Дворянин Венчиков

Брусянин Василий Васильевич

- писатель. Род. в 1867 г. Поместил ряд рассказов и очерков в «Жизни», «Новом Слове», «Журнале для всех», «Сев. Вестн.» и др. Отд. напеч. (под псевд. В. Брус) книжку «Поэты-крестьяне» (СПб., 1899). Автор ряда повестей и романов. Умер от сыпного тифа в гражданскую войну.

 

I

Моё появление в усадьбе Степана Ивановича не произвело особенного впечатления ни на хозяев, ни на гостей.

Когда бричка, в которой я проехал 30 вёрст по отвратительной дороге, подкатила к воротам усадьбы, нас с возницей встретили две лающих дворняжки; в воротах со мною раскланялся какой-то мужичонко в чепане, наброшенном на плечи, а когда бричка остановилась около высокого крыльца со стеклянной дверью, — на пороге появился сам Степан Иванович, кругленький маленький человек, с брюшком и с лысиной на неуклюжем черепе. Он улыбнулся, прищурив глаза, и сказал:

— Пожалуйте-с, как раз к завтраку…

Я пожал его руку, поздравил с днём ангела, и он снова улыбнулся, потом почему-то покраснел и тихо проговорил:

— Благодарствуйте-с… Покорно благодарим… А у нас там и гости съехались, соседи…

Он провёл меня в зал, с гардинами на окнах, подбежал к узенькой двери направо и громко крикнул:

— Серафима Васильевна!

Через минуту в двери появилась низенькая, пухленькая дама в тёмном платье с белыми кружевами и в переднике, который она свернула в трубку и конфузливо припрятывала за бок. Я пожал её протянутую руку, и она так же как и муж проговорила:

— Пожалуйте-с, как раз к завтраку…

Я поздравил её с именинником, и она, поблагодарив меня, попросила пройти на террасу.

На террасе были гости, очевидно, так же как и я приехавшие поздравить хозяина. За столом, покрытым белой скатертью, сидели трое мужчин и дама.

Когда хозяин представил меня даме, она пробормотала что-то вместо фамилии и улыбнулась, наклонив голову, так что вместо лица её я рассмотрел тёмную кружевную наколку на седых вьющихся волосах. Фамилии господина в тёмном сюртуке, белом галстуке и с седыми усами я также не расслышал, встретившись с пристальным взглядом его больших серых глаз.

Его сосед, мужчина лет 50, обернул ко мне своё красное одутловатое лицо с широкой бородой и залысившимся лбом и безмолвно протянул ко мне свою полную руку. Потом он приподнялся со стула, обдёрнул полы своего сюртука и снова в безмолвии сел.

Рыжий, с проседью, широкоплечий господин в парусинном пиджаке, сидевший по другую сторону стола, слегка приподнялся, когда я подошёл к нему, и громко произнёс:

— Дворянин Венчиков! — и обернувшись к господину в сюртуке и меняя тон, добавил. — Так вот, я его прямо за шиворот да и в переднюю.

— Кого это? — спросил хозяин.

— Преображенского… судебного пристава, — спокойно ответил хозяину дворянин Венчиков. — На ружья хотел печати наложить. Понимаете, на ружья… Да, ведь, это что же такое, чёрт возьми! У меня ружья дороже его… Да, наконец, что же я без ружей буду делать?.. Со скуки подохнешь, да опять же я и не могу, не могу…

Дворянин Венчиков посмотрел на меня каким-то испытующим взором и несколько спокойнее добавил:

— Выпроводил я его в переднюю, забрал свои все ружья и пистолеты, да ягдташи, да в окно с ними, прямо в сад… А потом, понимаете, в ригу с ними, в самый дальний угол, да там и спрятал их под солому, — сам чёрт не найдёт… Прихожу потом в дом как ни в чём не бывало и вижу — сидит мой пристав за письменным столом и что-то пишет. Покосился на меня, переглянулся с урядником и хоть бы слово!.. Понимаете, понял, собака, что ружья для меня — святыня, неприкосновенность!.. Вот видите — и в нём сказался благородный человек…

Говорил дворянин Венчиков таким густым басом, а мне всё время казалось, что к моим ушам приложены широкие концы рупора, в который говорит этот полный здоровья человек, с отвисшим брюшком и красными щеками.

Закончив свой рассказ о благородстве судебного пристава, Венчиков отдулся, стёр платком со лба капли пота и с улыбкой на лице проговорил, обращаясь к хозяйке:

— Позволили бы вы мне ещё стаканчик кофейку… Чудесный у вас кофе!..

Появившаяся в эту минуту в дверях горничная с подносом, на котором стояло несколько стаканов с чёрным кофе, с улыбкой подошла к Венчикову, а улыбающийся хозяин вставил:

— Вот-с, пожалуйте… С быстротою молнии…

— Да, да… Даша ваша — быстрая девица, быстрая… Замуж вот только не хочет идти за моего Панкратова… А он, 6едный, всё полнеет да полнеет…

Хозяева, дама с седыми волосами и гость с широкой бородой рассмеялись, а мы с господином в сюртуке взяли себе по стакану кофе и заговорили о породе. Скоро к нашему разговору присоединились и остальные, кроме Серафимы Васильевны, которая, извинившись, пошла распоряжаться по хозяйству.

С разговора о погоде незаметно перешли к охоте, чему способствовал, главным образом, Венчиков, встретив поддержку со стороны седого худощавого господина в сюртуке, которого, как оказалось, звали Николаем Романовичем Постниковым.

— А вот мы с Лукою Данилычем так ничего не понимаем в охоте, тяжелы, что ли, на подъём али так с детства не приспособились, — начал хозяин, присаживаясь между мною и человеком с тёмной широкой бородою.

