На следующее утро Шурик сказался больным. Жена уехала на работу, забрав детей — кого в садик, а кого в школу. Открыла форточку в спальне, принесла кофеварку с готовым кофе, чтоб не надо было бежать на кухню, положила на самое видное место — на подоконник — электронный градусник и отправилась в свое министерство. Кот Федя, не решаясь войти, временами высовывал из-за двери строгую морду и шевелил ноздрями.

— Иди сюда, сволочь, — сказал ему Шурик.

Но Федя только ухом повел, вздохнул и забарабанил хвостом по паркету, очень чем-то недовольный.

Голова у Шурика слегка плыла, будто весь он находился в неустойчивом равновесии самолетного чрева. Даже чуть подташнивало. В комнату врывался свежий воздух с улицы, насыщенный чистотой карельского леса. Где-то по дороге торопились на занятия студенты физфака местного университета, иногда бесшумно проезжала машина, увозившая на промысел своего владельца, правительственного либо коммерческого воротилу. Шурик чувствовал себя полностью опустошенным, не хотелось ничего. Конечно, можно было померить температуру, выпить кофе, словить на волшебный пендаль своенравного Федю, но для этого надо было по крайней мере сесть на постели. Уперев взгляд в потолок, он с отвращением сравнивал себя с Обломовым, который первые сто страниц книги пытался подняться.

Внезапно очень требовательно заверещал телефон. Так бывает только у междугородних звонков, Шурик рывком усадил себя вертикально и поднял трубку.

— Але, — сказал он, стараясь, чтобы в голосе не оставалось никакого намека на сонное состояние.

— Здорово, Шурик, — ответила трубка голосом Каминского.

Шурик, предполагая разницу с Нью Йорком, где Каминский жил последние несколько лет, обнаружил, что там как раз середина ночи.

— Каминыч, ты чего это, в России, что ли? — решительно не представляя, чтобы былой приятель в суматохе американской жизни позволил себе бессонницу, спросил он.

— Да нет, Шурик, все еще в Брюквинске сижу, — проговорил Каминский. — Лена вот с детьми улетела в Лос Анджелес, я — через неделю. Звоню, так сказать, сообщить, что меняю, наконец-то, место жительства. Такие, брат, дела.

Шурик представил себе огромного, чуть сутуловатого мастера спорта СССР по метанию диска, нынешнего гражданина страны — потенциального противника, почему-то сидящим посреди ярко освещенной пустой комнаты в Бруклине.

— И что ты там будешь делать в этом Лос Анджелесе? — спросил он.

— Работа там у меня образовалась на местной киностудии. Голливуд называется, может слыхал?

Шурик незаметно для себя поднялся — ему удобнее было разговаривать, прогуливаясь из стороны в сторону, подошел к двери и пихнул под зад ничего не подозревающего Федю.

— Актером? — предположил он. — Надеюсь, не в порно?

— Староват я уже для самовыражения, да и дети засмеют, — усмехнулся Каминыч. — Буду помогать в творческих процессах переноски и установки декораций нашим парням, их тут теперь тоже хватает.

— Тогда привет Тактарову и еще этому, как там его — Антохе Ельчину, — блеснул знанием Шурик.

— Ага, Ельцину обязательно передам, — снова хмыкнул в трубку Каминский. — Ладно, видел тут пару наших парней как-то. Ну, тех, с кем учебу в ЛИВТе начинали. У Бродвея встретился Кшист собственной персоной. Такая же лошадиная голова, только волосы до задницы. Обрадовался, подлец. Помнишь такого?

— А то! — ответил Шурик. — Поди, он там вместе со своим кордебалетом ногами дрыгает. Имею в виду, с «Тодесом».

— Да нет, теперь он сам по себе. «Тодес» лишился последнего «ЛИВтера». Ездит Кшист по разным штатам, какие-то мастерклассы преподает, но ничего — не зазнался. Может, как-нибудь заедет еще. Я же тут еще одного парня видел, отгадай — кого?

