Шурик получил благодарность от Аполлинария за свой вклад в изыскания, касающиеся карельских петроглифов. Начальник, ознакомившись с отчетом, перезвонил и долго смеялся в трубку.

— Молодец, — говорил он. — Теперь все становится еще более запутаннее для простого обывательствуещего историка, политизированного пройдохи-исследователя, боящегося недооценить значимость народа-богоносца и прочее, прочее. У нас же картина вырисовывается более-менее ясная, жаль только, что к своей цели не приблизились. Ну да ничего наши «севера» — это ключ. Да и не удивлюсь, если дверь тоже окажется здесь.

— Буду дальше искать, — весьма польщенный, произнес Шурик.

Он удачно и быстро скатался к Беломорью, благополучно добрался до низовьев реки Выг в 8 километрах выше ее впадения в Сорокскую губу Белого моря. Здесь, а также на островах Большой Малинин, Ерпин Пудас, Шойрукшин и нескольких маленьких безымянных клочках суши были обнаружены древние гравировки.

Много петроглифов запросто уничтожились строителями социализма — зеками. Они, сердешные, подгоняемые вертухайской сволочью, возводили на них Беломорско-Балтийский канал и Выгостровскую ГЭС.

Но и те, что сохранились на серых камнях, ощутимо разнились от заонежских выбивок. Лоси, бакланы какие-то, лодки, с людьми и без, сами люди: то на лыжах, то пешком, то с копьем, то на копье — все они выглядели почему-то старше заонежских, и как-то безыдейно. Ни тебе загадочных символов, ни тебе крестов и полумесяцев — сплошная бытовая направленность. Странно, издревле в рисунках должны были присутствовать элементы культов, чтоб им поклоняться, ими отдыхать от невзгод первобытной жизни.

На острова добрался с олонецким парнем «дядей Комяхом», он как раз с трезвыми приятелями собирался на катере ловить камбалу. Парни были вполне материально независимы, поэтому не напрягались по поводу лишнего места, занятого не «промысловиком». Они каждый год приезжали сюда, на соленую рыбалку, более радуясь возможности пообщаться. «Дядя Комях» — не был старше своих приятелей, просто его так все называли — воспринял с энтузиазмом возможность посмотреть на петроглифы, мимо которых сто раз проезжали, не задумываясь. Обнаружив под ногами вереницу маленьких, со спичечный коробок, выбитых лосей, рыбаки радовались, как дети. Шурик разливался соловьем, рассказывая тут же сочиняемые истории появления этих петроглифов, их значение и пользу для здоровья окружающих. Его версию зарядки всего организма магической лосиной очередью посредством прикосновения к фигуркам лбом никто не воспринял недоверчиво. Каждый провел минут по пять, припав к камням, в то время, как другие, строя страшные рожи, фотографировались рядом.

Шурик сам сделал достаточно удачных снимков, поэтому, в принципе, мог ехать домой, но новые приятели предложили потаскать камбалу, выдав рыбацкую снасть и плоскогубцы.

— Клещи — чтобы рыбу пытать? — поинтересовался он. — Чтоб она потом вкуснее была?

— Однако, у Вас наклонности, смею уверить! — засмеялся Семукан, между прочим, гражданин Финляндии.

Когда пошел клев, такой, что «рука бойцов колоть устала», Шурик понял предназначение данных ему плоскогубцев: ими просто удобнее было выковыривать из невеликого рта рыбины крючок.

— Ну что, дядя Комях, когда на палтус пойдем? — поинтересовался кто-то, когда темнота стала уже почти осязаемой.

— Лишь только Семукан нам разрешение на ловлю у Шпицбергена сделает — сразу, — кивнул тот и дал команду сворачиваться.

Вечером была жирная уха, сдобренная промерзшей в переносном холодильнике водкой «Двойной золотой». Костер стрелял искрами в ночное холодное небо, звезды в ответ насмешливо перемигивались, с моря поднимался холод, как с Арктики, и — никого народу, только разомлевшие «цивилизованные» рыбаки.

