1

В Карловых Варах еще не проснулась жизнь. Низины за городом были выстланы легким голубым туманом. Заря едва занялась. На востоке медленно светлело небо, постепенно окрашиваясь в багряный цвет.

Верный правилу, Мориц Обермейер на ночь не закрывал окон. Проснувшись, он несколько минут лежал неподвижно в мягкой теплой постели, потом быстро встал, сунул ноги в войлочные туфли и подошел к окну.

Стояло полное безветрие. Едва ощутимые колебания воздуха доносили запах уходящего лета, терпкое и печальное благоухание поздних цветов.

Обермейер окинул равнодушным взглядом крыши курортного городка, сладко зевнул, потянулся всем своим костлявым телом и стал проделывать гимнастические упражнения.

Все шло как обычно. После гимнастики предстояло принять холодный душ, потом разрядить две обоймы из «Вальтера» в домашнем тире и просмотреть газеты перед завтраком.

Сестра Эльвира накрывала на стол.

Обермейер вернулся из тира, опустился в кресло и взял утренние чехословацкие газеты. Почти все они в тревожных тонах сообщали о подозрительных приготовлениях в Третьей империи: призыв запасных, сооружение на западной границе новых укреплений, «случайное» появление над территорией Чехословакии немецких «Юнкерсов», перерегистрация среднего и низшего медицинского персонала, военные маневры вблизи Данцига… На первых страницах крупным шрифтом сообщалось о том, что делегация судетских немцев посетила премьера Годжу и решительно отклонила его план переговоров.

«Прекрасная создалась обстановка для миссии лорда Ренсимена, – подумал Обермейер. – Скоро весь мир поймет, что такое Великая Германия и ее фюрер. И если мне…»

– Ешь, пока завтрак не остыл, – оборвала его мысли Эльвира. – Брось газеты.

К еде Обермейер относился как к надоедливой необходимости и не испытывал к ней особого тяготения. Он не обратил внимания на то, что приготовила ему сестра на завтрак.

Не отрывая глаз от газетного столбца, он торопливо съел омлет с зеленым луком, стакан сметаны, выпил чашку черного кофе и закурил сигару.

Поведение брата за столом всегда возмущало Эльвиру и служило поводом к их частым ссорам. Но сегодня Эльвира промолчала, только насмешливо усмехнулась. Всего пять дней, как она вернулась из Будапешта после гастролей, и ей не хотелось в первые же дни обострять отношения с Морицем.

– Ты уже сыт? – спросила она брата, заметив, что он не притронулся ни к салату из свежих овощей, ни к ветчине со свежим горошком, ни к сосискам.

– Что? – Обермейер поднял глаза от газеты. На сестре было выходное платье. Он поинтересовался: – Ты куда собралась?

– В Прагу. Мне предстоит подписать контракт с локалем «Амбаси». Я взяла там несколько выступлений.

– Хм… но мне, вероятно, машина сегодня понадобится, – недовольным тоном заметил Обермейер.

– А я поеду с Милашем, – успокоила его Эльвира, – мы с ним еще вчера договорились.

С Милашем? Что ж, это вполне устраивало Обермейера. Он знал, что между сестрой и его бывшим однокашником по Пражскому университету, врачом Милашем Неричем, существуют приятельские отношения, быть может роман. Их совместная поездка казалась вполне естественной. Но сегодня имя Нерича навело его на другие размышления.

– Из маленького поросенка Милаш превратился в порядочную свинью, – проворчал Обермейер, – забыл старых друзей. Передай ему, что я на него обижен.

– Это ты с успехом можешь сделать сам, – откликнулась Эльвира. – Но к тому нет оснований. За эту неделю он был у нас два раза и ни разу тебя не застал.

– Поэтому он, видимо, и приезжал, что меня не было дома, – усмехнулся Обермейер. – Получается – он больше друг тебе, чем мне.

Эльвира передернула плечами. Странный человек ее брат Мориц: считает Милаша своим давним и преданным другом, говоря о нем, превозносит его способности, радушно его принимает, а сам никогда не ходит к нему, даже не звонит.

– А что тебе мешает навестить Милаша? Три квартала не такое уж большое расстояние.

– Я не врач. Врачи распоряжаются своим временем, как им заблагорассудится, а юристы рабы своих обязанностей… Кстати, не забудь о моей вчерашней просьбе.

– О просьбе? Но я уже забыла, – непринужденно ответила Эльвира.

Обермейер подчеркнуто пристально посмотрел на сестру и медленно, взвешивая каждое слово, проговорил:

– Я имею в виду этого старого английского хрыча, лорда Ренсимена. Ты должна во что бы то ни стало проникнуть в его окружение. Мною руководит не простое любопытство. Я хочу предвосхитить события, а тебе исполнить мою просьбу не составит труда. – И, сказав сестре несколько комплиментов, Обермейер пожелал ей счастливого пути и прошел в кабинет.

Дом перешел к Обермейеру по наследству. Кабинет когда-то принадлежал его покойному отцу. В нем все сохраняло память о старом Обермейере: симметрично развешанные по стенам гравюры, изображающие старинные улицы Кельна и Нюрнберга, тяжелый и громоздкий, украшенный грубой резьбой шкаф с книгами, к которым Мориц Обермейер никогда не прикасался, большой бронзовый чернильный прибор замысловатой конструкции, костяные статуэтки уродливых китайских божков, семейные фотографии кабинетного формата, дорогие, уже выцветшие драпри на окнах и дверях, портрет Вильгельма, написанный искусной кистью.

А на противоположной стене висел портрет Гитлера – единственное, что сын по собственному выбору приобрел после смерти отца.

Обермейер сел в удобное кресло с отполированными от времени подлокотниками и, откинувшись на спинку, закрыл глаза – ему надо было обстоятельно обдумать текст делового письма, – но за его спиной раздался голос горничной:

– К вам посетитель.

– Проси!

Вошел солидный, лысеющий, но еще не старый мужчина. Темно-синий, хорошо отглаженный костюм скрадывал его полноту. Переступив порог кабинета, посетитель поклонился с достоинством, во всяком случае не настолько низко, чтобы поклон мог показаться подобострастным.

– Жан! Очень кстати. Прошу, – сухо приветствовал вошедшего Обермейер.

– Я без вашего разрешения поставил свою машину во дворе.

– И правильно поступили, – одобрил Обермейер. – Садитесь и рассказывайте.

Жан опустился в кресло.

– Что же вам рассказать? – спросил он, легонько склонив голову к плечу.

– Что слышно о «дедушке»?

Жан улыбнулся.

– Прежде всего хочу обратить ваше внимание на небольшую деталь: перед самым приездом к нам лорда Ренсимена Лондон отправил своего посла в отпуск. Вы понимаете? По-моему, это симптоматично.

– Да, пожалуй. Сделано это с расчетом и, видимо, для того, чтобы развязать руки Ренсимену.

– Вот, вот… так и я думаю, – согласился Жан и приступил к подробному рассказу о встрече Ренсимена.

Обермейер слушал, уставившись на гостя белесыми неподвижными глазами.

Он прекрасно изучил Жана за годы своего сотрудничества с ним как с секретным агентом. Жан любил придавать своим словам некий скрытый смысл, чтобы показать, что ему известно то, что неизвестно другим. К сообщениям он неизменно добавлял свои личные соображения и старался в каждую историю вплести свое имя, даже в тех случаях, когда не имел к происшедшему никакого отношения.

Обермейер знал это, но ценил Жана и давал ему наиболее щекотливые поручения. Он считался с Жаном, так как к работе в гестапо этого человека привлек сам штандартенфюрер.

– Теперь о самом лорде, – продолжал Жан. – Типичный английский тори, от которого попахивает нафталином. Вы метко окрестили его «дедушкой». Внешне держится чопорно, надменно, показывая всем своим видом, будто выше англичан никого нет на свете.

– Как прошла его встреча с журналистами? – поинтересовался Обермейер.

– Вполне удовлетворительно. Лорд сделал вид, что растроган приемом чехословацкого правительства. Нашлись у него приветливые слова и по адресу Конрада Гейнлейна. Дальше он произнес несколько шаблонных демократических фраз, в которых отметил, что кабинет Великобритании возложил на него серьезную задачу: найти компромисс между национал-социалистской партией судетских немцев и чехословацким правительством. «Я, – сказал он, – ваш друг и приехал в эту прекрасную страну с миссией доброй воли». Ловко! В общем, в нашем деле мы получаем еще одного союзника. – И Жан позволил себе рассмеяться.

– А не опоздал он со своей миссией доброй воли?

Жан повел бровями.

– Возможно… Возможно…

– Какие разговоры идут в Праге? – спросил Обермейер.

– Гм… Как вам сказать? – Жан на мгновенье задумался. – Обобщение сделать трудно, здесь нужен дифференцированный подход. Разные круги воспринимают миссию лорда по-разному. Коммунисты, как всегда, непреклонны. Они кричат, что Ренсимен будет лить воду на мельницу Гейнлейна. В окружении Берана, Черны, Махника придерживаются того мнения, что Ренсимен разрубит гордиев узел, завязанный Бенешем в его игре в коллективную безопасность. Немного подозрительно ведет себя генерал Элиаш. Я опасаюсь, как бы он не оказал сопротивления нашим усилиям. Рассказывают, что генерал возлагает особые надежды на Россию и Францию, рассчитывает на их вмешательство.

– Дурак, – прервал Обермейер. – Франция никогда не выступит. А это сдержит Россию. Поверьте моим словам. Что касается сопротивления… – Обермейер сделал гримасу, – у Элиаша ничего не выйдет. Чехи за ним не пойдут. Коммунисты и Готвальд – вот кто опасен. За ними массы. Между прочим, я слышал, будто генерал Сыровы становится в воинственную позу. А?

Жан покачал головой.

– Генерал Сыровы? Этот выскочка? У него один глаз, и он сын сапожника – этого еще мало для того, чтобы стать национальным героем вроде Яна Жижки. Сыровы побили в России, побьют и здесь.

Хоть и не резко выраженное, но все же явное уважение к Яну Жижке, почитаемому чехами, послышалось в голосе Жана. Это не понравилось Обермейеру.

– Да черт с ними, в конце концов, и с Жижкой и с Сыровы, – резко сказал он. – Не спускайте глаз с Ренсимена. Весьма вероятно, его эксперты и консультанты захотят посетить Судеты. Постарайтесь их сопровождать. Мы должны знать, о чем и с кем они будут вести там разговоры. Ну, а о том, что нужно писать в газетах, вы знаете не хуже меня… – Обермейер поднялся с кресла. – Пока всё.

Жан тоже встал, поклонился и вышел из кабинета.

Обермейер вынул из ящика стола лист чистой бумаги, поудобнее устроился в кресле, поразмышлял некоторое время и, сильно сгорбившись, начал писать:

«Начальнику опорного пункта группы “В” гестапо. Дрезден – Прага, штандартенфюреру СС фон Термицу. Докладываю, что позавчера в Прагу приехал известный вам гость с островов, которого я именую в дальнейшем “дедушкой”. В связи с этим все мои текущие дела я откладываю и займусь исключительно “дедушкой”. Надеюсь, мою инициативу Вы одобрите. “Дедушка” остановился в “Карлтоне”. Возлагаю надежды на свою сестру, которую постараюсь протолкнуть в его окружение. В прилагаемом плане я позволяю себе кратко изложить Вам то, что намерен предпринять на первых порах.

P. S. Игру в “бридж” с “Дравой” продолжаю. Ход дела позволяет надеяться, что его приобретение пойдет на пользу нашему клубу. Эгер. 5 августа 1938 года. Карлсбад».

2

Два дня спустя, сидя перед трельяжем в одном из номеров отеля «Карлтон», Эльвира Эрман заканчивала утренний туалет.

Ей двадцать три года, она красива, свежа, темные глаза выразительны, движения вкрадчивы и, как у профессиональной танцовщицы, ритмичны. Как и Мориц, она высока ростом.

Эльвира испытывала смущение оттого, что до сих пор не выполнила поручение брата: все ее старания завязать знакомство с лордом Ренсименом и людьми, приближенными к нему, не принесли никакого успеха. Сегодня она собиралась сделать решительный шаг. Одетая в хороший английский костюм, она спустилась в вестибюль, рассчитывая встретить там кого-нибудь из сопровождающих английского гостя.

В вестибюле она увидела трех субъектов. Их трудно было принять за постояльцев отеля. Судя по их поведению, это были секретные агенты чешской полиции. Двое развалились в креслах и с деланным вниманием просматривали газеты; третий, глубоко заложив руки в карманы пиджака, с таким же повышенным интересом рассматривал картину, изображавшую горный пейзаж.

Эльвира почувствовала себя неловко в этой компании. Она брезгливо повела плечом и повернулась, чтобы уйти.

Сверху навстречу ей обегал по лестнице немного грузный, но подвижной мужчина. Увидев Эльвиру, он задержал шаг, его выхоленное лицо с отвислыми щеками и двойным подбородком осветилось восторженной улыбкой.

– Пани Эрман!

– Господин Гоуска!

– Какая встреча!

– Рада вас видеть!

Улыбка еще шире раздвинула губы Гоуски. Он жарко поцеловал руки старой знакомой и пригласил ее на завтрак.

«Ну что ж, на время забудем о моем лорде», – решила Эльвира и приняла руку Гоуски.

Открытый кабриолет быстро домчал их до загородного ресторана «Баррандово».

Утро было чудесное. Гоуска и Эльвира выбрали себе столик. Всюду, по террасам скалы, разбегались эти маленькие столики под яркими цветными зонтами. Внизу черной лентой тянулась железная дорога. Нежно-розовый, прозрачный туман легко и медленно плыл над водами Влтавы.

В высоком синем небе теснились и распадались снежно-белые облака.

– Не правда ли, хорошо здесь? – спросил Гоуска с видом делового человека, который хочет показать, что и ему доступно увлечение природой.

– Очень хорошо, – согласилась Эльвира. – Здесь мое любимое место.

Гоуска слегка наклонился к ней.

– А вы хорошеете, и чем дальше, тем больше.

Эльвира рассмеялась.

– Если поверить вам, то в шестьдесят лет я буду первой красавицей на земле.

Гоуска не сводил с Эльвиры восхищенных глаз. Давненько он не видел ее! Давненько! А сколько она ему в свое время доставила и хлопот, и забот, и расходов… Но что значат все эти издержки души и кармана в сравнении с теми минутами, которые он не может забыть?

– В Будапеште гастролировали? – спросил Гоуска.

– Да.

– Успешно?

– Громкий успех. Разве вы не читали?

– К сожалению, нет.

Эльвира укоризненно взглянула на собеседника.

– Я же не успеваю, дорогая… Дела, дела…

Гоуска, представитель чешской фирмы «Колбен-Данек», долгое время был в разъездах. Эльвира знала об этом, знала, что у Гоуски большая семья. Но он был человек состоятельный, человек изворотливый и предприимчивый. Он мог сорить деньгами ради своего удовольствия, не задумываясь о завтрашнем дне.

– А что теперь вы собираетесь делать?

– Хочу пригласить вас поехать со мной в Швейцарию. Сейчас лучшее время для такой прогулки.

– Опоздали.

– Почему?

– Я подписала контракт с «Амбаси».

– Как жаль… Как жаль. А у меня заманчивый план.

– Я тоже очень жалею, – с наигранным огорчением сказала Эльвира.

– Но могу ли я рассчитывать, что в свободное время…

– Как всегда.

– Значит, по-прежнему друзья! – воскликнул Гоуска.

– Да, хоть вы этого и не заслужили… – Эльвира с улыбкой посмотрела на Гоуску и вдруг вспомнила: они встретились в «Карлтоне». Всегдашний практицизм сейчас же подсказал ей нужный шаг: возможно, Гоуска имеет сведения о лорде Ренсимене.

– Вы знаете, что в Праге гости? – спросила она.

Гоуска улыбнулся.

– Чего только я не знаю? Вы имеете в виду английского лорда?

– Да.

– Я даже могу вам предсказать, чем кончится миссия лорда Ренсимена.

– Вот как! Интересно.

Гоуска огляделся по сторонам и, убедившись, что по соседству никого нет, продолжал:

– Ренсимен поможет Адольфу Гитлеру захватить Судеты, а возможно, и всю Чехословакию. Его миссия «доброй воли» обернется для нас не совсем так, как многие этого ждут.

Эльвира сделала большие глаза. Не потому, конечно, что слова Гоуски ее удивили. Нет. А для того, чтобы Гоуска поверил в ее полную неосведомленность.

– Поверьте мне, – убежденно повторил Гоуска, – так и будет. И, по правде говоря, ни я лично, ни наша фирма ничего на этом не потеряем. Мы верим господину Шахту и деловым людям Германии. Приход нацистов не повредит нашим интересам. Нисколько. Конечно, Англия заинтересована в том, чтобы Гитлер не один все скушал… Ведь неспроста Ренсимен взял с собой такую проныру, как Гуэткин.

– Гуэткин?.. – Эльвира прищурила левый глаз. – Не слышала.

– Гуэткин, начальник отдела экономических соглашений английского министерства иностранных дел, – разъяснил Гоуска. – Приехал с лордом в качестве эксперта. Поговаривают, что он из русских евреев. Насколько это верно, судить не берусь. Но что он делец – это бесспорно. Один из секретарей Гуэткина мой друг еще по Парижу. Я его встретил вчера в «Карлтоне» и перекинулся с ним двумя-тремя словами… Мы поговорим поосновательней в ближайшие дни.

– Что же он за человек, этот его секретарь? – заинтересовалась Эльвира.

– Обаятельная личность. Сравнительно молод, недурен собой, большой весельчак и к тому же умница.

– O! Это уже любопытно, – Эльвира положила свою руку на руку Гоуски. – Надеюсь, вы его мне представите?

– Непременно. Я его затащу в «Амбаси», когда вы будете танцевать.

– Чудесно! Только не забудьте.

– Это невозможно, моя дорогая.

3

Когда Эльвира добралась до Вацлавской, был уже вечер. Улицы осветились огнями фонарей, неоновыми рекламами. Почти бесшумно, с легким шорохом скользили по черному зеркалу асфальта цветные разномарочные машины. Улицы Праги шумели по-вечернему.

Эльвира шла пешком, что случалось с нею редко, радуясь движению оживленной толпы.

Зал кафе «Шроубек» еще не заполнился. Мягкий рассеянный свет укрытых абажурами ламп не утомлял зрения. Столики сияли белизной скатертей, сверкали нарядной сервировкой.

Обермейер ждал сестру за столиком у окна.

Эльвира и Мориц по внешнему виду были резкой противоположностью. Трудно было предположить, что они родные брат и сестра. Между ними не было ничего общего. Эльвира носила фамилию брошенного ею мужа – Эрман. Поэтому мало кто знал об их кровном родстве. Это вполне отвечало интересам Обермейера. Между ними было условлено, чтобы Эльвира без крайней необходимости не называла себя его сестрой.

– Ну, как подвигаются дела? – спросил Обермейер, когда Эльвира села за столик.

Она отвечала с досадой в голосе. Нет, ей вовсе не по вкусу поручение брата. Легко сказать, познакомиться с англичанами! Если бы хоть кто-нибудь из них появлялся на людях в одиночку, а то ведь всегда в сопровождении целой своры помощников, телохранителей и шпиков. Ну, а если бы и не было провожатых? Как она может навязаться на знакомство? Она без всякого толку потеряла двое суток в Праге, а ей нужно готовиться к выступлениям, репетировать.

– Не горячись. Я не толкаю тебя на необдуманный шаг. Что такое два дня? Пустяки. Поживи здесь с недельку. Я переговорил с Жаном и надеюсь, что он что-нибудь придумает.

В конце концов Эльвира согласилась, но без всякого увлечения. Она плохо верила в успех и не возлагала больших надежд на Жана, который, конечно, ничего не придумает, сколько бы ни старался. Да и вообще ей надоели сумасбродные поручения брата. Сегодня ему хочется, чтобы она познакомилась с кем-нибудь из свиты лорда Ренсимена, завтра – с ним самим, а послезавтра – с Чемберленом или Даладье! Это все не так легко, как кажется.

Немного успокоившись, Эльвира сказала, что завтракала с Гоуской.

– С твоим старым знакомым?

– Да.

– Что полезного ты извлекла из этой встречи?

Эльвира коротко рассказала о своей беседе с Гоуской и его обещании познакомить ее с одним человеком из окружения Ренсимена.

Обермейер насторожился.

– Вот видишь! Ты, оказывается, уже добилась определенных успехов.

– Очень определенных, – иронически усмехнулась Эльвира.

– Ничего, ничего… Не все сразу делается. Когда он обещал представить тебе этого господина?

– Об этом мы не уславливались.

– Почему?

– Странный ты человек, Мориц! Гоуска от меня без ума, а я, видите ли, буду настаивать на знакомстве с новым человеком. Надо же чем-то мотивировать мое пылкое желание познакомиться с ним.

– Да… – неопределенно протянул Обермейер. – Впрочем, мне на эти тонкости наплевать. Надо действовать…

1

Божена Лукаш сидела у окошка № 3 в зале главного пражского почтамта. Она обслуживала клиентов, получающих письма до востребования. Здесь впервые и увидел ее Нерич. Большие голубые глаза, ясные и вдумчивые, так выразительно посмотрели на Милаша, что он невольно задержался у окошка. Он делал вид, что рассматривает почерк на конверте. Это было единственное письмо, адресованное ему до востребования. Как разведчик, Нерич не пользовался таким видом корреспонденции. И вряд ли когда-нибудь ему снова пришлось бы обратиться к девушке с вопросом: «Нет ли мне письма, барышня?» Нерич, раздумывая над тем, как ему познакомиться с девушкой из почтамта, нашел такой простой способ: нужно, чтобы на его имя до востребования приходило побольше писем, а для этого он должен сам себе писать и отправлять письма. Приключение было безобидно и походило на шутку.

Второе письмо Нерич получил через два дня, и на этот раз заговорил с девушкой. Божена учтиво отвечала на вопросы клиента и один раз даже улыбнулась.

Письма стали приходить через день, а потом и ежедневно. Нерич уже с усилием подбирал фамилии и адреса своих «корреспондентов» и подолгу трудился над конвертами, стараясь поискуснее изменить свой почерк. Впрочем, необходимость в такой кропотливой работе вскоре отпала: он ближе познакомился с девушкой и узнал, что ее зовут Божена Лукаш.

В один из теплых весенних дней Милаш умышленно опоздал и подошел к почтамту в ту минуту, когда Божена уходила с работы. Как всегда в последнее время, сегодня тоже было письмо. Божена, будучи девушкой любезной, вернулась в контору и принесла письмо. Нерич рассыпался в благодарностях и добился согласия Божены проводить ее до дому. Так повторялось несколько дней подряд, а потом и опоздания стали не нужны. Получая свои письма, Милаш уславливался с Боженой о встрече. Они бродили по вечерней Праге, заходили в кинотеатр и смотрели новые фильмы, болтали часами, прогуливались по набережной Влтавы, шутили, смеялись.

Встречи участились. И чем чаще они бывали вместе, тем больше нравилась Неричу Божена, тем радостнее было для него ожидание весенних вечеров, которые он проводил с нею. Он чувствовал, что влечение его к девушке не похоже на все, что он испытывал и переживал раньше. Его последнее увлечение – Эльвира – было совсем другого порядка. Эльвира казалась ему красивой, и только эту красоту, броскую и вызывающую, он и видел в ней. Она обаятельно улыбалась, умела быть веселой, грустной, восхищенной, влюбленной, разочарованной. С нею было интересно проводить время. Но что-то искусственное, механическое чувствовалось во всем этом, и не раз, видя танцующую Эльвиру, он мысленно называл ее хорошо выдрессированным животным. И это красивое животное ему нравилось. Он догадывался о похождениях Эльвиры, знал о ее связи с Гоуской, но она всегда ловко умела убедить его в своей верности ему, Милашу, и он давал себя убедить, прощал ей прошлое. Одно время Неричу казалось, что он любит Эльвиру. Он каждый вечер просиживал в кабаре в ожидании ее выступлений, часами ждал ее у подъезда, ревновал ее к посетителям, и даже к музыкантам из оркестра, следил за каждым ее шагом, движением, улыбкой, упрекая в каждом поступке, казавшемся ему подозрительным. Но чем больше безумствовал Милаш, тем смелее вела себя Эльвира. Поклонники не отходили от нее, и она не гнала их. Она говорила о них Неричу: «мои старые друзья», «мои деловые знакомые». Милаш пытался уличить ее во лжи, но даже явные свои измены она изображала как шутку, как желание вызвать в нем ревность. Нерич жил с постоянной болью в сердце. Он сознавал нелепость и унизительность своего положения, но не мог отказаться от Эльвиры. Постепенно влюбленность его потеряла остроту – он свыкся с положением одного из «друзей».

И вот Божена! Светлая, одухотворенная Божена. В ней не было ни лживости, ни лицемерия, ни искусственности. В своей милой простоте она была непосредственна и ясна и, конечно, сразу почувствовала, что Нерич интересуется ею. Не допытываясь причин, Божена постаралась придать их встречам дружеский оттенок. Рассказы Нерича увлекали ее: он так много знал, так много видел, он казался ей человеком незаурядным, если не выдающимся. А Нерич любил и умел рассказывать. Божена готова была часами безмолвно сидеть рядом с ним и, слушая его, следить за тихими водами Влтавы. Очень скоро Милаш понял, что Божена любит его. В улыбке, взгляде, в интонациях голоса он угадывал ее чистое, ничего не требующее чувство.

Любовь Божены радовала и вместе с тем пугала Нерича. Пугала потому, что вначале он не добивался ничего, кроме мимолетного знакомства с этой хорошенькой девушкой из почтамта. Милаш не забывал, что Божена из простой рабочей семьи, что ее отец – железнодорожный машинист и старый коммунист. Он же, Нерич, – дворянин, сын богатого помещика, врач, человек из порядочного общества, аристократ. Если бы он и решился пренебречь сословными предрассудками, без согласия отца ему не обойтись, а родители, в чем Милаш ни на минуту не сомневался, никогда не позволят ему взять в жены дочь простого рабочего. Не считаться с волей отца нельзя, – он может лишить наследства. А что Нерич без наследства? Врач, своим трудом зарабатывающий себе на пропитание. Нет, нет! О женитьбе не может быть и речи. Только легкое увлечение, веселая дружба, но не больше.

Нерич рвался к Божене всеми силами души. После кромешной ночи в отеле «Империал» и постыдного разговора с Обермейером он уже не мог оставаться наедине со своими мыслями. Божена была, пожалуй, единственным человеком, подле которого он чувствовал себя легко и беззаботно. Какое-то время он колебался: не рассказать ли ей обо всем случившемся? Но здравый рассудок отогнал эту малодушную мысль. Рассказать – значит выдать себя как разведчика. Он только еще больше запутает положение. И, наконец, это просто глупо, ничем не оправдано. Чем может помочь ему Божена? Ей – ни слова. Просто увидит ее, побудет с ней, услышит ее голос. Может быть, ему станет легче. Всю глубину своего падения Нерич осознал только на другой день после визита Обермейера. Как низко он пал! Как могло случиться, что он с такой легкостью, так бездумно, без сопротивления вошел в сделку со своей совестью? Почему не восстали его кровь и разум? Как быстро он перечеркнул все дорогое для человека: честь, самоуважение, любовь к родине! Каким именем его назвать? И как он будет жить дальше?

Происшедшее внесло разлад в его душу, раздвоило его чувства. Его совесть говорила двумя голосами. Один голос оправдывал, успокаивал, уверял, что иного выхода не было, другой – осуждал, обвинял, проклинал. Пытаясь найти корни своего падения, Нерич заглянул в далекое прошлое. Зачем он связал свою судьбу с секретной службой? Зачем вернулся в Чехословакию? Чего он искал в жизни? Разве у его отца мало средств? Разве он не единственный наследник? Что его толкнуло на эту рискованную дорогу?

Второй голос брал верх. Сегодня утром в своей квартире в Карловых Варах, вскочив после бессонной ночи с помятой постели, Нерич со злой решительностью отправился к Обермейеру. В разгоряченном мозгу его сложился план действий. Он плюнет в лицо гестаповскому выкормышу Обермейеру, объявит ему, что никогда не станет предателем родины, и сообщит в Белград о ловушке, которую ему подстроили. А там будь что будет.

Но за два квартала до особняка Обермейера запас мужества и решительности иссяк. Перед гестаповским резидентом предстал безмолвный и удрученный Нерич. Он чувствовал себя ничтожным. Бурного объяснения не произошло. Он молча подал немцу для просмотра свое письмо в Белград…

В полдень Нерич покинул Карловы Вары. Ему хотелось скорее увидеть Божену. Он ждал ее у подъезда почтамта почти дотемна.

После незначительных фраз, обычных при встрече, Божена настороженно спросила:

– Что с вами? Чем вы расстроены?

Нерич предвидел этот вопрос.

– Да, милая, я расстроен. Утром я ассистировал на очень легкой операции, но она окончилась трагически: больной умер. Как ненадежно все устроено на этом свете… Вчера человек жил в полную силу, наслаждался всеми благами существования, чувствовал, радовался, смеялся, на что-то надеялся, о чем-то мечтал, а сегодня превратился в труп, в бездушный объект для патологоанатома. Очень грустно…

Божена подняла на него внимательные глаза. Ее тревожило его нервное состояние.

– Вы очень впечатлительны, – сказала она.

– Да нет, я бы этого не сказал. Но такой печальный случай…

– Почему он умер? Кто виноват в этом?

– Отчасти я, отчасти профессор. Оба мы виноваты. Понадеялись на его сердце, дали слишком большую дозу наркоза, а оно не выдержало, сдало.

Нерич, наблюдая за собой как бы со стороны, с досадой подумал: «Как я легко лгу! А она мне верит».

Они долго бродили по вечерним улицам столицы.

На одном из перекрестков Божена остановилась и сказала, что ей надо забежать к подруге, Марии Дружек.

– Ваша подруга похожа на вас? – спросил Нерич, чтобы удержать девушку на одну лишнюю минуту.

– Нисколько… Мы совсем разные, и она старше меня на три года.

– Кто же эта девушка, простите за нескромность?

– Мария – диктор радиовещательной станции.

– И вы давно дружны?

– Да, мы долго жили соседями, вместе росли. Когда ее родители уехали в деревню, Мария осталась у нас.

…Возвращаясь в Карловы Вары, Нерич снова углубился в свои мысли. Теперь он упорно искал ответ на мучивший его вопрос: откуда Обермейер узнал о его тайной деятельности, кто предал его?

С бывшим югославским военным атташе в Праге Драже Михайловичем, жившим в Дейвицах, он встречался, педантично выполняя все правила конспирации. С новым атташе – тоже. Встречи по большей части происходили за пределами города, а после отъезда Михайловича он ни разу не бывал в бюро военного атташе.

Связь с Белградом поддерживалась через владельца антикварной лавочки, человека невидного, малоизвестного, но преданного и хорошо проверенного. Кто же предал? Кто-нибудь из его новых агентов? И вдруг неожиданно в памяти всплыла фамилия судетского немца Кунда. Он, и только он мог его раскрыть.

Нерич сбавил газ, машина пошла медленнее. Напряженно Нерич восстанавливал в памяти подробности своих встреч с Кундом. Их познакомил все тот же Драже Михайлович в Братиславе, во время загородной прогулки. Будь проклят этот Драже! Как взбрела ему дурацкая мысль свести Нерича с Кундом? Ведь Кунд – один из сообщников Конрада Гейнлейна.

Кунд несколько раз бывал в доме Нерича, участвовал в товарищеских пирушках. Какая же он сволочь! На что только не способны гитлеровцы! Теперь-то понятно, с какой целью Кунд подсунул ему в горничные рыжую немку Берту, которая, конечно, все высматривала и подслушивала. И не без ее помощи, конечно, появились в его квартире проклятые микрофоны.

Злоба ослепила Нерича. Он с остервенением нажал на послушный акселератор; мотор взревел, и машина понеслась на предельной скорости.

– Выгнать Берту к черту! – шипел Нерич. – Немедленно выгнать…

2

Божена вернулась домой около десяти и была удивлена, не найдя в квартире отца. Что могло его задержать? Демонстрация и митинг в Лишине должны были, по ее расчетам, окончиться рано. Где же отец?

Божена взяла книгу и села у открытого окна. Не читалось. Она прошла на кухню, зажгла газ и поставила на огонь кастрюлю со вчерашним супом, потом бесцельно стала ходить по небольшой, двухкомнатной квартирке, не находя себе места. Машинально одернула занавески на окнах, переставила с места на место вазочку с живыми цветами, вдохнула их запах, и ей почему-то стало грустно.

Скрытое, еще не осознанное беспокойство охватило ее. Может быть оттого, что долго не возвращается отец? Или оттого, что сегодня рано рассталась с Неричем?

Нерич… Милаш… Он дорог ей. Ни с чем не сравнимую, нежную радость доставляли ей встречи с ним. Она могла бы дни и ночи проводить подле него, слушать его, делиться с ним своими мыслями. Только врожденная гордость, боязнь показаться навязчивой заставляли ее сокращать время свиданий. Все, все нравилось ей в нем: и мужественность, и сильные плечи, и темно-карие глаза на смуглом лице, и обаятельная, открытая улыбка, обнажающая красивые зубы. И ум. Милаш умен – она не сомневалась в этом. Иначе он не мог бы работать ассистентом у такого видного специалиста, как профессор Лернэ. Божена отдала бы жизнь за то, чтобы Милаш навсегда остался с нею. Может быть, со временем… Если же этого не случится, она уже никого и никогда не полюбит. Любовь к Милашу не угаснет до конца ее дней.

Шум остановившейся около дома машины заставил ее вздрогнуть. Кто это может быть? Она не помнит, чтобы отец когда-нибудь пользовался машиной.

До ее слуха донеслись негромкие голоса.

Не отдавая себе отчета в своем испуге, Божена бросилась к дверям и… Нет, она даже не вскрикнула – голос отнялся. Она застыла на пороге. Старые друзья их дома, железнодорожники Зденек Слива и Карел Гавличек, бережно поддерживая под руки, ввели в комнату отца. Голова его до самых бровей была забинтована, на белой повязке проступили густые пятна крови. Он с трудом передвигал отяжелевшие ноги.

– Отец!.. Родной!.. – прижав кулаки к губам, готовая разрыдаться, прошептала Божена.

Отец взглянул на нее и страдальчески улыбнулся.

– Куда нам его положить? – спросил Гавличек.

– Вот кровать… сюда… сюда, – испуганно шептала Божена. Она быстро сбросила покрывало, взбила подушку, дрожащими руками помогла раздеть отца и положить его в постель.

– Вот так, – сказал Гавличек. – Курить ему не давай и вставать не разрешай. Если что нужно будет, прибеги ко мне домой… А ты крепись, Ярослав… Потерпи… На нашем брате все быстро заживает, уж такой мы народ, – и он подмигнул больному. – Ну, мы отправились.

Божена заперла за Сливой и Гавличеком дверь и присела к отцу на кровать.

Глубокие, но редкие морщины, точно шрамы, рассекали щеки Ярослава Лукаша. Серебристые нити путались в густых отвислых каштановых усах. Мерно вздымалась широкая грудь. Сейчас, когда Ярослав лежал, она казалась крутой, как наковальня. Осунулся отец, постарел. Сразу и заметно постарел. В первый раз он сдал, когда умерла мать, и во второй раз – сегодня. И только глаза оставались прежними: сосредоточенными и суровыми.

Боясь потревожить отца, Божена сдерживала слезы и молчала. Она взяла его тяжелую, жесткую руку, осторожно положила к себе на ладонь и стала гладить ее.

Ярослав лежал неподвижно. Изредка на короткий миг он опускал тяжелые, будто набухшие веки, и тогда в уголках его глаз разглаживались морщинки.

Немногословен был отец, но Божена знала: под его внешней суровостью скрывается большое человеческое сердце. Отец никогда не обижал ее, да она и не давала к этому повода. Они жили душа в душу. Не только дочь, но и все хорошо знавшие отца ценили его великодушную, прямую и честную натуру.

Уже давно, с той поры, как отвезли на кладбище мать, между отцом и дочерью установилась внутренняя неразрывная близость, которая не боится никаких испытаний. Они знали друг друга и верили друг в друга.

Когда стенные часы отбили два удара, Ярослав Лукаш тихо проговорил:

– Иди отдыхай, – и устало закрыл глаза.

Божена продолжала сидеть в его ногах, не изменив позы. Ей не хотелось оставлять отца, она боялась одиночества. Ярослав пожатием руки снова дал понять, чтобы она уходила. Божена встала и вышла в свою комнату.

Но уснуть девушка не могла, не покидала тревога. Она не могла понять, что происходит вокруг. Сердце подсказывало ей, что тяжелое ранение отца имеет какую-то связь с демонстрацией в Лишине. Что случилось там? Ее отец неспособен на непродуманный шаг.

Антонин и Мария говорят, что назревают события, которые неизбежно коснутся каждого дома, каждой семьи. Быть может, они правы. Возможно, что ранение отца – первый вестник приближающихся бедствий…

Не спал и Ярослав Лукаш. Старый коммунист, он хорошо понимал, какие грозные события надвигаются на его родину. Если бы он, выступая сегодня на митинге, не высказал резкого протеста против уступок, на которые пошло правительство в своих сношениях с фашистами, его бы никто и пальцем не тронул. А он высказал протест. Высказал прямо и честно. Он заявил, что нацистская партия судетских немцев во главе с Конрадом Гейнлейном, имя которого ненавистно каждому честному чеху, все больше наглеет в своих требованиях, а президент и правительство подыгрывают фашистам, потакают Гитлеру. Лукаш сказал: ошибается тот, кто думает спасти нацию ценой позорных уступок; никакие уступки не остановят врагов Чехословакии, врагов человечества. Ни шага назад! Народ готов всеми силами бороться и отстаивать независимость родины. Он предпочитает открытую неравную борьбу позору и капитуляции. Лукаш требовал призвать к порядку нацистских провокаторов – гейнлейновцев, молодчиков Гайды и Глинки. Он высмеял лживую, двурушническую позицию правительственных кругов Англии и Франции, заигрывающих с Гитлером. Только Советский Союз, сказал Лукаш, является истинным другом чехословацкого народа.

Английские газеты призывают Чехословакию к благоразумию. А разве чехи и словаки не благоразумны? Разве они хотят отнять у Германии ее территорию? Как раз наоборот. Это немцы хотят отторгнуть от Чехословакии ее земли, отнять Судеты. Фашисты, вскормленные немцами, испещряют стены домов Праги надписями: «Смерть чехам!» О каком же благоразумии идет речь и что после этого надо понимать под благоразумием?

Кому в стране неизвестно, что фашистская Германия усиленно готовится к нападению? С какой целью Гитлер восстанавливает бездействовавшие ранее железнодорожные линии и ветки у границ Судетов? Зачем строятся новые автострады? Для какой цели формируются на территории Германии легионы из судетских немцев?

Неужели ничего этого не видит правительство?

И, выражая волю простых людей Чехословакии, Лукаш закончил словами: «Коммунисты считают, что суверенитет нашей родины ни при каких обстоятельствах не может быть нарушен, ослаблен, подорван. Ни на словах, ни на деле. От этого мы не отступим ни на шаг…»

Спустя полчаса, когда Лукаш возвращался с митинга, в пустынной темной уличке на него, безоружного, налетели бандиты генерала Гайды. Лукаш даже руки не успел поднять. Чем-то тяжелым его ударили по голове. Он потерял сознание…

Уже занимался рассвет, а Лукаш, не смыкая глаз, лежал в постели. Его тревожило будущее. Напрягая мозг, он силился представить себе, как развернутся события в ближайшие дни. Под утро мысли его стали путаться, рваться, заволакиваться туманом. Он забылся.

1

Если прошлой ночью Божена спала мало, то сегодня совсем не спала, – отцу стало хуже. К вечеру температура резко поднялась. Ярослав Лукаш метался и каждую минуту просил пить. Губы его воспалились, в глазах появился лихорадочный блеск.

Тревога Божены возросла. Она понимала, что состояние отца опасно. Молча, без жалоб и стонов, переносил он страдания. Сердце Божены разрывалось.

Утром, чтобы успокоить дочь, Ярослав пересилил себя и выпил стакан сладкого кофе.

Божена не отходила от постели отца; лишь на недолгое время съездила в почтамт предупредить администратора о том, что не сможет выйти на работу.

После обеда Лукашу стало немного легче: появилась испарина, столбик ртути в термометре опустился до тридцати девяти градусов. Он заговорил с Боженой, спросил, почему не видно Антонина Сливы, попросил чашку бульона.

Но к десяти часам вечера положение снова ухудшилось, температура дала резкий скачок вверх, Лукаш впал в забытье. Божена растерялась. Она чувствовала себя бессильной. В своей комнате, уткнувшись в подушку лицом, она рыдала горько и безнадежно. Ей показалось, что близок роковой исход. Она знала, что этого испытания не перенесет.

Когда сознание отца прояснилось, Божена робко сказала:

– Папа, разреши мне позвать врача.

Лукаш перевел на нее внимательные глаза, помолчал и коротко ответил:

– Нет.

Говоря о враче, Божена думала о Милаше Нериче. Она проговорила торопливо:

– Ты не бойся, отец… Ни одна душа не узнает… Врач – мой хороший знакомый, честный и надежный человек, он только осмотрит тебя и пропишет лекарства.

Прошли томительные минуты, прежде чем Лукаш ответил:

– Не надо.

Божена смирилась. Она никогда не спорила с отцом. Его желания, его воля были для нее законом. И ей не хотелось настаивать на Нериче: свое знакомство с ним она от отца скрывала. У Божены было необъяснимое, но стойкое предчувствие: она была убеждена в том, что отец не одобрит ее знакомства.

К полночи Лукаш стал дышать тяжело и прерывисто. Веки его были сомкнуты, но он не спал. Дважды он попросил трубку, и Божена дважды решительно отказывала ему. Потом Лукаш начал бредить. Со страхом Божена вслушивалась в его слова. Он окликал Зденека Сливу, что-то выговаривал ему, кому-то грозил, кого-то увещевал, с кем-то спорил…

Божена села на постель.

– Отец!.. Отец!.. – окликнула она, сдерживая слезы.

Лукаш повернул голову в ее сторону, оглядел дочь гневным, горячечным взглядом и, не узнавая ее, крикнул:

– Все они подлецы!.. Все, все! Годжа недалеко ушел от Берана. Никому из них я не верю!

Тяжело и громко он застонал…

Божена вскочила с постели и бросилась к двери.

– Нет, так дальше нельзя…

Она дозвонилась до Карловых Вар и разбудила Нерича.

– Милаш, дорогой… У меня умирает отец… Помогите ради бога…

Нерич старался успокоить девушку и пообещал приехать самое позднее через два часа.

Божена повесила трубку автомата и облегченно вздохнула. У нее было такое чувство, будто одно обещание Нерича приехать уже отвело опасность от ее больного отца.

2

Дверь открылась на первый же осторожный стук. Божена встретила Нерича в простеньком домашнем халате. На нее было страшно смотреть – так она побледнела.

– Извините меня, – проговорила она, пропуская Нерича в переднюю. – Я, право, не знаю, как отнесется отец, он не хотел вызывать врача, но ему очень, очень плохо…

Голос ее сорвался. Нерич видел, как пульсировала на ее бледном виске едва приметная голубая жилка, как нервно кривились ее губы.

– А мы не посчитаемся с тем, что он не хочет, – успокаивающе заметил Нерич, снимая дорожный плащ. – Больные частенько настроены против нас, врачей… Я сделаю все, что в моих силах.

Ярослав лежал лицом к дверям. Первое, что бросилось Неричу в глаза: огромные черные тени под зоркими, лихорадочными глазами, осунувшееся суровое лицо и трубка в зубах, из которой вылетали облачка голубого дыма.

– Здравствуйте! – приветливо сказал Нерич. Он обвел глазами комнату и, увидев пустой стул у стены, поставил на него свой маленький чемоданчик.

Лукаш не смог ответить: он слишком много глотнул дыму и закашлялся.

– Здравствуйте! – ответил за него юноша, сидевший у кровати.

Подойдя к Неричу, юноша подал руку и назвал себя:

– Антонин Слива.

На Нерича взглянули светло-карие живые, любопытные глаза. На высокий и немного выпуклый лоб юноши опадали непослушные волосы пшеничного цвета. Подбородок у него был очерчен резко, взгляд прям, а в рукопожатии чувствовалась незаурядная физическая сила.

Нерич подошел к больному, сел на поданный Боженой стул и обратился к Лукашу со стереотипным вопросом:

– Ну, как себя чувствуете?

Ответа он не получил. Лукаш нашел глазами Божену и, сощурив глаза, сказал недовольно:

– Я же просил не вызывать врача.

– Отец! – взмолилась Божена. – Все равно теперь поздно об этом говорить.

– А кто же вам порекомендовал лечиться табаком? – спросил Нерич тоном строгого наставника и сделал вид, что пропустил мимо ушей не слишком-то любезную фразу больного. – Да еще таким крепким табаком!

Лукаш внимательно разглядывал врача.

– Он меня не слушает, – пожаловалась Божена. – Три дня не курил, а сегодня…

– Вы славянин? – неожиданно спросил Ярослав.

– Славянин, серб, – ответил Нерич с улыбкой.

– Сразу видно, – неопределенно проговорил Лукаш.

Нерич, взяв тяжелую руку больного выше кисти и глядя на часы, стал отсчитывать пульс. Переводя взгляд со своей руки на руку Лукаша, он невольно подумал: «Да, вот рука потомственного пролетария, и вот рука дворянина и интеллигента. Разных полюсов люди. К тому же и характер у старика не слишком податлив».

Божена не спускала глаз с Нерича. Поможет ли он отцу? Поверит ли ему отец? Всей душой она хотела, чтобы Нерич оказался на высоте положения.

Нерич спросил:

– Температура?

– Тридцать девять и восемь, – ответила Божена.

– Когда измеряли?

– Примерно час назад.

– Когда делали перевязку? – повернулся Нерич к Лукашу.

– Не делали, – виновато ответила за отца Божена.

Нерич пожал плечами.

– Что принимает больной?

– Ничего, – коротко ответила Божена.

– Противостолбнячный укол делали?

Лукаш отрицательно покачал головой.

– Странно… – Нерич опять поднял плечи. – Почему вас сразу не отвезли в больницу?

На губах Лукаша проскользнула тень улыбки.

– Дорогое удовольствие, господин доктор, и потом…

– Что потом?

– Ранение связано с небольшим происшествием… Вмешается полиция, а я этого не хочу.

Ответ не удовлетворил Нерича. Он встал со стула, энергично потер подбородок и мягко, но решительно сказал, повернувшись к Божене:

– Я вашего отца отвезу сейчас в свою клинику, к профессору Лернэ, в Карловы Вары.

– Что вы! – вырвалось у девушки.

– Не понимаю, что вас удивляет.

«И в самом деле… почему ее отцу не лечиться у профессора Лернэ? Но сколько это будет стоить?»

– Это будет дорого стоить… Мы не можем…

– Не тревожьтесь. Вам не придется платить. Я все устрою, – сказал Нерич.

– Если так, то мы должны… – нерешительно проговорила Божена.

– Что должны? – Лукаш повернул голову к дочери.

– Поблагодарить господина Нерича. Ведь тебе будет хорошо, отец.

– Я никуда не поеду, – негромко сказал Лукаш.

Антонин Слива хотел вмешаться, но не успел. Божена бросилась к кровати, упала на колени и, схватив руку отца, стала просить в слезах:

– Родной мой… отец… Ты же любишь меня?.. Сделай то, что я прошу… – Она целовала его жилистую сильную руку, прижималась к ней щекой.

Лукаш нахмурился. Оценивающими, пытливыми глазами он посмотрел на врача, на Антонина Сливу. Неричу показалось, что эти глаза проникают к нему в самую душу.

Мужчины стояли в ожидании.

– Хорошо, – сказал Лукаш, – я согласен. Но в Карловы Вары не поеду. В Праге тоже есть больницы.

– Сейчас я сбегаю за машиной и отвезу вас, – вызвался Антонин.

– У меня своя машина, – предупредил Нерич. – Собирайтесь. Если не хотите ко мне, я вас доставлю в любую больницу.

Антонин помог Божене одеть отца. Лукаш с трудом держался, придерживаясь руками за спинку кровати. Божена подошла к Неричу.

– Как я вам благодарна! – проговорила она.

– Стоит ли об этом говорить? Это мой долг, Божена. Отец через неделю вернется совершенно здоровым.

– Можно мне его проводить?

– Конечно.

Нерич и Антонин посадили Лукаша на заднее сиденье, и Божена с мольбой в голосе попросила Антонина:

– Антонин, дорогой, поедем с нами!

– Я готов, – скромно ответил юноша и мельком посмотрел на Нерича.

– Прошу, места всем хватит, – пригласил Милаш.

Но в душе у него шевельнулось недовольство: этот юноша, скромный и решительный, казался ему опасным; несомненно, он имеет влияние на Божену. Девушка села рядом с отцом, поддерживая его за плечи. Антонин устроился возле Нерича.

Молчание нарушил Антонин. Он возмущенно сказал, что над стадионом, где проходил сокольский слет, барражировали истребители. На этом слете участвовала и делегация Югославии – земляки Нерича.

– Тяжелые времена наступают для славян, – тихо отозвался Лукаш.

Нерич прервал его:

– Вы не пересиливайте себя. Поправитесь – тогда поговорим.

Лукаш замолчал.

Но Антонину такого совета Нерич подать не мог, и юноша говорил без умолку. На чем свет стоит он клял Гитлера, Гейнлейна, досталось от него Бенешу, Годже, Берану, Прейсу. Нелестно отозвался Антонин об англичанах и французах, назвал двурушником лорда Ренсимена. Свои симпатии юноша отдавал Советскому Союзу. Тут же выяснилось, что год назад в составе рабочей делегации он был в СССР.

Нерич искоса поглядывал на Антонина. С каждым словом юноши Нерич настораживался все больше. Не нравилось энергичное лицо Антонина и не нравилась смелость его слов, его горячность, задор, самоуверенность.

«Этот на все пойдет», – отметил Нерич про себя. И спросил Антонина в упор:

– Вы коммунист?

Юноша отрицательно качнул головой.

– К сожалению, пока беспартийный. Вы почему спрашиваете?

Ответа не последовало. Машина остановилась около больницы. Нерич вылез из-за руля.

– Прошу минутку подождать меня, – сказал он.

Уже рассвело. Улицы города оживлялись. Появились женщины с базарными сумками и корзинками.

Вскоре Нерич вернулся в сопровождении двух санитарок. Лукаша положили на носилки. Антонин на прощанье пожал ему руку, Божена поцеловала отца в лоб.

– Поправляйся!

– А ты береги себя, – сказал Лукаш, и глаза его потеплели.

1

Над Прагой опустился сырой осенний вечер. С Влтавы порывами набегал холодный ветер, предвестник зимы; стучали сучья оголенных деревьев, метались по мостовым жухлые листья.

Подняв воротник пальто, Лукаш торопливо шагал по улице, обгоняя прохожих. Занятый своими мыслями, он ничего вокруг себя не видел. События последних дней всецело захватили его. Правительство Сыровы и Черны запретило деятельность коммунистической партии Чехословакии и газету «Руде право». Генерал Сыровы, еще недавно публично заявлявший, что армия готова дать отпор войскам Гитлера, теперь оправдывает капитуляцию. Социал-демократы, словно только и ждали команды, в один голос заговорили о том, что жертвы народа целесообразны и обеспечат ему мир. Они восхваляют тактику нового правительства. Позор, в который ввергла республику правительственная клика, они изображают как историческую необходимость. В страхе перед Гитлером социал-демократы забыли о достоинстве и благоденствии своего народа.

На лицо Лукаша упали холодные капли дождя. Он поднял голову, посмотрел на небо. Оно было затянуто пеленой туч. Сеял нудный, обложной осенний дождь. Ярослав свернул с улицы Фоша в почти безлюдный переулок. Тянулись новостройки, среди них ютился небольшой домик. Здесь жил Зденек Слива. Накануне мюнхенских дней хозяин дома решил продать участок, и Слива уже подыскивал себе другую квартиру. Но сделка не состоялась, и семья Сливы осталась на старом месте.

Лукаш шел сюда не затем, чтобы спорить со Зденеком. Он хотел повидать его сына Антонина. На это у Лукаша были свои соображения, которыми он ни с кем не делился. Мобилизованный в армию Антонин прислал телеграмму из Моравской Остравы, где стояла его часть, – что сегодня будет в Праге.

– А, непримиримый! – приветствовал Слива гостя. – Проходи, проходи… Садись.

В его словах Лукаш почувствовал иронию, но не ответил на нее и только хмуро кивнул головой.

За столом против Зденека сидел Карел Гавличек. Они играли в шахматы.

«Нашли время тешить себя фигурками», – подумал Лукаш. Он разделся, вытер платком мокрое от дождя лицо и опустился на жесткий диван у стены.

Слива и Гавличек продолжали игру.

– Как Елена? – спросил Ярослав о жене Сливы.

– Елена? – переспросил Зденек, не отрывая глаз от доски. – Отвез ее вчера в больницу… Там ей лучше будет, чем дома…

– Пожалуй, ты прав, – согласился Лукаш, – не годится больному человеку одному валяться в пустой квартире. Муж – на работе, сын – в армии. Ни присмотреть, ни еды подать некому.

Установилось молчание. Слива и Гавличек раздумывали над ходами, посвистывали, цокали языками. Казалось, они совсем позабыли о госте. Наблюдая за ними, Лукаш думал: какие они все трое разные люди – он, Лукаш, Слива и Гавличек. Вместе росли, дружили, на глазах друг у друга возмужали и состарились, а разные… разные по отношению к жизни, по убеждениям.

Он, Лукаш, – коммунист, Слива – социал-демократ, а Гавличек – беспартийный. Частенько между ними вспыхивали споры – вернее, спорят Лукаш и Слива, а Гавличек помалкивает, – но эти споры бесплодны, каждый неизбежно остается при своем мнении. И чем острее политическая борьба в стране, тем непримиримее их позиции. Особенно обострились их словесные стычки в последнее время. Лукаш не терял надежды открыть Сливе глаза на действительное положение вещей, но тот, начиненный социал-демократическими идеями, и слушать ничего не хотел. Все идет как по маслу, – доказывал он Лукашу, – правительство избрало разумный путь.

В спорах Слива постепенно ожесточался. Вскакивая из-за стола, он начинал размахивать руками. Высокий, худой, с маленькой головой и длинными руками, он был похож в такие минуты на ветряную мельницу. Друзья подшучивали над Сливой, и это еще больше озлобляло его. Жесты его становились размашистыми, голос визгливым. Он обзывал своих противников тупицами, ничего не смыслящими в высокой политике. На этом спор и заканчивался.

Карел Гавличек представлял собою полную противоположность Зденеку Сливе. Приземистый, коротконогий, он был на два года старше Ярослава и Зденека. Но неумолимые годы как-то обошли, пощадили его. Он оставался таким же крепким и сильным, как в юности. О тяжелой руке Карела хорошо знали на железнодорожном узле. Про него ходила поговорка: «Если Карел бьет одного, то падают трое». В его жестких волосах ни одной сединки. Морщинки едва-едва обозначались на лбу и на щеках. Под левым ухом – родимое пятно, небольшое, с пуговку, из него торчит пучок жестких волос. Карел очень молчалив, хладнокровен и спокоен. Кажется, ничто на свете не в состоянии вывести его из равновесия. Понятно, с течением времени он выработал собственные воззрения на жизнь, на людей, на текущие события, но мыслей своих никогда не высказывал.

Лукаш покуривал свою заветную трубку, молча следя за играющими. Антонина Сливы не было. Не приехал? Спрашивать о нем Зденека не хотелось.

Наконец партия закончилась победой Гавличека. Настроение Зденека сразу испортилось. Он потребовал реванша, но Гавличек отказался наотрез.

– На сегодня достаточно, голова разболелась. – Карел усердно стал растирать ладонью свой широкий лоб.

Слива с грохотом захлопнул шахматную доску.

– Тебе стоит только выиграть один раз, как ты сейчас же отказываешься от новой партии, – сказал он недовольным тоном. – С тобой положительно нельзя иметь дела. Какой ты шахматист?

– Ну и не играй со мной, – невозмутимо ответил Гавличек.

– И не буду.

– И не играй. Сам же просишь.

– Я позвал тебя скоротать время, поговорить…

Лукаш знал по опыту, что шахматная игра Сливы и Гавличека всегда кончалась перепалкой и взаимными упреками, но это не мешало им спустя несколько дней снова садиться за доску. Первым на мировую всегда шел Слива. Другого такого партнера, как Гавличек, спокойного и терпеливого, он нигде бы не нашел.

– Где же застрял твой Антонин? – спросил Гавличек.

– Сам не понимаю, – взмахнул руками Слива. – В телеграмме ясно сказано, что приедет сегодня. Жду с утра. Думаю, кучу новостей привезет.

Каких же новостей ты ждешь? – поинтересовался Лукаш.

– Мало ли каких!

– Ну, например?

– Чудной ты, Ярослав, – усмехнулся Слива. – Откуда я знаю, какие у него новости?

Лукаш подошел к столу, выбил трубку о пепельницу и, вернувшись на прежнее место, сказал:

– Сейчас хороших новостей не жди, одна горше другой.

– Знаешь, что я тебе скажу, – с раздражением произнес Слива. – Правильно правительство сделало, запретив деятельность вашей партии. Честное слово! Вы только подливаете масло в огонь. Из мухи слона всегда готовы сделать!

– Вот как? Значит, ты радуешься тому, что запрещена деятельность единственной партии, поднимавшей народ на борьбу? Я тебе заранее могу предсказать: вашу, да и все другие партии скоро постигнет та же участь.

– Ха-ха! – засмеялся Слива. – Тоже мне пророк! Вам бы хотелось столкнуть Чехословакию с Гитлером? Отдать ему страну на растерзание? Ну уж нет! Благодарим покорно! Умишко-то имеется не только у коммунистов.

Лукаш держал себя внешне спокойно, хотя внутри у него клокотало возмущение.

– Да, мы хотели поднять народ на борьбу с Гитлером, да и теперь не теряем надежды добиться этого. А вот такие люди, как ты, готовы преподнести Чехословакию Гитлеру на блюдечке, чтобы он ее проглотил легко и без всяких усилий.

– Не беспокойся, – отрезал Слива. – Не так велик у него аппетит, как ты думаешь.

– Посмотрим.

– И смотреть нечего. Дальше Судетской области Гитлер не пойдет, и никакой войны не будет.

– Эх, Зденек, Зденек, – вздохнул Лукаш. – Куриная слепота у людей по вечерам бывает, а у тебя – среди бела дня… Попомни мои слова: капитуляция Чехословакии – это начало новой захватнической войны. Бросив Гитлеру Судеты, Годжа и Сыровы только раззадорили его, разожгли его наглость, а планы у Гитлера большие.

– Слышали мы уже эти причитания, – проворчал Слива.

Лукаш встал.

– Я вижу, говорить с тобой бесполезно. – Обернувшись к Гавличеку, он сказал: —А ты все молчишь? Ты думаешь, что в трагические для родины дни можно отмолчаться?

Карел Гавличек поерзал на месте, кашлянул.

– А что толку от болтовни? – нехотя ответил он.

– Как же нет толку? – возмутился Лукаш. – Вот Зденек знает мои взгляды, я знаю его, а что у тебя в голове – только одному тебе и известно…

– Так оно и лучше, – сказал Гавличек. – Считайте, что у меня никаких взглядов нет. Я человек беспартийный…

Лукаш прищурил глаза.

– Хочешь остаться в стороне от событий? Не удастся это тебе. Придет время, и ты заговоришь по-другому.

Гавличек покраснел и ничего не сказал.

Лукаш надел пальто, шляпу. В это время за дверью послышались легкие шаги, и в комнату почти вбежал Антонин, разгоряченный быстрой ходьбой. В военной форме он был стройнее и мужественней.

– Здравствуйте! – торопливо проговорил он, поочередно пожимая старикам руки. – А вы, вероятно, решили, что я сегодня не приеду? Пришлось задержаться – провожал своего подполковника до квартиры.

– Ты есть хочешь? – спросил Зденек.

– Нет, отец. Подполковник пригласил меня к себе, и я у него пообедал.

– Странно. Офицер – и этакое панибратство с солдатами, – удивился Слива.

– Что касается моего подполковника, в этом ничего странного нет. Он прекрасный человек. Я очень рад, что попал к нему в ординарцы.

– Правильно, – угрюмо пробурчал Гавличек, а что он этим хотел сказать, никто не понял.

Лукаш, не раздеваясь, сел на диван.

– Чем же тебя приворожил этот подполковник? – обратился он к Антонину.

Юноша порывистым движением повернулся к Ярославу Лукашу. Он любил его со всей искренностью юности и гордился его хорошим отношением к себе.

– Вот я вам расскажу для примера один факт, и вы сразу поймете… Недавно нашего подполковника назначили членом комиссии по передаче польским войскам военных сооружений, казарм, имущества и всего прочего в оккупированном поляками Тешинском районе. Послушали бы вы, как он негодовал! Как возмущался нашими государственными деятелями! А когда ему объявили, что на встречу с поляками он должен явиться с белой повязкой на рукаве – эмблемой капитуляции, – подполковник наотрез отказался участвовать в работе комиссии. Его попытались призвать к порядку и командир полка и командир дивизии, но ничего не добились. О поступке подполковника Мрачека сообщили в Прагу, генштаб вызвал его сюда. Вот каков наш подполковник.

Зденек Слива засмеялся дребезжащим смехом.

– Начальство напомнит ему, что такое воинская дисциплина. Завтра ваш подполковник наденет не одну, а две повязки.

– Не суди по себе, Зденек, – осадил его Лукаш. – Не все смотрят на вещи твоими глазами. Есть люди, которые никогда не примирятся с тем, что сейчас творится вокруг нас.

– А что в этом толку? Ты и твоя партия тоже не мирились. А результаты? Пора бы сделать выводы и научиться дальновидности.

Антонин с возмущением посмотрел на отца.

– Дядя Ярослав прав.

– В чем же? – бушевал Зденек.

– Над нами глумятся, унижают чешское достоинство, рвут родину на части. Ты только подумай, отец: у нас отняли тридцать процентов территории, на которой живет более миллиона славян. Теперь там хозяйничают немецкие фашисты и польские паны. Если бы ты знал настроение солдат и офицеров! Когда я пришел в казарму и рассказал о поступке Мрачека, весь взвод одобрил его. Солдаты считают его подлинным патриотом.

Зденек Слива не решился спорить с сыном. Он только всплеснул своими длинными руками, покрутил шеей и с кислой миной на лице уселся на стул.

Гавличек, верный своему обыкновению, выслушал слова Антонина молча.

Антонин обвел глазами присутствующих.

– А вы слышали, – спросил он, – что передает берлинское радио? Геббельс уже требует включения в состав Германский империи всех территорий, заселенных немцами. Риббентроп поднял вопрос о подсоединении к Германии Данцига, о разделе Литвы. Как вам это нравится?