— Ваку, конечно же, — засмеялся Шурик. Юрий Константинович, замдекана всех времен и народов носил подпольное имя «Вака».

— Увы, — сказал Каминыч. — Это бы для меня было лучшим подарком на отъезд. При переменах в жизни наилучшее успокоительное — беседа с уважаемым человеком. Вака — кремень, таких людей теперь днем с огнем не отыскать. Но встретил я в Аэропорту Кеннеди не его, увы, а Щавельского.

— Это из Минска который с умным и проницательным взглядом?

— Ага. Теперь директор какой-то фирмы в Филадельфии. Вспомнил меня, но на разговор не сподобился. Сказал только, что шишка на ровном месте — и убег, некогда ему.

Шурик с Каминским еще немного поговорили, каждый обретая душевное спокойствие. Шурик — после вчерашних изысканий, Каминыч — в преддверии изменений в жизни. Попрощались, довольные друг другом.

Шурик с удовольствием выпил кофе, шуганул стерегущегося Федю, достал лаптоп с записями «белого шума», запустил звуковой редактор и отправился на утреннюю пробежку. От былой апатии не осталось и следа, он бежал по дорожке и подмигивал симпатичным студенткам. Их было так много, что даже веко устало. Наверно, просто потому, что все девчонки сейчас казались ему красивыми.

Результат вчерашней охоты за голосами оказался впечатляющим.

Сначала были убраны все технические шумы: перешептывание электронов, шелест солнечного ветра, кряхтение сталкивающихся молекул. Потом Шурик удалил всякого рода повторяющиеся гласные звуки, длительностью более одной секунды — сразу же пропал вой, да и стоны тоже. Этим уже пришлось заниматься вручную: мало ли нечаянно угодит в корзину важное сообщение, пропетое оперным голосом.

Осталось очень много нецензурщины на всевозможных языках, но редактировать Шурик уже не стал — не для детских ушей предназначалась запись. Только для женских и парламентских. Впрочем, ни женщин, ни парламентеров, простите — парламентариев, такими словами не удивить.

Маты перемежались с жуткими угрозами, причем иногда персонифицированными. Кто-то картаво и невнятно изрекал, что Ходорковский не должен зарекаться от сумы, да от тюрьмы. Говоривший представлялся лысым архиважным парнем на броневике, к тому же не особенно оригинальным. Печально известный олигарх уже не первый год смотрел на волю с той, оборотной стороны. Различались также не очень человеческие голоса, будто запись пустили в специально замедленном режиме. Шурик увеличил скорость, речь приобрела более человечный оттенок, но все равно воспринималась, как полная чушь. «Яром савонакилев илангопысырк» — не походил ни на один иностранный язык. Опять кто-то кричал, что молиться поздно, кто-то, начиная, как Левитан, декламировал свою божественную суть, но резко срывался на визг, в котором угадывалось слово «смерть». В общем, радостных прогнозов не было. Каждая сволочь, добравшаяся до дьявольского микрофона, считала своим долгом донести до слушателей, что все, кранты, дальше уже край. Ничего не исправить и — прощайте. Шурик внезапно, повинуясь наваждению, отмотал запись на тарабарщину, где «пысырк и ланго». Прослушал задом наперед и печально вздохнул. Неужели, есть хоть какая-то ничтожная доля истины во всей этой бесовщине?

Отправлять эти записи Аполлинарию без своего собственного резюме было несколько преждевременно. Так, во всяком случае, ему показалось.

Поэтому Шурик, выждав пару дней, прихватив с собой кое-что еще, снова отправился в студию «Города Снов». Он подъехал ближе к полуночи — для чистоты эксперимента, как ему хотелось видеть.

