Идти было недалеко, но Шурик не мог оценить скорость перехода. Через каждую пару шагов на него обрушивался либо пинок, либо удар прикладом автомата. В такие моменты невольно приходилось отвлекаться от поисков возможного выхода из этой неприятной ситуации. Когда вокруг стало достаточно и равномерно светло, он даже не успел предположить: реально это, или всего лишь оптический обман зрения. Обычно, конечно, в глазах становится темно. Но, быть может, имеются какие-то индивидуальные предрасположенности?

Конечно, к нему обращались с какими-то просьбами и пожеланиями, но при этом непременно величали эквивалентом «самки собаки». Поэтому-то и было трудно выяснить суть требований. Так бить могли только врага. Но в таком случае делалось интересно: на основании каких критериев его зачислили в этот ранг?

Непонятным образом возникшие на запястьях заведенных за спину рук наручники очень мешали идти. Нет, безусловно, Шурик не был фанатом ходьбы на руках — даже в лучшие свои спортивные годы, в момент увлечения большим теннисом, ему и в голову не мог прийти такой способ передвижения. Просто теперь, чтобы передвигаться более-менее прямо возникала потребность выставить руки по сторонам, как крылья самолета. Без подобного участия удерживать равновесие решительно не представлялось возможным.

Наконец, его толкнули во что-то вертикальное и твердое, по чему можно было, обдирая щеку, медленно сползти на пол. Боль в теле никуда не делась даже в относительной неподвижности. Но не нужно было напрягаться в поисках устойчивости. Это обстоятельство высвобождало крохотный кусочек мозга, обратившегося к остаткам разума: что делать?

То, что его захватили в плен — не вызывало никакого сомнения. Позвольте, какой может быть плен в своей стране без вторжения извне или разгоревшейся гражданской войны? Значит, его задержали. Бандиты или менты? Ему не пытались объявить о знакомых, долгах или порученных ранее предупреждениях. Значит, не бандиты.

Если менты, то он — враг государства. Судя по рукоприкладству, враг государства номер один.

К нему приблизились ноги в высоких шнурованных ботинках. Чтобы рассмотреть подошедшего, Шурик попробовал рукой за волосы поднять свою голову. Потом сообразил, что эта рука принадлежит не ему: во-первых, наручники так и продолжали немилосердно резать кожу запястий, во-вторых, со своими волосами, а тем более — головой, он привык обращаться бережней.

— Ну, что — все? — поинтересовался круглоголовый человек- в пятнистом сером камуфляже. — Срок свой получишь по максимуму. Это я тебе обещаю.

В подтверждение своих слов, он ударил Шурика наотмашь ладонью по лицу. Получилось очень громко и болезненно. Удар круглоголовый сопроводил набором изощренных ругательств, в которых помимо уже привычной «самки собаки» выразил надежду на скорое изменение Шуриком своей половой ориентации.

Значит, это были менты. Они все, как сговорившись, предаются гомосексуальным рассуждениям. И в их специальных учебниках, наверно, мужеложству отведена не одна глава.

Человек тем временем достал из кармана Шурика бумажник и удостоверение. Бумажник, не оборачиваясь, бросил себе за спину, а удостоверение громко и глумливо прочитал вслух. Сзади кто-то рассмеялся. Не от веселья, а так не по-доброму, чтобы даже смех унизил. Слово «негосударственное» вызвало приступ ярости. Каждый из стоящих поблизости посчитал своим долгом ударить рукой, либо ногой. Или их собралось так много, или некоторые вставали в очередь повторно.

— Может, прокурора тебе надо? — захлебывался круглоголовый. — Есть тут и прокурор. Подготовим тебя к суду по полной программе. Только еще до суда дожить надо!

Это был предварительный этап: запугивание, подавление воли и прочее, прочее. Судя по тому, что никто не стесняется в нанесении очевидных побоев, решение суда не вызывает сомнения ни у кого. За что? Да хоть за что.