Ярослав поглядывал на юношу с одобрением. Нет, этот паренек ни в чем не похож на отца! Сколько в нем сердечного огня, смелости, решительности. И как он убежден в том, во что верит.

– Вы думаете, они только болтают об этом? – продолжал Антонин. – Я вам сейчас покажу кое-что.

Он подошел к вешалке, вынул из кармана шинели сложенную карту и, развернув ее, положил на стол. Все, не исключая и Гавличека, склонились над ней.

– Я выпросил эту карту у подполковника. Смотрите. Немцы называют ее лингвистической картой Европы. Они изобразили здесь свое «жизненное пространство». Читайте! – Антонин показал пальцем в угол карты.

Зденек Слива вытянул губы. В примечании было сказано, что из восьмидесяти восьми миллионов немцев, населяющих Европу, только семьдесят пять живут в Германии, а остальные – в Польше, Венгрии, Югославии, Литве, Чехословакии, Швейцарии, Эльзас-Лотарингии и других странах. Территории этих стран были покрыты той же краской, что и Германия.

– Все ясно, – сказал Лукаш. – А вы, наивные люди, верите, что Гитлер удовлетворится Судетами… Ты мне не дашь на время эту карту? – спросил он Антонина.

– Возьмите, Ярослав. Она ходила из рук в руки в Моравской Остраве, ее знает весь наш полк.

– Спасибо, – поблагодарил Лукаш. – Она и в Праге пригодится, раскроет кое-кому глаза на истинное положение вещей.

– Ты считаешь, что мы наивные дети? – воскликнул Зденек Слива. – Не мы, а вы, коммунисты, наивные дети! Да разве мы сможем устоять против Гитлера?

Но за Лукаша ответил Антонин.

– Сможем! – сказал он очень громко, и на его лице проступили красные пятна. – Наша армия, весь наш народ воспитан борьбой за национальную независимость. Нам не впервые отбивать немцев. Гитлер нагл, но и труслив. Ему надо вовремя дать по рукам, и мы можем это сделать. Мы – арсенал Европы. Я вам назову несколько цифр. Подполковник Мрачек рассказывал: у нас восемь заводов производят пулеметы и винтовки, пять – орудия, двенадцать – снаряды и патроны, пять – порох и взрывчатку, восемь – автомобили, пять – танки и броневики, пять – моторы, четыре – самолеты, восемь – противогазы. У нас тысяча самолетов первой линии. Мы в состоянии вооружить армии нескольких стран, и в самый короткий срок. Вы представляете себе, что это означает? На месте президента я бы немедленно объявил мобилизацию, а не успокаивал народ всякими баснями… Я убежден: народ поднимется как один человек. У каждого наболело сердце и чешутся руки – дайте только оружие… Наконец, мы не одиноки, мы можем рассчитывать на помощь. Существует великая славянская страна Россия…

Зденек Слива, слушая сына, сверлил его своими маленькими, лисьими глазами и наконец прорвался:

– Потише ты… с этой твоей Россией! Много знать стал! С твоим языком и в тюрьму угодить недолго. – Он передернул плечами и, повернувшись к Лукашу, сказал с открытой злобой: – Это твоих рук дело, Ярослав! Это ты испортил мне парня дурацкими бреднями. Сам лезешь головой в петлю и других за собой тянешь. А ты запомни, – он обернулся к сыну, – если будешь много болтать, я вышвырну тебя из дому вон!

Слива уже не кричал, а только взвизгивал пискливым голоском.

– Как тебе не стыдно, отец? – сдержанно произнес Антонин. – Ты испортил жизнь моей матери, а теперь стараешься испортить мне. Но как бы ты ни кричал и что бы ни делал, я останусь при своих убеждениях.

Лукаш молча поднялся и, не прощаясь, вышел.

2

– По решению партии ты должен в ближайшие дни перейти на нелегальное положение, – сказал Лукашу уполномоченный подпольного пражского комитета компартии Червень.

И хотя Лукаш, отправляясь на первую нелегальную встречу, догадывался о характере предстоящего разговора, все же слова представителя партии заставили его еще раз взвесить свои силы. Он хорошо понимал, что ему предстоит начать совсем новую жизнь, ничего общего не имеющую с той, какую он вел до последнего дня. И сознавал всю тяжесть ответственности, возлагаемой на него этим решением.

– Что ты скажешь на это? – спросил Червень.

– Я боец партии, – ответил Лукаш коротко.

Они беседовали на одной из конспиративных квартир, которые в эти дни по распоряжению Центрального комитета партии были приисканы не только в Праге, но почти во всех крупных центрах страны.

Уполномоченный носил подпольную кличку Червень, и подлинной его фамилии Лукаш не знал. Это был маленький человек лет сорока, со впалыми щеками, узкой грудью, с бледным лицом, с большими серыми глазами. Его длинные волосы слегка вились.

Лукаш слышал, что Червень уже много лет бессменно ведет низовую партийную работу. По приезде в Прагу он снял квартиру из двух небольших комнат, пригляделся к соседям, освоился с обстановкой, пообвык и, для отвода глаз, вернулся к старой, уже почти позабытой профессии портного. На стене домика, в котором он поселился, появилась скромная вывеска.

Ответ Лукаша его удовлетворил.

– Я не стану предупреждать тебя, с чем это связано, – сказал Червень. – Ты старый член партии.

Да, Ярослава об этом предупреждать не приходится. Предстоит борьба, борьба неравная, беспощадная, борьба не на жизнь, а на смерть, – только бы хватило ума, сил и способностей оправдать доверие партии.

Червень сказал, что переход партии в подполье, в связи с ее запретом и предстоящим неизбежным роспуском, означает не свертывание работы, а ее усиление в новых определенных формах. Коммунисты должны организовать мощное национальное и патриотическое движение, используя для этой цели все легальные и нелегальные возможности. Они должны еще теснее сплотить рабочий класс, превратить все предприятия, фабрики, заводы, мастерские в бастионы антигитлеровского сопротивления. Правительственная клика – Годжа, Беран, Сыровы, Черны – встала на путь открытой фашизации страны, и необходимо добиться, чтобы это видел каждый чех и словак. Поставлена задача привлечь на свою сторону членов других политических партий, которые не хотят идти за своими лидерами – предателями национальных интересов страны. Надо вскрыть перед народом истинный смысл мюнхенского сговора, смысл и цели позорной капитуляции, разоблачить провокационные попытки реакции оклеветать позицию Советского Союза, дать понять всем честным гражданам, что капитуляция не спасет Чехословакию, а лишь ускорит ее порабощение. Гитлер не удовлетворится захватом Судет. Обеспечив свой тыл, он ринется дальше, на Восток, и развяжет новую мировую войну.

– Но это общие задачи подпольной работы, – оговорился Червень. – А перед тобой поставлена и частная, очень трудная задача.

Лукаш насторожился.

– Да, именно частная, конкретная, очень трудная задача, – подчеркнул Червень. – Партия надеется, что ты отдашься ей целиком. Ты должен оберегать подполье от проникновения в него провокаторов, предателей, гитлеровских агентов, выявлять и уничтожать их; вести работу так, чтобы наши люди сумели проникнуть в карательные и разведывательные органы врага и выявить его намерения и планы. – Червень пытливо взглянул на Лукаша, который внимательно его слушал. – И первая трудность, дорогой мой, состоит в том, что партия не даст тебе людей. Ни одного человека. Ты обязан подыскать их сам в среде беспартийных патриотов, в среде людей, которых не подозревают даже в сочувствии коммунистам. Сложное дело, товарищ Лукаш, но тебе ясно и без моих разъяснений, что опираться в организации такой работы на коммунистов, которые у врага все на учете, – это значит подготовить неизбежный провал. Ты, Ярослав, старый коммунист…

Говорили допоздна. Червень посоветовал Лукашу не показываться больше на железнодорожном узле, а сразу переходить на нелегальное положение. Он снабдил его документами на чужую фамилию и дал адрес некоего Владислава Морганека, у него Лукаш и должен был поселиться под видом слесаря-водопроводчика.

Возвращаясь домой, Лукаш чувствовал себя уверенно. Уж такая была у него натура, так счастливо сложился его сильный характер. В трудные, а порой и опасные периоды своей жизни (чего только не было!) он никогда не терял самообладания. Оно питалось глубокой, неиссякаемой верой в силу партии, в правоту ее дела. Его характер закалился в революционной, политической борьбе, в опыте всей его большой и деятельной жизни.

В девятьсот шестнадцатом году Лукаша, двадцатилетнего парня, сняли с паровоза, на котором он ездил кочегаром, и призвали в австро-венгерскую армию. Три месяца он пробыл в запасном полку, в городе Линце, и там познакомился и сдружился с Голечкой. Голечку любили солдаты, но не терпело начальство – и все потому, что у него был не в меру острый язык.

Как истый славянин, Голечка до мозга костей ненавидел габсбургскую монархию, на чем свет стоит проклинал императора Франца-Иосифа. Он не умел скрывать своих мыслей, а если уж ему хотелось говорить, то говорил громко. А говорить он и любил и умел.

Перед призывом в армию Голечка работал техником на заводе сельскохозяйственных машин, был грамотен, начитан и неплохо разбирался в политике.

Однажды он сказал в кругу друзей: «А воевать я не буду. Категорически не буду. Пусть воюет сам Иосиф вместе со своим возлюбленным кайзером». Солдаты удивились, повертели головами – нет ли поблизости начальства? – и полюбопытствовали: как это Голечка не будет воевать?.. «А вот так и не буду, – твердил он упрямо. – Русские – наши братья. Кому нужна война? Богачам, а не народу».

Разговор на эту тему, но уже более определенный, вскоре снова возник. Голечка высказал очень ясную и смелую мысль, которая прочно засела в голове Ярослава.

В конце мая их маршевую роту спешно бросили на восточный фронт и прямо с поезда ввели в бой. Русские развивали свой успех по линии Ровно – Ковель. Они уже форсировали реку Стрипу.

Ярослав во всех подробностях помнит эту ночь на двадцать шестое мая.

Сеял теплый весенний дождичек. Небо, затянутое низкими облаками, почти неотличимо было от земли. Земля сотрясалась от частых разрывов тяжелых снарядов, и когда вспышки взрывов гасли, становилось темнее прежнего. В десять часов группу солдат послали на дорогу, ведущую к Трожибуковцы – Язловец. В группе было семь человек, и среди них Ярослав и Голечка.

И вот тут-то Голечка заговорил о том, что воевать нет смысла. С ним согласились четверо. Двое (они были австрийцы) не согласились и начали ругать Голечку. Их припугнули.

А через месяц с небольшим Ярослав и Голечка были уже в Сибири, в лагере военнопленных. Да и какой это лагерь! Ходили куда хотели, чинили ведра горожанам, вытачивали мундштуки, делали зажигалки, свободно сбывали их на рынке, покупали продукты, разнообразившие лагерное питание. Однажды в лагерях появились чешские офицеры в форме и с оружием. Они призывали солдат идти на фронт. Опять на фронт? Против кого? Против русских революционных рабочих. В те дни Ярослав Лукаш впервые услышал имя нынешнего генерала Гайды и подумал: «Что-то неладное происходит, генерал натравливает чехов на русских!»

А Голечка сказал так: «Ну уж нет, дураков мало. У каждого своя дорога. Гайда пусть отправляется к Колчаку, а я пойду в другую сторону. Куда? Это мне хорошо известно!»

Голечка, Лукаш и много других солдат – чехов, венгров, словаков – перешли на сторону Красной гвардии. Они приняли участие в боях с врагами революции, в разгроме деникинцев, в освобождении Крыма от Врангеля. Голечка погиб смертью храбрых под Новороссийском. Похоронили его в братской могиле вместе с русскими.

Немало этих могил раскинуто по священной русской земле, где сложили свои головы, защищая первое в мире рабоче-крестьянское государство, и чехи, и китайцы, и латыши, и сыны многих других свободолюбивых народов.

Ярослав Лукаш вернулся на родину. Кровавой династии Габсбургов уже не существовало.

Чехи и словаки объединились в общей суверенной республике. Кое-что изменилось и на родине, но как эти перемены были далеки от тех, что произошли в России! Чехи не увидели настоящей свободы. Капиталисты, как и прежде, сидели на шее народа и выжимали его последние соки.

Печальные новости ждали Ярослава. Не дождался его возвращения отец – старый потомственный слесарь железнодорожного депо. Навсегда выпал из его рук молоток. Умер на работе – отказало сердце. Он упал грудью на тиски и уж больше не открыл глаз. Это случилось в девятнадцатом году. Мать рассказывала о смерти мужа сухим голосом, без слез. Старая и больная, она ненадолго пережила мужа. Спустя год Ярослав и ее отвез на кладбище.

Кочегар Зденек Слива, давний дружок Ярослава, уже ездил помощником машиниста. При первой же встрече Слива показал свой билет Чешской социал-демократической партии и намекнул Лукашу, что ему тоже не мешало бы об этом подумать.

– Пожалуй, ты прав, – ответил Ярослав, – я подумаю…

Думал Ярослав долго, а в двадцать втором году вступил в компартию.

Со Сливой они остались по-прежнему друзьями. Когда Слива стал машинистом, Ярослав работал у него помощником. А спустя пять лет Ярослав самостоятельно повел паровоз.

3

Лукаш не закрывал глаз на то, что его ждут тяжелые испытания, и подготовлял себя к ним. Квартиру придется покинуть. Божене придется жить одной. Отцовское чувство Лукаша не мирилось с этим. Долгие и трудные годы они прожили вместе, душа в душу. Человек сдержанный, неспособный на внешние проявления чувства, Лукаш всеми помыслами своими всегда был подле дочери. Стоило ему подметить в ней какую-нибудь перемену, грустный взгляд, внезапную молчаливость, как он уже с тревогой искал ответа: что с ней? Божена знала, что отец любит ее. Она была с ним искренна и правдива. Ему она доверяла свои маленькие тайны, с ним делилась девичьими радостями и печалями. Лукаш знал о всех начинаниях и надеждах дочери, знал ее подруг и знакомых и никогда не читал ей наставлений. Да в этом и не было необходимости.

Божена почти все вечера проводила дома, над книгами, много занималась, втайне готовясь к экзаменам в университет. Правда, это была робкая и далекая мечта, занятия продвигались медленно, но все-таки продвигались, и, беря в руки учебник, Божена каждый раз испытывала радостное волнение, словно делала еще один шаг в свое будущее. Изредка вместе с Марией она ходила в кино или на берег Влтавы. Река с ее медленно текущими водами возбуждала в Божене какое-то особое чувство; она могла часами просиживать на берегу, провожая глазами пароходы, баржи и лодки. Казалось, они уходят в неизвестный ей мир, в который и она уплывет вот по этой реке, когда для этого настанут сроки. И когда Божена мечтала, грусть охватывала ее, но это была приятная грусть.

Домой Божена возвращалась рано. Она не хотела лишать себя радости приготовить ужин отцу и встретить его на пороге. «Ты дома?» – спрашивал обычно Ярослав, и она понимала, что отец счастлив. «Конечно, дома. Где же мне быть?» Да, он заранее был уверен, что Божена дома, что она хлопочет, готовя ему скромный, но всегда в ее руках такой вкусный ужин. Лукаш привык к заведенному дочерью порядку и ценил эти тихие вечера, когда после ужина он садился с трубкой у стола, а Божена раскрывала книжку и читала.

Иногда Лукаш, глядя на дочь, задумывался. Неужели ничто не влечет ее из стен дома? Ведь не может же она всегда быть рядом с ним, старым человеком, и жить только заботой о нем. Да если бы она даже этого и хотела своим рассудком, все равно жизнь возьмет свое. Божена слишком красива, слишком жива и впечатлительна. Явится человек, увлечет ее своим чувством, уведет из этого маленького домика, оторвет от отца. Таков закон жизни, и, может быть, она уже покорилась ему, только Лукаш, старый Ярослав Лукаш этого не знает. Что ж, лишь бы Божена нашла хорошего друга, а он, отец, жил бы неподалеку от них и, не навязывая своих забот, незаметно помогал дочери строить ее счастье.

Последнее время Лукаш неотступно думал о Божене. Появление в их доме врача Милаша Нерича встревожило отцовское сердце. Его смутили слова дочери: «Мой знакомый, хороший человек». Знакомый Божены! Но ведь она никогда не рассказывала о Нериче, даже не упоминала его имени. Все знал Лукаш о Божене, а это знакомство дочь от него скрыла. Горькая обида запала в душу Ярослава. И не только обида, но и подозрения. Что заставило Божену умолчать о Нериче, какие обстоятельства удерживают ее от искреннего разговора с отцом? Размышляя так, Лукаш обвинил во всем Нерича. Он слишком хорошо знал свою дочь, чтобы подозревать ее в недоверии к себе. Конечно, он, этот красивый и состоятельный югославец, сумел повлиять на Божену, он понуждает ее молчать, имея на его дочь свои виды.

Лежа в больнице, Лукаш мучился не столько от ран, сколько от душевной боли. Несколько раз Нерич навещал его в больнице. Врач стремился завязать непринужденный разговор. Это не нравилось Ярославу. «Хитер, хочет расположить к себе, сблизиться», – думал Лукаш. Молчаливый по натуре, Лукаш не любил, когда его донимали расспросами, а особенно люди моложе его по годам. Он отвечал нехотя, грубовато. Нерич, видно, сразу подметил эту черту в характере Лукаша и легко изменил тактику. Он стал интересоваться лишь здоровьем больного, много рассказывал о себе, о новых методах лечения. Но эта новая тактика Нерича не укрылась от Лукаша. Слушая врача, Ярослав отделывался короткими замечаниями, соглашался или выражал сомнение. Раз от разу их беседы становились все короче. Последние дни Милаш только спрашивал о самочувствии больного и по-прежнему был вежлив и любезен.

А Лукаш, проводив глазами врача, крепко задумывался. Зачем этому образованному и богатому человеку нужна его дочь? Что общего у них? Какие их отношения скрыты от него? Неприязнь к Неричу родилась сама собою, он не мог поставить ему в вину ни одного поступка, но внутренняя необъяснимая антипатия, возникшая у Лукаша в первую же их встречу, не только не рассеялась, но окрепла. «Он чужой для нас человек, – думал тогда Ярослав, наблюдая за Неричем. – Зачем Божена привела его?» От Лукаша не укрылось жадное внимание, с каким врач оглядел их комнату, постель и его самого. «Оценивает нас по обстановке, – с обидой отметил Лукаш. – Бедно живем, платить за лечение нечем, вот он и разыгрывает благодетеля, который бескорыстно дарит свою помощь». Возмущение этим человеком сдавило грудь. «Ах, Божена, Божена! Зачем это все?»

Тогда он был не в силах поговорить с дочерью, а теперь, выйдя из больницы, терпеливо ждал, когда она сама расскажет ему о Нериче и о своих отношениях с ним. Почему Нерич считает своей обязанностью помогать им? Неужели… Но нет! Он хорошо знает Божену. Вернее предположить, что Нерич только еще пытается увлечь Божену, и поэтому ему важно расположить к себе ее отца. Широкие жесты, любезность, щедрость… Но Лукаш знает этих господ, да и Божена не глупа. Не так-то легко обмануть ее доверие.

Эта мысль успокаивала Лукаша. Единственно, что огорчало его, – это молчание дочери. Впрочем, как знать… Возможно, она не придает этому знакомству никакого значения. Сегодня, возвращаясь от Червеня домой, Лукаш думал о своем будущем и в этой связи не мог не думать о дочери. Она останется одна. Конечно, он постарается поддерживать связь с ней, возможно, изредка будет с нею видеться. Но разве можно надеяться на спокойное развитие событий? Червень сказал, да и сам Лукаш это понимает: предстоят тяжелые, жестокие испытания. Неизвестно, куда события забросят его. Нельзя не считаться и с тем, что ему, быть может, придется скрываться, бежать из Праги… Или – тюрьма… Божену нужно подготовить к самому страшному. Он не имеет права не сказать ей об этом. Она поймет и, глубоко осознав, во имя чего они расстаются, легче перенесет разлуку.

В окне был свет – Божена еще не спала. «Как всегда, ждет меня», – с теплотою в сердце подумал Лукаш.

Дочь встретила его в дверях. В ее глазах тревожный вопрос: почему так поздно? Он посмотрел на часы – два ночи. Да, очень поздно. В такой поздний час он еще никогда не возвращался.

– Я так боялась…

Божена не договорила. Уткнувшись лицом в его плечо, она замерла. Он чувствовал дрожь ее тела. Лукаш взял в ладони ее голову, приподнял и посмотрел в глаза дочери – голубые, широко раскрытые и полные страха. В них стояли слезы.

– Ну, ну… Зачем же? Вернулся жив и невредим.

Она улыбнулась и по-детски кулачком вытерла глаза.

– Была Мария и рассказывала, что в городе делается, – начала Божена взволнованным шепотом. – Арестовывают всех…

– Ну, положим, не всех, – проговорил Лукаш, снимая пиджак. – Убирают чехов, неугодных правительству и немцам…

Божена поставила на стол кофейник и за рукав потянула отца к креслу.

– Ты, конечно, с утра ничего в рот не брал… Кофе еще горячий.

Лукаш с наслаждением развалился в потертом единственном в квартире кресле, но до чашки с кофе не дотронулся.

– Не ел и не хочется… – Он посмотрел на Божену. – Садись. Побеседуем.

Божена насторожилась. Что-то произошло. Иначе зачем говорить сейчас, глубокой ночью? О чем?

Она медленно опустилась на стул.

Лукаш набил трубку табаком, раскурил ее. Он делал это со всегдашней своей неторопливостью, стараясь казаться совершенно спокойным. Но Божене сразу передалось состояние отца. Она напряженно ждала его первого слова.

– Нам придется скоро расстаться, дочка, – тихо сказал Ярослав Лукаш. – И ты, наверно, догадываешься, почему.

Она кивнула головой. Да, она, конечно, догадывается, она ведь знает, что отец коммунист, а Мария говорила об арестах коммунистов. Но, может быть, отец имеет в виду что-нибудь другое? Божена с болью в сердце взглянула на отца.

Просто и обстоятельно Лукаш рассказал Божене, какую борьбу ведет компартия и почему сейчас уходит в подполье. Правительство запретило деятельность коммунистической партии, но коммунисты не сложили оружия и решили бороться до конца, защищая интересы народа и родины. Лукаш рядовой коммунист; он выполняет волю партии и вместе со всеми товарищами уходит в подполье.

Он уже не будет машинистом Лукашем, он будет кем-нибудь другим. Она, Божена, должна вычеркнуть его из своей памяти. Был у нее отец, а теперь его нет. И она не знает, где он, что с ним, жив он или умер…

Лукаш встал. Божене показалось, что он собирается уйти.

– Как, сейчас? – испуганно вскрикнула она.

Лукаш подошел к ней и положил свою большую, тяжелую руку на ее плечо.

– Нет, еще не сейчас.

Слава богу, хоть сегодня они побудут вместе, а может быть, и завтра, и послезавтра… Она наклонила голову и коснулась щекой его жесткой руки. Пальцы Лукаша утонули в ее волосах, он стал перебирать их медленно и осторожно. Как похожа Божена на свою мать! Особенно эти волосы, совсем золотые, тонкие. И глаза. Иногда ему кажется, что на него глазами дочери смотрит Власта, только цвет глаз у нее другой. У Божены, как и у отца, они голубые…

– Откуда ты знаешь врача Нерича? – как бы невзначай спросил Лукаш.

Божена покраснела.

– Он часто получает письма у нас на почтамте… Я давно его знаю.

– Давно?

– Ну, не так уж давно, несколько месяцев. Он очень славный. Ты сам убедился.

– Да, – неопределенно сказал Лукаш. – За внимание и помощь ему спасибо.

Тон, которым были произнесены последние слова, выдал истинное отношение Лукаша к Неричу, и Божена поняла это. Она сжалась. Неужели отец скажет что-нибудь резкое о Нериче? Но отец ничего не сказал и отошел к окну. Он не решался высказаться до конца, понимая, что Божену неприятно поразит его резкое мнение о Нериче, которого она, видимо, ценит и уважает. Но Лукаш не умел таить правду, как бы она ни была горька.

– Не надо больше встречаться с ним, дочка, – сказал он с необычной для него мягкостью.

– Почему? – голос ее дрогнул.

– В нашем роду существовало такое неписаное правило: женись или выходи замуж за ровню и дружбу веди с ровней, – начал Лукаш, но тут же почувствовал, что слова его звучат неубедительно, наивно и Божена словно пропускает их, не задерживая в сознании, – она ждет от отца иных, более сильных аргументов против Нерича. – Да что тут говорить! – махнул рукой Ярослав. – Я ухожу, ты остаешься одна. Одна. Понимаешь? Кругом чужие люди. И этот Нерич чужой и, может быть, враждебный человек. Не нашего поля ягода. Эти люди в таких девушках, как ты, ищут не подруг на всю жизнь, а минутного развлечения… А ты мне дочь. И я не хочу видеть тебя несчастной.

Каждое его слово болью и мукой отражалось на ее лице, он видел это. И он осекся. Божена не примет его советов, теперь он не сомневался в этом. В ее глазах отчаяние и решимость. А он надеялся, что ее отношения с Неричем пусты и несерьезны, – достаточно одного слова отца, и Божена оборвет их. Но отступать было поздно.

– Забудь этого человека, – сурово сказал Лукаш, стремясь покончить с тягостным объяснением.

– Но я его люблю… люблю, отец! – почти вскрикнула Божена и, уронив голову на руки, зарыдала.

– Благодарю за доверие к отцу, – сдерживая волнение, произнес Ярослав.

– Пойми, это выше меня, – продолжала рыдать Божена. – Я не хотела этого… я боялась своего чувства, но я бессильна.

– И ты ему призналась? – спросил Лукаш, чувствуя, что пол уходит из-под его ног.

Божена резко подняла голову.

– Как ты мог подумать об этом!

Лукаш подошел к Божене и поцеловал ее в лоб.

– Прошу тебя только об одном… Я тоже хочу принять участие в создании твоего будущего, Божена. Имею я на это право?

– Да, да, родной.

– Вот и славно. Дай мне слово: пока не разойдутся над нашей родиной тучи, ты никому не отдашь своей руки.

– Даю тебе слово, отец, даю! Божена прильнула губами к руке отца.

1

Это произошло в ту ночь, когда Ярослав Лукаш должен был покинуть дом. Он пересмотрел личные вещи, чтобы среди них не осталось ничего, что могло бы навести полицию на след, уничтожил адреса товарищей по партии, с которыми ему теперь нельзя было встречаться, номера телефонов, которые надо было забыть, и сидел с Боженой, оттягивая минуту расставания, не решаясь произнести горькие прощальные слова. Сдержанность, отличавшая Ярослава среди его товарищей, и сейчас мешала ему высказать все, что скопилось у него на душе за последние тревожные дни. Он хотел знать, как Божена смотрит на события в стране. В том, что Божена никогда не проявляла большого интереса к политической жизни и стояла в стороне от нее, виноват, конечно, сам Лукаш. Как это могло произойти? Почему он, старый коммунист, в домашней жизни держал себя как беспартийный? То ли считал Божену слишком юной, неспособной осмыслить и разобраться в серьезных вопросах, то ли боялся вовлечь дочь в суровую политическую борьбу, с ее опасностями и риском? Так или иначе, он совершил ошибку. Он обязан был сделать из Божены политически грамотного человека. Это закалило бы ее, она бы легче перенесла его уход из дому.

Что сказать ей теперь, от чего предостеречь? Слова не шли на язык, Ярослав томился, чувствуя себя бессильным помочь дочери в эту трудную минуту.

Божена тоже молчала, сидя рядом с ним на жестком диване в первой комнате. Каждый думал о своем. В дверь неожиданно постучали. Стук был негромкий, осторожный; так обычно стучит человек, не уверенный в том, что пришел по верному адресу.

Отец и дочь переглянулись. У Божены перехватило дыхание. Все эти дни она жила в ожидании несчастья: вломится полиция, уведет отца…

Лукаш ничем не выдал своего волнения, хотя думал о том же. На какую-то долю секунды мелькнула мысль: «Бежать! Можно выпрыгнуть в окно и через двор выбраться на другую улицу». Но тут же он отбросил эту мысль. Если пришли арестовать его, то, конечно, поставили сторожей у всех окон.

– Войдите, открыто! – громко крикнул Ярослав, чувствуя, как напряжены его нервы.

Дверь медленно отворилась, и в комнату шагнул Ян Блажек, двоюродный брат Лукаша, сотрудник политической полиции.

Появление его было неожиданно: Ярослав Лукаш и думать забыл, когда Блажек последний раз переступал порог его дома, а Божена такого случая и совсем не помнила. Родственная связь между семьями братьев оборвалась давно. Блажек и Лукаш не искали встречи: слишком чуждыми оказались они людьми. Правда, к матери Блажека, своей тетке по отцу, Ярослав относился с любовью и уважением. Она жила отдельно от сына – не ладила с его женой. Туберкулез рано свел тетку в могилу. В продолжение ее болезни Ярослав часто навещал ее, поддерживая материально. Знавал Лукаш и отца Блажека, сталевара одного из пражских заводов. Но тот умер раньше своей жены – в результате увечья, полученного во время аварии в цехе.

Яна Блажека Лукаш за глаза называл «барсельером» и «героем Копоретти». В годы Первой мировой войны Блажек служил добровольцем в чешском легионе, который входил в состав итальянской армии. Как и все бывшие легионеры, он сохранил итальянскую форму – смешную шляпу с перьями, которую и надевал на голову, когда нес почетную караульную службу в Граде. Блажек очень гордился легионерской формой.

Приход нежданного гостя изумил и отца и дочь. Недоверие и неприязнь – вот те чувства, которые они питали к Блажеку. Даже встречаясь с ним на улице, они старались не замечать его. А вот теперь, в такие напряженные дни, Блажек без всякого предупреждения ввалился к ним прямо в дом! Как расценить этот неожиданный визит и что кроется за ним?

– Здравствуй, брат!.. Здравствуй, племянница! – невозмутимо приветствовал их Блажек.

Ярослав и Божена неохотно ответили ему и пригласили садиться. Божена ушла в свою комнату.

Блажек сел, обвел глазами стены, достал из кармана пачку сигарет, взял одну из них, помял ее между пальцами и закурил. По всему видно, он тоже чувствовал себя не совсем ловко и не знал, с чего начать беседу.

Крупная, массивная фигура Блажека, казалось, заполнила всю маленькую комнатку. Гость сутулился, будто боялся зацепиться за что-нибудь.

Он осторожно вертел сигарету в руках, поминутно дул на ее кончик. Наконец, после долгой паузы. Блажек поднял глаза и спросил:

– Как живешь?

Лукаш развел руками.

– Как и все.

Он терялся в догадках.

– А я к тебе с делом, – сказал Блажек и, нахмурившись, стал опять усиленно дуть на сигарету.

«Какое дело может быть у инспектора политической полиции к коммунисту? – раздумывал Ярослав. – Уже не пришел ли он забрать меня? В таком случае почему один? Это не в их правилах».

– Ну, выкладывай, я слушаю.

Ян Блажек помялся и начал нерешительно:

– Мне хотелось бы оказать тебе… ну, услугу, что ли… Понимай, как хочешь… Правда, этим я совершаю служебное преступление… – И, видя, что брат с сомнением смотрит на него, быстро добавил: – Да, не удивляйся! Именно преступление. Но я обязан тебе многим. Ты любил мою покойную мать, и она тебя любила. Ты заботился о ней, помогал ей…

В душе Лукаша боролись противоречивые чувства. Он вспомнил, что говорила о Блажеке его покойная мать: «Ян славный парень. Правда, избалован, но не испорчен, очень самолюбив, горд, но не зазнается, добр и не заносчив. Очень мне горько, что вы не дружите». Но что другое может думать мать о сыне? Откровенно говоря, Лукаш не очень-то доверял материнской характеристике и не изменил своего мнения о Блажеке. «Чужак. От своих отбился и вышел в чужаки. Самые опасные люди!» – рассуждал Ярослав.

Но сейчас он заподозрил другое. Наслышанный от товарищей по партии, от своего подпольного руководителя Червеня о том, на какие провокации способна политическая полиция, Лукаш спрашивал себя: не скрывается ли за «родственной услугой» Блажека профессионально расставленная ловушка? Настороженный, он ждал, что скажет брат дальше.

Блажек произнес совершенно неожиданные слова:

– Удирай, Ярослав, из Праги… Тебе и ряду других твоих единомышленников угрожает арест… Если не сможешь уехать сегодня же, то ночуй где-нибудь вне дома.

Лукаш ушам своим не верил. Пытливо он смотрел прямо в лицо Блажеку. Но взгляд Блажека был спокоен и прям. Нет, Ян говорил искренне, говорил то, что думал, Лукаш понимал кое-что в людях.

– Тебя знают как старого коммуниста, как участника Гражданской войны в России на стороне большевиков, – продолжал брат. – Ты проведен у нас по всем учетам… Вот так. Я свой долг выполнил, а теперь пойду.

Блажек поднялся. Ярослав крепко пожал руку гостю. Поступок брата тронул его.

– Спасибо, Ян. Чего-чего, но этого я от тебя не ждал. Спасибо. Скажу правду, я верю и не верю тебе.

– А ты верь, – тихо проговорил Блажек. – Верь и прими немедленные меры.

– Хорошо. Но почему ты торопишься?

– Так нужно, – ответил Ян Блажек. – Да и о чем нам говорить?

Едва заметная под усами усмешка тронула его губы.

– Я думаю, что найдем тему для разговора, – твердо сказал Лукаш и, положив тяжелые руки на плечи брата, вынудил его сесть на прежнее место. – Вот ты сказал, что совершаешь преступление. Перед кем?

– Перед кем? – удивленно переспросил Блажек. – Неужели это не ясно?

Ярослав качнул головой.

– Нет.

Блажек пальцем разгладил волосы.

– Перед полицией, службой… Перед государством.

– Перед полицией – это понятно, перед службой – тоже. А вот перед государством – с этим согласиться не могу, хотя мы по-разному понимаем государство. Ты скажи мне: любишь ли ты свою родину, Ян?

– Обидный вопрос, Ярослав. Если моя жизнь не нужна родине, то мне самому она не нужна тем более. Если бы я не любил родину, я не пошел бы в пятнадцатом году в легионеры.

– Все это не то, Ян. Совсем не то. Широко известно, и тебе тоже, какую роль сыграли легионеры по возвращении домой. Зачем вспоминать об этом? Легионеры – далекое прошлое. Важно, что родина сейчас в большой опасности. А ты преданно любишь ее. Правильно?

Блажек слушал Ярослава терпеливо, но без всякого интереса. Конечно, он мог бы встать и уйти. К чему эти разговоры? Свой родственный долг он выполнил, а Ярослав своей философией только зря отнимает время. Но какая-то непонятная сила удерживала его в этой комнате.

– Мне бы хотелось знать, – продолжал Ярослав, – мог бы ты служить немцам, против которых дрался в мировую войну?

– Ты не обижайся, брат, но это глупый вопрос. Что у меня может быть общего с немцами?

Ярослав сердито сдвинул густые брови.

– Когда люди ведут откровенный и прямой разговор, – заметил он, – то вопросом на вопрос не отвечают.

– Я служить немцам не собираюсь, так же как и ты.

Ярослав усмехнулся, погладил усы.

– Я-то и в самом деле не буду, а ты уже служишь.

Блажек резко вскинул голову. Он никак не предполагал, что Лукаш, его двоюродный брат, даст волю своему тяжелому языку.

– Ты хочешь меня оскорбить? – спросил Блажек, слегка меняясь в лице.

– Нет, Ян, я хочу высказать тебе все, что лежит у меня на душе. Я хочу быть откровенным с тобой, хоть ты и инспектор политической полиции. Своим сегодняшним благородным поступком ты дал мне право на это. Может быть, это моя вина, что за твоим полицейским мундиром я не разглядел человека. Выслушай меня до конца. Никто из коммунистов, и я в том числе, никогда служить немцам не станет, а ты сам, не сознавая этого, уже служишь Гитлеру. И я тебе это докажу. По чьей указке, скажи мне, запретили деятельность коммунистической партии? Кому это на руку? Почему до Мюнхена мы, коммунисты, могли участвовать в политической жизни страны, а теперь нет? Все это делается по требованию Гитлера и в угоду ему. И осуществляют гитлеровский приказ Беран, Черны и твой начальник. Скажи мне: почему вы не бросаете в тюрьму гейнлейновцев, гестаповцев? Кто вам мешает? Почему правительство преследует только коммунистов? Или мы, коммунисты чехи, для вас страшнее, чем гайдовцы, влайковцы и гейнлейновцы? Вот, брат, как обстоит дело. Сегодня, послушные чьей-то воле, Черны и Беран смотрят на действия подлинных врагов родины сквозь пальцы, для нас же, патриотов-коммунистов, в спешном порядке строят трудовые лагери, а завтра они станут делать все, что прикажут им Гитлер и Гиммлер. И если это будет не так, то я сам приду к тебе, Ян, и попрошу арестовать меня за клевету на правительство. Со временем тебя и всех твоих сослуживцев они заставят выполнять приказы Гиммлера. Пойми, наши враги собираются душить чехов руками самих же чехов.

Ян Блажек притушил окурок сигареты о пепельницу и резко встал. Разговор принимал слишком рискованный характер.

– Ладно, Ярослав, довольно… Мне пора идти. Да и вообще на эту тему говорить бесполезно. Я прочно стою на ногах, и другого пути у меня нет. Будь здоров и последуй моему совету.

– Спасибо, Ян, – ответил Лукаш. – Но не забывай: стать до конца честным человеком никогда не поздно.

– Хорошо, не забуду, – сказал Блажек и перешагнул порог.

После его ухода Лукаш сказал Божене:

– Если Ян придет и скажет, что хочет повидать меня, ты попроси его подождать, а сама извести меня.

– Хорошо. А ты думаешь, он придет?

– Непременно. И сейчас он приходил не только затем, чтобы предупредить меня об аресте; его сердце, сердце чеха, неспокойно. Ну, а теперь мне пора.

Лукаш прижал голову дочери к груди, поцеловал в лоб, в щеки, внимательно и долго смотрел в ее глаза. В их глубине он прочел: «Береги себя, отец, ведь, кроме тебя, у меня никого нет».

Лукаш сказал:

– Все хорошо будет, дочка, не тревожься…

Через полчаса после ухода Лукаша в дверь снова постучали.

За дверью послышался голос Зденека Сливы. Божена впустила его в дом.

– Где же Ярослав? – спросил Зденек, сразу проходя во вторую комнату.

– Уехал.

– Куда?

– В Пльзень.

– Хм! Странно. Уехал и ничего не сказал.

– Нет, кое-что он сказал.

– Что же?

– Он просил передать вам, что из вас двоих кто-то уже умер.

Зденек растерянно посмотрел на девушку, вялые губы его вздрогнули. Он почему-то подошел к туалетному столику, взял расческу и машинально провел ею несколько раз по лысой голове.

Божена невольно улыбнулась.

Слива положил расческу и вернулся к Божене.

– Так именно и сказал? – переспросил он.

– Да.

Ничего больше не спрашивая, Зденек напялил на голову шляпу и, не попрощавшись, ушел.

2

Встреча и неожиданный разговор с братом взбудоражили уравновешенного инспектора политической полиции. Он понял, что живет в плену противоречий.

Прежде всего, он остро почувствовал несоответствие между тем, что он говорил брату и что происходит в его сознании. Неужели Ярослав умеет заглядывать в душу человека? Кажется, он догадался, что привело Блажека к нему в дом.

Идя к Лукашу, он выполнял ясный план, который заранее выносил и обдумал. Он отлично понимал, что совершает преступление, предупреждая брата и тем отводя от него неизбежный арест. Понимал это – и шел. Стремился отплатить Лукашу добром за добро? Да, стремился. Честно это с его стороны? Безусловно, честно. Но только ли это руководило им? Только ли уважение к памяти матери, ее любовь к Лукашу толкнули Блажека на рискованный шаг, на шаг, способный поколебать его служебное благополучие и даже поставить под угрозу его жизнь? Пожалуй, нет. Далеко нет. Но обидно и досадно, что, кажется, это понял и Ярослав Лукаш.

Но как Ян Блажек мог допустить такой разговор? Он предупредил Ярослава об опасности и встал, чтобы уйти. Брат горячо пожал ему руку, очень горячо, и в глазах его мелькнуло неподдельное чувство признательности. Никогда Блажек не видел таких глаз у людей. Они смотрели на него с недружелюбием, со страхом или ненавистью. А в глазах Лукаша – благодарность. Это взволновало Блажека. Но он не подал вида и стал прощаться. Оставалось открыть дверь и уйти, но он, Блажек, уважил приглашение Ярослава и снова сел на стул. Вот отсюда-то все и началось. Лукаш сказал ему что-то обидное, ударявшее в самое сердце. Что-то о родине. Любит ли он родину? Не надо было слушать. Встать и уйти – и всему конец. Но он продолжал слушать. Сидел и слушал. Впрочем, не больше тридцати минут. Он хорошо помнит, что посмотрел на часы, когда стучал в дверь Лукаша и когда вышел от него. Полчаса – небольшое время, сущие пустяки. Но почему этот разговор растревожил Яна Блажека? Разве он самостоятельно не разбирается в том, что творится вокруг? Конечно, разбирается. Пока все идет нормально. Правда, кое-что Блажеку не нравится. Но… это еще далеко от того, что утверждает брат. Берут коммунистов. Верно. Однако их брали и раньше. Теперь решили взять всех. В этом правительство видит какой-то особой смысл. Видимо, оно решило подавить любые беспорядки в государстве. Только в одном Ярослав прав безусловно – это в недоверии к немцам. Блажек и сам обратил внимание на то, как подозрительно и нагло они себя ведут.

Еще в начале года Блажек обнаружил и доложил начальнику полиции Выслужилу, что штаты немецкого посольства в Праге чрезмерно раздуты. Выслужил ответил Блажеку: «Это не наше дело. Пусть немецким посольством занимается министерство иностранных дел».

Ну хорошо, допустим, что это так. Допустим, что в этом случае Блажек влез не в свои сани. Но почему же Выслужил, а заодно с ним министр внутренних дел Черны и пальцем о палец не ударили, когда выяснилось, что в стенах германского посольства прикрывается именем сотрудника пресс-атташе матерый шпион Грегори?

А что предприняли Выслужил и Черны против судетских немцев – депутатов парламента: Франка, Кундта, Прейса, Вестена, Шрейберга, Шефера и других, которые почти на глазах у всех проводили антигосударственную деятельность? Ничего, абсолютно ничего.

А как понимать такой факт? По приказанию самого Черны вся полиция, в том числе и он, Блажек, только в одной Праге выявили несколько сотен гестаповских агентов, заброшенных в Чехословакию с фальшивыми паспортами.

Но репрессиям подверглись только единицы из них, да и тех скоро выпустили из тюрем.

В конце августа Блажек был командирован в город Либерец на расследование случая с избиением рабочих-чехов. Он выполнил поручение. Точно установил, что двадцать восьмого августа хозяин одного из городских ресторанов, немец-гейнлейновец, предложил пятнадцати рабочим-чехам покинуть его ресторан. Когда рабочие отказались, хозяин пригласил штурмовиков. Рабочих жестоко избили. Блажек начал следственное дело, допросил свидетелей, пострадавших, нашел виновников. А шеф вернул ему докладную записку с короткой резолюцией самого Выслужила: «От возбуждения уголовного преследования временно воздержаться».

Об этом никто не знает. Если бы это стало широко известно, то Выслужилу, пожалуй, не поздоровилось бы. А может быть, стало известно? Неспроста же Лукаш спросил, почему полиция арестовывает коммунистов и не трогает гейнлейновцев. Неспроста. От народа трудно что-нибудь скрыть…

Блажек, чтобы отделаться от беспокойных мыслей и немного рассеяться, совершил прогулку по ночной Праге. Забрел в кафе, выпил несколько рюмок коньяку. На душе стало легче. Вернулось привычное самообладание, уверенность в том, что все идет своим размеренным порядком. Шагая домой, Блажек подсмеивался над своими недавними сомнениями.

«К чему вся эта бесплодная философия? Каждый делает свое дело», – резюмировал он, открывая ключом дверь квартиры.

С этой мыслью он ложился в постель, но, уже засыпая, почему-то снова вспомнил слова Ярослава: «Стать до конца честным человеком никогда не поздно».

1

Двадцать восьмое октября.

Утреннее солнце пробилось сквозь туманную дымку, повисшую над Прагой. Его лучи озарили памятник Яну Гусу, украшенный живыми цветами. Красноречивее всяких слов говорила эта молчаливая демонстрация чешского народа, отмечавшего двадцатилетие Чехословацкой республики.

Правительство Сыровы забыло об этой дате. Забыли о ней и социал-демократы, и национальные социалисты, и аграрники, и гайдовцы. Или сделали вид, что забыли. В страхе перед Гитлером они готовы были отказаться от всего, что напоминает о свободе и независимости Чехословацкого государства.

Но разве мог забыть эту дату народ?

Человеческое море затопило улицы Праги. Люди шли тесными рядами в торжественном молчании, без флагов и плакатов, без оркестров. Живой поток не прекращался, ему не виделось конца. Чем ближе к полдню, тем многолюднее становились улицы: все больше пражан примыкало к шествию.

Староместская площадь – свидетельница великих исторических событий в жизни чешского народа. Здесь когда-то глашатаи объявляли королевские указы, и пять с лишним столетий назад под ударами палачей пали шестьдесят последователей Яна Гуса. И вот теперь на Староместской площади, у могилы неизвестного солдата, собралась огромная толпа.

В центре площади возвышался монумент бессмертного Яна Гуса. Национальный герой смотрел на толпы народа со своего гранитного пьедестала с высеченными на нем пламенными словами: «Любите правду! Боритесь за правду!»

И мертвый Гус как бы говорил живым: «Держитесь, стойко, братья! Я боролся за ваше счастье… Боритесь и вы… Боритесь за правду! Где правда – там победа. Я не боялся врагов. Не бойтесь их и вы».

2

У моста Палацкого Божена увидела отца.

– Приходил Ян два раза, – шепнула она ему на ухо, – очень хочет тебя видеть. Он и сейчас сидит у меня.

В глазах Ярослава промелькнула искренняя радость: кажется, он не ошибся в своих предположениях – брат все-таки пришел. Ярослав молча посмотрел на дочь. Она заметила его радость и улыбнулась ему.

– Я буду ждать его в десять часов на Летне, – сказал Лукаш.

И они разошлись в разные стороны.

По пути Ярослав заглянул к товарищу Червеню и рассказал о предстоящем свидании с Яном Блажеком. Червень и раньше слышал о нем от Лукаша.

– Иди, – сказал Червень, – я на всякий случай буду недалеко.

Лукаш поднялся в полупустом фуникулере на Летну. Прошелся по тускло освещенной аллее верхнего парка и вскоре увидел брата. Ян Блажек ускорил шаг, подошел к Ярославу и, не обронив ни слова, подал руку.

В молчании они обогнули край парка и сели на пустую скамью.

Отсюда открывалась панорама вечерней Праги, залитой морем огня; четко обозначились ансамбли площадей, набережная, резиденция президента – Град, мосты через Влтаву. Несмотря на поздний вечер, шествие на улицах столицы не прекращалось.

– Это вы подняли народ? – нарушил молчание Блажек и протянул Ярославу пачку сигарет.

– Да, мы, – ответил Лукаш. Сигарету он не взял, а вынул из кармана трубку и стал набивать ее табаком.

И опять помолчали.

Блажек, как и в прошлый раз, терялся, не зная, с чего начать разговор, а Лукаш с внутренней взволнованностью ждал этого начала.

– Ты хорошо сделал, что ушел из дому, – медленно проговорил Блажек.

Ярослав подумал: это еще только подступ к настоящему разговору.

– А вот от трубки, – продолжал Блажек, – я бы на твоем месте отказался.

Ярослав повернул к брату голову и с недоумением посмотрел на него.

– Я серьезно говорю, – подтвердил Блажек. – Никто не может себе представить Ярослава Лукаша без трубки. Понимаешь? Эта трубка занесена в твое дело.

– Ах, вот оно что! Оказывается, политическая полиция неплохо знает свое дело. – Лукашу и в голову не приходило, что трубка может служить одной из его примет. – Так, так… Что ж, совет убедительный, придется отказаться от трубки… Спасибо, Ян. Вот и опять ты предостерег меня. – И, не сдержавшись, Ярослав спросил прямо: – Для этого ты и хотел меня видеть?

Ян Блажек сделал решительный жест.

– Нет! Я хочу поделиться с тобой кое-какими новостями. – Он откашлялся, огляделся по сторонам, сделал несколько глубоких затяжек. – В полиции сейчас тоже делается немало странного. Всех, кто себя чем-нибудь скомпрометировал, слишком прямо, например, высказал определенные взгляды, – всех таких отсылают в провинцию, переводят на наружную службу или вовсе увольняют. Идет тщательная и придирчивая проверка.

Ярослав прекрасно понимал, зачем и почему это делается. Только Яну мог показаться «странным» курс правительства на фашизацию государственного аппарата.

Но ни Ярослав, коммунист-подпольщик, ни Ян Блажек, инспектор полиции, не знали и не могли знать, что именно сегодня, в день двадцатой годовщины республики, в те часы, когда народ заполнил улицы Праги, правительство Сыровы, Черны, Берана одобрило соглашение о сотрудничестве чехословацкой полиции с гестапо.

– Несколько человек из полиции, – рассказывал Ян, – сами подали рапорты об уходе.

– А твои дела как? – поинтересовался Ярослав. – Тебя не гонят?

– Нет, оставили. Вот это и угнетает меня больше всего. Ты был прав тогда. Не пришлось бы в самом деле работать с гестапо, – Ян опустил голову и задумался.

Ярослав, наблюдая за братом, решил не навязывать ему своих мнений. Пусть самостоятельно взвесит положение и оценит факты.

– Знаешь, мне пришла в голову мысль, – продолжал Блажек, – не подать ли рапорт об увольнении? Так, пожалуй, будет честнее.

Нет, брат не сделал вывода, которого ждал Лукаш.

– С уходом не торопись.

– Почему? – Блажек удивился.

– Ты мне дважды подал хороший совет, а я тебе даю совет в первый раз: не торопись! Почему? Сейчас не спрашивай. Скажу после.

Блажек пристально посмотрел в глаза Ярославу и протянул ему руку.

– Что ж, спрашивать не буду… Подожду.

1

У входа в здание Генерального штаба подполковник Иржи Мрачек встретился со своим старым другом, однополчанином. Разговорились.

– Слышал новость?

– Ты о чем? – спросил Мрачек.

– Возникла партия так называемого национального единства.

– Нет, не слышал.

– Что же, ты газет не читаешь?

– Признаться, за последнее время они опротивели мне. Что это за партия? Какая у нее платформа?

– Винегрет какой-то. Все смешалось в кучу. Слились воедино: республиканская партия Берана и Годжи, национально-социалистическая – Клофача и Франке, живпостенская – Млчоха, Национальное объединение – Годача – Прейса, Чехословацкая народная партия – Шрамека и Сташека, Национальная лига – Стржибрны и Национально-фашистская община – Гайды. Председателем подготовительного комитета избран Рудольф Беран.

– Трогательное единение, – заметил Мрачек. – Грызлись друг с другом, как собаки, а теперь…

– Теперь социалисты и фашисты, демократы и промышленники тесно сомкнули ряды! Знаешь, кого Беран прочит в президенты?

– Кого?

– Председателя верховного административного суда.

– Эмиля Гаху?

– Да.

Мрачек недоверчиво покачал головой.

– Вряд ли народ согласится на такого президента!

Собеседник его рассмеялся.

– Зато для Берлина это приятная кандидатура.

Мрачек посмотрел на часы.

– Возможно. Однако мне пора, – сказал он.

– Я слышал, ты ждешь неприятностей?

– Я к ним подготовился, – твердо ответил Мрачек. – Почти месяц ждал вызова. За такой срок можно многое передумать и взвесить.

– Кто тебя вызывает? Генерал Крейчи?

– Нет, его помощник.

– Миклик?

– Да.

– Не знаю, чего и пожелать тебе, – сказал приятель, – что посоветовать.

– Ничего не советуй, я готов ко всему.

2

Друзья расстались.

В приемной помощника начальника Генерального штаба беспрерывно трещали телефоны и вызывные звонки, сновали офицеры-штабисты со свернутыми картами и пухлыми папками под мышкой.

Иржи Мрачек долго сидел на диване в ожидании приема. С насмешливым интересом он следил за адъютантом, который успевал справляться с несколькими телефонами одновременно, перекладывать бумаги из папки в папку, относить их на подпись и делать вызовы.

После очередного разговора по телефону адъютант выскочил из приемной и тотчас возвратился в сопровождении двух солдат. У одного из них была в руках небольшая лесенка, у другого – портрет. Чей портрет – Мрачек не мог разглядеть: солдат держал его тыльной стороной наружу.

– Быстрее! Быстрее! – командовал адъютант. Солдат приставил лесенку к стене, поднялся по ней, снял с гвоздя портрет бывшего президента Бенеша и на его место повесил новый. Теперь Мрачек хорошо разглядел лицо Эмиля Гахи, похожее на гриб сморчок. Новый президент! Позвольте… Ведь выборов-то еще не было? Как же так?

«Чего доброго, и портрет Гитлера вывесят рядом», – подумал Мрачек.

Но в это время адъютант открыл дверь.

– Войдите!

Мрачек вошел в просторный кабинет и вытянулся шагах в двух от стола, за которым сидел генерал Миклик. Занятый чтением документа, на котором делал пометки, генерал долго не обращал внимания на Мрачека.

На стене висела большая карта Чехословакии, исчерченная на севере, западе и востоке жирными полосами.

Наконец генерал отбросил документы и посмотрел на Мрачека холодным, безразличным взглядом.

– Я не ожидал от вас такого непродуманного поступка в столь тяжелые дни. Вы опозорили честь офицера, осложнили наши отношения с польским командованием.

– Зато я защитил честь родины, господин генерал, а она мне дороже всего, – спокойно произнес Мрачек.

– Мало этого, – как бы не слыша его, продолжал Миклик. – Ваш ординарец, воодушевленный явно недостойным для офицера поступком, вызвал беспорядки среди солдат.

– Об этом мне неизвестно, господин генерал, – сказал Мрачек.

Он и в самом деле ничего не знал о солдатских беспорядках. Отказавшись надеть белую повязку и работать в комиссии, отстраненный от работы, он тотчас же выехал в Моравскую Остраву. Ординарец Антонин Слива, сопровождавший его в Прагу, ни одним словом не обмолвился о том, что произошло в части.

– Зато нам все хорошо известно, – повысил голос генерал. – Расследование окончено, и я приказал отдать под суд вашего ординарца. А вы… вы, – он старался подобрать подходящее слово, – вы недостойны носить мундир офицера.

Мрачек проглотил обиду, сделал два шага к столу и подал Миклику лист бумаги.

– Что это?

– Рапорт. Я со своей стороны тоже не хочу оставаться офицером армии, которая отказывается защищать честь и достоинство нации. Я не хочу пятнать свою совесть патриота родины.

– Пятнать, пятнать! – передразнил его генерал. – Я думаю, нам говорить с вами больше не о чем.

Мрачек четко повернулся через левое плечо и быстро вышел…

Прага жила своей деятельной жизнью. Непрерывным потоком катились автомашины, торопливо сновали на тротуарах горожане, выкрикивали свежие новости продавцы газет… Мрачек ничего не замечал, ничего не слышал. Машинально сворачивая с улицы на улицу, он шел наобум, наугад, не держа никакого направления, шел без всякой цели. «Я больше не офицер, не подполковник», – упрямо твердил он одну и ту же фразу.

Чувство опустошенности и апатии охватило Иржи Мрачека. Ему казалось, что он все потерял в жизни и оказался чужаком в своем родном городе. Долго он бродил по улицам Праги, прежде чем решился, усталый и измученный, вернуться домой.

В передней его ждал ординарец Слива.

– Здравствуйте, господин подполковник! – бодро приветствовал Антонин своего командира.

Мрачек тусклыми глазами посмотрел на ординарца.

– Я больше не подполковник, я вышел в отставку… А тебя, мальчик, хотят упрятать за решетку. Ты ничего не говорил мне, а положение создалось серьезное…

Антонин широко раскрыл светло-карие глаза. По его выпуклому лбу побежали к переносице тоненькие морщинки. Он силился понять, что означают слова его начальника.

– Ты рассказывал солдатам, что я отказался надеть белую повязку? – спросил Мрачек.

– Рассказывал. Все одобрили. Да что там, так возликовали, что словами не скажешь. Некоторые солдаты начали погоны срывать…

– Вот за это ликование тебя и будут судить, – оборвал его Мрачек.

– Ну и на здоровье… Пусть судят. Я и на суде смело заявлю, что на месте подполковника Мрачека поступил бы точно так же.

Улыбка тронула губы подполковника.

– И ты надеешься, что после такого заявления тебя оправдают?

Антонин сказал просто:

– Нет, не надеюсь. Но наступит время…

Когда ординарец взялся за ручку двери, собираясь уходить, Мрачек остановил его:

– Подожди минутку… – Мрачек, стоя в раздумье посреди передней, двумя пальцами потирал лоб. У него возникла неосторожная мысль, до того дерзкая, что он просто не знал, как ее высказать. – Я… я хочу дать тебе один совет. Правда, совет этот… как бы тебе сказать?.. Ну, не слишком-то украсит офицера, тем паче бывшего твоего начальника… Но придется… придется дать такой совет.

И Мрачек закончил решительно:

– Ты не возвращайся в часть, не надо. Тюрьмы тебе не миновать… Скройся. Останься в Праге, а придется трудно – свяжись со мной. Я буду жить в деревне, на хуторе своих родителей, недалеко от Конопиште – километрах в полутора-двух. А впрочем, как знаешь… Самому тебе виднее.

1

В служебный кабинет Прэна ввалился пожилой мужчина и назвал себя представителем чешской фирмы «Колбен-Данек» Гоуской. Над правой бровью его темнел неглубокий, но заметный шрам.

– Я пришел к вам за содействием, – начал Гоуска, удобно расположившись в кресле. – У меня есть друзья, в судьбе которых я кровно заинтересован. Я бы хотел оказать им услугу, а это зависит от вас.

– Мне кажется, я где-то вас видел, – проговорил Прэн, всматриваясь в лицо гостя.

– У нас с вами есть общая знакомая… Эльвира Эрман… Она и порекомендовала мне вас, – пояснил Гоуска.

– Ах, Эрман! Теперь понятно… Продолжайте, я вас слушаю.

– Так вот, – говорил Гоуска, передвигая на столе тяжелую бронзовую пепельницу, – я связан деловыми отношениями со многими промышленниками как здесь, так и за границей. Среди моих знакомых есть немало евреев, которым в свое время удалось благополучно вырваться из когтей Гитлера и найти прибежище в Чехословакии. Все это известные и уважаемые люди из Берлина и Лейпцига, особенно пять семейств среди них. Поскольку обстановку в Праге сейчас, а в будущем тем более, нельзя назвать для них надежной, они желали бы получить визу на въезд в США. Конечно, выехать можно не только в США, но и в Южную Америку, Швейцарию, Англию – выбор большой. Но для этих господ предпочтительнее в США, так как их деньги хранятся в американских банках.

Гоуска добавил, что его друзья уже обращались с этой просьбой к господину Сойеру. Мистер Сойер обещал подумать, но думает он что-то слишком долго. А политическая ситуация требует быстрых действий.

– Я вам тоже не обещаю скорого ответа, – сказал Прэн. – Это большая волокита, связанная…

– Я понимаю… Все понимаю! – прервал его на полуслове Гоуска. – Дело упирается в неизбежные расходы…

– Совершенно верно, – подтвердил Прэн.

– Но я еще раз обращаю ваше внимание на то, что это люди весьма состоятельные и все расходы они, конечно, примут на себя. В этом не может быть сомнений. Если вы не возражаете, я могу их представить вам.

– Нет, нет, – торопливо отказался Прэн и даже, предостерегая, поднял руку. – В этом нет никакой нужды. Я предпочитаю иметь дело лично с вами.

Удовлетворенный таким оборотом дела, Гоуска благодушно засиял улыбкой.

– Я вас понимаю и могу сейчас же передать вам все необходимые документы. Они при мне. – Он полез в карман пиджака, вынул объемистый пакет, перетянутый резинкой, и положил его на стол. – Здесь и паспорта, и все, что полагается. Когда прикажете зайти?

– Дня через три, не раньше, – ответил Прэн.

Гоуска раскланялся и вышел.

Когда гость удалился, Прэн заглянул в пакет. В нем, кроме паспортов, лежал чек на Чикагский банк на десять тысяч долларов.

Паспорта он положил в ящик стола, чек – в карман. Потом подошел к телефону и набрал номер.

– Хелло! Это ты, Эльвира? Необходимо тебя видеть… Да, я, Роберт… Буду ждать в «Альгамбре»… В твоем распоряжении сорок минут…

2

Снимая корку с апельсина, Прэн внимательно слушал Эльвиру. Предметом сегодняшнего разговора был Гоуска. Она охарактеризовала его с положительной стороны. Гоуска – представитель фирмы «Колбен-Данек» в балканских странах; безусловно, человек солидный, располагающий широкими связями в промышленных влиятельных кругах.

Эльвира по-прежнему чувствовала себя легко и свободно в обществе Прэна. Она уже не жаловалась на новые отношения, сложившиеся между ней и американцем. Вначале характер их угнетал ее, а потом она приспособилась и свыклась. Во всяком случае поручения Прэна не шли ни в какое сравнение с поручениями брата. Они не только не затрудняли, но даже интересовали ее. А самое главное – личные доходы ее значительно увеличились.

– У нас в «Амбаси» за последнее время появилось много новых гостей, – рассказывала Эльвира. – В большинстве немецкие евреи. Хотят бежать из Чехословакии, просят содействия, предлагают большие деньги.

Это не являлось новостью для Прэна. У генеральных консульств росли очереди за получением виз. Права на выезд добивались крупные еврейские дельцы, в свое время бежавшие из Австрии и Германии и сделавшие в Праге вынужденную остановку; чешские богачи, связанные с западом; социалисты различных оттенков, пытающиеся подражать Бенешу; чешские легионеры, возлагавшие надежды на генерала Прхалу, якобы формировавшего какие-то военные соединения в Польше. Просторные помещения иностранных посольств были забиты представителями буржуазных кругов, имеющими счета в заокеанских банках. Немало толклось здесь людей, не желающих встречаться с организаторами «нового порядка».

Прэн знал, что англо-американские правящие круги были заинтересованы в спасении некоторых политических деятелей Европы и представителей буржуазии, строя на этом далеко идущие планы. Вместе с этим шла открытая торговля визами. Скупались за бесценок золото, серебро, дорогой хрусталь, французские гобелены, фамильные сервизы, пушнина, ковры, уникальный фарфор, картины знаменитых мастеров, антикварные редкости.

– Может быть, Эльвира тоже хочет подработать на этом? – спросил Прэн с улыбкой.

– Ты угадал. Глупо упустить такую возможность. Посуди сам, дорогой: визы предлагают аргентинцы, парагвайцы, португальцы, кто угодно.

