагло ведут себя при свидетелях, то, может, задумали они что-то дурное и ужасное? Однако инстинкт не позволял как-то физически проявлять чувство протеста. Поэтому через миг я влетел головой вперед в камеру, предварительно распахнув дверь в нее, слегка попортив свою прическу. Сержант еще что-то гавкнул мне вслед, снова запирая камеру на ключ, но мне в это время прислушиваться было недосуг. Я набрал хорошую скорость, поэтому затормозить удалось лишь под отвратительного вида нарами. Таиться здесь я не собирался: не для того я имел высшее образование, владел английским языком, обладал дипломом, приравненным к генеральскому чину.

Еще не убрался в карман ключ от моего каземата, а я уже принял вертикальное положение и огляделся. На нарах, из-под которых я стремглав вынырнул, лежал кто-то неопрятный и неприлично храпел. Вежливо попросить подвинуться мне не позволили мои руки, привыкшие сгибать кочергу (во множественном числе) и разрывать пятирублевые монеты. Они ухватили отвыкшего от аккуратности незнакомца за ногу повыше неопределенного цвета носка и дернули что есть силы. Невинно спящий проснулся лишь от внезапного, как подъем в армии по тревоге, приземления на пол. Сообразительность его оказалась на высоте, потому что, едва столкнувшись с жестким покрытием камеры, он взвился на ноги и попытался ужалить меня кулаком в глаз. Но я оказался вполне готов к подобному развитию событий и мягко присел. Кулак пролетел над головой, но это не успокоило моего оппонента. Может, ему сон какой-то занимательный снился и оборвался на самом интересном? Зато, хоть храпеть перестал.

Неухоженный и всклокоченный мужичок выставил руки перед собой и решил меня задушить. Я принял его объятия выставленным плечом и покрутил им, как лопастью мельницы. Запутавшись в своих руках, незнакомый бич, наконец, издал горловые звуки:

— Убью, сука! Под нары загоню, в параше утоплю!

Теперь в разговор вступил я:

— Все слышали? Мне угрожают физической расправой!

Сержант, с интересом наблюдающий за нашей светской беседой, со вздохом полез в карман за ключами. Почему мой сосед по камере оказался на полу, он, вероятно, не увидел.

Лишь только дверь приоткрылась, грозный бич сменил гнев на покорность и на цыпочках выбежал в коридор, получил дубиной по вытянутым рукам, услужливо всхлипнул и умчался в какую-то другую дверь. Там, наверно, был тоже свободный номер класса люкс.

В это же самое время лейтенант, выставив перед собой именное дубье, бестактно выпроводил на улицу мою безутешную супругу. До дома добираться через ночной город долго и страшно. Я заколотился за решетку.

— Что же вы делаете, упыри? Выпустите меня хоть жену домой проводить! Сам вернусь, чтоб дождаться вашего начальства! Гнать вас надо из государственных органов, шакалы, пьяных бить и обирать любящие. Неужели в армии вас ничему не научили!

— А мы не были в армии! Что мы, глупые, что ли? — зло усмехнулся подошедший лейтенант.

— Он мне очень надоел! — поддакнул сержант и вновь открыл камеру.

Меня рывком выдернули в коридор, ударом в живот уронили на пол, и кто-то прыгнул сверху, выкручивая руки. Наручники не издали клацающих звуков, когда скрепили мои верхние конечности между собой. Жестко скрепили, чрезмерно сдавливая запястья. Через пару часов кисти придется срезать, не дай бог.

— Все, все, вы победили! Я же не оказываю сопротивление! Сдаюсь! — прокричал я, вывернув голову набок. Тут же в подбородок мне прилетел жесткий милицейский ботинок. Ого, это что-то новое. Обычно, по рассказам несчастных очевидцев, в лицо они стараются не бить.

— Из-за таких, как ты, мы и живем в таком дерьме! — просипел кто-то на ухо.

— Это вы живете в дерьме, а я в любви и согласии! — громко проговорил я.

На мою поясницу обрушился весь многотысячный дом, в глаза брызнул яркий свет. Показалось, что меня в мгновение ока перенесло в другое место, да, вообще, в другой мир. Я увидел своего покойного друга Олега. Он был все такой же гигант, как и девять лет назад, стоял и улыбался.

— Олег, кто в тебя стрелял тогда? Менты? Черные? Кто?

Олег поднял руку в успокаивающем жесте, улыбнулся и исчез. Я вновь оказался лежащим лицом вниз на грязном полу. Меня уже никто не терзал, зато присутствовал чуть уловимый аромат фекалий. Я потрогал себя заведенным назад руками, пошевелил ногами — вроде все в порядке, ничего нового, стесняющего движения не обнаружилось.

— Да, господа палачи! Вы садисты! Ну, чего, кайф-то словили от пыток? Трусики сходите, поменяйте после эякуляции, а то жены дома заподозрят невесть что. Хотя, вы наверно и слов таких не знаете.

Меня в ответ схватили за цепь наручников и поволокли обратно в камеру. Дико больно. Да и грязным я стал на полу, наверно. Но это было не очень важно. Я не ощущал никакого страха перед этими двумя в государственной форме. Они, несчастные, маньяки, им все равно, кого бить, лишь бы упиваться властью и безнаказанностью. Значит, они обречены. Когда теряется чувство меры, то жизнь обязательно наказывает. Может, это и есть Господь-бог?

Голова разболелась страшным образом. Скорее всего, поднялось давление. Это нехорошо, сдохнуть здесь или схватить какой-нибудь паралич — для меня было неприемлемым. Умирать можно, когда к этому готов, с чистой совестью и в преклонном возрасте. А что я успел сделать в тридцать девять мальчишеских лет?

Самое забавное, что в кармане пиджака лежали таблетки, понижающие давление. Вот только название их вылетело из головы.

— Эй, мутанты! Таблетку мне дайте из моего пиджака! Чего-то мне нехорошо стало от вашего гостеприимства!

Лейтенант, проходивший мимо с чайником, состроил страшную гримасу:

— Да сдохни ты тут, урод!

— Вы что, палачи? У меня же дети есть! Мне их на ноги поставить надо! Инсулину мне дайте, инсулину!

Почему-то кроме «анальгина» и «инсулина» на память ничего не приходило. Требовать анальгина было как-то неудобно, но медикамент все же мне был нужен.

— Инсулину мне дайте, маньяки! У меня в кармане лежит!

— Сдохни, тварь! — успокоил меня сержант и сунул дубинку сквозь решетку. Почему он всегда с ней ходит? Как с фаллическим символом и спит, наверно, вместе.

В очередной раз поднявшись на ноги, я присел на краешек нар. Надо было немного передохнуть, успокоиться. Я даже глаза закрыл на несколько секунд. Это было ошибкой. Вновь нахлынул весь ужас, одолевший меня в последние дни на «Линге». Я стиснул зубы и про себя повторял, как заклинание: «Я жив, я жив, я реален!»

— Ах, ты выть будешь, сука! — около меня образовался совсем потерявший человеческий облик сержант. Он, позабыв о своей любимой, сексуальной дубинке, неожиданно ударил меня кулаком в лицо. Я был к этому не очень готов, поэтому едва успел вжать голову в плечи. Чуть выше левой брови обозначился удар, отдавшийся мне по всему телу.

— Чего это ты дерешься, как девчонка? — сквозь некоторый туман в голове, подвел я итог, под действиями мнящего себя Кличко мента. Голову-то назад я не откинул, словно и не бил этот.

Сержант исчез, даже не закрыв за собой дверь. Но сразу же вернулся вместе с лейтенантом.

— Папазол! — осенило меня. — Таблетки называются «папазол»! Они у меня в кармане. Дайте их мне!

— Дай мне свой пистолет! — в это время визжал сержант. Лейтенант безмолвно достал ствол и протянул сослуживцу. — Убью суку!

«Чего же я им такого сделал, что меня непременно убить надо?» — промелькнула у меня мысль. Безразличное дуло «макарова» смотрело мне прямо в лицо.

— Ну, что ж, тварь, стреляй! Я покажу тебе, как умирают российские офицеры! Стреляй, красная сволочь!

Менты, тяжело дыша, выбежали в коридор.

Потом была спокойная пауза. Я скрипел зубами у решетки, страшно было закрывать глаза. Вернулось то дурацкое чувство нереальности происходящего, одолевавшее меня последние дни моего пребывания на «Линге». Приходили какие-то менты вместе с прокурорским работником. Они вернулись с вызова. Менты, узнавая меня, отводили глаза. У прокурорского я сам спросил, как отдыхается прокурору города? Последний был моим соседом по двору и только вчера укатил вместе с семьей на Ладогу. То, что прокурорский не поинтересовался, что я тут делаю, меня не удивило. Я, наверно, опять то ли стонал, то ли подвывал, потому что не заметил, как рядом образовался лейтенант. Он, обиженно сопя, снял с меня наручники. Я посмотрел на свои опухшие и синеватые пальцы. Пошевелил ими, посмотрел на свет, будто боясь, что они станут прозрачными. Вроде ничего, должны отойти, правда, больно. Но, видимо, боль в этом заведении — мой удел.

— Ну, что, выпускать собираетесь? Или снова на расстрел поведете? — спросил я лейтенанта.

— Мог бы расстрелять — не сомневайся, рука не дрогнула бы.

— Интересно, в качестве кого? Преступлений никаких я не совершал, в отличие от вас. Или, как врага народа? А, Сосняков?

— Закрой пасть, иначе на пятнадцать суток посажу! — не повышая голоса, проговорил лейтенант.

— Мания величия? Может, ты и есть начальник милиции? Серый кардинал? Резидент «Белой стрелы»?

Тут появился с бумагами в руке сержант.

— А вот и Шишкин, собственной персоной!

— Чего, никак не уймется? — спросил Шишкин у лейтенанта.

— Пусть подписывает протокол — и катится на все четыре стороны! — ответил Сосняков. Их фамилии я подслушал, когда они представлялись по телефону, беседуя по поводу ночного вызова ментов вместе с прокурорским.

Я взял ручку, но пальцы еще плохо слушались.

— Знаете, — говорю, — почему теперь страшно жить в этом государстве? Потому что наберут «поколение пепси» в органы и потом удивляются, что уважение к ним резко падает. Вас бы в армию, да «вы же не дураки».

— Конечно! А к кому ты прибежишь, если тебя обворуют, или бандиты нападут? Ко мне! — лейтенант вдруг захихикал, — кто тут недавно в штаны наложил?

Я вздохнул и еще раз пошевелил пальцами рук.

— Во-первых, к тебе никогда не побегу. Как гражданин России обращусь в институт государства, в милицию. К тебе — никогда. Во-вторых, можешь сегодня дома перед маленькой дочкой похвалиться, что побоями заставил «наложить в штаны» взрослого человека, занимающего у себя на работе генеральскую должность. Пусть она гордится тобой.

Сержант не выдержал нашей беседы и приложился дубинкой мне по пальцам:

— Подписывайся, сука!

Я поморщился, потряс руками, а потом предложил:

— Давай так, Шишкин! Я сейчас, не глядя, подписываюсь под этими бумажонками, а в понедельник их не будет и следа в вашем заведении! Устраивает?

— А если здесь признание в преступлениях?

— Ты, Шишкин, не больно-то преувеличивай свою фантазию.

Сержант снова замахнулся дубинкой, но его руку придержал лейтенант.

Я поставил две корявые подписи, предполагая, что под административными штрафами, и пошел к выходу.

Сосняков открыл мне дверь и вышел на улицу.

— Ну, что, лейтенант, простите, старший лейтенант, неплохо провели время! Смотрел я «Улицы разбитых фонарей», «Убойную силу», читал «Тульского — Токарева». Там — менты. В «Петровке 38», «Возвращении святого Луки» — милиционеры. А вы с этим Шишкиным — мусор! Бывай здоров!

Протянул руку старлею, тот автоматически ее пожал.

В понедельник, перед автобусом на Питер, я действительно зашел в ментовку. Многие мои знакомые, за пятнадцать лет дослужившиеся до определенных должностей, от души потешались над моей синей физиономией: не только глаз, но и подбородок приобрели здоровый фиолетовый окрас. Большую часть воскресенья я провел в консультациях с медиками и массажистами — это принесло плоды: сопутствующие синякам отеки удалось снять.

Подполковник, посмеявшись, принес доказательства моего пребывания здесь в ночь с субботы на воскресенье. Прочитал, нахмурился:

— Сам понимаешь — проблема кадров. Наберут идиотов.

— Поколение пепси? — подсказал я.

— Точно, поколение пепси. Что делать-то собираешься?

— Да ничего, наверно.

Подполковник удивленно посмотрел на меня.

— Что же я — не понимаю, что ли? У вас же корпоративная солидарность! Судиться-то мне придется не с этими уродами, а с системой! Да и тебе этого не нужно. А чего портить друг другу нервы?

Мент хмыкнул, но возражать не стал.

— Ты только не вздумай им хари чистить! — проговорил он строго. — Это будет уже статья!

— Да брось ты, Серега, я их пальцем не трону и в суд не побегу! Пусть их жизнь накажет!

— Ну, а коли так, то давай-ка мы вот этот протокол изымем. Неужели ты матом ругался в общественном месте? Не представляю. Это пятьсот рублей. А вот этот оставим, здесь всего сто. Так, для порядка. Устраивает?

— Да, ладно, о чем разговор? Ну, бывай здоров! На автобус иду! Завтра визу американскую получать, — поднялся я.

— Это с таким-то лицом?

— Да нам не привыкать! Не дадут — плакать не собираюсь. Значит, не судьба.

Визу мне дали. Даже очки не попросили снять. Вот после этого я и позвонил Марату. Он был компьютерным гением с тринадцатилетним стажем. Еще будучи в армии продолжал штудировать «фортран 4» и «бейсик». После своего политеха стал нехилым спецом и даже не удрал в Силиконовую долину.

— Ну что ж, — выслушав мою печальную повесть, сказал он. — Можно и в пенсионный фонд попасть. Только ты мне вышли по имэйлу их персонификацию. Представь их рожи, когда они пенсию себе будут оформлять!

Все менты, а особенно, мусора, служат на пенсию: чтоб пораньше выйти, чтоб побольше получить. Марат создал и укоренил к каждому из моих обидчиков червя, пребывающего в анабиозе. Пока идут положенные отчисления в пенсионный фонд — тот, никак не обнаруживаемый, спокойно спит лишней точкой в дате рождения. Отчисления прекращаются — червь возмущенно восстает ото сна, уничтожает всю накопленную за геройскую службу информацию про отчисления и съедает себя. Шишкин и Сосняков трясут медалями за трудовую доблесть и начинают бегать по судам. Что же, пусть, высунувшись из-за широкой государственной спины, узнают, как одиноко жить на белом свете!

* * *

Моя жизнь затворником меня здорово тяготила. Не то, чтобы мне нужно было общество, тем более состоящее из одних и тех же рыл, но сменить обстановку было просто необходимо. Меня не кормили, не поили, повар даже на меня не рассчитывал, составляя свой кальмаровый рацион паек, в машину я не спускался, ко мне никто не приходил.

А однажды, в неопределенное время суток, я проснулся и испугался, что умер. Мне вдруг показалось, что, раз меня на судне никто не замечает, значит, может, меня здесь и не существует? Я посмеялся над этим бредом про себя, но не очень искренне. Уж перед собой можно быть честным.

«Шестое чувство» с Брюсом Виллисом ненавязчиво всплывало в памяти. Я вышел в коридор — пустота. Спустился вниз, в кают-компанию. Мимо торопливо прошел палубный урка, не глядя на меня. Воровал из офицерского холодильника недоеденный сыр и китайскую колбасную продукцию. Он прошел рядом, словно меня и не заметил, а, может, он пронесся сквозь меня?

Я спустился в провизионку, съел одинокий банан, но не успокоился. На палубе было как обычно сыро и серо. Я прошел вдоль фальшборта до бака и обратно, подышал воздухом. Море равнодушно шелестело о борт, луна упряталась за тучи. Да почему так тихо вокруг, черт побери?

На шею шлепнулось что-то холодное и склизкое. Летучая рыбка, влюбленный кальмар! Потянулся рукой, чтобы выбросить за борт, но ничего на себе не нашел. Подозрительно!

На трапе, подымаясь в свою юдоль скорби, неожиданно столкнулся со вторым штурманом. Он легкомысленно сбегал по лесенкам, надеясь доесть то, что не успел спугнутый урка. На меня даже не посмотрел. Что-то это было нисколько не удивительно.

— Серега! Здорово! — сказал я, но он ускакал дальше, не сбиваясь с темпа.

Я не поленился вернуться за ним. Но в офицерском месс-руме его не обнаружил. Оказался он, как выяснилось, в кают-компании урок. Сидел себе и точил лук с колбасой.

— Ты чего это, Серега, не здороваешься?

Он поднял на меня свой лишенный остроумия взгляд. Казалось, он задумчиво смотрит сквозь меня, усердно перемалывая челюстями адскую пищу. И ведь промолчал, гад!

Я для приличия кашлянул, привлекая к себе внимание, но штурман запихнул в рот очередную порцию отравы и не проронил ни звука. Вот ведь — великий немой!

В своей каюте я внимательно осмотрел бутылку виски «Сантори», но голову скручивать не стал. Алкоголь не хотел поглощаться организмом. Даже в профилактических и медицинских целях. Это тоже было подозрительным!

Я достал перочинный ножик и провел лезвием по пальцу. Больно, бляха муха! Да и кровь показалась. Но это все равно не убедительно. В рубку, что ли, сходить? Да пошли они все в пень! Если я приведение, то рано или поздно это выяснится.

Я, не раздеваясь, лег на кровать и стал думать:

«Я реален, я живой!»

Было очень жутко, временами настолько, что вскакивал с кровати и смотрел на себя в зеркало. Ничего интересного там, кроме учебного пособия с названием «Паранойя» не видел. Пальцы резать, чтоб убедить себя в том, что я пока еще теплокровное животное больше не хотелось.

Незаметно для себя провалился в сон. Снился мне, естественно кошмар. Кладбище с могилой двадцати шести Бакинских комиссаров, моя печальная жена, которая меня не замечала и на вытянутых руках передавала какому-то мулроку меч-кладенец. Мне не было места в моем сне, мне вообще не было места в этом мире.

Я проснулся и долго сидел на кровати, свесив руки ниже колен. Вот ведь прелюбопытное состояние: вчера не выпил ни грамма, а похмелье в наличие. Депрессивный посталкогольный синдром тотальной беспомощности и гнетущего одиночества. Как в рассказе замечательного писателя Владимира Дмитриевича Михайлова под названием «Особая необходимость» — одиночество прекрасно, но оно хорошо лишь на миг. У меня же этот миг что-то очень уж долго длится. Я вдруг сделался настолько никому не нужным, что даже перестал чувствовать связь с семьей. Будто меня позабыли жена и дети. А ведь только для них я и истязаю психику долгие месяцы.

Вдруг в дверь моей каюты раздался стук. Я ему не поверил, но на всякий случай с кровати привстал. Стук повторился, более решительный. Я открыл дверь — на пороге стоял электромеханик Витя:

— Здорово! А я думал ты уже домой уехал! Пошли в Китай сходим?

— А мы разве уже приехали?

Витя хмыкнул и оглядел мою каюту в поисках пустых бутылок. Не обнаружив ни одной, вопросительно уставился на меня:

— Предположение, что ты здесь бухаешь в одиночку, оказалось неверным. С тебя проставка за предстоящий в Японии отъезд.

Я только рукой махнул:

— В прошлый раз уже уезжал.

— Да брось ты кручиниться! Вот я однажды попал, так попал! Пошли в Китай, там расскажу!

— Слушай, Витя, а ты меня видишь в реальности? Или это мне мерещится?

— Короче, жду тебя через пятнадцать минут у трапа! — сказал электромеханик и ушел.

Переодеваясь в город, обнаружил у себя на спине сплющенного и полусухого кальмара.

— Теперь понятно, почему мне было так хреново! Это все ты виноват, романтик, твою мать! — сказал я кальмару и выбросил его в мусорное ведро. Горячий душ неожиданно благотворно подействовал не только на тело, но и на душу.

Китай для нас ограничился ближайшим магазинчиком со знакомой продавщицей. Она не подала виду, что знает о моей эпопее с подстрижкой, обрадовалась, как старым знакомым. Выставила ближе к углу малюсенький столик, на который только-только влезли две бутылки пива и соленая рыба в зелени и соли.