— Когда я был мальчонкой — с удочкой любил ходить, — вставил Лука Данилыч.

— Когда ты, Чумаков, был мальчиком — рыбку на стальные крючочки ловил, а теперь на медные да на серебряные ловишь человечков, — вмешался в наш разговор Венчиков, бесцеремонно «тыкая» купца и ехидно улыбаясь…

— Ха-ха!.. И шутник же вы, Сергей Константинович, — только и нашёлся возразить немного разобиженный купец.

Степан Иванович покраснел за обиженного гостя и, очевидно, с намерением переменить разговор, начал, обращаясь ко мне:

— Вот беда-то у нас страшная: всё высохло — и хлеба, и травы полегли да пожелтели, и в саду всё посохло.

— Я уж и не знаю, что с земной поверхностью делается, — прерывая хозяина, заговорил и Николай Романович, — то великий ливень, так что хоть наводнением в пору назвать, то сушь… Бог знает, что творится…

— Бога прогневили… Бога… Забыли люди заповедь его, вот и пошли долголетние наказания, — счёл необходимым высказать своё мнение и Лука Данилович Чумаков.

Венчиков прервал поток своих словоизвержений и тяжело вздохнул.

— А батюшка Никандр обещал к вам пожаловать? — воспользовавшись молчанием, спросил Чумаков, обратившись к Степану Ивановичу.

— Нет, не будет, — с сокрушением в голосе отвечал хозяин, — сегодня на панихиде по Александру Александровичу Хвостову…

Венчиков вытер губы салфеткой и произнёс:

— Да, помер Александр Александрович, царствие ему небесное!.. Убираются наши столбовые, коренные губернские дворяне, убираются… один за другим, один за другим…

— Да, убираются, — вздохнув, произнёс и Николай Романович.

— И нам с вами, Николай Романович, верно, недолго останется проскрипеть, — снова начал Венчиков.

Наступило мрачное молчание, как будто над головами присутствующих зареяли призраки смерти, напугав всех нас, благодушно настроенных гостей Степана Ивановича.

— Фамилия Хвостовых — самая древняя у нас в губернии, — вставила и всё время молчавшая Марья Романовна Постникова. — Была я ещё подростком, а они все, Хвостовы, служили в кавалерии… Бывало, ни один губернский бал не пройдёт без них. Красавцы были, танцоры… В прошлом году повстречалась я с покойным Александром Александровичем, и так же вот вспомянули мы с ним прошлое, да оба чуть и не всплакнули… Сидит он предо мною — худой, старый и чуть дышит… Да и я-то тоже чуть ноги таскаю… Брат его, Николай Александрович, был ещё прекраснее… В гвардию потом перевёлся, в Петербург, да там и помер…

— Да, пожили в своё время Хвостовы. На всю, да что на всю губернию — на всю Россию гремели своим богатством да знатностью, — с пафосом начал было Венчиков, но потом как-то сразу тон его голоса упал, и он негромко добавил, — да, пожили мы, пожили…

Венчиков налил себе в стаканчик мадеры, отхлебнул несколько глотков и, обращаясь к Степану Ивановичу, начал:

— Вот ваше сословие, Степан Иваныч, не может пожить так, как когда-то жили дворяне… Нет в вас во всех этакого дворянского-то духа, смелости-то этой не отыщется.

Степан Иванович поднял голову и посмотрел на гостя смущёнными глазами, очевидно, затруднившись, как поступить — обидеться ли за всё своё сословие или улыбнуться в знак согласия с мнением прямолинейного Венчикова, но потом он улыбнулся и тихо проговорил:

— Не скажите, Сергей Константинович. Умеем и мы погулять.

— Да-а, не скажите! — пришёл на помощь хозяину и Чумаков.

— Ну-у, Лука Данилыч! — не унимался Венчиков. — Поедете вы раз в год на Нижегородскую ярмарку или в Москву да и напьётесь так, что и не помните ничего и ничего не видите, что у вас перед глазами… Это раз-то в год — какая гулянка!?. А?.. У нас, бывало, целый год Нижегородская ярмарка! Да!.. Целый год…

Он допил из стакана вино и, повернув ко мне лицо, неожиданно для всех спросил:

— А вы, если позволите узнать, к какому сословию себя причисляете?..

И он пристально осмотрел мои волосы, лицо, руки и костюм. Я сказал.

— О-о!.. Мещане!.. Это уже совсем отсталый народ, так сказать, на задворках цивилизации… Вы, конечно, на меня не обидитесь, — переменив тон, продолжал он и даже протянул через стол руку и слегка дотронулся до моего рукава, — вы, конечно, на меня не обидитесь, потому речь идёт не о вас лично… Вон Степан Иваныч говорил мне, что вы — человек образованный, в университете побывали. Вы, так сказать, личный дворянин по закону, а я говорю о мещанах, об этих серых мещанах, которые вон у нас в городе торгуют там разными овощами да бубликами, да хатки себе этакие крошечные понастроили и на ставенках петушков нарисовали…

— Нынче есть такие мещане, что не хуже господ живут, — вставила хозяйка, появившаяся в дверях, и в голосе её послышалась чуть заметная обида.

Обида отразилась и на лице Степана Ивановича, и он проговорил:

— Мы тоже, Сергей Константинович, из мещан происходим, а вот видите — живём, слава Богу.

Лука Данилович Чумаков чуть слышно барабанил пальцами по столу и хмурил брови.