Это не шло вразрез с планами Прэна. Действительно, упускать удобный случай не имело никакого смысла.

– Что ж, я не возражаю, – согласился он. – Договоримся так: от четырех до пяти ежедневно будем встречаться в правом зале кафе «Коруна», наверху. Ты будешь подыскивать подходящие кандидатуры и подробно рассказывать мне о них.

– А не лучше ли действовать через Гоуску?

– Почему?

– Так удобнее. Я буду всех желающих сводить с ним, а он сумеет направить разговор в нужную сторону.

– Пожалуй… Ты умница. Кстати, что это за господин провожал тебя позавчера?

Эльвира нахмурила брови, припоминая.

– Ты имеешь в виду, очевидно, врача Милаша Нерича. Интересный мужчина. Он подданный его величества короля Югославии.

– Постой! Этого Нерича я, кажется, встречал еще весной тридцать седьмого года в Карлсбаде. Он там был вместе с югославским военным атташе Драже Михайловичем.

– Возможно. Нерич друг моего брата.

– Личный друг или по службе? – допытывался Прэн.

– Они давно знакомы, еще со студенческих лет.

– Хм… Интересно. А ты не можешь рассказать мне о Нериче поподробнее – ну, хотя бы о его взаимоотношениях с братом?

– Могу… Но если об этом узнает Мориц, мне несдобровать. У него в последнее время одна неприятность за другой.

– Не волнуйся, – успокоил ее Прэн. – Мне нет никакого смысла ставить тебя в ложное положение. Итак, рассказывай! – Он вооружился ручкой и раскрыл записную книжку…

Спустя примерно час Прэн вышел из «Альгамбры». Газетчики бежали по улицам, выкрикивая звонкими голосами:

– Новый президент Гаха!

– Правительство Сыровы ушло в отставку!

– Бенеш прислал из Лондона поздравительную телеграмму по случаю избрания Гаха президентом!

– Итальянцы требуют удовлетворения своих территориальных претензий!..

1

В маленькой полуподвальной комнатушке Владислава Морганека было темно. На улице уже светало, но сюда свет пробивался с трудом; утро в этой комнате всегда наступало поздно. До слуха Лукаша доносились приглушенные голоса и топот ног: по соседству работала небольшая мастерская химической чистки и окраски верхней одежды. Лукаш уже привык к этим звукам; вот уже две недели они будят его, и он угадывает по шуму в мастерской, что день начался.

Лукаш откинул одеяло, но вставать не хотелось. В доме еще спят, пройти на второй этаж в восемьдесят четвертую квартиру нельзя. А там ждет его работа, надо отрегулировать в кухне кран. Слесарю-водопроводчику больше и делать здесь нечего, как только следить за исправностью водопровода. Пока жалоб от жильцов поступает мало, и со своими новыми обязанностями Ярослав справляется легко. Но дело это ему не по душе. Совсем не по душе! Разве сравнить обязанности водопроводчика с работой машиниста? Никогда! Паровоз – умная машина, управлять ею одно наслаждение. Чувствуешь, как подчиняется твоей воле эта мощная махина, как гудит земля под ее тяжестью. А свист ветра, мелькание деревьев на большой скорости! Гудит чудовище, но ты обуздал его и по своей воле гонишь вперед и вперед.

Какой значительной и увлекательной кажется Лукашу теперь его прежняя профессия! Раньше, шагая в депо ночью, в дождь и холод, он не мог себе представить, что когда-нибудь будет вспоминать о своей тяжелой работе и радоваться ей. Вот бы подняться сейчас на паровоз…

Лукаш закрывает глаза и отдается воспоминаниям. Бегут неторопливые минуты. Из неплотно завернутого крана в раковину каплями сбегает вода, выбивая свою монотонную, нудную песню. Вспоминая о прошлом, Ярослав видит себя в своей комнате, в своей маленькой семье – возле Божены. И тотчас тревога охватывает его. Как ей там сейчас живется? Вот уже две недели, как он ее не видел. И сколько времени еще не увидит? Может случиться и так, что… Нет, об этом лучше не думать!

Червень сказал, что предстоит всем существом своим войти в новую жизнь, стать другим человеком и примириться с мыслью, что в этом новом облике придется жить не один год. Когда Ярослав уходил из дому, он подготовил себя к подполью и ни на минуту не поколебался. Ему казалось, что завтра же бурная деятельность захватит его целиком, что он начнет выполнять задания Червеня и быстро добьется успеха. Но первый же день, проведенный в каморке Морганека, огорчил его. Надо подыскивать людей, – так сказал Червень, – а Лукаш за целые сутки даже не придумал, что он предпримет. Во-первых, не хватило времени. Он знакомился с обязанностями водопроводчика и подгонял под свой рост старый костюм, который ему принес Морганек. Весь следующий день ушел на обход квартир и проверку домового водопроводного хозяйства, кое-где пришлось заняться ремонтом. Только на третий день к вечеру Лукаш смог обдумать план своей подпольной деятельности. Он должен был представить Червеню список лиц, которых рассчитывает привлечь к участию в боевой группе. Вот тут-то и возникли затруднения. Лукаш знал многих рабочих депо, с некоторыми был знаком близко. Но доверить тайну и дать задание кому-нибудь из них он не мог, вернее – не решался. Среди друзей были хорошие, честные, искренние люди. Но дело требовало людей особого склада: самоотверженных, стойких, готовых на борьбу и на смерть. На подвиг! Да, на подвиг. Подобрать таких людей не просто. Разве бросит Жаруш на произвол судьбы свою больную жену и двух маленьких детей? Он любит их больше всего на свете. Или Карел Гавличек. Чудесный человек! Но он равнодушен к политике. Он не хочет участвовать ни в одной организации. И таких людей немало. Есть, конечно, политически развитые, самоотверженные люди, но их нужно искать. Размышляя над этим, Лукаш должен был признать, что плохо знает товарищей, работавших вместе с ним. А сколько раз он сидел с ними за кружкой пива, ведя долгие беседы! Но все эти встречи были случайны, и он не знает, что у них на душе, способны ли они на то большое дело, которому посвятил себя Лукаш.

Остаются Морганек – тот, у кого укрывается Лукаш, и Антонин Слива. Вернее, сначала нужно назвать Антонина Сливу, а потом Морганека. Об Антонине Лукаш вспомнил сразу же, как только получил задание. В Антонине он не сомневался. Правда, парень еще зеленый, но боевой, энергичный и готов постоять за рабочее дело. И отважен. Это Лукаш знает. С детских лет Антонин у него на глазах. Было время присмотреться к его характеру. Антонин не выдаст, не отступит перед опасностью, не испугается боли, не задрожит перед смертью. Чудесный малый! Вот такого закала люди нужны группе. Но таких людей у Лукаша пока нет.

В беспокойстве проходили дни. Ярослав мучительно напрягал память, воскрешая в ней образы друзей, которых знал в жизни. Их было немало. Но где они сейчас, что делают, как живут?

Морганек не слишком-то радовал. С первого же дня Лукаш почувствовал к нему что-то вроде антипатии. И для этого были основания.

Отправляясь на квартиру Морганека, Лукаш знал со слов Червеня, что его будущий хозяин холостяк, ему двадцать пять лет от роду и что он служит шофером грузовой машины в гастрономическом предприятии Липперта. Человек вполне надежный, пригодный на то, чтобы выполнять задания группы. В сознании Лукаша заранее сложился его облик. Лукаш представлял себе Морганека человеком серьезным, уравновешенным, скрытным. Но первые же встречи развеяли в прах все эти представления.

Перед ним сидел невысокий коренастый паренек с рыжими волосами и коротким носом. Лицо сплошь усыпано веснушками, в глазах прячется не то усмешка, не то любопытство. На столе, за которым сидел Морганек, стояла початая бутылка вина, лежали ломтики недоеденной ветчины, лук и кирпичик черного хлеба. Хозяин был уже навеселе.

После обмена паролями и первых незначительных фраз Морганек приступил к делу. Он рассказал, что в доме, где Лукашу предстоит работать слесарем-водопроводчиком, девяносто четыре квартиры. Дом принадлежит прожженному мерзавцу, живет этот мерзавец где-то в Италии, а домом управляет его старшая сестра, женщина «ни то ни се, но себе на уме». Морганек довольно остроумно описал жильцов. Покончив с этим делом, Морганек достал из тумбочки непочатую бутылку и предложил распить ее ради нового знакомства. Ярослав отказался.

– Ну что ж, – сказал Морганек, нисколько не смущаясь, – приложимся как-нибудь в другой раз.

Лукаш никогда не питал слабости к вину и сторонился пьющих; он считал их людьми неустойчивыми, душевно опустошенными, неспособными на серьезные дела. И вдруг оказалось, что первый его товарищ по подполью пьяница.

«О чем же думал Червень, направляя меня сюда? – недоумевал Лукаш. – Мало того, что Морганек пьяница, он к тому же балагур, болтун, личность легкомысленная».

Ночью, оставшись один, Лукаш сделал еще одно малоутешительное открытие. На тумбочке и на книжной этажерке в полном беспорядке валялись записки, адресованные Морганеку, все от женщин. Одна пылко объяснялась в любви, другая назначала ему свидание, третья осыпала горькими упреками…

– Только этого еще не хватало! – пробурчал Лукаш. – Сердцеед, лоботряс, бабник…

Открыто не показывая своей настороженности, Ярослав исподтишка присматривался к Морганеку, изучал его привычки и поведение. Но ничем новым Морганек себя не проявил. Все так же весело продолжал он свои рассказы, беспечно пересыпая их острыми и грубыми словечками. Он никогда не сидел без дела, и работа у него спорилась. Он ловко чинил одежду, отлично варил обед, убирал комнату, мыл пол. Лукаш был очень удивлен, найдя однажды свое смененное белье выстиранным и отглаженным. Смущенный этим обстоятельством, Ярослав поблагодарил Морганека и попросил не считать его белоручкой.

Несколько позже Лукаш узнал историю, которая глубоко тронула старого Ярослава и подняла Морганека в его глазах.

В соседнем подъезде, в такой же полуподвальной комнате, ютилась пожилая женщина, уборщица трамвайного парка. У нее была дочка, девочка лет десяти, совсем слепая. Девочка никогда не выходила из дому, и Морганек почти всякий день забегал проведать ее. Она была предметом его неустанных забот: он носил ей лакомства, игрушки, тряпки. Всегда у них находилось, о чем поговорить, их беседы продолжались часами.

Лукаш почувствовал скрытую нежность к Морганеку, но вел себя сдержанно. Пристрастие Морганека к спиртному и болтливость его по-прежнему не нравились Лукашу. Все так же возмущало старика легкомысленное отношение Морганека к женщинам. «Нет, нет, парень далеко не серьезный. С ним ухо надо держать остро». Правда, была у этого весельчака шофера ценная черта, которую Лукаш подметил с первого же дня, – любовь к книгам. Морганек носил их отовсюду: и от своих друзей и из магазинов. Он читал их каждую свободную минуту. Даже в поездки брал с собой книги.

Сегодня Морганека не было дома: с вечера уехал в деревню за продуктами для магазина. В комнате стояла необычная для утреннего часа тишина – не слышно ни веселых рассказов, ни шуток. Проснувшись, Лукаш неторопливо стал одеваться. С ветхим костюмом с чужого плеча приходилось обращаться осторожно. Надо сказать, что Ярослав перешил его неудачно. Морганек сделал бы это куда искуснее. Ну да ладно! Чем он непригляднее, тем больше подходит для роли бедного водопроводчика. Лукаш подошел к зеркалу. На него глянуло осунувшееся, бледное лицо, заросшее волосами. «Не побриться ли? – подумал Ярослав, но тут же подмигнул себе. – Нет, дружище, отпускай бороду, так ты меньше будешь похож на Лукаша».

Ярослав взял с полки мыло, перекинул через плечо полотенце. В это время в дверь тихо постучали.

Лукаш прислушался. Кто это может быть? Морганек никогда не стучит, у него свой ключ.

Стук повторился.

Лукаш положил мыло на место и подошел к двери.

– Кто там? – опросил он.

– Это я, отец.

– Дочка!

Ярослав торопливо отпер дверь и впустил Божену. Увидев отца, она всплеснула руками. Как он изменился! Уж не заболел ли?

– Ну, ну, проходи. – Лукаш запер дверь и провел дочь в комнату. – Случилось что-нибудь?

Божена кивнула головой.

– Да.

И, заметив, как насторожился отец, торопливо сказала:

– Нет, ничего плохого не случилось. Тебя хочет видеть дядя. Сегодня в восемь утра у центрального рынка. Он очень просил. Какое-то важное дело… И потом…

– Что потом? – Лукаш встревоженно смотрел на дочь.

– Я соскучилась по тебе. – Божена руками обхватила шею отца. – Мне страшно, отец.

Сердце Лукаша сжалось. Он почувствовал, что слезы проступили на его глазах.

– У меня все благополучно, не беспокойся. – Он нежно ласкал ее мягкие светлые волосы. – Ну, иди, дочка.

Божена подняла на него умоляющие глаза.

– Уже уходить?

– Да.

– Позволь мне хоть минутку посидеть с тобой.

– Нельзя, Божена. Нельзя, чтобы тебя увидели.

Божена стиснула зубы, чтобы не расплакаться, поправила легкий платок на голове и повернулась к двери. Лукаш с трудом сдержал себя. Хотелось удержать дочь, высказать ей всю нежность, которая накопилась в его сердце, поделиться с ней своими мыслями, своей тоской и тревогой.

Но он только произнес сухо:

– Не сердись… так нужно, Божена.

Девушка у двери обернулась. Конечно, она понимает отца, но ей тяжело жить одной, она боится будущего, всего боится. Ей больно видеть его: так он худ, такой жалкий, изорванный костюм на нем. И эта свирепая борода.

– Береги себя, отец.

Лукаш постоял, слушая удаляющиеся шаги дочери, тяжело вздохнул и пошел умываться.

– Доброе утро! – услышал он сквозь шум бегущей из крана воды веселый голос Морганека.

– Здравствуй! – ответил Лукаш.

Морганек шумно прошел в комнату и начал рассказывать о своих приключениях во время поездки.

Все в его передаче получалось смешно и необычно, как в юмористических рассказах. Лукаш слушал не улыбаясь. Он думал о Божене, о встрече с двоюродным братом.

Заканчивая свой затейливый рассказ, Морганек подмигнул Лукашу и произнес с ужимкой:

– А вы, Ярослав, свидания по утрам назначаете? Не вздумайте отпираться. Я сам видел. Чудесная девочка… Мордашка – загляденье!

– Что? – взглянув на Морганека, сурово спросил Лукаш.

Морганек осекся. Потом повторил, сбавляя тон:

– Говорю, симпатичная девочка.

«Увидел Божену, – со злостью подумал Лукаш, – чертов ухажер».

– У вас губа не дура, – юродствовал Морганек.

– Довольно! – грубо оборвал его Лукаш. – Кому что, а курице пшено снится.

Морганек вздрогнул от неожиданности и пугливо посмотрел на своего квартиранта.

– Да я шучу, Ярослав, – пробормотал он смущенно.

– Неуместная шутка. И чтобы больше я не слышал этого вздора.

Густо покраснев, Морганек отвернулся: впервые в жизни его шутки встретили такой отпор. Ему было и обидно и неловко. Вот ведь какой крутой человек! А он и не собирался сделать ему неприятное.

– Запомни, – выходя из комнаты, все так же холодно и резко сказал Ярослав, – никакой девушки ты сегодня не видел. И впредь имей в виду: сюда приходят только по делу, а об этом надо научиться помалкивать.

2

Прага просыпалась. Дворники с лопатами, метелками и мусорницами в руках начинали утреннюю приборку города. Прогремел первый трамвай. К центральному рынку тянулись грузовики и высокие пароконные фургоны, набитые мясными тушами, бидонами с молоком, овощами и различной снедью.

Блажек издали увидел брата. Вместо обычной трубки в зубах у Лукаша торчал черный костяной мундштук с дымящейся сигаретой.

Пройдя мимо брата, Блажек замедлил шаг и сказал:

– Здесь не место для серьезного разговора, да и одеты мы не на один лад. Иди за мной.

До служебной квартиры политической полиции, где томился в одиночестве плененный Зельц, было недалеко. Лукаш следовал за Яном, который шел спортивной, пружинистой походкой, не оглядываясь назад. Когда они дошли, Блажек остановился, подпустил к себе Ярослава и быстро вбежал в подъезд.

Поднялись на четвертый этаж. Блажек открыл знакомую нам дверь и впустил Лукаша. Первое, что бросилось в глаза Ярославу, – спутанный по рукам и ногам, привязанный к батарее человек. Ярослав опешил.

– Кто это? – спросил он вполголоса.

– Сейчас узнаешь.

Зельц, как-то дико завывая, поводил налитыми кровью глазами. Его лицо было искажено бессильным гневом.

– Не скули ты, ради господа бога, – проговорил Блажек и провел брата в соседнюю комнату. У окна с бархатными занавесями стоял письменный стол и возле него два кресла. В книжном шкафу поблескивали тисненные золотом и серебром корешки книг. У одной стены стоял мягкий диван, у другой – круглый полированный столик. На подносе – графин с водой и стаканы.

Блажек указал брату рукой на диван, а сам сел в кресло у письменного стола.

– Вот что, дорогой, – он скрестил пальцы рук, сжал их, приложил к подбородку. – Прежде всего ты хочешь знать, что это за тип? – он кивнул в сторону первой комнаты. – Это крупный диверсант, гестаповец, гейнлейновец. По нем давно веревка плачет. Я его разыскивал битых два года и только сегодня ночью изловил, совершенно случайно. А вот все это конфисковано у него.

Блажек вывалил из портфеля на стол мотки шнура, электродетонатор, запалы.

– Хм, – только и произнес Ярослав. И вдруг спросил быстро: – Чья это квартира?

Он сразу обратил внимание на нежилой вид комнаты.

– Моя служебная.

Блажек раскрыл записную книжку диверсанта и показал Лукашу чертеж.

– Что здесь изображено? – заинтересовался Лукаш.

– «Дейч-Хаус».

– Это его книжка?

– Да, – ответил Блажек и посмотрел на Лукаша. Тот к чему-то прислушивался. – Ты что?

– Стучат.

Блажек прислушался, потом встал и в сердцах выругался.

– Да это Зельц, мерзавец, выстукивает!

Он вышел в соседнюю комнату, снял с ног своего пленника ботинки и поставил их в стороне.

– Теперь стучи сколько хочешь, если пяток не жалко.

Вернувшись к Лукашу, он продолжал:

– Прими во внимание, что «Дейч-Хаус» вмещает более тысячи человек и находится в самом центре Праги. В нем регулярно собираются пражские немцы, да и приезжие заглядывают. Сегодня вечером у них назначено какое-то собрание.

– Я еще ничего не понимаю, – признался Лукаш.

– Сейчас поймешь. Дело вот в чем…

Давая себе полный отчет в том, что чешский народ готов оказать сопротивление и осуждает действия своего правительства, идущего на уступки фашистам, гитлеровцы решили ускорить реализацию своих планов. Им нужен был повод для открытого вмешательства в чехословацкие дела, для оккупации всей страны. И вот в чьей-то вероломной голове зародилась идея грандиозной провокации. Осуществить ее было поручено штандартенфюреру СС фон Термицу. Фон Термиц привлек в качестве одного из исполнителей опытного диверсанта Зельца. В Праге Зельцем руководила засекреченная личность под кличкой Эгер. План был такой: под немецкий клуб «Дейч-Хаус» заложить большое количество взрывчатки с таким расчетом, чтобы взрыв произошел вечером, когда клуб будет переполнен.

– Ты понимаешь? – горячо дыша, говорил Блажек. – Задумано нечто вроде поджога рейхстага. Трудно себе вообразить, что произойдет, когда весь мир узнает: в Праге взлетел в воздух «Дейч-Хаус» вместе с немцами! У кого же возникнет мысль, что немцы подорвали самих себя? Кто усомнится в том, что это дело рук чешских патриотов и в первую очередь вас, коммунистов? И вот о чем еще не забудь: между гестапо и нашей политической полицией достигнуто соглашение о сотрудничестве. Я только вчера узнал об этом.

Лукаш сидел неподвижно, ошеломленный всем услышанным.

– Видишь ли, Ярослав, – опять заговорил Блажек, – предотвратить взрыв – дело пустое. Стащу эту сволочь в полицию – и все будет поставлено на ноги.

– А они уже заложили взрывчатку? – прервал его Лукаш.

Блажек усмехнулся.

– Ровно в десять вечера все должно взлететь к чертовой бабушке.

Лукаша нельзя было отнести к числу нервных или малодушных. Но тут и он почувствовал, как по его телу пробежал холодок.

Блажек продолжал:

– Но если я стану виновником провала этой грандиозной провокации, то сам понимаешь, что сделает со мной гестапо. Значит, мою птичку нельзя выпускать из наших рук. Надо ее куда-то упрятать и в то же время предотвратить взрыв. Давай решать вместе.

Лукаш задумался. «Да, трудная задача».

Эту задачу они решали более двух часов. Первым покинул квартиру Лукаш.

Блажек, уходя, сказал Зельцу:

– Веди себя спокойнее. Я тебе такой галстук пристроил на шее, что ты удавишься, если будешь вертеться. Дыши ровнее, привыкай к новому положению. Бывает и хуже. Я тебе принесу кое-что перекусить, и жизнь пойдет своим чередом.

1

На службу Ян Блажек шел в отличном расположении духа. Сомнения больше не мучили его, и все свое поведение в последние дни он склонен был считать единственно возможным и правильным. Он был убежден, что действует в полном согласии со своей совестью. Он даже не опасался осложнений, какие могут возникнуть в связи с похищением Зельца, если эта история каким-нибудь путем всплывет наружу и станет достоянием гласности. Короче говоря, Блажек исключал возможность нежелательных для него последствий. Для этого не было оснований. Кто знает о том, что Зельц попал к нему в руки? Кто видел его с ним? Ни один человек. Правда, полицейский и дежурный отделения железнодорожной стражи могут при случае засвидетельствовать, что Блажек у них был и кого-то допрашивал. Что же следует из этого? Кого допрашивал Блажек? Подозрительного человека. А допросив, убедился, что его подозрения не подтвердились, и задержанный был отпущен. Да и кому придет в голову интересоваться таким незначительным инцидентом?

Только три человека могут подробно рассказать о ночном приключении: он сам, Зельц и Лукаш. Говорят что когда три человека знают тайну, то она уже перестает быть тайной. Но тут, кажется, придется сделать исключение из правил. За себя Блажек ручался, за Ярослава тоже, и за Зельца тем более. Зельц если и получит возможность раскрыть рот, то лишь для того, чтобы проглотить кусок хлеба. Об этом Блажек позаботится. А впоследствии если Зельц и заговорит, то скажет лишь то, что нужно ему, Блажеку.

Поэтому нет никакого смысла мучиться над вопросом: как обернется дело и что за ним последует? Последует только то, что предусмотрел Ярослав и с чем согласился Блажек.

На службе Ян Блажек просмотрел утреннюю почту, принял несколько подчиненных ему работников, подготовил документы на подпись шефу.

В начале двенадцатого он взял было телефонную трубку, но так и не снял ее с рычажка.

Да, пользоваться служебным телефоном для предстоящего разговора рискованно. Не такое сейчас время. Нет ничего легче установить, кто звонит, куда и откуда.

Блажек предупредил секретаря шефа, что отлучится на полчаса, не больше, и вышел в город.

Городские телефонные аппараты он знал наперечет и выбрал тот, который казался ему более подходящим.

Набрал номер.

Произошел следующий разговор:

– Алло! – отозвались в трубке.

– Хайль Гитлер! – воскликнул Ян.

– Хайль! – ответил голос.

– Я хотел бы говорить лично с германским послом господином Эйзенлором.

– Кто же вы?

– Немец.

Небольшая пауза, и тот же голос в трубке:

– Господин Эйзенлор отсутствует. С вами сейчас будет говорить господин Грегори.

– Отлично.

– Я вас слушаю, – послышался уже другой голос.

– С вами говорит патриот, немец. Назвать себя и встретиться с вами не имею сейчас возможности, хоть и крайне желал бы этого. У меня чрезвычайно важное сообщение… Я должен предупредить вас и в вашем лице посольство Третьей империи, что сегодня, как только стрелка часов в вестибюле «Дейч-Хауса» достигнет цифры двадцать два, то есть ровно в десять вечера, «Дейч-Хаус» взлетит в воздух. Вы поняли меня?

Молчание.

– Вы слышите меня?

– Да, да, да… Вы говорите что-то невероятное.

– Но это невероятное произойдет, и его надо немедленно предотвратить. Все подвальное помещение «Дейч-Хауса» заминировано, взрывная схема подведена к стенным круглым часам в вестибюле. С этих часов и надо начинать.

– Ясно… Ясно… Вы все сказали?

– Да, все. Хайль Гитлер!

– Хайль!

«Добрая половина дела сделана», – с удовлетворением сказал себе Блажек и вернулся на службу.

Примерно через час полицейская машина пришла в движение.

Когда Блажек явился по вызову в кабинет Выслужила, там собрались почти все чины полиции. Шеф был бледен, пальцы его слегка дрожали. Отвлекаясь на телефонные звонки, он обрисовал создавшееся положение и не преминул подчеркнуть, что оно чревато самыми серьезными политическими последствиями.

Ссылаясь на распоряжение министра внутренних дел, Выслужил приказал немедленно оцепить здание «Дейч-Хауса» и произвести в нем тщательный обыск. Его цель? Извлечь взрывчатку, заложенную вражеской рукой в подвальном помещении.

– Действуйте, – сухо приказал шеф и встал. Вслед за ним поднялись подчиненные.

В комнату вошли три офицера в армейской форме, отрекомендовали себя специалистами-пиротехниками и доложили, что прибыли в распоряжение начальника полиции.

– Выезжайте на место, не теряя ни минуты! – с отчаянием крикнул Выслужил. – Все поголовно выезжайте!

Здание «Дейч-Хауса» было оцеплено. Полицейские в штатских костюмах заняли все входы и выходы. Из подвального помещения стали выносить ящики с толом.

Когда операция была закончена и в «Дейч-Хаусе» стихла суматоха, Ян Блажек опять отправился к телефону-автомату.

Убедившись, что его слушает господин Грегори, Блажек сказал:

– Вас снова беспокоит человек, сообщивший вам о «Дейч-Хаусе».

– Это вы?

– Да, я.

– Прекрасно! Германия высоко оценит ваш подвиг. Мы доложили обо всем в Берлин фюреру… Вас необходимо немедленно представить господину послу. Скажите, кто вы и где находитесь. Мы сейчас же пришлем за вами машину.

– Минуточку! – прервал его Блажек.

– Пожалуйста, пожалуйста!

– У меня к вам только два вопроса.

– Я слушаю.

– Вам известно, чьих преступных рук это дело?

– Конечно, конечно… Замешаны экстремистские элементы из чехов.

– Это точно установлено?

– Совершенно точно. Основные нити преступления уже в руках следствия.

– Отлично. В таком случае у меня есть еще одно небольшое сообщение, очень важное для успеха следствия. Я прошу вас записать мои слова.

– Сейчас… Одну минуточку…

Шум. Движение. Шелест бумаги.

– Я слушаю вас, говорите!

– Пишите! Заминирование «Дейч-Хауса» осуществлено гестаповцами. Приказание отдал находящийся в Дрездене штандартенфюрер фон Термиц. Закладку мин производил Артур Зельц, он же швейцарский подданный под фамилией Бонне. По национальности – судетский немец, по профессии – диверсант. Зельц находится сейчас в надежных руках и то, что он рассказал, может повторить всему свету, то есть выступить в печати и по радио. Поэтому предупреждаю вас: если будут сделаны попытки свалить всю эту грязную авантюру на чехов и обмануть мировое общественное мнение, получится большой скандал. Провокация будет немедленно разоблачена.

Блажек услышал в трубке какой-то неопределенный звук и затем короткие гудки: Грегори в бешенстве оборвал разговор. Посмеиваясь в усы, Блажек вышел из телефонной будки. «Теперь подождем и поглядим, как будут развиваться события», – сказал он себе.

Взяв в автомате несколько бутербродов, Блажек нанял такси и поехал на свою служебную квартиру. Надо было накормить Зельца и попытаться вызвать его на откровенный разговор.

На квартире Блажека ждала ошеломительная новость: мертвый Зельц полусидел, полувисел у батареи. Глаза его остекленели, изо рта вывалился синий язык.

Блажек сокрушенно покачал головой и присел на корточки перед трупом гестаповца.

– Эх ты, Зельц-Бонне! Предупреждал же я тебя как человека: не вертись, не вырывайся! Вот видишь, что получилось. А мне хотелось еще кое-что узнать у тебя… Жаль. Рановато ты перебрался на тот свет, поторопился.

Блажек отошел от трупа, сел на диван и закурил, пуская густые клубы дыма.

– Что же мне с тобой теперь делать?

2

Обермейер весь день провел дома, в Карловых Варах, а около девяти вечера поехал в Прагу. Он остановился в отеле «Империал», недалеко от «Дейч-Хауса».

Казалось, он потерял всю свою выдержку, ходил из угла в угол и нервно покусывал ногти. От времени до времени он поглядывал на часы.

Когда стрелка приблизилась к десяти, напряжение Обермейера возросло до крайнего предела. Он подошел к окну и застыл в неподвижной позе истукана.

До десяти осталось три минуты… две с половиной… две… полторы… одна… пятьдесят секунд… сорок… двадцать… пятнадцать… десять… пять…

Обермейер облизал пересохшие губы.

Уже две минуты одиннадцатого, а взрыва нет. Часы врут. Не может быть! Они работают с точностью хронометра. В течение четырех дней он специально заходил в «Дейч-Хаус» и сверял их со стенными часами в вестибюле. Ну хорошо, допустим разницу в одну-две минуты. Но прошло уже пять.

Около получаса стоял Обермейер у окна. Взрыва не последовало.

Обермейер закрыл глаза. Неужели Зельц не сумел добиться синхронизма в работе часов и схемы? Этого нельзя допустить! Тогда что же? Отказала взрывная схема? Тоже исключено. Если бы за это взялся кто-либо другой, не Зельц, то еще можно было бы сомневаться в успехе. Но Зельц! Зельц, прошедший специальную выучку, имеющий большие познания в пиротехнике, набивший себе руку на разных «сюрпризах». Зельц обучался там же, где и Обермейер, – у полковника Восса и инструктора Блау в Берлине…

Нет, нет, ошибка Зельца исключается.

Когда стрелка показала одиннадцать часов, Обермейер убедился, что взрыва не произойдет. Обессиленный напряжением пережитых минут, он опустился в кресло, стиснул виски кулаками, резкая головная боль сверлила мозг. Обермейер застонал и еще крепче стиснул голову.

– Ах, черт!

Он ощутил пустоту в груди, полный упадок сил. Внезапно страх закрался в его сердце. Страх усиливался с каждой минутой, он не мог справиться с ним. От страха у него свело руки, ноги, голова его дергалась.

Обермейер протянул дрожащую руку к телефону и с трудом набрал номер Зельца, но ему никто не ответил. Подождал минут пять, набрал еще раз – тот же результат.

«Конечно, он побежал в “Дейч-Хаус”, – попытался успокоить себя Обермейер. – Не пойти ли и мне туда?»

Он оделся, запер комнату и вышел. Но, сделав несколько шагов, остановился. Какое идиотство! Взрыв может произойти как раз в ту минуту, когда он приблизится к «Дейч-Хаусу»! Нет, нужно обдумывать каждый свой шаг. В «Дейч-Хаус» ему нельзя идти, пока он не увидится с Зельцем.

Обермейер вернулся в «Империал».

Ночь прошла в тревоге. Обермейер спал урывками: в течение ночи он несколько раз безуспешно пытался дозвониться до Зельца. Где мог пропадать Зельц всю ночь? Точно в воду канул. Ни взрыва, ни Зельца.

Утром, усталый и мертвецки бледный, с черными тенями под глазами, Обермейер появился на улицах Праги. И первый, кого он увидел, был Милаш Нерич.

Поздоровались.

– Не приехал еще твой шеф? – спросил Нерич.

Он не мог не заметить состояния Обермейера. Произошло что-то исключительное.

– Жду его сегодня или завтра, – ответил Обермейер. – А ты куда?

– На почтамт.

– Ну, как себя чувствует твоя невеста? – спросил Обермейер.

– Благодарю. Ты ничего не слышал о «Дейч-Хаусе»?

Вопрос заставил Обермейера вздрогнуть.

– Почему ты спрашиваешь?

– Вчера в «Дейч-Хаусе» обнаружили взрывчатку.

– Не может быть, – произнес Обермейер побелевшими губами. – Кто же обнаружил?

– Полиция, конечно. Говорят, полиция мастерски провела эту операцию…

– Подготовка взрыва – дело рук чехов. Здесь не может быть двух мнений, – сдерживая волнение, сказал Обермейер.

– Очень сомнительно, – неопределенно заметил Нерич. – Не вижу в этом логики: чехи заминировали, чехи обнаружили, чехи разминировали. Чепуха какая-то.

– Есть чехи, а есть коммунисты. Ты забываешь о них.

– Быть может, ты прав. Но есть одна маленькая деталь. Мне сказали, что об этом инциденте в печати не появится ни строчки. Виновники не обнаружены. Трудно разобраться в этом деле.

Почва заколебалась под ногами Обермейера.

– Очевидно, это предпринято в интересах следствия.

Нерич пожал плечами.

– Поживем – увидим. Ну, я должен идти.

Полчаса спустя Обермейер мчался на своем «Аэро» в Карловы Вары. Нужно было немедленно отослать депешу Термицу, известить обо всем, что произошло.

Но посылать депешу уже не было смысла: его самого ожидала шифрованная депеша от штандартенфюрера фон Термина. Текст ее гласил:

«Вы проявили тупоумие и сорвали одну из крупнейших акций фюрера. Зельц, видимо, попал в руки чешских коммунистов. Сестру немедленно отправляйте в Варшаву. Ведите себя осторожно, ваше положение опасно».

Обермейер схватился рукой за сердце. Впервые за свою жизнь он почувствовал дурноту.

1

Предложение Лукаша Антонин встретил со всей горячностью юности. Не скрывая своей бурной радости, он стиснул руку Ярослава.

– Наконец-то пришел мой день! Вот теперь мы поборемся. Я много думал все это время и кое-что придумал. – И Антонин, торопясь, начал излагать свои планы: провести налет на первый же немецкий отряд, какой только появится в деревне, заминировать дорогу из Праги, по которой будут двигаться войска… Все это было очень отважно и романтично.

– Погоди, погоди, – оборвал поток его речи Лукаш. – Ты не понял. Я говорю тебе о серьезных вещах.

– И я предлагаю серьезные вещи! У меня все взвешено и рассчитано…

Усы у Лукаша зашевелились – он улыбался. Взяв Антонина под руку, он повел его вдоль сквера, у решетки которого они встретились.

– Ты молод. Тебе дорога жизнь. Да и кому она не дорога? Вот посмотри на меня, на старого. Седой! Совсем почти седой. А жизнь люблю, как юноша…

Антонин внимательно слушал, стараясь догадаться, к чему клонит Ярослав. Возбуждение не утихало в нем.

– И так просто, за здорово живешь, не отдам своей жизни, – продолжал Лукаш. – Буду бороться до последней возможности, пока есть силы. А дело, на которое я зову тебя, прежде всего требует сильной, яркой жизни. Конечно, может случиться и так, что придется умереть.

Они шли медленно, шаг в шаг, слушая, как хрустит под их ногами снег, как сдержанно шумит в ветвях ветер. Уже совсем смерклось, и на сквере зажглись фонари, но светили они тускло, будто в тумане. Чем-то унылым, грустным веяло от этого вечера.

– Ты понимаешь меня? – спросил Лукаш после долгого молчания.

– Я готов на все, – ответил Антонин тихо.

И снова шли молча. Хрустел снег под ногами, шумел ветер. Антонин уже не сомневался, что Ярослав даст ему самое важное, самое ответственное задание и завтра, а может быть, и сейчас он начнет действовать. Его возбуждение достигло предела. Радость, которую он сдерживал, готова была прорваться при первом же слове приказа. Но Ярослав молчал. Неторопливо он достал из кармана сигарету и закурил. Но его слова, когда он наконец заговорил, поразили Антонина.

– Тебе надо прежде всего возмужать, дорогой мой сынок, – мягко сказал Ярослав. – Научись хорошо взвешивать и обдумывать каждый свой поступок. Очертя голову бросаться вперед нельзя, так можно и голову потерять и дело провалить. Не самим погибнуть, а уничтожить врага, победить – вот что требуется от нас. Ты вот строишь самые фантастические планы, а это нам не пристало. Повадки, хитрость врага нужно так изучить, чтобы уже бить его наверняка, без промаха. У нас с тобой пока нет ни оружия, ни подготовленных людей. Бросишься с голыми руками на немцев, ну, убьешь одного – и сам поплатишься головой. Скажем, и я то же самое сделаю. А дальше? Вот все наше дело и провалилось, а враг остался. Снова угнетает нашу родину, мучит наш народ. Нет, Антонин, так нельзя начинать. Первое тебе задание: наблюдай за Мрачеком, исподволь готовь его к важному шагу, ищи оружие, присматривайся да прислушивайся, примечай предателей и изменников. Будь осторожен.

Антонин ответил погрустневшим голосом:

– Хорошо.

Настроение юноши не понравилось Ярославу.

– Впрочем, я передумал, – неожиданно резко сказал он. – Никакого задания тебе дать не могу. И вообще подумаю.

Антонин спросил растерянно:

– Почему, дядя Ярослав?

– Ты еще слишком молод. Ты ищешь приключений, забавы, а серьезное дело тебе не по плечу. Ну, прощай… Тебе пора в деревню. Автобусы скоро в парк пойдут, – Лукаш протянул Антонину руку.

Юноша растерянно и испуганно смотрел на Ярослава, губы его покривились.

– Нет, нет, дядя Ярослав! Я буду точно выполнять все, что вы скажете… Все! Только говорите!

Нет, Лукаш больше не хотел говорить. С таким своенравным и взбалмошным мальчишкой, как Антонин, надо обращаться построже. Пусть почувствует дисциплину подполья, осознает всю ответственность своего первого шага.

– Уезжай в деревню, – сухо повторил он.

Антонин не двигался. Значит, это очень серьезно. Дядя Ярослав считает его мальчишкой. Но ведь это не так!

– Дядя Ярослав!.. – больше он ничего не мог вымолвить, да и не знал, что ему говорить.

И Лукаш понял все: преданную сыновнюю любовь Антонина, раскаяние и готовность повиноваться каждому его слову.

В темноте Ярослав не видел лица юноши, но угадывал лихорадочный блеск его глаз.

– Отправляйся в деревню, – повторил Лукаш.

Антонин почувствовал теплоту в его голосе.

– И больше ничего? – с надеждой спросил Антонин.

– И делай то, что тебе приказано.

Пожав Ярославу руку, Антонин бегом кинулся по аллее сквера к остановке автобуса.

Всю дорогу домой его обуревали самые противоречивые чувства и мысли. Прежде всего он был счастлив. Предложение Лукаша ему льстило, он испытывал понятную гордость: как-никак Ярослав предложил ему участвовать в боевой группе. Дело чешских патриотов зажигало его, воображение рисовало перед ним увлекательные картины борьбы, острых столкновений, подвигов. А это заветный мир Антонина. Он докажет дяде Ярославу свою способность на серьезные дела. И в самом скором времени докажет. Завтра же он… Но тут Антонин вспомнил наставления Ярослава – надо быть осторожным. Пыл Антонина улегся. Ничего не поделаешь. Надо ждать. Присматриваться к Мрачеку, добывать оружие… О! Вот и дело. У Мрачека есть пистолет. Не отдаст ли ему Мрачек свой пистолет?

Обыкновенно, возвращаясь из города, Антонин пробирался к себе наверх, в мансарду и, стараясь не шуметь, заваливался спать. Но сегодня он решил зайти к подполковнику и, не откладывая дела в долгий ящик, заговорить с ним о пистолете.

В окнах был виден свет. Антонин осторожно открыл дверь и вошел в переднюю, потом постучал в дверь комнаты. Откликнулась жена Мрачека:

– Кто там?

Антонин вошел.

– Добрый вечер! А где пан подполковник?

– Он еще не вернулся. Поехал в Прагу и до сих пор не вернулся, – с тревогой проговорила жена Мрачека. – Садись, Антонин, будем ужинать.

Антонин снял шляпу, плащ, сел к столу. Отсутствие Мрачека его озадачило. За все время, как он живет у подполковника, тот ни разу не выезжал из деревни и, насколько помнит Антонин, не выказывал такого желания. Что произошло? Почему такой неожиданный отъезд? И – самое непонятное – не сказал ни слова ему, Антонину. Ведь Мрачек знал, что Антонин сегодня едет в Прагу… С беспокойным сердцем Антонин принялся вместе с хозяйкой за ужин.

2

Перебираясь в деревню, Иржи Мрачек искал тишины и одиночества. Ему казалось, что грозные события пройдут стороной, не коснувшись его, решат судьбы партий и правительств; потом, быть может, он снова найдет свое место в рядах защитников родины. Живой, решительный, но нетерпеливый, Мрачек рассчитывал дождаться перемен к лучшему в течение каких-нибудь двух недель или месяца. Поэтому первые десять дней напряженного ожидания показались ему неимоверно тягостными. Он тосковал, хандрил, брался то за одно дело, то за другое, отправлялся в поля, помогал убирать урожай, занимался благоустройством дома. Но все эти хозяйственные заботы мало увлекали Иржи, не приносили ему радости. Острая неудовлетворенность все время мучила его, он сознавал всю нелепость своего бегства в деревню, пустоту своего уединения.

Мрачек старался не читать газет и не слушать радио; ему нет никакого дела до политики, рассуждал он, пусть там кричат, доказывают, убеждают друг друга. Он – в стороне. Начальники изгнали его из рядов армии – значит им не нужен преданный родине офицер. Пусть они сами отстаивают ее честь, как умеют.

Однако эта попытка отгородить себя глухой стеной от внешнего мира не удалась, ибо в основе его уединения лежала только обида на новое правительство. Мрачек вскоре понял, что быть отшельником ему не под силу; жить вблизи Праги и закрывать глаза на все, что там происходит, невозможно. Если бы в нем говорило только любопытство, он легко подавил бы его. Но тут говорило не любопытство, а сердце Иржи. И как властно говорило! Только теперь, в эти мрачные, полные тоскливых предчувствий дни, он понял, как дорого ему все, что связано с родным краем. Если раньше он почти не вникал в глубокий смысл слова «родина», то теперь, оставаясь наедине с собою, он со слезами на глазах произносил его.

Мрачек бродил по осенним полям, уже скошенным и опустелым, по оголенным рощам и, сделав привал где-нибудь у старого пня, примостившись на нем, долго смотрел в знакомую даль. Ему почему-то казалось, что он видит эти места в последний раз, что близка разлука, и, может быть, вечная.

С наступлением зимы Иржи Мрачек совсем потерял покой; вначале он хоть в какой-то мере управлял собою. Теперь он решительно отбросил мысль о деревенском затворничестве, роль отшельника ему явно не удалась. Мрачек изнывал в деревне. Он стал раздражительным и вспыльчивым. Большого труда стоило ему сдерживать себя в разговоре с женой. Боясь наговорить ей незаслуженных грубостей, он часто уходил из дому. Он забросил книги и, как это ни странно, теперь запоем читал газеты, резко комментировал их сообщения и статьи. Ненадежное затишье в политике его насторожило. Иржи, читая газеты, испытывал страх за судьбу Чехословакии.

Каждый вечер он стал завязывать долгие беседы с Антониной Сливой, который жил у него. С ним он делился всеми своими опасениями относительно будущего республики. Антонин, часто отлучавшийся в город, рассказывал подполковнику много новостей, о которых не говорили газеты.

Антонин сообщил о повальных обысках в Праге тринадцатого и четырнадцатого февраля. От него же Мрачек узнал, что министерство внутренних дел закрыло демократические газеты.

Новостей было много, и они заставляли призадуматься. Восемнадцатого февраля французский посол в Праге сообщил печати, что Германия по сути дела отказывается гарантировать новые границы Чехословакии, оговоренные мюнхенским соглашением. Она возьмет на себя эту гарантию лишь в том случае, если Чехословакия выйдет из Лиги Наций, присоединится к антикоминтерновскому пакту, введет антисемитские законы, сократит армию и передаст часть своего золотого запаса Германии.

Десять дней спустя Германия дала уже прямой ответ Англии и Франции. В нем говорилось, что из-за неустойчивого положения в Чехословакии, Германия ее границ гарантировать не может.

Недавно Антонин, вернувшись вечером из города, сообщил Иржи, что Гитлер сосредоточил у границ Чехословакии четырнадцать дивизий. Германские войска находятся в тридцати пяти километрах от Праги, пятнадцати километрах от Брно, в десяти километрах от Оломоуца, в трех километрах от города Пльзень и в одном километре от Моравской Остравы.

Катастрофа приближалась с молниеносной быстротой. Вернее сказать, считали, что она уже произошла, ибо правительство неспособно организовать защиту республики, да и не хочет этого. Чехословакия продана. И, может быть, сегодня или завтра коричневый поток зальет священную чешскую землю.

Мрачек думал об этом завтрашнем дне родины. И он вставал перед ним во всем своем мраке и безысходности. Иржи хорошо понимал, что его протест, не встретивший одобрения со стороны командования, не забудется и бесследно для него не пройдет. О нем вспомнят и в свете происходящих событий расценят как измену правительству. В худшем же случае, если Гитлер и на самом деле захватит Чехословакию, то ему, Мрачеку, не миновать лагерей. А он хотел остаться среди тех, кто не склонит головы перед Гитлером и вступит с ним в неравный бой.

«Что же предпринять?» – раздумывал Мрачек. В конце концов он решил посоветоваться со своими друзьями офицерами и поехал в Прагу.

Но ему не повезло. Тех, на кого он рассчитывал, не было в городе. Двое уехали в Англию, третий – в Польшу.

Расстроенный этой неудачей, Мрачек обрадовался, встретив старого однополчанина, с которым недавно говорил у подъезда штаба.

После неизбежных взаимных расспросов старые знакомцы пошли вместе. Мрачек рассказал однополчанину о своих настроениях.

– Я бы на твоем месте немедленно выехал в Польшу, – сказал однополчанин.

– Почему именно в Польшу?

– Насколько я знаю, генерал Прхала уже находится в Варшаве.

При имени Прхала Мрачек насторожился. Об этом генерале ходила нелестная слава. Но, не прерывая товарища, он стал слушать дальше.

Генерал Прхала и посол Славик, кажется, уже получили согласие полковника Бека на формирование в Польше чешских легионов. Туда к ним двинулось много офицеров-патриотов.

Мрачек усмехнулся. Странно. Господин Бек помогал Гитлеру рвать на куски Чехословакию, а теперь делает в ее сторону столь дружеский жест? Нет, Беку верить трудно. Ему, очевидно, понадобилось пушечное мясо, а он прекрасно знает, что чешский солдат умеет драться.

– Что касается генерала Прхалы, – проговорил Мрачек, – то я скажу вам прямо: это авантюрист. В его затею я не верю. Он, по слухам, давно живет на подачках полковника Бека. А Славик… Что можно о нем сказать? Видимо, он стремится реализовать планы Бенеша, с которыми тот носится в Лондоне. Нет, в Польшу я не поеду. Там мне делать нечего.

Аттестация, данная Прхале и Славику Мрачеком, несколько удивила его друга. Правда, он и сам достаточно был наслышан как о генерале, так и о после, но не ждал такой прямоты и откровенности от Иржи Мрачека.

– Видите, Иржи, – заговорил он, – я бы мог составить вам протекцию в Америку, но скажу откровенно, что США отмахиваются под разными предлогами от гостей такого рода. Очевидно, они не хотят раздражать Берлин. Принимая все это во внимание, я советую вам связаться с Французским военным атташе генералом Фоше и попытаться использовать его связи. Вы подумайте.

– Хорошо, – ответил Мрачек. Но про себя подумал: «Единственно, чему Фоше может посодействовать, так это скорейшей отправке меня в иностранный легион, во Французское Марокко».

В свою очередь Мрачек спросил, намерен ли его друг остаться в Чехословакии.

– Что я, сумасшедший? – ответил однополчанин. – Обязательно уеду. Не смогу вам назвать точную дату, но скажу со всей уверенностью, что самое большее через неделю немецкие танки генерала Бласковица или Листа промчатся по улицам Праги.

Мрачеку стало не по себе. Он хотел спросить, откуда у однополчанина такие сведения, но постеснялся. Разговор оборвался сам собою.

Пожимая руку Иржи, его друг повторил:

– Остается Франция. Не теряйте времени… – и ушел.

«Нет, это не для меня. Пусть другие бегут за границу, а я останусь здесь. Посмотрю. Что-то не верится мне, что немцы войдут в Прагу. Может ли это случиться?»

На автобусе Мрачек вернулся в деревню.

3

Иржи Мрачек вернулся поздно. Антонин давно поужинал и, сидя в гостиной, читал газеты. Жена Мрачека вязала сыну свитер. По лицу подполковника нетрудно было понять, что он не в духе.

Мрачек отказался от ужина и прошел к себе в кабинет. Антонин последовал за ним.

– В Праге были? – спросил он осторожно.

– Да, в Праге, – как-то нехотя ответил Мрачек, закурил сигарету и опустился в кресло.

– Что новенького? – стремясь завязать разговор, осведомился Антонин.

– Ты лучше меня знаешь, что там новенького.

– Да, дела не веселят, – проговорил Антонин и, наклонившись к подполковнику, закурил от его сигареты, хотя на столе лежали спички.

– Хуже не придумаешь, – отозвался Мрачек, – осталось только петлю на шею – и всему конец. Как нелепо все получается! Большой народ, здоровый, жизнеспособный, честный, любящий труд и свободу, продается в рабство. Только подумать, целый народ!.. В век цивилизации, демократии. Что-то дикое, непонятное, необъяснимое. Где же правда, я спрашиваю? Что надо делать тому, кто не может мириться с этим?

Антонин, уловив настроение Мрачека, сейчас же отозвался:

– Надо бороться. Надо самим организовать сопротивление.

Подполковник горько усмехнулся.

– Борьба, сопротивление… Как все это наивно, друг мой! – Антонин знал: Мрачек не раз при нем высмеивал идею сопротивления. – Ну, и чего вы добьетесь сопротивлением? У вас нет оружия, вы даже не знаете, как им пользоваться! К чему это приведет? К тому, что вас всех выловят поодиночке и передушат. Времена Гуса и Жижки миновали. Оглоблями и вилами гитлеровцев не испугаете. У них чудовищная техника, а у вас – только ненависть к ним. Вы погубите себя и тех, кого за собой поведете.

– И все-таки мы будем бороться, – упрямо, со страстью повторил Антонин.

Мрачек скептически посмотрел на него.

– Голыми руками против автоматов и танков?

– Мы и оружие достанем.

– Интересно, где? Может быть, у президента или у военного министра?

Антонин не отвел своего горящего взгляда.

– Народ даст нам оружие… Вы, например.

Подполковник широко открыл глаза. Он не сразу понял, что хочет сказать Антонин.

– Да, да, вы. Вы отдадите нам ваш пистолет.

Наконец-то Мрачек понял.

– Один пистолет на тысячи невооруженных патриотов? – иронически спросил он.

– Не думайте об этом! – горячо заговорил Антонин. – Дайте мне пистолет. Он будет первым оружием против врага, первым, какое мы получим. А за ним появится много оружия, поверьте мне!

Что ответит подполковник? Антонин ждал. Он угадывал, что происходит в душе Мрачека: все его тайные надежды ожили, в тусклых глазах проснулась жизнь. Сейчас он протянет руки Антонину и скажет: «Друг мой, я готов идти с вами».

Мрачек на секунду прикрыл глаза; вероятно, он хотел сосредоточиться. Помолчав минут пять, он подобрался весь, решительно встал и произнес с расстановкой:

– Видишь ли, Антонин, я должен подумать. Мне нужно подумать. Поговорим позже… Завтра…

1

Погода стояла прескверная: ветер, сбивая мутные, свинцовые облака, остервенело мотал их по небу. Дуло в каждую щель машины. Хлопья мокрого снега залепили лобовое стекло. Но приподнятое настроение Нерича не падало. Он мчался из Праги в Карловы Вары. Видимо, нервное напряжение последних дней разрядилось. В кармане у него лежала депеша из Белграда. В ней ему предлагалось немедленно покинуть Прагу, перебраться в Будапешт и там ждать дальнейших указаний. Нерич ликовал: к черту неприятности Праги! Наконец-то он развяжется с Обермейером и станет тем, кем был до осени прошлого года.

Загнав машину в гараж, он даже не зашел домой и прямиком направился к Обермейеру. Никогда он так не стремился показать гестаповцу очередную депешу из Белграда.

«Затея с моей женитьбой сорвалась, – рассуждал Нерич. – Отношения наши не очень-то ладились, а теперь мы и вовсе расстанемся. Интересно посмотреть на выражение твоего лица, долговязый альбинос, когда ты прочтешь депешу».

Обермейер сидел, навалившись грудью на круглый стол, на котором была разостлана топографическая карта Европы. Он исследовал через лупу западную часть Чехословакии. Появление старого друга не вызвало в нем и тени радости. Отложив в сторону лупу и упершись острыми локтями в стол, он отсутствующим взглядом посмотрел на Нерича и коротко буркнул:

– Это ты?

«А кто же еще, свинья паршивая», – едва не вырвалось у Нерича. Но он сказал непроницаемо:

– Если не ошибаюсь, то это действительно я.

– Ну? – Эта короткая реплика обозначала: «Принесло же тебя не вовремя!»

– Депеша из Белграда.

Мориц всегда с нервным нетерпением ждал писем из Югославии. Но сегодня он казался рассеянным и даже не произнес своего обычного: «Давай, давай!»

Нехотя оторвавшись от карты, он разогнул спину и протянул руку к коробке с сигарами. Взяв одну из них, он неторопливо откусил кончик, смочил его слюной и зажег спичку.

«Интересно, – подумал Нерич. – Такого с ним еще не бывало».

– И что же твой Белград там надумал? – спросил гестаповец, выпуская кольца благовонного дыма.

– Прочти сам, – Нерич протянул ему бумагу, испытывая чувство разочарования.

Обермейер небрежно кончиками среднего и указательного пальцев взял бумагу, встряхнул ее, чтобы она развернулась, и, еще не читая, спросил:

– Что же нового может сообщить Белград?

Нерич не спускал глаз с гестаповца. Кривя в улыбке свой крупнозубый рот, Обермейер с брезгливой миной на лице читал депешу.

– Ага, вот оно что… изволят тревожиться, – сказал он и с той же небрежностью бросил бумагу на стол. – Конечно, вовремя исчезнуть – дело большое. Но мне сдается, что ты не слишком рад этому случаю, – сказал он с откровенной иронией.

Нерич чувствовал, как в нем закипает бешенство. В глазах у него потемнело, он схватился за спинку кресла и отчаянным усилием воли заставил себя пожать плечами.

– Я так и думал, – продолжал Обермейер. – Радоваться тут решительно нечему. Вот что я тебе советую: немедленно напиши им ответ. Напиши, что считаешь нецелесообразным покинуть Прагу. Еще рано. Обстановка усложнилась, и ты можешь доставлять самую ценную информацию.

Обермейер снова налег грудью на стол.

– Едва ли они согласятся с этой аргументацией, – хрипло проговорил Нерич.

– А ты попытайся, – посоветовал Обермейер. – Зачем нам гадать на кофейной гуще?

Мориц вооружился лупой и стал внимательно изучать карту.

2

Белград подтвердил свое распоряжение. Нерич стал готовиться к отъезду. Прежде всего он поехал в Прагу проститься с Боженой. Конечно, она не должна догадываться об истинных причинах его отъезда. Он ни словом не обмолвится о Будапеште. Он покидает Чехословакию потому, что он серб, славянин, и не может встречаться с гитлеровцами. И возвращается на родину, в Белград. Что может быть логичней и ясней?

Подходя к дому Божены, Нерич чувствовал себя во власти самых добрых и хороших чувств. Он давно знал – Божена любит его, а признание в ресторане подтвердило это. Он почти искренне жалел Божену, жалел ее первую девичью влюбленность, которая обещала перерасти в глубокую, самозабвенную любовь. Судьба Божены тревожила его: грозные события надвигались на Прагу. Но чем он мог помочь ей? Он был бессилен. Какую цену имели его сожаления и сочувствия?

Нерич сказал, переступив порог квартиры:

– Родная моя! Завтра утром я уезжаю.

– Уезжаете? – вскрикнула Божена.

С острой жалостью в сердце он видел, как переменилась в лице Божена. Она искала слов и не находила их.

– Я пришел проститься с тобой. – Он обнял ее за плечи и усадил на диван рядом с собою. После объяснения в «Амбаси» он стал говорить Божене «ты». – Я сумел понять тебя, пойми меня и ты. Мне тоже, как и тебе, дорога моя родина, и она меня зовет. Я буду откровенен с тобой до конца. Я считал бы безмерным счастьем, если бы уехал не один.

Божена подняла руку, пытаясь остановить его, но Нерич продолжал:

– Выслушай меня. Я только добра, только счастья желаю тебе. Я ночи не сплю, мучительно думая о тебе. В Праге через несколько дней будут немцы. Легко можно вообразить, что станет с Прагой, в какой застенок превратят ее эти сверхчеловеки. На ее улицах рекой польется славянская кровь. Позор и смерть ожидают честных людей. Ты любишь Прагу. Это делает тебе честь, Божена. Но что сможешь сделать ты, слабая девушка? Только умереть или, в лучшем случае, пройти через все испытания – голод, унижение, преследования. Не забывай, что отец у тебя коммунист. Подумай, на что ты обречена.

Нерич говорил долго, прикрывая пылкими словами свой холодный расчет. Он хорошо знал, что Божена никогда не изменит своего решения, и прибегнул к своему безопасному красноречию для того, чтобы до конца разыграть роль благородного человека. С большим мастерством он рисовал перед нею картины фашистского рабства, взывал к ее разуму, доказывая бессмысленность жертвы, которую она решила принести во имя любви к отцу. Он говорил о деятельной, яркой жизни, которая ждет их, если они вместе уедут в Югославию. Как и все краснобаи, Нерич воодушевлялся, когда знал, что его слушают и восхищаются его умом и жизненным опытом.

Поверхностное красноречие его всегда действовало на людей малосведущих, неуверенных в своих силах и готовых принять на веру все, что они от него слышат. Но стоило Неричу подметить в собеседнике хоть искорку недоверия, стоило ему уловить хоть тень иронической улыбки, как ораторский пыл его мгновенно остывал, мысли его начинали путаться, речь становилась вялой.

Божена внимательно слушала Милаша, и это подстегивало его. Он чувствовал, что его доводы неотразимы, что девушка невольно подчиняется их логике. Разумно ли она любит отца, верно ли понимает свой долг перед ним? Ведь она будет только помехой ему в его политической борьбе, несчастья, которые неизбежно обрушатся на нее, обессилят Ярослава Лукаша и в конечном счете явятся причиной его собственной гибели.

Слушая Нерича, Божена закрыла лицо руками. Противоречивые чувства терзали ее сердце. Она испытывала в эти минуты и боль и отчаяние. Что делать? Что же ей делать? Божена заплакала.

Нерич наклонился над ней. Касаясь губами ее волос, он привлек ее к себе.

– Божена, я не могу оставить тебя здесь… Не могу…

– Не мучьте меня, Милаш. Вы видите, как мне тяжело. Я не могу пойти против себя самой… Так надо… Так хочет отец.

– А где он теперь? – поспешно спросил Нерич.

– Отец? – Божена внутренне насторожилась.

– Я бы очень хотел его увидеть и проститься с ним. Я повторил бы ему все, что сказал тебе сейчас. Он должен меня понять.

Божена отрицательно покачала головой.

– Ты боишься сказать мне, где твой отец?

В ней шла внутренняя борьба. На что решиться? Она верит Милашу. Верит каждому его слову. Сказать, где скрывается отец? А если Милаш и в самом деле захочет повидаться с ним? Нет, нет! Отец никогда не простит ей этого.

– Я не знаю, Милаш. Он уехал из Праги и обещал мне написать.

Впервые Божена сказала Неричу неправду. Ей стало не по себе.

Чтобы отвлечь Милаша, она проговорила почти с отчаянием:

– Я буду вас ждать, Милаш! Буду терпеливо ждать. Долго. Год… два… три. Все время буду ждать и думать о вас… Вы верите мне? – рыдание перехватило ей горло. – Я знаю, что мне будет тяжело, очень тяжело, но я перенесу все… ради вас, Милаш.

3

На вокзале в Будапеште Нерича встретил капитан разведывательного отдела югославского генерального штаба Любич; с ним Нерич познакомился давно, еще в бытность свою на родине. Любич уже несколько лет жил в Будапеште на нелегальном положении и вел разведывательную работу.

С вокзала они отправились на автобусе в предместье Будапешта Зуглигет и там, возле булочной Вороша, пересели в ожидавшую их легковую машину. За рулем сидела молодая женщина.

– Ко мне? – спросила она, трогая машину.

– Да, – коротко ответил Любич.

Машина остановилась на узкой улице, у большого дома. Все трое поднялись на третий этаж. Молодая женщина ввела Любича и Нерича в квартиру. Она сказала, что у нее есть дела в городе, и ушла.

– Кто это? – проводив ее взглядом, спросил Нерич.

– Ваша теперешняя хозяйка, мадемуазель Лоретта.

Нерич улыбнулся, но ничего не сказал. Хозяйка квартиры чем-то очень живо напоминала ему сестру Обермейера Эльвиру. Несмотря на то что Эльвира была блондинкой, а эта темной шатенкой, в их фигурах, походке, манерах чувствовалось что-то общее. И Эльвира, и Лоретта обе были высокого роста, женственны и подвижны.

– Не думаю, что вы здесь долго задержитесь, – сказал Любич. – Я не вижу возможности к тому, чтобы устроить вас в Будапеште. Дела обстоят хуже, чем можно предположить. Не так давно от подполковника главного управления венгерской государственной обороны Андриаса Ференци я узнал, что венгры получили сведения о югославской агентуре, и это подтверждается фактами. На заводе Вейс-Манфреда арестованы наши люди. Я опасаюсь за летнюю резиденцию регента в Гедоли. Наш человек проник туда с большими трудностями, и если он провалится, то я уже не буду получать такой ценной информации о Хорти и его окружении, какую получаю сейчас. Когда Белград известил меня о вашем приезде, я высказал свою точку зрения: на мой взгляд, оставаться вам здесь рискованно.

– Что ответил Белград? – спросил Нерич, которому Будапешт сразу перестал нравиться.

– С часу на час жду ответа.

– Что за человек Лоретта?

Хозяйка квартиры явно заинтересовала Нерича.

– Очень умная женщина, – сказал Любич. – Во всех обстоятельствах владеет собой, находчива и умеет вызывать к себе симпатию как мужчин, так и женщин. Она черногорка. Я приобрел ее в Брюсселе, когда там была международная выставка. Она прекрасная танцовщица в испанском жанре.