Утром Шурик уехал, сердечно поблагодарив товарищей за удивительную возможность половить на Белом море камбалу.

Дома, выводя слайд за слайдом на большой экран в гараже, он напряженно думал, фиксируя любое, даже самое нелепое предположение, на бумаге. Шурик принципиально не стал знакомиться с другими источниками мыслей, обличенных в принятую, как базис, историю карельского края. Пусть их, они за эти труды премии и звания получали. Если же его точка зрения независимо совпадет с кем-нибудь, значит, у дураков мысли сходятся. Единственное, что он знал про петроглифы — это удивительная книга, боевик Александра Михайловича Линевского «Листы каменной книги».

Он надеялся, что меткое название слайда сможет охарактеризовать всю картину происходящего. Тому пример — судьба пресловутого зеркала «белого шума». Аполлинарий подарил его кафе у электротехнического института, наказав выставить где-нибудь в виде создающей настроение декорации (какое настроение может создать череп?), что и было сделано. Не лишенный тяги к прекрасному администратор оформил рамку, подвел подсветку, да еще и приписал снизу готическим шрифтом «Still STARVING?» (все еще страдаешь от голода?). Получилось одиозно. Народ специально стал приходить в кафе, чтобы сфотографироваться с черепом. Более продвинутые студенты даже, ничтоже сумняшись, выбили себе аналогичные тату на хилых и не очень бицепсах и вызывали восхищенные взгляды у ментов.

Шурик бился в мысленных потугах несколько дней, отвлекаясь лишь только тогда, когда в гараж спускалась Лена и с очень для него волнительной интонацией говорила:

— Ну что, дорогой, может хватит на сегодня? Пора ложиться спать.

Шурик, слыша ее голос, начинал волноваться: бежал сначала к жене, потом внезапно поворачивал обратно к экрану, затем махал рукой и выключал слайдоскоп. Это действо с точностью до шагов и взмахов рук продолжалось каждый раз, пока, наконец, у него не созрело все-таки свое мнение, отвечающее самым минимальным требованиям его логики.

Он назвал свой труд, облаченный в рамки отчета, кодировано: «Итоги».

Начал, конечно же с условной фразы «Радуга имела место быть» и череды дат, включавших в себя и день отправки документа. Можно было, безусловно, мгновенно по «мылу» сбросить всю информацию в Питер. Но вся информация в электронном виде обязательно проверяется соответствующими службами государства, или, точнее — государств. Почта и курьерская доставка также облагается всеми правами «свободы слова» — жесточайшей цензурой. Поэтому он отправил пакет документов с мурманским коллегой, как раз проезжающим на свое очередное дежурство по «Дуге».

Свои откровения Шурик соотнес сначала с Беломорьем, потом уже с Заонежьем. Так ему показалось легче и доходчивей. В первую очередь, для самого себя.

«Есть всего несколько мест, где человек, пусть даже и разделенный с нами десятками веков, желает увековечить свою память», — писал он. — «Люди-то особо не меняются, привычки сохраняются. Нет никаких указаний на то, что те парни, что бегали в свое время с копьями и мечами, были глупее наших современников, ленивым движением пальцев по джойстику способных создать в ближайшей (или дальнейшей) стране „лунный пейзаж“.

На мой взгляд реалистичная, ярко выраженная хозяйственная направленность беломорских петроглифов не может быть истолкована, как выставка достижений народного хозяйства: кто сколько лосей завалил, у кого сколько лодок и чьи танцоры лучше всех пляшут. Зачем тратить драгоценные силы, чтобы потом гордо подуть щеки — вы все козлы, а мы дартаньяны. Скопят силы „козлы“, придут, да как наваляют по рогам, чтоб не зазнавались.