Когда-то до революции подобные мероприятия именовались: «судилища». Это потому, что судили революционеров, в том числе и Вову Ленина. «Вы боитесь моих вопросов, господин судья!» Попробовал бы сейчас произнести что-то подобное самый известный подсудимый. Словил бы высшую меру прямо в зале.

Шурик понимал, что молчать нельзя, иначе этим он провоцирует собравшихся здесь людей на рукоприкладство. Их много, могут и до смерти забить. Но и говорить ничего не мог. В чем бы его ни обвиняли, роль у него прописана: каюсь, дважды каюсь, виноват, приму заслуженное наказание по все строгости Закона.

«По Божьему провидению каждое существо сохраняет полноту своего естества и может беспрепятственно совершать свои поступки», — всплыла в голове фраза из давно забытой книги. Так писали два инквизитора в своем «Молоте ведьм». А ведь и там уже, как в учебнике, были изложены все действия духовного и светского суда. Поэтому-то на два века она и стала настольной книгой для госструктур.

Все существа сохранили полноту естества, некоторые даже и не заметили за собой изменений. А прочие выставили «полноту», как естественную норму. Унижай, унижай и еще раз унижай. Дави чужую волю, топчи осознанную необходимость, данную нам в ощущениях. Мифическая «свобода», дарованная предателем во второй половине восьмидесятых, воплотилась в «подлинную демократию» последних десяти с лишних лет.

Шурик понимал, что его подводят под злостное оказание сопротивления работникам правопорядка, если, конечно, бывает «незлостное» сопротивление. Лежал себе, никого не трогал, плевал на всякие неповиновения — долежался, получите. Нет повода не доверять сотрудникам — есть повод не доверять гражданам?

Сократ как-то сказал: «В мудром обществе философы не кажутся глупцами, только среди дураков мудрых считают лишенными мудрости». Поэтому Шурик решил про себя, что единственным приемлемым для него образом поведения будет молчание. Убьют его — печально, конечно, но дело житейское. Зато унизить не смогут.

Инквизиторы, добиваясь признания у несчастных «ведьм» применяли пытки. Без признания — никак нельзя. Ни костер, ни пожизненное заключение «на хлебе и воде» — такие вот правила игры. Они не изменились до сих пор. Совесть, что ли, у палачей такая извращенная, что ей требуется Слово для оправдания поступков. Пусть даже и абсолютно лживое слово. Ведьм и изредка колдунов-стрелков (особо метких лучников обвиняли в сговоре с дьяволом, ибо косоглазие стрелков — желательная норма для тех времен) объявляли «вне закона» на основании «свидетельских показаний». Несогласных — пожалте, на дыбу. Побреют все волосы на теле, не считаясь с полом, для пущей важности. Ну и еще целый день пыток. Потом накормят от пуза — аппетит-то во время страданий нагуливается зверский — и в камеру. Спите, только не вешайтесь, господа подследственные. На второй день, если нет признания, снова к пыточному столу. И даже на третий. Потом, видимо, наблюдается некая психологическая усталость у палачей. И объявляют ведьму, или колдуна — невиновным. Пшли вон, шченки, если есть на чем!

В советское и постсоветское время несколько усовершенствовали эту практику. Теперь по домам никого не отпускают. Начали пытать — доискиваются до победного. Родственников привлекают, близких. Слово, нужно Слово! Виновен — ну, так бы сразу и сказал. А ответственен за такой беспредел — дорогой товарищ Сталин. Поэтому-то при Хрущеве, да и после него, чего-то не было ни одного процесса над слугами государства, что пытали, что выносили обвинительные заключения. Ничего личного, просто политика. Получите, пожалуйста, медальку за заслуги. Государство вами гордится.