– Сколько же ей лет?

Ничего не было удивительного в том, что Лоретта напомнила ему Эльвиру Эрман: у них общая профессия.

– Немного больше двадцати, – ответил Любич. – У меня с Лореттой сорвалась интересная комбинация.

– Каким образом? – полюбопытствовал Нерич.

Любич охотно рассказал. Германским посланником в Будапеште – Эрмансдорф, дипломат старой кайзеровской школы, аристократ до мозга костей. Он с иронией относится к Гитлеру и его клике и только ради карьеры скрывает свое презрение к ним и выдает себя за приверженца нацистов. Риббентроп не благоволит к Эрмансдорфу, следит за каждым его шагом и подсылает к нему своих соглядатаев. У Эрмансдорфа была молоденькая и довольно эффектная жена, всегда окруженная поклонниками; с ними она ездила в «Мулен Руж» транжирить деньги мужа. Любич строил свои планы на том, чтобы скомпрометировать жену Эрмансдорфа, войти в доверие к нему самому и крепко прибрать его к своим рукам. По поручению Любича Лоретта без особых усилий сблизилась с женой посланника, вошла к ней в дом, завоевала ее расположение и стала сопутствовать ей во всех ее развлечениях. Она свела жену посланника со вторым секретарем японской миссии в Будапеште. Но этот рыцарь из Страны восходящего солнца испортил все дело: он влюбил в себя жену Эрмансдорфа! Она бросила мужа и перебралась в дом к японцу. Скандал получил широкую огласку. Теперь германский посланник скомпрометирован окончательно и, конечно, потерял всю свою дипломатическую ценность. Риббентроп, безусловно, отделается от него.

Нерич рассмеялся. Презабавная история.

– А не перехитрили ли нас в этой авантюре немцы? – внезапно спросил он. – Может быть, они ставили задачей подсунуть своего человека к японцам?

Любич неопределенно пожал плечами: нет, он этого не думает. Впрочем, Лоретта высказывала подобную мысль.

– Белград знает об этом скандале?

– Да, я сообщил в Белград. Там опасаются за Лоретту и предложили мне отправить ее на родину.

– За чем же остановка?

– На днях выедет, хотя я не вижу в этом никакой необходимости. Вы слышали об этом шалопае, сыне Хорти? Говорят, регент частенько бьет его плеткой, но, видимо, крутые меры мало помогают. Наследник претендует на корону святого Стефана, а пока портит кровь отцу и устраивает ужасные оргии по ночам в городе. К Лоретте он благосклонен. Она бессменная участница всех его кутежей и дебошей. Если ей будет угрожать серьезная опасность, то, я уверен, сыночек Хорти ее выручит. Но я не протестую, пусть едет домой. Она нигде не пропадет.

Их разговор прервала вернувшаяся Лоретта.

Гибкая, подвижная, с живыми чертами лица, она показалась Неричу еще более красивой. Пока Лоретта готовила завтрак, Нерич не сводил с нее глаз. Как не быть благодарным Любичу за то, что он привез Нерича не в отель, а сюда, в эту уютную квартирку из трех комнат, к прелестной Лоретте!

1

В этот вечер Ярослав Лукаш представил Марию Дружек Червеню.

Погода стояла ненастная, мокрый снег сменился дождем. В районе, где проживал Червень, можно было встретить только одиноких прохожих.

Тщательно спрятав под лифом пачку листовок – обращение к народу Центрального комитета коммунистической партии, – Мария вышла от Червеня.

Еще сидя у него и внимательно выслушивая его указания, она решила не показываться дома, а с утра прямо идти на радиовещательную станцию, где она работала диктором. Там она надеялась найти безопасный уголок и спрятать листовки до времени, когда найдется возможность их распространить.

«Пойду к Божене и переночую у нее», – решила Мария, приближаясь к трамвайной остановке. Она накинула капюшон плаща на голову, пощупала рукой, на месте ли листовки, и стала ждать трамвая.

Как будто не было оснований бояться слежки. Но, помня наставления Червеня и Лукаша, Мария решила проехать в противоположную часть города, пересесть там на встречный трамвай, сойти с него на полпути и пешком дойти до дома на Виноградах, где жила Божена.

«Странно устроен человек, – рассуждала она, приглядываясь к людям, наполнявшим трамвай, – все как будто идет обычно, но… Что бы там ни говорили о мужестве и героизме, а если при тебе есть что-то такое, за что полиция по головке не погладит, то становится невесело». Мария благополучно проехала по намеченному маршруту и минут сорок спустя уже стояла у дверей квартиры Божены.

Только сейчас ее обожгла мысль: а не попадется ли она в ловушку, явившись на квартиру Лукаша? Ведь Ярослав скрывается, может быть его разыскивают. Не надежнее ли переночевать у себя дома?

Но она быстро отбросила эту мысль. Если бы Лукаша искали, то Божену уж давно потревожили бы. Она постучала. Тревожный голос спросил:

– Кто там?

– Я, Мария.

Дружек встряхнула и повесила на вешалку свой мокрый дождевик. Подруга обвила ее шею руками и расплакалась.

– Боже мой, сколько слез! Кто посмел тебя обидеть? – шутливо спросила Мария, но сердце ее сжалось.

– Я так рада, что ты пришла… Ты останешься ночевать? – спросила Божена, вытирая глаза.

– От радости и плачешь?

Не зная, как ей сказать о своем горе, Божена растерянно смотрела на подругу.

– Не криви душой. Я-то знаю тебя насквозь. Что случилось?

Божена тихо вымолвила:

– Милаш уехал.

– А, вот оно что, – протянула Мария, сидя на диване, и стала разглядывать подошву туфли. – Течет, негодная. Видишь, какая дырка? Надо чулки просушить. Уехал Милаш? По-моему, он правильно сделал. Каждому дорога своя родина. У тебя есть что-нибудь червячка заморить?

Божена разогрела чай. Сели к столу.

Глаза Божены были полны сердечной тоски. И это не укрылось от Марии. Она заговорила о Нериче как только могла мягко.

– Мне он понравился. В нем есть что-то, что сразу располагает, – конечно, я не о наружности говорю. Сколько ему лет?

– Двадцать семь.

– Восемь лет разницы? Ну, это почти нормально.

– Не восемь, а семь, – поправила Божена.

– Пусть будет семь. Он славный малый. Я не могу понять, почему Ярослав невзлюбил его. Вот уж никогда не думала, что у Ярослава национальные предрассудки. Если бы Милаш был немец, это другое дело. Но он же серб. Славянская кровь.

– Не знаю, не знаю… – с тоской проговорила Божена, запрокинув голову на спинку дивана. – Может быть, у отца есть веские соображения. А может быть…

– Прав он в одном: сейчас не время думать о личной жизни. Есть дела поважнее. – Мария вздохнула и, выйдя из-за стола, начала стаскивать с себя шерстяной свитер. – А мне не везет. На меня мужчины не обращают никакого внимания. Мне уже двадцать два года. Иногда задумаешься, и так обидно становится. Разве я урод? Или стара? Да нет. Посмотришь на иную девушку – ну просто крыса крысой, а от женихов отбою нет. Женихи, женихи!.. А в общем все это такая чепуха.

Она положила свитер на диван, что-то завернула и покрыла все это юбкой. Божена услышала, как прошуршала бумага.

– Ты просто дурешка, Мария, – сказала Божена с улыбкой. – У тебя озорной характер. Тебе надо было родиться мальчишкой. Ведь ты ничего не замечаешь вокруг себя. А помнишь, как Антонин Слива объяснился тебе в любви?

– Конечно, помню, – рассмеялась Мария. – Но ему тогда было шестнадцать лет. Теперь он поумнел и больше не клянется мне в любви.

– Неужели тебе еще никто не нравился? – спросила Божена, когда они легли на кровать и прижались друг к другу.

– Нет, – быстро ответила Мария. – Впрочем, «нравился»– это слишком широкое слово. Что значит «нравился»? Мне нравился наш преподаватель физики, но только потому, что был умен. Мне нравился своей смелостью тот летчик – помнишь, что познакомился с нами на катке? Да помнишь, наверное! Он в воздухе переворачивал самолет кверху колесами и в конце концов разбился. Но чтобы я зажглась, как ты, чтобы меня властно потянуло к какому-нибудь мужчине, чтобы я ночей не спала, мучилась, тосковала, – этого не было. – Помолчав, она добавила: – Да так, может быть, и лучше. Вот сейчас ты вся полна Милашем, только им одним, а я свободна и сама себе хозяйка. Я боюсь, ты даже не видишь, что происходит вокруг нас, а если и видишь, то не вдумываешься.

Божена чувствовала, что Мария права. Ее охватил стыд. Говоря по совести, она и в самом деле ничем не интересуется, кроме Милаша, и живет точно в монастыре.

– А ты расскажи мне, Мария. Ведь у тебя столько знакомых, ты все знаешь, – попросила она тоном ребенка.

Мария начала рассказывать о столице, живущей тревожной жизнью. В Праге за последние дни небывало много туристов. Они бродят большими группами, редко по два-три человека и никогда в одиночку. Штатская одежда не может скрыть их военной выправки. Все они, как на подбор, широкоплечие, рослые, мордастые, с коротко подстриженными затылками. Они говорят на ломаном чешском языке и весь день слоняются по городу, справляясь в путеводителе. Их интересуют здания правительственных учреждений, банков, торговых фирм, больших магазинов, музеев. Они подолгу торчат около нарядных витрин, задирают головы и внимательно изучают рекламы и вывески. И беззастенчиво набрасываются на еду, будто вырвались из голодного края; как дикари, они уничтожают бутерброды, пиво, сосиски с капустой. Обыватели теряются в догадках: что это за люди? Но не все слепы, и многие знают: это гестаповцы и эсэсовцы, головной отряд Гитлера, головорезы, заблаговременно переброшенные в Прагу в штатских костюмах и с «вальтерами» в карманах.

Многое можно рассказать! Например, о том, что телефонная связь между Прагой и Братиславой, Прагой и Ужгородом уже прервана. Состоялась открытая демонстрация немцев, проживающих в Словакии; их вожак Кармазин выступил с угрозами по адресу Чехии. Словацкий епископ требует немедленного разрыва с Прагой. Шанио-Мах, лидер словацких сепаратистов, вместе с глинковскими бандитами терроризирует чехов, проживающих в Словакии, и те тысячами бегут в Чехию. Чехословацкая армия по требованию Гитлера сокращается на сто пятьдесят тысяч человек. В кафе «Саверин» чешские офицеры во главе с генералом Мэдэком сорвали с себя в знак протеста ордена, медали, погоны и выбросили их в корзины из-под белья. Батя удрал в Бразилию. Поп Волошин претендует на кресло премьер-министра в автономной Закарпатской Украине. Другой служитель церкви – Тисо отправился в Берлин к Гитлеру с жалобой на чехословацкое правительство, а вернувшись, созвал парламент и объявил Словакию независимой республикой. Парламент заседал под охраной отрядов СС, СА и глинковских гвардейцев. Многие чешские патриоты уходят в Шумавские леса, где уже организуются первые отряды сопротивления.

– Что же с нами будет? – спросила Божена. Она никак не могла вместить в себя все, что услышала.

– Тяжело будет, очень трудно. Я только сегодня узнала, что Гитлер готовится предъявить нам ультиматум. Он потребует отделения Словакии и Закарпатской Украины, роспуска и разоружения всей нашей армии, упразднения поста президента и взамен учреждения должности регента, принятие нюрнбергских антисемитских законов, передачи Германии всего нашего золота, решительной расправы с коммунистами и даже со сторонниками Бенеша.

Божена не могла сдержать дрожи в теле.

– Что с тобой? – тревожно спросила Мария.

Божена еще крепче прижалась к подруге и едва слышно, будто их могли подслушать, проговорила:

– Если бы ты знала, как я боюсь за отца! Ведь он коммунист… Не дай бог, если с ним что-нибудь случится. Нет, нет, я не переживу этого.

Мария прижала к себе голову Божены и, перебирая рукой ее волосы, поцеловала в горячий лоб.

– Я тоже теперь коммунистка, – сказала она.

– Ты? – встрепенулась Божена.

– Да.

– Когда?

– Совсем недавно, на днях. У твоего отца и у меня отныне одна судьба.

Так вот почему Мария знает все, что делается в стране и во всем мире… Она избрала себе тот же путь, что и отец, и Антонин Слива. Нет, Божена не в силах этого понять. Что Марию, девушку, привлекло в ряды людей, которые готовы пойти на смерть? Другое дело мужчина, но она – девушка… Неужели не страшно ей? Неужели она готова на все: на лишения, пытки, тюрьму?..

Больше они не сказали друг другу ни слова. Проснулась Божена глубокой ночью от сильного сердцебиения; сердце сжималось от предчувствия беды. Прислушалась: тишину нарушало только постукивание часов да мерное дыхание спящей рядом с нею Марии. Божена осторожно, боясь разбудить подругу, спустила с кровати ноги, прошла в переднюю комнату, включила свет. При свете лампы на душе стало немного легче. Она села на диван, стараясь разобраться в своих ощущениях. Почему она внезапно проснулась? Что побудило ее встать с постели?

Она отодвинула в сторону юбку и шерстяной свитер Марии и тут увидела стопку листков. Края их выглядывали из-под свитера. Помимо своей воли Божена прочитала: «…Коммунисты, приложившие все усилия к тому, чтобы спасти страну от тяжелых ударов, перед лицом всего народа заявляют, что они будут самоотверженно и смело бороться за…»

Божена осторожно поправила свитер на диване. Потом она вернулась в спальню и разбудила Марию.

– Сколько времени? – спросила подруга. – Я не опаздываю?

– Четыре с минутами. Еще рано. Но ты должна уйти.

– Сейчас, среди ночи?

– Так будет лучше. Вставай. Я тебе объясню.

Мария не заставила себя долго ждать и за какие-нибудь шесть минут оделась и умылась. В пальто и плаще она подошла к подруге.

– Хорошо, что ты сказала мне… о том, что стала коммунисткой. Поэтому я обязана тебя предупредить. В последние два дня я несколько раз видела вблизи нашего дома подозрительного человека… Не знаю, кто он и почему здесь крутился.

– И что же ты думаешь? – спросила Мария.

– Боюсь, что он следит за нашим домом.

– Хорошо. Я ухожу, – сказала Мария, поцеловала подругу и решительно толкнула дверь.

2

Утром Божену разбудил сильный грохот в дверь. Она вскочила с кровати. На дворе уже было светло. Думая, что пришел Гавличек или Слива, она быстро накинула на себя халат и, не окликая пришедшего, открыла дверь. В комнату вошли два полисмена и человек в штатском.

– Фамилия? – требовательно спросил человек в штатском.

– Лукаш, – ответила Божена.

– Где ваш отец?

– Не знаю. Он давно уехал из Праги.

– Так… уехал, и дочь не знает куда. Обыщите квартиру, – приказал незнакомец и, вынув из кармана пальто портсигар, бесцеремонно расположился на диване.

1

Три короткие строки извещения, полученного из больницы, привели Антонина в полное отчаяние. Администрация предлагала «немедленно взять больную В. Сливу домой, так как в настоящее время не представляется возможностей для дальнейшего ее лечения». Извещение было стереотипное, отпечатанное на машинке, одна из копий со вписанной чернилами фамилией больного.

Мать Антонина уже несколько месяцев лежала в этой больнице, и он каждую неделю навещал ее. Сегодня его не допустили в палату. Сестра попросила зайти в канцелярию и переговорить с дежурным врачом. Там пожилая полная женщина в роговых очках довольно грубо выразила ему недовольство администрации тем, что дважды посланное на дом извещение вернулось с пометкой: «На квартире никого нет».

– Мы больше не можем ждать, молодой человек, – категорически заявила она, протягивая ему извещение. – Сегодня же заберите больную.

«Что же делать? – в полной растерянности спрашивал себя Антонин, выходя из больницы. – Куда везти мать? Домой?»

Теперь, с больничным извещением на руках, он не знал, куда ему толкнуться, где искать приюта для матери. Мысль о том, чтобы отвезти ее домой, он отбросил: нельзя обречь ее на скандалы и издевательства. К соседям? Вряд ли он найдет людей, которые согласятся принять ее. Может быть, к Божене?

Эта мысль обрадовала его. Надо поговорить с Боженой. Из ближайшего автомата он позвонил в почтамт. Божена ответила не сразу, видимо, ее не было на месте. Наконец послышался ее голос, почему-то очень взволнованный.

Она не узнала голоса Антонина и несколько раз переспросила: «Кто говорит?» Антонин ответил и изложил свою просьбу.

– Мне очень горько, Антонин, – проговорила Божена, – но я сама должна в ближайшие дни выехать с квартиры…

– Ты уезжаешь из Праги?

– Нет… – Божена замялась. – Впрочем, наверно, придется уехать… на время… Извини меня.

Антонин видел, что она торопится, и, наспех простившись, повесил трубку. «Божена куда-то уезжает. Зачем? Ничего не понимаю… Но что же все-таки делать?»

Он пошел к соседям со смутной надеждой, что они примут мать. Но и эта надежда быстро рассеялась. Никто не решался в такое тревожное время брать на себя заботу о больном человеке.

– Вези ее домой, – советовали все. – Зденек хоть и злодей, а все-таки муж и отец. Не выбросит же он ее на улицу!

Но ведь для того он и поместил ее в больницу, чтобы она имела покой, которого дома нет. Отец своими бесконечными скандалами и попреками совсем извел мать, ее жизнь дома невыносима. Когда болезнь обострилась, Зденек Слива совсем ошалел от злобы. «На что мне такая жена, которая только и знает, что болеет!» – кричал он, попрекая мать каждой чашкой кофе, каждым куском хлеба. При нем мать не решалась крошки положить в рот. Антонин не мог терпеть этой бессердечности отца и заступался за мать. Стычки между ним и отцом участились. Ссоры принимали все более острый характер. Зденек оскорблял сына в лицо, обзывал его «чертовым семенем», «бунтарем», «анархистом», грозил выгнать из дому. Они во всем были разные. Противоположность политических взглядов давно разделила их. В Антонине Зденек видел своего непримиримого врага и пользовался малейшим поводом, чтобы грубо высмеять его убеждения и идеи. И свои издевательства он с каким-то наслаждением перемежал с проклятиями и ругательствами.

Определение матери в больницу на долгий срок должно было, казалось бы, несколько сгладить отношения между отцом и сыном. Но получилось наоборот. Зденек наотрез отказался навещать жену, а на замечание Антонина, что это бесчеловечно, закричал: «Паршивый щенок, скажи спасибо, что я тебя еще терплю здесь!»

Антонин в тот же день ушел из дому и больше уже не возвращался.

Отца не оказалось дома, он должен был вернуться из поездки поздно вечерам. Не зная, что предпринять, Антонин с тяжелым сердцем отправился в деревню.

2

Иржи Мрачек сразу понял, что с его юным другом случилась беда. Он всегда держался того правила, что проявлять любопытство – это значит обнаруживать нечуткость к человеку и дурное воспитание. Но на этот раз он решил пойти против собственных правил и вызвать юношу на откровенность.

«Уж очень он на себя не похож сегодня, – подумал Мрачек. – Куда девались его жизнерадостность и веселье, даже от еды отказался. Не могу я его бросить в беде, надо помочь, пока не поздно».

Мрачек поднялся в мансарду. Антонин ничком лежал на койке, обхватив голову руками.

«Неужели заснул? А если и заснул, разбужу». Едва он успел присесть на койку, как Антонин быстро повернулся и лег на бок. Щеки его были мокры от слез.

Мрачек положил руку на плечо Антонина и спокойно, не повышая голоса, но строго потребовал:

– Рассказывай, что случилось… сейчас же рассказывай все!

И Антонин рассказал о том, что отец для него по сути дела чужой человек, которого он не видел уже несколько месяцев, и о том, что мать тяжело больна, а ее надо выписать из больницы. И он не знает, где поселить ее, потому что дома ей не будет покоя.

Мрачек слушал этот длинный, сбивчивый, взволнованный рассказ, хмуря выцветшие брови.

– Чем больна твоя мать?

– У нее ишиас.

– Это еще не так страшно, – сказал Мрачек. – У тебя есть закурить?

Антонин похлопал себя по карманам, папирос у него не оказалось.

Мрачек вышел из мансарды, и минут через десять его шаги снова послышались на лестнице. Антонин был уверен, что Мрачек ходил за сигаретами. Но он обманулся, сигарет Мрачек не принес.

– Когда твою мать выгоняют из больницы? – спросил он, останавливаясь на пороге.

– Сегодня, – сказал Антонин со вздохом.

– Вставай. Мы сейчас поедем в Прагу и привезем мать сюда, к нам. У меня в городе есть друг, он даст мне машину.

Широко раскрытыми глазами Антонин смотрел на Мрачека, не в силах произнести ни слова. Мог ли он подумать, что Мрачек предложит такой выход? У него и в мыслях этого не было, когда, убитый безвыходностью положения, он рассказывал Мрачеку о своем горе.

– Вставай, вставай! Времени у нас немного, – поторапливал его Мрачек.

Наконец, придя в себя, Антонин вскочил с кровати и порывисто обнял подполковника.

– Спасибо вам, дорогой пан Мрачек… от всего сердца спасибо! Но могу ли я принять такую заботу, ведь мать стеснит вас.

Мрачек легонько отвел его руки.

– Прежде чем сказать что-нибудь или сделать, я тщательно взвешиваю все обстоятельства.

– Я все понимаю, ведь я давно знаю вас. Но больной человек всегда обуза.

– Это с каждым может случиться, я от этого тоже не застрахован. Если я заболею, ведь ты поможешь мне?

– Я ничего не пожалею для вас, – с чувством произнес Антонин.

Собираясь в город, Мрачек хотел взять документы, но Антонин отговорил его. В такое время лучше не иметь при себе никаких удостоверений. Мрачек согласился с Антонином, но вместо документов взял пистолет.

– Это другое дело. Это надежнее всякого документа, – одобрил Антонин.

В больницу они попали уже затемно. Почти все палаты были освобождены, оставались только те больные, у которых не было в городе родственников. Их предстояло разместить по другим лечебницам, за пределами Праги.

Антонин застал мать в слезах; она уже отчаялась дождаться сына и собиралась идти домой пешком. Санитары каждую минуту напоминали, что пора покидать больницу, к утру все палаты должны быть свободны.

– Что за спешка? – спросил Мрачек врача.

– Распоряжение военных властей. Прошу поторопиться.

Антонин помогал матери одеться. Как и всякий человек на ее месте, измученный долгой болезнью и одиночеством, она была раздражительна, капризна и по всякому поводу начинала плакать.

– Почему не принес душегрейку? – жаловалась она. – Как я доберусь до дому в такой холод?

– Мы поедем в машине, – ответил Антонин. – И не домой поедем, а в деревню.

Мать вытерла платком глаза.

– Это еще в какую деревню?

Антонин объяснил. Он старался внушить ей, что у подполковника ей будет хорошо, он и его жена чудесные люди и предоставляют ей свой кров на время болезни.

Мать опустила руки и испуганными глазами посмотрела на сына.

– Нет, ты с ума сошел!.. Ехать к чужим людям в таком состоянии? Да ты понимаешь, что говоришь? – и она снова залилась слезами, жалуясь на свою судьбу.

Отказ матери озадачил Антонина. Он был уверен, что она охотно согласится ехать в деревню, и теперь не знал, как уговорить ее. У койки стояла медицинская сестра и с нетерпеньем ждала, когда наконец он уведет больную.

– Хорошо, только одевайся скорей! – воскликнул Антонин в полной растерянности. – Мы поедем домой.

На улице, увидев чужого человека у машины, мать снова запричитала:

– Не мучай ты меня, Антонин!.. Никуда я не поеду, я хочу родные стены видеть.

Вмешался Мрачек. Но его доводы тоже не помогли. Мать умоляла отвезти ее домой. Она благодарна добрым людям и видит, что они проявляют заботу от чистого сердца, но она хочет домой. Как у людей ни хорошо, а дома всегда лучше.

– Ладно, – согласился Антонин. – Только, смотри, потом не жалуйся.

У квартиры Сливы Антонин и Мрачек позвонили в начале одиннадцатого. Зденек вышел в нательном белье, с газетой в руках, с очками на носу.

– А-а-а… Деятель новейшего типа! Оппозиционер! – воскликнул он, увидев сына. – Чего ради пожаловал?

– Мать привез, – мрачно ответил Антонин.

Зденек сделал неприступное лицо.

– А кто тебя просил брать ее из больницы? У меня нет денег на то, чтобы приглашать врачей на дом.

Антонин молча протянул ему извещение из больницы. Отец поправил на носу очки, прочел извещение и вернул его сыну.

– Мало что им взбредет в голову! Они обязаны лечить – и пусть лечат. На то и больницы существуют…

– Сейчас не время рассуждать, – прервал эти словоизлияния Антонин, – надо отпустить машину.

Антонин и Мрачек помогли матери выйти из машины и повели ее в дом.

– Где тебя положить, мама? – спросил Антонин.

Больная робко, боясь, что услышит Зденек, ответила:

– В дальней комнате, там поспокойнее.

Уложив мать в постель и простившись с ней, Антонин вслед за Мрачеком вышел в первую комнату. Отец сидел у стола и делал вид, что читает газету.

– Я ухожу, – сказал Антонин. Видя, что отец не отзывается, он добавил: – Через два-три дня зайду проведать.

Зденек посмотрел на сына поверх очков.

– А уж это совсем ни к чему. Обойдемся и без твоей заботы.

– Я не к тебе приду, а к матери.

– Это дела не меняет. Твои посещения только полицию наводят на подозрения. Небось с уголовниками водишь компанию… Шляешься невесть где.

Мрачек не стерпел:

– Ваш сын незапятнанно-честный человек.

– А я вас знать не хочу! – взвизгнул Зденек, подскочив на стуле. – Тоже мне адвокат! Когда человеку оправдаться нечем, он берет себе на подмогу другого, в качестве подпорки… Из-за этого незапятнанного, честного человека мне полиция покоя не дает. Он срамит меня на всю улицу!

Антонин сделал шаг к отцу и проговорил, сжимая кулаки:

– Тебя мне срамить незачем. Ты давно сам себя осрамил. А с полицией ты всегда найдешь общий язык… Я бы никогда не переступил этого порога, если бы не мать.

– Иди ты к чертовой бабушке вместе со своей матерью! И когда вы развяжете мне руки? В печенке вы у меня сидите. Проваливай! Нам не о чем говорить.

Антонин, пошатываясь, крепко сомкнув веки, стоял у двери. У него не было сил смотреть в глаза сидящему перед ним человеку, который назывался его отцом.

Мрачек взял своего друга за руки и коротко сказал:

– Пойдем. Здесь тебе действительно делать нечего.

3

Было за полночь. Прага засыпала. Мрачек и Антонин шли пустеющими улицами. Погасли огни в домах, стихло движение. Только у ночных ресторанов слышались музыка и оживленный говор.

Загородный автобус уже не ходил.

– Придется идти пешком, – сказал Антонин виноватым голосом. Он стыдился перед Мрачеком за все происшедшее и не знал, как сгладить неприятное впечатление, которое, несомненно, создалось у Мрачека.

– Что ж, прогуляемся, – согласился Мрачек. – До утра еще далеко.

Они пересекли площадь и свернули в боковую улицу.

– Постой! – придержал Мрачек Антонина. – Что это там?

На другой стороне полицейский патруль проверял документы у прохожего.

– Странно, – с недоумением проговорил Мрачек, – таких вещей раньше не бывало. На всякий случай давай-ка вернемся назад и пройдем другой улицей.

Они снова вышли на площадь и, пройдя квартал, свернули в боковую улицу. Но и здесь оказался патруль.

– А, черт! – выругался Антонин. – Какого дьявола они сегодня липнут на каждом шагу!

– Пойдем дальше, – шепнул Мрачек и потянул Антонина за рукав.

Но их уже заметили.

– Стой! – раздался окрик.

Несколько полицейских перебежали мостовую и двинулись к Мрачеку и Антонину.

– В чем дело? – как можно спокойно спросил Мрачек.

– Предъявите документы!

Они сказали, что документов у них нет.

– Мы приезжие… Из Братиславы, – решительно заявил Мрачек. – У нас выкрали и документы и деньги.

– Обыскать!

Полицейский нащупал в кармане у Мрачека пистолет и рассмеялся.

– Все выкрали, а эту штучку оставили? Какие церемонные воры! Ловко! Видать, вы стреляные парни. Фамилия?

– Конечный, – наобум ответил Мрачек.

– Прутский, – сказал Антонин.

Последовала команда:

– Кругом! Вперед марш!

Друзей окружили и погнали по мостовой.

1

В ночь на пятнадцатое марта инспектор розыскного отдела политической полиции Ян Блажек был внезапно вызван на службу. Когда он явился в полицейпрезидиум, там уже толкались чиновники всех рангов. Перешептываясь, шушукаясь, заглядывая друг другу в глаза, они пытались угадать, что произошло и зачем их потревожили среди ночи.

В томительном ожидании прошло больше часа. Наконец начальник полиции Выслужил пригласил в свой кабинет основной руководящий состав полиции. Блажек тоже вошел. Когда все расселись по местам, Выслужил спокойно объявил о том, что германские войска вошли в Моравскую Остраву. Гаха и Хвалковский подписали в Берлине соглашение, приняли ультиматум Гитлера и отдали чешский народ под защиту германского государства. Завтра германские войска войдут в Прагу. Делать секрет из этих событий не имеет смысла. Задача состоит в том, чтобы поддержать в столице полный порядок и гостеприимно встретить дружественные войска. До утра необходимо изъять наиболее подозрительные элементы и этим самым создать все предпосылки для порядка.

Для Блажека это не явилось неожиданностью. Морально он уже подготовил себя к самому худшему. Но равнодушие, безразличие, с которым объявил эту новость начальник, покоробило его.

«И это говорит чех! – с горечью подумал он. – Под защиту германского государства! Как у него, проклятого, поворачивается язык!»

Блажек одним из первых изъявил желание участвовать в «прочесывании» города и постарался обеспечить за собой тот квартал, где скрывался под вымышленной фамилией Ярослав Лукаш. До сих пор Блажек имел прямое отношение по службе исключительно к розыску террористов, шпионов и диверсантов, которых забрасывали в страну иностранные разведки. Внутренние дела его не касались. Но ему, как давнему сотруднику полиции, не стоило особого труда выяснить, на кого сегодня обрушится удар. Всем участникам облавы передали списки лиц, подлежащих аресту. В их числе был и Ярослав Лукаш. Блажек получил на руки ордер на его арест с указанием, что Лукаш находится в розыске.

В сопровождении двух полицейских Блажек отправился на «прочесывание».

Лукаш был один в квартире, Морганек работал в ночной смене. Разбуженный стуком в дверь, Ярослав спокойно открыл ее; он был убежден, что срочно понадобился кому-нибудь из жильцов.

Появление Блажека с двумя полицейскими ослепило его, как вспышка молнии.

«Неужели я ошибался в нем? – мелькнуло страшное подозрение. – Неужели он предатель?»

Но Блажек незаметно для своих подчиненных подмигнул ему и спокойно сел за стол. У Лукаша чуть-чуть отлегло от сердца. Но он еще не мог всецело овладеть собою. Одно присутствие полицейских переворачивало всю его душу.

Блажек с рассеянным видом оглядывал убогое убранство комнаты. Полицейские стояли по обе стороны двери.

– Как твоя фамилия? – спросил Блажек.

– Початка.

– Один живешь здесь?

– Вдвоем.

– А кто второй?

– Шофер Морганек. Работает у Липперта.

– А ты где работаешь?

– Здесь, при доме, водопроводчиком.

– Документы есть?

– Есть.

– Покажи!

Лукаш достал из пиджака, висевшего на спинке стула, документы, обернутые в линялый кусок дерматина, и подал их Блажеку. Тот внимательно прочел их вслух и возвратил Лукашу.

– Так… так… – сказал он лениво. – Ну что ж, пошли дальше… – Он встал и пропустил полицейских вперед. Закрывая за собой дверь, он что-то бросил в комнату. Это «что-то» ударилось о стену, упало на пол и легонько звякнуло.

Лукаш стоял, затаив дыхание, пока не стихли шаги за дверью. Закрыл дверь на засов и бросился к стене.

Это была обычная серая шерстяная перчатка с левой руки, а внутри ее – лист бумаги, сложенный в несколько раз, и два ключа на колечке – один простой, второй английский. Лукаш дрожащими пальцами развернул бумажку, поднес ее к свету и жадно всмотрелся в рукописные строки.

«Первое, – сообщал Блажек. – Тебя разыскивают, и именно в этом квартале. Значит, пронюхали. Немедленно перебирайся на мою служебную квартиру и не показывай носа, пока я не приду. Ключи оставляю. Второе. Божене я приказал бросить службу и квартиру. Она перебралась ко мне и живет под видом жениной сестры. Твоя старая квартира под наблюдением. О Божене не беспокойся. Третье. Завтра в Прагу войдут немцы. Четвертое. Я закрепился окончательно».

Прилив теплых братских чувств согрел сердце Лукаша. Глаза его затуманились. И как он мог допустить хоть на секунду мысль о том, что Блажек предатель? Нет, Блажек настоящий чех, им нужно гордиться…

Лукаш облегченно вздохнул, чиркнул спичкой и сжег бумажку. Посмотрел на часы – было около пяти утра.

«Подожду Владислава», – решил он и стал собирать свои скудные пожитки.

2

Мария Дружек бледная стояла у микрофона и готовилась начать передачу. У нее дрожали и подкашивались ноги, холодело сердце.

– Итак, свершилось, – беззвучно шептала она. – Свершилось страшное, чудовищное…

– Внимание!.. Начинаем… Включаю! – раздался голос дежурного.

Мария вздрогнула, вобрала в грудь воздух и каким-то деревянным голосом начала передачу:

– Рабочие и служащие, оставайтесь на своих местах, продолжайте свою работу… не нарушайте нормального хода производства… Все офицеры должны ждать прихода немецких войск в своих частях… Нигде не оказывайте сопротивления… К нам идут друзья, а не враги… Ни один гражданский или военный самолет не имеет права подняться в воздух… Созыв каких бы то ни было собраний и митингов категорически воспрещается…

А хотелось крикнуть во всю силу легких: «Товарищи, дорогие друзья! Родина в смертельной опасности! На нее обрушился враг, враг жестокий, немилосердный, от которого нельзя ждать пощады. Поднимайтесь все как один! Только сопротивление, только борьба спасут нас от порабощения! К оружию, друзья!»

Час спустя Мария, прижавшись к стене дома, видела, как ворвались на улицы Праги серые мотоциклисты, наполнив их треском глушителей своих «БМВ». За высокими целлулоидными щитками, под полукруглыми краями стальных касок, опущенных ниже лба, мерцали белые, трусливые глаза мотоциклистов; казалось, светятся их волчьи зрачки. Потом показались бронемашины, танкетки, легкие, тяжелые танки, а вслед за ними – моторизованные части группы войск генерала Бласковица.

Мария стиснула зубы до боли и сжала кулаки.

– Бороться… бороться… до последней капли крови или до победы, – горячо шептала она.

Немецкие войска, не встречая никакого сопротивления, без единого выстрела стремительно заливали столицу, словно мутный поток, и растекались в разные стороны, по заранее расписанным направлениям.

1

Пятнадцатого марта в Прагу прибыли Гитлер, Гиммлер, Риббентроп, Кейтель, Дитрих. Они остановились в древней святыне пражской столицы Градчанах.

Министерство внутренних дел поспешило передать Гиммлеру все свои архивы, все списки коммунистов.

Эсэсовцы и гестаповцы заняли кафе и ресторан отеля «Шроубек», захватили дворец Печека и начали приспосабливать его для своих нужд. Немцы располагались в школах, дворцах, захватили помещение Центрального исторического музея.

Из тюрем были немедленно выпущены все заключенные там нацисты, в преступности коих не сомневалось даже правительство Гахи – Берана.

Набившие оскомину на гитлеровских эрзацах, фашистские молодчики, как саранча, набросились на пражские яства. Кафе, бары, рестораны, гастрономические магазины были забиты немцами. Предательская газета «Венков» бахвалилась, что «чешская кухня победила и снискала похвалу представителей имперской немецкой армии…».

Волна арестов захлестнула столицу.

Шестнадцатого марта только в одной Праге покончили самоубийством семьдесят человек.

Началось разоружение пражского гарнизона и очищение воинских казарм. Гитлеровцы спешно вывезли в Берлин архивы генерального штаба чехословацкой армии и золотой резерв государства.

Чехословацкая армия перестала существовать. Фашисты захватили все вооружение республики, которого хватило бы для вооружения сорока пяти новых дивизий.

Семнадцатого марта радио передало декрет Гитлера о включении Чехии и Моравии в состав Третьей империи и об учреждении протектората.

В этот же день стало известно, что количество арестованных в стране достигло семи тысяч и что Гиммлер обещал в ближайшие дни довести эту цифру до десяти тысяч человек.

Повальные обыски и массовые аресты продолжались. Гестаповцы, эсэсовцы, полиция и полевая жандармерия бесчинствовали во всей стране; им ревностно помогали сотни и тысячи агентов, натренированных чешской полицией на борьбе с рабочим классом и его партией.

Чемберлен проливал крокодиловы слезы и патетически восклицал, что чехословацкая трагедия «потрясла мировое общественное мнение, как ни одно событие со времени установления нынешнего режима в Германии». Этими лицемерными словами Чемберлен пытался прикрыть свое лицо предателя.

Гордая Великобритания смирилась с небывалым унижением: Риббентроп семнадцатого марта отказался принять посла Великобритании, явившегося к нему вместе с французским коллегой с нотами протеста.

Только Советское правительство открыто и веско сказало свое слово. Подпольная радиостанция «Черна Висилачка» передала полный текст ноты. Советское правительство заявило, что не может признать включение в состав Германской империи Чехии, а в той или иной форме также и Словакии, правомерным и отвечающим общепризнанным нормам международного права и справедливости или принципу самоопределения народов.

По мнению Советского правительства, действия германского правительства не только не устраняют опасности нарушения всеобщего мира, а, наоборот, создали и усилили такую опасность, нарушили политическую устойчивость в Средней Европе, увеличили элементы еще ранее созданного в Европе состояния тревоги и нанесли новый удар безопасности народов.

«…Советскому правительству, – говорилось в ноте, – неизвестны конституции какого-либо государства, которые давали бы право главе государства без согласия своего народа отменить его самостоятельное государственное существование. Трудно допустить, чтобы какой-либо народ добровольно соглашался на уничтожение своей самостоятельности и свое включение в состав другого государства, а тем более такой народ, который сотни лет боролся за свою независимость и уже двадцать лет сохранял свое самостоятельное существование. Чехословацкий президент г. Гаха, подписывая берлинский акт от 15-го сего месяца, не имел на это никаких полномочий от своего народа и действовал в явном противоречии с параграфами 64 и 65 чехословацкой конституции и с волей своего народа. Вследствие этого означенный акт не может считаться имеющим законную силу…

…при отсутствии какого бы то ни было волеизъявления чешского народа, оккупация Чехии германскими войсками и последующие действия германского правительства не могут быть не признаны произвольными, насильственными, агрессивными».

И голос советских людей был услышан чехами. Тысячи пражан шли к зданию советского посольства и простаивали возле него в глубоком молчании. У советского народа, своего единственного и верного друга, поднявшего справедливый голос протеста, они набирались сил для жестокой многолетней борьбы.

2

Несколько дней спустя после оккупации Чехословакии фашисты устроили в Праге парад, в надежде, что «сознательные» горожане разделят с ними торжество победы. Стадион Масарика украсился флагами со свастикой. Войска построились в каре. На центральную трибуну поднялся Гитлер и его сатрапы. Они ждали громких приветствий, но стадион молчал. Он был пуст. Лишь горстка праздных зевак теснилась на трибунах.

Под трескотню барабанов и завывание флейт прошли церемониальным маршем завоеватели.

В стороне от свиты фюрера стоял развенчанный министр Национальной обороны Чехословакии, генерал-предатель Сыровы. У него был вид побитой собаки. Единственным своим глазом он озирал плоды собственных усердных трудов. Сыровы стоял без оружия.

В то время как предатели, подобные Гахе, Берану, Сыровы, угодничали перед Гитлером, изливали перед ним свои верноподданические чувства и набивались на услуги, народ открыто выражал ненависть к оккупантам и несгибаемую преданность родине.

Горожане проходили мимо немцев, точно не замечая их; когда фашисты обращались к ним, спрашивая нужный, адрес, патриоты умышленно указывали противоположное направление.

Стоило фашисту войти в трамвай, как пассажиры немедленно его покидали. У подножия памятника поборнику правды ежедневно вырастали груды живых цветов. На улицах молодежь распевала любимые патриотические песни. Музыканты во многих ресторанах, пренебрегая возмущением гитлеровцев, шумно наигрывали произведения любимых чешских композиторов Дворжака и Сметаны. Танцовщицы кафе и баров, вместо испанских танцев и французского канкана, выплясывали в национальных костюмах чешский танец «редова». В «Народни Дивадло» каждый вечер шла любимая опера «Проданная невеста». По утрам гестаповцы не успевали срывать с домов чешские национальные флаги. Объявления немецкой национал-социалистской партии и администрации оккупантов заклеивались или сдирались невидимыми руками патриотов. Флаги со свастикой, выставленные на самых людных местах, бесследно исчезали. Из уст в уста ходили остроумные анекдоты, высмеивающие «сверхчеловеков», их тупоумие, наглость и обжорство. Оккупанты почувствовали с первого дня, что в народных массах зреют силы, способные оказать сопротивление. С беспокойством доносили гестаповцы своему начальству, что только страх перед вооруженной мощью немецких властей удерживает чехов в границах показной лояльности.

Гитлеровцы усилили террор. Они запугивали народ, грозя ему беспощадными карами. Но тщетно. Народ оставался стойким и непреклонным. Его любовь к родине нельзя было убить. Клемент Готвальд хорошо выразил заветные думы народа:

«История чешского народа не кончается пятнадцатого и шестнадцатого марта 1939 года. Мир ошибся бы, если бы он стал считать, исходя из факта, что чешский правящий класс капитулировал без боя, а словацкая буржуазия даже добровольно надела себе на шею гитлеровский хомут, будто чешский и словацкий народы одобряют это позорное поведение правящего класса. Отнюдь нет! Чешский и словацкий народы поведут подпольную борьбу против режима оккупантов и колонизаторов, против чужеземного ига фашистской Германии. Борьба будет чрезвычайно тяжелой».

Над Чехословакией опускалась ночь. Но в ночи уже трепетно мерцали огоньки гнева народного. Они были пока еще разрозненны, эти огоньки. Но придет час, и они превратятся в пламя.

1

Длинный барак дрезденского пересыльного лагеря тонул в полумраке. Крохотные электрические лампочки в проволочных колпачках излучали тусклый и скудный свет.

Обитатели лагеря спали. Во всяком случае, обязаны были спать. Час назад прозвучал сигнал к ночному отдыху, и всякое движение в черте лагеря прекратилось. Только охранники с автоматами в руках расхаживали в строго обозначенных районах своих постов.

В бараке под номером 6 на трехъярусных нарах, сколоченных из необстроганных досок и устланных истертой в труху соломой, лежали заключенные. Лежали вплотную друг к другу, укрывшись жалкими остатками своей верхней одежды; не было ни матрацев, ни одеял, ни подушек.

Только физически сильные люди были еще способны на относительно нормальный сон. На долю остальных выпадало тревожное, чуткое забытье; во сне стонали, выкрикивали проклятия, кого-то упрашивали, о чем-то молили. Даже в забытьи не покидала их действительность каторжного лагерного дня, некоторые и вовсе не спали. Среди приглушенных вздохов и стонов осторожно переговаривались. В глубине барака, в самом его темном углу, кто-то говорил:

– Теперь перечисли мне все дни недели!

Негромкий голос старательно перечислял:

– Неделе, понделек, утерек, стришеж, чтвртек, патек, собота…

– Здорово, Максим! Честное слово, здорово! – в восторге отозвался первый. – Из тебя, как я вижу, выйдет толк.

– Дай бог, как кажут украинцы, нашему теляти вовка зъисты, – скромно ответил на похвалу Максим.

Учитель, Антонин Слива, рассмеялся.

– Ну, с тебя на сегодня хватит, – сказал он. – Теперь примусь за Константина.

– Хватит так хватит, – согласился Максим, лег на спину и подсунул под голову сильную, обнаженную по локоть руку.

Второй русский, кого Антонин назвал Константином, лежал у стены. Он приподнялся, оперся на локоть и вынул изо рта соломинку.

– Готов к испытанию, – сказал он.

– Давай так, – начал Слива. – Ты говори со мной по-чешски, а я буду отвечать тоже по-чешски и поправлять там, где ты оступишься.

Урок возобновился…

Пять лет прошло с тех пор, как томятся в концентрационных лагерях подполковник Иржи Мрачек и его бывший ординарец Антонин Слива, схваченный в Праге в марте тридцать девятого года.

Тяжелые годы. Десятки тысяч невинных людей, изнуренных непосильным трудом, замученных зверскими побоями и жестокими пытками, умерли на их глазах. Бывали дни, когда Мрачек и Слива падали духом, теряли веру в себя, в людей, – и все-таки выдержали, выстояли, прокалились в огне страдания. Антонин возмужал, в характере его появились новые черты: он стал сдержаннее и спокойнее, посуровел, научился рассчитывать каждый свой шаг, каждое слово.

Мрачек изменился еще решительней, еще резче. Всенародная борьба против фашизма – вот чем жил теперь он и что давало ему силы жить.

К этому Мрачек пришел не сразу, не вдруг, борясь с самим собой и с теми иллюзиями, которые он сам для себя создал.

Когда фашистские орды вторглись в пределы Советского Союза, Мрачек говорил Антонину:

– Сам видишь, мой юный друг, что получается: даже русская армия, прославившая свое оружие в веках, не может сдержать гитлеровцев. Закрывать глаза на факты глупо. За три года Гитлер подмял под себя одиннадцать государств. Неслыханное в истории дело!

Антонин спорил со всей горячностью своего открытого сердца. А Мрачек продолжал:

– Тебе, человеку по существу штатскому, не понять всего смысла этой военной катастрофы. Вдумайся: Австрию, Чехословакию и Данию Гитлер захватил без всякого сопротивления, на Люксембург у него ушел один день, Голландию оккупировал за шесть дней, Польшу, Югославию, Бельгию – за восемнадцать, Норвегию – за двадцать четыре, Грецию – за двадцать семь, Францию – гордую Францию, давшую миру Робеспьера, Марата, Наполеона, знаменитую своими революциями, – он прошел из конца в конец за сорок четыре дня.

– Это не военные победы, – возражал Антонин, – все эти страны ему продали, как продали нас. Ему преподнесли их на блюде.

– А Россия? Россию тоже преподнесли ему на блюде?

– Нет! России вы, Иржи, не знаете.

– Что меняется от того, знаю или не знаю? – обижался Мрачек. – Достаточно знать, что дивизии Гитлера уже на подступах к Москве.

– Это еще ни о чем не говорит. Наполеон и в самой Москве был, а чем он кончил – вам, человеку военному, известно лучше, чем мне. Я не искушен в науках, но кое-что слышал. Знаю, к примеру, что враги, вторгавшиеся в просторы России за все время ее существования, всегда находили могилу на русских просторах. Так было со шведами, татарами, поляками, тевтонскими рыцарями, французами. Так случится и с фашистами.

– А как она справится один на один с врагом, который подчинил себе всю Европу? Гитлер согнал на восточный фронт более ста пятидесяти вымуштрованных боевых дивизий. Ты шутишь! Или не понимаешь, что это значит?

Антонин понимал – не понимал Мрачек.

В конце концов Мрачек и Антонин оказались в Ораниенбургском лагере. Сюда были согнаны представители многих национальностей, и в их числе пленные русские солдаты и офицеры. Кто первый заложил основу подпольной лагерной антифашистской организации – сказать трудно. Но так или иначе, несмотря на строжайший режим и драконовские порядки, подпольная организация существовала и действовала. Она проводила саботаж в больших масштабах, вела активную политическую работу, готовила лагерное восстание.

В Ораниенбургском лагере Мрачек и Слива примкнули к этой подпольной антифашистской организации.

Здесь до них дошла весть о разгроме фашистских полчищ под Москвой.

В начале сорок второго года Мрачек и Слива попали из Ораниенбургского лагеря в Равенсбрюкский, потом в Вальдгеймский, затем в Маутгаузенский и, наконец, летом сорок третьего года – в Бухенвальдский лагерь.

Гестапо раз и навсегда придерживалось тщательно разработанной и апробированной на практике карательной тактики. Уничтожая заключенных, уличенных в антифашистской деятельности, а также физически негодных для тяжелых и специальных работ, оно стремилось другую их часть сохранить, выжимая из людей последние силы. Но, зная наверняка, что сопротивление антифашистов продолжается и в условиях лагеря, гестапо не задерживало заключенных подолгу на одном месте и перебрасывало их партиями из одного лагеря в другой.

Однако выигрывая в одном случае, гестапо проигрывало в другом: подпольные антифашистские организации, существовавшие ранее в двух-трех лагерях, стали возникать и крепнуть почти во всех крупных лагерях.

Повсюду движущей силой этих организаций являлись коммунисты – немцы, чехи, русские, словаки, поляки.

Душой антифашистской организации в Бухенвальдском концентрационном лагере был пожилой немец-врач, которого все называли просто по имени – Рудольф.

Впоследствии он был переведен в подсобный лагерь «Дора» и там убит. Позже товарищи узнали: изнуренному, непригодному для физической работы Рудольфу впрыснули под кожу яд.

Рудольф говорил Сливе и Мрачеку:

– Запомните: кто опускает оружие, тот погибает. Нужно уважать себя, уважать в себе человека, ценить свое человеческое достоинство. Честному человеку насилие чуждо. Плохо, когда человек перестает уважать себя. Я не знаю, что может быть хуже. Не уважая себя, человек перестает уважать других.

Мрачек и Слива узнали от заключенных, что Рудольф уже семь лет томится в лагерях, беззаветно любит людей, борется, не щадя сил и жизни, за судьбу каждого заключенного, что он был и останется до последнего вздоха коммунистом. Он носил в себе чудеснейший сплав веры в грядущее счастье людей, убежденности в правоте своего дела и несгибаемой воли к борьбе.

Рудольф не оставался без дела даже в короткие часы лагерного отдыха. Он действовал сам и заставлял действовать остальных.

Войдя в подпольную антифашистскую организацию, Мрачек и Слива отдались тяжелой и опасной работе. Теперь перед ними открылся весь масштаб работы, проводимой коммунистами за колючей проволокой.

К тому времени гестапо уже не в силах было справляться с административными функциями в концентрационных лагерях, число которых росло с каждым днем. Часть этих функций оно вынуждено было переложить на плечи самих заключенных. Коммунисты по сути дела держали в своих руках рычаги лагерного самоуправления. Они сумели, где это оказывалось возможным, поставить своих людей на должности бригадиров рабочих команд, назначали уполномоченных по блокам, старших по баракам, избирали нелегальные комитеты по национальному признаку и центральное руководство подполья.

Во главе руководства в Бухенвальде был поставлен Рудольф.

Коммунисты активно участвовали в отборе и отправке заключенных на работы – в лагере и за пределами его, в распределении их по блокам, баракам, бригадам; организовывали наблюдение над предателями и провокаторами и уничтожение их.

– Предателю – смерть, – сказал Рудольф, и это стало неписаным, но железным правилом. – Не важно, как и чем предатель оправдывает свой поступок. Для дела это не имеет значения.

По предложению Рудольфа руководство подпольем возложило на Мрачека и Сливу задачу – выявить предателей в блоке «С». Впоследствии, уже после смерти Рудольфа, им в помощь дали лейтенанта Советской армии Константина Боровика. Это произошло в августе сорок третьего года. Боровик прибыл в Бухенвальдский лагерь с партией заключенных из знаменитого мрачного лагеря Треблинки. У него был пароль от антифашистского подполья. Стараниями подпольного руководства Боровик попал в блок «С», в шестой барак, в одну бригаду с Мрачеком и Сливой.

Но деятельность лагерного подполья не ограничивалась только отбором на работы, распределением заключенных по баракам и борьбой с провокаторами. Она развивалась в самых разнообразных направлениях. Участки работ возглавлялись опытными, проверенными на практике, энергичными коммунистами.

На каждом таком участке работала большая группа заключенных, разбитая на самостоятельные пятерки и тройки. В задачу одних входила политическая, воспитательная, пропагандистская работа, в задачу других – связь с внешним миром и получение информации. Одни ведали взаимопомощью и поддержкой больных, которым угрожало снятие с питания и, стало быть, смерть, другие организовывали и осуществляли побеги, третьи поддерживали связь с другими лагерями, четвертые проводили подрывную работу и акты саботажа, пятые готовили повстанческие кадры.

Кто бы мог поверить, что люди, отрезанные от внешнего мира колючей проволокой, низведенные до положения рабов, окруженные сворой эсэсовцев, гестаповцев, шпиков и провокаторов, знали многое из того, что происходит далеко за пределами концентрационных лагерей!

– Освенцим, Майданек и Треблинка, – рассказывал Боровик своим новым товарищам, – это настоящие фабрики смерти, тресты человекоубийц. Сколько страшных тайн укрывают дремучие польские леса и топкие болота, среди которых раскинуты лагери! Подумаешь, и страшно становится, кровь стынет в жилах. Мы однажды захватили и уничтожили в Треблинке эсэсовца, работавшего при газовой камере. По внешнему виду он ничем от других не отличался, а вот по жестокости еще не доводилось мне встречать равного ему человека. Хуже, чем вурдалак, упырь, вампир, которыми нас пугали в детстве. Куда там! Я был свидетелем, когда он чайной ложкой выдавливал глаза у одного коммуниста, перед тем как его уничтожить. Ужас! А другие видели, как он отпиливал пальцы и кисти рук или вырывал щипцами челюсти у заключенных, у которых были золотые зубы. И вот этого зверюгу мы сцапали. В лесу дело было. Недалеко от лесопилки. Мы там лес заготовляли. Как он попал в число охранников, я не знаю. Его с газовой камеры никогда не снимали. А тут послали в лес. Нет, это чудовище пощады не просило! Смерть он принял с хладнокровием. Редкий случай, но факт. Да… но не в этом дело. Перед смертью палач рассказал нам, что по его примерным подсчетам, в трех лагерях к началу сорок третьего года было уничтожено более пяти миллионов человек. Постарайтесь осознать эти цифры. Насколько я помню, в Норвегии три миллиона жителей, в Дании – около четырех…

– Без малого вся Греция, – вставил Мрачек.

– А вы послушали бы, – продолжал Боровик, – что он рассказывал о способах уничтожения людей! Он насчитывал их более пятисот. Волосы дыбом встают…

…Седьмого августа сорок третьего года лагерники узнали, что Советская армия два дня назад овладела Орлом, Белгородом и стремительно продвигается на запад.

Откуда могли поступить эти сведения? Иржи Мрачек ушам своим не верил: оказывается, в антифашистском подполье Бухенвальдского лагеря работает радиоприемник, и даже в лагере смерти Освенциме есть радиопередатчик.

Много толков, пересудов и горячих споров у заключенных вызвала весть о высадке англо-американских войск в Италии.

– Не пойму, хоть убейте: почему именно оттуда они начинают? – возмущался Мрачек.

– Видно, им выгоднее так, – спокойно ответил Боровик.

Дальше события развивались непонятно. Пользуясь нерасторопностью союзных войск, фашисты оккупировали Рим, освободили арестованного Муссолини и поставили его во главе правительства Северной Италии. Атмосфера в подполье накалилась. Иржи Мрачек себя не помнил от гнева.

– Горе-вояки? – восклицал он. – Привыкли чужими руками жар загребать. Что можно ждать от этаких, с позволения сказать, войск?

Поздней осенью сорок третьего года тройка, на обязанности которой было выявление и уничтожение предателей, пополнилась по решению лагерного подполья новым членом капитаном Советской армии Максимом Глушаниным. По возрасту он был моложе Иржи Мрачека, за ним следовал Антонин Слива, а самым молодым из четверых был Константин Боровик. В те дни ему исполнилось двадцать четыре года.

Двое чехов и двое русских сдружились. Боровик обучался у Сливы чешскому разговорному языку. Узнав об этом, Глушанин тоже пошел к нему в ученики.

Таким образом наладился «обмен языками»: чехи, в свою очередь, изучали русский. Почти не было случая, когда бы друзья не урывали у ночи часок-другой на эти занятия. И чем богаче становился у каждого разговорный словарь, тем интереснее и горячей проходило учение.

Обычно поступали так: одну ночь уделяли чешскому, а другую русскому языку.

В такие-то ночи и родилась мысль о побеге из лагеря.

Первым эту мысль подал Максим Глушанин.

– Бежать… бежать… – убежденно сказал он. – Нет больше мочи копаться в собственных мыслях и чувствах. Эта рабская жизнь в конце концов высосет из нас все силы, окончательно убьет все человеческое, иссушит мозг. Что до меня, то заявляю: не могу больше терпеть. У меня душа болит сильнее, чем ноги, руки и спина. Хочу быть человеком, товарищи!

– Но как бежать? – спросил Мрачек.

Глушанин чистосердечно признался:

– Не знаю. Пока ничего не знаю, кроме того, что надо бежать.

– Да, надо бежать, – согласился Антонин Слива. Но и он не сумел предложить никакого реального плана.

План стал складываться позднее, в результате бессонных раздумий и советов с руководителями подполья. Максим Глушанин оказался самым нетерпеливым.

– Не могу, не могу больше сидеть, как паук в банке с притертой пробкой! Давайте действовать. Сколько ни выжидай, а действовать придется.

Своеобразный человек был Глушанин. Рослый, с широко развернутыми плечами, с твердой, почти грузной походкой, он производил впечатление богатыря. Темнорусые густые волосы свободно и вольно лежали на его большой голове. В его характере уживались самые противоречивые качества: уравновешенность и бурная вспыльчивость, миролюбие и резкость. Он мог быть, в зависимости от настроения, сговорчивым и строптивым, холодным и горячим, одержанным и беспощадным. Такие же и глаза у него были: то они подергивались дымкой грусти, то в них горел огонь.

В первые же дни бухенвальдского заточения Глушанин вступил в конфликт с комендантом блока. Проходя мимо, Глушанин не пожелал с ним поздороваться. Комендант остановил Глушанина и приказал поклониться. Глушанин отказался, за что незамедлительно получил несколько ударов дубинкой по голове. Этот церемониал повторялся несколько раз сряду и всегда заканчивался побоями. Глушанин отказался отвечать на вопросы коменданта, упорно молчал.

– Я боюсь рот открыть, – говорил Глушанин товарищам. – Знаю, что если открою, то нагрублю и мне будет крышка. Как увижу этого мерзавца, злоба так и подкатывает к сердцу. В глазах темнеет.

Он отдавал себе полный отчет в том, что за свою строптивость ему придется расплачиваться побоями, издевательством, сокращением сроков жизни и, вероятно, самой жизнью, но был бессилен побороть свою ярость.

– Брось ты дурить, Максим, – увещевали его друзья. – Великое дело – поздороваться с комендантом! Чего ты этим достигнешь?

– На всякую сволочь не наздравствуешься, – угрюмо отвечал Глушанин.

– Смотри… – предостерегали товарищи.

– А что мне смотреть? – отвечал Глушанин. – Я отвык пугаться. Такого насмотрелся, что меня теперь ничем не удивишь.

Это была правда. С первых же дней война не щадила Максима Глушанина. Трижды метили его вражьи пули. В сорок втором году он попал в плен. Во время бомбежки его присыпало землей; никто и не поверил бы, что Глушанин останется жив, а он остался. Немцы подобрали его в бессознательном состоянии, в течение двух недель он ничего не видел и не слышал, а как оправился, то бежал из лагерного госпиталя и через линию фронта перебрался к своим. Во второй раз немцы захватили его тяжело раненным. Три месяца провалялся Глушанин на больничной койке, а из госпиталя попал в Бухенвальдсхий лагерь.

– Сколько ж можно мучиться? – говорил он. – У сердца тоже свои нормы терпения. Оно как песок. Когда песок напитается водой, сколько ни лей, больше не примет ни капли.

Глушанин умел хорошо рассказывать, слова у него были выразительные, плотные. Но слушать умел тоже. И не терпел людей, которые перебивают рассказчика.

Несмотря на все странности характера, была в Глушанине какая-то основательность, надежность. Товарищи уважали его.

Константин Боровик ничем не был похож на Глушанина – ни наружностью, ни строем души. Был он тонок костью, сухопар, подвержен чувствительности, а в решениях и поступках осторожен. На боевое задание, связанное с ликвидацией предателей, шел не иначе, как заранее продумав весь план и уже не сомневаясь в успехе. Лицо у Боровика монгольское, смуглое, хоть и был он чисто русским человеком. Скулы широкие, разрез маленьких черных глаз косоватый. Был он не речист, а в движениях ловок и находчив. Успешней других за спиною охраны проникал Боровик ночью в соседние бараки. Именно ему поручало руководство выслеживать предателей, которым был вынесен приговор подполья.

О своей интенсивной душевной жизни Боровик рассказывать не умел, это тяготило его, он делался молчаливым и задумчивым. Иногда часами он лежал без движения, широко открыв глаза и вытянув длинные руки.

В плен Боровик попал в неравном бою; прежде чем его сбили с ног и обезоружили, он уничтожил офицера и четырех солдат.

У Глушанина, валявшегося в беспамятстве, отобрали три ордена и две медали, а Боровик сумел сохранить при себе орден Красной Звезды и медаль «За отвагу».

План побега из лагеря складывался так: пробраться в Чехословакию и там примкнуть к партизанскому движению. Ориентировались на леса Брдо, которые хорошо знал Иржи Мрачек, – в былое время он часто охотился в этих местах.

– Охота для меня всегда была лучшим отдыхом, – вспоминал Мрачек.

– А я вот, казалось бы, охотник по крови, да не стал им, – сказал Глушанин. – Мой прадед, дед, отец, братья – все охотники. А у меня не вышло.

– Почему? – спросил Антонин.

