Сегодня Анна Александровна весь день в каком-то повышенном настроении.

С раннего утра, как только она развернула газету и прочла сообщение о начале войны, нервы её натянулись, и сердце в тревоге забилось. Она быстро прочла все телеграммы, допила чай и, поспешно одевшись, отправилась на работу в одиннадцатую палату.

В длинном полутёмном коридоре нижнего этажа, где размещались квартиры служащих при больнице, она повстречалась с фельдшерицей Гривиной и, издали заметив её тонкую фигуру с перетянутой талией, крикнула:

— Аглая Степановна! Война!.. Читали?..

— Ах, да, да… Читала, — приостановившись отвечала та. — Предсказания Тихона Фёдоровича не сбылись… Опять поднимается эта ужасная резня!..

Гривина пожала тонкую холодную руку Анны Александровны, и они обе пошли наверх.

— Да, предсказания Тихона Фёдоровича не сбылись, — говорила Анна Александровна, поднимаясь рядом с Гривиной по лестнице. — Он, ведь, такой, право, оптимист, верит в совершенство человеческого рода…

— А вы как будто рады случившемуся? — спросила её Гривина.

— Из чего же это вы заключаете? — резко перебила фельдшерицу Анна Александровна.

— Вы такая возбуждённая!..

— Позвольте! Но, ведь, война! Разве мне нужно представить, что это также… Ведь это ужас! Сплошной ужас!

Она немного помолчала, пока они поднялись на площадку до двери, ведущей в коридор второго этажа, и тихо добавила:

— Меня лично радует только одно обстоятельство: теперь я могу исполнить своё желание, я поеду сестрой милосердия на войну…

— Голубчик! С вашим-то здоровьем? — невольно воскликнула Гривина, покосившись на узкие плечи Анны Александровны и на тонко очерченный профиль её худощавого лица.

— Что ж такое! Я ничем особенно не страдаю! Слабость моя обусловливается особыми обстоятельствами! — вспылила Анна Александровна, и щёки её покрылись румянцем.

— Впрочем, я не собираюсь отговаривать вас… Это — доброе дело, с Богом!..

Гривина быстро проговорила свою фразу и скрылась за дверью, ведущею в ванную комнату.

В коридоре Анну Александровну встретил фельдшер Илья Ильич, человек лет 50, в тёмно-синих очках и с лысиной на голове.

— Война, Анна Александровна, война! — издали проговорил он, протягивая девушке руку. — Ваше желание исполнится, спешите выставить кандидатуру…

Он ещё раз пожал руку Анны Александровны и тихим голосом добавил:

— Эх, если бы мне с плеч долой лет 10–15, не отстал бы я от вас, вспомянул бы старину… Ведь я в Русско-турецкую войну был в санитарном отряде… Поезжайте, Анна Александровна! Главное, только спешите записаться, а то желающих будет много…

У себя в одиннадцатой палате Анна Александровна нашла всё в порядке. Больные женщины сидели на своих койках и пили чай, им прислуживала сиделка. Здесь также говорили о войне. Сиделка передавала больным то, что удалось ей услышать в коридорах, в ванной комнате и в больничной аптеке, где юный фармацевт и старик провизор уже вели спор об исходе предстоящей кампании.

Анна Александровна поздоровалась с больными и начала обход. Она молчала, прислушивалась к тому, что продолжала рассказывать сиделка, а думы её неслись далеко-далеко. Мысленно она представляла себе громадность расстояния, отделявшего её от тех неведомых берегов восточного океана, где началась война, и она задавалась вопросом: «Что делается там в эту минуту?» Она старалась разгадать эту тайну и не могла, — мысли путались и обрывались. Она старалась разобраться в своих ощущениях, старалась понять себя, уловить логический путь своих отрывочных дум, но и этого не могла сделать.

— Значит, и из России солдат погонят, Анна Александровна? — прервала её мысли своим вопросом сиделка.

— Не знаю, Клавдия… может быть… вероятно… А вы почему спрашиваете?..

— Муж у меня служил в солдатах… должно, и его погонят?..