На улице перед дверью в помещение светил фонарь, в свете которого туда-сюда прохаживалась кошка. Издалека казалось, что кошка ходит-бродит на задних лапах, причем передние заложила за спину. Она отклонила свое неприспособленное к прямохождению туловище градусов на восемьдесят от земли, отчего весь облик ее приобрел вид загадочный и даже поэтичный. В зубах у нее оказалась зажата папироска, которую кошка катала из одного угла своего рта в другой.

Шурик, озадаченный, крепко зажмурился и потряс головой. Приоткрыв один глаз, он с изрядным облегчением не увидел в конусе света никого, только неодушевленные предметы: бычки, крышки от пивных бутылок и отрубленную голову.

— Чего, снова пришел телевизор свой мучить? — сказала вдруг голова.

Можно было, конечно, выбросить сумку и с диким криком, позабыв про машину, убежать вверх, на оживленную улицу Луначарского, где болтаются между коммерческими ларьками пьяные отставные моряки и сидят в засадах менты. Но тогда пришлось бы поставить крест на своей карьере, а, следовательно — на благополучии своей семьи. Шурик выбрал другой вариант.

— Мммм. — сказал он и закашлялся.

— Что? Чего мычишь-то? — голос показался знакомым.

Конечно, это же Великанов сидит на скамеечке в полной тени, а вместо валяющейся в грязи головы — просто старая трухлявая чурка, неведомо откуда здесь взявшаяся.

— Здравствуйте, — сказал Шурик и тыльной стороной ладони вытер выступивший на лбу пот. — Как дежурство?

— Обещает быть интересным. Ну, проходи, раз пришел, — Великанов поднялся со скамейки и отряхнул штаны. — Кошка будто знала о твоем визите — даже носа своего не кажет.

Они прошли внутрь, и Шурик решился на реплику, ради которой он, собственно говоря, и ждал дежурства Великанова.

— У меня к Вам нескромный вопрос, если можно, конечно.

— Валяй, — махнул рукой охранник.

— У Вас на флоте были какие-нибудь неприятности с крысами? — выдохнул Шурик, чувствуя конфуз, будто спрашивал, какого цвета у него сегодня трусы, если они, конечно, есть вообще.

— Крысы? — переспросил Великанов и как-то потерялся, пряча взгляд. — А ты откуда знаешь?

— Я не знаю, то-то и оно, — вздохнул Шурик. — В телевизоре углядел, словно фокус-покус. Объяснить не смогу, так что и не спрашивайте.

Повисла пауза, Шурик повернулся к лестнице, решив больше не выпытывать у старого сторожа ничего. В принципе, рассказ Великанова никак не мог повлиять на общую картину, рисовавшуюся «белым шумом».

— Мне-то в этот твой телевизор заглянуть можно? А?

Шурик не знал, что и ответить. Ничего противозаконного он, конечно, не совершал, свои взгляды на суть явления не навязывал, вот только справится ли материалистическая опора, на кою оказывала влияние пропаганда былых шестидесяти лет, с иррациональностью увиденного и услышанного? Не вызовет ли это приступ мигрени или остановку сердца?

— Как хотите, — наконец, сказал он. — Только я бы Вам не советовал: я-то подготовлен к некоторым возможным сюрпризам, для Вас же неожиданности могут быть причиной расстройства здоровья.

— И то ладно! Незачем мне на старости лет искать себе на задницу приключений — махнул рукой Великанов. — С крысами действительно вышла оказия. Напился за неделю упорной пьянки до соответствующего уровня и побежал веником крыс сметать с главного двигателя. Да еще капитана известил. Тот был тоже профессионал, правда по тараканам. Не смог вытерпеть конкурента — и меня ласково турнули. Так вот и погнали меня крысы с моря.