– Такой случай выдался. Могу рассказать. Было мне тогда лет пятнадцать, не более. Примерно в полукилометре от нашей деревни лежит озерцо. Небольшое такое, неглубокое и все густо заросло камышом. Я ловил в нем рыбешку, мелюзгу всякую, знал каждую кочку на берегу. Никогда охотники на это озеро не заглядывали – полагали, что дичи там нет. А я знал, что в камышах живет утка с выводком. Знал и молчал. Прикидывал так: пусть подрастут утята, возьму у отца ружье, да и перестреляю всю утиную семью. Разговоров тогда хватит на целый год. И вот однажды, примерно за месяц до открытия охотничьего сезона, лежу я на бережку и сам не знаю, о чем думаю. Дело к вечеру. Смотрю, катит на своей двуколке районный пожарный инспектор. Я знал его в лицо, но никогда не подозревал, что он охотник. Да он и не был охотником, а с ружьем ездил потому, что трусоват был. Тогда у нас бандиты кругом пошаливали. Смотрю, остановил инспектор лошадь, взял ружье, слез с двуколки – и прямо к озеру. Меня не видит, я на другой стороне. Хотел я ему крикнуть, что охоты еще нет, да промолчал. Гляжу, что дальше будет делать. Только инспектор подошел к камышам, вдруг утка: «Ква… ква… ква…» Он хлоп – и готово. Видел я, как утка взлетела, видел, куда упала, а инспектор ищет и никак не найдет. Сидит она под большой кочкой, спрятала голову, только хвостиком трепыхает. Весь берег истоптал инспектор, измотался до пота. Так и уехал ни с чем. Я дождался, пока он уехал, хотел уж в воду лезть, подобрать раненую утку, гляжу – вот она, плывет… Правое крыло по воде волочится, и след крови за ним тянется, а по обе ее стороны шестеро утят. Еще опериться не успели. Стою я, смотрю. И утка меня видит, а не прячется. Не боится. Привыкла она ко мне, каждый день видя. И до того я обозлился на пожарного инспектора, что убить его был готов. А утку не тронул. Так жалко ее стало, что и передать не могу. И каждый день после этого случая ходил я на озеро, часами лежал на берегу и смотрел, как выгуливает утка свою детвору. Осенью молодые улетели, а утка осталась. Не могла лететь с подбитым крылом. С какой тоской глядела она вслед своим питомцам! Как билась на воде! Сколько горя было в ее крике! Меня слезы душили… Тогда я поймал эту утку. Загнал в камыш и поймал…

– И зажарил, – сказал Иржи Мрачек.

– Нет, не угадали! Расскажу – не поверите. Всю зиму я с ней нянчился и свою учительницу замучил. Она тоже приняла участие в судьбе утки. Крыло у нее срослось неправильно. Мы его сломали, залечили, и оно выправилось. А весной вынес я утку за деревню, выпустил. Так взвилась она, с таким свистом и радостью, что я, ей-богу, пожалел: зачем летать не умею!

2

Вопрос о побеге был окончательно решен, определены сроки, намечены укрытия по предполагаемому пути следования, выделены люди для содействия побегу.

В это время пришел приказ отправить несколько партий заключенных в Дахау, в подсобный лагерь «Дора» и дрезденский пересыльный пункт. План побега, разработанный во всех деталях, был сорван. О побеге нечего было и думать: в те дни, когда идет распределение заключенных по партиям, охрана усиливается.

Глушанин из себя выходил и до того был раздражен, что друзья не решались ему противоречить.

Иржи Мрачек волей-неволей примирился с тем, что вопрос о побеге снят. Все свои силы и старания он направил к тому, чтобы он и трое его друзей не попали в списки отчисляемых из лагеря, а уж если этого нельзя избегнуть, то нужно держаться вместе. Добиться этого было далеко не просто. Руководство подпольной организации помогало Иржи Мрачеку в его скрытых действиях.

Его усилия к общей радости увенчались успехом: всех четверых записали в партию, которая направлялась в Дрезден.

1

– Стоп! – тихо сказал подполковник Мрачек, шедший впереди, и поднял руку.

Его товарищи остановились, вглядываясь вперед.

Это произошло на другой день после побега из Дрездена. До сих пор удача сопутствовала им. Покинув на глухом полустанке вагон, четверо друзей, прикрываясь ночной темнотой, все дальше уходили от железной дороги. К рассвету они без всяких приключений, никого не встретив на пути, достигли леса. Тишина, полумрак, прохлада встретили их. Углубившись в лес, товарищи сделали привал и потом продолжали путь дальше. Часа через четыре новый привал, и снова в дорогу. Одно стремление владело ими: как можно скорее раздобыть одежду и еду, сбросить с себя лагерные брезентовые комбинезоны. Появляться в населенных пунктах с номерными знаками на груди и спине было равносильно гибели. Острый голод все больше давал себя знать, их тянуло к жилью.

Сквозь стволы редких деревьев они увидели прижавшийся к земле, почерневший прошлогодний стог сена.

Мрачек сделал знак оставаться на месте, а сам крадучись пошел к стожку.

Глушанин, Слива и Боровик, воспользовавшись нежданной передышкой, тотчас же опустились на травку. Здесь, в лесу, она робко проклевывалась сквозь слой прошлогодних листьев. Мрачек обошел вокруг стожка, осмотрелся и более уверенно крупным шагом пошел куда-то в сторону.

Это не удивило беглецов. Действия подполковника Мрачека они привыкли принимать беспрекословно. Кто-нибудь должен быть старшим. С той минуты, как они покинули товарный вагон, старшим был единодушно признан подполковник Мрачек. Он отлично ориентировался на местности, вносил поправки в маршрут движения, и все соглашались с ним, чувствуя его уверенность. Он всегда шел впереди, выбирал места для привалов.

Из разведки Мрачек вернулся через полчаса. Подойдя к друзьям и опустившись на колени, он сказал:

– Вольер.

– Что такое? – Глушанин наморщил лоб.

– Вольер, – повторил Мрачек.

– Не понимаю. Откуда здесь вольер? Я видел вольеры на сельскохозяйственной выставке в Москве. Птица сидела в них.

– Вот, вот. Здесь фазаний вольер. Состоятельные люди разводят фазанов, а потом охотятся на них.

– И красивые фазаны? – спросил Глушанин.

– Фазанов не видел, но наткнулся на охотничий домик. К нему ведет тропинка от стога. И что любопытно: в домике сейчас ни души, но, безусловно, люди живут в нем.

– Можно чем-нибудь поживиться? – быстро спросил Слива.

– При условии нарушения уголовного кодекса – можно.

– Плевать на кодексы! Идет война, и мы во вражеской стране. Нас травят, душат в газовых камерах, жгут в крематориях, а ты говоришь о кодексе! А в лагери тебя упрятали как, без нарушения кодекса? – в сердцах спросил Глушанин.

Мрачек вскинул брови: не ждал, что его шутка вызовет такое возмущение.

– Ты прав, Максим. Меня кодекс не смущает. Пойдемте.

Лес расступился перед ними, открыв полукруглую поляну.

На ней стоял небольшой домик, аккуратно рубленный, под шестискатной крышей, крытой щепой. Строение было обнесено плетеной изгородью.

– Может быть, за это время хозяева вернулись? – высказал опасение осторожный Боровик, окликая Мрачека, который смело направился к домику.

– Не думаю. А если и появились, значения это не имеет. А тебя, – он повернулся к Боровику, – я попрошу стоять у плетня, вести внешнее наблюдение, пока мы будем нарушать уголовный кодекс.

Глушанин ухмыльнулся.

Перед домиком торчали четыре колоды. Из лотка выползали пчелы, расправляли крылышки и, жужжа, улетали на работу. Тут же, нахохлившись, чинно прохаживалась белая клушка. Вкруг нее копошились и попискивали желтые пушистые цыплята. У самой стены стоял плотничий верстак, заваленный свежими виточками стружек. В стене торчал остро отточенный топор, и на лезвии его ослепительно играли лучи утреннего солнца. На подоконнике настежь раскрытого окна из деревянного ящичка тянулся к свету остренькими перышками лук.

Мрачек, Глушанин и Слива вошли в домик. Действительно, ни души. Пахло какими-то травами, пересушенным бельем. На этажерочке равнодушно и монотонно потикивал будильник. Со стены, из дубовых лакированных рамок, смотрели на непрошеных гостей усатая старуха и неестественно улыбающийся старик.

– А это что за субъект? – Глушанин взял с этажерки портрет кабинетного размера в медной проволочной оправе.

На снимке был изображен эсэсовец лет двадцати пяти в чине унтерштурмфюрера. Он был снят на фоне местности, которая показалась Глушанину удивительно знакомой. Максим быстро перевернул снимок и на обороте прочел по-немецки: «Дорогим папе и маме от сына Карла. Привет из Кисловодска».

– Ишь ты, сволочь, куда забрался! – пробурчал Глушанин. – Интересно знать, унес ты оттуда голову или там ее оставил?

Прошли во вторую комнату, немного больше первой. Здесь стояли широкая двуспальная, под дуб, кровать, платяной шкаф, ножная швейная машина и небольшой туалетный столик.

На ковре у кровати висели ружье двуствольное центрального боя, пятизарядная малопулька и охотничьи принадлежности: рожки, сворки, поводки, патронташи, набитые медными гильзами, ягдташи, охотничьи ножи.

Глушанин снял ружье.

– Братцы, ижевка! Наша!

Антонин снял малопульку, оглядел ее и передал Глушанину.

– Тоже, видно, ваша, – сказал он.

Лицо Глушанина расцвело, словно радуга.

– Определенно наша! Тула! Тула-матушка!

– Видно, сыночек подарки присылал, – с недоброй иронией проговорил Мрачек. – Трофеи… Ну, друзья, мешкать нечего. Приступим к делу, а то еще, чего доброго, с хозяином придется беседовать, а это не совсем желательно.

Двустволка, мелкокалиберка, патронташ, коробка с патронами, три охотничьих ножа, туристский костюм, сшитый, видимо, для сына, кожаная куртка-безрукавка, две сорочки и финка, пара ботинок, высокие болотные сапоги, полголовки голландского сыра, котелок, две коробки спичек, три пачки галет, пачка трубочного табака – вот точный список того, что беглецы «позаимствовали» у беспечного хозяина.

Уже покидая дом, Мрачек обратил внимание на пачку писем, лежавшую на туалетном столике. На многих из них был указан адрес: «Кенигштейн».

Выйдя из дома, друзья опешили: у плетня не оказалось Боровика.

Антонин обошел вокруг домика – никого. Заглянул в сарай – пусто.

Обеспокоенные непонятным исчезновением Боровика, друзья не знали, что предпринять. Только выйдя за ограду, увидели они своего товарища, бегущего им навстречу со всех ног.

– Хозяин нашелся! И хозяйка! – доложил он скороговоркой.

– Как?

– Где?

Боровик рассказал. Он прохаживался по краю поляны и обнаружил тропку, ведущую в лес. Стараясь не упускать из виду поляны и дома, он прошел метров двадцать по тропинке и явственно расслышал человеческие голоса. Прислушался. Разговаривали двое, мужчина и женщина, и, кажется, на немецком языке. Разговаривали мирно, спокойно. Сжигаемый любопытством, Боровик начал осторожно, крадучись продвигаться вперед.

– И вот вам картинка, – закончил он. – Небольшой пруд. Старуха полощет белье, а старик сидит, развалившись в плетеном кресле, и дымит трубкой. Семейная идиллия! И всего-навсего метрах в ста отсюда.

– Ну и леший с ними! Пусть наслаждаются природой, – бросил Глушанин.

– И поблагодарят гостей за деликатность, – добавил Слива. – Их сынок, наверно, поступает иначе: выходя из дома, он поджигает его.

– А хозяев вешает, – добавил Мрачек.

2

В полдень, после первого за все эти дни завтрака, друзья основательно отдохнули и занялись распределением трофеев. Глушанин стоял за то, чтобы Мрачек сделал это по своему усмотрению, но Мрачек решительно запротестовал. Он предложил провести жеребьевку в два круга. В первом разыграть вооружение, во втором – одежду и обувь.

– Ну, а если мне попадется эта финская блуза, как я ее на себя натяну? – смеялся Глушанин.

Ему разъяснили, что в этом случае ее можно будет полюбовно обменять на что-нибудь другое.

Двустволка досталась Боровику, мелкокалиберка – Мрачеку. По ножу получили Глушанин и Слива, а третий, отдельно разыгранный нож, тоже достался Боровику.

Глушанин выиграл туристский костюм, пришедшийся ему впору, Мрачек и Боровик – сорочки, которые они натянули на себя поверх лагерных, а Слива – кожаную безрукавку и финскую блузу.

Болотные сапоги выиграл Боровик, но они были так велики ему, что он отказался от этого выигрыша в пользу Мрачека. А ботинки достались Антонину Сливе.

Довольные своим недюжинным успехом, подкрепившись едой, друзья, прежде чем уснуть, долго болтали. Разговор вертелся вокруг города Кенигштейна. Этот город, судя по адресу на письмах, находился где-то неподалеку от леса и фазаньего вольера.

– Эти места я хорошо помню из истории, – сказал Глушанин. – В Кенигштейне должна быть крепость или замок, точно не помню.

– Раньше была крепость, я тоже знаю, – подтвердил Мрачек. – Но сохранилась ли она сейчас – сказать затрудняюсь.

– Здесь в тысяча восемьсот тринадцатом году бились с французами русские гвардейцы – преображенцы, семеновцы, измайловцы. Целая гвардейская дивизия. Да, кажется, кроме гвардейских, были и линейные части, и даже моряки. Их окружил Наполеон, но наши с боями прорвались в Богемские леса. И не просто прорвались, а прихватили с собой несколько тысяч пленных, до сорока орудий и в придачу маршала Вандама. Со своими частями русские соединились у города Шенау…

– Теплиц-Шенау, – поправил Мрачек. – Скоро мы дойдем до него.

Русские бывали здесь? В Богемских лесах? В Кенигштейне и Теплиц-Шенау? Нет, об этом Антонину не доводилось слышать. Глушанин назвал тысяча восемьсот тринадцатый год. Верно. В двенадцатом году Наполеон добрался до Москвы. Значит, это произошло после знаменитой Бородинской битвы.

Мысли перенесли Антонина в Москву, на Красную площадь; ярко развернулась перед ним картина ноябрьского парада. Стройные, плотные ряды – локоть в локоть, плечо в плечо, нога в ногу. Крепкие руки. Мужественно-радостные, открытые лица советских воинов, обращенные к мавзолею…

Да! Вот она, русская гвардия… Видно, и здесь, в этих самых лесах и, возможно, на этой полянке, где они сейчас отдыхают, бились русские насмерть с теми, кто посягнул на честь и независимость их родины. Антонин с внезапным волнением внимательно посмотрел на Глушанина, потом на Боровика. Первый сидел, обхватив согнутые в коленях ноги, и вслух припоминал подробности битвы русских с французами, а второй лежал на животе, опершись на локти, и внимательно следил за попытками жучка с золотистыми полированными крылышками взлететь вверх. Друзья… Настоящие друзья!

От сознания, что близки и ясны сроки победы, что эта победа неминуема и неизбежна и что сам он еще так мало сделал для приближения ее, у Антонина кровь бросилась в лицо. Подумаешь, велико геройство отсидеть в лагере пять лет! Другие бьются в открытую, побеждают, а он… Впрочем… И тут ему вспомнились слова немца Рудольфа, который говорил с Мрачеком и Сливой при первом их знакомстве в Бухенвальде: «Пережить все самому в этих лагерях смерти, не потерять лица и достоинство коммуниста и сохранить себя для грядущих боев – это уже победа». Да, он прав, этот мужественный старик. Прав, но… Все ж этого мало. Надо стремиться к немедленному действию. Человек не должен жить вчерашним днем. Люди идут вперед. Люди поднимаются на вершины истории, с высоты которых виден завтрашний день. Вместе с борющимися людьми нужно подняться на гребень этих вершин…

Лес был до краев залит полуденной теплотой. Разморенный, опьяненный густыми, томительно-сладостными лесными запахами, уже дремал Боровик, а Мрачек и Глушанин продолжали беседу. Слива оторвался от своих мыслей, прислушался. Он лежал навзничь, с закрытыми глазами; его тоже можно было принять за спящего. До его сознания дошли слова Мрачека:

– Я долго колебался, дорогой Максим. Мне легко говорить о том, каким я был в то время, и это потому, что сейчас я уже ясно вижу свою дорогу. Я другой. Как много спорил со мной Антонин, а я все твердил свое. Я смеялся над ним и над призывами коммунистов поднять народ на борьбу. Я не верил в то, что твоя страна сумеет один на один выстоять в схватке с фашистской Германией. Я растерялся, ожесточился, ну, а теперь… – в глазах его блеснул горячий огонек, – теперь я постараюсь показать, на что я способен.

«Дорогой Иржи! Каким вы стали! Если бы вы только знали, как я рад за вас, – думал Слива. – Да, дорогой, мы еще покажем врагам, на что мы способны! Они еще нас узнают!»

3

На шестые сутки беглецы подошли к барскому хуторку, состоящему из десяти нарядных разностильных домиков. Стояло раннее утро. Солнце еще не обогрело остывшую землю. Хутор раскинулся на живописном месте, на склоне горы, густо поросшей хвойным лесом. Внизу, куда выходили зады дворов, бойко журчал небольшой ручеек.

В хуторе еще спали. Но ясно доносилась откуда-то одинокая песня. Она-то и привлекла друзей к селению.

Они залегли в кустах.

Слова песни на расстоянии разобрать было трудно, но ее тихая напевность и голос певуньи очаровали их. Ни один из беглецов давно не слышал такого пения: оно хватало за сердце, волновало кровь. Песня то затихала, опускаясь до низких, ласкающих слух звуков, то вдруг поднималась ввысь, крепла, наливалась силой и гневом.

– Поет чешка! – твердо сказал Мрачек.

– Верно, Иржи! – подтвердил Слива.

Мрачек молча поднялся и пошел вниз, к ручью.

Спустя несколько минут голос, поднявшийся до высоких нот, вдруг оборвался. Мир как будто опустел с последним звуком, – так хотелось друзьям слушать песню еще, еще… до бесконечности.

«И зачем Иржи пошел туда? – подумал Глушанин. – Пошел и спугнул песню».

Назад Мрачек вернулся вместе с девушкой лет семнадцати. Она была в простом деревенском платье. Обычное спокойствие оставило Мрачека. Он был как-то взвинчен и крепко сжимал челюсти; видно было, как на его худом лице движутся мышцы. В глазах девушки светились радость, и испуг, и любопытство, и недоверие.

– Вот наша новая знакомая, Влада, – сказал Мрачек, опускаясь на землю. – Это она нас заворожила своей песней.

Влада поставила на землю большой запотевший кувшин с холодным топленым молоком, положила на колени Мрачека буханку темного крестьянского хлеба и после этого каждому подала руку. Глаза ее загорелись, когда она узнала, что среди беглецов двое – русские. Слухи о том, что русские подошли к границам ее родины Чехословакии, проникли и сюда, на этот хутор, стоящий в восемнадцати километрах от железной дороги.

Пока беглецы насыщались чудесным молоком, заедая его хлебом без всяких примесей, Влада поведала свою печальную историю.

Случилось это в конце сорок второго года. Вместе с матерью они попали в трудовые лагери, а оттуда их забрал немецкий кулак Кригер и привез на свой хутор. Они доят кулацких коров, кормят свиней, чистят конюшни и свинарники, поливают огороды, стригут овец. Работы много. Слишком много. За детьми Кригера ухаживает француженка. Тоже из лагерей. А кухаркой работает русская из города Мценска. Отец? Отец Влады – она сомкнула на минуту свои почти прозрачные веки – неизвестно где: может быть в лагерях, может быть убит. Его еще в тридцать девятом году схватили гестаповцы. За что? За то, что у них на квартире висели портреты: Ленина, Климента Готвальда. Если бы отца не арестовали, он вступил бы в коммунистическую партию. Он так и говорил. Бежать сейчас Влада не может, не хочет: она не имеет права бросить старую мать, у которой она единственная опора. Но Влада твердо верит, что скоро придут русские советские люди и освободят их из неволи.

– Обязательно придут, дочка, – ласково подтвердил Мрачек.

Влада рассказала доверчиво, что мечтала стать певицей; она пела в деревенском хоре, и знающие люди говорили, что у нее хороший голос.

– И будешь певицей, – обнадежил Глушанин. – Твоя жизнь вся впереди. За нее будем биться мы и миллионы таких же, как мы, простых людей. Запомни, Влада, что это сказал тебе капитан Советской армии Максим Глушанин.

– Максим Глушанин, – с чешским акцентом повторила Влада.

– А ты не боишься, что хозяин проснется и хватится тебя? – спросил Мрачек.

Нет, она не боится. Старого Кригера нет дома. Он уже второй день в Теплиц-Шенау.

– Далеко отсюда до этого города? – поинтересовался Слива.

– Восемнадцать километров.

Стали прощаться. Влада поочередно подходила к каждому и, крепко обняв, целовала в губы.

Даже суховатый Глушанин расчувствовался. Плотно сжав губы, он вдруг поднял хрупкую, тоненькую Владу своими сильными руками на воздух и, держа ее на весу, расцеловал по-русски, троекратно.

– За всех, – сказал он.

4

К Теплиц-Щенау подошли ночью.

Город был знаком Мрачеку. Когда-то, в молодые годы, он был здесь на экскурсии. Мрачек рассказывал о достопримечательностях города, но друзья не слушали его. Перед ними стояла конкретная цель – запастись продуктами. Все дело в том, как их раздобыть.

В город вошли через темный переулок; потянулись слепые, замаскированные от налетов особнячки, по-немецки строгие, обнесенные оградами.

И странным показалось, что из окна крайнего дома проливался на улицу откровенный яркий свет.

Друзья, сохраняя между собой короткие интервалы, шли по тротуару, готовые при малейшей опасности юркнуть в первую попавшуюся калитку.

Когда до особняка со светящимся окном осталось метров двести, беглецы наткнулись на человека, сидящего у края тротуара. Держась за левую ногу и покачиваясь из стороны в сторону, он тихо стонал. Второй стоял рядом с ним, наклонившись и опершись руками о колени. На тротуаре валялся, преграждая дорогу, большой открытый ящик, заполненный бутылками.

– Что случилось, любезные? – обратился к ним Мрачек по-немецки.

Тот солдат, который наклонился над лежащим, выпрямился. Его, вероятно, насторожила необычная одежда Мрачека и его спутников.

– А вы кто такие? – спросил он подозрительно.

– Я оберштурмбаннфюрер Цвейфель, а это мои люди… Идем на охоту. Что у вас здесь происходит?

Солдат вытянулся, вздернул подбородок, опустил руки.

– Несчастье, господин оберштурмбаннфюрер… Несчастье. Ногу вывихнул Мориц. Идти не может. А господин полковник приказал доставить шампанское… Мы весь город обшарили, пока нашли его.

– Как фамилия полковника? – почти строго спросил Мрачек.

– Господин Витгоф… Я его шофер.

– А-а-а, – довольным голосом протянул Мрачек, будто Витгоф был его родственник, и наугад добавил: – Выпить он не промах.

– Ой, не промах, господин оберштурмбаннфюрер. Завтра опять выезжать на фронт… А тут железный крест пожаловали, – разболтался солдат.

– Кто там у него? – спросил Мрачек.

– Двое господ и три дамы… Я даже представить себе не могу, как они вольют в себя это шампанское. А ведь мы убили добрых два часа на его поиски. Они уже и так нагрузились сверх всякой меры. Смотрите, что вытворяют, – солдат повел рукой в сторону освещенного особняка. – Настежь распахнули окно… Скандал! Хорошо, что янки еще до сих пор не пожаловали с визитом…

– Да… Сразу можно сообразить, что без Витгофа тут дело не обходится, – поддержал его Мрачек.

Солдат неодобрительно помотал головой. Нетрудно было заметить, что он тоже под градусом.

Ни Глушанин, ни Боровик, ни Слива не могли взять в толк, что затевает их вожак Мрачек. Все трое стояли безмолвно в ожидании дальнейшего развития событий. А Мрачек наскоро соображал, как привести в исполнение мгновенно родившийся в его голове план. Смущало его то, что Боровик не понимал по-немецки. И все-таки он сразу нашел выход из положения.

– Лейтенант, – обратился он к Сливе, – помогите донести ящик с вином. А вы, – сказал он Глушанину и ткнул пальцем в сторону Боровика, – вдвоем поможете дойти потерпевшему.

Только сейчас, когда необычная процессия двинулась вперед, друзья Мрачека поняли, что он затеял. В особняке – трое мужчин, плюс эти два солдата (женщины не в счет). Все навеселе, иначе бы не рискнули распахнуть окно. А их четверо, у них двустволка, мелкокалиберка.

В нескольких шагах от дома Мрачек, шедший, как всегда, впереди, бросил коротенькую фразу по-чешски:

– Попробуем накрыть. Смелее!..

– Что вы сказали? – спросил шофер, тащивший вместе со Сливой тяжелый ящик.

– Шумит, уж больно шумит твой хозяин, – ответил Мрачек.

– И не говорите.

Действительно, пьяные выкрики вырывались из окна на улицу. Женский голос неуверенно напевал старинное немецкое танго «Ин дер Нахт».

Во дворе у входа в особняк стоял лимузин «Мерседес», обезображенный камуфляжем.

Мрачек пропустил в калитку Сливу. Вслед за ним хотел пройти шофер, но Мрачек схватил его сзади за горло и повалил под ноги. Шофер выпустил из рук край ящика и едва не придавил им ногу Сливы.

Подоспели Глушанин и Боровик. Фашистского солдата с ними не было.

– Куда дели? – спросил Мрачек.

– Все в порядке, Иржи, – шепнул Глушанин. – Одежонку прихватили. Пригодится.

Они сняли с шофера обмундирование и оттащили тело в сад за домом. Начали совещаться. А в доме продолжался кутеж.

– Действуем все вместе, – инструктировал Мрачек. – Ни одного выстрела…

Когда через переднюю и коридор прошли в кухню, из комнаты выбежала горничная с подносом в руках, заставленным грязной посудой. Глаза ее округлились от ужаса. Если бы Боровик во время не подхватил поднос, она выпустила бы его на пол и наделала бы шуму. Кухонным полотенцем связали ей руки, салфеткой перевязали рот. По указанию Мрачека Слива вывел перепуганную служанку из дома в сад и там, в глубине, привязал ее к дереву.

В столовой заиграл патефон. Кто-то с ожесточением начал выбивать о паркет чечетку. Доносились подбадривающие пьяные выкрики. Затем патефон умолк.

В дверях появились Мрачек, Боровик и Глушанин.

За большим круглым столом, заставленным блюдами и бутылками, развалился на кресле полковник. Ворот его мундира был расстегнут. На коленях он держал яркорыжую немолодую женщину. Против него, повалившись головой на руки, полулежал-полусидел капитан – видно, пьяный до беспамятства. На полу у широкой тахты стоял на коленях пожилой седой мужчина в штатском костюме, а две женщины с диким хохотом колотили его по голове бархатной подушкой.

Посреди стола на высокой вазе красовался жареный поросенок, а на нем торчала военная фуражка с высокой тульей. С поросенка капельками стекал густой черноватый жир.

– Руки вверх, негодяи! Быстро! – громыхнул Глушанин.

Мрачек и Боровик подняли ружья к плечу.

То ли русская речь оказала магическое действие, то ли оглушил мощный голос Глушанина, то ли потрясла наружность вошедших, – во всяком случае никто не подумал оказать сопротивление. Да если бы кто-нибудь и захотел сопротивляться, то не успел бы. Глушанин вполне оправдал свою фамилию, как впоследствии любил смеяться Мрачек. Ударами кулака, точно пневматическим молотом, он сразил троих мужчин. Слива в это время опускал на окне ставень-жалюзи.

Пирующих связали, уложили рядком на полу, с полковника и капитана сняли обмундирование. В кабинете нашли автомат. У всех троих мужчин оказались пистолеты. Пока Мрачек и Глушанин шарили по ящикам стола и набивали объемистую полевую сумку документами и письмами, Боровик старательно укладывал в два чемодана обильную закуску, а Слива возился у «Мерседеса».

Работали быстро, уверенно, с нервным подъемом, но без горячки, без лишних движений. Сказывался лагерный опыт в расправе с предателями и провокаторами.

– Бензина много? – спросил Глушанин Сливу, когда закончили укладку и переоделись.

– Полный бак и две канистры в багажнике, друже капитан! – бодро ответил Слива, усаживаясь за руль.

Глушанин был теперь капитан в полном смысле этого слова, но только немецкий. Бриджи и особенно мундир плотно облегали его крепкое тело. Мрачек имел вид заправского немецкого полковника.

Все обросли щетиной недельной давности, но Боровик порадовал: он успел запастись бритвенным прибором.

Из темного дома через щели в закрытых ставнях уже выбивался дымок. «Мерседес» заурчал, сделал рывок, выровнял ход, выкатился со двора на шоссе и свернул влево. Примерно с полчаса не могли вымолвить ни слова. Антонин Слива вел машину с каким-то щегольским изяществом – так водят первоклассные спортсмены-любители или шоферы, соскучившиеся по своей профессии.

Когда стрелка спидометра подошла к цифре девяносто, сидящий по правую руку от Сливы «полковник» Мрачек сказал:

– Сбавь газ. Торопиться нам некуда.

Заговорили вдруг все сразу: и ведущий машину Слива, и сдержанный Мрачек, и молчаливый Боровик, и нетерпеливый Глушанин. Заговорили каждый о своем, не слушая и перебивая друг друга, будто у них вовсе не оставалось времени и они торопились поскорее выложить то, что у них накопилось на душе.

«Мерседес» светом своих фар слепил встречные машины, выхватывал из темноты то край крестьянской телеги, то вагон поезда, то светящиеся дорожные знаки. Издали набегали и мгновенно улетучивались, точно растворялись во мраке, одиночные домики, улицы деревенек, поселки, леса. Перед машиной плясали и бились о лобовое стекло расцвеченные фарами и похожие на огоньки жучки и ночные бабочки. Машина мчалась плавно, издавая протектором покрышек приятный, ласкающий слух шелест…

1

Минуло пять лет. Пять долгих страшных лет. Борьба, вспыхнувшая с того дня, когда враг вступил на чешскую землю, не прекращалась ни на минуту: чехи, не страшась ни мук, ни смерти, шли в бой за свободу.

В тяжелый сорок первый год подпольная газета «Руде право» писала: «Нацизм хочет уничтожить все чешское. Все чешское должно подняться, чтобы уничтожить нацизм».

Гитлеровцы неистовствовали. В стране свирепствовал открытый террор.

Товарищ Готвальд в те дни через московское радио оповестил мир: «Если террор переходит все границы, то он оказывает обратное действие. Он не устрашает, а вызывает новый гнев, новый отпор, новое сопротивление».

Так и было.

«Кровь за кровь! Смерть за смерть!» – говорил народ.

Гестапо жаловалось в своих циркулярах: «Дерзость подрывных элементов дошла до того, что нелегальные листовки раздаются прямо на улице».

Да что листовки! Коммунисты-подпольщики почти регулярно выпускали свою нелегальную газету «Руде право». Они дважды издали Краткий курс истории ВКП(б). Систематически печатались и распространялись сводки Совинформбюро.

И это в дни самого безудержного фашистского террора, когда был разгромлен и погиб состав первого подпольного Центрального комитета компартии, потом – второй Центральный комитет, когда третий подпольный ЦК вынужден был покинуть Прагу и перебраться в город Бероун, когда правительство протектората во главе с Гахой соперничало с фашистами в жестокостях при подавлении сопротивления своих соотечественников.

2

Все эти пять тяжелых лет Ярослав Лукаш боролся, как коммунист и чех. Что только не перенес он! Кем только не был! Где только не приходилось ему укрываться, спасая жизнь, чтобы снова и снова вступить в борьбу. Он был и слесарем-водопроводчиком, и кровельщиком, и мотористом, он водил трактор и работал на лебедке, жил у Морганека, скрывался на пристани под баржами, прятался в холодных печах кирпичного завода, замерзал в смотровых канализационных ямах.

Смерть всюду стерегла его, за каждым углом, каждую минуту.

Поистине стоическая нужна выдержка, чтобы непрерывно в течение пяти лет сносить тяжелые удары врага. Он никогда не впадал в отчаяние, ни разу не дрогнул, ни разу не усомнился ни в победе, ни в самом себе.

Почти полмесяца он вынужден был скрываться в топке заброшенного паровоза. Это случилось зимой сорок второго года. Сухари и кое-какую другую еду ему с риском для жизни приносил раз в неделю Карел Гавличек. Не было воды, и Ярослав ел снег.

Да! Так было. И тогда, смертельно измученный, он искал временного отдыха, тишины. Но, отлежавшись в каком-нибудь надежном углу короткое время, Лукаш начинал томиться, пустота заполняла душу, сердце ныло, и было такое чувство, будто он потерял самое близкое ему и дорогое. Жгучее желание борьбы брало верх над физическим истощением. Именно в такие минуты он понимал с особенной ясностью, что только борьба дает ему силы жить, что чем тяжелей испытания, тем богаче и глубже его любовь к родине.

Перед Лукашем всегда стояли примеры беззаветного служения народу. Героические вожаки партии, бесстрашные бойцы за дело народа Юлиус Фучик, схваченный в апреле сорок второго года; Ян Зика, арестованный в ночь после расправы над кровавым гитлеровским псом Гейдрихом; Вацлав Маржик, предпочитавший смерть гестаповским застенкам; схваченные фашистами Иозеф Лиетавец, Штефан Дубчек, Ладислав Шевчик.

Первым инструктором Пражского комитета был Червень. Червеня уже нет. Он погиб в сорок первом году. Его схватили на улице Праги. За ним специально охотились. Червень пытался прорвать цепь облавы, и ему пулеметной очередью перебили обе ноги. Он не умер на площади. Он умер двенадцать дней спустя в больнице. Все двенадцать дней его допрашивали, но он ничего не сказал.

Червеня сменил Птаха. Птаха погиб почти так же, как Червень: он ночевал в доме одного подпольщика и, выйдя от него, попал в лапы гестаповцев. Это был тот же подпольщик, который укрывал Червеня. Птаха попал в руки врагов в сотне метров от его квартиры.

Иозефа Файманова в те дни занималась по поручению Центрального комитета восстановлением пражского коммунистического подполья после разгрома его фашистами. Она сказала Ярославу: «Среди нас завелись провокаторы. Провалы Червеня и Птахи очень подозрительны. Займитесь подпольщиком, в доме которого они укрывались».

Лукаш занялся. Он знал в лицо этого подпольщика, но тот как в воду канул.

Файманова! Бесстрашная дочь чешского народа! Отважная коммунистка! Неутомимый борец!

Ярослав хорошо запомнил свою первую встречу с Файмановой. Произошло это в начале июля прошлого года. Ему, как члену партии, имевшему сеть боевиков, поручили охрану пленума подпольного Центрального комитета. Пленум проводился недалеко от Жебрака, под городом Бероуном. Taм он впервые и встретил Иозефу Файманову, впоследствии руководившую его боевой работой. Там же он увидел посланца товарища Готвальда, мужественного Рудольфа Ветишку. Товарищ Ветишка в марте сорок третьего года был сброшен с парашютом и попал в расположение отряда польских партизан. Оттуда он пробрался в Чехословакию, связался с подпольем и был введен в состав Центрального комитета.

Работой пленума руководил Франтишек Молак. Это было девятого июля. А восемнадцатого августа в Бероуне, в доме Карела Выдры, гестаповец Зендер убил Молака, не успевшего даже оказать сопротивление. Его предал провокатор.

У руководства партии и подполья встал Рудольф Ветишка. Он кооптировал в состав Центрального комитета Франтишека Маржика и Иозефу Файманову.

Но гестапо, стремясь удушить сопротивление чешских патриотов, бросило все свои силы на розыски членов третьего подпольного Центрального комитета.

В конце сорок третьего года в городе Вршовицы гестаповцы схватили Франтишека Маржика. Он сбил с ног задержавшего его гестаповца и бросился бежать, но, получив тяжелый удар в голову прикладом, потерял сознание. Оказавшись в руках врага, Маржик покончил с собой.

Вскоре арестовали и Файманову, образ которой оставил такой глубокий след в душе Ярослава. Ничего от нее не добились гитлеровцы. Ян Блажек узнал и рассказал Ярославу, как зверски пытали Файманову. Окончательно обессиленная, она повесилась в тюрьме Панкрац.

«Наш удел победить или умереть! – сказал как-то Ярославу коммунист Коштялек. – Мы победим, но не умрем».

Коштялек стойко боролся, но не дожил до победы. Двенадцатого января 1944 года после долгих розысков гестапо напало на его след. С несколькими товарищами он скрывался в лесном тайнике. До пятисот гестаповцев окружило тайник.

Они предложили Коштялеку сдаться, в противном случае угрожали истребить население всего уезда. Коштялек вышел из убежища, крикнул: «Да здравствует свободная Чехословакия!» – и покончил с собой. Погибли и его боевые друзья.

А вслед за этим новый удар обрушился на партию: в феврале был арестован предпоследний член Центрального комитета Иозеф Пиларж. Вероятно, и Пиларжа уже нет в живых. Шепотом люди говорили о том, что творится в страшных застенках гестапо. Теперь в руководстве остался один Рудольф Ветишка.

В последний раз Лукаш встретился с Ветишкой в декабре прошлого года. Ветишка требовал от Ярослава усилить удары по карательным органам оккупантов, перехвата их агентуры, решительного уничтожения провокаторов и предателей. «Вы слышали что-нибудь о ЧК?» – спросил он Ярослава. Да, о ЧК Ярослав много слышал. Он знал, что руководил ЧК Феликс Дзержинский. «Так вот, – сказал Ветишка, – считайте себя чекистом и боритесь с врагами так же пламенно и непреклонно, как боролись они. Служите партии и родине так, как служили они. Любите народ и защищайте его лучших людей так, как любили и защищали они».

Больше Лукаш не видел Рудольфа Ветишку. Ярослав оказался в одиночестве. Связи оборвались…

3

Ярослав Лукаш сидел перед котлом на перевернутом вверх дном ящике и время от времени тонким железным прутом переворачивал картофелины в поддувальной золе.

Трудно было теперь узнать его – так сильно изменился Лукаш. Густые волосы на голове побелели, усы обвисли, поредели, потеряли свой прежний каштановый цвет, резко проступали скулы. Только глаза, видевшие столько горя, истомленные и усталые, не утеряли своего блеска. Нет, этого человека не могли сломить ни голод, ни преследования, ни слежка, ни горькие потери.

Ярослав глотал картошку и запивал холодной водой из железной кружки. Он был равнодушен к еде. Мысли его были далеко. Еще и еще раз он перебирал в памяти все пережитое. Только одиннадцать дней прошло с тех пор, как он попал сюда, в эту подвальную темную котельную, и смог дать отдых своему измученному телу. Даже не верилось, что в такое бурное время нашелся укромный уголок, о котором ничего не знают гестаповцы.

Жар от котла расслабил Лукаша. Тянуло ко сну, но о сне и думать было нельзя.

Ярослав повернул контрольный кран; сырой пар вперемешку с водой ударил в стену. Значит, надо еще нагревать. Лукаш открыл топку, разворошил длинной кочергой раскалившиеся уголья, подбросил еще несколько лопат и захлопнул дверку. Ну, кажется, все.

Ярослав по ступенькам поднялся из котельной наверх. Пересек усыпанную гравием площадку, на которой днем обитатели пансиона играли в крокет, вышел к лестнице и спустился по ее отлогим маршам к озеру. Вода слегка колыхалась под легким предутренним ветерком.

Ярослав сел на скамью и, отдавшись обаянию теплой апрельской ночи, стал вслушиваться в тишину. Где-то высоко в темном, беззвездном небе курлыкали журавли. Сначала их голоса звучали явственно, а затем все тише и тише и наконец вовсе замолкли. Слева, в лесочке, беспокойно покрикивали грачи, почуявшие приближение утра. На одном из двух небольших островков, расположенных посреди озера, постукивал движок.

Отсюда, с берега, открывался прекрасный вид на пансион, построенный на возвышенности и окруженный молодым хвойным лесом. Широкая каменная лестница спускалась от главного входа в пансион до самой кромки озера. Когда-то пансион был излюбленным местом отдыха состоятельных пражан. Они съезжались сюда из Праги на субботу и воскресенье ловить рыбу, кататься на лодках, купаться, загорать. Многие семьи снимали комнаты на неделю, на месяц, а то и на весь сезон. А теперь здесь обосновались в качестве постоянных жильцов семьи немцев, бежавших из Германии от участившихся воздушных налетов. Из чехов в пансионе остались только владелец и обслуживающий персонал: слесарь-котельщик, уборщицы, прачки и официанты. Поваров в кухне немцы поставили своих.

Ярослава на должность котельщика пристроил в пансион Ян Блажек; ему пришлось пустить в ход свои связи, использовать свое положение работника бюро по охране правительства протектората.

Много сделал для Лукаша за эти годы Блажек. Еще в тридцать девятом году он изъял фамилию Лукаша, как коммуниста, из всех видов учета в полиции, уничтожил листки прописки на имя Ярослава и Божены. Фамилия Лукаша перестала существовать. Ярослава преследовали не как машиниста Лукаша, а как человека, который встречается с подпольщиками, с руководящими работниками партии, – такой человек, естественно, не мог не попасть в поле зрения гестапо.

Направляя Ярослава в пансион со своим рекомендательным письмом, Блажек снабдил его новыми документами на имя Людвига Благи, убитого неизвестно кем в мюнхенские дни на станции Чоп.

Отдавшись целиком борьбе, Лукаш только в ней черпал свои жизненные силы. О личных удобствах он меньше всего думал. Единственно, что угнетало его, – положение Божены. Появляясь в Праге очень редко, он не видел ее уже несколько месяцев, а приезжать специально для встреч с дочерью не мог.

«Надо терпеть. Настанет день, когда и я смогу открыто пройти по родному городу, – успокаивал себя Лукаш. – Настанет. И он недалек, ветер победы все сильнее дует с востока». Уж кто-кто, а Лукаш дает себе полный отчет в том, что судьбу войны решит восточный фронт, Советская армия. Он помнит, какой гнев охватил чешский народ, когда Германия вероломно напала на Советский Союз, какой огромный боевой подъем был в народе. Тогда на заводах усилился саботаж, начали возникать первые партизанские группы, увеличился приток людей в коммунистическую партию. В ее ряды вливались чехи, поставившие целью своей жизни борьбу с фашистскими захватчиками. В коммунистическую партию вступили десятки, сотни чехов, и Морганек в их числе.

А сейчас, в апреле сорок четвертого года, уже не найти в Чехии и Моравии ни одного города, где бы под руководством коммунистов не действовали патриоты, а в лесах не укрывались бы грозные народные мстители – партизаны.

«Разве это не предвестие победы? Это уже победа! Пусть не окончательная, но уже победа, – рассуждал Ярослав. – И она завершается. Время приносит не только горе, страдания и поражения, оно на нашей стороне, оно приближает нашу победу».

В прошлом году пражане узнали, что на территории СССР сформированы воинские части из чехов и словаков и что в марте сорок третьего года они выступили на фронт. А в мае прошлого года радиостанции Москвы и Лондона передали совместное обращение трех партий Чехословакии: коммунистической, социал-демократической и национально-социалистической. В нем говорилось о единстве задач и целей борьбы против фашистов.

Обращение было оглашено по инициативе коммунистов. Национальные социалисты и социал-демократы вынуждены были самим ходом событий присоединиться к нему и поставить под ним свои подписи.

В этом году в Москве подписан договор между Чехословакией и СССР о дружбе, взаимопомощи и послевоенном сотрудничестве. Бенеш в Москве ведет переговоры с чехословацкими коммунистами, которых возглавляет Готвальд. Эти обнадеживающие вести Ярослав услышал от Рудольфа Ветишки во время последней встречи с ним. Они вместе слушали передачу подпольной радиостанции на квартире Карела Гавличека.

Ветишка говорил, что чехословацкое эмигрантское правительство в Лондоне готовится к тому, чтобы после изгнания фашистов ввести в стране режим военной диктатуры. Но это им не удастся. Готвальд и коммунисты этого не допустят. Народ должен стать полновластным хозяином в стране, наметить строительство новой жизни. История показала, что правящий класс Чехословакии потерпел крах, обанкротился, буржуазия предала нацию, а трудящиеся – рабочие, крестьяне, интеллигенция – выстояли и ведут борьбу с захватчиками.

В январе, феврале и марте этого года новости с фронта до Лукаша не доходили. Он скрывался в отдаленных деревнях, нигде не задерживаясь больше пяти-шести дней. Когда он вернулся в Прагу, Ян Блажек встретил его новыми вестями.

Советская армия перешла румынскую границу и подошла к границе Чехословакии. Было чему радоваться…

На востоке бледной полоской прорезался рассвет. Посвежело. Было видно, как на озере сквозь туман блеснули светлые полоски воды.

Ярослав поднялся со скамьи и медленно побрел назад, в котельную.

Когда он взошел на верхнюю терраску, его остановил человеческий крик, донесшийся издалека. Он повернулся к озеру. Несколько мгновений стояла тишина. Потом крик опять повторился. По звуку Лукаш определил, что человек кричит на озере. Напряженно, сквозь редеющий туман Ярослав всматривался в островки, заросшие кустарником и деревьями, но ничего не увидел.

Так прошло несколько минут. Крик больше не повторялся.

Небольшие островки давно привлекали внимание Лукаша. На каждом из них виднелся жилой домик стандартного типа. Но ни разу Ярослав не замечал там людей. Только ночью на островах вспыхивали огоньки и раздавался стук движка. На рассвете все стихало. И вот сегодня Лукаш впервые услышал отчаянный, почти звериный крик. Так кричит человек, борясь со смертью.

«Что бы это значило?» – подумал Лукаш.

Рассвело. Ожила и затрепетала листва на деревьях вокруг пансиона. Движок на островках внезапно умолк, словно захлебнулся.

1

Рассеянный свет вечера долго боролся с наступающим мраком и наконец сдался. Пала ночь. Вызвездило. Улицы Праги сразу обезлюдели, только в центре еще сновали запоздалые пешеходы.

Грузовая машина прижалась к тротуару, скрипнула тормозами и остановилась. Из кузова выпрыгнул молодой проворный солдат и, приподняв пилотку, помахал ею над головой. Шофер что-то буркнул ему в ответ и тронул машину.

У солдата было восторженное состояние духа, свойственное человеку, возвращающемуся в родной дом после долгого отсутствия. Он несколько раз вздохнул от избытка чувств, оглядел улицу, словно не веря тому, что действительно снова в родном городе, и бодро зашагал вперед легкой, немного прыгающей походкой.

– Прага! Родная моя Прага! – шептал солдат. – Как ни глумились над тобой, как ни поганили твои улицы, а ты все так же чудесна, золотая моя столица… Но ты словно траур надела. Жизнь била ключом на твоих бульварах, в парках, садах. Теперь молчанием ты встречаешь меня.

Солдат посторонился перед двумя офицерами, козырнул им и пошел дальше. «Что ждет меня здесь? – размышлял он. – Говорят, перед смелым открываются все двери. Они должны открыться и передо мной. Смелее!»

Но когда солдат приблизился к домику, затянутому плющом, от его уверенности не осталось и следа. «А если ее нет дома? Тогда по телефону она сказала мне, что на время должна бросить квартиру».

Он несколько раз прошелся перед домиком в надежде увидеть за зеленым переплетом плюща узенькую полоску света. Но окна были темны.

Солдат осмотрелся. Шаги одинокого прохожего прозвучали и затихли в конце квартала. Тогда солдат нерешительно поднялся на ступеньки крыльца и робко, неуверенно постучал в окно.

– Кто там? – послышался низкий женский голос.

– Свой! – ответил солдат. – Впустите, пожалуйста.

Голос показался ему незнакомым.

Открывшая дверь женщина при виде немца невольно отшатнулась и попятилась. Солдат шагнул через порог. В комнате, при молочно-белом свете небольшой лампы, он узнал женщину.

– Мария! – взволнованно проговорил он и протянул ей руки.

Женщина тихо вскрикнула.

– Антонин! Ты?

Подбежав к нему, она порывисто поцеловала Антонина в губы.

Потом смахнула передником пыль со стула, приглашая сесть. Антонин сел верхом на стул, облокотился о его спинку и уперся в ладони подбородком. Все было по-прежнему в этой комнате, как при Ярославе и Божене. Та же, знакомая с детских лет, сахарница, с безухим зайцем на крышке, тот же граненый графин с водою, столовая ложка с изъеденным краем. По-прежнему лопочет маятник на стенных часах в соседней комнате…

– Где же Ярослав и Божена?

Антонин задавал вопросы быстро и четко, словно боялся, что у Марии не хватит времени ответить ему. Мария отвечала односложно, уклончиво. В душе она ругала себя за экспансивность. Зачем она поцеловала Антонина? Кто он ей? Где он пропадал? Почему на нем немецкая форма? Всплыли в памяти случаи провалов в подполье. Вот так же, не проверив человека, доверяя его прошлому – тому, каким он был раньше, – открывались перед ним и… платили своей головой. Слишком тяжелая расплата кровью и жизнью. Исчез Антонин как-то загадочно. Никто толком не знал, куда он девался. И о нем с весны тридцать девятого года ничего не было слышно.

Лукаш не раз предупреждал ее: «Нас губит беспечность, легкая доверчивость, болтливость. Каждую нашу слабость использует враг».

– Где же Ярослав, Божена? – спросил Антонин.

Мария ответила, что ничего не знает о них.

– Живешь в Праге – и ничего не знаешь? – с обидой проговорил Антонин. – Совсем ничего? А я так спешил увидеть Ярослава! Он мне нужен вот так, – Антонин провел рукой по горлу. – Понимаешь?.. Тут большое дело. Я из лесу только с этой целью и пробрался сюда в этой поганой форме.

Мария молчала, пристально изучая лицо Антонина. Пять лег почти не изменили его. Правда, Антонин немного огрубел, лицо его утратило свежесть юности, он почернел и заметно осунулся.

– Я ведь живу совсем замкнуто, – сказала Мария, невольно опустив глаза. – По-прежнему работаю диктором.

– А что слышала о моих? – спросил Антонин, надеясь с этого конца подойти к Марии.

– Мать твоя умерла… Недолго она протянула после операции…

Это был удар. Антонин не вскочил, не заплакал, только лбом прижался к спинке стула. Умерла мать. Единственный человек, понимавший его, любивший его беззаветно и бескорыстно и прощавший ему все его маленькие провинности. Он отошел к окну и долго стоял молча. Горе потрясло его. Как часто и как много думал он о матери в эти годы подневольных скитаний по концентрационным лагерям! И как поддерживала его надежда увидеть ее вновь, уткнуть голову в ее колени, ласкать ее сухие маленькие руки, руки вечной труженицы, утешить, обнадежить, сказать ей, что самое тяжелое осталось позади, что недалек час, когда она перестанет нуждаться и все заботы о ней он возьмет на себя…

– Когда она умерла? – наконец спросил Антонин, овладев собою.

– В январе сорок второго года. Мы с Боженой похоронили ее.

«Бедная, бедная мать». Антонин закрыл глаза. Открыв их, он увидел, что Мария плачет. Он взял ее руки и стал целовать их.

– Спасибо тебе, Мария, спасибо.

Что-то подсказывало Антонину, что об отце спрашивать не нужно. В глубине его сердца, в его самом сокровенном уголке таилось горькое предчувствие: отец взял сторону врагов, служит им. И он был поражен, услышав от Марии, что отец и Карел Гавличек в конце мая арестованы. Их подозревают в умышленном разрыве воинского состава, что вызвало большую железнодорожную катастрофу.

Кажется, впервые за долгие годы сын почувствовал к отцу что-то вроде уважения.

Антонин стал расспрашивать о подробностях катастрофы, но Мария отговорилась незнанием.

Ни о ком из других общих знакомых она не проронила ни слова. В голосе ее появилась деловая, чисто мужская сухость. И Антонин уловил это. Он понял: Мария не откровенна с ним и о многом умалчивает. Снова испытал он чувство обиды. С этим чувством он пожал руку девушке.

Мария неожиданно спросила:

– А если мне удастся разузнать что-нибудь о Ярославе или Божене, как я тебя извещу?

«Значит, оба живы!»

– Я буду глубоко обязан тебе, – ответил Антонин с подкупающей искренностью. – Я могу еще раз зайти сюда.

– Нет, нет, не заходи! – поспешно сказала Мария. – Договоримся так: в среду, в восемь утра, жди меня у ресторана «Балканы». Только не в этой форме… Сегодня суббота. Если я узнаю что-нибудь, то приду…

2

В воскресенье рано утром Мария была на квартире Владислава Морганека и убеждала его в том, что Лукаш и Антонин должны обязательно встретиться.

– Какую бы форму Слива ни надел, я верю, что он всей душой с нами и неспособен на предательство.

Оптимист и весельчак по натуре, Морганек не был простачком в делах подполья.

– Голова у тебя умная, а бдительности – ни вот столько, – он показал кончик мизинца. – Что значит «неспособен»? Ты кто ему – сестра, жена? Откуда у тебя такая уверенность в нем?

Можно было возмутиться словами Морганека, но к чему бы это повело? Он был человек непробиваемый.

– Но ты пойми, Владислав, он мучается, страдает, он специально пришел из лесу, рискуя жизнью. Немало пришлось ему хлебнуть горя, – уговаривала Мария.

– А меня его переживания волнуют не больше, чем, допустим, смерть Франца-Иосифа. Откуда он взялся? Кто он таков, этот Слива? Я о нем ничего не знаю.

Мария выходила из себя. Никакие доводы не могли убедить упрямого Морганека.

– Ну, если ты хочешь знать, – она пристукнула кулаком по столу, – я так хочу, и я буду отвечать за это перед партийной организацией!

Морганек зарыл пальцы в свою жесткую шевелюру и сказал невозмутимым голосом:

– «Я хочу»! Что значит «я хочу»? Что мне до того, что ты хочешь? Может быть, ты захочешь ходить по Праге на руках? Сделай одолжение. Разве я против?.. Но меня избавь от такого удовольствия.

Мария, обессилев, откинулась на спинку стула. Как сломить этого Морганека? До чего же он упрям! И глух к человеческим чувствам…

– Ты не кипятись, лапушка, – миролюбиво проговорил Морганек. – В таких делах нельзя слушаться сердца. Оно ненадежный советчик.

Мария смотрела на него, не слушая. В голову пришла смелая мысль. Если Морганек не сдастся, его можно припугнуть.

– Вот что, Владислав, – строго сказала она. – Если ты не хочешь устроить свидание, то я сегодня же вечером сама отправлюсь к Лукашу в пансион.

Морганек выполнял функции связного при Лукаше. Слова Марии поставили его в тупик. Ну и девушка! Пожалуй, она способна на такую штуку. От одной мысли, что к Лукашу, окруженному фашистской сволочью, явится женщина, у Морганека холодный пот проступил на лбу.

– В эту минуту мы, кажется, к тюрьме ближе, чем хотелось бы, – проговорил он неодобрительно. – Ты этого не сделаешь, Мария, ты коммунистка. Я все устрою сам, но только сначала переговорю с Ярославом.

– Переговорить надо сегодня же, – настаивала Мария.

– Господи! Все это равносильно прыжку с колокольни святого Витта головой вниз. Ты скажи мне толком: когда этот Антонин собирается прийти на встречу?

– В среду.

– Так что же ты морочишь мне голову? – и Морганек вдруг захохотал. – Сразу бы так и сказала, а то ведь воду толчем в ступе.

Рассмеялась и Мария. Все-таки Морганек чудесный парень, хоть и упрям немного и на язык остер.

1

Морганек как связной был сущим кладом для боевой группы пражского подполья, которой руководил Лукаш.

На своем фирменном автофургоне он развозил продукцию предприятия по торговым точкам столицы: по ресторанам, кафе, частным домам, загородным особнякам, пансионам, виллам, отелям. В его обязанность входили также поездки в села и деревни, где проживали поставщики овощей, свежих фруктов, рыбы, битой птицы, мяса, молочных продуктов.

До сорок второго года Морганек работал только шофером. С ним вместе ездил агент, принимавший и сдававший продукцию. Но в начале сорок второго года Морганек по совету Лукаша предложил администрации предприятия совместить в его лице обязанности шофера и агента. Администрацию это предложение устраивало как нельзя лучше. Морганек даже получил незначительную надбавку к своей заработной плате. Произошли изменения и в обязанностях Морганека: администрация сняла его с городской клиентуры и оставила за ним только загородную клиентуру.

В понедельник, получая со склада продукты, чтобы везти их в приозерный пансион, Морганек не переставал рассуждать: «Что за парень этот Антонин и откуда он свалился на мою голову? Как бы с ним не влипнуть в беду. Все может случиться! Да и Мария хороша: не видела человека пять лет – и на тебе, сразу своди его с Лукашем. Милое дело! Ярослав мне такое пропоет, что я со стыда сгорю. Хороша красотка! К тому же грозит: “Поеду к нему сама”. То-то обрадуется Ярослав! Heт уж, лучше я сам побеседую с ним, это будет надежнее». Закончив погрузку и заперев дверцу фургона, Морганек вынул из кармана стопочку накладных, прищурил глаз и в уме прикинул, в какое время дня он попадет в приозерный пансион. Выходило так: в четыре или в пять вечера.

Ярослав Лукаш стоял у верстака в своей котельной и нарезал метчиком полудюймовую гайку, зажатую в тисках. Он ждал Морганека с часу на час. Поскорей хотелось узнать новости.

Морганеком Лукаш был доволен. Шутник, весельчак, балагур, любитель опрокинуть стаканчик, Морганек, несмотря на эти свои слабости, был сметлив, конспиративен, предприимчив и всякому делу отдавался всей душой.

В апреле Морганек сказал Лукашу, что в деревне, расположенной рядом с пансионом, на берегу озера, живет очень хороший человек, которого можно привлечь к работе.

– Я его знаю лет шесть, если не больше, – рассказывал Морганек. – И верю ему, как самому себе. Всю жизнь он рыбачит, а Липперт скупает у него рыбу. Настоящий чех. Живет со старухой. Детей нет. Домишко собственный и расположен удобно, на краю деревни. Заходите к нему без опаски. Скажите, что от меня пришли, и он все сделает.

– Сколько же лет этому парню?

– Да, пожалуй, не меньше, чем вам, – серьезно ответил Морганек.

Лукаш рассмеялся: подходящий «парень»!

– Ты ему уж сболтнул про меня?

– Кажется, я не из этаких, – обиделся Морганек, – Когда придет нужда, сами ему представьтесь. Да поторопитесь, а то он что-то частенько на лес стал поглядывать.

Лукаш не отмахнулся от совета и познакомился с рыбаком. И не пожалел. Старик Стефанек сразу приглянулся ему. Они быстро нашли общий язык. Стефанек не скрыл, что прослышал о партизанах и не прочь податься в лес Лукаш не отговаривал, но посоветовал выждать. Он сказал Стефанеку, что сейчас его услуги могут пригодиться здесь. Лукаш имел в виду использовать дом Стефанека для встреч с нужными ему людьми. Стефанек согласился.

Сегодня Лукаш вновь навестил старика. Ему не давала покоя мысль об островах на озере. Чем дальше, тем больше он убеждался, что там происходит что-то скрытное.

Лукаш попросил Стефанека наблюдать за островами со стороны его дома.

Пока Лукаш трудился над гайкой, открылась наружная дверь. Кто-то спускался по ступенькам в котельную.

«Вот и Морганек пожаловал», – подумал Лукаш.

Но в котельную вошел незнакомый человек в синем комбинезоне.

На безобразно ломаном чешском языке человек объяснил, что он моторист с катера. В катере лежит мотор от электродвижка. Его надо поставить на помост, но моторист один поднять его не может. В моторе около восьмидесяти килограммов.

Лукаш пошел следом за мотористом к озеру. У берега на причале покачивался спортивный, человек на десять, катер. Мотор и на самом деле оказался тяжелым, вынести его из катера на помост нелегко было даже двоим. Пришлось Лукашу сходить за веревками.

Когда Ярослав, стоя в катере, опоясывал мотор веревками, внимание его привлек скомканный, торчащий из щели под передним сиденьем лоскуток материи. Заинтересованный всем, что имело отношение к островам, Лукаш незаметно вытащил лоскуток из щели и сунул в карман.

В котельной он вынул лоскуток и обнаружил, что это обыкновенный батистовый платок, заношенный до полной утраты белизны. На ткани было что-то написано. Лукаш разгладил и растянул платок, прикрепив его концы к верстаку маленькими гвоздями. Буквы стали видны отчетливо:

«В ночь на первое июня меня схватили у подъезда моего дома и доставили на незнакомую квартиру. Я провел в ней двое суток. Ясно, что я в руках гестапо. От меня требуют предательства и угрожают расправой. Пишу в автокарете. Куда везут – не знаю. Я профессор Кар…»

На этом строчка обрывалась.

«Его или звали Карлом, или фамилия его так начиналась… или, наконец, он профессор Кардовского университета. Вероятно, обстановка была такова, что бедняга не смог закончить письма», – подумал Лукаш.

Подозрения его усилились. Лукаш рассуждал так: платок он обнаружил на катере, писал профессор в автокарете, стало быть из автокареты он попал на катер и на нем его доставили на острова.

«От меня требуют предательства и угрожают расправой…» Да, несомненно, на островах происходят невеселые вещи. Но что предпринять, чтобы раскрыть эту тайну?

2

В половине пятого подошел автофургон с продуктами для пансиона. Лукаш издали следил, как Морганек сдавал колбасы, головки сыра, бидоны, плетеные корзинки, ящики и производил расчеты с экономкой пансиона. Заметив Лукаша, Морганек подмигнул ему.

Лукаш сидел у стенной скамейки, курил и старался угадать, какой повод на этот раз найдет Морганек, чтобы спуститься к нему в котельное помещение.

Официантка и работники столовой в присутствии экономки переносили продукты на весы, стоящие у летней кухни, а затем уносили на склад. Морганек оживленно болтал с ними, перебрасывался шутками, острил, вызывая ответные шутки и смех. Наконец, приняв новый заказ и заперев фургон, он достал из-под сиденья кабины большой насос, качнул несколько раз и с таким расчетом, чтобы его все слышали, крикнул Лукашу:

– У тебя, отец, инструментик водится?

– Найдется инструмент. Что надо?

– Да вот колпачок где-то потерял, а без насоса как без рук. Может, изобретем что-нибудь?

– Попробуем…

3

– Ну, я к вам с двумя новостями, – заговорил Морганек, когда они спустились в котельную. – Арестованы Карел Гавличек и Зденек Слива. Это первая новость.

Лукаш опустился на низенькую, почерневшую от угля и замасленную табуретку. Так. Карел арестован…

– Подробности знаешь? – спросил он.

– Мне передала Мария, а ей рассказал знакомый железнодорожник. Гавличек и Слива гнали в Словакию состав, груженный пушками. На подъеме в Ниглавских горах состав разорвался на две части. Одна его часть скатилась на станцию и такое там натворила, что немцы несколько дней света не видели. Сгорели десятки вагонов, подорвался состав со снарядами, один эшелон в щепки разбит. Подозревают, что разрыв поезда подстроен заранее. Слухи о катастрофе дошли до Праги. Болтают о ней на каждом перекрестке…

«Ну, Карел, от этого можно было ждать, – думал Лукаш. – А при чем здесь Зденек? Неужели Карел смог уговорить Зденека на такое гибельное дело? Нет, что-то не верится! Не пойдет Слива на такое дело, не пойдет».

Как старый опытный машинист, Лукаш знал, что умышленно разорвать состав особого труда не представляет, но сделать это можно только по сговору между машинистом и помощником. Как бы помощник ни старался скрыть свои действия, что бы он ни предпринимал, из этого ничего не выйдет. Если даже допустить мысль, что помощник сумел разорвать состав втайне от машиниста, на собственный риск и страх, то и в этом случае машинист легко уличит его. Это на паровозе с нефтяным отоплением, который обслуживают два человека. А на угольном, где работают трое… там еще сложнее.

