Гостиница «Дружба» размещалась в живописном месте и выглядела вполне цивилизованно, если бы Шурик никогда не видел настоящих благоустроенных лесных комплексов и кемпингов. Она стояла на окраине, как и полагалось культурно-отдыхательному сооружению.

— Вы меня подождите, сейчас я номер сниму, и Вас домой подброшу, — предложил он учительнице. Та в ответ ничего не сказала, только посмотрела как-то странно.

Внутри за стойкой никого не было, только вещало об очередных успехах Радио-Пудож. Шурик покашлял для приличия, но не дождался ответа. Тогда он очень осторожно сказал:

— Ку-ку.

Подождал с минуту и снова прокуковал, на сей раз громче.

— Кто это здесь кукушку изображает? — внезапно откуда-то, словно из стенки, появилась строгая дама в заломленном берете. — Что вам нужно?

Шурик, присмотревшись, обнаружил, что та выдвинулась из какой-то ниши, ловко замаскированной и теряющейся в тени за окном.

— Ну? — настаивала дама.

— Здравствуйте. Мне бы номер до утра, — предложил он и достал из кармана паспорт. — Самый простой, только переночевать.

— Сложных номеров не имеем, — без тени улыбки проговорила дама. — С какой целью здесь?

Шурику вопрос не понравился, он решил его игнорировать: какая разница, для чего он здесь остановился. «Играть в местном казино, танцевать на дискотеке Майка Ван Дайка, осуществлять шопинг», — подумалось ему, но сказал он другое.

— Пожалуйста, мне бы поскорее — там в машине меня человек ждет.

Бизнес? — настаивала дама.

Он решил, что это удачная шутка для этого места, поэтому пошутил в ответ:

— Он самый.

— Душ на первом этаже, будет работать завтра. Туалет в конце коридора. Номер с подселением, телевизор в вестибюле, подпишитесь под правилами проживания и заполняйте анкету.

Шурик начал, было, вносить свои паспортные данные в бланк, как, вдруг, обратил внимание на цену всего вопроса.

— Это что — цена номера, или стоимость аренды всей вашей «Дружбы»? — спросил он, не в состоянии поверить в цифру. Если в соседней Финляндии за 35 евров можно сутки отдыхать со всеми удобствами: с сауной, бассейном, завтраком и холодильником в номере, не говоря уже про туалет, то здесь в два с лишним раза дороже, но без всего этого.

— «Дружба» не продается, — резко дернула головой и беретом дама.

Шурик скомкал выданные ему бумажки и, по-солдатски четко развернувшись, не говоря ни слова, пошел к выходу. Деньги-то, конечно, были, но не для этих целей. Может быть ему в спину было что-то произнесено, но он был настолько взбешен, что не обратил бы сейчас внимания даже на оскорбление в адрес бывшей главы РАО ЕЭС.

Учительница с интересом взглянула на Шурика.

— Нельзя у них останавливаться, в машине придется, — буркнул он, заводя двигатель.

— Правильно, нельзя, — согласилась та и добавила, понизив голос до шёпота. — Они же там лесбиянки. Целое гнездо лесбиянок. К ним даже из-за границы приезжают такие же. Гостиница!

— Ладно, куда Вас везти? — махнул рукой Шурик, не особо доверяя местным сплетням.

— Да Вы бы могли у нас на летней кухне переночевать, — сказала учительница. — Муж сегодня ее протопил, так что там тепло. Денег не надо. Отдохнете — и слава Богу!

Ночь прошла спокойно. Шурик, вымотавшись долгим переездом, заснул рано, и никто его не беспокоил. Проснулся он также рано, еще до рассвета, решил сразу двинуться к Бесову Носу, перекусив где-нибудь по пути. Он планировал скорее поехать дальше, к Белому морю, точнее, к тамошним петроглифам. Написал благодарственную записку хозяевам, оставил-таки 500 рублей и был таков.

К фигуре «беса» Шурик подъехал перед самым восходом солнца. Несмотря на то, что день будет облачным, как и предыдущий, сейчас небо оставалось чистым, звезды тускнели, и было очень тихо. Лесные птицы еще не проснулись, а если уже бодрствовали, то делали это молча. Чайки где-то за завесой тумана над водой по-одиночке орали безумными голосами. «Им бы еще фонограмму какую-то подобрать, да Филю Киркорова в продюсеры — получился бы вполне достойный Евровидения коллектив», — подумал Шурик, зябко поеживаясь на остывшем за ночь камне.