Шурик не мог различать лица людей, подходящие к нему с разнообразными вопросами, предложениями и угрозами. Они все слились в одно: круглоголовое, налитое кровью в маленьких глазах и огромными кулачищами. Еще подумалось, слава богу, что очки давным-давно разбились за ненадобностью, не то повредили бы глаза. Он старался отвлечься, как мог.

Как мог, это у него получилось.

Однажды в прошлой жизни ехал он домой из Питера. Километров за сто до Петрозаводска лопнул приводной ремень в двигателе машины. Поломка неприятная, но не самая смертельная. Гидроусилитель руля отключился, насос охлаждения, генератор, ну и что-то еще.

Главное в механических проблемах — их правильная диагностика. Сворачивая на обширную обочину, Шурик уже знал причину, почему внезапно так тяжело стало крутить руль, да еще лишняя красная лампочка с изображением аккумулятора зажглась. Запасной ремень был, замена — дело нехитрое, только сориентироваться надо.

Вот Шурик и полез ориентироваться. Стоял месяц ноябрь, через неделю — календарная зима. Мороз с датами не сверялся и позволил себе опуститься до минус двадцати восьми. Солнце давно зашло, до полуночи оставалось каких-то пять часов. Поблизости — лес. Населенный пункт с фонарями тоже не так далеко, километрах в десяти позади. Мимо изредка в разные направления машины ездят, останавливаться никто не собирается: не мешающая движению машина на обочине не вызывает никаких чувств.

Расстелил он коврик, залез под капот, а чтобы было не так темно и страшно — фонарик маленький приспособил. Для свободы рук, взял его в рот. Светит, если двигать губами, куда надо. Можно работать.

Двигатель на морозе остывал быстро, даже очень быстро. В перчатках много не наработаешь. Пальцы тоже подвижность теряют, хотя холода не чувствуют. Впрочем, они и тепла не чувствуют. А вот и вообще к железякам примерзать начали. Ничего страшного, подмышками очень даже быстро отогреются. Вот с ремнем — засада. Задубел он, подлец, не сгибается в нужных местах, хоть тресни. С каждой минутой — все больше и больше. Запихнуть его — проблематично. Ну, а если совсем честно — то невозможно.

Шурик это дело осознал, вылез из-под своего автотранспорта и решился на самый правильный шаг: а именно — позвонить жене. Телефон включал самые разнообразные функции, высвечивал, вдруг, непонятные и ненужные цифры, но требуемый номер не набирал. Так всегда бывает, когда пальцы попадают куда попало, но не куда надо. Пришлось включить логическое мышление и применить для надавливания всего двух нужных клавиш зажатую всей пятерней ручку Паркер.

Лена, конечно, расстроилась, тем более что Шурик разговаривал не очень внятно. Во-первых, стало дико холодно, и зубы начали выбивать дробь, вместо того, чтобы не мешать языку складывать слова. Во-вторых, губы в образовании звуков не участвовали. Им очень мешал намертво примерзший фонарик, имеющий фирменный железный корпус. Выдрать его, конечно, можно, но тогда в следующий раз целоваться придется только после пересадки чьих-то чужих губ. Ну а лишать себя удовольствия поцелуя — на это может пойти далеко не каждый человек. Во всяком случае, Шурик себя к ним не причислял.

Лена взяла себя в руки, а ситуацию под контроль. Единственный выход — это эвакуатор. Они теперь не столь уж недоступны. Лишь бы деньги были. А деньги были.

Слава богу, что знакомый парень в Петрозаводске был не в состоянии везти свою технику за сто километров: к его приезду Шурик бы окоченел окончательно, даже несмотря на то, что залез в салон машины. Зато этот парень предложил телефон своего знакомого, который проживал, к тому же, не очень далеко от стоянки Шурика — в близлежащем занюханном городишке.

Теперь оставалось только ждать, когда неведомый Леха, презирая мороз и тьму, домчится до остывшего автомобиля и спасет его от ночевки в стуже и дикости.