– Еще кто арестован?

– Кроме них, никто.

«Значит, с нефтяным отоплением паровоз, – заключил Лукаш. – Вероятно, танк-паровоз 524-го класса… Жаль Карела, очень жаль. Но вызвать такую катастрофу – это подвиг. Большой подвиг. Гестаповцы не дураки, заподозрив здесь умысел. Это дело рук Карела. Слива ни при чем. И можно не сомневаться, что Слива выйдет из тюрьмы чистым, как стеклышко. Наверняка выкрутится, выдаст Карела и этим спасет себя. Бедный Карел! Только поднялся на ноги, вошел во вкус борьбы, почувствовал себя патриотом – и вот… Ну что ж!»

– Вторая новость? – спросил Лукаш с горечью. – Еще один провал? Кого же еще настигла вражеская рука?

Лукаш уже привык к жестоким ударам жизни, к частой утрате друзей, но тем не менее каждый такой удар, любая такая потеря оставляли на его душе новую незаживающую рану.

– Вторая новость, пожалуй, веселее, – ответил Морганек. – Появился какой-то Антонин. Мария так насела на меня…

Лукаш резко выпрямился.

– Как ты сказал?

Морганек повторил.

– Фамилия его?

– Слива. Где-то пропадал пять лет. Знает вас, Божену, Марию. Ввалился к Марии в дом в форме немецкого солдата.

И Морганек подробно рассказал о разговоре с Марией, о ее настойчивых просьбах и угрозах и выложил перед Ярославом свою собственную точку зрения на это происшествие.

Хмурое, постаревшее лицо Лукаша как бы озарилось светом. Бедняга Морганек не знает Антонина. Совсем не знает. Значит, Антонин жив, уцелел! Эх, если бы не Карел… какой бы радостью был полон сегодняшний день!

– И чего же ты перепугался? – спросил Лукаш, улыбаясь.

– Странно мне слышать это, – проворчал Морганек. – Что значит – перепугался? – он недовольно повел плечом. – Я считаю, что Мария поступает легкомысленно. Нельзя верить человеку, который все эти годы пропадал невесть где.

Лукаш насупился и, подойдя вплотную к Морганеку, положил ему на плечо свою тяжелую руку.

– Есть на свете люди, которым нельзя не верить, – начал он, – и которых нельзя подозревать. Если бы таких людей не было, грош цена нам, коммунистам. Значит, мы не умеем воспитывать таких людей. Их надо повседневно учить, проверять, но, проверяя, доверять. Эти люди могут допустить ошибку, неумело провести дело, которое им поручено, но они никогда не станут предателями.

– Скажи пожалуйста! – пробурчал Морганек.

А Лукаш продолжал:

– Вот ты свел меня со Стефанеком. Ты веришь в него?

– Но я его знаю много лет, а Антонина и в глаза не видел.

– А я знаю Антонина с пеленок и совершенно не знаю Стефанека. И все-таки я пошел к старику, потому что верю в тебя так, как ты веришь в Стефанека.

– Вы правы, – согласился Морганек под напором этих аргументов. – Я ничего против Антонина не имею, если он заслужил ваше доверие.

– Заслужил… и заслужит твое. Вскоре ты сам узнаешь, что это за парень. Так на чем же вы столковались с Марией?

Морганек рассказал. В среду утром Мария должна встретиться с Антонином в условном месте.

– Вмешайся в это дело, – предложил Лукаш. – Пригласи Антонина к себе. Если мне удастся выехать за углем в Кладно пораньше, я буду у тебя. Опоздаю – задержи его вплоть до моего прихода. Вот так. Что еще у тебя?

Морганек сказал, что Божена встретилась с человеком, адрес которого Лукаш передал ей. Все хорошо. У Вандрачека тихо.

– Ну, ступай, – и Лукаш подал Морганеку руку.

Оставшись один, Лукаш долго не мог унять волнение. Он ходил по тесной котельной, натыкаясь на табуретку, цепляясь за верстак. Противоречивые мысли одолевали его, он не мог привести их в порядок. Арест Карела и появление Антонина. Трудно совместить несовместимое: горе и радость. Сердце стонет и болит за старого, верного друга, попавшего в лихую беду; сердце радуется тому, что Антонин жив, что Лукаш через день увидит его, обнимет и прижмет к своей груди.

Как велико и емко должно быть человеческое сердце!

1

Долго стояли посреди комнаты Ярослав Лукаш и Антонин Слива, похлопывая друг друга по спине и по плечам. Потом Ярослав высвободился из сильных рук Антонина, отстранился от него, всмотрелся в его лицо. Глаза старого Ярослава затянулись туманом. Он судорожно глотнул воздух и снова прижал Сливу к груди своей.

Морганеку пора было уходить, его ждала машина. В ожидании Ярослава он успел вдоволь поговорить с новым знакомым, признался ему в своей осторожности и угостил чарочкой. Сейчас, наблюдая за встречей близких людей, он взволновался не меньше их.

Наконец Лукаш опустился на стул, посмотрел на часы.

– Рассказывай все, – сказал он спокойно.

Антонин сел против него.

Морганек предупредил, чтобы они заперли дверь изнутри, и ушел.

Антонин рассказал обо всем: об апрельской ночи, когда полиция арестовала его и Мрачека, о допросах в гестапо, концентрационных лагерях, дружбе с Глушаниным и Боровиком, о побеге и, наконец, о партизанском отряде, к которому они присоединились в лесах Брдо.

Лукаш слушал не шевелясь, ни разу не перебивая Антонина.

А когда тот закончил, сказал:

– Великое это счастье, что с нами рука об руку идут в бой русские братья. Ты видел их в лагерях, был в Советском Союзе. Я тоже узнал их в России. Они начали – мы продолжаем. Мы слабо помогали в то время им, нас десятки, ну, сотни, а их много, их помощь велика и значительна. Уже то, что существует на свете такая страна, как Советский Союз, что работает такая партия, как Коммунистическая партия Советского Союза, – одно это дает и силы, и веру, и готовность бороться… Я помню, как негодовали в России мы, чехи и словаки, когда узнали, что Сыровы и Гайда подняли руку на русскую революцию. Да и нас уговаривали присоединиться к ним. Подлецы… А теперь они – генералы. Но подлецами остались. Ждали Гитлера, думали, что он вознесет их выше неба, дарует неограниченную власть, а он их сапогом придавил. Предательство родило их, оно же и вознесло их до поры до времени, наградило генеральскими чинами, оно же их и убьет…

Слива поведал Лукашу и о действиях партизан. В Бескидах и в лесах Брдо партизанские отряды и группы начали появляться в сорок первом году. В Пршибрамском, Рожмитальском, Добржишском и Горжовицком районах сейчас их очень много. Что ни день, возникает новая группа или отряд. Они налаживают связь между собой, взаимную поддержку. В сентябре прошлого года по указанию Готвальда из Москвы вылетели и спустились на парашютах два инструктора; сейчас под их руководством действуют два отряда: «Прокоп Голый» и имени Яна Жижки. Гремит слава о партизанах Фридецко-Мистецкой области, об их командирах Билеке и Гарабише. Партизаны отвинчивают гайки на рельсах, бросают песок в подшипники, поджигают бензохранилища, стога сена, склады дров, пускают под откос воинские эшелоны, разрушают телефонную и телеграфную связь, и линии высокого напряжения, нападают на воинские транспорты и обозы…

– Если б вы знали, что делается в Словакии! – сказал Антонин с жаром. – Там открытая партизанская война. Недавно из Польши перешли в Словакию четыре наших партизанских отряда. Пройдет два-три месяца – вся Словакия будет в огне.

Лукаш спросил, что понудило Антонина появиться в Праге: шаг больше чем рискованный.

Слива подмигнул глазом.

– Не догадываетесь?

– Пока нет.

– Тогда поставим дело на официальную ногу, – сказал Антонин и вытянулся. – Я, делегат отряда, прибыл доложить товарищу Лукашу следующее: по решению партийного центра наш отряд придается пражской боевой группе. «Солнце всходит с востока!»

Лукаш прикрыл глаза рукой. «Солнце всходит с востока!» Это пароль подпольного центра. С этим паролем он впервые поедет сегодня в Кладно. Передал ему этот пароль там же, в Кладно, шахтер-коммунист, нелегал, с которым он встретился в апреле.

– А если бы меня и не послали делегатом, – добавил Антонин, – я пришел бы сам по себе. Повидать вас и Божену.

– Садись, садись. Я еще не разберусь толком, в чем дело.

– Дело простое. Я вам сейчас разъясню…

В их партизанской зоне по указанию московского и подпольного партийных центров сформированы два небольших специальных отряда. Один – из рабочих Пльзеня, второй – из пражан. В последнем состоит Антонин. В отряде семнадцать человек, в большинстве коммунисты, рабочие пражских заводов. Командует отрядом подполковник Мрачек, комиссаром – Глушанин, помощник командира – Антонин Слива. Отряд дислоцируется в лесах Брдо, в шестидесяти – семидесяти километрах от Праги.

– Перед нами поставлена задача – помочь вашей группе в ликвидации предателей, провокаторов, пособников оккупантов и безжалостно уничтожать карателей всех мастей, ударом отвечать на удар. Отныне наш отряд в вашем распоряжении. От других операций командование зоны нас освободило. То же и с пльзенским отрядом.

Все эти сведения не могли не обрадовать Лукаша. Он получал помощь, которой как раз не хватало в сложной боевой работе его группы. До последнего времени его связи ограничивались чертою города. Он всегда встречал затруднения – и часто неодолимые, – когда решался вопрос об уничтожении того или иного разоблаченного предателя. На этих операциях группа Лукаша потеряла много смелых подпольщиков.

– Причины, по которым нашу четверку включили в отряд, вам ясны, я думаю, – продолжал Антонин Слива. – Именно на такой работе использовало нас подполье в концентрационных лагерях. Там мы накопили опыт, набили руку, навострили глаза. В Пршибраме мы уже провели чистку. Тяжелый был случай. Еще задолго до оккупации в Пршибраме жил врач Кун, оказавшийся предателем. Он завербовал несколько молодчиков и организовал террор против коммунистов и патриотов. К сожалению, ему удалось унести ноги, а шайку его мы выловили.

«Острова на озере… Вот когда я наконец доберусь до них», – думал между тем Лукаш. Он посмотрел на часы. Пора расставаться. Шофер мог уехать, не дождавшись его в городе.

– Ну, время мое истекло, ждут другие дела, – сказал Лукаш и нахлобучил на себя шляпу так глубоко, что Слива едва сдержал смех. – Когда ты уезжаешь?

Слива сказал, что во второй половине дня Морганек постарается вывезти его подальше за черту города. Они условились о месте и времени встречи.

– Как он тебе понравился? – поинтересовался Лукаш.

– Душа парень. Признался, что ни за какие блага не хотел сводить меня с вами.

– Это в его правилах. Однако ты на него не обижайся.

– А я и не думал. Наоборот, такая черточка мне нравится в нем.

– Тем лучше… Ну, так вот. Уж если вы попали под мое начало, то извольте повиноваться. Договорись с Владиславом. Пусть он тебя и твоего командира подбросит к Стефанеку. Запомни: к Стефанеку. У него я и поговорю с вами о деле.

– А кто такой Стефанек? Где живет? – спросил Слива.

– Скоро узнаешь. Всему свое время.

– Понятно.

– А теперь – руку! Передай привет товарищам в лесу…

2

Полтора часа спустя Ярослав Лукаш появился возле угольного склада в Кладно.

– Один управишься? – спросил он шофера, не посвященного в дела подполья.

– А что?

– Пойду поболтаюсь по городу. Может быть, прокладки найду.

– Управиться не мудрено, а вот очереди придется дожидаться часа три, не меньше. Вон сколько машин!

– Да, дело длинное. Ну, я пойду. Прокладки обязательно надо найти, а то вода на стыках труб так и хлещет. Ты сам не грузи уголь, договорись с грузчиками. Вот, возьми.

Он дал шоферу деньги, заранее зная, что тот обязательно оставит их в пивной, а уголь набросает сам.

На соседней улице Лукаш увидел шахтера, своего старого знакомого, который ждал его. Шахтер на виду у Лукаша начал медленно удаляться. Когда Лукаш догнал его, шахтер тихо проговорил:

– Иди к Прокопу и скажи пароль.

Лукаш прибавил шагу, оставил подпольщика далеко позади и свернул в первый переулок. Квартиру нелегала под кличкой «Прокоп» он уже знал. Прокоп работал сапожникам на дому. Когда Лукаш вошел, хозяин держал колодку между ногами.

– Солнце всходит с востока! – вполголоса произнес Лукаш.

– Наздар Сталин! – ответил Прокоп, отложил колодку и снял фартук. – Иди… я догоню. Как выйдешь, сворачивай направо, а потом следуй за мной на расстоянии… Я постучу в один дом, а ты смело входи и скажи пароль.

Так и случилось. Прокоп обогнал Лукаша и вывел его на одну из улиц, забитых угольной пылью. Достигнув середины квартала, Прокоп постучал в дверь небольшого домика и тотчас же пошел дальше.

Когда Лукаш подошел к домику, дверь уже была приоткрыта. Следуя указаниям Прокопа, Лукаш смело переступил порог. Его встретила молодая женщина, просто одетая, по виду работница.

– Солнце всходит с востока! – назвал пароль Лукаш.

И снова последовал ответ:

– Наздар Сталин! Сейчас я вас проведу.

Женщина скрылась в соседней комнате и через несколько минут вернулась; на ней был поношенный черный комбинезон, в руках она держала брезентовые рукавицы.

Они шли молча рядом.

Вышли на территорию заброшенной шахты. В огромной куче отработанного угля копалась женщина. Около нее стояла ручная тележка, на ней – мешок, до половины наполненный углем.

«Тоже, видно, своя». Догадка Лукаша подтвердилась. Женщина разогнула спину и взмахнула кочергой, как полицейский жезлом.

Спутница повела Лукаша тропкой, проторенной между огромными угольными кучами, и остановилась перед покосившейся деревянной будкой. Дверь ее, щелястая, как и вся будка, предупредительно открылась. Сидевший в будке шахтер сказал всего четыре слова:

– Спускайтесь. Там уже началось, – и указал на крутую деревянную лестницу, которая вела, как легко было догадаться, в заброшенную шахту.

Лукаш спускался в кромешном мраке. Чем ниже, тем влажнее становился воздух. Только шорох осторожных шагов нарушал могильную тишину.

3

Совещание происходило в галерее, освещенной несколькими шахтерскими лампами. Руководил совещанием уполномоченный подпольного центра, известный под кличкой Милецкий. Лукаш насчитал четырнадцать человек, кроме него самого. Никого Лукаш не знал. Он только догадывался, что собрались руководители районов и специальных групп – конечно, не из Кладно.

Милецкого Лукаш видел только однажды – в прошлом году, на пленуме Центрального комитета компартии под Бероуном. Настоящей его фамилии он не знал.

Лукаш опоздал к началу. Милецкий уже говорил, сидя в окружении подпольщиков на большом куске породы в полуоборот к Лукашу. Над ним висела на шнуре лампочка. Капли воды, просачиваясь сквозь свод, падали около самой головы. Когда Милецкий наклонялся вперед, вода капала ему на лицо, он стирал ее рукой. На нем была шахтерская спецовка. Говорил он охрипшим голосом. Лукаш не слышал начала речи Милецкого, но по смыслу догадался, что он информирует товарищей о поездке Бенеша в Москву в 1943 году и о его переговорах там с Готвальдом. Готвальд отклонил предложение Бенеша принять портфель министра в лондонском эмигрантском правительстве. Почему? Всем это ясно.

В ходе московских переговоров были затронуты важнейшие вопросы международного порядка, послевоенного устройства, революционно-экономических и социальных преобразований.

Что собирался сделать Бенеш? Настоять на том, чтобы в Чехословакии после ее освобождения от фашистского режима был введен режим военщины и военной диктатуры.

Чья это концепция? Она была выработана реакционной эмигрантской военщиной в Лондоне, возглавляемой известным чехам и словакам генералом Ингром. Этот генерал лелеет надежду установить военную диктатуру, с помощью которой, по его словам, и следует вести народ к демократии. В этих замыслах Ингр рассчитывает на поддержку западных держав.

Что сказали коммунисты? Устами Готвальда они ясно и определенно изложили свою программу: строительство новой жизни должно осуществляться на основе национального фронта, объединяющего все политические партии, на основе солидарности всего народа; хозяином страны и носителем власти должны быть трудящиеся города и деревни.

И Бенеш вынужден был принять условия коммунистов.

Коммунисты стоят на позициях марксизма-ленинизма. Они сделали надлежащий вывод из опыта шестилетней борьбы народа за свободу и независимость. Они открыто и честно дали оценку поведению правительства в дни Мюнхена, разоблачили предательскую тактику нынешнего правительства протектората во главе с Гахой и твердо сказали Бенешу, что народ, борющийся за свое будущее, никогда не согласится на то, чтобы его права на управление страной захватили какие-то авантюристы вроде генерала Ингра. Об этом говорил Готвальд девятого февраля этого года в своем выступлении по московскому радио…

В подземной слабо освещенной галерее тишину нарушал только голос Милецкого и звон падающих капель. Подпольщики напряженно слушали докладчика, чтобы завтра передать каждое его слово своим товарищам. Они уже давно отучили себя пользоваться бумагой и карандашом. И очень редко приходилось им собираться вот так, вместе: нельзя было рисковать подпольным активом партии.

– Теперь несколько слов о национальных комитетах, – продолжал докладчик. – Их нужно при нашем активном участии создавать повсеместно, в каждом населенном пункте, и именно сейчас, а не после изгнания оккупантов. Они должны стать подлинными центрами борьбы с гитлеровцами, объединить всех сторонников сопротивления и руководить ими. Они должны уже теперь готовиться к решению тех вопросов, которые незамедлительно встанут после освобождения страны от оккупантов. Вам и всему народу ясно отсюда, какое значение мы, коммунисты, придаем национальным комитетам.

Они – последовательно сложившаяся форма народной власти, исполнительный орган народной воли. Они – детище национальной и демократической революции, слуги народа и сами – народ. А как рассматривает национальные комитеты представитель лондонской эмиграции господин Славик? Он, видите ли, за национальные комитеты, но такие национальные комитеты, в лице которых правительство и президент имели бы совещательный орган. Допустить этого мы не можем…

В конце выступления Милецкий напомнил о том, что войска Советской армии прошли вдоль Северных Карпат через Румынию и стоят у границ Чехословакии, что войска союзников продвигаются по территории Франции.

– Стратегическая обстановка, – сказал он, – требует усиления вооруженной борьбы. Того, что мы делаем, недостаточно. Мы можем сделать больше. На то мы и коммунисты. Задача – усилить сопротивление, сделать его массовым и повсеместным, борьбу подполья увязать с партизанским движением и подчинить наши усилия интересам наступающей Советской армии. Усилить саботаж, умножить диверсии. Безжалостно истреблять оккупантов…

Вопросов было много.

После совещания Милецкий говорил с каждым из подпольщиков, по очереди отпуская их. Одним из первых он подозвал Лукаша.

– Усильте борьбу с карателями и их агентурой, – сказал ему Милецкий. – Сейчас, когда движение становится массовым, неизбежно активизируются и гестаповцы, и эсэсовцы, и полиция. Наш рост вынуждает гестапо увеличивать число агентов, усиливать провокаторскую работу. Нелепо рассчитывать, что поражения гитлеровских войск на фронтах ослабят террор гестапо. Это было бы непоправимой ошибкой. Задача вашей группы – охранять товарищей, которые ведут массовую политическую работу. Охранять не только извне, но и от провокаторов, проникающих в наши ряды.

– Я понял, – сказал Лукаш.

– Руководство решило, – продолжал Милецкий, – придать вашей группе специальный отряд, базирующийся в лесах Брдо.

Лукаш сказал, что представитель отряда уже явился и он беседовал с ним утром.

Милецкий поставил перед Лукашем новые задачи. Организовать помощь Словакии. Наладить переброску в Словакию надежных, проверенных коммунистов и патриотов. Надо помочь братьям словакам превратить разрозненную партизанскую борьбу в открытое и массовое вооруженное восстание. Этим будет заниматься все подполье, но часть задачи падет и на плечи Лукаша.

– И активнее используйте Адама Труску, – указал Милецкий. – Среди правительственных войск мы должны сколотить надежное ядро. Подумайте также о том, чтобы перебраться в Прагу. Это диктуется сложившейся обстановкой. Но не торопитесь. Этого я не требую. Прежде всего необходимо выяснить, кого они перебрасывают на острова и что там происходит, на этих островах.

Пожелав Лукашу успехов, Милецкий отпустил его.

1

Адам Труска появился в Праге в сорок третьем году, имея задание обжиться, устроиться на работу и ждать, когда к нему «придут».

Труска родился в Закарпатской Украине, на Верховине, где и прожил почти все свои сорок лет. Отец его служил лесником у немца барона Шеркгорна. Уйдя на Первую мировую войну, лесник не вернулся домой. Его жена умерла годом позже. Оставшиеся сиротами Адам и его младший брат Людемир были предоставлены самим себе. Дорогу в жизни они пробивали трудно и невесело. Брат пошел по коммерческой линии, пристроился к торговой фирме в Ужгороде. Адам стал рабочим. Еще подростком он отправился в город Солотвин, где и поступил на знаменитые во всей Европе соляные копи.

В двадцать седьмом году Адам был призван на военную службу в ужгородский пехотный полк. Там после долгой разлуки он повстречал брата. Встреча одновременно была и прощаньем: на другой же день Людемир покинул родину, эмигрировал в США.

Примерно в течение года он не подавал о себе никаких вестей. Наконец прислал письмо. Между братьями завязалась переписка, продолжавшаяся вплоть до тридцать второго года. Людемир преуспевал, наладил связи в деловых кругах, принимал участие в крупных торговых сделках. Тон его писем принимал развязный, хвастливый характер; эти письма все больше и больше не нравились Адаму. Наконец Людемир известил о своей женитьбе; жена была старше его в два раза, но зато владела большой томатной фабрикой в штате Джорджия. «Золотая старушка» – писал Людемир. Это переполнило меру терпения. Адам оборвал переписку и сказал себе: «Брата у меня больше нет».

В армии Труска овладел специальностью оружейного мастера и остался на сверхсрочной службе. В тридцать втором году он вступил в коммунистическую партию.

В середине марта тридцать девятого года, когда в Закарпатскую Украину вошли венгерские войска, Труска дезертировал из армии. Скрывался в Братиславе, в Моравской Остраве, в Плзене, Бероуне и в сорок третьем году по указанию партии перебрался в Прагу.

Здесь он встретил своего сослуживца по ужгородскому полку Ковача. Ковач служил в правительственных войсках, которые насчитывали несколько рот чешских солдат. Эти «войска» несли караульную службу в пражском Граде, где обитало правительство протектората. Они созданы были гитлеровцами в угоду предателям чешского народа.

Ковач знаком был с Труской до тридцать второго года, но не знал, что Труска член партии. Благодаря ходатайству Ковача Адама приняли на службу в правительственные войска в качестве оружейника.

В подполье Труска работал под руководством Лукаша. Связь они поддерживали через Божену.

Сегодня Божена пришла на квартиру Труски в условное время и застала его за изучением карты.

– Отмечаете города, освобожденные Советской армией? – спросила Божена.

– Нет, дорогая девушка, – ответил Труска. – Я и без отметок знаю каждый час, куда продвинулась Советская армия.

– Так чем же вы заняты?

– Любуюсь своей родиной, – грустно проговорил Труска. – Тоскую, тоскую… Когда я ее увижу снова, да и увижу ли? Вот она, – он надел очки и склонился над картой.

Ростом Труска был невысок, худощав. Ранняя седина сплошь осеребрила его редкие, коротко остриженные волосы. Красивым назвать его было нельзя. С первого взгляда он даже не понравился Божене: длинный нос, широко поставленные глаза с неприятным прищуром, тонкие губы. Но уже через час она прониклась к Труске искренней симпатией. Он подкупал большой любовью к родине и народу, верой в счастливое будущее, которой жили ее отец, Ян Блажек, Гавличек, Морганек и тысячи, десятки тысяч таких же, как они, людей.

Труска снял очки и потер уставшие глаза.

– Где вы учились, Адам? – спросила Божена.

– Нигде я не учился, девушка.

– А мне казалось, что вы учились… Так хорошо вы знаете свой край.

Труска усмехнулся.

– Чтобы узнать свой край, нужно его крепко любить. Я ответил тебе правду – в школе я не учился. Но это не значит, что я не учился вовсе. Грамоте меня и брата выучила мать. Мы жили в лесу. До школы было километров восемь. А потом я учился самостоятельно, много читал.

– А где теперь ваш брат?

– Далеко. В Америке.

Труска умолк и как будто рассердился. Он свернул карту в трубку, перевязал ее тесемкой и сунул на платяной шкаф.

Божена с присущей ей прямотой сказала:

– Простите, Адам, что я случайно коснулась того, что мне не следует знать. Вам, по-видимому, неприятно говорить о брате.

Труска прищурил глаза.

– Я не вижу в этом твоей вины, девушка, но вспоминать о брате мне действительно неприятно… Давай поговорим о деле.

– Давайте, – торопливо согласилась Божена.

Они сели на маленький жесткий диван. Вечерело. Сумерки наползали в комнату, сгущаясь в ее углах.

Адам Труска должен был выискивать и подбирать людей, способных в нужный час пойти на вооруженное восстание, готовить их и по мере возможности вооружать. Труска не терял времени даром. Среди солдат правительственных войск он уже наметил несколько человек. По его расчетам, с ними можно было говорить откровенно.

– Вся беда в том, – говорил Труска, – что многие имеют самое туманное представление, какой должна быть Чехословакия после изгнания немцев… Одни говорят, что вместо немцев придут русские. Подумать только, какой вздор может прийти в голову! Другие толкуют о том, что страна вернется к старым порядкам. Опять, значит, Гахи, Годжи, Вераны, Сыровы и прочая дрянь. Третьи опасаются, как бы не началась гражданская война. Все это прямой результат пропаганды лондонских эмигрантских кругов. Они мутят воду, чтобы легче устроить дела своих хозяев. Отсюда наша общая задача, твоя и моя: открывать людям глаза, рассказывать им с предельной ясностью, к чему мы стремимся, за что бьемся, кто наши друзья и кто враги, какой мы хотим видеть в будущем нашу республику. С этого и надо начинать. И еще у меня появилась одна мысль…

Он рассказал, что в расположении правительственных войск открыт клуб; там в свободное время собираются офицеры и солдаты. При клубе есть буфет. Буфетчицей работает чешка, уже немолодая. На днях она вышла замуж за какого-то немца и собирается уезжать в Германию, но, кажется, не может найти себе замену. Обстоятельство понятное. В прошлом и позапрошлом году кандидаты на такую должность нашлись бы без труда, а сейчас, когда у границ стоит Советская армия, охотников нет. Мало кто согласится теперь сотрудничать с оккупантами, да к тому же по собственной воле. Идти к оккупантам – это значило заклеймить себя как их пособника.

– Я поняла вас, Адам, – прервала его Божена. – Вы предлагаете, чтобы я заклеймила себя званием их пособника.

Труска рассмеялся.

– Совершенно верно! Ты понимаешь, что это значит – проникнуть в их гнездо?

– Да, понимаю. И скажу чистосердечно: боюсь.

– А ты, девушка, не робей. Я тебе преподам всю науку.

И Труска раскрыл перед ней свой нехитрый план.

Божена должна прийти в клуб и, отыскав буфетчицу, сказать ей, что ищет работу. Вот и все.

– Поняла?

– Да… Я подумаю…

2

Божена не решалась сразу ответить утвердительно. И она сказала правду – ей было страшно.

Все ее участие в общей борьбе за минувшие годы ограничивалось тем, что она по наказам отца или по поручению Морганека встречалась с Гавличеком и с почтальоном Вандрачеком. Встречаясь, она передавала им все, что ей приказывали, и запоминала то, что они ей говорили. Это была пассивная роль. Теперь ей предложили иное. Она самостоятельно должна разыскивать людей, на которых можно положиться, входить в их доверие, вовлекать их в борьбу. Это представлялось ей делом сложным и непосильным. Надо выделить среди людей именно такого человека, который не предаст. Надо найти дорогу к его сердцу и совести и повести за собой. Нет, она не справится с такой сложной задачей.

Рассуждая так, Божена подошла к дому Морганека. Именно в это время его легче застать дома. Открыв дверь, она на пороге нос к носу столкнулась с крупной светлой блондинкой. Обе невольно отшатнулись и оглядели друг друга.

– Вы сюда? – гневно спросила незнакомка, приподняв круглый подбородок.

– Почему вы спрашиваете? – ответила Божена; ей померещилось, что эта молодая и, видно, напористая женщина сейчас оскорбит ее.

– Это ко мне, Лидочка… ко мне, – вмешался смущенный Морганек, натягивая на себя пиджак.

Лидия повернула голову и смерила Морганека взглядом, полным высокомерия и презрения.

– Так… так… – процедила она сквозь зубы. – По-ни-ма-ю.

– Что ты понимаешь? – бормотал Морганек. – Не вижу ничего, что тебе нужно понимать.

– Прощайте! – бросила блондинка и, театрально подняв голову, удалилась.

Краснея от стыда, Божена вошла в комнату. Морганек размашисто сел на стул и энергично взъерошил волосы.

– Вот ведь не во время ты вошла, – сказал он с искренней досадой. – Ну что бы на минуту попозже.

Божена стояла у двери, не зная, что сказать.

– Я очень жалею, Владислав, – пробормотала она нерешительно.

Морганек встал, отодвинул стул и неожиданно рассмеялся.

– Все на свете трын-трава… Увы, я недостоин твоей жалости. А сознайся, хороша Лидка, а?

Божена пожала плечами.

– Ведь я холостяк, снизойди к моему положению. – Но, видимо, он уже не мог продолжать разговор в таком тоне и быстро спросил: – Ты Марию давно видела?

– Марию? – Божена старалась припомнить. – Дней десять назад.

– Ну, в таком случае ты ничего не знаешь, – оживился Морганек. – Антония Слива свалился с неба. – Заметив испуг на лице Божены, он продолжал горячо: – Да, да… заявился к Марии прямо из лесу, с явкой к Ярославу. Он партизан.

– Антонин жив? – вскрикнула Божена.

– Жив и здоров, дай бог каждому. Парень что надо. Он сидел вот здесь, на этом самом стуле. А Ярослав вот здесь стоял.

– И отец у тебя был? – Лицо Божены медленно стало бледнеть.

– Я же говорю, они здесь встретились.

– Почему ты не предупредил меня?

Морганек насупился.

– Как понимать твой вопрос? Это же была конспиративная встреча.

– Господи, мне хоть бы краешком глаза увидеть его! Истосковалась, измучилась.

– Потерпи. Больше терпела. Он шлет отеческий привет и поручил мне поцеловать тебя, – Морганек сделал шаг к Божене.

– Ну уж нет, это не пройдет. – Она весело заслонилась рукой и рассмеялась. – Мало тебе Лиды? Такая красивая девушка.

– Твоя воля, – с деланным равнодушием сказал Морганек. – Я человек педантичный и привык выполнять поручения добросовестно. – Он тут же переменил тему: – Про Карела слышала?

– Нет, ничего не слышала.

– Арестован.

Божена вздрогнула.

– Когда?

Морганек сказал:

– Вместе со Зденеком Сливой. Организовали крушение.

Точно тяжесть легла на плечи Божены. Она сгорбилась.

– Карел, Карел… Что же с ним теперь будет?

1

В полдень Блажека вызвали в гестапо, во дворец Печека, комната № 40.

Вот уж не скажешь, что Блажек трус. В любую критическую минуту, перед лицом любой опасности он чувствовал только прилив сил. Но каждый вызов в гестапо его настораживал.

«Они могут потянуть ниточку от Ярослава или от Божены, – думал он. – Если от Божены, то беда не велика, можно вывернуться. А если от Ярослава… В случае провала Ярослава хозяин пансиона, конечно, скажет, что его прислал со своей рекомендацией некий Ян Блажек. Как я буду объяснять наши отношения? Хм… Сказать, что он мой родственник? Но у него другая фамилия… Впрочем, на этот счет мы с Ярославом твердо договорились. На допросе он должен показать, что еще в тридцать седьмом году выполнял мои полицейские поручения. Вот это, пожалуй, убедительно прозвучит».

В комнате № 40 сидел незнакомый Блажеку гауптштурмфюрер.

На секунду оторвавшись от телефонной трубки, гауптштурмфюрер кивнул в сторону посетителя головой, что можно было принять за приглашение сесть. Блажек присел на стул у стены и, пользуясь тем, что гауптштурмфюрер занят телефонным разговором, стал его разглядывать.

Немец сверял какой-то документ. Слушая, что ему говорят в трубку, он следил глазами по тексту и, держа в руках лист бумаги, коротко бросал:

– Да… Правильно…

Разглядывая немца, Блажек заверял себя, что раньше никогда его не встречал, но… но внешность немца почему-то казалась ему знакомой. Блажек заглянул в самые дальние уголки своей надежной памяти, мысленно разворачивая перед собой длинную галерею преступников, доклады агентуры, альбом с фотоснимками немецких шпионов и диверсантов… Нет, он где-то видел эти бесцветные глаза в глубоких впадинах, белые брови и ресницы, тонкие губы, шрам на кончике носа.

Немец закончил разговор, положил трубку и спросил:

– Ян Блажек?

Блажек молча наклонил голову, отметив, как деревянно звучит голос гауптштурмфюрера.

– Из бюро?

Блажек еще раз наклонил голову.

– Мне назвали вас как человека, зарекомендовавшего себя плодотворной работой в полиции и на службе протектората… – немец сделал небольшую паузу, – и я решил, учтя ваш опыт и благожелательное отношение к фюреру, дать вам особое поручение.

Для начала было неплохо. Но тут же Блажек подумал: не делает ли гауптштурмфюрер ход конем и не кроется ли за этим ходом стремление гестапо проверить его на конкретном деле?

– О моем поручении должны знать лишь я и вы, – сказал немец.

– Понимаю.

– Фамилия Владимира Крайны вам о чем-нибудь говорит?

– Понятия не имею. Вы почему изволите спрашивать?

– Так… между прочим. Если вы его не знаете, поговорим о другом. – Гауптштурмфюрер не спеша закурил сигару, несколько раз затянулся дымом. – На днях чехи из Лондона сбросили на территорию протектората капитана и поручика. Их встретил наш, вернее – мой человек. Укрыл у себя. Они явились с определенным заданием и полномочиями, снабжены рацией. Но мой человек – судетский немец, он плохо говорит по-чешски и недостаточно разбирается в вопросах политики. Как вы отнесетесь к моему предложению познакомиться с этими непрошенными гостями?

– А как они на это посмотрят?

Немец заверил, что Блажек не вызовет подозрения у парашютистов. Им известно, что по световым сигналам их должен встретить связной, который и устроит им встречу с чехами из патриотического подполья. Парашютисты сейчас как раз ждут представителя подполья.

– И этим представителем должен оказаться я? – осведомился Блажек.

– Совершенно верно.

Нетрудно было понять, что гестапо перехватило каналы, которыми пользовались лондонские деятели для выброски в Чехословакию своих эмиссаров. Парашютисты угодили прямо в руки немцев.

– Какую роль должен я сыграть? – спросил Ян.

Гауптштурмфюрер разъяснил: Блажек явится к капитану, который называет себя старшим, потребует у него пароль и подробно выслушает его.

– Я дам своему человеку указание познакомить капитана с вами и предоставлю вам, так сказать, полную свободу действий. Назовите себя чиновником интендантства протектората, сторонником Бенеша, участником движения сопротивления, но, понятно, не имеющим никакого отношения к коммунистам. Иначе его хватит удар.

Немец, смеясь, откинулся на спинку кресла.

Блажек нашел, что ему тоже следует улыбнуться, но, глянув на открытый рот гауптштурмфюрера, потерял к этому всякую способность. Большие зубы немца и его болезненно бледные десны опять напомнили ему что-то знакомое… Он прикрыл глаза, чтобы напрячь память, но и на этот раз она изменила ему.

– Я на всякий случай, – продолжал немец, – назову вам несколько фамилий, чтобы вы смогли в случае нужды опереться на них.

– Но я полагаю, – сказал Блажек, – что до такой нужды дело не дойдет. Они ведь должны понимать, что находятся не в Лондоне.

Гауптштурмфюреру замечание Блажека пришлось по душе, и он опять расхохотался.

– Вы правы, – сказал он. – Этим лондонским господам нечего давать потачки.

– А где они сейчас?

– В городе Эгере. Необходимо часа через два выехать. Машиной я вас обеспечу. Вы готовы?

– К вашим услугам.

Гестаповец вытянулся во весь свой рост и вышел из-за стола.

«Сутулый, длинноногий, худой. Да, где же я его видел?» – не мог успокоиться Блажек.

– А теперь слушайте меня внимательно…

2

Возвращаясь от гауптштурмфюрера, Блажек встретил знакомого чеха, работавшего референтом в гестапо. Остановились в коридоре, у окна. Закурили.

– У кого был? – спросил знакомый.

– Сам не знаю… В комнате номер сорок.

– А! У Морица Обермейера, – сказал референт. – Чрезвычайно серьезный господин. Говорят, он большой любитель покойничков. Они не болтают лишнего, хлопот не доставляют и умеют хранить тайну. Как это ты к нему попал?

– Да все с этим бюро по охране, – соврал Блажек. – Ну, я тороплюсь. Привет!

Выйдя на улицу, Блажек привел в порядок свои впечатления.

Мориц, Мориц! Теперь все встало на свои места. Это имя он слышал от немецкого диверсанта Зельца Бонне, того самого, который в тридцать восьмом году пытался поднять на воздух «Дейч-Хаус».

Тогда же Зельц очень красочно описал внешность своего руководителя.

Как в те дни хотелось Блажеку увидеть злополучного Морица! И вот сейчас встретились. Приятное знакомство, нечего сказать!

Блажек шел домой в приподнятом настроении. Во-первых, он питал к себе уважение за то, что все-таки запомнил человека по столь отдаленным приметам; во-вторых, его очень заинтриговало поручение Обермейера.

Самый тот факт, что гестапо выбрало своим доверенным лицом Блажека, уже говорил о многом. Значит, он вне подозрений, его участие в движении патриотов полиции неизвестно, не раскрыты его связи с Лукашем. Можно придерживаться прежней тактики.

Окончательно избрав путь борьбы с оккупантами, полностью разделяя программу коммунистического подполья, Блажек, как человек дела, не мог не осуждать политики чешской эмиграции в Лондоне; он называл эту политику «мышиной возней».

«Все они беспринципные карьеристы и болтуны, – говорил он Лукашу всякий раз, когда возникал разговор на эту тему. – Знаю я и Славика, и Ингра, и Виеста, и Голяна. Они неспособны на решительные действия. Даже выброска парашютистов осуществлена глупо. Сбросили – и угодили прямо в пасть гестапо. Вот же идиоты, прости господи!.. Сами предатели – и на предательство нарвались».

Был еще один неразрешенный вопрос: почему Обермейер назвал Владимира Крайну? С Крайней Блажек знаком не был, но знал, что Крайна – агент лондонского эмигрантского правительства, работал в подполье и теперь арестован гестапо.

Истории Крайны Блажек не знал. А она имеет определенный интерес. Владимир Крайна был одним из видных подпольщиков и информаторов национально-социалистической партии. Связь с Лондоном он поддерживал через радиостанцию «Спарта-1» и через радиопередатчик «Барбора», принадлежавший одной из выброшенных парашютных групп.

В начале прошлого года гестапо схватило сообщника Крайны учителя Главачека, а вскоре выследило в городе Турнове и самого Крайну. Его доставили в Прагу. Гитлеровский наместник протектората Франк, приехавший на допрос Крайны, сказал ему: «Вы можете сохранить себе жизнь. Расскажите все, что вам известно, и выдайте подполье». Крайна все рассказал, всех выдал. Он знал шифр, знал места приема парашютистов, знал встречные пароли. Гестапо действительно сохранило жизнь Крайне: вместе с женой его препроводили в Терезинский концлагерь. Для заключенных он был «страдальцем», а для немцев «почетным узником».

Направляя Крайну и его сообщников в лагерь, начальник гестапо оберштурмбаннфюрер СС Герке сказал: «Не удивляйтесь, если в один прекрасный день вы увидите одного из них в министерском кресле».

Слова эти предназначались для начальника лагеря, никто другой их тогда не слыхал. И очень долго предательство видного национального социалиста Крайны оставалось для чехов тайной.

1

Машина шла на большой скорости. Блажек сидел рядом с шофером и, откинувшись на спинку, благодушно смотрел вперед на дорогу. Вот мотылек, брошенный ветром на смотровое стекло, был прижат к нему, силился сопротивляться, а новая волна ветра смыла его со стекла. Вот из леска выскочил зайчишка, сел на задние лапы, подвигал ушами и большими прыжками стрельнул назад.

Давно Блажек не выбирался за город, давно не дышал чистым воздухом, не видел заката солнца.

– Остановитесь на минутку, – сказал он шоферу. – Время у нас есть. Давайте покурим.

Шофер, молчавший всю дорогу, послушно снял ногу с акселератора, выключил зажигание, притормозил. Машина съехала на обочину и плавно остановилась. Блажек угостил шофера сигаретой, закурил сам и вылез из машины.

Солнце давно уже опустилось за горизонт. Угасали нежнейшие краски заката, пламенеющие у самой его кромки, и голубое марево возникло над землею. Небо окрасилось в сиреневые тона. Серебристым голосом пел в вышине невидимый жаворонок, посылая свою благодарность уходящему дню.

Блажек всей грудью, глубоко и свободно вбирал в себя свежеющий воздух.

«Не заночевать ли здесь? – разнеженно думал Блажек. – Вон в том подлеске. Взять да и заночевать! И думать забыл, когда я спал на открытом воздухе».

Он легко перепрыгнул через кювет и повалился на свежую, сохранившую летние соки траву. В лицо пахнул запах горошка, полевой резеды, полыни. Блажек перевернулся на спину, раскинул руки и долго смотрел в темнеющее небо. Столько прожито и столько пережито!

Как далеки те годы, когда он, еще подростком, ходил с отцом на охоту, бродил по жнивью, разыскивая перепелов, прыгал по кочкам болот. Как давно все это было! И отец навсегда ушел из жизни, и сам он, Блажек, давно уже отец. Долго ли еще он будет ходить по этой благодатной земле? Отец был здоровый человек, крепкий, а умер в сорок два года. Жить бы ему да жить. Как знать, может, и он, Блажек, протянет еще годика три-четыре, а там… Что ж, три годика – пусть будет три. Отец всегда говаривал: «Не смерти бойся, а жизни!» А если признаться честно, то хочется пожить побольше. Ну, хотя бы еще лет десять. Надо же посмотреть, какою станет родина через десять лет. Обидно умереть, не увидев лучших дней. Очень обидно. Но это не в человеческой власти. Таков удел всего живого. Ни для кого жизнь не делает исключений. Впрочем… Блажек знает в приграничной деревне одного старика чеха, ему уже перевалило за сто. Выходит, жизнь делает кое для кого исключения. Одного жалует, другого душит. Узнать бы этот секрет – почему иные люди долговечны? Поговорить бы с этим стариком, порасспросить бы…

– Не пора ли в путь? – громко спросил шофер и пошел к машине.

2

Вот и Эгер…

Шофер остановил машину на Кайзербургплац, проводил Блажека до «Валленштейн-хауса», свернул в сторону и показал узенькую уличку. Тут уже Блажек мог разобраться по номерам домов.

Одно было непонятно: почему лондонские гости приземлились не в Чехии, не в Моравии, а здесь, неподалеку от немецкого городка? На этот вопрос Блажек не мог себе ответить.

Он постучал в парадную дверь небольшого каменного домика, старинного, построенного в готическом стиле. Вышел маленький пухленький немец. На лице следы оспы. Внешность человека совпадала с той, какую описал ему Обермейер.

– Я от Морица, – сказал Блажек по-немецки.

– Очень рад… Вас давно ждут. Я уже стал побаиваться, что вы не приедете.

– Задержался в Карлсбаде, – ответил Блажек.

– Ну что ж, пойдемте, я вас представлю. Пойдемте.

В комнате Блажек увидел относительно молодого мужчину, одет он был в поношенный серый костюм спортивного покроя. Мужчина держал себя как-то нахохленно и был похож на старого воробья. Увидев незнакомого человека, он выжидательно встал у окна.

– Вот человек, который вам нужен, – на плохом чешском языке представил толстяк Блажека. – Желаю вам успеха. Располагайтесь и чувствуйте себя как дома.

И он скрылся, плотно прикрыв за собой дверь.

– Прошу, – пригласил незнакомец, указывая на плюшевое и основательно протертое кресло. – Надеюсь, представляться друг другу нам незачем. Называйте меня капитаном.

– Меня тоже можно называть капитаном, – в тон ему сказал Блажек. – Но я жду от вас и еще кое-каких слов.

Капитан сказал пароль. Блажек назвал ответный. Капитан повеселел, увидев наконец настоящего чеха, представителя патриотических кругов. В нем прорвалась словоохотливость. Он рассказал, что спустился на парашюте вместе с другом своим, поручиком, что у них имеется радиостанция, что сам он родом из Оломоуца, а его друг – из Римаржова. В Оломоуце живут отец и мать капитана, а жена его осталась в Лондоне. Отец до тридцать девятого года был владельцем универсального магазина, а теперь неизвестно чем занимается. Друг его – холостяк и совершенно одинок. О местопребывании своих родственников он ничего не знает.

Блажек слушал лондонского посланца и прикидывал в уме, так ли он вел бы себя на его месте. И пришел к выводу, что вел бы себя, наверно, точно так же. Ничего странного в откровенности капитана нет. Капитан выбросился из самолета, в точно установленном месте, на заранее известные ему сигналы; его встретили, укрыли, назвали ответные пароли, свели с нужным человеком. Есть ли что-нибудь подозрительное во всех этих фактах? Ничего нет подозрительного. Иного поведения и нельзя ждать от капитана. Что ему еще делать? Молчать? Выказать недоверие? Но он сброшен сюда не для игры в молчанку. Начинать проверку? Поздно. Да это и не входит в его обязанности. Об этом должны заботиться оставленные лондонскими деятелями в Чехословакии подпольщики, вроде Крайны и его друзей. А они позаботились о собственной шкуре и предали всех своих сообщников, но капитан не может этого знать.

Блажек почувствовал жалость к незадачливому капитану, который так легко попал в сети, расставленные гестапо.

Рассказав о себе и своем друге поручике, капитан заговорил наконец о деле.

Прежде всего он высказал интерес к существующему в протекторате полицейскому режиму.

Блажек бегло нарисовал общую картину: террор карательных органов оккупантов чрезвычайно жесток, передвижение по стране сопряжено с огромным риском, чуть не каждый подозрительный человек на учете, состоит под наблюдением гестапо и полиции, нелегальная работа до того затруднена, что многие пали духом и постепенно выходят из борьбы.

– Вот как! – недоуменно воскликнул капитан. – А наши там (нужно было понимать: в Лондоне) придерживаются совсем иного мнения.

– Кто же, например? – попытался выяснить Блажек.

– Хотя бы генерал Ингр. В последней беседе перед моим вылетом он прямо сказал мне, что в связи с открытием второго фронта у немцев паника. Им не до чешских патриотов.

«Какой же идиот твой генерал», – подумал Блажек, но сказал другое:

– Генерал Ингр плохо осведомлен.

Блажеку хотелось спросить: «Зачем же в таком случае вас послали сюда?» – но он терпеливо стал ждать, пока неудачник капитан не выложит все свои карты.

Предположения Блажека тут же подтвердились.

Капитан раскрыл карты. Да и чего бы он стал ждать? Он явился сюда с определенным заданием, и его надо было выполнять. Капитан назвал несколько адресов надежных, как он подчеркнул, людей, проживавших в Праге. Эти адреса были им получены в Лондоне, якобы от Моравца. Большие надежды возлагались на хозяина дома, толстенького немца.

– Этот, извините за выражение, брюхатый бюргер, – сказал капитан, – человек Моравца. Моравец верит в него, как в себя самого. Но я не в восторге от его умственных способностей и, кажется, от его возможностей. И очень рад, что он свел меня с вами.

Блажек без особого труда взвесил соотношение фактов. Очень возможно, что бюргер когда-то и был человеком подполковника Моравца. В этом ничего необыкновенного нет, Моравец – старый разведчик. Но потом о бюргере пронюхало гестапо, возможно сам Обермейер. Кто-то из предателей выдал бюргера, и перед ним поставили дилемму: или – или. И теперь бюргер уже не человек Моравца, а человек Обермейера.

«Моравец твой тоже идиот», – таков был второй вывод Блажека.

– Нам необходимо продвинуться ближе к Праге, – заявил между тем капитан.

– Если это вызывается необходимостью… – неопределенно ответил Блажек. – Однако должен предупредить, что это не совсем простое дело.

– Что вы хотите этим сказать?

– Крайне трудное и опасное дело.

Капитан прошелся по комнате.

– Но все же возможное? – спросил он. – Ведь нас послали сюда не затем, чтобы мы пили эрзац-кофе с этим глупым бюргером.

– Я тоже так полагаю, – отметил Блажек и разъяснил: трудности и опасности неизбежны, однако это не значит, что перебраться под Прагу нельзя. Необходимо найти надежное укрытие, подумать о транспорте и о документах.

– О документах не беспокойтесь, – предупредил капитан, – документы у нас есть и для Праги и для проезда в Словакию. Нам нужна сейчас квартира и люди. Люди… Люди…

– Какие люди?

– Которые могли бы отправиться с нашими поручениями в Словакию.

Блажек сделал вид, что раздумывает. Он еще не понимал, куда клонит капитан.

– Я довольно смутно представляю себе…

– Это естественно, – согласился капитан. – Я сейчас разъясню. Известно ли вам, что происходит в Словакии?

– Я бы сказал, не совсем.

– Известно ли вам, что еще осенью прошлого года коммунисты в блоке с оппозиционными к правительству кругами сформировали так называемый Словацкий национальный совет?

– Каюсь, не знал…

– Вот как! – удивился капитан. – Тогда, очевидно, вы не осведомлены и о том, что Национальный совет выпустил и распространил декларацию о своих целях и задачах.

Блажек подтвердил, что и об этом он не осведомлен. Капитан возмутился.

– Вы сидите здесь, как кроты в норах, и ничего не знаете. Эта декларация ходит по рукам даже в Лондоне, а вы – патриоты, чехи, у себя на родине… Ну, знаете! – в негодовании он всплеснул руками.

«Ого! – подумал Блажек. – Да это не заблудившийся ягненок, а прибылой волчонок… Смотри, уже зубы показывает!»

Блажек притворился растерянным, провинившимся человеком, потерявшим дар речи.

Капитан посчитал своим долгом подробно рассказать содержание декларации.

– Слушайте, о чем гласит эта декларация! – начал он. – Ближайшая цель – захват власти во всей ее полноте Национальным советам. Контакт с любым движением сопротивления в стране и за рубежом. Объединенное государство чехов и словаков на основе равноправия. Сотрудничество со всеми славянскими государствами и в особенности с Советской Россией. Полная демократизация во всех областях жизни страны. Пока это слова. Но от слов они уже перешли к делам. Коммунисты, в качестве представителей Национального совета, начинают склонять на свою сторону армию, жандармерию, повсеместно создают национальные комитеты. Словацкие солдаты уходят в леса. В Восточной Словакии уже началась малая война. Там успешно оперируют партизанские отряды, составленные из советских граждан. В последних числах июня в Братиславе нелегально заседал Национальный совет, были приняты план восстания и решение координировать его с действиями Советской армии.

Капитан произнес эту тираду в чрезвычайно быстром темпе. Его тон не оставлял никаких сомнений, что исторические события, развертывающиеся в Словакии, ни в какой мере не устраивают генерала Ингра и его креатуру.

– Подполковник Ян Голян вам известен? – спросил капитан и с такой безнадежностью посмотрел на Блажека, будто не ждал уже от него ничего путного.

– Бывший начальник штаба словацких наземных войск?

– Совершенно верно! – искренне обрадовался капитан. – Так вот, генерал Ингр назначил Голяна командующим всеми силами сопротивления в Словакии. Кроме того, правительство приняло решение направить в Словакию генерала Виеста для участия в руководстве восстанием. Возможно, генерал уже прибыл на место. Сейчас, к сожалению, поздно говорить о предотвращении восстания…

«Да, какой смысл закрывать клетку, когда птица уже выпорхнула?» – усмехнулся Блажек. И вслух спросил:

– И в чем же будут заключаться наши задачи?

– Они ясны, – горячо продолжал капитан, теребя редкие волосы на своем подбородке. – Если нельзя остановить восстание, то необходимо подчинить его нашему руководству, направить его в желаемое для нас русло. Надо использовать создавшуюся обстановку и повернуть события так, чтобы власть попала в наши руки, в руки людей военных, доказавших свою преданность республике. К черту демократию и волеизъявление народных масс. И я, и вы, мы хорошо знаем, чем это пахнет и к чему ведет. Это первая наша задача. Вторая состоит в том, чтобы удалить из Словакии коммунистических эмиссаров. Скомпрометировать их, а если не удастся, то всемерно ограничить их деятельность. По нашим данным, во главе многих партизанских отрядов стоят русские. И не просто граждане, а офицеры. Кадровые офицеры. Судите сами, к чему это может привести.

Блажек слушал капитана, стиснув зубы; гнев поднимался в нем. Подлецы! Какие подлецы! Вот чем они обеспокоены! Этот залетный капитан ни словом не обмолвился о том, как верней и лучше бить оккупантов, терроризовавших словаков и чехов, ни слова не сказал о том, как закрепить боевую дружбу, возникшую между чехами, словаками и русскими. Они мечтают о старых порядках, о своей твердой власти, и до смерти боятся народа. Они плетут свои интриги в то время, когда братья словаки рука об руку с советскими бойцами громят кровожадные гитлеровские орды…

А капитан говорил теперь о том, что генерала Ингра, безусловно, поддержат союзники, что англо-американская миссия если еще не вылетела в Словакию, то на днях вылетит. Сейчас немцы уже не так страшны, как страшны коммунисты, пытающиеся опереться на народ и не желающие считаться с законным чешским правительством в Лондоне. Они страшны не только тем, что добиваются власти, но и тем, что ориентируются на Советский Союз. Москва их поддерживает. Бессмысленно закрывать глаза на факты. Можно не сомневаться в том, что советские войска войдут и в Словакию и в Чехию. А если это так, нужно позаботиться, чтобы к их приходу у власти оказались не коммунисты, а представители военных чешских кругов. Вот пусть тогда и попробует Советский Союз не признавать новое правительство! Пусть он попытается расторгнуть двадцатилетний договор о дружбе и взаимной помощи, уже подписанный в декабре прошлого года!

«Вывернул себя наизнанку, подлец, – думал Блажек, едва владея собой. – Это уже не прибылой волк, а волк-переярок. Он уже отведал крови и знает ее вкус».

Все было ясно, и Блажек поставил перед капитаном вопрос в лоб:

– Сколько необходимо людей и с какими заданиями мы их будем перебрасывать в Словакию?

Увлеченный собственными речами, капитан на какую-то минуту смешался. С его впалых щек, заросших щетиной недельной давности, медленно сходил румянец. Лихорадочный блеск в голубых глазах сразу погас. Лицо исказилось гримасой досады: его прервали на полуслове. Он очень любил говорить, в особенности на горячие политические темы, а ему давно уже не доводилось говорить так свободно и много. И он требовал, чтобы его внимательно слушали. А этот человек…

Капитан сказал высокомерно:

– Я полагал, что вас должны интересовать наши основные программные установки…

– Они меня в высшей мере интересуют, – спохватился Блажек. – Но я совершенно не располагаю временем. У меня впереди ряд ответственных свиданий.

– Простите. Я этого не принял во внимание. Я понимаю… Вы, конечно, правы. Итак, о людях?

– Да.

Соображения капитана таковы: необходимо подобрать десятка два таких людей, которые, с одной стороны, пользуются популярностью среди партизан, а с другой – «способны выполнять наши серьезные задачи». Конкретнее: им вменяется в обязанность проводить курс на удаление или нейтрализацию коммунистических элементов и советских офицеров. Всем им будут даны явки на подполковника Голяна.

– Все понятно. – Блажек встал. – Итак, первая задача – найти для вас и вашего друга надежное убежище вблизи Праги. И вторая – подготовить людей.

– Пока остановимся на этом, – сказал капитан, – а позже, когда люди будут отправлены, придется подумать и о том, как мне и поручику перебраться в Словакию. Ну, об этом говорить еще рано.

Блажек заверил, что снова приедет дня через три, раскланялся и покинул дом бюргера.

1

Мориц Обермейер поздно встал в этот день. Спал мало. Только под утро он вернулся из совместной поездки с штандартенфюрером СС фон Термицем в Пльзень. Короткий сон не принес ему ни отдыха, ни бодрости.

Приняв холодный душ, Обермейер оделся, сунул в карман запасную обойму к «Вальтеру», лежавшую на письменном столе, и спустился во двор через черный ход.

Небольшой дворик, замкнутый с трех сторон высокой кирпичной стеной, а с четвертой – стеной дома, был наглухо изолирован от улицы. Подойдя к кирпичной стене, Обермейер прикрепил к ней квадратную мишень, повернулся и отмерил двадцать пять шагов. На этой дистанции он вынул из кобуры «Вальтер» и начал стрелять быстро и почти не целясь.

Из десяти пуль ни одна не легла за пределами круга, а три пули вошли одна в другую. Это утешило Обермейера. Он вернулся в дом и сел завтракать.

После еды, потягивая коньяк, он стал припоминать ночной разговор с шефом фон Термицем.

Шеф доволен им. В этом не может быть никаких сомнений. Фон Термиц не станет бросать слова на ветер. И если он сказал, что в ближайшем времени Обермейер будет уже не гауптштурмфюрером, а штурбанфюрером, то не верить этому глупо. Конечно, фон Термиц, представляя Обермейера к высшему чину, и сам рассчитывает на что-то… Но это Обермейера уже не касается. Важно, что фон Термиц вынужден был признать успехи Обермейера. Во всяком случае, он заявил об этом во всеуслышание вчера, на вечеринке у подполковника Коха в Пльзене. За Обермейера поднимали так много тостов, его так бурно поздравляли, что он и сам поверил в исключительность своих успехов.

Обермейер сделал несколько маленьких глотков, смакуя коньяк, и усмехнулся. О работе надо судить по ее результатам. Так было бы правильней и точней. Но можно судить и по началу. Результаты работы не всегда отражают ее удачное начало.

Дело Владимира Крайны – блестящий успех. Недаром же Крайной заинтересовался лично Франк. Крайна – видный национальный социалист и доверенный человек эмигрантских лондонских кругов. С помощью Крайны отверзли уста молчания многие из схваченных подпольщиков. Парашютист Сразила, например, наотрез отказался давать показания. Но стоило Крайне сказать ему: «Говорите все, запираться бессмысленно», – и Сразила не только заговорил, но и предложил гестапо свои услуги.

А эти лондонские посланники – капитан и поручик? Разве это не успех?

Обермейер встал из-за стола, энергично потер руки; в его бесцветных глазах вспыхнул веселый огонек.

2

На службе его ждала перехваченная радиограмма из Лондона, адресованная капитану.

«…Мы заинтересованы скорейшем вашем приближении столице развертывании работы отправке рекрутов тчк Проверенным данным коммунисты договорились Москве получении через украинский партизанский штаб снаряжения оружия боеприпасов самолетов организаторов командиров тчк Районе Киева функционирует учебный лагерь подготовке командиров чехословаков тчк Состава чехословацкой бригады лагерь прибыло сто офицеров инструкторов тчк Формируются десантные отряды тчк Низких Татрах приземлилось более четырехсот парашютистов которым Национальный совет подготовил прием встречу тчк Голян настаивает немедленной присылке людей тчк».

– Спасибо генералу Ингру, – сказал Обермейер. – Более исчерпывающей информации мне ждать не приходится.

Не успел Обермейер продумать первую радиограмму, как ему принесли вторую. Эту уже капитан посылал в Лондон. Он сообщал:

«Встретился непосредственным участником патриотического подполья и разрешил основном все вопросы тчк Подполье чрезвычайно инертно и не имеет представления словацких событиях тчк. Добиваюсь получения укрытия вблизи столицы и тотчас приступлю отбору отправке людей тчк».

Обермейер злорадно рассмеялся.

– Очередной дурак попался на удочку. Вот простаки! А Крайна по справедливости заслужил крест. Пожалуй, у него больше прав на него, чем у меня… Крутую заварил кашу!

По внутреннему телефону Обермейер доложил содержание обеих радиограмм фон Термицу.

– Отлично! Действуйте смелее! Эти лондонские деятели форменные идиоты. Действительность превосходит все наши ожидания. Попытайтесь использовать вашего Блажека на подборе людей, – сказал шеф. – А где их поселить, я вам подскажу через некоторое время.

– Слушаюсь, – ответил Обермейер.

Спустя полчаса к нему вошел Ян Блажек. Он коротко доложил о своей беседе с капитаном.

– Я полагаю, – заключил Блажек, – что в будущем, когда капитан и поручик обоснуются вблизи Праги, мне встречаться с ними будет рискованно. В столице меня многие знают как сотрудника полиции и бюро по охране протектората. Если слух об этом случайно дойдет до капитана или поручика, то вся наша игра, так интересно завязанная, закончится провалом.

«Умный человек», – не мог не отметить Обермейер.

– Согласен, – сказал он вслух. – Но я поручаю вам найти подходящую кандидатуру для вашей замены и на вас же возлагаю подбор людей для отправки в Словакию.

Гауптштурмфюрер пришел в явное возбуждение от перспектив, открывшихся перед ним. Он встал, костлявый, длинноногий, и, как обычно сутулясь, стал мерить кабинет шагами.

Блажек оставался спокоен. Все возможные варианты предстоящего разговора с гестаповцем он обдумал заранее и теперь действовал наверняка. Конечно, ему было приятно, события развивались в нужном ему направлении.

– Все складывается довольно забавно, – продолжал Обермейер. – Интересы наши и лондонских господ совпадают решительно во всем. Я просто ошеломлен! Вы сами подумайте. Они намерены взять руководство повстанцами в свои руки. Пожалуйста, пусть берут. С нашей стороны возражений нет. Пусть лучше они руководят, чем коммунисты. Из двух зол надо выбирать меньшее. Какую они поставили задачу? Нейтрализовать, выбросить советских офицеров из движения сопротивления. И мы за это! Но что до нас, мы не станем либеральничать. Нейтрализовать и выбрасывать – процесс длинный и утомительный. Время работает против нас. Советских офицеров надо уничтожать, убивать, истреблять… И вам, Блажек, предстоит найти таких людей для капитана, которые, подчиняясь ему, выполняли бы нашу волю.