Поняв неловкость своего выражения, Сергей Константинович даже приподнялся со стула и, протянув к Степану Ивановичу и его супруге обе руки, с улыбкой на лице воскликнул:

— Голубчики! Да не вздумайте вы на меня обижаться… Ведь, я не про вас лично, а про сословие, про целое сословие. Ведь, я никого не хотел обидеть, я, так сказать, констатирую факт… Понимаете, факт констатирую, исторический факт… Так, ведь? — обращаясь ко мне, спросил он.

Я промолчал и посмотрел на обиженные лица хозяев и Чумакова.

Несколько минут все мы молчали, заканчивая завтрак и звякая ножами и вилками. Когда хозяин наполнил крошечные рюмки ликёром, Сергей Константинович начал расхваливать пирог и перечислил все блюда, из которых состоял завтрак, производя каждому из них соответствующую оценку. Серафима Васильевна приняла похвалы гостя за чистую монету, и выражения обиды на её лице как не бывало. Она старательно угощала нас и жеманно улыбалась.

 

II

Гости, кроме Серафимы Васильевны, отправились после завтрака осматривать усадьбу Степана Иваныча.

Как истый кавалер Сергей Константинович шёл впереди всех, рядом с Марьей Романовной, занимая её разговорами; сзади них, упираясь на палку, плёлся старичок Николай Романович, в паре с Лукою Демьянычем, на шарообразной голове которого белел чесучовый картуз, а на ногах из-под низу длиннополого сюртука виднелись большие лакированные сапоги. Сзади всех, в хвосте, шёл я со Степаном Иванычем, который во всё время пути чутко прислушивался к общему разговору и иногда вставлял краткие замечания.

Немного замедлив шаги, Степан Иваныч попридержал меня за рукав и тихо проговорил:

— Кичится дворянством-то… А чем кичится-то?.. Землишки десятин двести осталось — не больше — и никакого хозяйства… Эту усадьбу-то я, ведь, у него купил, у Сергея Константиновича.

Степан Иваныч немного помолчал и добавил:

— И чем ему, ей-Богу, кичиться? Чем?.. Живёт так, что еле душа в теле, а посмотрите-ка вы, куда гнёт — предками своими похваляется… Мы, мещане да купцы, видите ли, не можем жить так, как они жили. Покучивали и мы в своё время, когда была к тому охота. Кутнём и сейчас, если понадобится, и ни у кого денег занимать не будем… А он… — Степан Иванович незаметно для других ткнул рукою в сторону Венчикова, — и по сей день мне двести семьдесят пять рублей не может отдать… Дворяни-ин…

И он с презрительной миной на лице отвернулся в сторону огородов, мимо которых мы проходили.

— А огороды-то у вас, Степан Иваныч, важные, чёрт возьми! — громко заявил Венчиков, приостановившись и обернувшись назад.

— Да, огороды прелестные, — вставила и Марья Романовна.

Мы все столпились около изгороди, на гладко утоптанной широкой тропинке, и сквозь дощатый решетник рассматривали огородные гряды, засаженные овощами.

— И какой же вы смышлёный, Степан Иваныч, чёрт побери!.. Когда я тут жил, я не знал, что мне с этим местом делать: трава тут не росла, а не то что огороды заводить. Собаки, бывало, бегали, да лошадей на привязи гоняли, а вы, посмотрите-ка, какую штуку умудрились соорудить. А!..

— Тысячи две возов навоза вывез, так вот и стали огороды, — с самодовольной улыбкой проговорил Степан Иванович.

— Да-а, знатно! Знатно!.. — подтверждал всё ещё изумлённый Венчиков.

— Вот вы давеча сказали, что мы, купцы да мещане, не умеем пожить, а на поверку-то выходит, что вы, господа дворяне, прогулками-то занимались, а хозяйства вести не умели. У вас вот тут собаки, говорите, бегали, да лошади на привязи гонялись, а у меня репка, картошка, капустка да и прочий овощ растёт…

И, очевидно, для того, чтобы немного сгладить тон своего выражения, Степан Иванович засмеялся дробным смехом и дружелюбно сжал руку Венчикова, с улыбкой на лице заглядывая ему в глаза.

— Ну, так это что же!.. Мы картошку с капусткой не кушали, а другим пробавлялись, — с ехидной улыбкой на губах произнёс Сергей Константинович и незаметно для Степана Ивановича подмигнул левым глазом Николаю Романовичу.

Тот улыбнулся сдержанной улыбкой и поправил в правом ухе вату, как бы давая тем понять спорщикам, что он не совсем хорошо слышит их препирательства и взаимные уколы самолюбия.

— А что, Николай Романыч, разве я не правду говорю?.. А?.. — обратился Венчиков к старичку.

Тот промолчал и поправил ватку в левом ухе.

Всё время Николай Романович держал себя так, как бы опасаясь чем-либо обидеть хозяина. Когда Сергей Константинович был резок в своих выражениях, он прятал голову в плечи и старался не смотреть на Степана Ивановича, а когда Степан Иванович отражал нападения Венчикова колкостями, он незаметно для Венчикова улыбался хозяину и, потупив глаза и робко всматриваясь в лицо Сергея Константиновича, молчал.

Николай Романович оказался большим любителем лошадей и всё время подбивал компанию пойти к конюшням, где выстаивались выхоленные кони Степана Ивановича. Я обратился к старичку с каким-то вопросом относительно лошадей и, к моему изумлению, услышал такую тираду:

— Были, батюшка мой, и у меня лошади… были… да что поделаешь!..

Мне показалось, что на его глаза навернулись слёзы, и я спросил:

— Что же, погибли?..

— Нет… А так… Точно вихрь какой налетел на моё благосостояние и всё поразметал — и лошадей, и усадьбу… и всё… Теперь вот приходится на старости лет у сестры жить…

Во время обмена этими короткими фразами со старичком мы подходили к обширному молотильному сараю, недавно побеленные кирпичные стены которого, отражая лучи яркого солнышка, заставили нас всех прищуриться.