Тепло следовало беречь, поэтому Шурик принял позу, более известную в народе, как внутриутробную. Одежда была, конечно, по сезону, но тепла не добавляла. Сезон-то был осенний! А здесь нужно было иметь дубленку до пят, унты на оленьем меху и шапку из лисицы.

Зато дрожалось очень даже хорошо, причем, всем телом. Стекла машины заиндевели, поэтому на пейзаж любоваться сделалось трудно. Проезжающий транспорт не останавливался, ехал по своим делам, имея теплые салоны и целые приводные ремни. Однако мир не без участливых людей: подъехала какой-то автомобиль и включил у себя светомузыку. Стало совершенно ясно, какой это автомобиль.

Шурик посчитал лучшим способом сохранить остатки тепла в салоне — выйти на мороз, а не разговаривать через открытую дверь.

— Какие-то проблемы? — поинтересовался инспектор, тоже- вышедший на воздух.

— Ремень порвался приводной, — честно признался Шурик, не- вынимая фонарика изо рта и продолжая дрожать, как в конвульсиях.

— Чего — ломка, что ли? — спросил другой гаец через чуть- приоткрытое окно.

Шурик не стал отвечать, отфильтровав вопрос в разряд риторических с элементами юмора.

Следующая фраза чуть не лишила его чувств и не выбила слез умиления и раскаяния за нехорошие мысли.

— Может, помощь нужна? — спросил инспектор. — Спасибо! — растрогался Шурик. Очень неудобно было- разговаривать с приклеенным к губам фонарем, даже больно временами. — Уже эвакуатор идет. Сейчас должен быть где-то поблизости.

— А чего знак аварийной остановки не поставил? — заорал- из машины невидимый дэпээсник. — Бесполезняк. Забирай права и давай оформлять по полной схеме! Он же пьяный, или обдолбанный в усмерть.

Ну вот, совсем другой разговор. А то — «помощь», «какие проблемы?». Шурик даже обрадовался: к ментам возвращается их лицо. Ехали парни на промысел, привычное дело.

— Ваши документы и пройдемте в машину, — вздохнул- инспектор, тот, что был рядом.

— Права в кармане джинсов, достать не могу, — сказал- Шурик. Даже дрожь на некоторое время послабела, понимая, видать, всю ответственность момента.

— Отказ подчиняться требованиям правоохранительных- органов?

— Руки окоченели, пальцами совсем шевелить не в- состоянии.

— Ну чего там еще? — недовольно прокричал тот, что- оставался в теплой машине — старший, наверно.

— Да, говорит, руками шевелить не может, — доложил- скучным голосом напарник.

— Так вытащи документы — ты-то можешь! — И инспектор попытался задрать полу задубевшей куртки, чтоб залезть в задний карман.

— Не, — сказал Шурик. — В переднем. — Гаец полез в передний, но куртка топорщилась и не позволяла руке добраться до джинсов. Мимо ездили машины и освещали их ближним светом фар.

Инспектор придумал, что легче сделается, если куртку попробовать расстегнуть, загнал обмерзшую молнию вниз и полез своей рукой куда-то Шурику в район паха. Проезжающие машины начали притормаживать. Кое-где из них огоньками засверкали вспышки.

Наконец, удалось поместить в тесный карман всю кисть, и инспектор с облегчением и надеждой начал там шевелить пальцами. То ли он изображал рукой паука, то ли пытался отыскать в небогатом складками кармане крупицы наркотического вещества весом один грамм и менее. Потому что прав, как таковых, там не было. Шурик даже дрожать перестал, проезжающий транспорт начал сигналить клаксоном.

— Где? — не вынимая руку, поинтересовался страж- порядка.

— В другом кармане, — ответил Шурик. — В то время, когда тот уже с определенной сноровкой запихивал руку в чужие штаны, из притормозившей рядом машины раздался густой бас:

— Развели гомосятину! Менты совсем уж с ума посходили.