Витя от пива отказался:

— Ну а чего мелочиться? Мне, желательно, покрепче!

Я ему сказал, чтоб он только местной водки не брал, какой бы «Смирновской» она не называлась.

— Девушка, подайте мне тогда вон тот сосуд, с ящерицей внутри. Надеюсь, если я глотну из него, не повторю судьбу этого гада?

Витя хлопнул стопку, закусил рыбкой и потребовал себе пельменей. Я потягивал пиво «Голубой ковбой». Из китайских сортов оно оказалось наиболее приемлемым на мой вкус. Только почему «ковбой»? Да еще и голубого цвета? Таков, наверно, непостижимый китайский юмор.

Витя поведал мне историю, очень напоминающую по сюжету фильм Спилберга «Терминал». Роль Тома Хэнкса довелось играть ему. В паузах он все ближе подбирался к ящерке, потом, когда девушка — продавщица включила вполне европейскую музыку местного пошиба, приглашал на танец то саму продавщицу, то ее маму. Он садил визжащих и весьма польщенных дам себе на плечо и колыхался под ритм «Море волнуется раз».

Суть его приключения сводилась к тому, что полетел он на пароход в Бангкок. Вылез в аэропорту, но встречающего агента не обнаружил, как бы ни всматривался в толпу. Никто не объявился ни через час, ни через два, ни даже через два с половиной часа.

Пошел в службу иммиграции. Очень важный чиновник внимательно выслушал все объяснения Вити, покивал головой, потом на пальцах объяснил, что по-английски не понимает. Что же — бывает!

Витя вытащил специально заготовленную бумагу, так называемое «Гарантийное письмо», где был четко обозначен телефон агентства, отвечающего за встречу и высылку человека на нужное судно. Чиновник нехотя принял бумагу, мановением руки отправил Витю дожидаться известий на скамейку перед офисом.

По телевизору в это время показывали озабоченных узкоглазых солдат за броневиками. Гражданское население бессмысленно бегало взад-вперед, некоторые успевали на ходу эмоционально заламывать руки. Панорамная съемка открыла вид на каменные джунгли, с окраин которых кое-где подымался клубами дым. Бесстрастный дядя в галстуке вещал что-то, непрерывно улыбающаяся девушка еле успевала сурдопереводично махать за его словами руками. Витя подумал, что футбольные болельщики устроили погромы. Но, вроде бы, большой футбол не был достоянием Таиланда. «Тогда это резвятся фанаты кумитэ», — подумал он и от этой мысли заснул.

Долго ли, коротко ли он сидел с закрытыми глазами, но проснулся оттого, что кто-то вежливо трогает ногой его голень. Нога была обута в армейский ботинок и принадлежала нервному человеку в форме. Рядом с ним стоял еще один. Они держали автоматы на боевом взводе и хором говорили слово «паспорт».

По выражению глаз, сверлящих его взглядом, он догадался, что это менты. Не наши, а местные. Пока он вытаскивал паспорт, те просто чудом сдерживались, чтобы не открыть огонь. «Ничего личного, парень, просто работа», — как любят иногда поговаривать омоновцы.

Просмотрев все картинки в документе, они дулом указали направление, куда следует идти. «Ну, слава богу», — подумалось Вите, — «объявился-таки агент». Но предположение оказалось в корне неверным.

Его завели в местное отделение защиты правопорядка. Бегло обыскали, отобрали багаж и запихали его в стенной шкаф, закрыли шкаф на ключ, поместили пломбу, а ключ повесили на гвоздик. Вернули паспорт и отправили в холл. Все это было проделано молча, если не считать причитаний на английском языке электромеханика и непрерывного бормотанья слуг закона на местном диалекте.

Судя по времени, вечер обстоятельно перерос в ночь. Желудок просил топлива, мочевой пузырь требовал обратного. Хорошо, в кармане завалялись полсотни долларов. Все офисы торопливо закрывались, поэтому Витя сделал вывод, что придется ему здесь коротать время до утра. Не решаясь далеко удаляться от каморки с его вещами, он перекусил в ближайшем ресторанчике, где пришлось расстаться с двадцатью баксами за подобие супа с клецками и крупно порубленными салатами из безвкусных овощей. Хорошо, хоть туалет был бесплатным. Спать пришлось в неудобном пластмассовом кресле.

Утром все-таки удалось выудить служащего аэропорта, согласившегося перевести на нормальный язык все его вопросы властям. Оказалось, что агентство, которое должно было заниматься им, никакой информацией не только о нем самом, но и о пароходе не имеет. Поэтому приезжать и разбираться никто не собирается. В стране беспорядки, точнее — попытка государственного переворота. Официальные власти согласятся разбираться с гражданином России только после стабилизации обстановки. Так что придется ждать.

«Интересно девки пляшут», — подумал Витя и недобрым словом помянул старину Спилберга. Тридцать долларов хватит ненадолго. В куртке, конечно, имеются еще две сотни баксов, но куртка в сумке, сумка в шкафу, а шкаф под защитой негостеприимных ментов. Таскать тележки по аэропорту, сшибая мелочовку на пирожки, конечно занимательно и свежо. Вот только тележек что-то не видать.

Грядут выходные, стало быть, его спасать до понедельника никто не будет. Тут Витя вспомнил, что в его гарантийном письме есть телефонный номер компании на аварийный случай. Это был единственный выход из Таиланда. Теперь необходимо приобрести телефонную карточку. Звонить со своего мобильника он не решился, потому что стоимость звонка могла равняться цене билета в космос. Да и денег на счету не так уж и много. Хватит, в крайнем случае, пару раз вежливо кашлянуть в трубку.

Карманный бюджет полегчал еще на десятку, зато удалось связаться с неведомым голландским боссом, который очень долго въезжал в его тему, но клятвенно заверил, что проблема решится быстро, как только они свяжутся со своим бангкокским партнером. Радовало, что теперь он будет спасен, но угнетало, что придется неведомо сколько ждать.

До субботы удалось дожить вполне нормально: вода из-под крана в туалете и пирожки из Мак — Дональдса вполне способны убить аппетит. Но после полудня надежда оставалась только на питательные свойства водопроводной воды — ее можно было пить бесплатно.

Болтаясь по залам, Витя натолкнулся на группу русскоязычных туристов, сдающих вещи на самолет на Родину. К этому времени он уже обзавелся пугающего вида щетиной, желтыми подмышками и запахом утомленного потом тела. Одежда самым волшебным образом замялась, хотя спал он, в основном, в положении сидя.

— Соотечественники! Выручайте! Оставьте поесть что-нибудь, что в самолете не пригодится! — сказал Витя в группу загорелых и отдохнувших, вопреки местному путчу, сограждан. Те покосились на него, но проявлять сострадание не торопились. Они, пряча глаза и прижимая сумки, спешили пройти мимо такой колоритной фигуры.

Лишь только один в меру пьяный мужчина сунул ему в руку початую бутылку виски — все равно в самолет с ней не пустили бы. Этого доброго самаритянина сразу же гневно одернула суровая девушка:

— Во дают наши бомжи! Уже и до Таиланда добрались!

— И вам всего самого хорошего! — сказал Витя и понуро пошел к закрытой каморке со своими вещами. Виски было всего глотка на два — три, чуть больше пол-литра. Но пить он не торопился — лучше перед ночью.

Он еще несколько раз выходил на промысел. Подобрал в магазине целлофановый пакет под деланно равнодушные взгляды продавщиц, поместил туда свой бутылек и пошел добывать еду.

Целая группировка пузатых людей с характерным выговором буквы «г» отнеслась к его появлению с должным вниманием. Сразу же несколько дам затрубили в свои иерихонские трубы, требуя милицию, или, на худой конец, конную полицию. Их трубный зов был достаточно громким, с каждым аккордом они все больше себя воодушевляли и брали все более высокие октавы. Через несколько минут можно было ожидать переход на ультразвук (к огромной радости отсутствующих здесь собак, если бы они все-таки присутствовали). Но ни полиции с худыми концами на конях, ни даже на боевых ишаках, ни ментов не появилось.

— Бандеры, что ли? — спросил Витя.

Вся делегация вздрогнула и насупилась.

— Да ладно, ладно! — сказал Витя и прошел через воинственную толпу, как нагретый нож сквозь подтаявшее масло. Хохлы с неодобрительными лицами расступались.

— Привет Тимошенко! — пожелал он бывшим соотечественникам на прощанье и пошел прочь.

Отчаиваться не стоило, желудок просил питательного вещества. Следующие туристы оказались из Сибири. Они отнеслись к теряющему нормальное человеческое лицо согражданину с сочувствием и пониманием.

— А ты чего здесь болтаешься? — спросили две девушки слегка под хмельком. — Обращайся в консульство — они должны помочь!

— Да вот консульство здесь как раз ни при чем. Я же не турист, а моряк. Работаю в «Марлоу», да вот забыли они меня. Говорят, должен был лететь на самом деле в Гонконг, а по ошибке отправили сюда. Похожи города: Бангкок и Гонконг, не правда ли?

— Вроде, не очень, — отрицательно закивали головами девушки.

— Вот и я так думаю, — вздохнул Витя. — Но делать нечего. Надо до понедельника или вторника продержаться — а там уже вырисуется какой-нибудь выход.

— Бедненький, — пожалели девушки. — А что ты от нас хочешь?

— От вас бы я хотел, конечно, многого — вон, вы какие красавицы! — девушки засмеялись. — Но сейчас мне бы хотелось, чтобы вы не позволили мне околеть здесь с голоду.

— Тебе что — денег надо? — спросили землячки и переглянулись.

— Оно, конечно, не помешало бы. Но я бы не отказался от любого продовольственного подарка. Может у вас пирожок какой или булочка завалялись? Оставьте мне ваши телефоны, через четыре — пять месяцев я вам перезвоню, отблагодарю. Уж точно!

— А почему через столько месяцев?

— Да вот контракт у меня такой. Вернусь домой, в Нижний Новгород, сразу вам благодарственное письмо отправлю!

Девушки чуть расслабились и стали заглядывать к себе в сумочки.

— Да ладно, тебе, с продуктовыми наборами! Вот — держи! Сходишь куда-нибудь, перекусишь.

Они выделили двадцать шесть долларов, все, что наскребли в своих косметичках. Что ж, неплохо. На пару дней хватит. Пока Витя запихивал богатство в карман, одна из девушек отошла к унылому папику, который обмахивался стограммовой бутылочкой с минеральной водой, явно из отеля. Папик продолжая воображать, что у него в одной руке веер, запустил другую в карман, выудил оттуда что-то и, не глядя, подал девушке. Та вернулась и протянула Вите еще одну банкноту в двадцать долларов.

— Питайся, морячок!

Тут для группы прозвучала команда «на вылет» и все потянулись к стойкам регистрации.

— Спасибо, девчонки! — сказал им вслед Витя. — Погодите! А телефоны?

— Нам они тоже пока понадобятся! — засмеялись так и оставшиеся незнакомыми девушки. — Да и далековато от твоего Новгорода до нашего Нижнего Тагила!

— Нижнего Новгорода! — поправил Витя.

— Вот именно! — сказали они ему в ответ, помахали ручками на прощанье и улетели в свой далекий город.

Субботнюю ночь Витя встретил в благодушном настроении: кроме впечатляющего сухого пайка он позволил себе большую тарелку самого дешевого мясного супа, за пять долларов получил разрешение у дежурного полотера воспользоваться душем, где еще и постирал свою майку, впитавшую в себя все запахи Таиланда. Сушил ее уже своим телом, подогреваемом виски. Из картонок сделал себе в уголке лежбище и с комфортом проспал до следующего дня.

Под вечер в воскресенье, как ни странно, по громкой трансляции объявили его исковерканную фамилию. Оказалось, что приехал человек из того самого агентства, что бросило его на произвол судьбу. С крайне недовольной физиономией он выдал Вите ПТА с упоминанием завтрашнего рейса на Франкфурт и, не прощаясь, исчез.

Вот такое вот приключение случилось в этой судоходной компании. Так что то, что сейчас происходит со мной — вполне закономерно. Ну, а если приезд — отъезд без нервотрепки, то это уже исключение из правил.

— Буржуи, суки, людей не замечают. А особенно из Советского Союза, — подвел итог электромеханик, допивая последнюю стопку своего горячительного, заедая ее ящерицей, выуженной из бутылки за хвост. Та традиционно отбросить конечность не смогла, потому что была очень пьяной, наверно.

* * *

Как ни странно после визита на берег в компании с хорошим человеком, мне полегчало. Я спокойно доехал на пароходе до Йокохамы, откуда меня, нисколько не смущаясь выходных, забрал агент на машине и повез в гостиницу. Правда, на выезде из порта пришлось тормознуться минут на двадцать, но причина была более, чем уважительная.

На площади весь японский народ готовился встречать бегуний традиционного токийского марафона. Все прилегающие дороги закрыли на момент финиша, поэтому мы с агентом вышли из машины поболеть. Почему марафон считается токийским — пес его знает, может, выбегают они оттуда. Все сорок два километра и сто девяносто пять метров разбили для зрелищности на четыре этапа. Я вышел к трассе, когда к финишу приближалась победительница. Она бежала в одиночестве, помахивая российским флагом. Рядом со мной оказались два дядьки в спортивных костюмах, которые, не смущаясь, восхищенно матерились, иногда вставляя для разнообразия фамилию «Иванова».

— Молодец, Иванова! — надрывались они.

— Олимпиада, мочи козлов! — поддержал их я.

Мужики осеклись, подозрительно посмотрели на меня и ушли в толпу.

Я же, с развевающейся на ветру бородой, помчался к финишу, где уже визжали и радовались наши спортсменки. Прибежал вместе с то ли американками, то ли итальянками, вторыми призерами. Но поздравлять наших девчонок они не торопились — устали очень. Да тут еще японцы их на радостях затоптали, потому что третьими стали спортсменки — лилипутки из страны восходящего солнца. Народ ликовал и безумствовал. Серебряные медалистки пытались отвоевать себе пространство для интервью и приветов родным, но тщетно. Японцы пихали, щипали и дико смеялись им в лицо.

Я добрался до наших и по очереди пожал всем руки. Даже тем дядькам — матерщинникам.

— А ты откуда? — спросила меня Иванова.

— Из Саппоро, — ответил я и хотел добавить, что с самой Олимпиады 68 добираюсь домой, но не успел.

— Прыгун, что ли? — поинтересовался один из мужиков.

Я опять не успел с ответом.

— Давайте, парни, не подкачайте! Поддержите наш золотой привет Японии, японским городовым и япономатям!

Теперь все стали жать руки мне и хлопать по плечу. Я смущенно затаился, пошел к машине и через пять минут оказался на таможне. Этот государственный институт действительно был закрыт на выходные, но ради меня вышли два чиновника дежурной смены, обыскали мои чемоданы, вывернули мои карманы и с криками: «Марафон — Россия — голд!» поставили мне штампы на разрешении пребывать неделю в Японии.

— А где ваши мужчины в гольфиках? — спросил я у агента.

Но тот был не в курсе моего прошлого дембеля, пожал плечами и отвез в гостиницу на краю города. Вокруг цвела сакура, в кармане у меня лежали ваучеры на бесплатное питание, выданные агентом, до самолета оставалось чуть менее двух суток. Я добрался до своего номера, вскипятил себе чай, к сожалению, зеленый, набрал полную ванну горячей воды и с удовольствием погрузился в расслабляющее тепло. Пароход «Линге» постепенно превращался в исторический факт.

Я успокоился и расслабился настолько, что заснул прямо в воде. Спал бы, наверно, долго, но некоторый дискомфорт заставил меня пробудиться. Вода почему-то не остыла, так что чувство холода меня абсолютно не донимало. Мне, оказывается, требовалось другое. А вот и фаянсовый друг гостеприимно раскрывал свой зев поблизости.

Японцы неспроста гордятся своими унитазами: у него много кнопок, а, значит, много функций. Чтобы не теряться в них, здесь были пояснительные таблички на японском языке. А для особо тупых — наглядные рисунки.

Мне пришлось два раза нажимать на клавиши с обозначением «+». Первый плюсик, загнанный на максимум ожидаемый подогрев стульчика не включил. Зато второй оказался более сговорчив: приятно, знаете ли, посидеть в комфорте и тепле.

Ничтоже сумняшесь, я, все еще расслабленный, нажал на кнопку смыва. Из всего многообразия символов, я по простоте душевной выбрал единственный с рисунком задницы, какую ее рисуют на заборах. Мое недолгое ожидание было вознаграждено меткой струей излишне для таких мест горячей воды. В мгновение ока я сыграл сцену из фильма «Офицеры», когда в поезде рождается маленький Ваня, и, чтоб порадовать Варавву на крыше вагона, бьют в потолок штыком. Попадают в зад неизвестному солдату. Бедняга стремительно вскакивает, держась за уязвленное место. Точно так же повел себя и я. Хорошо, что с ванны воду не успел слить — только так удалось погасить неприятный зуд.

Потом, приглядевшись к нарисованной заднице, я обнаружил еле заметный символ фонтанчика, какой дети пририсовывают китам. И этот фонтанчик я, вопреки предупреждениям излишне прогрел, первый раз пытаясь включить подогрев сиденья. Ай, да японцы, ай да «сукин сын»!

Ужин в японской гостинице ничем не отличался от принятия пищи в отеле любого другого уголка света. Меня с моим ваучером оттеснили в сторону от уважаемой публики, намеревающейся расплачиваться наличными.

Распорядитель отвел меня к столам в уголке, с которых мне нужно было кормиться. Отобрал ваучер, махнул рукой на блюда, дожидающиеся мне подобных халявщиков. И как-то жест у него затянулся, потому что мне показалось, что своей рукой он легкомысленно очертил еще один маленький столик, к которому никто, почему-то не решался подойти.

Набрал я себе еды на поднос, взял тарелочку и со спорной территории. Конечно, там была сопроводительная надпись на японском языке, но — увы, я пока не успел его освоить.

Моему примеру последовал и еще один, отдыхающий по местной профсоюзной путевке, то есть за счет заведения. Вот он был в восторге. Мы присели поближе к уборщику посуды, японец ел и блаженно закатывал глаза. Да было неплохо. Особенно то блюдо, которое я взял из-под японской вывески. По вкусу оно напоминало трюфеля, если бы, конечно, я их когда-нибудь пробовал. Но на мой дегустаторский взгляд больше подходило сравнение с миксом белых грибов и грецких орехов, или груздей с лещиной. Вкусно, если бы не проклятый привкус кальмаров.

— Что это? — обратился я к своему соседу.

— Ты что, не знаешь? Это морские гребешки. Бешеных бабок стоят, — ответил он.

Мы еще немного пожевали, потом недоуменно воззрились друг на друга. Фокус заключался в том, что я его-то спросил по-русски. Ответил мне он также не на японском.

В это время у спорного столика материализовался давешний распорядитель нашего банкета. Он стал как-то подозрительно рассматривать оставшиеся три блюда с гребешками. Наверно, пересчитывал тарелки. Потом начал обводить строгим взглядом обеденный зал.

— Шухер, — сказал я. — Метрдотель вычисляет, кто слил трепангов.

Мой сосед накрыл пустую тарелку из-под деликатесов другой, с нетронутым салатом. Я без суеты, но целенаправленно повторил его маневр.

— Ну, чувак попал на бабло, — ухмыльнулся мой подельник.

— За свои поступки надо отвечать, — вздохнул я. — Снобы — это козлы. Мочи козлов!

— Мочи! — согласился сосед и поднял бокал с соком, как в тосте. — Нардижан. Из Узбекистана.

Я тоже представился и поднял свой сок. Выставлять за знакомство бутылку виски, припасенную для дома, было жалко.

— Где у нас ближайший винный магазин? — спросил я.

— Не надо. У меня полный комплект. Завтра воскресенье, так что сегодня можно слегка бухнуть. Мне представительство выделило обширный боезапас, хватит на опохмелку. Ты, кстати, что завтра планируешь делать?

— Хотел в Саппоро съездить. Там прыгуны с трамплинов соревнуются.

— О, и я с тобой. Видел марафон сегодня?

— Спрашиваешь! Я же на финиш вместе с нашими прибежал!

— С нашими! — согласился он и махнул рукой. — Эх, какую страну просрали!