Среди больных женщин также шёл оживлённый разговор о войне, и в этом шумном говоре чувствовался какой-то бурный поток всколыхнувшихся чувств, опасений, надежд…

Через час в палате появился доктор Тихон Фёдорович, седенький старичок в золотых очках. Он молча поздоровался с фельдшерицей и каким-то деревянным голосом спросил:

— Ну, что у вас тут всё благополучно?

— Да, всё идёт прекрасно! Вот только у неё маленькая лихорадка! — отвечала Анна Александровна, кивая головою на рослую блондинку.

— Ага… Ну, это пустяки! Вчера она после ванны вздумала прогуливаться по коридору, вот её немного и пообдуло… Я ещё зайду к вам, мне надо побывать в 5 палате. Скверно там с одной больной. Аглая Степановна совсем измучилась…

Доктор дошёл до двери и хотел было переступить через порог, но потом приостановился и громко произнёс:

— Слышали, Анна Александровна, война!..

— Да, да…

— Вы, значит, от нас улетите?..

— Не знаю, право, хотелось бы, — отвечала девушка.

— А я желал бы, чтобы вы остались здесь, — серьёзным тоном произнёс доктор. — Вы и здесь, на месте, работаете много, и пользы от вас масса!.. Масса!.. И всё-таки здесь поспокойнее. Куда вы поедете со своими нервами!?. А вы не сердитесь на меня, Анна Александровна, — заметив новое выражение на лице девушки, продолжал он. — Ведь я в отцы гожусь вам и говорю это от глубокого к вам расположения!..

Они вышли в коридор.

— Я решила, Тихон Фёдорович, я давно обдумывала это, — нервным голосом говорила фельдшерица. — При слове война со мною делается что-то ужасное: нервы натягиваются, мозг до болезненности напрягается, и меня тянет, тянет туда, где все эти ужасы, чтобы видеть их, чтобы участвовать в них…

Она немного помолчала и, переменив тон, продолжала:

— С детских лет это страшное слово волнует мою душу! Вы подумайте только, Тихон Фёдорович, ведь мой отец был убит под Плевной. Я была тогда маленькой и, конечно, ничего не понимала, но потом, когда моя мать рассказала мне всё, я в её глазах прочла весь ужас того, чем она тогда жила… Смерть отца свела её в могилу, и когда она умирала, — она упоминала его имя вместо Бога…

В её голосе послышались слёзы, смутившие доктора неожиданностью своего появления.

— Ну, да… Что же… Поезжайте… Ведь я не отговариваю вас… Я хотел только сказать, что вы и здесь полезны, необходимы — вас так любят все ваши больные!.. Ваши больные женщины, ведь, тоже раненые, но только не с поля брани, а с поля жизни… Там, на войне, всё это в большом масштабе — летят бомбы, сыплется картечь, свистят пули, и всё кровь, кровь!.. А здесь у нас, в мирной жизни, так сказать, на поле жизни, все ужасы совершаются тихо, часто даже и без потери крови, а как подумаешь… Ну, да, впрочем, этой стороны жизни нам с вами никакими рассуждениями не сделать лучше…

Они дошли почти до половины коридора и остановились.

— Всё это так, Тихон Фёдорович, так и я думаю! Но только, — начала было Анна Александровна и смолкла. — Я измучаюсь, исстрадаюсь, если останусь здесь! — вдруг выкрикнула она. — Сегодня я весь день места себе не могу найти и не могу придумать, что со мною будет, если мне не удастся попасть на войну… Поверьте, что мне хочется быть полезной именно там, там!.. Точно я должна искупить чьи-то грехи своей работой на пользу солдат.

— Да, конечно, я понимаю вас! Не будем больше говорить на эту тему, — перебил поток её горячих слов доктор. — Желаю вам всего хорошего.

Несмотря на Анну Александровну, он крепко пожал её руку и отошёл нетвёрдой походкой к двери в пятую палату. Опустив на грудь голову, она шла вдоль коридора и старалась разобраться в своих мыслях. «Разве же я не знаю, что здесь, в жизни, много разных ужасов, — думала она, — подчас я не только не вижу их, но, быть может, даже способствую их проявлению, даже создаю их… И так многие, почти все… Все эти ужасы жизни перенеслись туда, на войну, обагрились кровью и омылись слезами… Здесь мы их не видим, а там они — сама смерть, почему так и страшно!»