Автомобиль резко рванул с места и скрылся в морозной тьме. Инспектор, как обезьяна с бананом в кулаке, запихнувши конечность в банку с узким горлом, забился и закричал своему коллеге:

— Ты номер запомнил?

«Такого номера я никогда не забуду», — подумал Шурик, и в это время к ним подъехал эвакуатор.

— Здорово, пацаны! — сказал вывалившийся наружу относительно высокий парень в рабочем комбинезоне. — Вы тут, смотрю, времени зря не теряете.

Через пять минут очень недовольные менты умчались на охоту, ничего не поимев с Шурика в распахнутой куртке. Будут срывать злость на ком-нибудь еще, презрев осторожность и, если повезет, поимев огромные неприятности в дальнейшем: очень любят и доверяют в нашей стране работникам госавтоинспекции.

Леха за пять минут затащил в кузов своего грузовичка замерзшую машину, помог залезть Шурику в не самое теплое нутро своего транспорта, и они помчались в Петрозаводск. Он и разъяснил всю ситуацию.

— Они, — говорил Леха трясущемуся Шурику, — берут десять- процентов за вызов эвакуатора с любого несчастного водилы, попавшего в беду. Точнее, не с него, а с меня. Ты мне пять тысяч даешь, а я им — пятьсот. За то, что они правильно номер набрали и по телефону минуту поговорили. Даже не дожидаются, потом свои деньги забирают. Вот и весь сказ. Хозрасчет. Имеют долю малую со всего, даже с аварий. Точнее — особенно с аварий. Сейчас поедут к какому-нибудь опасному участку, где бьются часто и правила нарушают, и затаятся. Все верно, до них не докопаешься. Никто же не докажет, что они ждали нарушений, а не предпринимали действий, их предотвращающие. Оборотни. Суть у них такая. Ничего нам с этим не поделать. Только любить их.

— Возлюби врага своего, как самого себя? — спросил Шурик, — у которого только что отмерз с губ фонарик.

— Именно. Как в Библии, — кивнул головой Леха. — Это же- не значит, что должен к врагу истинной любовью пылать всегда и во всем! Посуди сам: если сделал какую-то гадость, сам это понимаешь, разве любишь себя? Иногда, думаешь, убил бы. Так и с врагом. Если он благороден — почему бы к нему не относится с соответствующим уважением?

Они добрались до родного гаража без приключений, Леха, получив вознаграждение, отбыл в свой дремучий Олонец, а Шурик грел себя водкой с медом и горячим чаем и успокаивал жену.

Почему-то сейчас вспомнилась та забавная и немного трагичная ситуация. И эти воспоминания помогали не скатиться в беспамятный скулеж, в бессодержательный лепет, в полное признание своей унижающей роли быдла.

Его били, стараясь причинить максимум боли, слова говорили, каких не услышишь и даже не придумаешь. Где же такому отношению к живому человеку научились? Не в советских и российских школах? Тогда в каких иных местах? Память предков, на генном уровне?

Один умный человек, внук знаменитого Шапиро, сказал как-то, что все внутренние органы состоят из оборотней с 92 года. Как только заводился один подобный нелюдь, он, по своему обыкновению, обращал в свою стаю и людей, случившихся рядом. Их никто не контролирует, вот они и плодятся. Чиновничья и судейская коррупция этому способствует и даже в некотором роде поощряет: нет повода не доверять, и прочее, прочее. Есть повод! Да только кто тебя слушать-то будет? Ведь ты всего-навсего народ.

Шурика снова поволокли куда-то, свет в глазах начал тускнеть, потом сделалось совершенно темно. Он подумал, что умер, но чьи-то руки подхватили его непослушное тело и оторвали от земли. Потом смутно знакомый голос произнес:

— Иван! Я его взял. Можем отходить.

«Свои», — подумал Шурик. — «Наверно, это свои».

И позволил себе утечь в беспамятство.