Выбивать, мучаясь картинки, готовясь к охоте и призывая животных „спокойно, пацаны, хоть мы вас тут и поубиваем, но вы останетесь с нами в этом мире, только малость мультипликационные“ тоже нерачительно. Гораздо проще намалевать краской — и иди себе, бей животину. Не одна же охота в жизнь проводится.

Тогда, может быть, такое вот поклонение богам? Чего-то не припомню, чтоб боги были все на одно лицо, к тому же, к примеру, лосиное. Культовые изображения исполнены еще, помимо визуальных отличий от простых смертных, ярко выраженной индивидуальной духовностью. Им всегда приносили дары, либо жертвы. Причем не один раз. А то что получается: стоит, положим, уважаемый всем стойбищем идол. Ему в знак признания и просьбы покровительства хитрые идолопоклонники разок напряглись — и выбили на скале дичь боровую и корову лесную. Приятного аппетита! Получайте вашу жертву, только зубы не обломайте — она же каменная. А в ответ не забудь, уважаемый идол, чтоб у нас, твоих никчемных рабов, кушанье не переводилось, питье не выливалось и дети не болели. Очень правдоподобная картина, только наоборот.

Вообще-то петроглифы, в частности, карельские — выдающиеся памятники, пользующиеся мировой известностью и тд и тп. Памятники! Они увековечивали, стало быть. Где люди пытаются что-то увековечить? Один из вариантов — на кладбищах. На мой взгляд, вполне приемлемое толкование для беломорских, извините, петроглифов.

Помер великий охотник. Светлая память ему. Получите характеристику его славного трудового пути: идут вереницей побитые им лоси, причем каждый год (или сезон) запечатлен отдельно, только сходятся в одном месте, в одной точке, символизирующей, что дальше трофеев уже не будет.

Покинул мир сей другой человек. Пожалуйте, вехи замечательной жизни, чтоб помнили потомки: пляшет он лучше всех, на лыжах бегает, как в свое время Гунде Сван, да и копьем орудует, как римский гоплит. Вечная память героям!

Иначе лоси, уткнувшиеся головами в задницы впередидущих, похожи на египетских верблюдов, обреченных веревкой следовать друг за другом. Идут верблюды и гадят друг другу меж ушей, навоз скатывается по шее и застывает в шерсти. А потом туристы ноги себе пачкают и удивляются: откуда это я на своем „камеле“ в какой-то зеленой дряни извозился? Ну, это вообще-то к делу не относится, просто так вспомнилось неожиданно.

Такие мои мысли по поводу беломорских петроглифов. С заонежскими — все обстоит гораздо сложнее и печальнее.

В основе всех поступков человека лежат помыслы. Если они подразумевают благие действия, но не причиняющие страдания окружающим людям — это круто, это степень совершенства, равная доброте. Такие поступки просто совершаются, еще легче забываются — они естественны природе вещей. Если же результат, пусть самый гуманный, достигается насилием и глумлением — это уже не есть хорошо. Главный побудитель всех начинаний в сокрытом либо явном виде — просто алчущий тщеславный ублюдок, возомнивший свою равность богу и неравность недавним друзьям-приятелям. Тому примеров не счесть. Тот же Шура Дятлов, самодовольный хам, бабахнувший в 86 году Чернобыль, или Никон, чья принципиальная позиция и дешевые понты раскололи церковь. „Я так хочу!“ — говорили они. „Я приказываю!“ — снимали они ответственность с подчиненных. „Я — бог!“ — вопили они своими черными душами. Результаты не замедлили себя ждать.