Нардижан оказался сотрудником туристической фирмы, между делом способствующей некоторым узбекам устраиваться на работу в японских торговых центрах. Отдают предпочтение людям с высшим образованием и владеющим русским языком. Сам-то он в свое время, совпадающее с моим, закончил ленинградский институт текстильной и легкой промышленности. Прошел школу Советской армии, послужил в бандитах, сначала питерских, а потом своих, узбекских, прибился к фирме, вот теперь и работает.

Выпили мы с ним вполне умеренно — раздавили на двоих бутылку «Зубровки» с травкой внутри. Повспоминали былое могущество питерских студентов, посмеялись над случаями, в былое время называемыми у нас «ливтовским свинством» а у них «литэлпэвскими заморочками». В дружбе друг другу не клялись, телефонами не менялись, просто разговаривали. Так бывает, что можно легко и непринужденно предаться воспоминаниям при общении с совсем незнакомым человеком, прошедшим схожую жизненную школу. Такие встречи позволяют душе верить в природную человеческую доброту, пусть и крайне редко встречаемую.

Утро встретило меня вопросом: «Где я?» Настолько свыкся с суровым судовым бытием, что лишенное роскоши убранство моего номера показалось мне продолжением сна. Лишь под горяченными мелкодисперсными струями душа, бессмысленно уперев взгляд в лукаво подмигивающий зев унитаза, вспомнил, что завтра я улетаю домой. Сердце радостно заколотилось в груди, и я сплюнул через плечо, чтоб не сглазить.

Завтрак в гостинице только-только начинался, но следовало торопиться, чтоб успеть вовремя на соревнования.

— Але, Жан! — сказал я в трубку телефона.

— О, здорово! Что — уже пора? — откликнулся этажом выше мой давешний собутыльник. Отрадно, что он не забыл о планах на сегодня.

— Предлагаю на завтрак выходить в боевой походной раскраске, чтоб сразу можно было выдвигаться.

— Идея верная. Ты, кстати, не против, если я возьму с собой что-нибудь из своего арсенала?

— А разве мы вчера не допили его?

— Обижаешь, начальник! Мы же не алкоголики, чтобы зараз выжрать весь стратегический запас рейха.

— Да, нет, наверно. Любой из трех ответов выбирай, — согласился я и добавил. — Впрочем, в бытность студентами мы бы не только весь твой арсенал уничтожили, но еще бы и в поисках добавки по Японии бегали.

— Да, есть, знаете ли, некоторые плюсы зрелого возраста, — посмеялся Нардижан и положил трубку.

На завтраке за нами ухаживал специально выделенный человек, который сначала предложил доступные блюда, потом их принес и лишь только во время кофе предложил расстаться с утренним ваучером.

Портье проявил чудеса сообразительности, через пять минут объяснений уяснив, что нам нужно добраться до Саппоро, чтобы посмотреть соревнования на трамплинах Саппоро. Он даже нарисовал схему, как добраться до метро, сколько платить и где выходить. Так же он почему-то изобразил, куда нужно повернуть после выхода из подземки (которая на самом деле, в основном, наземка) и сколько надо пройти пешком.

Добрались мы быстро. Конечной точкой нашего маршрута оказалось заведение, на вывеске которого горделиво красовалась надпись «Саппоро». Это был спортивный бар, где во всю стену висел гигантский жидкокристаллический экран, где не надо было разуваться и где подавали за двести пятьдесят йен (чуть более двух долларов) бокал пива. Бармен, беззлобно посмеявшись, ответил нам, что до самих трамплинов нужно было бы добираться на самолете или пароме — Саппоро географически находится на другом острове.

Впрочем, мы не пожалели, что приехали сюда. Смотреть было интересно, пиво было неплохим, болели японцы, в изобилии заполнившие весь бар, неистово. Они радовались и сумасшедшему русскому прыгуну Васильеву, установившему рискованный рекорд трамплина, и победителям — финнам, которые почему-то показывали в камеру языки, и третьим призерам — самим японцам. С этого момента пиво нам приносили нахаляву.

В целом, воскресный день пролетел мигом, скучать не приходилось. Мы простились с Нардижаном, крепко пожав друг другу руки и пожелав успехов во всем, поздно вечером. Пиво бурлило, «Зубровка» насыщала собой кровь. Рано утром у меня был самолет в Европу.

* * *

Рано утром в холле гостиницы мы встретились с хмурым и невыспавшимся агентом, доселе мной никогда не встречавшимся. Я, несмотря на отсутствие завтрака, пребывал в приподнятом состоянии духа.

Японец молча отвез меня в аэропорт, сунул в руки для заполнения миграционную карточку, дал свою визитку «на всякий случай» и хотел, было, смыться.

— А на какой всякий случай? — полюбопытствовал я.

Агент поджал губы, как пойманный со шпорой студент, и нехотя ответил:

— Ну, вообще-то, мест на этот рейс во Франкфурт нет, но все должно быть в порядке. Не волнуйтесь. Билет-то у вас в наличие.

— Это где же мой билет? — повертел я кистями рук.

— Ах, да, совсем забыл, — без тени раскаяния проговорил мой провожатый. — Можете получить на стойке по паспорту.

Я тотчас же пошел в указанном направлении, постоянно подозрительно оглядываясь на агента, который не решался сдвинуться с места, словно пригвожденный моими взглядами.

Билет мне действительно выдали, даже показали стойки регистрации. Ответственный за мой отлет японец вопросительно смотрел на меня издалека.

— Ладно, свободен, — вялым жестом руки, подсмотренным у Михалкова в «Статском советнике», я отпустил тревожного агента. Тот испарился, как сон, как утренний туман.

Улыбчивая девушка, проверив все мои документы и сопоставив их с тайнописью на билете, поинтересовалась:

— Где вы желаете сидеть: у иллюминатора, или ближе к проходу?

Я невольно хмыкнул: что за пургу мне несли насчет отсутствия мест?

— У окна, если вас это не затруднит.

— Хорошо, пройдите, пожалуйста, и получите посадочный талон.

Мой багаж, не отягощенный излишними килограммами, уплыл на погрузку. Мне тоже разрешили продвигаться на посадку. Вокруг меня, сколько хватало взгляда, торчали типично японские макушки, поблескивали типично японские очки, болтались на шеях типично японские камеры. Сколько же вас тут, ребята, собралось! Я чувствовал себя пионервожатым с подопечными перед заходом в кинотеатр.

На входе в салон лайнера стоял типичный самурай с закатанными рукавами, постриженный и раскрашенный по последней японской моде. Пока я читал его наименование, прикрепленное к карману рубашки, он встрепенулся, как волнистый попугайчик перед поилкой, и подошел ко мне.

Первые слова его я разобрать не сумел, но, когда он попросил показать ему мой посадочный талон, догадался, что так своеобразно он назвал мою фамилию. И когда же он успел ее выучить?

— Извините за беспокойство, попрошу вас следовать за мной, — добавил самурай.

Я, было, похолодел, что меня высаживают, но тот двинулся вглубь салона, предлагая идти за ним. Впрочем, окрест себя европейцев я не наблюдал, поэтому расслабился, предположив, что это просто дань уважения к большим белым братьям.

Сокота, такие позывные он носил, провел меня в самый хвост самолета.

— Вы извините нас, но мы вынуждены вас попросить на некоторое время воспользоваться отдельным креслом, потому что, к сожалению, все места заняты.

Интересно, подумалось мне, почему на некоторое время? Разве по пути кто-нибудь сойдет? Мне сразу же представилось, как посредине полета Сокота, поплевав на ладони, хватает за руку-ногу беззащитного японского старикашечку и вышвыривает его за борт, а потом с любезной улыбкой приглашает меня занять освободившееся место. Впрочем, я готов был лететь домой стоя, лишь бы не ссадили с самолета.

Кресло, уготованное мне, стояло наособицу от всех остальных. Оно было откидным. Вдобавок, под ним хранилась аптечка первой медицинской помощи. Интересно, с какой целью перед посадкой меня пытали, где мне удобнее всего проводить полетные часы? Ну и ладно, хоть соседи меня никак притеснять не будут.

Пока я располагался, стараясь устроиться поудобнее, рядом со мной вновь материализовался самурай, протягивая мне летную пайку виски:

— Это вам за временные неудобства.

— Вот уж спасибо! Теперь можно лететь с комфортом! — одобрил я действия бортпроводника.

Так мы и полетели: над Хабаровском, потом над тайгой, потом над родным Петрозаводском, потом над Хельсинки и Балтийским морем. Летели долго. И постоянно какой-нибудь японец или японка чувствовали себя нехорошо. Сокота невозмутимо подходил ко мне, наливая в стакан виски на «два пальца», добавлял кубики льда и, дождавшись, когда я подымусь с места, вытаскивал из аптечки какие-то таблетки.

— У вас тут один и тот же человек болеет? — спросил однажды я, наблюдая в иллюминатор за извилинами замерзшей реки под нами.

— Да нет, разные люди, — не прекращая своего занятия, ответил бортпроводник.

Я пригубил из своего бокала:

— А что же вы им одни и те же таблетки носите?

— А что мне, прикажете, врача искать? — пожал плечами Сокота. — Еще плеснуть?

— Не откажусь, — кивнул я. — Таблетки-то — витамины?

— А вы — врач?

— Да нет, не он.

Сокота собрался уходить к очередному пациенту:

— Сейчас я вернусь, принесу добавки, — он сделал шаг в салон. — Только витамины народу раздам.

Мимо моего креслица постоянно двигались люди: в туалет и обратно. Они все были так похожи друг на друга, что казалось — это развлекается один и тот же человек, решивший размять ноги.

Невдалеке от моего места сидел маленький сухонький старичок. Он читал какую-то хитрую книгу в мягкой кожаной обложке. По-моему, листал он ее с конца к началу. Лицо выражало предельную сосредоточенность. Внезапно он отставил свой талмуд, приподнялся на кресле на руках и завязал ноги в узел. Потом вновь развязал их и принялся дальше, как ни в чем не бывало, читать или глядеть в книгу и видеть, сами понимаете что.

— Банзай, — прошептал я.

На мой шепот обернулось половина салона. Старичок тоже посмотрел на меня, лукаво улыбнулся и одними губами произнес: «Воистину, банзай!» Я решил больше не пить и воздержаться от подношений невозмутимого Сокоты — ведь мне еще как-то с Франкфурта на Питер лететь!

При выходе с самолета в аэропорт я доверительно шепнул секьюрити, вознамерившемуся проверить у меня документы:

— Я вам тут целый самолет японцев привез.

Тот посмотрел за меня и увидел море узкоглазых улыбающихся лиц, надвигающееся на него, коротко хохотнул и разрешил мне двигаться дальше. Как же он не потерял в мундире свое чувство юмора?

Перед посадкой немцы долго меня пытали обыском и проверкой сумок. Делали они это небрежно, но тщательно. Хорошо, хоть не строили страшных рож, как любят этим заниматься американцы, в каждом пассажире предполагая потенциального террориста.

В Питерском рейсе мой слух уже ласкали лихо закрученные русские фразы. Каждый российский гражданин, возвращающийся на Родину, делал очень значительное лицо, говорил тоже, как рублем одаривал, с большим самоуважением. Можно было подумать, что со мной в эконом-классе летят представители госаппарата. Я, прислушиваясь к обрывкам разговоров, застегнулся ремнем и закрыл глаза. Когда открыл их снова, то народ вокруг меня уже суетился на выход — мы были в Питере.

 

3

Время — понятие относительное. Дома оно мчится, как курьерский экспресс. На работе — как почтовый поезд, кланяющийся каждому столбу. И столбы эти повторяются, как вехи, обозначающие, что жизнь становится все короче и короче. Почему-то надвигающуюся старость начинаешь ощущать только посреди океана, где проходящие дни похожи друг на друга, как в «дне сурка». Различие лишь в том, какой сегодня приключился облом: большой или очень большой?

Я кручинился над безвозвратно уходящим временем на очередном судне. Пароход, следуя логике фрахтователей, именовался амбициозно: «Рейкьявик — Фосс». Очередное испытание характера. С повышенным уровнем сложности: ведь теперь я выступаю в роли старшего механика. Сказали бы мне об этом десять лет назад — посмеялся бы. Теперь не до смеха.

* * *

Пять месяцев посреди семьи — это праздник, который наступает зачастую лишь раз в год. Каждый день — стремителен и неповторим, радость от нормальной человеческой жизни, оттого, что земля под ногами не качается, оттого, что можно питаться, чем душа пожелает и когда пожелает, оттого, что легко удается сладко проспать всю ночь (несмотря на кошмары) и проснуться не по аларму, телефонному звонку или будильнику — это, конечно, круто. И даже люди, с кем приходится сталкиваться, и кто ни коим образом не излучают доброту и сострадание — не способны надолго испортить настроение. Стоит только подумать, что на зыбкой палубе корабля еще хреновей. Да, к тому же люди эти в основном носят погоны, или состоят на службе, прячась за государственной спиной. Но, они же не друзья! Друзья — это те, с кем душа готова вместе радоваться и сострадать. И они есть, друзья!

В этот раз мой отъезд на работу как-то не вызвал у меня больших душевных переживаний и тоскливой обреченности. Депрессии хватало, конечно, с избытком, и хоть тайная мысль о временной смене обстановки ожесточенно отгонялась мною, но летала где-то поблизости, на расстоянии двух полетов томагавка. Всю дорогу я уговаривал себя в целесообразности отъезда: деньги беспричинно тают, по мордам от гуманистов в ментовской форме я схлопотал, а еще больший удар получил по своей гордости, с налоговой инспекцией сцепился в яростной схватке за платежи по чужим машинам, почему-то приходившим на мое имя. Отпуск прошел насыщенным впечатлениями. Пусть народ немного отдохнет от меня. Я, привыкший к спокойному уединению в кругу семьи, был измотан излишним вниманием к своей скромной персоне.

Однажды, увлеченно работая по переделке крыши на даче, перед домом остановилась машина, имеющая характерный окрас.

Все мое внимание в этот момент было занято единственной мыслью: не упасть. Конечно, задумав перестелить крышу, я не в последнюю очередь думал об эстетике. Мысли были самые утонченные, которые постепенно оттеснялись страхом высоты и инстинктом самосохранения. Я ложил конек в одиночку, проявляя чудеса эквилибристики, поэтому отвлекаться на что-то другое просто не мог. Крыша норовила разорвать меня пополам, земля манила свободным полетом и жесткой посадкой на выстриженном газоне. Я истекал потом и про себя ругался на птиц, каждую мою отлучку с крыши отмечавших своими знаками по всему моему пути передвижения, к сожалению, не водяными.

Добрые люди — дорожники выкопали перед домом канаву, о которой я грезил все время, но пока не решался взяться за лопату. Мечта сбылась, причем, бесплатно, но во двор теперь было не въехать.

Усатый милиционер вылез из машины и встал передо рвом. Сомнений не было: вместе с собакой он приехал по мою душу. Сам он вылез, собака — нет. Я цеплялся когтями за выступы на крыше и при этом забивал конек, обернутый оцинковкой. Милиционер, топорща усы, гавкал на меня с дороги, не решаясь преодолеть в прыжке глубокое препятствие. Собака сосредоточенно смотрела перед собой и ухом не вела.

Милиционеру, наконец, надоело попусту сотрясать воздух и, он, как следует, разбежался. «Собака у бездны на грани в молчанье следила за ним, пока он не скрылся в тумане, по-прежнему, непобедим». Видимо, в свое не столь уж далекое юношеское время, этот служитель закона детально изучил технику Боба Бимона, поэтому он легко перепрыгнул канаву, приземлился на ноги и, как сноубордист, покатил по грязи, выкопанной дорожниками. Грязь была хорошо смазана частыми дождями, что позволило человеку в форме мчать в свое удовольствие, затормозив в лестницу, приставленную к крыше. На эту лестницу упиралась еще одна, рангом пожиже, которую я передвигал по крыше за собой, как точку опоры для своих ног. В этот момент я, распластавшись на коньке, цеплялся за нее носком левой ноги, примериваясь, как бы с наименьшим уроном для себя забить последний гвоздь в крышу. Лестница с земли тревожно всколыхнулась, приняв в свои объятия милиционера — сноубордиста. Заволновалась и моя шаткая опора. Это волнение не позволило мне забить свой последний гвоздь, зато позволило лихо скатиться по откосу крыши, зацепившись мимоходом штанами за не полностью утопленный гвоздь крепления. Под аккомпанемент треска рвущейся материи я полетел, как сбитый «штурмовик». Газон встретил меня словно родного, даже не прогнулся, подлец. Приземлился я, как кошка, на четыре точки, причем в одной точке по-прежнему сжимал молоток. Стукнув по голове, прилетел запозднившийся недобитый гвоздь. Слегка оглушенный мягкой посадкой, я то ли крякнул, то ли мяукнул, то ли гавкнул. Собака в машине презрительно сплюнула сквозь зубы, открыла пасть и, вывалив грязно-розовый язык, часто задышала. Она, наверно, смеялась. Милиционер, все еще поддерживающий лестницу, представился, лихо козырнув.

— Жалоба на вас поступила, господин хороший, заявочка.

Я поднялся на ноги, сзади, как хвостик, висел лоскут от штанов.

— От кого, интересно знать, жалоба?

— Извините, конечно, за такое беспокойство, — продолжил милиционер и показал рукой куда-то ввысь. — Но мне, как участковому, придется разобраться.

Я бережно положил молоток и попытался бегло ощупать себя на пример понесенного ущерба здоровью. Пока, вроде бы, ничего не болело ужасной болью, голова не кружилась, приступы тошноты не накатывали, в глазах не двоилось и не темнело.

— От кого жалоба? Может, на кого-то другого? Я пока еще не совсем сюда переехал, поэтому соседскими деревенскими знакомствами не обременен.

Милиционер кивнул головой и развел руками:

— Может, оно, конечно, и так. Но, раз уж я приехал, давайте разберемся. Вас местные бомжы и бичи не донимают?

— Да бывает, как и у всех. Воруют, гады, овощи, даже дрова. В дом, слава богу, пока не забрались.

Волны бомжей накатывались на придорожные дома два раза в год: весной и осенью. Когда солнышко начинало пригревать, по два, по три человека они тянулись с города на Ладогу. Копали себе где-нибудь в укромном месте землянку и занимались вольным промыслом: то дачу обнесут, то рыбакам помогут за бутылку алкоголесодержащего ацетона и рыбу сетки чистить, то бутылки по берегу собирают и хлам железный. А осенью бредут обратно, поближе к помойкам.

Идут себе с покорными и равнодушными выражениями на опухших лицах вдоль дороги, а впереди трусят пыльные собаки. Собаки шныряют по кустам, забегают мимоходом во дворы, на окрики жильцов реагируют правильно: изображают страх поджатием хвоста и парой прыжков — от источника угрозы. На самом деле им абсолютно все равно, просто усвоили такие манеры, прибившись к двуногим коллегам по ремеслу.

Вот эти мигранты доставляют много хлопот, не гнушаясь по пути ничем. Воруют, горемычные, будто на земле нет других радостей (быть депутатом или олигархом, например).

В деревнях к этой напасти прибавляется еще целая орда алкоголиков-тунеядцев. Живут они, как правило, в родительских домах, постепенно приходящих в упадок. На ремонт денег нет, да и желания тоже. Пьют спирт с «точек», промышляют воровством и мелкими работами: дрова поколоть, канавы копать, цемент мешать, тяжести носить. На промысел выходят в хмари перед рассветом. Залезают в огород и тырят огурцы, кабачки, картошку и прочее. Один негодяй у меня дрова из рубленых реек спер, в мешок запихнув. Рейки через дыру падали, указывая маршрут, по которому я и дошел благополучно до кривого дома, метрах в трехстах от моего. Или в мешке добрый тимуровец «мальчик-с-пальчик» сидел?

Хозяина дома я встретил лишь через месяц, позвал его на беседу, намереваясь расставить акценты над словами: «Воровать — нехорошо». Нашлись добрые соседи, которые оказались свидетелями, как мой дровяной вор вынес у нас в прошлом году весь урожай огурцов. А у меня жена-то гадала, чего же огурцы не растут?

Пока я ждал на пеньке у скособоченного дома, внутри его была объявлена мобилизация. Ко мне вышел подозреваемый, переодетый по случаю стрелки в спортивный костюм, а с ним могучая спутница, в руке которой терялся топор. Она не стала мелочиться и, взревев белой медведицей, понеслась с топором наперевес на меня. Я стеснительно спрятался за ближайшую березу, а тетеньке в ярости пробежала мимо и даже прыгнула в придорожную канаву, где и застряла самым безобразным образом. Мы проводили ее взглядами, но на помощь никто не кинулся. Я-то — ладно, но вот мой оппонент, наверно, решил, что пока будет вытаскивать свою суженую, забудет весь текст выступления. Поэтому он тоже остался на месте, игнорируя негодование по поводу испачканного костюма его спутницы.