— Эка, ведь, какой сараище-то сбрякал! — не удержался и, разведя руками, воскликнул Венчиков.

Степан Иванович самодовольно усмехнулся и, вынув из кармана пиджачка связку громадных ключей, отпер замок на широкой двери сарая.

Мы внимательно осмотрели молотилку, проводы и «топчак». Венчиков всё время тыкал тростью в колёса приводов, ощупывал ремни и говорил:

— Нечего сказать, обосновался, Степан Иваныч, колёса да машины завёл, а у нас тут простая рига стояла, и хлеб-то мы молотили цепами… да… цепами… Бывало, прикажешь с вечера старосте быть завтра поутру стольким-то холопам на молотьбе. Глянь — утром работа кипит.

Венчиков повёл насмешливым взглядом вокруг себя и, искоса взглянув в лицо Степана Ивановича, добавил:

— Вы вот всё с машинами возитесь, а мы — людей своих имели… своих собственных холопов… Н-да-с!..

— И мы людей имеем, Сергей Константинович, и мы имеем, — певучим голосом ответил ему Степан Иванович, и ироническая улыбка скользнула по его губам, — человек сорок имеем в услужении — и все у нас в повиновении, — добавил он.

Разговор на этом и прервался. Мы обошли молотильный сарай и в узкую дверь в другом конце его снова вышли на двор. Впереди всех шли Марья Романовна и Николай Романович, за ними следовали Лука Демьянович и любезный хозяин, а Венчиков отстал и, когда я с ним поравнялся, начал:

— Богатый купчишка-то. Денег — куры не клюют, опять же и сараи какие сбухал, а вот дом мой совсем испакостил… Видели, какая обстановка-то? Всё это грубо, неуклюже и неизящно…

После короткой паузы Венчиков развёл руками и, переменив тон, добавил:

— Вы знаете… Я, ведь, вам уже говорил, что раньше это моя была усадьба-то… А! Разве у меня такая была обстановка в доме и такой порядок?.. Мужик он, так мужик и есть. Сколько, верно, не наряжай его в немецкий пиджак, а всё из-под полы будет виднеться посконная рубаха… Денег у него много — единственная добродетель…

Он пристально посмотрел мне в глаза и, поощрённый моим вниманием, продолжал:

— Я бы на его месте, чёрт возьми, такую бы обстановку завёл да и кралечку-то прихватил бы, не чета его Серафиме Васильевне… Повара себе выписал бы из Москвы… А они что — жрут капусту с картошкой на постном масле и блаженствуют, а вместо вина-то пьют квас… Что это за жизнь?..

Боясь, как бы не прервалась интересная речь Венчикова, я старался всё время ему поддакивать и слушать его с большим вниманием.

— А попросите-ка вы у него денег взаймы — не даст, ни за что не даст, — продолжал он. — Сегодня утром приехал к нему и первым делом прошу взаймы двести рублей месяца на два или на три… Понимаете: месяца на три! Что это значит?.. Так нет же, — не дал, упёрся как упрямый осёл, и ни за что ты его не убедишь. Тем более, что и дело-то верное. Надо, видите ли, мне побывать в городе, немного стряхнуть эту деревенскую-то плесень, да и кстати дело есть — хочу заложить имение, а он, глупый, того не понимает, что, как только заложу, деньги получу и ему возвращу… Понимаете?.. Ну, да, думаю я, что его к вечеру-то уломаю… Нет, ведь, какая, понимаете ли, скотина?.. Разве в наше время так соседи жили? Помню я — мальчишкой ещё был — отец мой, чуть что денег надо, поедет к кому-нибудь из соседей и сейчас же достанет… Мы, дворяне, жили по другим правилам: деньги понадобятся — иди к соседу и занимай; люди понадобятся — опять же иди к соседу и непременно достанешь холопов на какую-нибудь срочную работу. Помню я, — лет семь мне тогда было, — не хватило у нас в дворне девок… Понимаете: девок не хватило!.. Сейчас это отец мой послание к соседу, вот к отцу покойного Александра Александровича Хвостова, и что же вы думаете? На другой день встаём, а около людской избы их штук шесть или семь и всё, знаете ли, кровь с молоком, красивые да здоровеннейшие…

Сергей Константинович цинично рассмеялся и чмокнул губами.

— Людей давали взаймы, не то что деньги, — минуту спустя, продолжал он. — А почему был такой порядок?.. Потому что мы умели жить по настоящему. Они, купчишки-то, деньги в банк возят, а мы их по лучшим магазинам Москвы и Петербурга разбрасывали… А почему так? А только потому, что они живут для банка да для сумы своей поганой, а мы жили для тела и души. Понимаете: для тела и души, и ни перед чем не останавливались… Захочет душа вина — пей! Захочет как-нибудь заморских консервов — ешь!.. Захочется и ещё чего-нибудь такого остального — готово и остальное…

Говоря, Венчиков размахивал руками и улыбался нехорошей улыбочкой. Я слушал его и, недоумевая, задавался вопросом: «Ужели это не сновидение? Ужели в Бугульминском уезде, Самарской губернии, ещё жив Сергей Константинович Венчиков, представитель прошлого?» Раньше я слышал нечто из жизни прошлого, о другом читал, а теперь слышу живую речь человека, который уверяет меня, что когда-то он жил всей этой минувшей жизнью. Я осмотрел бритое лицо Венчикова с седыми усами, осмотрел его коротко остриженные волосы на жирном затылке, осмотрел и его фуражку с красным околышем и невольно спросил:

— Сергей Константинович, скользко вам лет?..