Старообрядцев избивали долго и старательно, травили не один век, гноили не в одной тюрьме, сжигали не на одном костре. Их забыли, вычеркнули из истории, устраивая подлоги и подмены: уже на льду Чудского озера при полном попустительстве монголо-татарского ига бился за независимость Александр Невский. За чью независимость? Монголо-татар? Против кого? Опальный князь, трижды изгоняемый из Новгорода, столицы „ереси“, всколыхнул общественность и взял власть в свои руки, собрал войско и надавал по рогам всяким там тевтонцам и еще кому-то. Одновременно сын его Василий окончил жизнь свою в тюрьме, несогласный с папой, но не от голода и лишений, а от простого пьянства. Трижды изгоняемый народным „хуралом“ Новгорода — вече, князь все-таки добился своего и спас всю землю новгородскую. Вече — это не просто пьяные подростки или барыги, или уркаганы. Вече — это граждане, миновавшие свой пятидесятилетний юбилей. Стало быть, достаточно повидавшие в жизни, прочно стоящие на ногах, которых невозможно заманить акциями „МММ“, которые обрели за свою жизнь настоящее богатство. И название этому богатству — мудрость. Они трижды прогоняли князя. Уж не за воровство и мздоимство — к этому делу привычные. Обвинение могло быть достаточным для пинка под зад, но недостаточным для лишения головы. Что же это такое, как не заблуждения, как не нарушение традиций и Веры.

Саня Невский неоднократно ездил в ставку на беседы с могущественным Батыем, перетирая свои дела. Прискачет к Батый-хану и говорит: „Батя, в смысле — папа, деньги давай. Революцию будем делать. Будем севера под нас подминать. Не то какой-нибудь твой недруг, типа Фридриха Второго Барбароссы возопит „Дранг нах остен!“ — и все, плакали наши денежки“. Ватикан, простите — Батя-хан (идея Калюжного и Великовского про совпадение не просто имен, а про единую целостность мифического ига с крестовыми походами Ватикана. Упоминаю об этом с почтением, в отличие от уважаемого мной Сан Саныча Бушкова, позволяющего себе мелкую страсть поспекулировать чужими мыслями) почешет в затылке и ответит: „Так какой наш север, если он — их? Там же везде ливы сидят со своим Ливонским орденом и с тевтонцами по корешам“. „Так я их с их верой поганой и побью!“ — отвечает Невский. — „Ты, батя, только денег дай“.

Стоял на Вороньем камне в 1242 году Александр Невский и махал мечом: „Кто к нам с мечом придет, тот с мечом и уйдет!“ В смысле — от меча и уйдет, или от меча погибнет. Скакали тридцать тяжело вооруженных тевтонских рыцарей по льду Чудского озера, а с ними почему-то не очень вооруженные еще кто-то — рыцари Ливонского ордена. Прыгали они и били кованными сапогами апрельский лед, выбирая места поглубже. Как рыбаки в Финском заливе: их уносит в Ледовитый океан, а они, знай себе, корюшку удят. Добились своего, лед треснул, и потонули все скопом. „Ура!“ — закричали новогородцы. — „Мочи козлов. За Русь святую!“

Искали потом археологи, заискались все — ни тебе следов потонувшего рыцарей, ни оружия, ни мечей, даже пресловутого Вороньего камня нету. Пресная вода не настолько агрессивная среда, чтоб превратить в ничто вооружение из высоколегированной стали, что-то должно было остаться, хотя бы в виде хрупких, рассыпающихся в руках или на воздухе фрагментов. Ничего, будто ничего и не было.

После победы Саня опять в орду дернул, а сын Василий запил, заточенный, да и преставился. Почему пьют? Потому что дают выпить. А почему дают выпить? Да потому что безобиден, ни на что не способен, только языком молоть. Но и речи бывают неправильны, особенно во хмелю. Пил Василий со стыда. Не алкоголь выбирает жертву, а жертва — алкоголь (меткая мысль Кивинова). Стыд за совершенное, пусть не им, но с его ведома. Не мог сын не знать, что замышляет папа, даже попытался протестовать, но безуспешно. Помер Вася, пьяница и недальновидный политик. Но, вполне возможно, честный человек. Потому что не было никакого „ледового побоища“, был переворот, была измена, было предательство, была резня и сплавление под гнилой апрельский лед тридцати тевтонцев и сопутствующих им ливвиков — воинственного племени (по исследованиям Льва Гумилева), Ордена Ливонского, иными словами. Политика делалась руками русских князей, среди которых не было людей, были монстры, воплощающие свои помыслы самыми разнообразными методами. Конец Ордену — конец орде. Вороний камень — стоял за городом такой, только Воровий, на нем руки рубили ворам. И головы.