Деревенский вор расставил ноги на ширину плеч, развел пальцы на обеих руках и начал мне рассказывать, как он крут, а еще круче был в зоне.

— В чернобыльской, что ли? — поинтересовался я.

— Да нет, в другой, — слегка опешил он. — А что?

— Короче ситуация вырисовывается следующая. Бить тебе по голове я не буду — не барское это дело. Просто предупреждаю, что если еще раз сунешься в мое имение за дровами или, позднее, за овощами с фруктами, то велю всем своим черным труженикам с плантаций травить тебя собаками.

Женщина, вылезающая из канавы, каким-то образом услышала мой монолог в стиле «Хижины дяди Тома» и заголосила:

— Ничего не докажешь!

Ее сожитель воодушевился поддержкой и очень сурово произнес:

— Да я сам к тебе приеду с чеченами, будешь на счетчике сидеть.

Я уже собрался уходить, но пришлось слегка задержаться.

— Да ты — наглец, батенька. Получается, что это не я, а ты мне угрожаешь. Ладно, пойдем по твоему сценарию. Сколько мешков дров ты у меня выволок? Около двух. Стоимость каждого из них — четыреста рублей. Изволь приготовить через две недели восемьсот. Иначе, — я погрозил пальцем, — пеняй на себя.

И ушел, надеясь, что ко мне во двор больше не сунутся. Мне в спину летели обещания всяческих кар и эхом разлетались по притихшей деревне. Немногочисленные бабуськи выходили к дороге и пытались прислушаться к словам. Слушать им нравилось, потом будет что обсудить на досуге.

А я же вернулся к своим делам, забыв об этом разговоре. Но не забыли мои далекие соседи. Видать, прошли обещанные две недели, вот и приехал милиционер.

Участковый увидел на моем лице озарение, даже заулыбался.

— Ну, пойдемте, разберемся на месте с жалобой.

Разборка прошла быстро. Во дворе кривого дома собралась в парадной одежде большая часть неработающего населения деревни, из числа тех, кто пьют и тех, кто пенсионеры. Меня все критиковали, но без энтузиазма. Я следил, чтобы оторвавшийся кусок штанов прикрывал надлежащим образом мое тело от наготы, поэтому все время терял нить разговора. Участковый потешался. Наконец, через пять минут, он мне предложил ретироваться.

Народ вяло клеймил позором уже не понять кого.

— Ты зачем их чеченами пугал? — спросил он меня, когда мы вернулись к машине.

— Наглая инсинуация! Неграми с плантации — да.

— Черными, быть может?

— Быть может. Что-то в последнее время белые негры редко стали попадаться.

— Они восприняли угрозу буквально на уровне местного сознания: черный — значит, чечен.

— Бывает.

— Насколько я понял, цель свою ты выполнил, — уточнил участковый.

— Будем надеяться, что — да. Удивлюсь, если снова придут жечь мои дрова и трескать мои огурцы.

— Ну, ладно. Тогда бывай здоров! Мне еще собаку в вольер вести. А, может, по пивку?

Я не успел никак ответить, участковый с сожалением махнул рукой:

— Нет, сегодня не получится. В другой раз.

Он пожал мне руку и залез в машину. Собака вздохнула и кивнула мне головой.

— Заезжай, будет время, — сказал я.

Больше пересечься с участковым нам не довелось. Может и правильно. Хотя, вроде бы, создавал он впечатление вполне нормального человека.

Зато пришлось побрыкаться, отбиваясь от непонятных чужих транспортных налогов. А потом еще и краткосрочное лишение свободы трудами совсем незнакомых мне людей. Словом, уезжая на работу, я был пресыщен общением с силовыми структурами государства. Хотелось покоя.

Но ведь не морского же!

* * *

Вылет во Франкфурт прошел настолько стремительно, что в Питере мне не удалось ни встретиться с друзьями, ни купить на работу толстую книгу, ни обременить себя пиратскими копиями фильмов. Позже, добравшись до парохода, я чувствовал себя голым предателем, потому что не сумел обеспечить досуг товарищей, подкинув им новые развлечения. Сам же я сразу упал на хвост второму механику, который, уныло показывая на стопку компакт дисков, сокрушался, что все девяносто три фильма просмотрены им уже единожды, а так хочется чего-то новенького, Балабановского. Но это случилось позже.

А пока я так же в хорошем темпе перелетел в Амстердам, вышел на железнодорожный вокзал, да призадумался: мне нужно было добираться до Роттердама. Конечно, мне выдали краткое описание моего маршрута, но оно было на обратной стороне листка с гарантийными обещаниями компании, что в Европе меня встретят, облобызают, довезут до гостиницы и обеспечат питанием. Таможенный офицер, перед которым мне пришлось встать со всеми бумагами, поудивлялся над шенгенской визой (будто я ее сам себе поставил, а не в консульстве), пересчитал мою наличность и стал допытываться о цели моего визита. Я не позволил себе излишне разглагольствовать, имея печальный опыт на Родине, где моя манера говорить (брызгать слюной, хвататься за грудки и страдать метеоризмом) неизменно вызывала раздражение у правоохранительных органов. В скобках — я пошутил. Но менты по всему миру одинаковы, поэтому лучше помалкивать.

Я предъявил на свет гарантийное письмо, которое чиновник поспешил убрать в свою конторку, и дал мне зеленый свет на доступ вместе с толпами арабов и негров в Европейский союз. Эти толпы почему-то проверяли быстро, может, доверия к ним больше?

Тем не менее, я лишился детального описания своего передвижения, на улице смеркалось несколько часов назад. Хорошо, хоть название гостиницы, куда мне следовало добираться, запало в мозг: «Стелла Марине», почти как «Стелла Артуа».

Билет до Роттердама я приобрел легко, решив не рисковать и ехать на центральный ж/ д вокзал. Добрый кассир не только за мои еврики выдала мне картонный талон, но и указала на электричку, которая готовилась к отъезду. В вагон с пластмассовыми сиденьями кроме меня зашла еще девушка типично голландской внешности и принялась ожесточенно читать местную прессу, наваленную на каждом столике.

Пятнадцать минут я ехал молча, обнимаясь со своим чемоданом, моргая на огни в окне. Потом по трансляции что-то произнесли долго и витиевато. Русских фраз услышать я и не надеялся, но, к удивлению, и английских не уловил. Девушка же отреагировала на принятую информацию и принялась поправлять прическу, добавляя в ней цинизма, застегивать легкомысленную курточку и трамбовать вещи в дорожной кожаной сумке фирмы «Самсонайт». Судя по всему, она собиралась рвать когти. Может, конечно, ей выходить на этом полустанке. Но интуиция говорила мне, что это не так. Доверяясь информации на билете, я должен был добраться до своей конечной точки через двадцать минут.

— Извините за беспокойство! Вы говорите на румынском?

Эта фраза досталась мне в наследство от моего друга Стюарта еще со времен Малайской одиссеи.

— Нет, — удивилась девушка.

Слава богу, мы разговаривали на одном и том же языке, так что про румынский можно забыть.

— Вы не подскажете мне, смогу ли я на этом поезде добраться до центрального вокзала Роттердама?

— Нет, — опять произнесла моя собеседница. Может, она других слов попросту не знает? Но девушка развеяла все мои опасения:

— Этот поезд дальше не пойдет, так что нужно пересаживаться на другой. Об этом только что объявили. Кстати, мне тоже ехать в ту сторону, так что я Вам помогу. Если Вы, конечно («заплатите» — подумал я в тревоге), желаете.

— Очень желаю — иначе заблужусь здесь, а мне еще дальше ехать.

— Матильда, — представилась она мне и протянула руку. — Можно просто Мэт.

— Кристофер Робин, — ответил я, пожимая руку. — Можно просто …(чуть не сказал «Вини Пух») Саша.

— Пошли, Сача?

— Пошли, — сказал я и схватил в обе руки свои сумку и чемодан. Поезд плавно остановился. — Позвольте помогу Вам вынести вещи?

Мэт скептически осмотрела меня, придумывая, как бы я смог взять ее багаж. Улыбнулась, оценив мою галантность, и вышла на перрон.

Следующего поезда пришлось ждать почти пять минут. За это время к нам подошел местный негр, прижимающий к уху трубку (телефонную, а не курительную) и вежливо попросил ручку. Свои у него, видать, закончились. У меня, конечно, были с собой принадлежности для письма, но разоблачать себя я не стал: вдруг, это «Ручечник»? Ну а Мэт, разворошив содержимое карманов своей сумки, нашла-таки заветный «Паркер» с золотым пером. Негр тут же нарисовал у себя на руке несколько цифр задом наперед. Нет, рисовал он, конечно, свободной рукой, но мне представилось, что он тайный наркодиллер и пишет секретную информацию о поставках анаболитических стероидов в женскую сборную по плаванию ГДР. Впрочем, Германия уже давно объединилась, а я начал тосковать по дому, несмотря на все попытки себя развлечь.

Мы, наконец, забрались в свою электричку, и Мэт начала со мной беседовать. Она оказалась Олимпийской чемпионкой начала девяностых по гонкам на сдвоенных велосипедах, тандемах. Дедушка у нее был знаменитым послевоенным голландским композитором, а сейчас она ехала домой от своего парня, который живет в Англии.

— Парень тоже Олимпийский чемпион? — вежливо поинтересовался я.

— Нет, он архитектор, один из участников Брюссельского проекта. Сейчас работает над очень важным объектом, но я к нему езжу три раза в месяц.

Брюссельский проект был мне, к стыду, не знаком, но переспрашивать я не стал. Вообще, навалилась какая-то странная усталость, скорей бы добраться до гостиничной койки!

— Ну, а ты чем занимаешься? — спросила меня Мэт.

— А я, к стыду, просто моряк. Теперь вот старший механик. Спортом тоже занимался, на лыжах гонял. Но с моей специальностью совмещать спорт и работу не получается.

— Ну что ты говоришь? Моряк — это так романтично!

— Да. Беспредельно романтично. Особенно в качку.

Внезапно Мэт встала со своего места. Она протянула мне руку:

— Мне сейчас выходить. Тебе через — одну остановку. Рада была познакомиться. Удачи!

— Спасибо. Не знаю, что бы я без тебя делал! Я так благодарен! Всего самого доброго! — я рассыпался в любезностях, пока Мэт не ушла. Я говорил искренне.

К гостинице меня отвез ночной таксист турецкой национальности и даже выписал чек на оплаченную мной сумму.

После потери сознания на ночь, завтрак меня удивил большим количеством не стесняющихся в выражениях русских, точнее, граждан Украины. Они заняли самые удобные столы и активно ругались матом. Причем, разговаривали они тоже не на украинском. Оно и понятно — большая часть приморских городов предпочитает общаться на языке Пушкина, а не Шевченко, с характерным «хохлятским» выговором.

Обнаруживать свое гражданство я не стал не столько по причине природной скромности, сколько от некоторого холодка, испытываемого украинцами к русским и наоборот, а также чтобы избежать ненужных вопросов: а какое жалованье тебе положили?

Меню меня также удивило скудностью: салат из крупнонарезанных овощей и кофе с бутербродами. Надежда на обед себя не оправдала: утренний салат и бульон без мяса и яйца. Кофе тоже не предлагали. После ужина из стакана сока с булочкой я стремглав помчался в ближайший магазин «Алди», где набрал колбасы, сыра, хлеба, соленых галет и пива. Пива я взял много, потому что был повод отметить сегодняшнее событие. Сегодня я официально стал старшим механиком, имеющим лицензию работы на судах под голландским флагом.

Утром мне нужно было идти в свое агентство, находящееся в этом же здании, чтоб они доставили меня к суровым экзаменаторам в местной капитании порта. Но торопиться я не стал, вытащил из чемодана в номере свод законов голландского мореплавания, скачанный накануне отъезда из Интернета и распечатанный. Посмотреть, что это такое пока не представлялось возможным. За полтора часа мне удалось пролистать все девяносто шесть страниц английского текста. В голове отложилось не так уж и много, но я сделал на первом листе краткие перлы предполагаемых вопросов, типа: «Беатрикс, конституционная монархия, 2 палаты, выборная и назначаемая, флаг — почти русский, но наоборот и т. д.»

В офисе агентства меня встретили радушно, напоили кофе, слегка попытали про предстоящий экзамен и с богом усадили в машину: езжай на аутодафе, сынок, покажи им, как могут выпутываться моряки из Карелии. Впрочем, я нисколько не волновался — после отличной школы сдачи экзаменов в ЛИВТе, которую я с честью прошел, мне казалось все нипочем, даже голландская конституция.

— Итак, господин претендент, сколько времени вы изучали свод Законов? — поинтересовался один из экзаменаторов — пожилой дедок в погонах и орденских планках, протянувшихся через обе половины груди. Второй, помоложе, снисходительно разглядывал мой российский диплом старшего механика первого разряда.

— Пять дней — не моргнув глазом, признался я.

— Похвально, — сказал молодой и вкрадчиво поинтересовался. — А сколько палат у нас в..?

— Две, — несколько невежливо перебив, бодро ответил я.

Далее пошли вопросы, словно они подглядывали в мой предполагаемый ответник.

Мы беседовали минут двадцать, под конец скатившись уже вовсе на бытовой уровень: я описывал берега Ладоги, рассказывал про перелетных птиц, про миграции росомах. Лицензию мне выдали, не отходя от кассы, причем бесплатно. Наши бы клерки задохнулись от жадности. Пока я ждал в коридоре заполнения бумаг, мое место занял польский старпом. Он зашел и почти сразу же вышел, не справившись с установочным вопросом: «Сколько дней Вы готовились?» Мне стало смешно, когда поляк простодушно ответил: «Два часа сегодня».

Следующий день был у меня свободным, вылет на пароход был рано утром послезавтра. Поэтому пиво я пил спокойно, не беспокоясь проспать куда-то или дыхнуть на кого-то. В Роттердаме шел холодный, совсем не августовский дождь. А я в коротких штанишках, как американский турист. Однако, заставил себя прогуляться по городу, перемигиваясь с редкими прохожими. Архитектура, бесспорно, впечатляет. Манекен девушки, выпавшей из окна, на вывеске магазина нижнего белья, гигантский старинный велосипед, соединяющий железное дерево и крышу какого-то офиса, одиозный болт, протыкающий угол здания на высоте птичьего полета — все это радует глаз. Но хочется на это смотреть как минимум с женой, не говоря уже про детей. Поэтому я для отчетности пофотографировал немного и отправился в номер, где меня ожидало пиво с едой. В местный ресторан питаться я решил больше не ходить.

В четыре часа утра в субботу я сдал ключи от номера и, влекомый доброжелательным таксистом, уехал на вокзал, чтобы прежним маршрутом, но в обратную сторону, добраться до аэропорта. По пути шофер меня развлекал разговорами про своих корешей — моряков, один из которых потонул вместе с пароходом, другого расстреляли, как заложника пираты у берегов Марокко, третий тронулся рассудком, после того, как его, горемычного, бросила жена, не вытерпев двухмесячной разлуки, четвертого задавило палубным грузом при выгрузке судна. Были бы и пятый друг, которого, наверно, съели акулы, и шестой, который умер от дизентерии в Лагосе, но мы вовремя приехали. Я с чувством пожал руку одинокому, растерявшему всех своих побратимов, таксисту:

— Вот такая у нас работа — постоянно на передовой, постоянно в напряжении. Не поминай лихом!

Шофер распереживался, смахнул слезу и обнял меня, как друга. Впрочем, таких друзей я бы за янь — и в музей. Машина уехала, а я еще сплюнул ей вслед через левое плечо. В это время на меня кто-то налетел сзади, схватил за голову и смачно поцеловал в подвернувшееся ухо. Я резво отпрянул, вглядываясь, не мужчина ли? Пес их знает, европейцев с их падением нравов и легальными гамадрильными браками. На счастье нападавших, это были две пьяненькие девицы.

— Добро пожаловать в Роттердам! — закричали они, размахивая полуполными бутылками пива «Амстель». — Присоединяйся к нам, повеселимся!

Говорили они на английском, раскусив во мне иностранца. А, может, сами были иностранки.

— Не, — говорю. — Не могу. Я как раз уезжаю.

— И мы с тобой, — согласились девчонки и полезли обниматься. — Куда едем?

— В Америку, — ответил я, осторожно отстраняясь.

— Жаль! — вздохнули они. — Счастливого пути!

И ушли, размахивая полупустыми бутылками пива «Амстель», хохоча и подвывая.

Я залез в свой дешевый вагон с пластмассовыми сидушками и обрадовался одиночеству. Радость моя продолжалась недолго: мое уединение нарушила изрядно пьяная компания подростков. По нашим, по-российским законам, установленным соответствующими органами, эта пьянь должна была пристать к одинокому путнику, получить по мордам и потом жаловаться в милицию для возмещения морального вреда, либо до полусмерти его забить и благополучно избежать уголовной ответственности. Я поднапрягся, готовясь к любому развитию наших отношений, но как только поезд тронулся, голландские подростки начали поочередности блевать, а потом падать, теряя устойчивость. По запаху стало ясно, что пиво предшествовало ядовитым гамбургерам.

Лишь соседний вагон с мягкими сиденьями спас меня от ужаса созерцания изнанки доброй молодежной вечеринки. Жаль, только, что мой билет не позволял мне здесь находиться. Но то ли контролеры еще спали в столь ранний час, то ли поезд был настолько длинный, что за полчаса пути они так до меня и не добрались.

Аэропорт меня встретил кипучей активностью: самолеты улетали и прилетали, народ валялся под ногами, демонстрируя стальные нервы и крепость сна, секьюрити обыскивали каждого встречного, если это был не араб, негр или лицо кавказской национальности, уборщики ездили на машинках, оставляя за собой мокрый след (если они проезжали по спящему).

Для моего вылета в Бостон требовалось зарегистрироваться, как пассажиру. Чтобы это проделать, нужно было запихать в щель автомата свою американскую визу для проверки. Но моя виза, как и должно быть, была приклеена к странице паспорта, а эта страница в злополучную щель — ну, никак не влезала! Наши паспорта, что ли, больше, чем во всем мире? Пришлось вручную отбивать ответы на типичные вопросы, всплывающие передо мной на дисплее. Клавиша «enter», падла, глючила, и мне пришлось второй раз тыкать в буквы, расписывая свою родословную. Когда вся моя информация сызнова потерялась для бездушной машины, я догадался перейти к соседнему аппарату.

Тот тоже паспорт мой не принял, но хоть не отключался. Вопросы были, как обычно, идиотскими. По ним американские спецы, наверно, определяли психологический портрет злоумышленников. Но я никогда не пытался изучать географию США, поэтому замер в растерянности, когда шайтан-машина предложила мне выбрать из предложенных аббревиатур обозначение штата, где этот самый Бостон располагается. Я знал, что там находится Гарвард, но правильно выбрать из символов «ML, MS, MI, MN» не мог. Пока я задумывался, бездушный экзаменатор обозначил счетчик, порекомендовав решить задачу за предложенные двадцать секунд до отключения.

Ни фига себе, качели. Я выбрал второй штат, потому что он у меня ассоциировался со словом «Массачусетс». Вообще-то, может быть, где-то на уровне подсознания я слышал, что Бостон связан именно с этим штатом, потому что я угадал. Ответив еще на пару сомнительных вопросов, мы прекратили игру: аппарат, издав неприличный звук, выдал мне талон на посадку.

Не успел я сдать свой чемодан, как ко мне подошли два сотрудника безопасности, обслуживающих рейс в Америку. Один из них спросил, куда я лечу? Второй, не дожидаясь ответа, громко и членораздельно заговорил в свою рацию: «Сэр, у нас тут реальная проблема!» Это было произнесено таким тоном, будто мимо пробежал Карлос Ильич. Я даже обернулся, но никого рядом не обнаружил. Задавший вопрос в это время внимательно смотрел на меня.

— Что такое? — нечаянно вырвалось у меня.

— Расслабься, парень, не надо так напрягаться, — вальяжно заметил тот, что с рацией.

— Это как? — мне стало удивительно. И в то же время где-то в глубине души зародилось раздражение, бесполезное во всех, а, тем более, этой, ситуациях. Подошел третий американец, пристально вглядывающийся мне в глаза. «Да пошел ты, со всеми вашими ментовскими заморочками!» — подумал я, полностью успокаиваясь: не пустят в США — да и пес с ними.