«Бес», как и день назад, как и век назад, растопырив пальцы в разведенных руках, стоял на полусогнутых ногах. Один глаз его был закрыт, а другой — наоборот. Губы кривила унылая и безрадостная гримаса, но не злобная, а какая-то безнадежная. В левой руке — православный крест, причем достаточно большой, как на кладбищах. Над крестом — круг, не очень ровный, впрочем, но не звезда Давида — это точно. На верхней перекладине креста зачем-то маленькая поперечная планка, придававшая кресту сходство с мечом, если бы не косая перекладина внизу. А еще по разные стороны от туловища — похожий на осетра «налим» и «ящерицы», смахивающие на морских коньков или просто загогулины.

Рассекающая все туловище и голову трещина казалась, почему-то более древней. Наверно, потому, что ее впадина была не выбита, а как-то соскребена, что ли.

Шурик снимал, а сам вспоминал между делом, что экскурсовод-учительница вчера, успокоившись по поводу дневного (или недельного) заработка, рассказывала уже всякие разные вещи, не очень соотносящиеся с петроглифами. Например, она, вдруг, поведала, что когда-то давно, при царе Горохе, здесь держали под открытым небом кержаков. Как в лагере: с одной стороны свинцовая от холода вода кристально чистого Онежского озера, с другой частокол из остроконечных плохо подогнанных кольев. За оградой — строгие государевы люди, не гнушающиеся прибить кого бы то ни было по поводу и без такового, вооруженные и злобные. Внутри — бородатые люди, женщины, ребятишки, голодные, холодные и гордые.

— Кержаки? — переспросил он тогда.

— Ну да, старообрядцы, — ответила она. — Их гоняли, истребляли и мучили по Никоновскому завету. Старые люди говорили нам, тогда еще молодым учителям, шепотом, оглядываясь по сторонам.

— Почему шепотом? — удивился Шурик.

— Так нельзя же у нас в стране этих самых старообрядцев поминать. Ни при Брежневе, ни при нынешних владыках. Табу!

Он вспомнил, что действительно здесь, на северах, за истинную Веру цеплялись особенно отчаянно. Их жгли, как на гигантской олонецкой гари, их спускали под лед, их вырезали целыми деревнями, но сломить не могли. Злобствовал «дракон Московский», уничтожая культуру, а его имя в сан возвели: Петр Великий. Того и гляди, к святым причислят, как всяких Александров Невских, «крестителя Руси» Владимира и прочих душегубов. Срамота. Хотя нет — политика.

Шурик, довольный одиночеством и количеством качественных снимков, поехал дальше: сначала перекусить, а потом к низовьям реки Выг, где дожидались своего часа беломорские петроглифы.

Он припарковался в луже у придорожного кафе с оригинальным названием «Заонежье» и вывеской какого-то горшка, прикрытого то ли бумагой, то ли тряпицей с поднимающимися над ним зигзагами. Так рисуют иногда тепло, уходящее вверх, а иногда запах, тоже девающийся куда-то в пространство. Шурику натюрморт напомнил ночную вазу, исполненную собой, а также теплом и запахом. Но, перекусить все же следовало, по крайней мере горячим кофе.

Но внутри ему не понравилось. Нет, не те слова — очень не понравилось. Невысокая белесая девица, ожесточенно жующая жвачку, несмотря на раннее утро уже была на взводе. Ее абсолютно круглые глаза, делающие сходство с мультипликационным цыпленком, не выражали ничего кроме готовности залаять, простите — закудахтать.

— Мне бы кофе у вас с пирожком, — деликатно начал Шурик, решив упустить из своей речи приветственную часть. Надо было, бы, конечно, просто уйти, уехать дальше, но он внутри себя немного заупрямился.

Продавщица ничего не ответила, продолжая смотреть своими круглыми глазами, как на досадливую помеху, только жевать прекратила.

— Будьте добры мне кофе, — стараясь сдерживать ответное раздражение, проговорил Шурик.

— Мужчина, вы что — думаете я знаю какое вам кофе нужно и пирожки? — внезапно очень высоким голосом, грозящим в любой момент порваться слезами, прокричала девица.

— Какой кофе, — поправил ее Шурик, очень не любящий, когда его, сорокалетнего, называют мужчиной незнакомые малообразованные девки. Вообще-то, такое обращение к нему было впервые в жизни.

— Что? — взвилась продавщица.