Над этими признаниями гестаповца стоило поразмыслить. «Интересы наши и лондонских господ совпадают решительно во всем». Блажек, естественно, не предполагал, что, проводя свою линию, генерал Ингр и иже с ним так непроизвольно войдут в фарватер гестапо. Можно ли было подумать, что гестапо фактически одобрит все лондонские мероприятия и внесет лишь незначительные коррективы в них? Блажек не рассчитывал, что Обермейер согласится с требованием капитана о предоставлении ему людей. А на деле получается…

«Доигрались, подлецы. Доигрались до того, что, вольно или невольно, стали лить воду на мельницу фашистов. И в то же время кричат о какой-то независимой политике, строят какие-то самостоятельные планы! Жалкие, бездарные интриганы…»

– Вы меня поняли? – спросил Обермейер.

– Прекрасно.

– У вас есть на примете человек, способный выполнить эту роль?

Блажек ответил, что еще не думал об этом.

– А сколько вам потребуется времени, чтобы подыскать такого человека?

Блажек сказал, что сейчас затрудняется дать определенный ответ и не хочет подвести гауптштурмфюрера.

– Договоримся так. Завтра я выезжаю дня на четыре в Дрезден. А за этот срок вы сумеете кое-что предпринять. Капитан подождет. По возвращении из Дрездена я вас немедленно вызову.

Раздался телефонный звонок.

– Да, я слушаю, – сказал Обермейер в трубку; взяв карандаш, он записал что-то на листке бумаги. – Все ясно… Есть… Хорошо. Да, перед отъездам я к вам зайду. – Положив трубку, он повернулся к Блажеку: – Где-то недалеко от Праги есть пансион с нелепым названием «Господа в халупе».

– Я знаю этот пансион, – ответил Блажек.

– Прекрасно! Капитана и поручика надо перетащить в этот пансион. Говорят, живописное место?

– Да, недурное.

– Вот и пусть отдыхают на лоне природы. Мы тоже люди гостеприимные, – Обермейер обнажил свои болезненные десны.

Блажек поморщился.

– Запишите номер телефона, – вслед за тем сказал Обермейер. – В мое отсутствие позвоните по этому номеру, назовите себя и, если вам будет нужна машина, потребуйте. Все будет исполнено. Дня через два лондонских гостей нужно перевезти в пансион. Итак, до встречи…

Выйдя из дворца Печека, Блажек решил как можно скорее повидать Лукаша.

Ярослав в это время встретился с Мрачеком и Сливой в доме Стефанека.

Рано утром Морганек посадил их в свой автофургон в двенадцати километрах от Праги и довез до самой деревеньки. Следуя приказу партизанского командования и зная, что этот приказ исходит от подпольного партийного центра, Мрачек явился к Лукашу, как к лицу, от которого ему предстоит получать все дальнейшие указания по работе.

Лукаш рассказывал:

– Я оказался здесь не случайно. Это длинная история. Суть ее вот в чем. Еще в прошлом году подполью стало известно, что в городе начали исчезать коммунисты. Никаких следов исчезнувших мы не могли найти. Ни в гестапо, ни в тюрьмах. Спустя короткое время мы выяснили, что по ночам на улицах Праги появляется закрытая машина с большой надписью на кузове «Била Лабуть». Организовали слежку за ней. И выяснилось, что эта машина регулярно курсирует между Прагой и нашим пансионом. Исчезновение людей мы поставили в связь с этой машиной, и я перебрался сюда. Но мы ошиблись. К пансиону машина не имеет никакого отношения. Назначение ее рейсов – острова. Теперь наша задача состоит в том, чтобы выведать, зачем она появляется у озера. Пока мне не удалось решить этой задачи.

Лукаш подвел итог своим наблюдениям, дополнил их подробностями, которые сообщил Стефанек, и показал найденное на катере письмо неизвестного профессора.

Мрачек, слушая Лукаша, наносил на бумагу схематический план местности: озеро, острова, деревенька, лесок, растущий на противоположном берегу, пансион-отель, расположенный на возвышенности, деревянный причал на озере.

С терпением и скрупулезностью, присущими штабному офицеру, он расспросил Лукаша о жильцах пансиона, о распорядке дня в нем, о подъездных дорогах к лесу, о том, сколько лодок на берегу и пользуется ли ими кто-нибудь, какого размера катер курсирует между берегом и островами, сколько в него можно посадить людей, какой марки мотор на катере.

Лукашу понравился такой подход к делу, и он с первой же встречи высоко оценил Мрачека. Охотно и подробно отвечал Лукаш на все вопросы командира отряда.

Когда совещание их закончилось, Мрачек сказал:

– С вашего разрешения мы пробудем здесь до ночи. Я хочу лично обследовать местность.

Лукашу только и оставалось, что одобрить решение предусмотрительного подполковника.

Мрачек спросил, как легче попасть на противоположный берег. Лукаш посоветовал обойти озеро не с левой стороны, где расположен пансион, а справа. Это займет не больше часа. Из деревни выйти лучше в сумерки, часов в девять.

Оставалось назначить срок боевой операции. По совету Лукаша остановились на понедельнике: в этот день в пансионе находились только женщины.

Мрачек предупредил Лукаша, что после разведки он и Антонин уже не вернутся в деревню.

Потом долго и детально обсуждали план предстоящей операции.

В двенадцать ночи Мрачек и Слива подлезли под перевернутую лодку, лежащую на берегу. Отсюда им хорошо были видны деревня и острова.

Все время до этого они потратили на обследование лесочка, всех подходов и подъездов к нему, проследили, куда ведет дорога, огибающая лес, в каком месте входит в воду телефонный кабель.

В начале первого ночную тишину нарушил шум автомашины. Через деревню она прошла с потушенными фарами, а когда пересекала луговину, то водитель включил свет и трижды мигнул им. Это Мрачек и Слива видели отчетливо. А через две-три минуты застучал запущенный мотор катера.

Пока машина огибала пансион, катер отчалил от ближнего острова. Машина подошла к берегу, и в ту же минуту катер стукнул бортом о мостик.

«Как по хронометру, – отметил Мрачек. – И тут немцы верны своей точности».

Машина была большая, с глухими стенками. На одной из них Антонин ясно прочитал надпись, сделанную крупными буквами: «Била Лабуть».

«Замаскирована под фирменную машину», – отметил Антонин.

Вылезший из кабины человек подошел к катеру.

Произошел такой разговор.

– Как у вас дела? – спросил прибывший того, кто сидел в катере.

– Нормально.

– А где старик? Я приехал за ним. Фон Термиц возлагает на этого старичка большие надежды.

– Напрасно.

– Почему?

– Отказался разговаривать.

– Вот как! Что же доложить штандартенфюреру?

– Скажите, что старик отправился в гости к Нептуну. Кто на очереди?

– Есть кое-кто. Интересный гусь наклевывается. Приготовьтесь.

– Кстати, у нас заболел Ширке. Не прихватите его с собой?

– Я не в Прагу. В Нимбурк. Итак, все!

– Выходит, все.

– Ну, счастливо!

– Счастливо!

Приезжий вернулся в машину. Она дала задний ход, развернулась, почти коснувшись задними колесами лодки, под которой лежали Мрачек и Слива, и отъехала.

Катер затарахтел мотором, описал на воде полукруг и взял курс на остров.

Переждав несколько минут, Мрачек и Слива вылезли из-под лодки и скрылись в лесочке.

1

По ходу беседы Обермейера с Мрачеком Блажек мог заключить, что его кандидатура одобрена. Иначе Обермейер не стал бы раскрывать перед ними цель своей игры с лондонскими посланцами. А уж если это так, то, значит, дело приняло нужный оборот.

Не дешево обошлась Блажеку вся эта история. Кажется, впервые за годы своей сознательной жизни Блажек на целые сутки утратил обычное спокойствие и пережил все, что испытывает человек, у которого земля уходит из-под ног.

Началось со вчерашнего вечера. Блажек уже готовился уходить со службы, когда задребезжал телефонный звонок. Он поднял трубку и услышал голос Обермейера. «Нашли человека?» – интересовался гауптштурмфюрер. Блажек ответил утвердительно. Обермейер спросил: «Когда вы покажете его мне?» Блажек сказал, что завтра. Обермейер задал третий и последний вопрос: «Как его фамилия?» И Блажек назвал: «Иржи Мрачек».

И тут почувствовал, что сделал рискованный шаг. Хоть подполковник и не проходил по разыскным учетам как бежавший из лагеря, но где-то в делах гестапо непременно должен быть зафиксирован его арест в тридцать девятом году. Подполковник содержался под стражей и подвергался допросам в гестапо. Может быть, сохранились протоколы допросов, переписка, данные проверки, – Мрачек прошел по всем внутренним учетам. Обермейеру только стоит поднять трубку, сказать два слова, и гестапо выложит перед ним все эти данные. А может быть, они уже лежат на его столе.

Всю ночь Блажек не мог сомкнуть глаз. Мозг его работал как-то выборочно, бессистемно. То рисовались Блажеку картины неизбежного провала, то он отыскивал выход из создавшегося положения, то пытался преуменьшить опасность, то, наоборот, преувеличивал ее.

Лишь под утро он взял себя в руки и спокойно стал раздумывать над тем, как предотвратить катастрофу.

В тумане этих раздумий появился какой-то просвет. Маленький просвет, жалкий, но, кажется, реальный. Если Обермейер уже знает, кто такой Мрачек, то он, Блажек, скажет, что Обермейер неправильно расслышал фамилию: речь, мол, идет не о Мрачеке, а о Грачеке. Но действительный Грачек, которого Блажек знал очень поверхностно, ни с какой стороны не подходит для выполнения задуманного Обермейером плана. Грачек, тоже носивший имя Иржи, был служащим банка. Когда-то Блажек допрашивал его по долгу службы, а сейчас совсем потерял из виду.

Эта последняя выдумка о Грачеке если и не разрешала вопроса о замене Блажека, то все же спасала от провала. Блажек, не видя другого выхода, решил держаться этой версии.

Прежде чем выйти из дому, он побрился и холодной водой из-под крана освежил лицо и шею. Отеки под глазами красноречиво говорили, что ночь он провел без сна. Но встреча с Мрачеком совершенно неожиданно успокоила его.

Произошло это в каморке Вандрачека.

Когда Блажек выложил подполковнику все свои опасения и посоветовал ему немедленно бросить Прагу и вернуться в лес, Мрачек только улыбнулся в ответ.

– Я не затем пришел из леса, – сказал он, – чтобы снова возвращаться туда.

Легкомыслие подполковника сначала удивило, а потом разгневало Блажека.

– И вы полагаете…

Не находя слов, он махнул рукой и тихонько выругался.

– Ваши опасения естественны, – ровным голосом сказал Мрачек, – но в данном случае они ничем не оправданы. Гестапо подполковника Мрачека не знает.

– Как вы можете это утверждать? – воскликнул Блажек, уже не сдерживая своего негодования.

– С полной ответственностью, – спокойно ответил Мрачек. – Предвидя, что мой арест неизбежно отразится на судьбе моей семьи и друзей, я, будучи арестованным, назвал себя Конечным. Надеюсь, именно эта фамилия стоит во всех учетах гестапо.

Глядя на Блажека со стороны, можно было подумать, что его удар хватил.

Наконец он пришел в себя. И тут случилось то, на что он никогда не считал себя способным. Блажек обнял и расцеловал подполковника, человека, которого видел первый раз в жизни.

2

Дав последние указания Мрачеку, Обермейер попросил его выйти в приемную.

Обермейер и Блажек остались с глазу на глаз.

На Обермейере был новый серо-зеленый мундир. Он уезжал в Дрезден гауптштурмфюрером, а вернулся штурмбаннфюрером.

– Незамедлительно приступайте к делу, – сказал Обермейер. – Наши почетные гости начинают нервничать. Объясните им, чем была вызвана задержка. Квартира для них готова. Между прочим, попытайтесь доказать лондонцам, что в Праге им делать нечего. Вы понимаете меня?

Блажек наклонил голову.

– Этого подполковника аттестуйте им без всяких прикрас. Так получится естественней. Пусть сами разбираются в нем. Я думаю, он им вполне подойдет.

Оставшись один, Обермейер просмотрел очередные информации, направленные капитаном в Лондон, и ответы Лондона и решил доложить о них по телефону штандартенфюреру фон Термицу. Но тот опередил его. Взяв трубку, Обермейер сразу понял, что шефу сейчас не до него. Прошедшей ночью не вернулась в гараж оперативная машина «Била Лабуть», обслуживающая вербовочный пункт на островах загородного озера. Пункт был создан по личной инициативе фон Термица. О его существовании знал только узкий круг лиц, приближенных к штандартенфюреру. Всеми делами пункта ведал штурмбаннфюрер Зейдлиц, который отчитывался только перед фон Термицем.

На вызовы по специальному прямому проводу пункт не ответил, попытки связаться с ним по радио также ничего не дали. В нарушение всех правил конспирации фон Термиц послал на острова своего порученца. Тот вернулся и рассказал что-то неслыханное. Что там случилось, штандартенфюрер не объяснил, а предложил Обермейеру выехать вместе с этим порученцем на место и уничтожить все следы, которые могли бы раскрыть тайну островов.

Судя по тому, каким тоном это было сказано, шеф был не на шутку расстроен и взбешен.

«Что же там могло стрястись? – терялся в догадках Обермейер, засовывая во внутренний карман мундира второй пистолет. – Пожар? Перепились? Упустили арестованных? Невероятно! Неужели Зейдлиц, любимец штандартенфюрера, мог дать маху?»

Обермейер не любил Зейдлица и втайне завидовал ему. У Зейдлица любое дело спорилось. Руководство всегда поручало ему самые щепетильные и рискованные операции. Теша себя надеждой, что Зейдлиц наконец влип в неприятную историю, Обермейер злорадствовал в душе. Самое же приятное заключалось в том, что шеф именно ему, Обермейеру, поручил разобраться в этом деле.

Спустя несколько минут Обермейер уже мчался по улицам Праги на автомобиле шефа в сопровождении его порученца.

Порученец фон Термица, новоиспеченный унтерштурмфюрер, напустил на себя какой-то таинственный вид. Он явно важничал. Как угадывал Обермейер, порученца сжигало нетерпение выложить все, что он видел на островах. Но он хотел, чтобы его попросили об этом. А просить было не в правилах Обермейера.

Машина миновала деревню, и открылся вид на озеро, взбаламученное ветром. Обермейер убедился, что на пункте действительно произошло что-то исключительное: по деревне шарили эсэсовцы, много их было и на территории отеля-пансиона; у мостика эсэсовцы чинили лодки, валявшиеся на берегу.

– Видите, господин штурмбаннфюрер? – не сдержался порученец и рукой показал на острова.

Обермейер вылез из машины, повернулся к унтерштурмфюреру в полуоборот и сказал раздраженно:

– Пальцами не тыкайте, а докладывайте, как положено, что здесь произошло. Вы офицер или неотесанный парень из деревни?

Порученец вытянул руки по швам и затараторил. Говорил он очень быстро, проглатывая окончания слов. Из этого потока трескучих слов Обермейер понял, что на островах обнаружены только трупы. Порученец осмотрел острова единолично. Так приказал господин штандартенфюрер. Фон Термиц еще раз предупредил: лишних людей на острова не допускать.

– Где же Зейдлиц?

Порученец поднял обе руки и развел ими.

– Вам следует руки пришить к штанам, – сказал Обермейер, – чтобы они не болтались и не мешали. Давайте лодку.

Гестаповец покраснел и тут же бросился выполнять приказание.

Через минуту весельная лодка подошла к мосткам.

Уже беглый осмотр островов показал, что здесь похозяйничали на славу. Обермейер не дрогнул, войдя в подвал, заваленный трупами. Среди убитых немцев он не обнаружил ни одного знакомого и, конечно, не нашел и Зейдлица.

После этого Обермейер прошел в пристройку к дому, где стоял электродвижок. Там он увидел несколько канистр с бензином, две взял сам, а две приказал взять порученцу.

Когда Обермейер, поджегши лоскут, хотел бросить его внутрь дома, на пол, залитый бензином, порученец крикнул:

– Одну секунду! Там же овчарки! – и бросился к дверям.

– Назад! – скомандовал Обермейер. Внутри загудел, заполыхал огонь. Послышался истошный собачий вой. – Как я вижу, вы больше были бы на месте не у нас на работе, а в обществе покровительства животным.

Когда лодка вернулась к мосткам, огонь вовсю свирепствовал на островах. Клубы дыма, подхваченные ветром, метались над мутными водами озера и наплывали на пансион. На террасах каменной лестницы толпились женщины и дети.

– А это что за люди? – спросил Обермейер.

– Все наши. Члены семей… Тут супруга и сестра штандартенфюрера.

Обермейер ничего не сказал, только подумал: «Ну, теперь шеф увезет их отсюда».

3

Капитан встретил Блажека довольно холодно. Слишком долго ему пришлось ждать этого повторного визита. Но сообщение о том, что новое убежище готово, заставило капитана оживиться и повеселеть.

К вечеру того же дня Блажек и Мрачек перевезли капитана и поручика в их новое убежище, в пансион со странным названием «Господа в халупе».

Он был расположен в живописном, но угрюмом месте, на берегу бурной горной реки. По крутым склонам берега разбежались деревянные летние коттеджи самых причудливых и разнообразных стилей. Тут можно было увидеть домики лесорубов Канады, охотников индейцев, жителей гор, золотоискателей Колорадо. Стены и крыши домиков были украшены экзотическими рисунками, изображениями животных, оленьими рогами, головами хищников, чучелами птиц.

Когда лондонских гостей провели в подготовленные для них комнаты, Блажек назвал Мрачека.

– Перед вами представитель подполья, а меня прошу забыть.

Мрачек отрекомендовал себя сторонником движения Бенеша и держался умно, просто и с достоинством, что привело Блажека в восторг.

Мрачек и капитан с первых же слов выяснили, что у них много общих знакомых в офицерском составе и генералитете чехословацкой армии. Капитан кое-что слышал о Мрачеке и даже сумел назвать части, в которых тот проходил службу.

Блажек убедился, что подполковник может ввести в заблуждение самого тонкого разведчика.

Поручик совершенно не принимал участия в разговоре и вскоре ушел во вторую комнату. Блажек догадался, что приближалось время очередного радиосеанса и поручик не знал, как ему поступить – сорвать сеанс или развернуть рацию, начать работу и этим выдать себя.

Маленький, круглоголовый, он время от времени заходил в первую комнату, как-то странно посматривал на капитана и, постояв немного, молча удалялся.

Блажек предложил выйти на свежий воздух и там продолжать разговор, на что капитан охотно согласился.

Втроем они уселись на берегу реки, шумевшей так сильно, что приходилось повышать голос, почти кричать.

Наползали свинцовые тучи, предвещая близкий дождь. Над рекой с криком носились встревоженные чайки.

Капитан спросил Мрачека:

– Надеюсь, вы не находитесь под влиянием событий?

Мрачек поднял брови.

– Какие события вы имеете в виду?

Капитан разъяснил: он имеет в виду словацкие события, но тут же признался, что неправильно поставил вопрос. Его интересует, как оценивает подполковник эти события.

– Пожалуй, так же, как и вы, – ответил Мрачек. – Мой друг уже информировал меня о вашей точке зрения. Я ее вполне разделяю.

Этого было достаточно, чтобы вызвать новый поток красноречия капитана.

– Мы не должны были допускать такого размаха партизанского движения. Это ошибка. Мы не Россия. Что хорошо для русских, то непригодно для чехов. Приход к власти коммунистов вызовет гражданскую войну. Наша задача теперь состоит в том, чтобы как можно скорее обезвредить это движение. У нас есть основания надеяться, что первыми в Чехословакию войдут не русские, a американцы и англичане. Встречать их национальными комитетами просто дико и неприлично.

Мрачек в знак полного согласия кивал головой. Он сидел на большом валуне, держа в руках кепи. Отросшие после лагерей волосы, сильно поседевшие, он расчесывал на пробор. Щуря свои зеленоватые глаза, он внимательно слушал капитана и взвешивал каждое его слово.

Когда капитан решил передохнуть, Мрачек сообщил, что через три-четыре дня доставит ему двух человек для переброски в Словакию.

– Нужно торопиться, – заметил капитан. – Полковник Голян требует людей.

Потом капитан, как это и предвидел Обермейер, высказал желание побывать в столице. У него есть несколько адресов надежных людей, от которых можно получить дополнительную помощь, совет, средства. По его мнению, полицейский режим сейчас несколько ослабел и посещение столицы не вызовет осложнений.

Мрачек возразил:

– Вы рассуждаете немного упрощенно, господин капитан. И я полагаю, что генерал Ингр сочтет меня безнадежным идиотом, если я поддержу ваше намерение. Видимо, вам безразлично, где находиться – здесь или во дворце Печека. Но в таком случае делайте это без моего участия. Я умываю руки.

Разница в звании и в возрасте сыграла свою роль.

– Можете не сомневаться во мне, – поспешил заверить капитан. – Пока мы не отправим людей, я не сделаю ни одного рискованного шага. Да и после этого срока ничего не предприму без совета с вами.

Уже стемнело и упали первые капли дождя, когда Блажек и Мрачек покинули капитана. В Праге Мрачек спросил:

– Итак, вы считаете допустимым, если я явлюсь домой?

– Не только считаю допустимым, но сейчас лично доставлю вас туда. Вы теперь совершенно легальный человек.

Мрачек заволновался.

– Не представляю себе этой картины! Они, наверное, давно похоронили меня. Столько времени прошло.

– Тем радостнее будет встреча, – сказал Блажек. – И вам, мне кажется, не стыдно возвращаться в родной дом.

1

Разнеженные на утреннем июльском солнце, широко раскинулись хвойные леса Брдо.

На высокой, открытой северным ветрам поляне в чистом теплом воздухе полоскалось ярко-алое полотнище – знамя партизан.

Нынешние хозяева лесов уже давно не спали. Слышны были перестук топоров, повизгивание поперечных пил и дружные голоса. Партизаны таскали толстые двухметровые бревна и сваливали их в одном месте. Специальный отряд под командованием капитана Глушанина готовил новую лесную стоянку.

Обнаженные до пояса партизаны колунами раскалывали бревна, другие вгоняли их в землю: строилось помещение для содержания пленных и арестованных. Пахло смолой и дымком.

Возле большого шалаша сидели четверо: командир отряда капитан Глушанин, его помощник Слива, комиссар отряда Морава и доставленный с озерных островов штурмбаннфюрер СС Зейдлиц.

После продолжительного молчания гестаповец на поставленный ему вопрос ответил вопросом:

– Что меня ждет?

Допрос вел Глушанин, прилично владевший немецким языком. Он внимательно оглядел штурмбаннфюрера и спросил:

– А вы что думаете по этому поводу?

Зейдлиц полагал, что ему вполне можно сохранить жизнь.

– Не обещаю, – заметил Глушанин.

«Жить ты не имеешь права, – подумал он. – Все, что ты заслужил, – это позорную смерть на виселице».

Зейдлиц перевел взгляд со Сливы на Мораву, потом на Глушанина. Что-то было в лице русского, что заставило Зейдлица втянуть голову в плечи.

Зейдлиц был невысок, но коренаст, с длинными не по росту руками. Крупная голова его была наголо острижена. Маленькие глаза глядели цепко и подозрительно. Он мог, не мигая, подолгу смотреть в лицо собеседника – не в глаза, а в надбровные дуги. Большие настороженные уши с приросшими мочками вызывали острое чувство неприязни.

– Но вы нам расскажете все, – проговорил Глушанин, – как это уже сделал ваш подручный Крузе. Расскажете хотя бы потому, что надеетесь спасти свою жизнь.

Зейдлиц промолчал. Муха с золотистым брюшком ползала по его каменным щекам, по уху, по носу, а он даже не пытался согнать ее. Этот мастер по производству трупов сам казался бесчувственным, как труп.

– Ну? – спросил Глушанин.

Зейдлиц кашлянул и положил ладони на колени. В глазах его зажглось что-то живое, он медленно раскрыл рот.

– Другого выхода для себя я не вижу, – сказал он.

О себе Зейдлиц показал следующее. В течение шести лет работает под руководством штандартенфюрера фон Термица. В сорок втором году вместе с тем же Термицем он около полугода развивал свою деятельность в оккупированной фашистами Белоруссии. Потом с ним же был в Румынии, а в начале прошлого года попал в Прагу. В гестапо служит давно – с тридцать пятого года. На островах он возглавлял вербовочный пункт, строго засекреченный, значившийся под литером «Дубль ост». И если уж он рассказал об этом, то надо быть последовательным и раскрыть все до самого конца. Задачи пункта? Они очень ясны. Чешские патриоты активизируют борьбу против германской оккупационной администрации. Надо принимать контрмеры. По личному поручению штандартенфюрера фон Термица Зейдлиц вел наблюдение за определенным контингентом лиц, изучал их, конспиративно похищал, перевозил на острова и ставил перед ними дилемму: или – или.

– Как это понять? Расшифруйте.

– Или сотрудничество с гестапо, или смерть, – спокойно пояснил Зейдлиц.

– Сколько человек вы уничтожили?

– Боюсь ошибиться. Думаю, что не меньше сотни.

Партизаны переглянулись. Холодок пробежал по спине Глушанина.

– Чьи трупы сложены в подвале? – спросил он.

– Трупы тех, с кем при жизни мы не нашли общего языка.

Лицо капитана Моравы покраснело от гнева. Глушанин продолжал допрос:

– Но были и такие, с которыми вы находили общий язык?

– Да, были.

– Много?

– Не слишком.

– Точнее?

– Не больше десяти человек. На некоторых из них мы завели досье.

Глушанин поднял крышку чемодана, стоявшего у его ног, и извлек перевязанную шпагатом стопку желтых папок, тщательно подшитых и помеченных кличками.

– Вот эти? – спросил он Зейдлица.

– Да.

Глушанин открыл первую папку. Под кличкой «Консул» значился Рудольф Гоуска, представитель фирмы «Колбен-Данек». Во второй папке, под кличкой «Леопольд» – Соботка Петр, священник римско-католической церкви. В третьей – Грабец Генрих, коммунист, имевший кличку «Факел». За ними шел Тука Арнольд – «Крез» и наконец Перец Людвиг – «Барометр».

В каждом досье были указаны адреса предателей, места встреч с ними, условия связи и способы непредвиденных, внезапных вызовов.

– Кто знает этих людей? – спросил Глушанин.

– Всех тех, кто их знал, кроме меня и Крузе, вы уже отправили на тот свет, – усмехнулся Зейдлиц.

– А фон Термиц?

Зейдлиц пожал плечами.

– У него хватает и собственных дел.

Зейдлиц добавил, что о существовании вербовочного пункта на островах, безусловно, знал оберштурмбаннфюрep СС – начальник гестапо Герке, но ни разу на островах не был. Пункт являлся, по выражению Зейдлица, «строго локальным» филиалом гестапо и отчитывался в своей работе только перед фон Термицем.

– Кто встречался вот с этими пятерыми? – спросил Глушанин.

– Оберштурмфюрер Ширке, мой помощник.

– Еще кто?

– Больше никто.

– Никогда?

– Никогда.

Глушанин усомнился в правдивости ответов гестаповца и снова погрузился в бумаги, надеясь найти в них что-либо уличающее Зейдлица во лжи. Но слова гестаповца подтверждались документами. В каждом деле оказались справки о встречах с агентами, подписанные оберштурмфюрером Ширке.

– Где сейчас находится Ширке? – заинтересовался Глушанин.

– Тоже отправился на тот свет, но без вашей помощи… У него был рак печени.

Для Глушанина не оставалось сомнений: если Ширке умер, то его неизбежно должен был кто-то заменить. Как это узнать? Зейдлиц не должен подозревать истинных намерений партизан.

– Значит, со всеми этими Консулами и Леопольдами теперь и встречаться некому? – спросил Глушанин.

Зейдлиц понимающе улыбнулся. Он догадался, к чему Глушанин клонит.

– Надеюсь, вы не упустите возможности обменяться с ними любезностями, – насмешливо сказал он. – А для других это исключено.

После выяснения еще ряда обстоятельств партизаны прервали допрос и сдали гестаповца под охрану.

Началось совещание. Антонин Слива высказался прямо: необходимо встретиться с каждым из пяти предателей, выведать у них все, что может оказаться подполью полезным, а потом по справедливости решить их судьбу.

Глушанин и Морава одобрили предложение, но решили согласовать его с Лукашем.

– Ты можешь, когда поедешь в Прагу, взять на всякий случай документы Зейдлица, – сказал Глушанин.

– Именно на всякий случай, – подчеркнул Морава. – Злоупотреблять ими нельзя. Только для патрулей.

– Совершенно верно, – одобрил Антонин Слива. – А этой сволочи в пяти лицах я представлюсь как преемник покойного Ширке.

2

Утром следующего дня Слива был в приозерной деревеньке, в доме Стефанека. Островов он не узнал. Специальная команда гестаповцев после пожара разметала пепел по островам, перепахала их и даже засеяла какой-то травой.

Стефанек рассказал, что эсэсовцы трое суток сряду лазили по окрестностям, обыскали все дома в деревушке, устраивали засады.

– Поздно хватились.

Лукаш, зайдя к Стефанеку, одобрил инициативу командования специального отряда. Слива назвал ему фамилии всех пятерых предателей. Лукаш побледнел.

– Как ты сказал? – переспросил он сдавленным голосом. – Грабец?

Антонин подтвердил. Да, Грабец, Генрих Грабец, коммунист. Разве Лукаш знает его?

Лукаш не слушал. Он откинул голову и закрыл глаза. Вспомнил Иозефу Файманову. Вспомнил ее предупреждение: «Среди нас есть провокаторы. Провалы Червеня и Птахи очень подозрительны. Займитесь подпольщиком, в доме которого они укрывались». Лукаш долго искал его. Даже обращался за помощью к Блажеку, но Грабец бесследно исчез. Так вот он, этот предатель!

– Вы знаете Грабеца? – снова опросил Антонин.

– Немного.

– Подлый человек, как видно, – заметил Антонин. – Когда я прочел в анкете «коммунист», меня как варом обдало.

– Видишь ли, дорогой… Разве это человек? Назвать его человеком – значит оскорбить род людской. Назвать животным – обидно для четвероногих. Грабец не человек и не животное. Грабец – предатель. Предателей, не задумываясь, надо уничтожать. Вся его кровь, поганая кровь предателя, не стоит одной капли крови Червеня, которого он погубил.

Слушая Лукаша, Слива мысленно уже намечал план расправы с предателями. Следовало действовать решительно и без промедления. Он и сказал об этом Лукашу. Но Ярослав предостерег его от поспешных действий.

– Не забывай еще одной стороны дела, – сказал Лукаш. – Среди предателей могут оказаться лица, представляющие интерес для подполья. Об этом помни. С Грабецем все ясно, а об участи остальных решай только после того, как познакомишься с ними. Зейдлиц предоставил нам широкое поле деятельности. И надо воспользоваться этим.

3

В районе Карлина Слива разыскал небольшой квадратный дом, затерявшийся в глубине двора.

У входа висела дощечка: «Маникюр, педикюр».

Дверь открыла пожилая женщина.

Слива подал визитную карточку оберштурмфюрера Ширке. Женщина любезно поклонилась, провела Антонина в заднюю комнату, служившую гостиной, и оставила его одного.

«Интересно, – подумал Слива, – вышколена эта дама или сама ни о чем не подозревает?»

Он положил плащ и шляпу на стул и медленно прошелся по комнате. Предстояла встреча с Гоуской. Как встретить этого агента гестапо – сидя или стоя? С чего начать разговор?

Гоуску он вызвал открыткой на девять вечера. В этой квартире Гоуску всегда принимал Ширке. Сейчас без пятнадцати девять. Не слишком ли рано он пришел?

К сознанию партийного долга, к высокому патриотическому чувству, которым Слива руководствовался, идя на рискованную встречу с предателем, примешивалось чувство тревоги.

В комнату без стука и разрешения вошел располневший мужчина с выхоленным, белым лицом, напоминающим яблоко-скороспелку, с отвисшим подбородком и черными точно приклеенными усиками. Вошел он неожиданно и как-то беспечно. На какую-то долю секунды Слива смутился, но тотчас же взял себя в руки и сказал:

– Садитесь.

Гоуска сел. Его жирная спина плотно вошла в мягкую овальную спинку кресла. На лице предателя, самодовольном и чванном, сейчас выражалось недоумение.

Слива решил взять быка за рога.

– Оберштурмфюрер Ширке умер.

Гоуска оторвался от спинки кресла.

– Встречаться будете со мной.

Сказано это было ясно, коротко, безапелляционно. Гоуска выразил на лице скорбь.

– Жалею… Искренне жалею… Рак – болезнь необратимая. Я ждал этого.

– Все мы смертны, – сказал Антонин и сел в кресло против Гоуски. – Я в курсе всей вашей работы и должен сказать, что покойного Ширке ваши старания не вполне удовлетворяли.

– Абсурд! – воскликнул Гоуска. – Сплошной абсурд!

«Кажется, перенажал, – упрекнул себя Слива. – Надо поделикатней».

– Возможно. Но я именно в этом смысле понял Ширке.

Гоуска высоко поднял плечи и выразил на лице обиду. Конечно, о покойниках не приятно отзываться дурно, но все же Ширке поступил недобросовестно. Что значит: он был неудовлетворен стараниями Гоуски? Быть может, Гоуска ничего не делал? Или то, что он делал, не пригодилось гестапо? Абсурд.

– Помилуйте! Я дал ему в руки такого кита, что пальчики оближешь.

– Смотря кого вы называете китом, – заметил Слива. – Может быть, для вас он кит, а для нас только карась.

Гоуска запунцовел от негодования.

– Что? Карась? Ну уж, знаете… Я навел Ширке на след Владимира Крайны. Вы слышали об этом?

– А-а!.. – протянул Слива. Имя Крайны было для него книгой за семью печатями.

– По-вашему, Владимир Крайна карась? Не согласен. Протестую. Крайну я знал студентом, потом доцентом естественных наук, потом национальным социалистом и, наконец, подпольщиком и информатором Лондона. Я только удивляюсь тому, что вы его упрятали в Терезинский лагерь и этим ограничились. Крайну надо или уничтожить, или использовать. Скорее последнее. Из него можно веревки вить. Он на все согласится и со всеми будет работать – со всеми, кроме коммунистов. Он до глубины души ненавидит Советы…

Антонин дал понять расходившемуся Гоуске, что об использовании арестованных гестапо сумеет позаботиться само. Гоуска надул губы. Он снова откинулся на спинку кресла, вынул из бокового кармана сигару и, затянувшись несколько раз, немного успокоился и заговорил примирительно:

– Я не хочу, чтобы у вас сложилось обо мне неправильное мнение. Я просто не заслужил этого. Я искренний друг германского народа, германской армии. Я сторонник нового порядка. Я делаю все, что в моих силах. Не скрою, самый подход ко мне со стороны герра Ширке был слишком прямолинеен и оскорбителен. Два года назад меня неожиданно схватили, вывезли за город. Дело происходило ночью. Везли по суше, потом завязали глаза и потащили по воде. К чему вся эта натпинкертоновщина? Мне предъявили глупое обвинение в сотрудничестве с американской разведкой в период второй республики. Вы, я вижу, чех – и должны понять, что все это смеху подобно. Американская разведка! Легкомысленно и глупо. Да, у меня был хороший друг американец. Я могу назвать его: мистер Прэн. Но при чем тут разведка? Нас объединил, как это принято теперь говорить, бизнес. И только он. Что это, грех? Я коммерсант. Коммерсант со дня рождения. Честный коммерсант. Было время, когда всякому честному человеку, даже не коммерсанту, была предоставлена возможность заработать. Во все стороны разбегались евреи – и наши, и немецкие, и австрийские. А это обстоятельство, как вы сами понимаете, открывало крупные возможности для бизнеса…

Антонин терпеливо ждал, когда иссякнет коммерческое вдохновение Гоуски.

– Для того чтобы сделать меня своим человеком, – продолжал Гоуска, – Ширке попытался обвинить меня в шпионаже. Тогда я ему ответил словами Жорж Санд: «Нет такой испорченной натуры, недостатки которой не имели бы своего рода достоинств». И мы договорились. А ведь можно было начать именно с культурных форм общения…

Слива взглянул на ручные часы.

Гоуска понял это как намек: пора договариваться.

– Какие у вас сейчас обязанности перед нами? – спросил Слива.

Гоуска объяснил. Ширке поручил ему выяснить, что за возня происходит вокруг чешских генералов Яна Сыровы и Рудольфа Гайды. Ширке располагал данными о том, что на них якобы делают ставку Бенеш, Рипка и прочие политиканы, сидящие в Лондоне. Правда, это сомнительные данные. Но Гоуска попытается разведать и дать точный ответ. Он вхож в окружение Гахи, знает лично Сыровы и Гайду, ему нетрудно получить необходимые сведения. Других обязанностей он за собой не знает.

– Сколько раз вы были в этом доме? – поинтересовался Слива.

– Много раз. Даже не смогу сказать, сколько именно.

– Но приблизительно?

– Много раз. Здесь мы встречались с герром Ширке постоянно.

Слива прикидывал в уме: если гестапо не знает агентуры Зейдлица, то, возможно, оно знает конспиративные квартиры в городе. В таком случае встречи в этом доме могут окончиться провалом. Тем более что розыски Зейдлица продолжаются.

– Считаете ли вы удобным встречаться здесь и далее? – спросил он Гоуску.

– Я сам уже раздумывал над этим. Зачем давать лишний повод? У меня прекрасный особняк. Что мешает нам встречаться там? Я сейчас на положении холостяка. Семья живет на вилле. Мой дом к вашим услугам. Вот только горничная…

– А вы ее освободите, – посоветовал Слива.

Гоуска усмехнулся.

– Остаться без горничной? Она очень трудолюбива и, я думаю, не помешает нам. Она приходящая.

– Хорошо. О месте наших встреч решим в следующий раз. Так же как и сегодня, я извещу вас письмом. Кстати, о наших отношениях никто не знает?

Гоуска побледнел.

– Что вы! – полушепотом произнес он. – Я все отлично понимаю. Вы второй человек после герра Ширке.

Гоуска знал, что Советская армия и чехословацкие войска уже близко. Все газеты трезвонят о преступниках войны и их пособниках. Нет, нет. Только не это! Сегодня гестапо, завтра Интеллидженс сервис, послезавтра ЧК. Покорно благодарим! Можно много болтать, еще больше делать, но для всех оставаться только коммерсантом Гоуской. Это главное! Признаться честно, ярлык «гестаповец» – совсем не орден почетного легиона. Гордиться особенно нечем. Пусть это навсегда останется тайной.

1

Прошел уже месяц с тех пор, как Божена Лукаш встала за стойку буфета в клубе правительственных войск. Мысль о том, что она ходит по самой кромке бездны, подвергая себя смертельной опасности, заставляла ее быть начеку каждую минуту и взвешивать каждый свой шаг, каждое слово. Долго, осторожно и внимательно присматривалась она к людям, окружавшим ее, выискивая тех, кому можно доверить дело, ради которого она пришла сюда, жертвуя собою. Искала и не находила. Все люди казались ей на одно лицо: грубыми, злыми, живущими только собственными интересами. А время неумолимо бежало, и надо было решиться на первый шаг.

Божена спрашивала себя: как это сделать? На ком остановиться? Чем, какими признаками руководиться в выборе? И не знала, что ответить себе. Осторожность сковывала ее. Ошибка в таком деле равносильна смерти. Человек может тебя выслушать, согласится с тобой, посочувствует, а потом пойдет и предаст. Об этом ей постоянно напоминал Адам Труска.

– Смотри в оба, девушка, – говорил он. – Здесь так: споткнешься – не встанешь. Добьют лежачего и помолиться не дадут.

И все-таки Божена решилась и сделала первый шаг. Помог ей в этом тот же Адам Труска. Достаточно приглядевшись к людям, он привлек на свою сторону одного из командиров взводов и через него разузнал о солдате Богумиле Скибочке.

Божена легко нашла человека, носившего фамилию Скибочки. Адам сообщил ей точные приметы, подробно описал внешность. Скибочка – шахматист и всегда торчит в клубе за шахматной доской.

Знакомство произошло вечером. Шел киносеанс. Крутили немецкий фильм с участием Пата и Паташона.

Божена подождала начала последнего сеанса и стала убирать посуду и продукты: пора было закрывать буфет.

Торопливо направляясь к выходу, она увидела в шахматной комнате солдата – немолодого, лет тридцати пяти на вид. Он сидел, сгорбившись над маленьким столиком, и сам с собой играл в шахматы. По всем приметам это и был Скибочка. Божена подошла к столику и с показным интересом стала наблюдать за игрой.

Скибочка поднял голову и, смущенно улыбнувшись, спросил:

– Может быть, составите мне партию?

Божена кокетливо тряхнула головой.

– К сожалению, я не умею играть… Одно время пыталась научиться, но ничего не вышло.

Она не солгала. Так это и было на самом деле. Лет восемь назад ее посадил за шахматную доску Антонин Слива, стал объяснять ходы. Но учитель оказался слишком горячим: шумел, возмущался, торопил Божену, называл ее несообразительной и беспамятной. В конце концов они поссорились.

Солдат встал, загремев стулом.

– Я вас научу в два счета. Честное слово! Я тут из многих сделал шахматистов! Спросите киномеханика, писаря, помощника ротного – кто их научил? Скибочка.

«Ну вот, как раз я тебя и ищу», – подумала Божена.

– Садитесь, разберем одну нетрудную партию, – предложил Скибочка.

– Нет, после. Может быть, даже завтра. Сейчас я тороплюсь домой. Уже поздно, а в Праге ночью ходить небезопасно… Меня всегда провожает дядя, а сегодня он не пришел.

Скибочка таращил на нее глаза, в своем увлечении не понимая, о чем говорит буфетчица, потом вдруг улыбнулся. Божена покраснела. Никогда за свою жизнь она не разговаривала с такой развязностью с мужчиной, не просила, чтобы ее проводили. Что подумает о ней Скибочка? За кого он ее примет?

У нее покраснели не только щеки, но и уши, и шея. «Но как же иначе мне поступить? – думала она. – Надо же сделать первый шаг».

– Разрешите, я заменю сегодня вашего дядю, – сказал Скибочка и надел фуражку.

…В тот же вечер Божена узнала, что Богумил Скибочка родился в деревне под Табором. Дома у него остались жена и трое детей. Военную службу он не любит, но другого выхода нет. Из его деревни половину мужчин угнали в трудовые лагери и на заводы в Германию. Не будь детей, и жена оказалась бы там. Действительную службу Скибочка давно отбыл и последнее время работал брошюровщиком в таборской типографии. Сюда его сманил земляк…

Скибочка и на другой день проводил Божену до дому. Но настоящее знакомство произошло все-таки за шахматной доской.

Во время игры Божена спросила Богумила:

– Вы не жалеете, что добровольно поступили в охрану?

Скибочка как-то необычно посмотрел на нее. Таких вопросов ему еще никто ее задавал.

– Почему вы спрашиваете меня об этом? – ответил он вопросом.

Божена выдержала его взгляд и сказала:

– Я недавно поступила в буфет и очень жалею. – Она вздохнула. – Меня мучит мысль: что будет с нами, когда кончится война? А ведь она кончится когда-нибудь?

– Надо думать, так… Сколько ж годов ей длиться?

– И, наверное, скоро кончится, – добавила Божена.

Скибочка нахмурил лоб, выпятил губы и уставился в шахматную доску. Увы, мысли его были недоступны Божене. Помолчав с минуту, Скибочка оглядел комнату, покосился на солдат, играющих в кости, и сказал строго:

– Тут не место говорить об этом. – Как бы спохватившись, он спросил: – Вы не обижаетесь на меня?

– Нет, нет.

Разговор возобновился вечером, когда Скибочка провожал Божену домой. И начал его сам Скибочка. Да, его тяготит служба в правительственных войсках. Он не прочь бы уйти, но сейчас это невозможно.

– Будь, что будет, – как-то безнадежно сказал он.

Божена осмелела. Она заговорила о положении на фронтах и о том, что дни фашистских захватчиков сочтены.

Ее очень удивило, что Скибочка ничего не слышал о покушении на Гитлера. Такой же новостью было для него и то, что в Польше создан Комитет национального освобождения и что этот комитет в конце июля подписал соглашение с Советским Союзом о создании польской администрации на освобожденной Советской армией территории.

– А вы знаете о победах Советской армии в июне и июле? – спросила она.

– Нет, – чистосердечно ответил Скибочка.

Как же это так? Весь город говорит об этом, а Скибочка ничего не слышал. Под Минском окружены и уничтожены тридцать немецких дивизий. Освобождена Белоруссия, значительная часть Польши и Литвы. Советская армия подошла к границам Германии. Говорят, она уже вступила в Ковно…

– Довольно, довольно, – прервал ее Скибочка. – Я пошутил. Все это мне отлично известно.

– Какой же вы скрытный, – упрекнула Божена.

– Я хотел проверить, что знаете вы. И еще – хотел услышать это именно от вас…

Прошло еще десять дней. Скибочка дал Божене согласие подобрать человек пять из роты, которые готовы пойти за ним в огонь и воду. Условились, что каждый из пяти будет знать только его, Скибочку, друг друга они знать не будут.

Это был успех. Большой успех! Адам Труска переживал большой подъем душевных сил.

– Ты обогнала меня. Ну ничего, я рад за тебя. Только будь по-прежнему осторожна. Главное, остерегайся людей, которые сами навязываются в друзья. Как ведет себя поручик?

Божена вздохнула: пристает по-прежнему.

– Вот его надо опасаться, – предупредил Адам. – Если он липнет к тебе, как к девушке, – дело житейское. А если… Хотя нет, я не думаю. Просто армейский ловелас…

С поручиком Ярдой Кулачем Божена познакомилась не по своей инициативе. Это случилось на второй день после ее поступления в клуб. Были танцы. Божена из-за стойки наблюдала за танцующими. В нескольких шагах от буфета стоял молодой офицер. Опершись о колонну, заломив фуражку на затылок, он пристально смотрел на девушку. Божена встретилась с ним взглядом и, ощутив чувство брезгливости, отвела глаза…

Через какую-нибудь минуту поручик подошел к стойке. Развязно поклонявшись, он назвался Ярдой Кулачем, коснулся рукой руки Божены и пригласил ее на танец.

Божена отстранилась, сказала, что не танцует и находится здесь на службе. Кулач скорчил недовольную гримасу и отошел.

Это был очень светлый блондин с лицом женственным, но неприятным и нахальными, навыкате глазами. За весь вечер он больше ни разу не подошел к Божене. Она успокоилась, но преждевременно. На другой день Ярда Кулач снова появился у буфетной стойки и, заглядывая в глаза Божене, заявил:

– Вы знаете, я покорен. Ваша улыбка не дала мне уснуть всю ночь.

– Я не привыкла к подобным любезностям, – попыталась охладить его Божена.

Но Кулач был настойчив:

– Проявите милосердие! Я невыносимо страдаю.

Тогда Божена попробовала отделаться от него шутками. Но и это не помогло. Кулач сам начал шутить, не смущаясь грубоватостью чисто армейских острот.

Божена не знала, как ей выйти из неловкого положения. Кулач оказался малым вполне определенного пошиба. Наткнувшись на сопротивление девушки, он почувствовал, что его вера в собственную неотразимость поколеблена, а этого нельзя было терпеть, необходимо было добиться расположения девушки, чтобы восстановить свою мужскую честь.

Вечером Божена спросила у дяди, знает ли он поручика Кулача.

Ян Блажек ответил:

– Прохвост. А в чем дело?

Божена рассказала.

Разговор происходил за ужином. Блажек нахмурился, отставил от себя подстаканник и забарабанил пальцами по столу.

– Совсем неладно получается, – ворчливо проговорил он. – Я ведь с самого начала был против этой затеи с твоей работой в буфете. Работать среди солдат не женское дело.

– Теперь поздно об этом говорить, дядя. Лучше расскажите мне поподробней о поручике.

По материалам бюро по охране правительства Блажек знал многих офицеров правительственных войск. Знал он и Ярду Кулача. Кулач был родом из Чехии. Сын крупного землевладельца. Получил значительное наследство, но растранжирил его в столицах Европы. Учился в Дрездене. Здесь, в Праге, ему удалось сохранить доходный дом отца. Мот, картежник, авантюрист. Имеет много друзей среди немецких офицеров и чиновников протектората. В военной карьере до мюнхенских дней ему протежировал начальник информационного отдела штаба чехословацкой армии генерал Бартик. Кто такой Бартик? Тоже негодяй. Ближайший сподвижник реакционных лидеров, таких как генерал Махник, бывший министр внутренних дел Черны, жандарм Блага и прочие. Были у Кулача друзья и почище. Он якшался с чиновником итальянского консульства в Драге Маттеучи, который известен чешской политической полиции как матерый фашист и шпион с дипломатическим паспортом. Вот кто такой Ярда Кулач.

– Что же вы мне посоветуете? – спросила Божена.

– Хм… Что посоветую?

Блажек был в явном затруднении. Легко сказать – посоветовать. Что можно придумать? Ведь этот негодяй Кулач не отстанет, он будет добиваться своего. Вот разве припугнуть его?

– Ты скажи Кулачу, что живешь у дяди, а дядя у тебя серьезный мужчина, сердитый и не любит шуток. Да и работает дядя в бюро по охране правительства. Вот так. Может, это немного охладит его любовный пыл, а там посмотрим.

Божена так и сделала. Когда Кулач стал навязываться в провожатые, она высказала ему все, что ей советовал Блажек.

– Вот как! Да это же редчайший случай! Вы золотая девушка! Через вас карьеру можно сделать!

Божена ответила ему в тон:

– Но можно потерять то, что вы уже имеете.

Поручик смешался.

– Даже? – встревоженно спросил он.

– Вполне вероятно.

За ужином Блажек спросил Божену:

– Помог мой совет?

– Кажется, да. При расставании он дал мне понять, что не собирался меня компрометировать, а рассчитывал только на дружбу.

– Вот это другое дело. Дружбу принимай.

– Я ему так и сказала. Он выслушал это почтительно.

– Ну, иди, отдыхай. Завтра надо довести до сведения отца, что люди, которыми он интересовался, освобождены из тюрьмы.

– О ком ты говоришь?

– О Гавличеке и Сливе.

2

Карела Гавличека выпустили из тюремного замка во второй половине дня. Он шел по людным улицам Праги, жадно вдыхая горячий, немного пыльный воздух города, хмурясь от яркого солнца. Ему не верилось, что он на свободе.

– Свободен? И это правда? – спрашивал он себя. И, глядя на зелень скверов, на голубое пражское небо, отвечал: – Правда! Правда!

Какой сейчас месяц? Август! Последний летний месяц. Но тепло, как в начале лета. Арестовали его в конце мая. Июнь, июль, август… Два месяца с лишним он был отрезан от мира. Два месяца он видел только конвоиров, надзирателей, следователей. Один раз – на очной ставке – столкнулся со Зденеком Сливой. Трус. Подлый трус. Но только его трусость и спасла их обоих. На допросах и на очной ставке Зденек, боясь Карела, твердил одно и то же, как по заученному: состав был перегружен, они заранее протестовали, они не хотели катастрофы.

Но был еще один человек, с которым Карел безотлучно жил все это время, – его сокамерник коммунист Прокоп. Этот товарищ больше никогда не увидит солнца. Он никогда не пройдет по улицам родной Праги. Такого счастья ему не знать. Он погребен заживо, и дни его сочтены. Чего только не делали с ним гестаповцы! У него переломаны все ребра, отбиты почки, выбиты зубы. Первые дни Прокоп говорил, как все нормальные люди, чисто и внятно, а теперь его речь трудно понять. Он стал заикаться. Бедный Прокоп… Он потерял все. Тюрьма невозвратимо разрушила здоровье, превратила его в живой труп. Только мозг его еще жив. Мысль – вот все, что у него осталось и чего не могли отнять кровожадные гестаповцы. Но Прокоп не сдается и молчит. Он знает: никто и ничто не может его спасти. Его схватили за неделю до ареста Гавличека. При нем оказались два экземпляра газеты «Руде право», Краткий курс истории ВКП(б), конспект беседы с подпольщиками, пистолет. Он работал пропагандистом и в день ареста шел на очередное нелегальное занятие. Прокоп оказал сопротивление, уложил на месте двух гестаповцев и получил ранение в ногу. Нога поражена ниже колена. Она гниет, и никто Прокопа не лечит. Он терпит. Скрипит зубами, но терпит. Только по ночам, забывшись в тяжелом сне, он стонет и кричит…

Карел спросил Прокопа: «Сколько тебе лет?» Прокоп ответил: «А сколько ты мне дашь?» Карел вгляделся в него, подумал и сказал: «Пятьдесят два – пятьдесят три». Прокоп покачал головой: «В сентябре мне будет тридцать».

Когда Прокопа приносили с допросов, он не дышал. А придя в себя, начинал говорить. Выслушав правдивый рассказ Гавличека, Прокоп сказал: «Это тебе наука. Останешься жив – больше дурить не будешь». Гавличек промолчал и подумал: «И откуда человек берет силы шутить в таком положении?»

Сегодня, покидая камеру, Карел прощался с Прокопом как с покойником. Да и Прокоп это чувствовал. Он сказал: «Прощай, товарищ. Больше не увидимся… Но помни… нет выше счастья, как умереть за народ, за родину». Карел хотел ответить, что пока жив человек, жива и надежда на свободу, но подумал, что это прозвучит как ложь, как жалкое утешение, недостойное Прокопа. И сказал только: «А я еще буду дурить. И много буду дурить. За тебя, за себя, за друзей, за весь народ!»

Да, и ему, Карелу, перепало тоже. Конечно, его участь не может идти ни в какое сравнение с тем, что пережил Прокоп. На первом же допросе Карел выплюнул вместе с кровью три сломанных зуба. Левый бок у него и сейчас побаливает – видно, селезенку повредили. А про лицо и говорить нечего! Железная линейка следователя сделала свое дело. Кожа стала багровой, покрылась рубцами и пятнами. А перед очной ставкой его продержали на ногах одиннадцать часов кряду. Не давали ни есть, ни пить. Карел простоял на месте все одиннадцать часов. Но пытка на этом не кончилась. Следователь ударил его ногой в бок, и Карел упал без сознания. Вот тогда-то и повредили ему селезенку.

Теперь все позади. Гавличек возвращается домой. Жарко немного. Но разве это неприятно? И как он мог раньше думать, что жара неприятная вещь? Наоборот, чудесная вещь! И вот так вплоть до самого дома он будет идти по солнечной стороне. Солнце! Теперь-то он знает, что значит для человека солнце. Как он давно не видел его золотого блеска…

Немного позже мысли Карела приняли иное направление. Что произошло за время его заточения? Как Ярослав, Божена, Мария? Об Антонине что ж вспоминать! Пропал. Давно пропал без вести. Где сейчас Советская армия? Что происходит в Словакии? Недаром гитлеровцы гнали туда эшелон за эшелоном с вооружением и боеприпасами…

И вот показался большой шестиэтажный дом, где снимал комнату Гавличек. Он долго поднимался по темной лестнице на верхний этаж. Дверь в комнату оказалась опечатанной. Это обрадовало Гавличека: значит, комнату никто не занял. Пришлось отыскивать дворника, показывать ему справку об освобождении из тюрьмы.

– Я знал, что тебя напрасно впутали, – сказал дворник, подписав акт о снятии печати. – Сам ты на такое дело не пойдешь.

Карел молчал. С любопытными людьми надо быть осторожным. И с дворниками. С первых дней оккупации Праги почти все дворники состояли осведомителями гестапо.

Оставшись наконец один, Гавличек лег на кровать. Он успел отвыкнуть от нее. Хотелось забыться, дать покой измученному телу. Но едва он задремал, как в комнату ввалился неожиданный гость – Зденек Слива. Его выпустили из тюрьмы утром. Слива успел побриться и надеть свой выходной полосатый костюм.

Войдя, Слива остановился посреди комнаты и заложил руки в карманы. Он был без головного убора, его лысая голова на тонкой, индюшачьей шее показалась сейчас Гавличеку какой-то нелепой. Да и костюм тоже. Будто Слива влез в матрац с прорезами для головы, рук и ног.

Допытливые маленькие глазки сверлили Гавличека.

Карел опустил ноги, нащупал ими домашние туфли и остался сидеть на кровати. Гость продолжал молчать, молчал и Гавличек. Когда ему надоело смотреть на Сливу, он перевел глаза на свои ноги и стал внимательно изучать качество матерчатых туфель.

Минут пять длилось молчание. Потом Слива вдруг побагровел, голова его дернулась.

– Больше ты мне не нужен! – прохрипел он. – С таким помощником… И я, осел, послушал тебя… Болтаться бы тебе на веревке… Спасибо скажи, что жив остался… Я ошибся в тебе.

– Мы оба ошиблись, – тихо проговорил Гавличек. – И ты ошибся, и я ошибся. Ты думал, что я подлец, а я думал, что ты человек.

– Не хочу тебя слушать! К черту все эти фокусы! Завтра же изволь явиться в депо и откажись ездить со мной. А нет – я это сам сделаю. Больше на один паровоз я с тобой не полезу.

– Полезешь, – не повышая голоса, сказал Гавличек. – И будешь ездить только со мной. А не захочешь – пеняй на себя. Вот так и договоримся.

Слива потемнел от негодования. В углах его губ появилась слюна. И вдруг потоком прорвались злобные ругательства.

– Чего ты разбушевался? Не ори! А то как бы обоим опять в тюрьму не угодить! – предупредил Гавличек.

Слива прикрыл рот рукой и попятился.

– Повторяю еще раз, – продолжал Гавличек, – если нас допустят к паровозу, то работать будем вместе. А если начнешь сопротивляться – пеняй на себя.

– Будь ты проклят! – со стоном выкрикнул Слива. Он хлопнул дверью, его дробные шаги вскоре затихли на ступеньках…

3

Вечером появился второй гость – Мария Дружек. Она бросилась к Гавличеку, обняла за шею и замерла у него на груди.

– Жив… Жив… Слава богу, – шептала она.

Гавличек ощущал запах женских волос. Они были пышные у Марии, русые, короткие. Он гладил их тяжелой рукой, и никогда не изведанное им чувство отцовства туманило его мозг.

Наконец Мария взглянула в глаза Гавличеку своими серыми ясными глазами и так радостно улыбнулась ему, что он почувствовал себя счастливым.

– Мне сказала Божена, что вас выпустили. А сама она занята сейчас.

Гавличек спросил:

– А Ярослав?

– Хорошо. Он все там же. И вы подумайте только: вернулся Антонин!

Карел не поверил.

– Антонин?

– Да, да, Антонин Слива… Он был в лагерях, бежал вместе с тремя друзьями и теперь в лесу, с партизанами. Я видела его. Он ко мне первой пришел. И уже встречался с Ярославом. Это такая радость…

Гавличек посадил Марию рядом с собой на кровати и, наслаждаясь ее низким, грудным голосом, ее смелым взглядом, жадно, как сухой песок воду, впитывал в себя новости этого близкого ему мира.

Значит, борьба продолжается. Родина еще окутана мраком, но уже брезжит рассвет. Он обозначился на востоке узенькой полоской зари; она встает, и скоро ночь отступит перед нею.

Мария просидела у Гавличека не больше часа. Она торопилась к Божене. Уходя, она положила на стол пачку денег. Гавличек попытался отказаться, но Мария заявила, что эти деньги не ее, а подпольной организации.

Когда вечерние сумерки опустились на Прагу, Гавличек вышел на лестничную площадку, прислушался и по крутым ступенькам поднялся на чердак. Оттуда он возвратился, прижимая к груди портативный приемник «Филлипс».

Гавличек наглухо запер дверь, окно, придвинул к кровати стул, поставил на него приемник, а штепсель на шнуре воткнул в розетку. Разделся, лег. Включил приемник, надел наушники и стал искать в эфире знакомые волны, на которых работали подпольные радиостанции «За национальное освобождение» и «За народную свободу».

1

Во время розысков предателя Грабеца Антонин заночевал в Праге, на квартире Марии Дружек. Он не хотел оставаться – в кармане у него были документы штурмфюрера Зейдлица, с ними не страшно показываться на улицах даже ночью, – но Мария уговорила его.

– Оставайся, поговорим. Если б ты знал, до чего тоскливо одной! Нигде места себе не находишь.

Мария постлала Антонину на старой кровати Ярослава, а сама устроилась на кушетке.

За чашкой кофе Антонин рассказал ей о Стефанеке, в доме которого он встречается с Лукашем.

– Хороший старик. Он чем-то напоминает мне Лукаша. Обоим им выпала тяжелая доля, оба натерпелись, настрадались, но не устали от жизни. Наоборот, сумели сохранить энергию и силу.

– Я не знаю Стефанека, – сказала Мария, – но Ярослава знаю давно. Дальновидный, рассудительный и твердый человек. Ты подумай, он не видел Божену уже полгода. Сказал себе «нельзя» – и терпит. А как любит! Вот я скажу про себя. Меня влечет к нему, как к отцу и как к вожаку. Я чувствую перед ним какую-то робость, восхищаюсь им и готова выполнить любое его задание.

– Хотел бы и я иметь такого отца.

– А ты слышал, что твой вышел из тюрьмы? – спросила Мария.

– Слышал… – Антонин стиснул пальцы. – Когда ты мне сказала, за что его схватили, я не поверил. Хоть он мне и родной отец, а не поверил. Ты ведь знаешь, как мы жили. Он никогда не любил меня, и я это чувствовал во всем: и в поведении его, и в словах, даже во взгляде. Помню, я хотел убежать из дому, но мать отговорила; мне жалко было оставлять ее одну. Он издевался над ней хуже, чем надо мною. Но самое страшное было, когда меня включили в состав делегации, отправлявшейся в Москву. Он меня тогда чуть не убил.

– Да, отец у тебя недобрый, очень недобрый, – сказала Мария.

Слушая Антонина, она вдруг поймала себя на мысли: а почему она оставила его ночевать у себя? Только ли потому, что ей тоскливо одной? Конечно, поэтому, но и не только поэтому… И вдруг призналась самой себе: «Я хочу, чтобы он был около меня… Но почему так вдруг? В те давние, очень давние годы, когда он мне объяснился в любви, я перепугалась, возмутилась. А теперь, не видя его пять лет…»

Ей стало душно.

– Ты слушаешь меня? – спросил Антонин. – Или спишь?

– Нет, нет, слушаю, – очнулась Мария. – Говори.

– Да что говорить! Лучше ты расскажи о себе. Как ты живешь одна?

– Как все.

– Ярослав сильно загружает тебя работой?

– Не особенно. Я бы могла делать много больше. Он или жалеет меня, или уверен, что я неспособна на что-нибудь серьезное. Я вот с Карелом поддерживала связь, а потом хранила листовки.

– Разве это не серьезная работа?

– Конечно, серьезная и опасная. Но я бы хотела перейти на боевую. Возьми меня к себе в отряд!

Антонин усмехнулся.

– Это не простое дело.

– Почему?

– Собственно говоря, сложного нет ничего, но Лукаш тебя не отпустит в лес. Он дорожит тобой, я знаю. Но если ты уж так настаиваешь, я поговорю с ним.

– Очень мне хочется, поговори, Тоник, – попросила Мария.

– Хорошо. Неплохое дело иметь в отряде женщину-разведчицу.