Этот третий бегло ознакомился с моими документами и тут же дал «добро» на посадку в самолет. Я пошел отдавать багаж, ругаясь сквозь зубы: «Психологи хреновы!»

В Бостоне меня встретил агент, удивившийся, что я так быстро оформил все въездные формальности. Наверно, американские власти удовлетворились всеми предварительными процедурами, проведенными еще в старушке — Европе.

Мой пароход приходил только завтра, поэтому у меня были целые сутки очередного гостиничного безделья. Моряки проводят это время традиционно: либо пьют, либо спят. Я не пил. Я проснулся под вечер — все-таки давала о себе знать разница во время. Под балконом моего номера зеленел на солнце бассейн, шезлонги были пусты — тишина. Хотелось есть, но романтика требовала водных процедур. До сих пор удивляюсь себе, как это я решился на такой трюк, может, не выспался или успел перегреться. Я переоделся в плавки, взял ключ от номера в руку и снова оглядел все окрестности водоема в поисках живых душ: таких не обнаружилось, мертвых, впрочем, тоже. Я бросил в ближайший шезлонг скрученное в колбаску полотенце, попал, воодушевился, перелез через ограду балкона и прыгнул вниз.

Вошел я в воду «бомбочкой» с тучей брызг и душераздирающим визгом. Еще находясь под водой, весь в пузырях, я удивился, почему визг? К тому же, если я уже перестал контролировать себя и непроизвольно издал крик восторга на повышенных нотах, то теперь-то рот мой закрыт, чем же я визжу? И вообще, я ли это визжу? Мне даже расхотелось выныривать, но пришлось.

Я изобразил, что мне по кайфу, и стал лениво плавать туда-сюда, будто ничего и не слышу. Меня колотила дрожь, почти судороги — вода оказалась на редкость холодной, просто ледяной, но все же я вытерпел минут пять моциона. За это время я сумел разглядеть пожилого загорелого мужичка вполне крепкого сложения и его спутницу неопределенного возраста, потому что глаза она прятала за стильными очками. Дама спокойно курила в своем кресле, мужчина, ну просто настоящий прожженный мачо, колотился и извивался в своем. Наконец, он справился с собой, закрыл рот и закашлялся. Художественный визг сразу оборвался.

Я обтерся своим полотенцем и, выбивая частую дрожь зубами, прошел мимо них обратно в гостиницу. Женщина улыбнулась мне всеми своими зубами и с придыханием произнесла:

— Хай.

Я постарался улыбнуться синими губами и ответил:

— Хай, — а потом добавил. — Живе и процветае радяньска Украина.

Мачо никак на меня не реагировал.

На следующий день меня и еще трех прибившихся иностранных субъектов отвезли к причалу, на который торжественно облокотился мой первый «дедовский» пароход, один из нескольких «Фоссов», терзающих море вокруг гнезда сосредоточения компании — фрахтователя — острова Исландии.

Я пришел в ужас, узнав маршруты передвижения нашего лайнера: Рейкьявик — остров Ньюфаундленд — Канада — США — Гренландия — Рейкьявик. Двадцать восемь дней круг. Четыре оборота — и отпустят домой, если, конечно, теперь не в правилах компании принципиально задерживать народ, а, точнее, меня на борту.

* * *

— Да, мрачновато тут у вас — сказал я, поднявшись из недр машинного отделения.

— А что ты хочешь, могиканин? — заревел счастливый стармех, сдающий дела. Он был большим и самоуверенным одесситом, ни капельки не сомневающимся, что мир крутится только вокруг него.

— Грязно очень, говорю, — вздохнул я.

— Вот ты все и вымоешь. Команду-то с собой я не беру. Приказывай, распоряжайся, а мне пора, — он убежал в каюту обматывать скотчем большую картонную коробку крайне подозрительного вида.

Команда, благосклонно оставленная мне в распоряжение, состояла из двух человек: второй механик, похожий на артиста Булдакова с усами, и урка — моторист. Второй был уроженцем Владикавказа, русским по происхождению, а урка — унылый представитель филиппинского морского братства.

— Ишь, гад, полмашины с собой вывезти хочет, — сквозь зубы бросил в спину своего былого командира Василий.

Урка же молчал, только хлопал глазами, ничего не выражая, на круглом, как озеро Белое, лице. Мне показалось странным, как он смотрит, словно в себя.

— Идиот, — кивнул на него второй механик и перешел на английский. — Идиот, верно?

Моторист покрутил глазами и согласился:

— Точно, идиот.

— Да, отношения у вас тут сложились теплые и взаимоуважительные, — протянул я, почесывая в полнейшем расстройстве за правым ухом. — Будем и дальше дружить?

— Да, ладно, все у нас будет нормально: мы — работать, ты — руководить, — усмехнулся Василий.

— Новый перелом, великий почин. Перестройка — дело умных мужчин, — покачал я головой.

Второй механик оживился:

— Уважаешь старушку «Алису»?

— Вообще-то, с радостью и сольные песни Кости Кинчева слушаю.

Василий впервые улыбнулся, протянул мне ладонь, величиной с лопату, и сказал:

— Свои люди. Разберемся. Не то, что этот «молдаванин», признающий только «Океан Эльзы».

— Кто? Урка, что ли? В смысле, наш моторист?

— Ага, — сказал Василий и засмеялся.

Мой сменщик действительно уехал, увезя с собой полпарохода всяких полезных мелочей. Для семьи, для хозяйства. Черта национальной гордости. Оставил мне огромную недостачу смазочного масла для главного двигателя, неисправный компьютер с порушенными базами данных, полную неразбериху в запчастях и смутную перспективу грядущих штормов. Мне оставалось только упасть на колени перед компанией и униженно просить отпустить меня отсюда за свой счет и больше не пытаться работать каким бы то ни было механиком. В принципе, идея не так уж и плоха, но, черт побери, кем же мне тогда стать в своем занюханном бродячими собаками Олонце? На какие зарплаты учить детей? Да и признаваться в слабости я не привык. Поэтому я горестно вздохнул и ожесточенно принялся искать выход из создавшегося положения.

Для начала я предпринял двенадцатичасовые попытки реанимировать компьютер, двигаясь по этой стезе не как продавец-консультант магазина «Кей», а как потребитель, вознамерившийся лбом пробить себе отдельно взятую программу, не отвлекаясь на другие. Василий прибегал ко мне, жалуясь на плачевное состояние механизмов и агрегатов машинного отделения, но я никак не реагировал. Мне было плевать, встанем ли мы посреди пока еще спокойного моря, сможем ли мы ехать быстро, как того желал капитан, я не отвлекался. Через пять дней компьютер сдался, разрешив мне пользоваться тем минимумом, необходимым по работе. Я завел себе новую рабочую папку, в которой и начал свое движение. Создавалось впечатление, что кто-то передо мной пытался удалять из баз данных некоторые фрагменты, преуспел в этом настолько, что рабочий агрегат старшего механика превратился в поле игры «Косынка».

А потом у нас начали происходить отказы техники один за другим. Василий ругался и нервничал, ожидая своего скорого дембеля. Урка ходил по машине с тряпкой, тупо протирая то одну трубу, то другую, которые моментально становились еще грязнее. Что такое неразрывный сон по ночам, пришлось забыть. Как обычно, все беды приходили от штурманов. Быть идиотом на берегу — полбеды, в море — это уже беда. Так и тонут суда, потому что к этому их вынуждают идиоты с рулевой рубки. И это уже просто закон моря.

Завелся у нас на судне старпом, как обычно, с Одессы. Живот он имел огромный, всклокоченную бороду и высокохудожественную манеру начинать разговор с серии «ди-ди». Эта серии могла быть короткометражными, а могли и продолжаться, как в «мыльных» операх. Раньше он капитанил на больших судах, 30 тысяч — 50 дедвейтом, потом перебрался под голландский флаг. Здесь зарплата больше, но, вот незадача, капитанами могут работать только граждане их пресловутого Евросоюза. Поэтому пришлось унять гордыню и становиться старпомом. Я назвал его «Ди — ди». Имя прижилось, вытеснив данное сто лет назад ему родителями при рождении.

Каждое утро он садился во вращающееся кресло в судовом офисе, одной рукой цеплялся за край стола, другой — за телефонную трубку. К нему с докладом прибегал боцман, как правило, с жалобами на механиков: бочки с маслом текут, колодцы трюмов не откачиваются, с трубы иногда сажа летит, лебедки плохо работают и т. д. Ди-ди хватался за телефон и набирал номер машинного отделения. После выдачи своей коронной серии он тоном секретаря парткома бросал:

— Разобраться!

Сразу после этого он набирал новый номер, на сей раз, капитанский:

— Механики колодцы трюмов не откачивают, заставляют бочки с маслом течь, сажей бросаются из трубы, лебедки не ремонтируют.

Потом свирепо смотрел на боцмана, тяжело вставал и отправлялся в каюту отдыхать от трудов праведных. А мы со вторым механиком в это самое время кричим непристойности в машинном отделении и трясем кулаками в направлении палубой выше.

Пока я не изловил Ди-ди однажды в коридоре с мрачным и решительным выражением лица, он имел обыкновение звонить по ночам. Так ему казалось, что он настолько болеет за работу, что просто горит на ней. Ди-ди, взглянув мне в лицо, понял, что сейчас его будут бить и, возможно, ногами.

— Еще один ночной звонок, или после конца рабочего дня — пеняй на себя, — сказал я официальным тоном старшего механика, готового на подвиги во имя справедливости.

— Так может мне и не работать вовсе? — испуганно пролепетал он, возмущаясь в меру своей уязвленной гордости.

— Телефонистом — ни в коем случае.

Ди-ди обиделся и ушел, но донимать нас перестал. Доложил все капитану, престарелому маразматическому новозеландскому голландцу. Тот вызвал меня на разборку, но почему-то оробел, не нашел нужных слов и отпустил восвояси.

Тем не менее старпом сдаваться не собирался. Превосходство штурмана над механиком как раз и заключается в том, что круг его обязанностей напрочь убивает способность конструктивно мыслить. Поэтому штурмана и спят сладко, и вредными мыслями решения проблем на обременены, потому что все их проблемы благополучно спихиваются на широкие механические плечи. Ну а разница в том, чтобы приказать устранить непорядок, и придумать, как его устранить, очевидна.

Мы выходим из Рейкьявика, нас встречает взбешенный океан и пытается сорвать злобу на нашем суденышке. Ночь нарушает безмолвие ударами волн о корпус, свисте ветра в кранах и биениями друг о друга контейнеров. Двигатель грохочет, сердешный, толкая нас прочь от негостеприимного острова навстречу к другому острову, по ту сторону океана, имеющему собачье название Ньюфаундленд. Ему, двигателю, трудно справляться с нагрузкой, волны, тупо бьющие в нос парохода, очень тяжелы и по высоте достигают десять метров. Но через час положение должно стабилизироваться, сердце судна войдет в устоявшийся режим, что позволит нам медленно, но верно двигаться на запад.

Тут возникает Ди-ди, намеревающийся последним указанием поставить точку в своем рабочем дне.

— Ставлю тебя в известность, что я включаю вентиляцию трюмов, — говорит он мне.

— Ой, не включай, — отвечаю. — Ничего хорошего из этого не выйдет.

— Это почему?

— Потерпи до утра, или хотя бы часок-другой. Пусть двигатель в режим войдет.

Но Ди-ди ждать еще час не хочется, сон штурмана свят, как зарплата.

— Ничего не знаю, положено включить — значит, включу.

— Ладно, — говорю. — Тебе, конечно, видней. Но могут возникнуть сложности.

Ди-ди недовольно морщится:

— Какие еще сложности?

— Двигатель может встать. Могу объяснить все технические нюансы.

— Это ваши проблемы, но подожду, так уж и быть, — старпом машет вялой рукой, уходит в надстройку и включает вентиляцию.

Двигатель возмущается и отключает с себя все потребители электричества. Наступает миг обесточивания. Свет гаснет, но зажигается вновь от включившегося аварийного движка. Главный двигатель сбрасывает обороты и не намеревается дальше тащить в море судно. Волны, словно обрадовавшись, медленно, но верно начинают поворачивать полупарализованную тушу парохода бортом к волне. Это совсем нежелательно: так мы можем потерять не только драгоценный палубный груз, но и плавучесть. Надеяться на то, что самодовольные исландские спасатели придут к нам на помощь вовремя — смешно.

Сирена тревоги поет свою унылую песню. Сердца механиков тоскливо сжимаются — надо бежать бороться, сердца штурманов раздраженно колотятся — ну, что там еще у этих бездарей произошло? Ди-ди важно подымается по трапу в свою каюту, держась за поручни обеими руками — качать стало просто немилосердно.

Я мечусь по машине, как Квазимодо по собору Парижской богоматери, реанимируя механизмы по степени их важности. Наконец, судно перестает заваливаться на борт, начинает слушаться руля и вновь продолжает свое движение к далекой заокеанской цели.

— Ди-ди, сука, — шепчу я и грязной рукой хватаюсь за телефон. Но потом, передумав, обессилено сажусь в кресло. Все равно ничего старпом не поймет, потому что так легче жить. А перевоспитанием заниматься я не умею, разве, что ли, в морду дать?

Через месяц заменился Василий, компания почему-то заодно с ним поменяла урку-моториста. Из опытных остался один я. Хотя, какой там опыт приобретешь за месяц знакомства с техникой, если все это время занимаешься не спокойным изучением матчасти, а борьбой за живучесть.

Новый второй механик оказался на редкость смышленым, поэтому без раскачки и раздумий бросился вместе со мной в бой. Нашего урку заменил совсем молодой урка, лишь только начинающий морскую карьеру, поэтому смотрящий на все наши битвы с большим желанием помочь, но с круглыми глазами непонимания сути происходящего. На электромеханиках компания, как водится, экономила, поэтому его каюта пустовала, а все обязанности должны были выполнять мы. Мы и выполняли, засучив рукава. Воевали со штурманами до их истерик, оттягивая любую электрическую работу. Поэтому очень многое из автоматики работало сугубо в ручном режиме, потому что ввиду элементарных знаний по упорядоченному движению заряженных частиц, мы с трудом могли постичь процессы, происходящие в хитроумных электронных агрегатах, которыми было нашпиговано наше судно, имеющее допуск работы в безвахтенном режиме, то есть без постоянного наличия механика в машинном отделении.

— Андрюха! — говорю я новому второму. — Компрессор рефкамеры перестал запускаться автоматически.

— Добро! — отвечает он мне. — Переходим на режим ручного управления. Ставлю мост на автоматике.

Компрессор включается теперь один раз, но работает без остановки. Мы смеемся и потираем руки.

— Дед! — обращается Андрюха ко мне. — Защиты рефкамер вырубают компрессор.

— Добро! — отвечаю я. — Отрубаем защиты. Контролируем по мере возможности.

Теперь наш компрессор работает на запредельном режиме. Днем мы посматриваем за ним, выключаем время от времени вручную, следим за температурами в рефкамерах. Ночью же он предоставлен сам себе, работает, как ему заблагорассудится. Мы надеемся, что не сломается.

Компания информирована, но отвечает глубокомысленным молчанием. Им там тоже проще, когда я не очень наседаю с жалобами и путями их решения. Получив мои тревожные сообщения, они совещаются между собой. Дня три, или четыре. Потом у меня теряется терпение, и я шлю повторный запрос. Они начинают совещаться со сторонними специалистами, переписываются с ними, но по мере того, как я перестаю их дергать, все реже и реже. Под конец, бросают все, отложив на более долгий срок. Я плюю на возможность положительного решения больного вопроса и уповаю на то лишь, чтоб неминуемая серьезная поломка не выпала на мой контракт.

Новый моторист тоже оказался не самым удачным приобретением клуба «Рейкьявик — Фосс». Я бы держал его постоянно на скамейке запасных, но тогда выходить на поле было бы некому.

Он, как честный ученик, учился морской механике самым ответственным образом: на своих ошибках. Мы от этих ошибок гнули в руках железные трубы, делали вмятины в переборках от метко запущенных кувалд. Нужен был выход энергии, хотелось убить этого мерзавца, но ограничивались упражнениями с трубами и молотками. Сам виновник в это время убегал к капитану, чтобы высказать ему соображения, как можно лучше обустроить быт камбуза, или штурманского сортира. Я пытался убедить капитана, что этот пароход мало приспособлен для учебы, нам — лишь бы не утонуть. Но он меня не понимал, отказываясь верить, что милейший умнейший моторист способен допускать ошибки, вылезающие нам кровавыми мозолями.

— Чего ж ты делаешь, гад? — говорю я урке-мотористу одним прекрасным утром.

— Чип, — отвечает он мне, с шумом выпуская воздух из ноздрей. — Я подумал, так будет правильно.

— Спросить ты, ирод, не подумал? — не сдаюсь я.

— Никого не было поблизости, чип! — парирует он.

— Ага, мы со вторым на это время сошли с парохода, плавали вместе с дохлыми альбатросами рядом! И не называй меня чипом! — взвизгиваю я, сжимая кулаки.

— Ты, сука, сам будешь все говно из провизионки вычерпывать! А потом будешь жрать все загаженные продукты! — колотится рядом Андрюха еще на более высоких нотах.

Урка молчит и сопит, потом выдает:

— Дренаж из провизионки не может врезаться в трубу фекальной системы.

— Правильно, не может, — соглашаюсь я. — Но этот сраный пароход строили немцы по проекту поляка! Андрюха! Я сейчас убью этого монстра!

— Спокойно! — говорит, скорее, себе, чем мне, второй. — Ну и зачем ты закрыл клапан на сточную цистерну? Решил проверить, пойдут ли какашки сквозь шпигат к нам в хранилище продуктов?

— Так не должно было случиться, — упорствует урка.

— И что — не случилось? — нависает над ним второй механик.

Моторист-теоретик обиженно молчит, сопя.

Я оставляю их двоих подводить черту под разговором и бегу на камбуз.

Там опечаленный повар — урка моет под краном выловленные из нечистот говяжьи ребра.

— Ты что собираешься делать, неандерталец? — ядовито интересуюсь я у него.

— Суп варить! — признается он, проигнорировав сравнение со своим далеким родственником. Я начинаю подозревать, что степень их родства не так уж и отдаленна.

— Отставить! — гавкаю я.

Урка роняет кости на палубу и обращает скорбное, как у Пьеро лицо к подволоку.

Я спускаюсь к провизионке, где уже начинает замерзать толстый слой всякой гадости, набравшийся за ночь после хладнокровной диверсии нашего моториста. Запах, к сожалению, замерзать не собирается.

С порога я прыгаю на ближайшую полку, закрепляюсь на ней и начинаю выбрасывать в коридор рыбу, мясо, замороженный хлеб. Прикинув на глазок, что продуктов хватит на неделю, оставшуюся до следующего получения продуктов, выбираюсь обратно. В это время вниз спускается, пыхтя и поддерживая живот, Ди-ди. Его вызвал удрученный повар.

— Ну и что это тут происходит? — инстинктивно, по привычке, спрашивает он. Я таких привычек не разделяю, скорее, даже, критикую.

— Да пошел ты! — говорю, запихиваю продукты в бумажный мешок и поднимаюсь на камбуз. Ди-ди удивленно крутит головой, не в силах найти должные слова.

— Короче, так! — ставлю задачу повару. — Нам со вторым готовить только из этих продуктов. Ясно?

Тот кивает головой.

— Смотри у меня! Будем проверять!

Я ухожу и краем глаза замечаю, что Ди-ди тоже вытаскивает с собой продуктовый набор. Интересно, как же он с таким мамоном на полку-то забрался?

Целую неделю мы втроем питаемся из отдельной кастрюли. Капитан, сердешный, преуспевает вместе со всеми урками в потреблении продуктов, выуженных бережливым поваром из дерьма и старательно обмытых «чистой колодезной водой». Потому что добрый Ди-ди ему об этом маленьком происшествии не сообщил. А мы были сообщать не обязаны, иначе уркин эксперимент обернулся бы для меня понижением в правах: не углядел, не научил, не проконтролировал.

Через некоторое время наш урка задал мне волновавший его вопрос:

— Немцы плохо строят суда?

— Нет. Строят они их хорошо. Дело не в этом.

Урка посопел немного, пытаясь разобраться в моих шарадах, но безуспешно:

— А в чем тогда дело?