— Кофе — это мужской род, в школе проходят по программе.

— Что вы меня достаете? — опять заорала девица. Она еще что-то хотела добавить, но Шурик ее прервал.

— Рот прикрой, любезная. Сейчас ты мне подашь кофе «три в одном», картофельную калитку, а потом жалобную книгу. Вообще-то три калитки. Живо! — повышать голос у него получалось неловко, но достаточно грозно.

— У нас никакого кофе нету, только «три в одном»! Пирогов тоже нету, только калитки! — орала продавщица, однако каким-то образом выложила на прилавок и чашку с кипятком и пакетиком кофе, и тарелку с калитками. Шурик внимательно следил, чтобы она в горячке боя не плюнула ядовитой слюной в воду, либо на пирожки. — Шестьдесят девять рублей!

— После того, как поем и получу жалобную книгу, — сказал он и отошел со всей своей нехитрой едой к стоячему столику в углу.

— Счас, будет тебе жалобная книга, — проклекотала девица и ушла в подсобку. Наверно, книгу искать.

Шурик успел доесть последнюю калитку, допивая остывающий кофе со сливками, как входная дверь открылась. Вошли два человека в одинаковых, похоже — дерматиновых, куртках. Черноволосые и чуть прыщавые, среднего роста, они выглядели как братья-близнецы. Оба были достаточно молоды — лет двадцать-тридцать, не определить. Не чурки, это было наверняка, значит — местные, заонежские пацаны.

Один прислонился к стойке бара, другой же прямиком двинулся к Шурику.

— Этот, что ли? — сказал он очень громко, словно боевой клич бросил. Выглядел парень грозно, широко расставляя ноги, он надвигался на очкарика. Такие, пользуясь случаем, могут забить хоть самого богатого и знатного жениха России, плюя на двухметровый рост последнего, и особенно плюя на последствия.

Шурик достал сзади, из-за брючного ремня пистолет, мгновенно взвел курок и выстрелил надвигающемуся прямо в лоб, благо расстояние уже было минимальным. Потом быстро вышел из-за стола, переступил тело и выстрелил второй раз. Брат-близнец согнулся пополам, схватился руками за бок и завалился к своему приятелю.

— Быстро отошла от кричалки! — сказал Шурик продавщице, которая так до сих пор и не осознала произошедших перемен. Ее глаза не округлились — дальше было некуда, она тупо уставилась на тела своих земляков.

Видя, что не понят, Шурик дулом показал направление. Пес его знает, есть тут у них тревожная кнопка? Но если есть, то где-нибудь за стойкой.

Продавщица, сделав очень скорбное лицо, хватая по-рыбьи воздух ртом отошла к окну. Шурик наконец-то смог протереть запотевшие стекла очков.

— Шестьдесят девять? — спросил он, скорее сам у себя. Нагнулся, похлопал по карманам у ближайшего пацана, вытащил ободранный бумажник. Взял полтинник и две десятки, оставив последнюю сотню в кошельке, бросил на прилавок.

— Сдачи не надо, — сказал он и убрал пистолет снова за ремень джинсов. Открыл дверь в туалет и бросил в унитаз чужой бумажник. Потом снова склонился над пацанами, выворачивая их карманы. Тот, что держался за бок, попытался постонать, но Шурик без размаха пнул его в грудь. Тот понимающе замолчал. Он сбросил в унитаз все, что нашел: какие-то служебные удостоверения, ключи, в том числе и от машины, бумажники и даже телефоны. Нажал кнопку слива и дождался, когда забулькает вода.

— Так где у вас тут на Архангельск дорога? — спросил он у впавшей в полнейшую апатию продавщицы.

— Что? — она подняла на Шурика свой круглый взгляд.

— На Каргополь как ехать, дамочка?

— Поворот направо, там указатель есть, — ответила та и снова задумалась.

Шурик вышел из кафе и уехал. Конечно, в сторону Архангельска он мчаться не собирался, но когда заонежские пацаны очнутся, пусть у них не будет желания его догнать. По дороге на Каргополь их сраный «жигуль», даже если они и вытащат из унитаза ключи, никак не сможет лететь, словно джейран — дыры в дороге, казалось, были сделаны еще охотниками на мамонтов.

А очнутся они обязательно, может быть с сотрясением мозга один, с переломом ребер — другой, но крайне трудно убить человека из травматического пистолета марки «Бульдог». У нас же тут не Ольстер образца восьмидесятых!