— А вы почему это меня спрашиваете? — в свою очередь спросил он и, повернув ко мне лицо, уставился на меня внимательным взором.

Я не ответил.

— Вы, что же это, сомневаетесь в правоте моих слов? Вы думаете, что я вру и говорю всё это со слов других?.. Мне — шестьдесят три года-с… Да-с, шестьдесят три года, а остальное, пожалуйста, сами соображайте… Мне, милостивый государь, было четырнадцать или пятнадцать лет, когда я начал настоящую-то жизнь… Да-с, мы жили иначе, и вам, господа, не понять нашей жизни, не понять-с!..

— Вы что это там?.. Ха-ха-ха!.. Руками-то размахиваете? — улыбаясь во всю ширь своего лица, говорил Степан Иванович, приостановившись и поджидая нас около угла высокого бревенчатого здания, от стен которого пахло сосновой смолой.

— А вот я рассказываю заезжему человеку о том, как здесь жили наши отцы, да какой жизнью пробавлялись мы, их достойные потомки, — громко отвечал Венчиков.

— Ах, вы всё об этом?.. Что же, пожили да и померли и нам место предоставили, — негромко заметил Степан Иванович.

Мы догнали остальных гостей Степана Ивановича и осмотрели каретники с экипажами. Здесь никто из гостей ничему не удивлялся, ничто не возбуждало и спора. Когда же мы приступили к осмотру конюшен, спор завязался с прежней интенсивностью. Спорили, главным образом, Николай Романович и Чумаков, которые оказались оба большими любителями лошадей. Венчиков непосредственного участия в споре не принимал, сосредоточив своё внимание на караковом жеребце, который высунул свою красивую голову в дверь поверх деревянной задвижки и, фыркая, зорко осматривал любопытствующих. Николай Романович погладил рукою красивую морду лошади, а Чумаков посмотрел жеребцу в зубы и потом долго вполголоса говорил что-то со Степаном Ивановичем.

Марья Романовна, видимо, не особенно интересовалась конями. Заслонив себя зонтиком от солнышка, она, медленно шагая, направилась дальше к узкой калитке в решётчатой изгороди сада. Я последовал за нею.

— У Степана Ивановича, видимо, и сад большой? — спросил я её, догнав у самой изгороди и распахнув перед нею калитку.

Она остановилась, пристально посмотрела на меня сощуренными глазами и, поправив седой локон, сбившийся на висок, ответила:

— О, да! Сад очень большой, тенистый сад, только в запустении…

Войдя в сад, я скоро убедился в правоте замечания Марьи Ивановны.

Толстые берёзы, липы и клёны образовывали над головами сплошной шатёр веток, сквозь который едва-едва пробивались лучи солнца, яркими кружками падая на зелень травы. Прямая и широкая аллея, по которой мы шли в глубину сада, заросла травою, и только узенькая тропинка, пробитая ногами, извивалась по её средине. По сторонам виднелась чаща дерев, подножие которых проросло травою и было устлано прошлогодним листом и сухими сучьями. Мы пересекали поперечные аллеи, которые заросли молоденькими сосенками и берёзками. Кое-где на главной аллее встречались скамьи, заросшие травою, а в одном месте на широкой площадке Марья Романовна указала мне на развалины беседки, от которой остались теперь лишь два-три покачнувшихся столба и пол, прогнивший и обрушившийся.

— Видите, какой же это сад? — разводя руками, говорила моя спутница. — Запустение, уныние… жалость одна… Бывало, все дорожки были расчищены и усыпаны песком, по сторонам стояли крашеные скамейки и диванчики. Там дальше, — указала она рукою, — были прекраснейшие цветники, а у Степана Иваныча ничего не делается, всё в забросе. Как-то даже говорили, что он весь сад хотел вырубить на дрова, да, видите ли, батюшки послушался и не посмел сгубить такие вековые деревья. Действительно, ведь, это было бы преступление. Батюшка Никандр ему и говорит: «Пока я жив, не смей, Степан Иваныч, губить сада. Оставь, пусть растёт»… Послушался он его, и ничего — дурь-то из головы выколотил… Конечно, это очень хорошо, что вон там, — она указала рукою вправо, — Степан Иваныч посадил фруктовых деревьев, но, подумайте сами, что же бы это было, если бы он вырубил все эти прекрасные берёзы и клёны?..

Я слушал Марью Романовну и соглашался с нею, благословляя неизвестного мне батюшку, заступившегося за вековой сад.

— Эй, господа!.. Эй, Марья Романовна! — услышали мы и остановились, обернувшись.

Посреди аллеи стояли гости, во главе со Степаном Ивановичем, который махал рукою куда-то вправо и кричал:

— Сюда! Направо!.. Там у меня вишенник и крыжовник…

Мы вернулись и скоро догнали всю компанию в той части сада, где были рассажены фруктовые деревья.

Гости, поощряемые хозяином, принялись срывать спелые плоды с вишнёвых деревьев, которые правильным четырёхугольником занимали довольно обширную площадь сада. Немного дальше начинался такой же четырёхугольник невысоких кустиков крыжовника, за ним разросся малинник, а несколько дальше по склону холма виднелись яблони с ветками, склонившимися к земле под тяжестью дозревающих плодов.

Когда проба вишни, крыжовника и малины была в достаточной степени произведена, все мы столпились около яблонь, и Степан Иванович довольно охотно объяснял нам, какой породы та или другая из яблонь, и какие на каждой из них созревают яблоки. К плодам, однако, никто не решился прикоснуться, находя их не созревшими, и только Лука Демьянович Чумаков, разломив поднятое с земли яблоко, проклинал червяка, который поселился в самой сердцевине свалившегося с дерева плода.