Я понял, что придется мне объяснить некоторые вещи любопытному студиозусу:

— Немцы просто не имеют фантазии. Что им в проекте насочиняли — то они и сделают со всем своим прилежанием. Заложено дизайнерским гением на одну трубу повесить шпигаты с провизионных камер и сточные воды с гальюнов — даже никаких мыслей не шевельнется в головах строителей. Они же не знали, что придет однажды к нам на пароход пытливый филиппинский студент, и, эксперимента ради, перекроет клапан, тем самым, направив фекалии прямиком в шпигаты провизионки. Понятно?

Урка закивал головой, и тут его озарило:

— А кто же проект такой придумал?

— Вот это уже правильная постановка вопроса, — сказал я, уже слегка утомившись беседой. — Знаю только, под чьим руководством создалось все это безобразие, именуемое «Рейкьявик — Фосс». Главный проектировщик — поляк. Гениальный человек в своем роде.

— А откуда он? — все никак не унимался урка.

— Да пес его знает! Из «Солидарности». С одного завода с Лехом Валенсой, — попытался закончить я диспут.

— А кто такой Лех Валенса?

— Слушай, господин моторист! Тебе — что, заняться нечем? — ставлю точку над нашей беседой я.

Урка мигом испаряется, задумывая очередную смелую выходку. Сломать его не могут никакие зверские рожи старших товарищей, никакие робкие жалобы капитану — ничто. Время ему становиться штатным механиком. Я даже перед своим отъездом на дембель такую рекомендацию ему выдал в письменной форме. Дерзай, студент! Надеюсь, что не под моим руководством!

* * *

Единственная радость в проходящих днях была, конечно же, встреча с твердой землей. Правда, очень редкая радость. Стоянки наши в портах исчислялись часами.

За два часа в гренландском порту Нарсак можно было увидеть только горы, не очень высокие, но маргинально мрачные. Между горами и водой фьорда на абсолютно лишенной деревьев земле стояли одноэтажные домики. Глядя на их разноцветную окраску, можно было смело уверовать, что мы видели самые веселые места во всем Нарсаке. На склонах крохотными пятнами угадывались домашние животные, бродившие туда-сюда в поисках пропитания. Исключив коров, свиней и буйволов, мы пришли к выводу, что это не кто иные, как овцы, поставленные бездушными хозяевами перед выбором: либо пытаться есть мох, камни и помет леммингов, либо топиться в кристально чистых ледяных водах Гренландского моря. За четыре визита сюда нам ни разу не попалась овца-утопленница. Зато айсберги радовали взгляд в изобилии — большие и малые, белые и иссиня — голубые. Утолившие свои амбиции еще 14 апреля 1912 года, они держались поодаль от судового хода, устроив своеобразный коридор. Урки, выбегавшие на палубу фотографироваться, кричали и улюлюкали ледяным горам. Мы же сохраняли молчание, посматривая на осколки вселенских льдов, как на неповоротливые, но чрезвычайно опасные сюрпризы природы.

А на подступах к острову вовсю резвились киты. Пускали фонтаны, хлопали о воду хвостами — словом, вели праздный образ жизни. Иногда проносились стремительные касатки. У них задачи более простые: кого бы схавать. Они, деловые и решительные, как гестаповцы. Киты их опасаются.

Ньюфаундленд предстал перед нами лишь только как живая декорация фильма «Идеальный шторм». Скупая северная природа, но не такая, как на нашем севере. Здесь даже деревья, в том числе и сосны — великаны, носили отпечаток безумной ярости ветра, несколько раз в день меняющего свое направление. Палубная команда усердно следила за его порывами, но все равно швартовы рвались, застигнутые врасплох. Капитан, и так-то по жизни не отличающийся адекватностью поступков, поддавался истерике, бегая по пароходу и отдавая распоряжения, противоречащие друг другу. Палубные урки дергались, закатывали глаза и совершали ошибки. Их погрешности были довольно безобидными: порвались четыре швартова из шести заведенных, свернули набок судовой трап вместе с электрической лебедкой, его опускающей, навалились привальником на причал, погнув фальшборт. Мастер колотился мелкой дрожью и говорил Ди-ди, тупо проводящему отведенные ему вахтенные часы в кресле судового офиса с телефонной трубкой в руке:

— Ты — позор Советского Союза!

Ди-ди нисколько не смущался, ведь у него в портмоне — диплом капитана:

— Я — гражданин Украины!

Капитан воздымал руки, как Отелло, учуявший запах Дездемоны, и убегал. По пути ему попадался я:

— Он — позорный пережиток коммунизма!

Я избавлял его от потери времени для уточнения и отвечал:

— Зато я — доблесть и гордость!

Мастер скрывался в недрах настройки, охваченный боевым безумием конкистадора среди дикарей.

А Исландия нас всегда радовала. Во-первых, тем, что жители ее до сих пор помнят нашего первого президента, который однажды не вышел из самолета, чтобы поздороваться с их премьер — министром. Ассоциации с другими гражданами, никоим образом не связанные с этой правительственной выходкой, почему-то остались неблагоприятными. Мы им не нравимся на уровне госструктур. Оттого и пристальное внимание со стороны исландской таможни и чрезвычайные сложности с выходом на берег.

Во-вторых, тем, что погода здесь менялась просто на глазах. Я сначала думал, что так не бывает: хлещет противный дождь из бескрайних свинцовых туч, вдруг за несколько минут налетает ветер, разгоняя непогоду по сторонам, выглядывает солнце и становится даже жарко. Но через полчаса с ближайших плоских, как стол, вершин гор спускаются совершенно черные облака, и начинает идти снег. Температура ощутимо и быстро скатывается к нулевой отметке. Посмотришь на календарь — а там всего лишь вторая половина сентября. Не иначе, как сюда слился из Средиземья злобный волшебник Саурон. Вот и быкует, падла, как захочет. На него бы Чумака напустить, да граждане России здесь не в чести. Или Чумак теперь имеет подданство другой страны?

Хорошо еще в Америке быть, если не налетают карательные органы костгарда (береговой охраны). Но такого не бывает — прибегают, как миленькие, в любую погоду, в любой день недели. Мучают, истязают, пресыщаясь своей значимостью. Зато потом, после их ухода, уже никакой Америки не нужно: домой бы сходить позвонить, да поплакаться, как следует.

В Канаде совсем хорошо: приходит странная орда то ли таможенников, то ли отряда по борьбе с наркотиками. Бегают свиньей друг за другом и ищут контрабанду. Изгаляются, как и положено ментам, упиваясь властью.

Стоянка у нас в канадском Галифаксе была всего ничего — не более трех часов. И все это время толпа парней в бронежилетах, обвешанных с ног до головы всякими полицейскими прибамбасами, проводили в активном обыске. Да еще и задержали судно на полчаса из вредности. Ничего, конечно, не нашли, уселись в свою передвижную лабораторию и уехали, крайне раздосадованные.

А началось все с того, что эти люди в черном провели досмотр моей потрепанной штормами каюты в моем отсутствии. Виноват, конечно, был Ди-Ди, поленившийся подняться с таможенниками и, пригласив меня, открыть дверь для доступа поисковой бригаде. Когда я узнал об обыске, дело уже было свершившимся фактом: все содержимое шкафов было перевернуто вверх дном и унылыми кучками валялось на палубе, на моей постели поверх белья чернели презрением следы от форменных ботинок. Возмущаться смысла не было — хороших манер этим людям не прививают, а заложенные в садиках и школах — беспощадно выкорчевываются.

Неприятно было то, что в отсутствии должного надзора со стороны хозяина каюты, они могли напакостить: забрать что-нибудь, или, наоборот, оставить. Такие случаи бывали даже на моей памяти, когда таможенники в Эстонии подрезали сто долларов у третьего штурмана, отсутствующего при обыске.

Зато когда злобная и подозрительная команда нагрянула в машинное отделение, я никак не отреагировал на пренебрежительное приветствие и вообще постарался минимально разговаривать, старательно смотря поверх голов. Они сразу же заподозревали неладное, даже преступное.

— Что это у вас? — спросил меня хлыщеватого вида таможенник с красными, как у кролика глазами.

— Топливный танк с газойлем.

— Хорошо бы открыть для осмотра.

— Открывайте, — пожал я плечами.

— Ты открывай, — предлагает он мне.

— Не могу — он полный.

— Так перекачай куда-нибудь.

— Вызывай бункербазу, — предлагаю я.

— Сам вызывай, — возмутился таможенник.

— Хорошо, — говорю я и ухожу наверх. Вообще-то у меня даже в мыслях нет вызывать кого бы то ни было — не наделен такими полномочиями. Просто торчать внизу нет ни желания, ни настроения. Надо изловить капитана и огорчить его принятием решения. А мастер в это время уже крался вдоль борта на выход из парохода. Правильно, чтобы избежать вопросов, легче всего самому сбежать. Я призывно помахал ему рукой, но он сделал выражение лица, что меня не заметил и на полусогнутых скрылся между контейнеров. Теперь вся ответственность ложилась на Ди-Ди.

— Эти мутанты хотят у нас танки откатывать, — говорю я ему.

— Ну и ладно, — отвечает он и берется за телефон.

— Так некуда нам. Вызывай бункербазу, откатаем туда.

— А почему я? — глаза у старпома становятся круглыми.

— Так, а больше никого нет. Мастер за контейнерами прячется, так что ты теперь главный. Поздравляю, — докладываю я.

— Иди, скажи им, что никого не нашел, — машет на меня руками Ди-Ди.

— Ага, тут-то они меня и расстреляют. Иди сам и говори, — не соглашаюсь я и пытаюсь уйти, но тут появляется лидер поисковой группы машинного отделения ошуюю с красноглазым хлыщем. Главарь поисковиков выглядит значительно — весь в спецсредствах, живот по размерам превосходит старпомовский. Он вежливым жестом подзывает меня к себе, но к нему, словно загипнотизированный, ломится Ди-Ди и замирает в позе просителя. Сразу задаются вопросы по поводу этого злополучного танка. Старпом выдает очередь своих дежурных реплик, будто представляется:

— Ди-ди-ди-ди, — и замолкает, забыв, о чем хотел сказать.

Таможенники кивают ему в ответ, типа, поняв все, и удаляются совещаться. Беседуют они невдалеке от меня, нисколько не смущаясь тем, что я, вроде бы, могу их понимать.

— Этот ублюдок отказывается по моему приказу вскрыть танк, — говорит красноглазый. Я удивляюсь, с чего этот канадский мормон решил, что я — незаконнорожденный.

— Так, может, он полный, — предполагает толстяк.

— Ну и что, — никак не унимается его собеседник, — если так активно сопротивляется — значит, внутри товар.

— Почему ты так уверен?

— Рядом с люком находится такая хитрая палка с крючками на конце. Я видел, как такими вытаскивают из жидкостей мешочки с наркотой.

Надо же, как интересно. Никогда бы не подумал, что незамысловатая поделка нашего моториста кроме своей основной задачи цеплять и вытаскивать ветошь из-под настила, имеет еще другое, истинное предназначение.

— Где ты видел? — удивляется лидер.

— Да в учебном пособии показывали, — не унимается хлыщ, и глаза его разгораются красным огнем.

Толстяк вздыхает и чувствуется в нем некоторая обреченность: он, вероятно, на сто процентов уверен, что в этом танке нет ничего, кроме дурно пахнущих нефтепродуктов. Но подчиненный проявляет бдительность, так что реагировать необходимо, иначе юный параноик настучит по инстанции.

— Есть у вас план цистерн и танков? — обращается он ко мне.

— Да, — соглашаюсь я и убегаю за таковым. Приношу и ухожу по своим делам. Мне кажется, что инцидент исчерпан. Напрасно.

Не прошло и получаса, как меня излавливает красноглазый и чуть ли не клекотом начинает донимать своими угрозами об аресте судна.

— Да, ладно, — говорю, — не пугай. Делай что хочешь. Мне на тебя …

Я замялся, потому что на язык один за другим напрашивались синонимы — почему-то неприличные.

— Что ты сказал? — заорал хлыщ и потянулся к кобуре.

На крик прибежали все свободные таможенники. А так как никто из них в данный момент не был обременен поиском, то сбежались они в полном составе. Последними подтянулись начальники: виденный мною толстый и еще более толстый, который был самым главным.

«Ну, все, кранты, — подумал я. — Сейчас мордой в пол, наручники на копыта, пистолет в ноздрю. Прощай далекая Родина, здравствуй канадская каторга».

В это же самое время из-за контейнера высунулась седая голова любопытствующего капитана.

— Вот он — наш капитан! — раздался крик Ди-Ди, который тоже прибежал вслед за сорвавшимися по тревоге таможенниками. Народ уставился в направлении, выданном старпомовской рукой. Даже сам капитан обернулся, будто жест Ди-Ди указывал на кого-то за его спиной. Там никого не оказалось.

Мастер выдержал паузу, заулыбался и помахал рукой, направляя свои стопы к трапу:

— Чем могу быть полезен, господа?

А красноглазый бесновался, что-то объясняя коллегам. Из его глаз шли слезы, на губах пузырилась слюна. Да, решил я, экзекуции не избежать.

Капитан, побеседовав с представителями власти, отдал мне распоряжение:

— Приказываю открыть люк танка для досмотра.

— От имени компании приказываете? — осторожно поинтересовался я.

Мастер сразу же насторожился:

— А что такое?

— Просто этот танк с топливом как бы не совсем пуст.

— Так подставьте ведро! — обрадовался он своему практичному решению.

— Ага, три кубических метра в ведро! Гениально!

— Что Вы, старший механик, все мои решения пытаетесь опротестовать? Вам, наверно, надоело работать в этой компании? — хорохорился перед слушателями в черной форме престарелый голландец.

— С идиотами работать надоело, — сквозь зубы по-русски прошептал я.

— Что — что? — переспросил капитан.

— Да, говорю, в этой кампании действительно надоело работать. Но дело не в этом. Могу подсказать выход, даже два, как поступить, если вон тот господин будет упорно желать извозиться в топливе, — я кивнул в сторону хлыща, который на мой кивок сразу же дернулся в мою сторону. Да что же такого во мне, если каждый мент считает своим долгом качать передо мной права с угрозой моего расстрела, тюрьмы, инвалидности?

— Говорите, говорите быстрее, — раздражался капитан.

— Первый выход — вызвать бункеровщик.

— О! — заголосил мастер. — Это очень дорого! Компания не может позволить себе такие расходы.

— Второй выход — слить танк в цистерну шлама. В этом случае мы топливо потеряем безвозвратно. Зато приобретем шлам, который надо будет сдавать опять же за деньги вашей компании.

— Ну, неужели нет другого решения? — не унимался голландец.

— Как хотите. Можно еще просто открыть люк — пусть все потонут в дерьме к едрене — фене! — мне надоело попусту сотрясать воздух.

Капитан посмотрел на меня с нескрываемой ненавистью (вот так и приобретаются новые друзья!):

— Сливай танк в шлам!

— От имени и по поручению компании?

— Да! — с ним того и гляди, опять могла случиться привычная истерика.

— Яволь! — согласился я. — Сливаю топливо из танка в шлам, пусть господа таможенники удовлетворятся. А также делаю запись в судовом журнале о вашем приказе.

Я пошел в машину, пожираемый взглядом «первого после бога». Дайте, дайте ему в руки автомат, пусть он постреляет мне в спину!

Когда дело было сделано, красноглазый поборник канадской справедливости (не зря, видать, в свое время Артур Хейли описал нравы канадских государственных служб в своем романе «In high places») одел специальный костюм балахонистого вида, натянул кислородную маску, присобачил на лоб фонарь. Перед проникновением в вонючую утробу не полностью опустошенного танка, он запихнул внутрь длинную трубу с камерой на конце. Поводил ею из стороны в сторону, потом вверх — вниз, утопил в топливе, пошарив по дну. Коллеги со скучающим видом ордой смотрели в экран, где кроме стен танка ни черта не проявлялось. Но удовлетворить природное любопытство красноглазого хлыща оказалось не так-то просто.

Он отбросил свой нарковизор и под испуганные взгляды коллег залез в танк. Только булькнуло! Через пять минут, когда его сослуживцы начали испуганно переглядываться, он вылез, распространяя зловоние и выделяя грязь. Сдернув маску с лица, он был явно обескуражен. Но, чу! Новая идея! Наркотики растворены в топливе! Таможенник, спешно разоблачившись, схватил банку из чемодана с визором и зачерпнул ею черную пахучую жидкость. Победоносно оглядев остальную бригаду, он ускакал на берег, где стояла под парами передвижная лаборатория. Прочие таможенники неспешно потянулись на выход.

— Закрывай люк, — махнул я насмерть перепуганному урке. — Готовим машину к отходу.

Больше в машину таможня в тот день не спускалась, но, видать, злобу затаила нешуточную. Последний раз я, посетив Галифакс на этом судне, с вновь приобретенными канадскими друзьями уже не встретился. Они опоздали. Просто мы выбились благодаря чудовищным для нашей утлой скорлупки штормам из графика и прибыли с опозданием на два дня. Простояли всего полтора часа и уехали. Вернее, попытались уехать. Ветер, как мы уже привыкли, дул с неимоверной силой. Мы раз за разом дергались судном, пытаясь оторваться от причала, но эта попытка увенчалась успехом лишь при подходе буксира. Не удалось капитану сэкономить деньги компании и, вдобавок, положить себе в карман некоторую сумму так называемых «безбуксирных».

Мы кое-как отъехали и начали разворачиваться, тут и таможня подоспела. Вряд ли они желали порадоваться нашему успеху. Просто не сумели, видать, вовремя собраться и дружно нагрянуть. Тем не менее, один из главарей связался по рации с капитаном и порекомендовал подойти к причалу для досмотра.

Мастер, как обычно, жутко расстроился, то есть попросту испугался. Но тут подал голос лоцман, которому, наверно, надоело дергаться туда-сюда. Он предположил, что после отхода таможня не имеет права возвращать судно к причалу, тем более в таких сложных погодных условиях.

— Пусть садятся на свой катер и приезжают на рейд. Хоть развлекутся, — добавил он.

Прав лоцман был, или нет, но капитан послушался. Таможенники тоже не стали настаивать, развернули свою передвижную лабораторию — и были таковы. Ни «пожалуйста», ни «до свиданья».

* * *

Капитан, одержимый, как манией величия, идеей возрождения судна до одному ему известных величин, естественно — чужими руками, но по его бредовым рекомендациям; старпом, мнящий себя на капитанском мостике, оттого и безжалостно давимый ленью в отношении своих прямых обязанностей; высокомерные исландские представители компании-фрахтователя, катающиеся на борту и сующие свои носы во все судовые дела; второй механик Андрюха, образец для подражания другим сэкондам; толпа урок, увлекающихся песнопениями и мелкими пакостями, приводящими к тяжелым последствиям — все это останется позади, дай только время. Все это будет вспоминаться дома, как забавный эпизод, длиной в треть года. Никто не сможет оценить тоски, никто не поверит страхам, преподнесенным в веселой и непринужденной манере рассказчиком. Никто никогда не сможет повторить пройденный мною путь. Да и слава богу! Каждый идет своей дорогой к ведомой, или неведомой цели своей жизни. Лишь бы путь этот был длинным, почти бесконечным.

Иногда хочется забыть некоторые вещи, даже воспоминания о которых могут навеять уныние и тоску. Вспомнить один раз, вновь переживая те события, испугаться и облегченно вздохнуть, оглянувшись кругом: слава богу, все уже позади! А потом забыть, не все напрочь, но самое ужасное. Отдавая дань впоследствии лишь только романтике, и ничему боле. Это возможно даже для меня, потому что вряд ли когда-нибудь буду перечитывать свои кошмары. К тому же хочется надеяться, что эта книга — последняя моя книга о море, по крайней мере, на ближайшие пару лет.

Северная Атлантика — достаточно грозная стихия в любое время года. Зимой ее характер не улучшается. Запихать бы Макаревича между Гренландией и Исландией в ноябре, посмотрел бы, как спел бы он «в сущности — буря пустяк»!

На заре своей карьеры любое волнение на море меня угнетало до тошноты. Выворачивался наизнанку и клял себя сквозь спазмы, зачем же я здесь оказался? Таблетки от морской болезни были еще не в ходу, поэтому терпел, как мог: валялся на палубе в любых удобных местах, отказывался от еды. Но тогда шторма были какими-то милосердными — пару дней от силы потреплют судно — и хорош. А, может быть, капитаны ставали на горло своим благоприобретенным комплексам синдбадов — мореходов и предпочитали отсидеться где-нибудь за островом, нежели бодаться с волнами?