Предположить, что московские политики того времени были честней и благородней, порядочней и принципиальней нынешних можно, конечно. В зависимости, кто от кого зависит, кто кому подчиняется и у кого какая должность.

На северах была православная вера, отличающаяся от колеблющейся под ветрами Византии и Рима московской, насаждаемой церковью. В Риме, к примеру, в конце двенадцатого — начале тринадцатого веков молодой Папа, прозванный Иннокентием Четвертым, у себя в ставке очень любил заниматься самыми извращенными прелюбодеяниями, подмигивая святым иконам, потом, допившись до чертиков, справлял мессы по сатане. Крестоносцы этого не одобряли, жители северов — решительно не одобряли. Политикам было по барабану — они другие цели преследовали, „благо народа“.

И началось истребление тех, кто верил по состоянию души, а не по наущению церкви. Впрочем, пора вернуться к заонежским петроглифам.

Если когда-нибудь через миллион лет чужие откопают руины нашей цивилизации, они тоже смогут обнаружить старательно выгравированные настенные рисунки и надписи. Им-то они будут непонятны, даже если расшифруют язык: призывы о наказании, мести, помощи, просьбы, воспоминания и тому подобное. Почешут они в затылках, никак не связывая логической цепью каких-то „ментов“, какие-то гениталии, опять же — кресты. Невдомек им, с кожей „мерзковолосатой“, что в местах заключения у людей, даже никогда в жизни не приближавшихся к художественным школам, просыпается тяга к прекрасной наскальной живописи. А тюрем у нас всегда было очень много, к тому же, как правило, переполненных. Недаром поговорка, от чего зарекаться нельзя.

Самая знаменитая фигура „беса“ вовсе не дань язычеству (у нас, по-моему верили в Бога, единого и справедливого, еще до казни римлянами по злобным наветам евреев Иешуа-Назаритянина), с характерным выдолбленным желобом стока крови приносимых жертв.

Издавна люди стараются разделывать свою добычу, пусть — животных, пусть — рыбу, в определенных местах, поблизости от воды. Был такой камень на Бесовом Носе, где для удобства сточили ручеек, чтоб кровь текла себе в воду, не застаиваясь и не привлекая паразитов. Он, этот желоб, был изначально. Потом появилась фигура „беса“.

Кто ее сделал? Заключенные старообрядцы, „кержаки“, ожидающие решения своей участи. Чтоб помнили люди. Они выдолбили человека, разделенного пополам, расколотого. С одной стороны крест, который, видимо, изначально был несколько другим — с равными по длине перекладинами, и открытый глаз. С другой — пустая рука и закрытый глаз. Такова участь: быть верующим, к тому же „зрячим“, но сидеть в узилище, что схематично выбито сверху над крестом с указанием, где внутри огороженного места они, страдальцы, располагаются. Либо, по другую сторону от трещины — быть „пустым“ и „незрячим“.

Таково вот мое видение наших карельских петроглифов. Определенной помощи в наших поисках здесь, видимо, нет. Но с другой стороны — направление „имеет место быть“. Уверен, что объект наших изысканий находится здесь, где никто не кричит о „святой земле“. Недаром фашисты так стремились попасть к нам, ограниченными группами, правда. Все таки „Анненербе“ — была секретная организация, не рассчитанная на массовость».

Далее Шурик излагал уже сугубо функциональные сообщения, интересные только с точки зрения статистики.