Пройдя правым крылом сада, мы дошли до плетня, в котором была сделана узенькая дверца.

Через калитку в плетне мы вышли в ржаное поле, осмотрели колосья желтеющей ржи и вышли на дорогу, которая вела от усадьбы Степана Ивановича в лес, отдалённая грань которого зубчатой стеной обрисовывалось на фоне безоблачного неба. Солнце по-прежнему нещадно припекало и отбрасывало на пыльное полотно дороги наши неуклюжие, несколько удлинённые тени.

Разговор не вязался, главным образом, потому, что как только мы вышли из тени сада, то и принялись жаловаться на невыносимую жару. Недолго совещаясь, все мы решили уйти под тень широкой террасы дома.

 

III

Вкусно состряпанный и прилично сервированный обед прошёл оживлённо. Хозяин и хозяйка усиленно угощали гостей, при этом Серафима Васильевна перед каждым блюдом в чём-то извинялась и сладко улыбалась. Гости одобрили пирог, поросёнка в сметане, курицу под каким-то соусом и пирожное, которое, хотя и утратило под влиянием жары какую-то форму, но, тем не менее, было вкусное.

Больше других пил Венчиков и, начавши с водки, перепробовал все вина, находившиеся на столе, пока не остановился на хересе какой-то высшей марки.

После обеда мы часа два сидели на террасе и пили чай с лимоном и коньяком. Разговор всё время вёлся на крайне разнообразные темы, что называется, скакал с предмета на предмет, и, судя по утомлённым и пресыщенным физиономиям присутствовавших, можно было заключить, что все мы за день порядочно надоели друг другу, и самое лучшее, что мы должны были сделать, — это разъехаться по своим домам или разойтись. Степан Иванович и Серафима Васильевна представлялись мне мучениками. С десяти часов утра им пришлось принарядиться в свои лучшие платья, держаться всё время настороже, чтобы гости не молчали, кушали и пили и, вообще, приятно проводили время.

В седьмом часу Марья Романовна с братом Николаем Романовичем уехали. Последний совсем ослабел от хереса высшей марки и заплетающимся языком старался рассказать мне что-то из «исторического прошлого их мест». Он взял с меня слово, что когда-нибудь я навещу его в их дворянской усадьбе, верстах в десяти от усадьбы Степана Ивановича. Вскоре после отъезда брата с сестрой уехал на своём гнеденьком жеребчике и Лука Демьянович Чумаков.

Хозяева не особенно охотно отпускали гостей, по крайней мере делали вид, что им очень неприятно, если все разом поднимутся и разъедутся. Венчикову, напротив, не хотелось уезжать, и он довольно откровенно высказал своё желание:

— А вот я так не двинусь, Степан Иваныч. Сижу вот и ни за что не двинусь с места, пока жара не свалит…

— Очень, очень рад, Сергей Константинович, сидите, пожалуйста… Вот мы ещё вечерком-то по полю пройдёмся, сходим на пруды и на мельнице побываем, — говорил Степан Иванович.

В поле и на мельницу мы ходили вчетвером. Мне пришлось быть кавалером Серафимы Васильевны, а Степан Иванович и Венчиков, немного поотстав от нас, шли медленно и всё время говорили о чём-то вполголоса. Иногда, впрочем, голос Венчикова повышался, и до моего слуха доносились отдельные слова и фразы. Нетрудно было догадаться, что Венчиков старается убедить в чём-то своего спутника, а тот упорно настаивает на своём или отделывается молчанием, которое никак нельзя было считать признаком согласия.

Когда мы вместе сошлись на берегу пруда, разговор как-то не вязался. Степан Иванович тоном утомившегося преподавателя что-то долго и вяло рассказывал нам о пруде, о плотине и о мельнице, и никто из слушателей не возражал ему и ни о чём не расспрашивал. Только Серафима Васильевна изредка поддакивала мужу или вносила поправки в его вялую речь.

Солнце зашло за грань отдалённого леса, и, когда мы вернулись на террасу, на длинном столе, покрытом белой скатертью, уже были расставлены чайные приборы, и не успели мы занять места, как был подан самовар.

«Опять пить и есть», — подумал я с тоскою и сколько ни старался уверить Серафиму Васильевну, что сыт по горло и не хочу чаю — моя попытка не увенчалась успехом.

Все мы решили пить чай с коньяком, и Венчиков прочёл целую лекцию о пользе коньяка с чаем. Часа через полтора или два, когда чай был закончен, Венчиков выразил желание пить коньяк.

Стемнело. Заря заката потухла, и на безоблачном небе одна за другою загорелись яркие звёздочки. Над полями и лугами, необъятный простор которых расстилался перед усадьбой, поползли воздушные волны тумана, и даль закуталась в сумрак.

На террасу подали лампу, и, когда при свете я взглянул на Венчикова, он показался мне неузнаваемым. Лицо его налилось кровью и стало багровым, на лбу выступили жилы, и в глазах загорелся какой-то мрачный огонёк, словно он сердит был на весь мир.

То и дело подливая в стакан коньяку, Венчиков пил, и по выражению его лица можно было думать, что он собирается сказать что-то, но он упорно молчал, несмотря на все старания со стороны Степана Ивановича вовлечь мрачного соседа в какой-либо разговор.

На Степана Ивановича и его жену мрачное молчание Венчикова произвело самое удручающее впечатление; они, видимо, чувствовали себя так, как будто в чём-то провинились перед ним.

— Домой-то уж я не поеду, — наконец, произнёс Венчиков.

— Ах, пожалуйста, Сергей Константинович, мы вас в гостиной уложим, — точно чему-то обрадовавшись, начал Степан Иванович.

Часу в одиннадцатом вечера мы с Венчиковым пожелали хозяевам спокойной ночи и удалились на отдых.