Теперь все изменилось чудесным образом. Я почему-то притерпелся к качке и потерял привычку выворачиваться наизнанку. Капитаны, облеченные доверием сомнительных фрахтователей и безразличными ко всему судовладельцами, играют в укротителей стихии без всяких сомнений. В назидание море топит их суда, но уроки не усваиваются. Пароходы булькают на дно вместе с содержимым и удивленной командой. С каждым годом все чаще и чаще.

Приезд к нам нового капитана был встречен овациями со стороны племени урок. Впрочем, так ведут себя они всегда, надеясь на то, что это им когда-нибудь зачтется. Мне оставалось еще три месяца, поэтому радости я не испытал. Старый, как ветеран первой мировой войны, улыбающийся всем, голландец доверия у меня не вызывал.

— Все, Андрюха! — сказал я подвернувшемуся второму механику. — Теперь вся рыба наша!

— А разве бывает как-то по-другому? — вздохнул он в ответ.

Я только пожал плечами — может быть, где-то и у кого-то, но не здесь и не сейчас.

А капитан Мербек со счастливой улыбкой, выставляющей на всеобщее обозрение успешную работу новозеландских дантистов, возбужденно вращал глазами цвета весеннего неба по сторонам и кричал:

— Я счастлив, друзья мои, я счастлив! Я опять в море!

И даже крахмально белые волосы светились от воодушевления — казалось, что над головой плавает в воздухе нимб.

— Блажен, кто верует! — сказал Андрей, и мы пошли во мрачное вонючее чрево машинного отделения.

На северную Атлантику упал сезон диких штормов.

Почему с октября месяца этот район постоянно лихорадит — мы даже не задумывались. Принимали, как должное, что наши вояжи между северными островами увеличатся в полтора — два раза, готовились, как могли: не было в машинном отделении незакрепленной или незаклиненной вещи. И, если исходить из того, что мы все-таки вернулись в свое время по домам, то все шторма и ураганы мы выдержали. В смысле, хрупкие существа, созданные Богом по своему подобию, смогли перенести все тяготы и лишения, создаваемые нам безумной стихией. Не выдерживали мощные стальные конструкции, отказывались работать хитроумные многократно поуровнево защищенные микросхемы. А мы, из часа в час, борющиеся за выживаемость, только прислушивались к организму: как там сердце — еще не останавливается? И, не обнаруживая сколь заметного отклонения, вновь бросались в битву, перегружая свои вестибулярные аппараты, отказывая себе во сне по сорок — пятьдесят часов кряду, забывая, что значит горячая пища. Наверно, все это обязательно скажется потом, в старости. Но так уж с девяносто первого года повелось у граждан нашей некогда могучей страны: где — я, а где — завтра? Впрочем, опыт фронтовиков второй мировой войны тоже утешает: они перенесли все ужасы военного времени, самозабвенно боролись с разрухой, выдержали сомнительную перестройку, не сломались, когда государственные монстры в одночасье лишили их всех сбережений, и остались мудры и благоразумны. Невольно ловишь себя на мысли, что на неизбежных очередных похоронах ветерана, чей возраст навсегда остановился около цифры 80 (чуть меньше, или побольше — не суть), завидуешь ему — ведь он прошел весь свой век. А мы? Может быть, морская закалка поможет отодвинуть заурядный для этой страны пятидесятилетний порог, за которым небытие?

С морем шутить нельзя, стихия просто не замечает потуги противоборства и продолжает бесноваться, как ей вздумается, не делая никаких скидок на мужество и отвагу людей, угодивших в беду. Бонусы здесь не в ходу, разве что некое подобие экспириенса, но каждый шторм может отличаться от предыдущего. Поэтому и уповаешь на Бога, чтоб не отвернулся.

Через три дня после появления на судне Мербека нас ударила первая волна. Приложилась, так сказать, для проверки, какие выводы сделает капитан? Но старый морской волк только плечами пожал и, ни на йоту не отклонившись от курса, продолжал ехать, как прежде.

Судно кряхтело и скрипело, но не разваливалось. Было страшно, но страх прошел после первого же аларма. Стало некогда. А потом — вроде ничего, приспособились к хаотичному движению палубы под ногами. В каюте оторвался первый шкаф, вывалив все содержимое из себя на палубу. И оно, это содержимое, радостно ухватилось за предоставленную степень свободы. Когда я после работы поднялся к себе, то в броуновское движение уже были вовлечены доселе закрепленные стулья. Они весело скакали, бодались между собой, лягали стенки поверженного шкафа и теряли в боевом экстазе ноги. Тогда я удивился этой картине. Потом, позднее, удивляться перестал.

К Ньюфаундленду мы подошли чуть потрепанные, но не сломленные духом. По крайней мере, на мостике капитан, оскалившись, красивым жестом тряс кулаком по направлению к стремительно мчащимся тучам:

— Не сломить нас, ха — ха!

Потом, повернувшись ко мне и Ди-Ди, сказал:

— Я люблю эту работу!

– «Оскара», немедленно «Оскара», — прошипел я старпому.

— Все, нам песец, — скривил губы он в ответ.

Через три месяца, приехав с агентом в бостонский аэропорт, мы с Ди-Ди и одним из освободившихся урок сели в кресла поодаль от вещей и уставились каждый перед собой.

— Господа! — взвился американский агент. — Что с вами? Ведь вы же домой летите! Почему не радуетесь?

— Да просто сил нет, — за всех ответил Ромео, филиппинский моряк.

* * *

Наша недолгая стоянка в Галифаксе не была пока еще испорчена пристальным вниманием канадской таможни, зато позволила сгонять к телефону, где можно было насладиться в течение получаса голосом любимой жены. После такого разговора на пароход возвращаешься, приволакивая одну ногу и блаженно улыбаясь. Хочется разговаривать про домашние новости с первым встречным. Им на сей раз оказался старина Ди-Ди.

Обоюдно поделившись вестями из нормальных мест жизни, старпом, вдруг, произнес:

— Тут вот такая штука получается: ураган на нас идет. Не простой, а именной. Бить будет не по-детски.

— Нам-то что делать? — почесал я затылок. — У меня в машине все закреплено уже давным-давно.

— Да дело-то не в этом. Нам портовые власти причал на сутки дают, чтоб ужас этот переждать. Фрахтователи и судовладельцы тоже согласны. Урки «party» собираются устраивать, уже мясо замочили.

— Вот и славно! — обрадовался я. — Кои-то веки отдохнуть получится! Можно будет еще раз позвонить домой!

Старпом загадочно и печально посмотрел на меня. Вздохнул и махнул рукой.

— Что-то не так? — я почувствовал подвох.

— Наш синдбад — мореход заколебался. Есть повод отличиться — пройти сквозь ураган. Вот попомни мои слова: дернется он в море.

— Зачем? Чтоб бесславно потонуть?

— Ты меня что спрашиваешь? Иди к нему сам и спроси! — взвился Ди-Ди. — Среди капитанов всегда идиотов хватало! А особенно среди голландцев!

Через час мы под удивленные взгляды канадских швартовщиков отходили от причала, направляясь в море. До американского Бостона было чуть больше суток перехода. Мастер вдохновлял себя на подвиг, отдавая растерянным уркам эпохальные распоряжения. Урки бестолково носились по палубе, чувствуя подвох. Мясо мариновалось в миске, но готовить его никто не торопился. Юный филиппинский повар прятал посуду по шкафам, роняя на передник слезы страха.

— Мы победим тебя, стихия, — кричал в рубке капитан, когда я туда поднялся. Второй штурман — урка заглядывал ему в лицо и мелко-мелко подобострастно кивал.

Ди-Ди сплюнул в сердцах:

— Пойду-ка я в каюту, может, удастся поспать чуток.

Через полтора часа судно начало потряхивать, ветер завыл голосом Йоси Кобзона. Ночь сгустилась, как кисель. Первый удар по морде пароход получил безо всякого предупреждения и обиженно затрясся.

Я в боевой раскраске уже сидел в машине. Громыхнула об палубу рабочая каска и укатилась куда-то под стол с документацией. «Итак, приступим!» — поклонился я безучастным механизмам. — «Вы уж не подведите, гады!»

Судно тряслось и силилось протащить свою тушу сквозь гигантские волны наперекор ветру, летящему навстречу со скоростью курьерского поезда. Получалось плохо, честно говоря. А полностью откровенно, совсем не получалось. Ближе к четырем утра я вскарабкался на мостик.

Старпом держал штурманский стол, навалившись на него огромным животом. На кончике носа сверкали, срываясь, капли пота. На столе, на карту района натекла уже целая лужа.

— Ты чего это стол держишь? — поинтересовался я.

— Это я сам держусь, — хмыкнул Ди-Ди.

Мастер — само спокойствие — танцевал гопака от одного борта рубки до другого. Хотелось подбодрить его аплодисментами.

— А кто же рулит? — спросил я.

— Авторулевой! — ответил старпом и перешел на английский. — Ну чего, капитан, как там наши? Побеждаем?

— Я одолею тебя, шторм! — взревел капитан и упрыгал куда-то вне зоны видимости и там, судя по звукам, завалил себя лоциями и справочными пособиями.

— Вот ведь старый козел! — восхитился Ди-Ди. — Знаешь, с какой скоростью мы мчимся к мечте?

Я попробовал прикинуть: обычно в нормальных условиях мы развивали по четырнадцать узлов.

— Ну, где-то три-четыре узла, не больше.

— Правильно, — потряс курчавой головой чиф. — Только со знаком минус. Через четыре дня боев окажемся на Северном полюсе.

— Феноменально! Мы просто запутаем все следы, чтоб неприятельские субмарины не смогли просчитать нашего маршрута, — сказал я и потянул себя по поручням в машинное отделение: звуки двигателя стали казаться мне подозрительными.

Следующий раз подняться на мостик я смог только через шесть с лишним часов. Для меня это время промелькнуло, как один миг — начались проблемы с топливными фильтрами. Вся дрянь, все осадки и отложения в топливных танках старательно взбились из-за хаотичного движения корпуса и без излишнего фанатизма стали забивать топливные фильтра перед двигателем. Тот, в свою очередь, не получая достаточного питания, начинал всхлипывать и захлебываться, предпринимая попытку остановиться. Это меня никоим образом не устраивало — кому охота лечь бортом на волну и, совершив красивый кульбит, уйти под воду со всем содержимым? Я метался, как тигр, раненный львами, менял фильтра и понимал, что запасов надолго не хватит.

Слава богу, наступили восемь утра — ко мне на помощь спустился второй механик Андрюха с уркой. Я не мог даже добраться до телефона. Стратегия была выработана в один миг. Урка уткнулся в чан с солярой, где и начал постоянный процесс промывки и продувки одноразовых топливных вставок. Под нашим надзором случилось чудо: одноразовая вещь после нехитрых манипуляций превращалась в многоразовую. Двигатель возмущенно задымил из трубы, но пугать нас остановкой перестал.

— Чего-то плохо выглядишь! — прокричал Андрюха, когда мы взлетели вместе с пароходом на невиданную высоту. Гребной винт до половины оголился из воды, не встречая сопротивления, попытался раскрутиться. Турбина возмущенно взвыла. Свет моргнул и погас. Судно встряхнулось и с каким-то стоном начало заваливаться на борт.

— Сейчас перевернемся! — проорал я второму механику и засмеялся.

— Точно! — засмеялся он в ответ.

Урка с безумными глазами шмыгнул на выход, разбрызгивая с мокрых рук капли солярки. До разворота парохода бортом к волне осталось около минуты. После этого очередной вал должен был передать всю кинетическую энергию океана нам в потенциальную. Интересно, успеет ли железная скорлупка сколько-нибудь нагреться, или в воде нулевой температуры это будет столь незаметно, что можно этим пренебречь?

Мысль такая пришла в голову, когда мы с Андреем прыгнули в сторону умиравшего дизель — генератора. Ту минуту морю мы не подарили. Вместе с пробудившейся тревожной сигнализацией вновь загорелся свет — запустился аварийный движок. Но для нас этого было мало. Нам было необходимо, чтоб работал винт и руль. Реанимация занемогшего механизма прошла настолько быстро, что потом мы сами себе удивлялись, будто всю жизнь только этим и занимались. Главный двигатель не успел полностью встать, как начал снова набирать обороты.

— Ты тоже немного зеленоват! — сказал я Андрюхе, и мы засмеялись.

Это был пик урагана. Ди-Ди потом рассказывал, что волны были такие, что с рубки приходилось задирать голову, чтоб увидеть их гребни. Когда нас начало заворачивать бортом к волне, мастер не выдержал и бросился к станции УКВ.

— Судно «Рейкьявик-Фосс» терпит бедствие в районе с координатами, — он назвал наше положение. — Просим помощи всем, кто слышит.

Старпом, борющийся с рулем, очень удивился, когда капитан заголосил о хелпе. Еще более удивительно ему стало, когда почти сразу же раздался ответ:

— Что же ты, мудак, полез в ураган? Согласовывай с компанией цену за услугу!

То ли так поглумился какой-нибудь хулиган скуки ради, то ли, действительно, канадский костгард — мы не узнаем никогда, потому что дальше судно начало вновь управляться, мастер бросил трубу УКВ и заголосил:

— Во имя господа нашего, спаси и сохрани. О, Боже мой!

Как ни странно, больше ничего смертельно опасного не произошло. Море еще почти двое суток бесновалось, но мы уверовались, что не погибнем. В каюту к себе я даже не заглядывал: там что-то скрипело, перекатывалось и отваливалось. С мостика открывалась жуткая картина: волны были, как горы, ветер срывал с них пену.

Нас унесло куда-то за Ньюфаундленд, почти опять же к Гренландии. Мы втроем, черные от грязи и усталости, постоянно мыли эти чертовы топливные фильтры. Каждый час кто-нибудь уходил в ЦПУ, где на это время терял сознание. Больше спать не получалось никому. Ответственность за дело, тело и душу не разрешала расслабляться.

Да и это часовое забытье с большой натяжкой можно было назвать отдыхом. Маленький диванчик, куда падало усталое тело, воспринимал все хаотичные движения судна. И хотя мы прикрепляли себя в горизонтальном положении всякими ремнями, распорками из старых курток, закрученных в узел, но все равно — удачный удар волны — и летишь на палубу или головой в переборку. Но, тем не менее, отключались. Во всяком случае, час поглощался какой-то мутью, выплывающей со дна сознания. И то — хорошо, хоть какая-то психологическая разгрузка.

Мне, как самому уставшему, предоставили право быть первым. Сколько раз я слетал со своего гнезда — статистика умалчивает. Зато в остальное время от души развлек себя восстающими из моря плавниками. Я видел ужасные костяные гребни, режущие вокруг меня водную гладь, серпы касаток, нарезающие круги со мной в эпицентре, и самые страшные — те, что возникли однажды около нашей утлой лодки в Малайзии.

Вернулся я к парням не в лучшем состоянии, но сам прекрасно понимал, что отдых необходим, пусть даже в таком извращенном окружающей обстановкой качестве. Потом, позднее, плавники исчезли. Зато появилось то подлое ощущение автомобиля в заносе.

Машина внезапно на небольшой скорости перестает слушаться руля и катит сама по себе, куда ей заблагорассудится: в одинокий столб, в группу деревьев, на автобусную остановку. За те пару — тройку секунд, что отпущены тебе до ударного стопа, ты успеваешь давить на газ, чтоб передний привод машины вытащил тебя куда-нибудь в безопасность (например, в другую машину). Но куда там! Ты же не гонщик, не обучался экстремальному вождению! Удар — и посыпалось стекло. Гибэдэдэшники только разводят руками — дороги у нас такие. По четыре аварии в день. Сначала едут на «мясо», потом на «железо». Это в городе с десятью тысячами населением. Зимой, когда дороги принципиально не убираются. Спасибо тебе, чиновничья братва за заботу!

Да, вспомнится же такое, когда ничего вспоминать вообще не хочешь. Отключить бы голову, чтоб не думала, но не получается.

Самое большое желание — это покой. Заниматься по хозяйству на берегу реки Мегрега, топить баню, смотреть вечерами на огонь в камине, хлопнуть на сон грядущий пару стопок неотравленной водки, видеть всегда жену и детей. Да это не просто покой — это счастье!

А счастье нужно заслужить! Поэтому-то я и лежу сейчас на замызганном диване, пытаясь восстановить минимальную работоспособность. Я не просто лежу, а плачу за прошлое и будущее счастье. И только одна правильная мысль должна быть у меня в голове: дембель неизбежен! От всего остального надо отрешиться.

Шторм успокоился в одночасье. Бац — будто его и не было. Только статичные чучела чаек висят в воздухе, да зеленеющие, как поплавки, айсберги. Море — как зеркало. С опозданием на четверо суток мы добрались-таки до Бостона.

В каюту я зашел, слегка отоспавшись в ЦПУ, после того, как отправил парней мыться и отдыхать. Типа, вахту стоял.

Надежды мои оправдались, можно сказать, полностью. Подволок обрушился и висел на манер взорванного партизанами железнодорожного моста. Шумоизоляция, подозрительно смахивающая на заурядную стекловату, вырвалась на волю и частично кокетливо выглядывала из разлома. А частично, в веселое время качки прикинулась снегом, поэтому покрывала ровным слоем все предметы, доступные взору. Стулья в безумной драке переломали, нахрен, почти все свои ноги, поэтому были годны, разве что, растапливать буржуазные камины поздней осенью семнадцатого года. Телевизор, впрочем, изначально неработающий, вырвал ремни крепления и грудью прыгнул на поверженный шкаф и так застрял. В его кинескопе теперь навеки останется боевой шрам, пробитый стенкой злополучного шкафа.

В туалете, иначе говоря, в гальюне, тоже было нехорошо. Всю палубу устилали непонятные осколки, имеющие общее свойство. А именно, произошли они из чего-то фаянсового. Раковина сохранила привязанность к своему штатному месту. Унитаз заботливо укрывало большое банное полотенце, в мирное время висевшее над электрическим обогревателем на постоянной просушке. Я, как факир, сдернул эту накидку, предоставив на обозрение замершим зрителям острые зубья, сверкавшие в хищном оскале. Хороший фокус. Раньше это было уютным седалищем, на котором можно было со всеми удобствами почитать замечательные морские романы Бруссуева А. М. Проверить, кроется ли здесь подвох, можно было своим задом. Я доверился своим глазам и от экспериментов воздержался.

В довершении картины побоища не хватало лишь запаха разлитого пива. Но я уже имел некоторый опыт, как хранить пиво в стеклянной таре в условиях нестабильности. Помнится, меня очень удивило, как несколько недель назад, в общем-то, совсем заурядном шторме, бутылки вылетали из ящика, как снаряды из гаубицы, и взрывались прямо в воздухе, не успев удариться о палубу.

Теперь остатки моих пивных резервов покоились, взбалтываясь, в камбузном холодильнике. А личные вещи вместе с драгоценным лэптопом были надежно зафиксированы в небольшом ящике под кроватью.

Капитан вновь ходил героем, рассказывая лоцманам, агентам, костгарду и прочей шелупени, какой он герой. То, что мы потеряли двое суток, бессмысленно сжигая топливо, затопили весь нос судна, прекратив тем самым функционирование аварийного пожарного насоса и подруливающего устройства — это никому не рассказывалось.

Мастер собрал весь экипаж в салоне и торжественно сказал:

— Многие сомневались, сможем ли мы одолеть этот ураган. Однажды, даже меня посетила тень сомнения. Но теперь, когда все уже позади, я могу сказать: мы сделали это!

Урки подобострастно захлопали в ладоши, старпом поднялся с места:

— Капитан! Пойду я, пожалуй! Надо произвести кое-какие расчеты по балласту. Грузовые операции-то продолжаются.

И, не дожидаясь ответа, двинул на выход.

— Облобызайте его в обе щеки за меня, что он такой герой, — бросил он нам на ходу. — Медаль ему выдайте «Инвалид озоновой дыры Новой Зеландии».

Мастер откашлялся, было, и собрался продолжать. Но в это время в машине сработал аларм. Наш урка дернулся вниз, но Андрюха его опередил.

— Я проверю.

И кивнул мне:

— А от меня дай ему знак «Отличника подводного флота».

Капитан для приличия поулыбался, ни черта не поняв в русской речи. Урки боялись дышать, замерев на своих местах.