Шурик сочувственно вздохнул и пошел наверх. Получалось, что любое слово могло обрести свойство радиоволны, мотаясь в пространстве, пока какой-нибудь удалец, поисковик «белого шума», не словит его на свой допотопный приемник. Причем, что характерно, чем больше злости было вложено в интонацию, тем больше вероятности, что кто-нибудь когда-нибудь что-нибудь да и услышит и разберет. Это, как заряд в батарейке. Доброе слово всегда найдет отзывчивое сердце, которому и отдаст всю свою доброту, разрядится полностью. Злое же — лишь частично воспринимается объектом, которому было предназначено (иначе все злодеи бы давным-давно перемерли — а они вон, по телевизорам сидят и козьи морды строят), и дальше продолжает бороздить пространство, пока энергия не кончится. «Белый шум» — это негатив, а где он есть — должны быть и те, которые в этом видят счастье: нечистая сила. Причем, в любом проявлении — в потустороннем, бесовском, и в человекообразном — ловящим кайф от издевательств и страданий.

Шурик приспособил поодаль от телевизора средних размеров прямоугольное зеркало, изъятое по случаю из гаража, причем соседского. Сосед дал в безраздельное пользование. Место, где разместились два источника будущих сигналов, по наитию, всплывшему от давнего детского впечатления просмотра «Вия», очертил меловым кругом.

Вроде все, можно щелкать выключателем, что Шурик успешно проделал. На часах случилась полночь, он потрогал пальцами нательный крестик и принялся ждать.

«Контесса» зашипела и наполнила свой экран устойчивой рябью, перемежающейся со снегом. Шурик взглянул в зеркало, но и там была та же картина. «Белый шум» на одних и тех же частотах постоянно не работал. Он требовал внимания и участия. На сей раз пришлось миллиметр за миллиметром крутить рукоять настройки в течении минут десяти, пока, наконец, в неровном гудении расслышался слабый женский крик. В первый раз, когда приемником служил «Илья Муромец», Шурик бы и не обратил на это никакого внимания, но теперь он уже сделался более продвинутым «слухачом».

Он еще гораздо осторожней начал прикасаться к настройке, не бывая порой уверен, сместил он диапазон на долю миллиметра или нет. Истошный крик: «Сдохни!» засвидетельствовал, что настройка проведена успешно. Осталось наблюдать.

А динамики уже захлебывались нечеловеческими улюлюканьями и злобным истерическим хохотом. Ругательства сыпались, одно изощреннее другого. В зеркале — полная зеркальная картина. Хотя, приглядевшись, Шурик начал различать разницу. В телевизоре крики не вызывали никаких изменений в ряби, в зеркале — что-то дергалось, проявляясь и тут же пропадая. Наконец, после особо четко прослушивавшегося длинного и витиеватого ругательства в отражении удалось разглядеть что-то, что напоминало собой дергающийся в разные стороны бублик.

Боже мой, да это же рот! Шурик даже подался вперед, чтоб убедиться в том, что это не игра его воображения. В тот же миг что-то хлестко, сбивая на пол очки, ударило его по лицу. На мгновение зажмурившись, он различил слова: «Ад пришел. Дорогу, твари!» Зеркало проявляло что-то, но времени наблюдать не было: Шурик лежал внутри круга, надо было выползать. Почему-то он не сомневался, что очерченная им линия сможет защитить, но руки и ноги отчего-то наполнились ватой, как во сне. В отражении экрана уже можно было различить очертания двигающейся из стороны в сторону, словно извивающейся, головы, изрыгающей проклятия: «Душу выпью!»

— Крестит мальчика тот старец и дитя благословляет: «Карьялы король да будешь, Власти всей ее носитель!» Руна 50 «Калевалы», — сказал Шурик и закусил до крови губу. Надо было двигаться.

Он и не заметил, как извернулся за пределы круга, но, тем не менее, облегченно вздохнул: спасен. Спасен? В зеркале достаточно ясно обрисовалась голова, причем не просто голова, а напрочь лишенная и кожи, и мышц, и сухожилий, и даже волос — череп. Клыки черепа — просто зубами эти средства вымогательства денег стоматологами назвать было нельзя — двигались вверх-вниз, как пилы, начали проступать огромные рога, уходящие за пределы зеркала. Даже в пустых глазницах принялся проявляться какой-то дьявольский красный огонь.