Для Венчикова постель была приготовлена в гостиной на широком кожаном диване, для меня — в соседней угловой комнате, которая, очевидно, заменяла Степану Ивановичу кабинет.

Всё время, пока мы размещались и укладывались, Венчиков хранил глубокое молчание и отчаянно сопел и пыхтел. Через дверь я видел, как он разделся и, оставшись в белых панталонах и красной рубахе, закурил толстую папиросу и, медленно укрывшись одеялом, улёгся. Он лежал с высоко приподнятой на подушке головою и пристально всматривался в пламя свечи, стоявшей на столе у дивана, и как будто о чём-то размышлял. Наконец, он негромко произнёс:

— А, ведь, не дал мне денег-то, проклятый купчишка!.. На два месяца просил, только на два месяца…

Он сбросил с себя одеяло и, отдув жирные красные щёки, тяжело вздохнул. Пламя свечи затрепетало от напора его дыхания, и в комнате по стене и потолку задвигались тени.

— Человеку предлагал всевозможные гарантии, закладывал ему свои ружья, и ничего это не помогло. Понимаете, — ружья закладывал, единственно дорогие мне вещи на свете, и хоть бы бровью моргнул, пёс проклятый…

Венчиков уселся на краю дивана и опустил на пол ноги.

— Хоть бы ещё коньяку, что ли, выпить, а то всё равно не уснёшь, — проговорил он. — Купчишка думает, что я к нему на именины приехал… но ошибается… Плевать я хочу на его именины-то! Приехал я к нему денег занимать. Да, слишком большая честь, чтобы дворянин Венчиков счёл нужным побывать на именинах у купчишки и мужика в немецком платье.

Венчиков поднялся, широким размахом рук потянулся и, ступая босыми ногами по полу, перешёл ко мне в комнату. Признаться, я не особенно доволен был этим вторжением. За весь именинный день я физически и нравственно утомился, и мне хотелось отдохнуть перед сном с книгою, которую я предусмотрительно захватил с собою; надоел мне и Венчиков со своей циничной развязностью. Подойдя к кушетке, на которой я лежал, он остановился, упёрся руками в собственные бока и сказал:

— Вы, может быть, думаете, что эта неудача приведёт меня в отчаяние?..

— Нет, я этого не думаю, — отвечал я.

— То-то! Я не привык впадать в отчаяние от такого пустяка… Мне только страшно досадно, что я заикнулся ему о деньгах. Никаких отказов я не признаю. Понимаете, — не признаю!.. А то — получить отказ от какого-то мужика!.. Чёрт знает, конечно! Но, ведь, может же быть, что его дед там какой-нибудь или прадед был крепостным моего деда…

Венчиков опустился в кресло у стола и задумался.

— Чёрт знает, как-то всё странно складывается в моей жизни! — снова начал он, и в голосе его послышались какие-то неуверенные и дрожащие нотки. — Как будто я живу-то только для того, чтобы наблюдать собственное умирание… Понимаете, — умирание… В детстве был сыном крупнейшего помещика в губернии, потом подрос, и наши владения урезались. Побыл четыре года в драгунах, а когда вышел в отставку и приехал домой — пришлось снова урезать имение. Наконец, дело до того дошло, что и эту усадьбу пришлось продать поганому купчишке, а самому, извольте-ка, ютиться на хуторе, на двухстах десятинах… Нет, в этом есть что-то роковое!..

Он немного помолчал, потом грузно поднялся, дошёл до стола у своей постели и, закурив папиросу, снова вернулся ко мне в комнату и уселся в кресло. Я отложил книгу в сторону и ждал, что будет дальше.

— Вот здесь, где вы изволите почивать, у меня был кабинет, — начал он снова, разводя руками. — На стенах висели всевозможные ружья, пистолеты, ягдташи и патронташи; у стола лежала медвежья шкура, на столе альбомы, портреты и разные там безделушки, и всё редкостные-с, старинные-с!.. Вон, слышите, в доме тикают часы. Это были мои часы, бронзовые, старинные. Вон там, — он указал на стену гостиной, где над диваном висела какая-то олеография, — вон там висел портрет моего отца, гвардейского генерала. Кругом на стенах висели портреты дедов и прадедов, и всё заслуженные люди… передовые люди России!.. А обстановка этих комнат разве такая была? Впрочем, что всё-то вспоминать! Я не могу понять только одного: в силу каких таких причин всё это изменилось?.. Всё вокруг меня умирало с удивительнейшей последовательностью и быстротой: не осталось ни одного родственника, да вот и из старых-то знакомых только Марья Романовна с братом и остались; Александр Александрович Хвостов умер позавчера, и нам верно пора убираться…

Голос его дрогнул, и он замолчал. Минуту спустя, Венчиков поднялся и с какой-то радостью в голосе произнёс:

— А знаете, ведь, у меня с Марьей Романовной был когда-то роман… и какой замечательный роман… Я отбил её у её покойного пентюха, Игнатия Ильича Прозорова. Потешный был «волкодав», как мы его звали, и покорно носил рога в течение более чем десяти лет… Да, так вот я всё-таки вернусь к старому, к этому, так сказать, собственному вымиранию. Изменилась жизнь с поразительной быстротой, и никакими силами не удержать бы того, чему суждено было измениться…

Он немного помолчал и, впав в какой-то трагический лиризм, продолжал:

— В сущности, какие мы, люди, маленькие крупицы, в сравнении с нашей планетой, с целым миром! Я часто думаю об этом, и, представьте себе, в этих думах есть что-то утешительное… Вам никогда не приходилось ночью лежать кверху лицом и смотреть на звёзды? — вдруг неожиданно спросил он меня и, получив утвердительный ответ, продолжал. — Ну так вот: лежишь, смотришь и думаешь: «Какая ты микроскопическая песчинка в сравнении с расстоянием, ну, хоть до самой ближайшей звёзды, и какой ты в сущности напёрсток в сравнении со звёздной!» Представляете вы себе такое сравнение?.. Подумаешь-подумаешь, посравнишь-посравнишь да и плюнешь на всё… и пойдёшь водку или коньяк пить. Я с самого детства был подвержен этим размышлениям… Бывало, в дворянском полку все сверстники зубрят астрономию, а я смотрю на них и смеюсь. «Дураки, — мол, — вы этакие! Для какого чёрта вы учите, как какая звезда двигается, и какого она веса и объёма; ведь, всё равно до тех звёзд не долететь… А любая из звёзд захочет и весь мир перевернёт в одно мгновение ока, а то возьмёт да и превратится в комету, да своим горящим хвостом и мазнёт землю»… То же бывало и относительно других наук. Ну, на кой чёрт я буду учиться, стремиться знать, когда и мои-то учителя не уверены, сколько ещё мгновений или тысячелетий просуществует мир?.. Нет, вы представьте себе: я — маленькая букашка — и весь мир, этот колосс. Ведь, до меня мир-то существовал и обходился без моей науки. На кой же чёрт ему я и моя наука?..

Венчиков затянулся папиросой и продолжает:

— Какими-то судьбами кончил я дворянский полк и сделали меня офицером. Бывало, гарцую во время ученья на коне и думаю: «На кой чёрт миру мой конь и моё ученье?..» Посмотрю на товарищей-офицеров и на солдат и посмеюсь над ними в душе… «Учитесь, — мол, — разъезжайте на своих конях холёных, и она, комета-то, возьмёт в одно прекрасное время да и слизнёт вас всех вместе и с землёй»… В самом деле, трудятся люди, страдают, борются, умирают, а для чело?.. Для чего, когда все они, вместе взятые-то, ничего не смогут поделать ни с миром, ни с его законами? Мне часто приходит в голову мысль: «А что, если бы все люди, которые до сих пор умерли, вдруг бы все восстали из мёртвых, что бы из того произошло?..» Как вы думаете, что?..

Я затруднился ответом и молчал.

— Мне кажется, они не догадались бы, как они все были смешны, когда жили, и снова начали бы трудиться, страдать и болеть… Ну, разве не бессмыслица такое существование? Я всю жизнь был противником такой жизни, я жил только ради себя, ради своего тела и души: ничего никогда не делал и ни к чему не стремился. Я искал в жизни удовольствий и находил их, теперь только иногда трудновато приходится; ну да что, мне шестьдесят три года и уж недолго осталось жить без удовольствий… Степан Иванович думает, поди, что несказанно огорчил меня своим отказом. Шалишь, брат, господин купчишка! В уныние я не впаду, а ты вот всю жизнь проживёшь слепым и ни на минуту не прозреешь. Я думаю, за всю жизнь он ни разу не задумывался, что он есть, и что он по сравнению с миром?.. Живёт себе ради мошны своей толстой да ради банка, и никакого духовного интереса… Числился я несколько лет земским гласным и собрания посещал и всякий раз в душе смеялся над земцами. Ну, ради чего вы, господа, волнуетесь и горячитесь? Ради мужика, что ли?.. А что такое мужик? Что такое человек вообще?.. Песчинка! Самая крохотная песчинка, и для чего этой песчинке стараться вырасти? Для чего?.. Для того, чтобы потом обратиться в прах? Ведь, живут же животные и насекомые в своё удовольствие и никакими превыспренними мыслями не задаются: плодятся, едят, спят и умирают… В этом же и назначение человека… И сколько вы там ни старайтесь убедить меня в противном — я ничему не поверю. Всё вздор, — все ваши науки, и знания, и там разные гуманности, — всё это выдумано… Всё! Ничего нет этого, всё вздор!..

Он прошёл в гостиную и долго ходил из угла в угол, попыхивая папиросой и отбивая по полу ровный такт босыми ногами.

— Если бы все ваши науки действительно что-нибудь стоили, то не было бы ни болезней, ни катастроф разных, ничего бы этого не было, и если бы на свете была ваша хвалёная гуманность — для чего же бы тогда люди жаловались на разные утеснения да на несовершенства жизни?.. Вон деревня Угловка неделю назад вся дотла выгорела, и у мужиков никаких машин не оказалось, и нечем было усмирить огонь… Опять же вон мухинские мужики с голода мрут, а ваша наука да гуманность и не подумали придти на помощь, — продолжал он свою страстную и беспрерывную речь, шагая из угла в угол по обширной комнате.

Наконец, нервным движением руки Венчиков бросил на пол потухший окурок и с какой-то необъяснимой поспешностью забрался под одеяло.

— А именинник наш, поди, спит сладким сном, и снятся ему банк и много в нём денег… И-ме-нин-ник! И-ме-нин-ник! — повторил несколько раз Венчиков с иронией в голосе. — А спросить бы его, что значит — именинник?.. Что это за штука такая?.. Хотя бы нос, что ли, охрой себе вымазал ради этого дня, всё хоть чем-нибудь отличался бы от нас, а то как был Степаном Иванычем, так и есть Степан Иваныч и умрёт им…

Венчиков сильно дунул на свечу, и вся его полная фигура, и диван, и обстановка гостиной потонули в сумраке. Скоро я услышал его громкое и тяжёлое похрапывание.

А звёзды, далёкие, золотые и безмолвные, мерцали и красиво переливались разноцветными огнями в тёмном и пустынном небе…

1916

Содержание