— Итак, дорогие мои друзья, продолжим. Позвольте мне от имени компании поблагодарить Вас за мужество и профессионализм, проявленные во время этого урагана. Я всегда знал, что на филиппинских моряков можно положиться!

Урки зааплодировали, улыбаясь друг другу. Я встал и вышел вон. Свой уход решил не комментировать.

Впрочем, чего уж греха таить, действительно нужно мужество, чтобы проваляться не один десяток часов в кроватях носимого незнамо, где, и незнамо, как, суденышка, прислушиваясь к алармам из машинного отделения. Я не испытывал обиды и разочарования: на благодарность капитана, а, тем более, компании, я не рассчитывал. Вот как бы оставшиеся полтора месяца контракта дожить!

Мы поужинали вечером в непривычном сидячем положении. Большую часть месяца приходится есть стоя, упершись спиной в переборку и расставив ноги шире плеч. Поэтому расслабленные под столом ноги создавали ощущение курорта. Пиво, многократно взбитое, устоялось до вполне приемлемой кондиции: из-под приоткрытой пробки раздавалось только зловещее шипение, но никак не свирепые струи. Вкусовые качества, наверно, изрядно пострадали, но мы не обращали внимания.

Ди-Ди, Андрей и я даже не разговаривали между собой. Каждый жил в своем измерении. А наше судно, наш непотопляемый авианосец «Рейкьявик-Фосс», в своем. Урки, нализавшись халявного пива, проставленного компанией в лице своего полномочного представителя — капитана, уже вовсю голосили песни о любви ко всем и вся, старательно дожидаясь своей очереди к микрофону. Уже побежали гонцы в неведомые прятки за более крепкими напитками, уже заглядывал к нам наш машинный «студент», приглашая на веселье. Но никто из нас, из нашей могучей кучки с места не тронулся. Причем количество полных бутылок с пивом не уменьшалось. На нас напал какой-то ступор.

— Все, так больше продолжаться не может! — наконец сказал старпом. — Надо хоть на час в Бостон сходить. Кто со мной?

Андрей отказался. Разве что попозже, когда соседствующий с судном стриптиз — бар «Король Артур» начнет вспухать от расслабляющихся американцев.

Мы же с Ди-Ди по барам и ресторанам ходить не собирались, поэтому вышли в американский вечер.

До центра ехать нужно было на такси, но это была не проблема. Первая же проходящая мимо машина подобрала нас. Водителем оказался негр, с шеей, закутанной во множество цепей из металла желтого цвета.

— Куда ехать, братья? — осклабился он.

Мы со старпомом посмотрели друг на друга. Вроде пигментации кожи не наблюдалось.

— На «Галерею», брат, — ответил Ди-Ди, а я тихонько засмеялся в окошко. Хорошие у нашего штурмана родственнички: черные, как сволочи.

Старпом насупился и тоже отвернулся.

— Я тоже такой же, как вы, — не унимался таксист, лихо выруливая между огромных луж на асфальте.

Я пожал плечами — бывает. Все мы человеки.

— Я имею ввиду, что я тоже еврей.

Я чуть из машины не вывалился, Ди-Ди возмущенно заерзал на своем месте.

— Мы не евреи, просто белые, — комкая слова, пролепетал он, хотя, наверно, хотел сказать что-то другое, более заковыристое.

— Ладно, как скажешь, брат, — шофер немного порулил. — Просто, в районе Челси живет очень много белых парней. И они в основном — евреи.

— Или ирландцы, — вставил я.

— Или ирландцы, — согласился еврей — негр. — Но больше евреи.

— Мы похожи на евреев? — поинтересовался я.

— А разве я похож на еврея? — осклабился таксист. — Тут все дело в мировоззрении и восприятии Бога. Я теперь стопроцентный еврей, даже в синагогу хожу. И Все такое. Показать вам свой еврейский знак?

Я засомневался, потому что услужливое воображение вмиг нарисовало картину, как негр, не переставая рулить одной рукой, другой просовывает между передних кресел доказательство принадлежности к вечному народу. В несколько обрезанном виде.

— Не надо! — в один голос сказали мы со старпомом.

Но шофер уже открыл бардачок и напялил на голову крошечную шапочку. Потом достал еще одну шляпу, черного цвета, с полями и болтающимися пейсами.

— Это для торжественных случаев, — пояснил он и протянул нам звезду Давида на шнурке. — Вот.

— Хорошо, хорошо, — сказал Ди-Ди, а я подумал, вот бы парни в белых капюшонах повеселились, попадись им такой иудей.

К сети супермаркетов, именуемой «Галерея», мы доехали быстро. Таксист не успел выговориться. Наверно, поэтому он установил цену за проезд в семнадцать долларов. Хотя, обычно мы платили десять — одиннадцать, не более.

— Чего так дорого-то? — возмутился я.

— Да, брат, такие у нас расценки, — невозмутимо ответил он. — Ты на вывеску посмотри. Там написано «Такси еврейского сообщества». А вы же не евреи!

— О, блин, геноцид, — сказал старпом и расплатился.

— У нас в России все таксисты — члены «еврейского сообщества». Таксист — это не профессия, это образ жизни. Достаточно козлиной жизни, потому что все таксисты — козлы, — ворчал я, досадуя, что Ди-Ди отдал деньги. Я думал поторговаться и сбросить три — четыре бакаря.

Такси умчалось, мигнув нам красным поворотником. Никаких особых вывесок на машине я не заметил. Может, просто она располагалась где-нибудь под капотом.

Мы пошли вдоль огромнейшего шопинг — центра, где можно было купить все, что душа пожелает. Очень хищные ноутбуки, к примеру, стоили раза в два с половиной дешевле, нежели в России. Инфляция доллара в Штатах стыдливо замалчивалась, поэтому о ней многие американцы и не догадывались вовсе. Только в Европе и, особенно, у нас к баксам относились в высшей степени презрительно. Наш деревянный рубль менял свое качество: из дерева легких пород он становился более плотным, приближаясь по прочности к красному. Однако, цены на продукты питания, на услуги росли почему-то у нас, не у них.

Перед нами шла высокая старушка в светлой одежде, ведя на поводке лохматую собачку. Она тоже никуда не торопилась. Впрочем, как и псина, втыкавшая свой нос во всякие мерзости, валяющиеся на тротуаре.

— Такое ощущение, что между ногами и землей проскакивают искры, — задумчиво сказал Ди-Ди.

— Это почему? — не понял я.

— Да на пароходе накопили столько отрицательного потенциала, что теперь сами его выделяем, — назидательно ответил он, подняв палец кверху.

— Точно, — согласился я. — Как на рекламе вон там, наверху.

В рекламе из глаз серьезной девушки летели искры, потом появлялась надпись: «Fuji» и какое-то другое действо. Его доглядеть я не успел.

Просто перед нами американская собачка с афганско-индусской непосредственностью села какать прямо на тротуаре. Ее хозяйка, содрогаясь от умиления, повернулась к нам задом и слегка наклонилась: она доставала специальный совочек и целлофановый пакетик с рулоном туалетной бумаги (неужели теперь для собак специальную бумагу выпускают? Наждачную!) и не обращала больше ни на кого внимания. Напрасно! На нее надвигался Ди-Ди, увлеченно рассматривающий задранной к небу головой. Он воткнулся в старушкин зад своим арбузоподобным животом, как бульдозер в небольшую кучку песка. Живот слегка деформировался, а потом расформировался. Старушку смело с тротуара в живую изгородь со скоростью футбольного мяча, пробитого Роберто Карлосом. Она просочилась сквозь жесткие ветки кустов насквозь и там затаилась. Поводок из руки, что характерно, собачница не выпустила. Ее четвероногий друг, сорванный со своего отхожего места в самый неподходящий момент, тоже не издал никаких звуков удивления. Теперь он пасся на краю тротуара.

Наш старпом, почувствовав в животе некий дискомфорт, опустил взгляд на землю, увидел огромную кучу собачьего навоза и стремительно сделал шаг в сторону.

В это время на нас набегала некая богатая американская леди, сплошь состоящая из жил, зубов, волос и пота. Просто Теа Леони какая-то во время вечерней пробежки. Она еще успела благодарно взглянуть на джентльмена из Одессы и метко наступила в самую середину теплой, исходящей парком кучи собачьих испражнений.

Я подумал: «Столько одна собака нагадить не может», а копия Теа уже завизжала, поднимая к небу согнутые в локтях руки. Мгновенно рядом, как из воздуха, материализовался полицейский.

Псевдо Теа указала пальцем на безобразного вида кучку, которую она только что безжалостно растоптала. На полицейском не было ни одной нашивки, поэтому я предположил, что он — самый простой патрульный мент — рядовой. Однако спортсменка называла его очень уважительно: «Офицер». Это обращение копу явно приходилось по душе, поэтому он нахмурил брови и достал дубинку.

«Все, сейчас замочит собаченку!» — подумалось мне. Но полицейский, внимательно рассмотрев размазанные фекалии, слегка подумав, обнаружил виновницу инцидента. Та сидела у бордюра, вывалив язык, и смотрела по сторонам. Поводок от ошейника уходил в заросли кустов и там терялся. «Офицер» склонился над псиной, та благодушно взглянула снизу вверх и даже пару раз вильнула хвостом. Коп пригляделся и обнаружил кожаный шнурок собачьей привязи. Он задумался, даже почесал спину своей дубинкой.

— Извините, мэм! — проговорил он «Теа Леони». — Кто-то оставил на время эту собачку. Сейчас он вернется, и мы предъявим ему Ваши претензии.

В это время поводок из кустов стал натягиваться, завлекая собаку в кусты. Та упрямилась. Кому охота в здравом уме ломиться сквозь этот царапающий бурелом? Здесь необходима была помощь нашего доброго Ди-Ди с его упругим животом.

Но мы уже спешили прочь от зоны конфликта, потому что, судя по ситуации, бабушка не торопилась вылезать из кустов, а спортсменка в испачканной беговой кроссовке фирмы «Адидас», охлаждаясь дыханием осеннего вечера, начинала терять терпение. Полицейскому далее следовало лишь опросить свидетелей, составить протокол и арестовать собаку. Быть свидетелями нам не хотелось.

— Жизнь — это смертельная болезнь, передающаяся половым путем, — изрек старпом, когда мы, включив четвертую скорость, скрылись за дверями универмага.

— Ты прямо философ, просто Вуди Аллен какой-то, — похвалил я его.

Нагулявшись по этажам магазина, мы словили такси и за десять долларов доехали до парохода. Из соседствующего с причалом «Короля Артура» доносилась ритмичная музыка. Там вокруг шестов извивались, как пиявки, голые и полуголые тетки. Андрюха на борту уже вовсю бил копытом: ему нравилось сидеть за столиком под оглушающие ритмы, тянуть шестидолларовое пиво «Сан Мигель» и наблюдать, как сбрасывают с себя одежду равнодушные к вниманию посетителей, танцовщицы. Мне — нет, старпому — тоже. В смысле, нам не нравилось.

Поэтому мы попили еще пива, поставляемое стремительно напивающимися урками, поели копченой рыбы неизвестной породы, и разбрелись по каютам.

Очень хотелось покоя. Впрочем, как обычно. Даже тот факт, что судно не качает, уже не вызывал восторга, как полсуток назад.

Покой в суровых судовых условиях символизируется со сном. Но спать я не любил. Причина этому — сны. Меня преследовали кошмары. А если не кошмары, то такое безобразие, что требовалось некоторое время после пробуждения, чтобы прийти в себя. Я просыпался несколько раз за ночь, крестился и бормотал: «Куда ночь — туда и сон», но все напрасно. Сны меня беспричинно мучили. Что поделать — повышенная тревожность организма. А не тревожиться не получается. Все-таки, живем-то где? В стране Россия.

Вот раньше, в студенческие времена, было здорово. Если и просыпаешься посреди ночи, то, бросив взгляд на часы, засыпаешь обратно с блаженной улыбкой: еще до утра столько спать!

Теперь же вечером не заснуть — дурацкие мысли в голове захлебываются проблемами — одна краше другой. И поутру, хоть и снится черт те что, просыпаться не хочется — снова бороться со всякой ерундой. Наливается силой поговорка: «Покой возможен только в могиле». Но жить-то хочется до невозможности! Ведь жизнь прекрасна и удивительна!

* * *

Уже в самолете, который нес меня через океан во Франкфурт, оцепенение начало постепенно отходить. Я ощутил себя живым и почти героем: надо же, такой ужас перенес, когда казалось, что каждый день — последний. За моим креслом каким-то речитативом говорил молодой поляк. Он с коллегой летел из Гарварда, где то ли стажировался, то ли учился. Может быть, я очень устал, а может быть у этого пассажира просто голос был в той же звуковой частоте, как и у работающего на бензине компрессора, к тому же, без глушителя. Спать мне хотелось смертельно, но этот монотонный голос, не делающий паузы между словами и, что было обиднее всего, не останавливающийся ни на секунду, меня раздражал.

Рано утром мы пришвартовались в порту Эверетт, что в пригороде Бостона, в районе, именуемом Челси. Мы пришли с опозданием на четыре дня, хотя, как мне казалось, это не предел — дальше будет хуже. В начале шестого мне в каюту позвонил капитан и сообщил о грядущем подходе к лоцманской станции. Я сказал «ол райт» в телефонную трубку и тут же потерял сознание, забывшись в тяжелом сне. Где-то на уровне ментального тела моя душа скользнула в машинное отделение и начала готовить механизмы к подходу к причалу. Спустя двадцать минут капитан позвонил снова. Я взял трубку, с удивлением обнаружив свое физическое тело до сих пор в каюте. Лай из телефона подействовал, как контрастный душ — в голове прояснилось настолько, что в машину прилетел за несколько секунд, по ходу дела включая все, что нужно было включить, и выключая все, что нужно было выключить. Но спать хотеть не перестал: чудовищная сила тянула веки на глаза.

А тут теперь этот поляк никак не уймется! Я повернулся назад и очень вежливо на английском языке попросил его помолчать немного, суку, а то я могу сильно разочаровать поляков комфортом во время перелета. Тот в ответ по-подростковому разухарился, рекомендуя мне всякие неестественные вещи. Потом добавил еще круче, но уже на родном языке, перемежая всякие сомнительные «курвы» с родным моему слуху русским матом. Я удивился, переваривая услышанное. Неожиданно в разговор вмешался тощий старый негр, сидевший вместе с поляками со стороны прохода. Ничтоже сумняшись, он перегнулся через безмолвствующего попутчика молодого говоруна и отвесил моему обидчику звонкую оплеуху. Наверно, он тоже никак не мог заснуть.

На звон головы, принявшей на себя удар сухой жилистой ладони, пришла стюардесса. Ее не звали Жанна.

— Чем могу Вам помочь? — поинтересовалась она.

Поляк, почесывая место удара, съежился. Он подумал, что девушка пришла к нам на помощь, и теперь мы втроем действительно выбросим его из самолета.

— Можно ли пересесть куда-нибудь на другое место? — в один голос спросили мы с моим черным соратником.

— Сожалею, свободных мест, как Вы видите, совсем нет, — развела руки стюардесса. Мы огорчились. — Но я думаю, что этот джентльмен больше не будет мешать Вашему отдыху.

Я подумал, что она сейчас выведет этого поляка куда-нибудь в укромное место (например, в шкаф для уборочного инвентаря) и там закроет. Но она, лучезарно улыбаясь, протянула нам наушники.

Ну что тут поделаешь? Не прыгать же из самолета с парашютом!

Стюардесса ушла, а поляк сразу же возобновил свой монолог с того места, на котором я его перебил.

— Извините его! — обратился к нам доселе молчавший попутчик болтуна. — Он на самом деле просто не может контролировать себя, находясь на большой высоте. Это от страха он не может замолчать.

— Аминь! — ответил я и одел наушники.

Чего это я прицепился к больному парню, не понимаю. Вроде всегда сдерживался, а тут не вытерпел. Вообще, как бы неловко было, если бы всегда делал лишь то, что хочется. А что мне нравится, по большому-то счету? Что я люблю, как личность? Не считая самой большой своей любви к семье, родственникам и друзьям? Я призадумался и даже обернулся на буйного негра, словно за помощью. Но тот сидел с непроницаемой физиономией, весь закрытый наушниками, и даже ухом не повел.

Мне нравится читать книги, и не только в туалете, смотреть фильмы, а особенно в шикарных кинотеатрах. Нравится с пивом смотреть футбол, даже наш, российский. Люблю покривляться, походя, перед зеркалом, если никто не видит. Люблю музыку, отличную от попсы, люблю сто грамм водки под селедку или столько же виски «Teachers» без закуски. Нравится мне разговаривать с собакой или котом, если они не пробегают мимо, а сидят и молча слушают. Люблю писать книги, в тайне надеясь, что их кто-то когда-нибудь прочтет.

К тому же я не могу выносить, когда мной пренебрегают. Не нравится мне ходить по магазинам, а, тем более, по рынкам. Не люблю читать газет и журналов (за исключением светской хроники Голливуда и спорта), не люблю смотреть телевизор (из-за рекламы и новостей). Еще органически не выношу храпа.

Такая вот многогранная личность получается, а тут на какого-то трусливого поляка накинулся! Успокоенный этой мыслью, я блаженно уснул и проспал вплоть до самой посадки, пропустив самое интересное: обед с алкоголем. Стюардессы посчитали ниже своего достоинства меня тревожить, поэтому на выходе из самолета мой желудок негодовал, заглушая прощальные слова капитана воздушного судна. Соседи с интересом посматривали на меня, как на мастера чревовещания. За мной двигался по коридору молчаливый поляк, внезапно и надолго замолчавший, лишь только наш лайнер замер перед аэропортом. Роста в нем было около двух метров и десяти сантиметров. Мы с негром, который был на голову ниже меня, смотрелись перед этим гигантом лилипутами. Негр постоянно оборачивался, словно ожидая могучего пинка от обиженного им великана. Впрочем, как и я. Но тот нас в упор не замечал, шел с выражением на лице, как у водителя автопогрузчика после ночной смены.

Появился Ди-Ди, благоухающий халявным вискарем, предоставленным по прошению стюардессой. Весь полет он провел в обществе двух маленьких бабулек, которых и на креслах-то можно было увидеть с трудом: они слабо шевелились под накинутыми пледами. Так что, в отличие от меня, он вкусил весь комфорт, поставляемый компанией «Люфтганза» для своих пассажиров. Мы тепло попрощались, оставив где-то в прошлом наши разногласия и конфликты интересов. Я улетел в Питер, он отправился в Киев. Нас дома ждали семьи, а его еще, вдобавок, какой-то фирменный борщ с горилкой и половиной небольшой свиньи. Об этом он грезил весь контракт. Видимо, заточить всего свина ему пока было еще не по зубам — сказывалось отсутствие практики.

В Питере, не успев испугаться, я попал на автобус домой без всяких задержек. И наступило время телефона: я звонил всем, кому мог, радовал друзей, не ведающих долгих разлук с домом, своими восторгами. В нескольких словах рассказывал про прошедший под знаком «облома» контракт: «качало так, что пиво в стеклянных бутылках взрывалось, как осколочные гранаты», «много безобразий случалось с техникой, и, как правило, по ночам», «еда была выдающейся, раз в день поел — считай, обожрался», «капитан не испортил имиджа голландского старца — идиотизм в тяжелой стадии», «хотелось бы в море больше не возвращаться». Друзья слушали и смеялись. Мне было приятно разговаривать на русском языке.

— Да ты просто полярник! — сказал мне друг Сергей из Архангельска.

— Может быть, Серега. Да только не был я на полюсе.

— Не в этом дело. Получается у тебя видеть хорошее и плохое. Словно разделять полюса на магните. Без всяких промежуточных стадий.

— Наверно, это не правильно, — сказал я.

— Может быть. Не знаю. Одно могу сказать — это не самый простой способ жить.

За окном автобуса тянулся предновогодний пейзаж: голые березы, мрачные черные ели, грязный снег по обочине. Запредельно наглые шоферы говорили друг другу нецензурные слова, не смущаясь пассажиров.

«Хорошо, что есть на свете это счастье — путь домой», — промурлыкал я слова из песни «Землян», песни из моего детства. Я улыбался так же, как и в тринадцать лет, в пору, когда не было «обломов». Я дожил до своего очередного дембеля. Я его вымучил и выстрадал.

КОНЕЦ.

2007–2008 год. Т\ х «Reykjafoss», «Northsea Trader».