— Назовись! — закричал Шурик, не придумав ничего лучше.

— Баал! — прорычал череп.

Властелин мух, один из герцогов Преисподней? А где мухи? Обманывает, гад. Что же получается: Великанов крыс подметает, а он, сотрудник «Дуги» с зеркалом разговаривает?

Шурик мог с трудом шевелиться, тело отказывалось повиноваться. Чтобы дотянуться до выключателя, так опрометчиво оставленного метрах в двух от себя, пришлось бы потратить всю свою жизнь, потому что всех мобилизованных сил не хватало даже на подъем руки.

Зеркало — это не просто отражения, это дверь, ведущая в неведомый мир. И сейчас, похоже на то, что злобная тварь готовится приоткрыть эту дверь, так заботливо снятую с замка инвестигейтером Шуриком. Он лежал, как турист у огня, обездвиженный спальным мешком, и пытался как-то взять ситуацию под контроль. Как, интересно, тварь протиснется с такими вот рожищами в такое маленькое зеркальце? Эта какая у него должна быть жена, раз наградила мужа такой вот роскошью? Что за чушь в голову лезет?

— Ты не Баал! Ты — самозванец! — крикнул Шурик.

Ответом ему послужил хор завываний и лающего хохота. В зеркале отчетливо горели два красных глаза, экран телевизора тоже начал проявлять силуэт самого злодейского вида, пробивающийся сквозь рябь помех.

Рога — издревле символ принадлежности к божескому сословию. Их также налепляли себе самозванцы и клоуны, желая приобщиться. Шурик пытался вспомнить, кто же из богов обладал такой роскошью.

— Бог-Олень! — закричал он, обрадованный воспоминанием. — Сын Лето и Зевса. Аполлон! Бог, живущий на Севере! Ты косишь под него, тварь! Ты — анти-Аполлон. Как это смешно и нелепо. Ты — просто шут.

Череп в зеркале перестал щелкать своей ужасной челюстью и, казалось, приостановился, обескураженный. Шурик даже почувствовал, что способность шевелиться возвращается. Он сразу предпринял попытку доползти до выключателя, но тут же, одолев едва ли половину расстояния, ощутил еще большее давление. Даже голову пришлось откинуть на пол, не в состоянии ее более держать.

— Этот мир — мой! Не надо молиться! — снова раздалось из динамика. Голос хрипел и прерывался. — Я приду за тобой!

Шурик, способный лишь крутить глазами, предположил, что этой твари, обещающей придти за ним и жестоко надругаться, еще только предстоит как-то пробраться сюда. Не сам же он вывалится! Значит, придется отвлечься, сосредоточившись на другой задаче, нежели удерживать его в неподвижности. Главное — не упустить момент, сразу дернуться и вырубить чертово электричество в чертовом телевизоре.

Визги достигли своего апогея, переходя на ультразвуковую частоту. Шурик сосредоточился на решающем броске, но тут внезапно наступил нокаут. Есть такой термин у боксеров, когда они прыгают по рингу, махают руками, уклоняются и уже подготавливают свой коронный победный удар, как, вдруг, «выключают свет». Только что намеревался вкусить радость победы — а наступила темнота. Значит, кто-то другой вкусил.

Точно так же произошло и с ним, да и со всеми, кто участвовал в представлении в студии. На полуслове-полувизге, на полувздохе — бац, и полная темнота. Шурик похлопал в недоумении глазами, но ничего не увидел. Он уж начал сокрушаться, что вот так внезапно взял, да и помер, но обнаружил вдруг, что в растерянности чешет себе за ухом. Он принял сидячее положение и помахал руками, как дирижер без палочки. Тот же эффект: шевелиться можно, но ни черта не видно.

Тут приоткрылась дверь с лестницы и голос Великанова произнес:

— Ну как? Кончилось светопреставление?