Антонин уснул раньше Марии, а она долго лежала с открытыми глазами и продолжала думать о своем. Как никогда раньше, она ощущала свое одиночество. «И зачем я так много думаю о себе? – упрекала себя Мария. – Ведь я коммунистка. Ну, а как не думать? Может быть, и жить-то мне приведется не больше года. А потом все оборвется… неожиданно… мгновенно… И люди назовут это смертью. А ведь я еще молода. – Марии стало грустно. – Разве мне запрещено полюбить? Сколько радости приносят Божене воспоминания о Нериче, которого она не видела уже пять лет. Как она ждет его, с какой надеждой рассказывает о нем! Божена счастлива».

Мария встала и подошла к спавшему Антонину. Он лежал тихо, подложив ладонь под щеку. Его смуглое лицо резко выделялось на белой наволочке. Дыхания его почти не было слышно.

«Разве он не может стать для меня тем, о ком я втайне мечтаю? Почему я смотрю на него совсем новыми глазами? Как он возмужал, Антонин, за последние годы! Я сразу и не заметила. Кажется, в нем ничего не осталось от прежнего Антонина. Совсем взрослый мужчина. Сколько ему лет сейчас? Боже мой! Скоро, наверно, тридцать. Взрослый мужчина! Может быть, оттого мне и спокойно сейчас, что он возле меня. Родной мой Антонин».

Мария отошла от спящего Антонина, выключила свет и легла на диван. Но до самого рассвета сон не шел к ней.

2

Рано утром они пили чай без сахара. Небольшой кусочек зачерствелого хлеба разделили пополам. Перед уходом Антонин сказал:

– Если перебросим тебя в лес, обязательно замуж выдадим.

Мария смотрела на него серьезно.

– Не вижу в этом необходимости.

– Да что ты! Так и проживешь бобылкой всю жизнь?

«Он говорит то, о чем я думала ночью», – подумала Мария. Но сказала совсем другое:

– Сейчас не время об этом думать.

Антонин дружески рассмеялся.

– О чем?

– О любви, о замужестве.

Антонин застегнул пуговицы плаща, но, вместо того чтобы уйти, присел на краешек стула.

– Я пошутил, конечно. В лесу не до замужества. Но ты рассуждаешь неверно. Если, конечно, говоришь всерьез.

– Совершенно всерьез, – сказала Мария.

– Нет, ты неправа. Настоящая, чистая любовь ничего не боится. В лагерях и я, и мои друзья видели такую любовь – большую, человеческую. Одного заключенного, поляка Станислава (фамилии его сейчас не помню), полюбила немка. И он ее полюбил. Он сидел в лагерях, а она работала весовщиком на военном заводе. Там они тайком и встречались. Она всем пожертвовала ради него, помогла подготовить побег шестерым товарищам, в том числе и Станиславу. Когда он неожиданно заболел, она полтора месяца, рискуя жизнью, прятала его в своей комнатушке. А потом, когда Станислав поправился, она стала укрывать других наших товарищей. Потом она ушла со Станиславом в лес, к патриотам. Нет, любовь не помешала им бороться ни за свое, ни за общее счастье.

Мария помолчала, а потом спросила с неловкой усмешкой:

– Ну, а ты, Антонин… тоже, как я, решил остаться одиноким на всю жизнь?

Антонин поднялся.

– Нет, нет! Я человек со всеми его желаниями, слабостями и стремлением к счастью. Признаюсь, я влюбчивый человек. Помнишь, как я в тебя влюбился? То-то… А когда бежал из лагерей, мы встретили в лесу девушку. И говорили-то с ней каких-нибудь две-три минуты, потом ушли дальше. Я еще никому не признавался в этом, но так запала в мою душу эта девушка, что я решил было вернуться к ней. Теперь все прошло… Но тогда искренне верил, что вернусь.

– Ну хорошо, иди, тебе пора, – с усилием сказала Мария, чувствуя, как замерло ее сердце. – Очень нужны мне твои любовные истории.

– Ладно, ладно, не буду, – засмеялся Антонин и крепко, как товарищ, пожал ей руку на прощанье.

1

Переступив порог комнаты Вандрачека, Антонин Слива встретился с внимательным взглядом Лукаша. Старик сидел у стола лицом к двери. На его лбу собрались сердитые складки, так хорошо знакомые Антонину: видимо, Ярослав уже давно ждал.

– Как идут розыски Грабеца? Где он скрывается? – сразу спросил Лукаш.

Антонин сказал: от зубного врача, у которого Грабец встречался с гестаповцем Ширке, он узнал, что Грабец живет сейчас в городе Костельце, а в Праге не показывался давно. Антонин предупредил врача, с которым успел познакомиться, что Грабец ему срочно нужен. У Антонина есть номер телефона врача; дважды в сутки он звонит по этому телефону, но результата пока нет.

– У кого Грабец живет в Костельце?

– Не знаю. И врач не знает.

Лукаш задумался. Партийный долг и совесть честного человека не позволили ему мириться с тем, что опасный провокатор, уже фактически разоблаченный, преступления которого не вызывают никаких сомнений, до сих пор живет в безопасности и, возможно, продолжает свое грязное дело.

– Выждем еще дня три-четыре, – сказал Лукаш, – а потом тебе придется выехать в Костелец.

– Я могу завтра же выехать в Костелец и ручаюсь, что отыщу его там, – заверил Антонин Ярослава.

– Завтра не надо, а дня через три-четыре выедешь. Что с ксендзом Худобой?

Партизанским судом Худоба приговорен к расстрелу. Потом Антонин сообщил, что дважды был у Гоуски, считает, что его дом можно использовать, и выложил перед Лукашем все свои соображения.

– М-да… – сказал Лукаш. – Что-то у меня сердце не лежит к Гоуске. Не сядем ли мы с тобой в лужу?

– Нет, не сядем, – убежденно ответил Антонин. – Я все взвесил. У Гоуски нет никаких подозрений по отношению ко мне. А то, что я чех, это скорей на пользу дела. Он держится со мной откровенней и этим подчеркивает, что чех, хоть и гестаповец, все же ближе ему по крови, чем немец.

Лукаш тремя пальцами разгладил свои обвислые выцветшие усы. Спросил:

– Когда ты с ним встретишься?

– Условились на сегодня. На два часа.

– Ну что ж, – неохотно согласился Лукаш, – попробуем. Иди, Антонин.

2

Особняк Гоуски, расположенный в глубине двора, со стороны улицы был отгорожен узорчатой чугунной решеткой и кустами сирени. В кирпичном, почти квадратном доме было шесть комнат, служебные помещения и большой, хорошо оборудованный подвал.

Антонин своим ключом отпер калитку и прошел во двор.

Он не успел позвонить, как парадная дверь предупредительно открылась, и его с любезным полупоклоном встретил Гоуска. Они прошли в гостиную.

Здесь все, начиная с чудесных старинных гобеленов на стенах и кончая зеркально отполированным десертным столиком, говорило об избытке и устойчивости жизни, о роскоши и процветании.

За короткое знакомство Антонин понял, что Гоуска – совершенный тип беззастенчивого современного дельца. Он все превращал в деньги. Все, к чему он только не прикасался, – а прикасался он лишь к тому, что можно обратить в деньги. Гоуска этого не скрывал. Он этим бравировал. Однажды полушутя, полуобидчиво он признался, что его отношения с гестапо – первое в его жизни предприятие, которое не принесло ему ни одной кроны. В то же время это был и намек; Антонину предлагалось сделать из него вывод.

Правда, Гоуска счел своим долгом оговориться: спекуляции валютой и продуктовыми карточками осуществлялись с согласия покойного Ширке, который тоже не оставался в обиде.

Предложив Сливе сесть, Гоуска исчез и через несколько минут вернулся с серебряным подносом в руках, на котором стояли бутылка вина и бокалы.

Первый бокал Гоуска поднял за будущие успехи.

– Герр Ширке, – заговорил вслед за тем Гоуска, – дал мне однажды понять, что наши земляки в Лондоне, в частности Ингр, Моравец, Зенкл, Рипка, заигрывают через своих пражских людей с генералами Сыровы и Гайдой. Цель – опереться на них в том случае, если сюда нагрянут русские. И наших земляков будто бы поддерживают в этом определенные круги в США и Англии. Я не дипломат. От политики стою далеко. Я простой смертный человек, но и для меня все это звучит дико. Ширке просил провентилировать эти слухи. Он так и выразился: про-вен-ти-ли-ро-вать. Если сейчас это вас интересует, я могу подробно рассказать все, что знаю о Сыровы и Гайде, и докажу вам, что наши лондонские земляки выжили из ума.

Антонин изъявил готовность слушать. Гоуска снова наполнил бокалы и, отпивая вино мелкими глотками, приступил к рассказу.

Сыровы и Гайда – убожества. Они, как принято говорить, черные генералы. Немцы в свое время рассчитывали использовать Сыровы, но отказались от своего намерения. И правильно сделали. Когда в тридцать девятом году был учрежден протекторат, в Прагу по личному полномочию Риббентропа приехал представитель германского министерства иностранных дел некий Цимке. Гоуска знал его немного по Берлину, а здесь они сблизились и подружились. Цимке не раз сиживал вот здесь, в этой гостиной. Да, не раз. Цимке как-то спросил: сохранил ли генерал Сыровы авторитет, который он имел до мюнхенских дней? Гоуска ответил откровенно: это была дутая фигура. Непонятно, как доктор Бенеш мог делать на него ставку в трудные для страны дни. Ян Сыровы мнил себя Яном Жижкой, но ничего общего между этими людьми нет, разве только то, что они оба одноглазые. Военные деятели, прошедшие габсбургскую школу, такие, как знакомые Гоуске генералы Фиало, Блага, считали Сыровы недоучкой и выскочкой. Имя Сыровы стало известно только по Гражданской войне в России. Там он короткое время был главнокомандующим контрреволюционной чешской армией, но что стало с этой армией – всем известно. В Праге Сыровы сблизился с Крамаржем. Оба они (по-своему, конечно) любили Россию. И тот и другой там кое-что оставили. Крамарж в те годы являлся лидером национал-демократов. Но это не все. Гоуска знает и еще кое-какие детали из его биографии. Жена Крамаржа – дочь крупного русского фабриканта Абрикосова. Женившись на ней, Крамарж получил не только денежки, но и виллу в Крыму. И все это захватили большевики, только жену они оставили Крамаржу.

Крамарж до последнего своего дыхания мечтал о реставрации монархии в России, а Сыровы подпевал ему. И надо быть сущим политическим младенцем, чтобы рассчитывать на благожелательное отношение со стороны русских к генералу Сыровы.

О Рудольфе Гайде и говорить нечего. Еще более одиозная фигура. Русские не подпустят его к себе на пушечный выстрел. Он им знаком лучше Сыровы – по разбоям и грабежам в Сибири. Россия может предъявить ему внушительный счет. Гайда лично хвастался перед Гоуской тем, что по его личному приказу были расстреляны и брошены в Енисей такие видные красноярские большевики, как Дубровинский, Белопольский, Яковлев и другие. Если Гайда об этом не забыл, то как могут забыть русские? Или у них память короче? Гайда попал в плен к русским, будучи прапорщиком австро-венгерской армии, а возвратился генералом. Небывалая метаморфоза. Он ставил на ноги Колчака, а после этого тот разжаловал его и прогнал. Вторично, за подготовку путча, его разжаловал и лишил пенсии Масарик. Тогда Гайда отправился с жалобой к Муссолини, а в двадцать девятом году организовал «национальную фашистскую общину».

В трудные для Гайды дни Гоуска его выручал. Он сбывал ценности, которые привез из России Гайда. Гоуска нашел ему покупателей на картины русских художников Шишкина, Коровина, Васнецова и сбыл около пятидесяти эскизов Репина. А когда Гайда оправился и возомнил себя вождем, то стал тянуть Гоуску в свою фашистскую общину. Тоже додумался! Окружил себя холуйским отрепьем, разными альфонсами, шулерами, сутенерами, громилами и решил, что Гоуска будет чувствовать себя среди них очень удобно. Вот он каков, генерал Гайда. Прямо не верится, что бенешевцы дошли до ручки. Впрочем, в наше время ничему нельзя удивляться. Взять хотя бы Туку. Судили за шпионаж. Какой был процесс! Сколько шуму? Сколько разоблачений! И что же? Сейчас в Словакии Тука один из самых видных деятелей. Правая рука Тисо.

– Вот все, что мне удалось выяснить, – закончил свой рассказ Гоуска и поднес к губам недопитый бокал. – Я про-вен-ти-ли-ро-вал. Стоит среди порядочных людей назвать имя Сыровы или Гайды, как сейчас же начинается многозначительное покашливание.

Антонина генералы-авантюристы Сыровы и Гайда интересовали не больше, чем, допустим, белые медведи Гоуску. Тем не менее отделываться многозначительным покашливанием ему было неудобно. Он с подчеркнутым вниманием выслушал Гоуску, задал ему несколько вопросов и попросил изложить все рассказанное письменно.

– Бога ради, избавьте меня от этого! – всполошился Гоуска. – Я просил Ширке, прошу и вас: не заставляйте меня писать. Я согласен выполнять любые ваши поручения, согласен повторять бессчетное количество раз все, что говорю, согласен отвечать за каждое свое слово, но только не излагать моих донесений на бумаге. Бумага – это уже документ. Вы же разумный человек и должны понимать: мало ли что ждет нас впереди! Не только прошу, но умоляю вас освободить меня от этой обязанности. Ведь я ни разу не обращался ни к Ширке, ни к вам ни с какими просьбами.

Антонин решил пойти навстречу желанию Гоуски, тем более что ему самому предстояло обратиться к Гоуске с просьбой.

– Я вас понимаю. Вы далеко смотрите вперед, и это мне нравится, – сказал Антонин. – Я тоже освобождаю вас от писанины.

Гоуска рассыпался в благодарностях. Когда гость и хозяин выпили еще по одному бокалу, Антонин спросил:

– У вас, как я вижу, собственное центральное отопление?

– Совершенно верно. Я ни от кого не завишу.

– Держите специального человека?

– Конечно. Он у меня совмещает обязанности дворника и истопника. Для него в особняке есть специальная комната. Помните, я вам показывал?

Антонин кивнул головой.

– А почему у вас холодно?

Гоуска огорченно развел руками.

– Неприятность вышла. Вчера истопник попросил расчет и покинул мой дом. Женился на деревенской девушке и решил бросить Прагу.

Антонин ободрился: предприятие, задуманное им, наполовину уже осуществилось.

– Как я его ни уговаривал, – продолжал Гоуска, – ничего не помогло. Я предлагал ему перевезти жену сюда, соглашался взять ее горничной – стоит на своем. Вбил себе в голову, что он создан для сельского хозяйства.

– И что же вы намерены делать? – спросил Антонин.

– Буду искать, – ответил Гоуска. – Что же остается делать? Попробую вывесить объявление на калитке. Желающие, конечно, найдутся, только бы не нарваться на какого-нибудь проходимца.

Антонин мгновенно отказался от плана, одобренного Лукашем. Новые, только что раскрывшиеся обстоятельства подсказали ему иной, более приемлемый, и совершенно безопасный ход.

– Чтобы этого не случилось, – небрежным тоном сказал Антонин, – вы возьмете человека на недельный испытательный срок, а я окажу вам услугу и проверю этого человека со всех сторон. Для нас очень важно сохранить тайну, которую доверило нам гестапо. Мы обязаны уберечь и вас и себя от неприятных последствий.

– Я вам очень благодарен, – с чувством произнес Гоуска.

На этом гость и хозяин распрощались.

1

Лукаш ждал Мрачека. Нудный осенний дождик барабанил по крыше. Лукаш стоял у высокого оконца, грудью прижимаясь к подоконнику. Широкие струйки дождя стекали по стеклу. Белесая муть затянула город, от щелей в раме потягивало знобким холодком.

Тоскливый, мрачный день. И на сердце – камень тяжелый. Хоть бы на минуту забыть об этой скрытной жизни, ничего не опасаться, не прятаться днем и ночью! Увидеть бы дочку… Вот же времена! Не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Только-только улыбнется тебе удача, обласкает успех – и на тебе! Новый удар. Сколько же надо выдержки, терпения, душевных сил, чтобы держать себя в постоянном напряжении, не потерять воли, не согнуться, не упасть под непрерывными ударами. Погиб Карел… Верный боевой друг. Выполнял свой долг и погиб. Большое дело сделал. Ушел из жизни, но и сотни врагов увел за собой. Карел, Карел… А теперь Мария. Неужели настал и ее черед? Где она? Что с нею?

Шаги в коридоре. Лукаш повернул голову к двери.

В квартире Вандрачека он чувствовал себя более или менее спокойно. За нею не было слежки. Это или старик Вандрачек идет, который дежурит на улице, или Иржи. Но вошел Антонин.

– Я только на минутку, Ярослав, – сказал он, переступив порог, и, не снимая пальто, присел на стул. – У меня два неотложных вопроса, и я хочу воспользоваться вашим присутствием здесь. Провокатор Грабец в городе. Только что говорил с ним по телефону. Условились встретиться в четыре часа в ресторане «Микадо». Я не знаю, что мне делать с ним.

– Чего не знаешь?

– Ну, как сказать… Возиться с ним дальше или сразу прикончить? А то ведь опять исчезнет. Тогда ищи ветра в поле.

– Только не делай глупостей, – предупредил Лукаш. – И не пори горячку. Грабеца мы должны взять живым. Его необходимо допросить, и допросить в лесу. Здесь, негде. Вот сообразно с этим и действуй. Понял?

– Да, – сказал Антонин. Он был недоволен. Лукаш разрушил намеченный им план.

– Второй вопрос?

– Гоуска ищет истопника и уже вывесил объявление на калитке. Я считаю, нам этого случая нельзя упускать. Без согласования со мной Гоуска нового истопника не возьмет.

– Хорошо, я подумаю. Ты куда сейчас?

– За город. К Грабецу.

– Хорошо запомни все, что он будет болтать. Выясни, почему избегает появляться в Праге, а главное, добейся, чтобы ваша следующая встреча произошла в таком месте, где его можно взять без всякой опаски. И веди себя осторожнее, умнее.

– Мне ли это не знать? Вы же сами сказали, что с Худобой и Гоуской у меня сошло хорошо.

– Вот я и хочу, чтобы с Грабецем сошло так же. Карел, надо полагать, тоже был не маленький, не глупее нас с тобой. А где теперь Карел? После первого случая угодил в тюрьму, после второго – на тот свет. А наша задача: уничтожая врагов, самим оставаться живыми.

– Я понимаю, – ответил Антонин.

Уходя, Антонин столкнулся в дверях с Иржи Мрачеком и успел только обнять его, мокрого и возбужденного. Не перекинувшись с ним ни словом, Антонин затопал по ступенькам.

– Здравствуйте, товарищ Лукаш! – Мрачек сбросил с себя клеенчатый дождевик, снял кепи, встряхнул и плащ, и кепи, вытер платком мокрое лицо.

– Здравствуйте, Иржи.

– Я прямо от господина Обермейера. Новостей – короб, и самая главная из них: я уезжаю в Словакию.

– В Словакию? А дома как у вас, Иржи?

Тень пробежала по лицу Мрачека.

Дома у Мрачека плохо. Умер старик отец, умер единственный сын. Жены не узнать, так она изменилась. Исчезновение мужа, смерть тестя и сына подкосили ее. Нервная горячка, которую она перенесла, отняла последние силы.

И ничто уже не напоминало в ней прежнюю сильную женщину, одаренную живым умом, чуткую и сердечную, любившую жизнь и людей. Она как-то сразу постарела. И, что больней всего, опустилась. Теперь это был человек, примирившийся с судьбой. Она не жила, а существовала – без желаний, без интересов, без радости. Как тень, бродила она по дому, слепая и глухая ко всему, что окружало ее.

Последнее время Мрачек стал серьезно бояться за ее рассудок. Во сне жена бредила сыном и страшно возмущалась, когда Мрачек ее будил. Мрачек ни с кем не делился своим горем. Его ненависть к врагам усилилась, он испытывал потребность мести.

Перед Лукашем он не стал таиться.

Лукаш слушал мучительный рассказ Мрачека и жалел о том, что задал такой неуместный вопрос. Чем он мог помочь товарищу? Бессильным сочувствием?

– Тяжко, тяжко, Иржи, – выговорил он с трудом. – Вам остается одно: бить их, проклятых.

Мрачек сидел, опустив веки. Повторил глухо:

– Да, тяжко… Тяжко потому, что непоправимо.

И вдруг деловым, твердым голосом начал говорить о своих встречах с лондонским капитаном и Обермейером, о том, как возник разговор о его поездке в Словакию.

То обстоятельство, что лондонский гость и гестаповец обеспокоены исчезновением людей, посланных в Словакию, встревожило Лукаша. Все посланные при содействии гестапо люди, как сказал сегодня Милецкий, прибыли к месту своего назначения и приступили к работе. Вполне естественно, что к Голяну они не явились.

– Тут мы кое-что недоучли, – сказал Лукаш. – Вам придется на месте поговорить с товарищами. Для отвода глаз хоть кто-нибудь из них должен явиться к Голяну. Нужно рассеять подозрения. Это единственный разумный ход.

– Я тоже убежден в этом, – заметил Мрачек. – Конечно, следовало бы предусмотреть это заранее. Но мы не догадались. Если бы мы догадались, то, возможно, и мне не пришлось бы ехать сейчас.

– А может быть, все к лучшему. Запишите, с кем вам надо встретиться в Словакии, а потом поговорим конкретно о ваших задачах.

Мрачек вынул карандаш.

2

Лукаш, прочтя вывешенное на калитке объявление Гоуски, не решился сразу же явиться к нанимателю. Он несколько раз взад и вперед прошел мимо особняка, пригляделся к подъездам и окнам соседних домов. На этой улице было очень тихо. Наконец он подошел к калитке и нажал кнопку звонка.

Гоуска выслушал его и спросил:

– Рекомендацию хозяина пансиона можете представить?

– Представлю.

– Когда приступите к работе?

– Через два-три дня.

– Я вас предупреждаю, – заметил Гоуска, – что беру служащих с недельным испытательным сроком. Не понравитесь – пеняйте на себя.

– Я согласен на все условия, – ответил Лукаш.

– Отлично. Я вас жду.

3

Антонин сидел в ресторане за столиком и всем своим видом показывал, что погружен в чтение. Перед ним лежала раскрытая книга. Он ждал Грабеца.

Всякий раз, когда в ресторане появлялся новый человек, Антонин настораживался. Не поднимая головы, он исподлобья взглядывал на вошедшего, надеясь по внешнему виду узнать Грабеца. Люди входили и выходили, и ни один из них не отвечал тем приметам, которыми располагал Антонин.

Но вот вошел человек среднего роста, очень худой, почти истощенный. На нем был короткий однобортный пиджак и давно не глаженные брюки, провисшие на коленях. Незнакомец остановился посреди зала, сложил складную тросточку, сунул ее под мышку и стал потирать руки, разглядывая сидящих.

Грабец уже знал, что сегодня встретится не с Ширке, а с его помощником и что в руках у помощника будет томик Ницше.

Антонин закрыл книгу. Грабец развинченной походкой подошел к нему и спросил:

– Вы читаете Ницше?

– Да. Книгу просил передать вам Ширке.

– Так, так, – проговорил Грабец, сел за столик и начал вежливо и в то же время пугливо посматривать по сторонам.

– Кофе пить будете? – спросил Антонин.

– Предпочел бы рюмку коньяку. На дворе премерзкая погода.

Антонин подозвал официанта. Грабец вынул маленькие ножницы и стал чистить ногти: видимо, он не хотел начинать разговор первым.

«Какое ничтожество», – подумал Антонин, брезгливо изучая предателя.

Внешний вид Грабеца был жалок. Воротник пиджака, отслужившего все сроки, был тронут молью и усыпан перхотью. На сорочке сомнительной свежести расплылись жирные пятна. Вся его фигура имела какой-то жеваный вид. Лицо – буро-землистого оттенка, как лицо покойника. Над срезанным подбородком – большой полуоткрытый рот, видны верхние зубы, выдавшиеся вперед.

– Вы где пропадаете? – в упор спросил Антонин.

Что-то похожее на улыбку оживило мертвенное лицо Грабеца.

– Я не могу иначе… У меня другого выхода нет. Я предупреждал господина Ширке, что на каждом шагу меня подстерегает смерть. Я потерял последний покой…

Антонин, обрывая этот поток слов, спросил:

– Не преувеличиваете ли вы? – Ему хотелось узнать, чем напуган Грабец и как он оценивает собственное положение.

– Я поражаюсь, как вы можете говорить так спокойно, – возмутился Грабец. – Я каждый час, каждую минуту вишу на волоске. Я боюсь Праги, как огня. Да и Ширке мое пребывание здесь считал очень рискованным.

– Рискованным, но, к сожалению, необходимым, – твердо вставил Слива.

Грабец задергался, его глаза с краев как бы подернулись пленкой.

– Господи! Что же мне делать? – взмолился он, похрустывая пальцами. – Ведь я потерял всякое доверие коммунистов. После того как я выдал Червеня, Птаху, а затем выследил Файманову, они стали подозревать, что это дело моих рук. И вы сами понимаете, насколько они близки к истине. А с предателями у них разговор весьма короткий. Я же информировал господина Ширке, что у коммунистов существует созданный несколько лет назад аппарат по борьбе с провокаторами.

Антонин никогда и в мыслях не держал, что ему придется иметь дело с такими презренными людьми, как Худоба и Грабец. Всюду они оставляют кровавый след, загрязняют все, к чему только ни прикасаются. В каком человеческом сердце может пробудиться жалость к предателю? Чья совесть позволит сказать хотя бы одно слово в его защиту? Смерть предателю. Только смерть.

Грабец закурил. Дрожащими руками он мял сигарету, и пепел падал на скатерть, на его пиджак и брюки, но Грабец не видел этого. Он придвинулся поближе к столу. Его острые выпирающие колени касались ног Антонина. Он страстно доказывал, он убеждал, что жить в Чехословакии ему больше нельзя.

– Поймите, не осталось почти ни одного коммуниста, миновавшего ваших рук. А я на свободе. Я хожу, и меня никто не трогает. Как же я оправдаюсь после? А меня в партии знают. Еще до Мюнхена я был близок с троцкистами Гриневичем, Нейманом. Ведь по их заданию я вел работу по разложению клатовской парторганизации. Меня еще тогда хотели вышибить из партии, я едва-едва удержался на ногах. Да что там говорить! Еще в двадцать девятом году я чуть не провалился, когда вел слежку за коммунистами по заданию политической полиции. Отправьте меня куда угодно, только не держите здесь. Я должен как-то обелить себя в глазах подпольщиков. После случая с Градишкой я сейчас же выехал из Праги…

Фамилия Градишки ничего не говорила Антонину, но заинтересовала его. Он сказал Грабецу:

– Мне об этом Ширке ничего не говорил. Не помню что-то.

Грабец рассказал. Гестапо, стремясь проникнуть в коммунистическое подполье, начало выпускать фальшивую газету «Руде право». Экземпляры газеты вручались провокаторам, и те распространяли их среди лиц, состоявших на подозрении у гестапо.

Грабец по научке Ширке с экземпляром этой фальшивой газеты явился в дом электромонтера Градишки, своего старого знакомого. Градишка доверчиво принял Грабеца и оставил газету у себя.

Грабец советовал Ширке сразу же арестовать Градишку, коль скоро тот не отказался взять газету. Но Ширке посмотрел на дело иначе: приказал Грабецу сблизиться с Градишкой.

Кто же мог знать, что этот Градишка принимал активное участие в выпуске подлинной «Руде право», которая печаталась в центральной типографии в Бероуне?

Грабец пришел к Градишке во второй раз, и там его накрыли подпольщики. Только пистолет и выручил Грабеца. Застрелив Градишку, он сумел скрыться.

И разве можно после всего этого оставаться в Праге? И не только в Праге – в Чехословакии?

Антонин встретился с предателем взглядом. Грабец ждал ответа. Кажется, ни один мускул на его теле не оставался в покое.

– А если мы вас заключим в лагерь? – медленно спросил Антонин.

– Я на все согласен! Лагерь лучше смерти.

– Мы посадим вас в барак коммунистов.

– Пожалуйста, – изъявил свою готовность Грабец. – Я заверяю вас, что сразу же войду к ним в доверие. Влезу в душу. Общая судьба нас сблизит. И пусть для меня не делают никаких исключений и поблажек, посылают на работы вместе со всеми. Пусть даже бьют.

– Где вы сейчас живете?

– У двоюродного брата в Костельце.

– Это удобно. Договоримся так: в первое воскресенье ноября между пятью и шестью часами зайдите в костелецкий храм. Там вы увидите девушку. В руке у нее будет Библия в черном кожаном переплете. Подойдите к ней и скажите: «Мне нужно видеть господина Ширке. Не можете ли вы указать его адрес?» Она вам ответит: «Я вас могу проводить к нему», – и доведет до машины. Поняли?

Грабец кивнул головой.

– Я очень благодарен вам. Я постараюсь и в лагере быть вам полезным.

Негодование мутило голову. Антонин боялся, что Грабец подаст ему свою подлую руку. Чтобы избежать рукопожатия и разрядить свой гнев, Антонин, вставая, будто нечаянно, всей ступней наступил на ногу предателя.

Грабец вскрикнул, лицо его побледнело.

– Простите, – сказал Антонин.

– Ничего… ничего… – пробормотал Грабец и поджал ногу.

Антонин пошел в гардероб за пальто, зонтом и шляпой.

Он шагал по мокрым улицам Праги, уже погруженным в вечерние сумерки. По-прежнему лил дождь.

Поеживаясь под легким пальто, Антонин чувствовал, что его ботинки, видавшие всякие виды, не только пропускают, а прямо впитывают в себя воду.

«Зейдлиц таких ботинок не надел бы. В моем положении “гестаповца” это не годится, – подумал он. – Надо раздобыть ботинки получше».

Впереди шла невысокая женщина. Прикрываясь зонтом, она торопливо семенила по плохо освещенному тротуару. Ноги ее скользили, она то и дело взмахивала зонтом, пытаясь сохранить равновесие. На повороте улицы тротуар был разрушен. Женщина остановилась, потом сделала нерешительный шаг, но поскользнулась и чуть не упала. Антонин во время поддержал ее за руку.

– Ой, спасибо! – вздохнула женщина и обратила к нему лицо.

Антонин обмер. Перед ним была Божена! Он только и мог прошептать:

– Божена!

Теперь и девушка узнала его. Все было забыто: и улица, и дождь, Божена обвила рукой шею Антонина и жарко поцеловала.

– Тоник! Родной!

Антонин не выпустил руки Божены из своей. Они прошли несколько шагов молча, охваченные радостью встречи.

– А я часто вспоминала о тебе и сердилась. Неужели, приехав в Прагу, не мог найти меня через Марию? – упрекала Божена.

Антонин старался говорить внушительно. Она забыла про конспирацию. У него каждый шаг, каждая встреча заранее учтены и взвешены. Но он часто вспоминал о Божене, стремился ее видеть. Разве можно забыть подругу детства, чудесные дни, проведенные вместе, детские игры, огорчения и шалости?

– Куда ты идешь? – спросил Антонин, когда они свернули в боковую улицу.

Божена засмеялась.

– Туда же, куда и ты. К Морганеку.

Антонин удивленно поднял брови.

– Не понимаю.

– Сейчас поймешь.

Она сунула в руки Антонина зонт, раскрыла сумку и вынула из нее конверт.

– Теперь понял? – спросила Божена.

– Все еще нет, – ответил он и поднес конверт к глазам.

– Здесь удостоверение, которое обещал тебе отец. Документ сильный, но злоупотреблять им нельзя, – строго пояснила Божена.

Антонин торопливо сунул конверт в карман.

– Очень кстати… В роли Зейдлица в Праге появляться уже опасно.

Они прошли еще несколько шагов. Божена рассказала, что работает в клубе правительственных войск и почти все вечера у нее заняты. Антонин плохо вникал в ее слова, но чувствовал волнение, с которым она их произносила. И это волнение неосознанно, необъяснимо, передавалось ему. Он почувствовал, что не может, как раньше, непринужденно и легко говорить с Боженой, не задумываясь над своими словами. Он искал какие-то особенные, значительные слова и не находил их. И оба они замолчали.

Божена остановилась.

Впервые за годы их дружбы Антонин увидел прелесть ее глаз, больших и светлых, окаймленных темными ресницами. Никогда раньше он не вглядывался в них и даже не смог бы вспомнить, карие они или голубые. У Божены голубые глаза! Это длилось мгновение. Он первым отвел взгляд, не в силах скрыть своей радости, – видеть Божену, чувствовать, что она рядом с ним.

Голос Божены вернул ему самообладание.

– Мне пора возвращаться… – Она переложила сумку из одной руки в другую и подняла зонт над головой. – Какой несносный дождь!

Рука Антонина ощутила ее легкое пожатие.

– Не забывай старых друзей, – сказала Божена весело.

Он торопливо ответил на ее пожатие и неожиданно спросил:

– А ты не забудешь… старых друзей?

– Нет, конечно. Ну, будь здоров и удачлив!

И Божена ушла.

1

Ярослав Лукаш почувствовал удовлетворение, устроившись истопником у Гоуски. Теперь он в Праге, и можно считать, что указание Милецкого выполнено. Условия оказались намного лучше, чем можно было ожидать: особняк, отдельная комната для жилья, почти круглые сутки отсутствующий хозяин (притом обходительный и нелюбопытствующий человек), наконец, телефон, которым Гоуска разрешил пользоваться. Лукаш, конечно, вежливо отказался от телефона: с кем ему, человеку одинокому, разговаривать? Но в душе поблагодарил Гоуску. Телефон, безусловно, понадобится, и, наверное, в самом скором времени.

Начинается новый этап работы, сказал Милецкий, надо усилить борьбу. Стало быть, усилить борьбу необходимо. Милецкий подчеркнул, что удары должны быть сильнее, чем прежде, а наноситься чаще. Врагу нельзя давать передышки.

Последним ударом группы Лукаша была железнодорожная катастрофа, осуществленная Карелом Гавличеком. Немцы болезненно ощутили этот удар и долго не могли прийти в себя. Шутка ли, в воздух взлетели два состава, станция надолго вышла из строя.

Диверсия была осуществлена силами только четырех человек: двое определили местонахождение составов, один предупредил Гавличека, а Гавличек – четвертый – пустил поезд под закрытый семафор. Лукаш не знал подробностей катастрофы, но коль скоро она произошла, значит Карел сделал все на совесть. Лукаш любил Карела. Любил как друга, как человека, с которым шел нога в ногу долгие годы жизни. И вот Карел погиб.

Ярослав тяжко переживал эту утрату. Впервые смерть вырвала из группы боевого товарища, и Лукаш страдал, словно оторвали часть его собственного живого тела. «Борьбы без жертв не бывает». Не раз слышал Ярослав эти слова и сам в опасную минуту мысленно повторял их. Но вот Карел погиб, и нет сил примириться с этой жертвой.

Она не последняя. Борьба вырывает из рядов бойцов то одного, то другого. Исчезла Мария. Вот уже несколько дней как она не появляется. Квартира ее заперта. Похоже, гестапо напало на след группы и Мария уже в руках фашистов. От этой мысли холодело сердце. Что ждет ее в застенках гестапо? Сумеет ли она выстоять? Конечно, он уверен в ней. Пожалуй, больше, чем в других. Даже больше, чем в родной дочери. Но что делают с живыми людьми эти изверги! Как они глумятся над человеческим сердцем и телом! Каким железным человеком надо быть, чтобы молчать и молчать…

Лукаш хорошо знал, что всякий провал является результатом или ошибки, или оплошности. Следовательно, в исчезновении Марии кто-то виновен, от кого-то зависело не допустить ошибки, вовремя предупредить товарища, остеречь его. Прошло то время, когда Лукаш недооценивал правила конспирации. Как в свое время Червень ему, теперь он всем участникам группы постоянно напоминал: осторожность, осторожность, осторожность. Как неоценимо это правило в неравной борьбе! Без постоянной бдительности, доведенной до предела, и шага не сделаешь в окружении врагов. Каждый из членов группы бережет себя, но всех бережет он, Лукаш, бережет, как старший товарищ и руководитель. Посылая Антонина на выполнение задания, он обязан не только обеспечить успех дела, но и сохранить товарища.

Как никогда раньше, Лукаш осознавал огромную ответственность за людей, которых он вел на борьбу. Он чувствовал, что одной заботы о них недостаточно. Нужно повседневно учить их борьбе, умело и точно направлять их усилия. Все, чему сам научился на опыте этих лет, все, что подсказала ему мысль, он отдавал товарищам. Но он не так уж много знал. Машинист Ярослав Лукаш только несколько лет назад стал руководителем. Правда, ему довелось пройти всю школу подпольной борьбы, десятки раз скрываться от полиции, выдавать себя то за слесаря, то за кочегара, прятаться и жить в котлах, в смотровых колодцах, голодать и мерзнуть. Порой Лукашу казалось, что он испытал все, что может выпасть на долю подпольщика. Но наступал новый этап борьбы, появлялись новые затруднения, возникали новые опасности – и в соответствии с ними надо было искать новых приемов и уловок конспирации. Искать не только для себя, но и для товарищей, неутомимо воспитывая и развивая в них чувство бдительности.

Много раз Лукаш останавливался перед вопросом: как поступить в данном случае? И хорошо, если это касалось лично его. Здесь он мог положиться на собственный опыт, находчивость, смелость. Но что ответить, когда такой вопрос задают ему еще неопытные, зеленые друзья, не опаленные огнем борьбы? Лукаш обязан был найти ответ, который удовлетворил бы товарища и вместе с тем не привел бы к ошибке. По всякому поводу нельзя обращаться к Милецкому, на то не было ни возможности, ни морального права. Каждый подпольщик перегружен работой, а тем более Милецкий. Постепенно Лукаш выработал в себе уверенность и самостоятельно решал сложные вопросы, связанные с деятельностью группы. Милецкий давал общее направление, выдвигал задачи, вводил в курс событий. Практика ложилась на Лукаша.

Вот и вчера, разъясняя Ярославу политическую обстановку, Милецкий подчеркнул, что способы борьбы надо разнообразить, удары сделать ощутимее. «Подумайте, товарищ Лукаш», – сказал Милецкий на прощанье.

Да, надо думать. Теперь, когда Лукаш опять в Праге, есть возможность шире развернуть работу: под рукой Блажек, Антонин, Морганек, Труска, Мрачек, Божена, Ковач, Скибочка, Вандрачек, трое железнодорожников… Милецкий особенно настаивал на усилении работы среди солдат так называемых войск по охране протектората. Лукаш решил сегодня же заняться этим вопросом.

Когда стемнело, он закрыл свою комнатушку, захватил запасной ключ от калитки и ушел из особняка.

Как и всегда, необходимо было сделать большой крюк, прежде чем идти к Адаму Труске. Этого требовала конспирация. Лукаш добрался до центра, на ходу вскочил в вагон трамвая, потом пересел на другой, встречный, проехал до окраины и снова вернулся в центр. Вся эта комбинация заняла около часа времени. От выкриков кондукторов: «Высочаны!», «Стрешневицы!», «Пальмовка!», «Клементин!», «Смиховская набережная!» – разболелась голова. Наконец все предосторожности выполнены. Усталый, но по-прежнему настороженный Лукаш свернул с главной улицы и направился к квартире Труски.

2

Адам Труска нервничал. Условленное время прошло. Он то и дело выбегал во двор. Побежал и сейчас, но на пороге столкнулся с Ярославом.

– Наконец-то! – вздохнул он. – Где пропадал?

Вошли в дом. Труска прикрыл дверь в соседнюю комнату. Сели на диван.

– Что делает твой Ковач? – спросил Лукаш.

– Подает надежды. Два вечера подряд толковали о национальных комитетах. Мне кажется, он начинает разбираться. Полегоньку становится на нашу точку зрения. Но с ним еще предстоит повозиться.

– Не торопись, – посоветовал Лукаш. – Мы не за количеством гонимся. Ленин учил: лучше меньше, да лучше.

– А я и не тороплюсь, – сказал Труска. – Кроме Ковача, я еще одного парня подобрал. Не человек, а кремень. С этим мы откровенны… Вот только по части работы у нас плоховато. Совсем нечего делать. Сам понимаешь, что это за войско! Вроде как у короля Монте-Карло. Винтовки и те не у всех. Глупый фарс. Я дивлюсь, как это до сих пор мою должность оружейника не ликвидировали. Да и то спросить: на что она? Правда, идут разговоры, будто скоро подвезут трофейное оружие. Может быть, тогда и работа начнется.

– Вот эти трое тоже из ваших и антифашистски настроены, – сказал Лукаш, подавая листок. – Поинтересуйся ими. Возможно, подойдут. А как дела у Божены?

Труска будто поперхнулся.

– Божена молодец, – ответил он. – Гордиться такой дочкой надо.

– Смотри, не перехвали. Молодежь, она, знаешь, по сторонам не глядит. У нее голова легко кружится.

– Ты прав. Божене об оружии я не сказал бы. Незачем. Я с ней строговат.

– Будь построже, Адам, – одобрил Лукаш.

Тоска сжала его сердце. Давно не видел дочери. Какою она стала теперь?

Обе створки двери распахнулись, из соседней комнаты Божена стремглав бросилась к Лукашу. Ярослав только тогда и опомнился, когда руки Божены обвили его шею. Она стала покрывать поцелуями волосы, глаза, щеки, лоб, губы.

– Дочка, родная… – только и сказал Лукаш.

Дочь никогда не видела слез отца. И не увидит. Нежно проведя рукой по ее волосам, он поцеловал Божену в лоб.

Восторженными глазами Божена смотрела на отца. Совсем седой, но не сгорбился, плечи по-прежнему широки и прямы, суровые глаза не потеряли ни цвета, ни блеска.

Труска стоял у дивана, боясь помешать этой радостной встрече. Ярослав опустил Божену и, вплотную подойдя к Адаму, сказал грозно:

– Вы что же это со мной как со школьником? А?

Труска рассмеялся.

Лукаш протянул ему руку.

Потом втроем сидели за столом. Пили чай с немецким сахарином и обмакивали в него галеты, полученные Труской на службе. В горячем чае они разбухали и становились втрое толще.

Божена рассказала о своих успехах. Она привлекла к работе трех солдат, двое на очереди.

– А куда подевался твой поручик? – спросил Лукаш.

– Никуда он не подевался, – ответила Божена. – Он сопровождал эшелон в Словакию. Попал в крушение, которое устроил Карел, но ему посчастливилось: он был в крайнем вагоне и отделался легкими ушибами.

– Так оно часто бывает, – покачал головой Труска. – Хорошие люди гибнут, а сволочь остается.

– Как он к тебе относится? – спросил Лукаш.

– Пока терпимо. Раза два-три провожал домой, но после того, как я его припугнула дядей, держит себя в руках. Приглашал в гости. Понятно, я отказалась.

– Так, так, дочка, – сказал Лукаш. – И все-таки ты как-нибудь побывай у него. Держись от него на расстоянии, но побывай. Интересно раскусить, что это за штучка…

1

Мария Дружек сидела перед следователем во дворце Печека.

Пожилой крупнозубый гестаповец с круглыми глазами навыкат, с крупной лысой головой молча разглядывал ее, стараясь угадать мысли своей жертвы.

«О чем она сейчас может думать? Вероятно, о том, почему ее так долго не вызывали и не допрашивали? Наивное существо! Надо полагать, она все расскажет. Ей, как всякому молодому животному, хочется жить, а ради этого можно пойти на все. Вероятно, у нее есть муж. Во всяком случае, пора ему быть. Сколько ей? Пожалуй, не меньше двадцати пяти. Пора. Давно пора. Моя Берта в эти годы имела уже двоих детей: Карла и Эдуарда. А если нет мужа, то есть любовник. Интересно бы на него взглянуть, что за тип. И о чем он сейчас думает? Наверно, и не подозревает, что его голубка попала в клетку. Конечно, не подозревает. Все обошлось тихо, без шума, без свидетелей. Она вздыхает. Это хороший знак. А ну-ка я посмотрю на нее вот этак. На женщин действуют прямые свинцовые взгляды. Они размагничиваются, теряют волю, сопротивление их парализуется».

Мария тоже размышляла. Она думала о том, что ей очень и очень не повезло. Ее не скосил тиф, когда ей было шесть лет; она не утонула подростком во Влтаве, когда провалилась под лед, бегая на коньках; она уцелела при автомобильной катастрофе, когда в тридцать шестом году учеников возили на экскурсию в Татры; она встала на ноги, оставшись одна, без родителей. А теперь ей не уцелеть. А если уцелеет, то на всю жизнь останется калекой. Ей вспомнился рассказ Карела о коммунисте Прокопе, об издевательствах над ним, о пытках.

– У вас, вероятно, мягкий характер? – спросил наконец следователь. – Не правда ли?

Мария повела плечом и ответила:

– Не мне об этом судить.

Гестаповец улыбнулся, показав золотые коронки на своих крупных зубах.

– У меня складывается именно такое впечатление. Ну, рассказывайте: как вы попали в беду? Кто вас толкнул на это гнусное дело? Такая молодая, интересная женщина – и так опрометчиво кинулась в омут…

Следователь взял автоматическую ручку, положил на чистый лист бумаги кусочек тоненького картона и начал писать. Потом поднял голову и спросил:

– Имя и фамилия?

– Ирма Рингельман.

– Возраст?

– Двадцать пять лет.

– Профессия?

– Прачка.

Следователь откинулся на спинку кресла.

– Покажите руки, – потребовал он.

Мария с усмешкой протянула руки ладонями вниз.

– Переверните.

Мария перевернула кисти рук.

– Так… Прачка… Так… Вы что, немка?

Мария отрицательно покачала головой.

– Кто же вы?

– Чешка.

– Рингельман… Рингельман… Фамилия не чешская.

– Она мне нравится.

Следователь повертел в пальцах ручку и не нашелся, что сказать.

– Вас задержали около телеграфа с листовками. Где вы живете?

– У меня нет квартиры.

– Как это понять?

– Как слышите.

– Где вы служили?

– Нигде не служила.

– Чем же вы существовали?

– Воздухом.

– О! – гестаповец рассмеялся. Он вышел из-за стола, закурил, прошелся по комнате из угла в угол. – Каким образом к вам попали листовки?

– Это мое личное дело.

– Так… Вы, чехи, странный народ. Почему вы нас боитесь?

– По-моему, не мы вас, а вы нас боитесь, – твердо ответила Мария.

Гестаповец наклонился так близко над ее лицом, что она почувствовала запах его рта.

– А знаете, что могут с вами сделать за такие слова? – он повертел пальцем у ее виска. – И это не самое худшее.

– Я знаю, что бывает и похуже.

Следователь начал покусывать ногти. Он допустил просчет: у этой девчонки не такой уж мягкий характер, как он предположил, да и глаза обманчивые. Избить ее? Но как бы преждевременно не отдала богу душу.

– Вы коммунистка?

– Да.

– Ага… отлично! Но вы же должны понимать, что мы заставим вас говорить.

– Сомневаюсь.

– А мы возьмем щипчики и начнем откусывать ваши тоненькие пальчики по маленькому кусочку, постепенно. Это, знаете, ужасно неприятно.

Мария пожала плечами и промолчала. Ей стало страшно. Неужели они заставят ее выдать Божену, Ярослава, Антонина, Морганека? Неужели они смогут заставить человека говорить против воли? Хватит ли у нее сил, если гестаповцы начнут мучить ее, выкручивать пальцы, срывать ногти? И снова она вспомнила коммуниста Прокопа, о котором рассказывал Карел. Прокопу перебили все ребра, выбили зубы, повредили почки, изуродовали одно ухо. Он стал заикаться. А если и с ней расправятся так же? Разве у этих зверей есть сердце? Холодок прошел по телу Марии.

– Может быть, вы передумали? – спросил гестаповец.

– Нет.

– Дура! – крикнул следователь грубо и перешел на ты. – Я тебя заставлю говорить…

2

Вторично ее допрашивал штурмбаннфюрер СС, в котором Мария не узнала того неприятного человека, что сидел рядом с ней, Неричем и Боженой в локале «Амбаси» в тридцать девятом году. Это был Обермейер.

Но он узнал ее. У него была натренированная зрительная память. Он сразу убедился, что перед ним подруга Божены Лукаш, бесследно исчезнувшей вместе с отцом. Но, узнав ее в лицо, он не мог вспомнить ни имени, ни фамилии ее.

На все свои вопросы Обермейер получил те же ответы, что и следователь. Он сузил свои прозрачные глаза и спросил:

– А может быть, вы станете разговорчивей, если я приведу сюда вашу подругу Божену Лукаш?

Что-то оторвалось внутри Марии.

– У меня подруг нет. Приведите кого угодно.

– Ах, вот как! Ну что ж… Видимо, с вами трудно договориться. Вы не понимаете человеческого языка.

Мария закрыла глаза. Начинается. Кто же даст ей мужество, силы?

То, что предпринял гестаповец, на первый взгляд не показалось таким уж страшным. Он взял линейку, обыкновенную канцелярскую деревянную линейку, и, встав позади Марии, начал плашмя наносить удары по ее голове, по темени. Это было даже не больно, а скорее неприятно.

Но он не просто ударял, а в определенном ритме. И это нетрудно было установить. Мария чуть не улыбнулась: темп вальса. Правда, слишком быстрый. Под счет «раз» линейка опускается на голову. Раз… два-три… Раз… два-три. Ну конечно, вальс. Гестаповец подтвердил ее догадку. Ударяя, он высвистывал: «Брось тоску, брось печаль и смотри смело вдаль».

Господи, какое у него дьявольское терпение! Прошло минут пять, не меньше, а он все хлопает и насвистывает. Теперь что-то из Штрауса…

Странно. Не больно, а очень неприятно. В ушах появился непривычный шум. И он напоминал звон колокольчиков на часах у святой Людмилы.

А гестаповец все бил и бил. Откуда у него только бралось терпение? Как не уставала рука? Ведь он бил все время одной правой рукой.

Потом Марии стало казаться, что над нею гремит духовой оркестр. Из общего грома можно даже выделить отдельные инструменты: басы, альты, барабан. Звон исчез. Теперь кажется, что по голове с размаху ударяют молотом.

Наконец глаза застлал туман, и в нем заплясали красные и синие огоньки. Стол, стена надвинулись на Марию, и она упала…

А когда очнулась, гестаповец не пожалел двух сигар и выжег у нее на груди: «Ирма Рингельман – коммунистка».

Потом голова Марии стала гореть, как в огне. В течение нескольких часов гестаповец вырывал пучками ее волосы.

В ту ночь Мария не могла заснуть. В одинокой камере – абсолютная темнота. Сюда не проходил ни один звук.

К тишине Мария привыкла с малых лет – особенно с тех пор, как стала жить одна. Бывало, она забиралась в свою каморку, мечтала в одиночестве или читала. А летом, в хорошую погоду, выходила во двор, в сад и сидела там тоже в одиночестве. Хорошо было у пани Липецкой, где она квартировала, в ее большом, чудесном саду. Мария уходила в самый дальний уголок и садилась возле решетчатой изгороди, отделявшей парк Липецкой от садика старика венгра, музыканта. Старик играл на скрипке почти каждый вечер. Как он играл! Его музыка доходила до самого сердца. Уткнувшись в душистую траву лицом, Мария оплакивала свою горькую судьбу, безрадостное детство, юность. Подчас скрипка пела радостно, и Мария радовалась вместе с нею. Ведь она еще молода, у нее вся жизнь впереди. Может быть, она еще будет счастлива. А иногда скрипка звала ее в неведомые края и словно напоминала о том, что мир широк и необъятен.

А теперь? Теперь он стал страшен и ограничен стенами тесной камеры. Впереди смерть.

Ляжет ли она когда-нибудь на траву и будет ли смотреть в черное глубокое небо, усыпанное звездами? И перестанет ли болеть избитое, истерзанное тело?

Зачем думать об этом? Зачем себя мучить?.. Она никого не выдала, не назвала ни одной фамилии.

Терпеть осталось недолго. Силы иссякли. Она умрет за то, за что умерли и умирают тысячи отважных людей. На их крови встанет новый мир – справедливости и свободы, мир, за который борются Ярослав, Антонин, Морганек, Божена, Блажек… Он будет радостным и ярким, как солнце. И люди, вспоминая тех, кто боролся за их счастье, вспомнят и имя Марии…

Утром ее нашли мертвой. Она повесилась на спинке койки, сдавив шею скрученным платком. На стене Мария оставила надпись: «Я умерла коммунисткой. Отомстите за меня, друзья. Мария».

1

Парашютисты и лондонцы обменивались скучными телеграммами. Капитан, лишенный благодаря отсутствию Мрачека связи, вел себя тихо. Но вчерашняя его радиограмма в Лондон, перехваченная Обермейером, заставила насторожиться. Капитан испрашивал позволения на выезд в Прагу и на установление связи с каким-то своим дальним родственником, поручиком правительственных войск. Из этого можно было заключить, что капитан уже делал вылазку в столицу, нашел этого родственника и предполагал использовать его дом как убежище.

«Этого еще не хватало», – возмутился Обермейер и пожалел, что снял наблюдение за пансионом. Он тотчас вызвал к себе Блажека.

– Надо отговорить капитана, – сказал Обермейер Блажеку. – Убедите его, что появление на улицах Праги может окончиться для него трагически. Припугните его гестапо. Не стесняйтесь, сгущайте краски.

Разговор этот произошел вчера в полдень. Не успел Блажек выехать за город, как Обермейеру передали перехваченную радиограмму из Лондона. В ней значилось: «Выход для устройства дома вашего родственника санкционируем тчк Подполковник явился Голяну и вызвал у него недоверие тчк Никто посланных вами людей не обнаружен тчк Примите меры проверки подполковника зпт радируйте данные лица которое вас свело с ним тчк Не исключена возможность вас провоцируют».

Странно! У Голяна Мрачек вызвал недоверие. В чем же Голян его заподозрил? Уж не в связях ли с гестапо? Может быть, Мрачек по собственной инициативе связался в Словакии с кем-нибудь из гестаповцев, обратился к нему за помощью или содействием и попал в поле зрения людей Голяна?

Да, но Обермейер не может подозревать Мрачека в связях с гестапо.

Он подозревает его в другом. В чем? Если Мрачек провоцирует лондонцев и Обермейера, то на кого он работает? Кто он такой, этот подполковник? На чьей он стороне?

И как в этом случае следует понимать Блажека? Ведь Мрачека рекомендовал Блажек.

«Дьявольское отродье эти славяне! Заморочили голову, а она за последнее время и без того непрочно сидит на плечах. Если лондонские господа не верят Мрачеку и требуют его проверки, то почему я должен ему доверять?»

Вечером Блажек явился к Обермейеру и доложил, что гости покинули пансион.

– Какие будут указания, господин штурмбаннфюрер? – спросил он.

Обермейер держал себя холодно.

«Что-то не нравится мне его настроение», – подумал Блажек.

Штурмбаннфюрер не ответил на вопрос. Он смотрел не на Блажека, а прямо перед собой и барабанил пальцами по столу. Потом спросил:

– Сколько офицеров в чине поручика в этих ваших войсках?

«Этих», «ваших» было произнесено с иронией, которую гестаповец и не пытался скрыть.

Блажек назвал цифру не задумываясь.

– Распорядитесь, чтобы мне передали дела на каждого из них, – приказал Обермейер.

– Слушаюсь. Можно идти?

– Да.

Но когда Блажек взялся за ручку двери, Обермейер вернул его.

– Вы подполковнику Мрачеку верите? – неожиданно спросил Обермейер.

– Что вы хотите этим сказать? – в свою очередь спросил Блажек.

Обермейер нервничал. «Дурак, и зачем нужно мне было задавать такой идиотский вопрос!» Но слово не воробей. Оно уже вылетело. Дать понять Блажеку, что он и ему не доверяет, – это значит совершить вторую глупость.

– Он вас не подведет? – решил поправить дело штурмбаннфюрер.

– Не думаю. Офицер неглупый.

– Вот это-то меня и смущает, что далеко не глупый, – вырвалось у Обермейера против его желания. – В данном случае лучше иметь дело с глупым, чем с умным офицером.

Блажеку не терпелось продолжить разговор и выяснить, какую цель преследовал Обермейер, задавая ему вопросы, но помешал телефонный звонок. Штурмбаннфюрер взял трубку, приложил ухо, назвал себя и сказал в сторону Блажека:

– Можете идти. Дела на поручиков не нужны.

Блажек вышел.

– Да, да… Все ясно… Вы не ошиблись? – говорил Обермейер в трубку, что-то записывая на листок бумаги. – Так, понятно…

Разговор несколько приподнял настроение Обермейера. Один из агентов, проводивший в свое время наблюдение за пансионом и знавший в лицо лондонского капитана, докладывал ему сейчас, что встретил капитана на одной из пражских улиц. Капитан шел в компании с поручиком из охраны правительства, неким Ярдой Кулачем. Агент проводил обоих на Малу Страну и следил за ними до самого дома поручика.

Ну вот, нашелся и родственничек капитана! Пусть капитан не надеется, что ему легко замести следы. Не такое время. Он забывал, что существует и действует гестапо, а гестапо положено знать все на свете. А теперь можно заняться поручиком.

2

Кулача выследили утром следующего дня, схватили в одном из малолюдных кварталов, посадили в закрытую машину и доставили во дворец Печека, в кабинет Обермейера.

Гестаповец долго и внимательно разглядывал своего пленника и сделал такой вывод: хлыщ, нахал, глаза, как у рыбы, лицо бабье – человек дрянненький.

Обермейер рассчитывал, что такой человек сразу перетрусит. Ничуть не бывало. Поручик держал себя независимо и даже вызывающе. Обермейер разглядывал поручика, а поручик в свою очередь – Обермейера. При этом на губах арестованного играла обидная улыбочка, а выражение лица говорило: «Ну-с? Что вы предпримете дальше, господин штурмбаннфюрер?»

«Подожди, мальчишка, – взбесился Обермейер. – Я тебя на всю жизнь отучу улыбаться. Можешь мне поверить: это твоя последняя улыбка».

Он решил сразу взять быка за рога.

– Кого вы укрываете в своем доме на Малой Стране?

Поручик приподнял одну бровь, прищурил глаза и сделал вид, что раздумывает над своим ответом.

Обермейера передернуло. До чего же нахальная морда! Так и просит кулака!

– На этот вопрос я затрудняюсь ответить, – проговорил поручик.

И опять эта идиотская улыбка!

– Вы знаете, с кем разговариваете? – крикнул Обермейер.

– Во всяком случае, вижу, – ответил поручик.

Нет, таких типов надо бить с первого слова. Бить беспощадно. Увечить, топтать, пока спесь не слетит с них, как шелуха.

– Встать! – рявкнул Обермейер.

Поручик не спеша и как-то издевательски поднялся.

– Вы напрасно нервничаете и так недостойно кричите на меня, – спокойно заметил он. – Без ведома штандартенфюрера Тиллингера я не имею права на откровенность с вами. А штандартенфюрер, как известно, сидит этажом ниже.

Обермейер застыл с открытым ртом. Он одеревенел. Мысли его путались. Тиллингер! Значит, поручик человек Тиллингера? Нарвался! Но при чем здесь Тиллингер? Хоть он и штандартенфюрер, но какое отношение имеет к этому делу? Лондонцами занимается фон Термиц, а дело Тиллингера – партизаны. Вот за ними бы и смотрел в два глаза: партизаны расплодились, как тараканы.

– Выйдите в коридор и подождите, – сказал Обермейер.

Взял трубку и попросил соединить его с фон Термицем.

Потом один штандартенфюрер звонил другому, затем оба они сошлись в кабинете бригаденфюрера СС. И наконец в кабинет вызвали Обермейера. Лишь час спустя поручик поступил в его распоряжение.

Беседа возобновилась, но уже на совершенно иных началах. Больше того. Слушая поручика Кулача, Обермейер проникся к нему известной долей уважения. Громкое имя Тиллингера сыграло, конечно, в этом не последнюю роль.

Из рассказа Кулача разъяснилась вся история. Несколько дней назад к Кулачу на дом явился капитан. Он дальний родственник Кулача. Их матери – двоюродные сестры. Кулач знал, что капитан эмигрировал в Англию, но никак не ждал его появления в Праге. Капитан, не таясь, объяснил цель своего визита. Какие секреты могут быть между родственниками! Он попросил укрыть его, а также его друга поручика в доме Кулача. Мог ли Кулач отказать? Он дал согласие, но не позднее, чем через полчаса, доложил об этом штандартенфюреру. Тиллингер одобрил его действия. Вчера вечером капитан и поручик перебрались в дом Кулача. Вот и вся история.

– Что они собираются делать? – спросил Обермейер.

– Капитан дал мне понять, что предполагает совершить поездку в Словакию.

– А как он мыслит это?

– Я понял, что капитан располагает специальными пропусками для переезда через границу протектората.

– Они обращались к вам с какими-нибудь просьбами? – поинтересовался Обермейер.

– Пока нет. Правда, сегодня утром зашла речь о каком-то профессоре, с этим профессором капитан ищет встречи. Но фамилию его он не назвал.

– Радиостанция при них?

– Да.

Обермейер выяснил еще несколько интересующих его вопросов и порекомендовал поручику отговорить своих гостей от поездки в Словакию. На этом они расстались.

Кулач немедленно отправился в расположение своей части. У него были и личные планы. Отказываться от них он не собирался. Сегодня суббота, Божена работает до шести часов вечера.

Зайдя в буфет и улучив удобную минутку, Кулач заговорил с ней:

– Когда вы кончаете работу?

– Через полчаса.

Кулач сказал вкрадчиво, что у него сегодня не совсем обычный день. Ему исполнилось тридцать два года, и он надеется, что Божена не откажет в этот вечер быть его гостьей и хозяйкой. Придут двое его друзей – маленькая и вполне корректная компания.

Божена вспомнила недавний совет отца. Они будут не одни, это не страшно…

– Хорошо, я зайду, – сказала Божена спокойно.

– Через полчаса я буду ждать вас внизу, у машины.

3

Мала Страна расположена в западной части Праги, на левом берегу Влтавы. Так же как Старе Место и Градчаны, она известна своими дворцами, особняками, церквушками и причудливыми колокольнями, угрюмыми монастырями, узкими кривыми уличками и переулками. Все здесь напоминает средневековье.

Кулач ввел Божену в большой серый каменный дом. Предупредительно помог ей снять пальто. Круглый столик в передней был завален кульками и свертками.

– Вот моя скромная хижина, – проговорил Кулач, открывая дверь в гостиную.

Божена с любопытством разглядывала большую комнату, стены которой снизу были обшиты темным дубом и украшены сложным орнаментом. Широкую оттоманку покрывал белый ковер, расшитый яркими, точно живыми маками. В прозрачных вазах на двух консолях пламенели поздние астры. На стенах поверх старинных гобеленов ручной работы висели гипсовые слепки.

Стулья с высокими узкими спинками, тяжелый стол, украшенный витиеватой резьбой, – все говорило здесь о далекой старине.

У Божены было такое ощущение, будто она попала в другой мир.

Кулач предложил гостье осмотреть дом.

В кабинете стояли застекленные темные и приземистые книжные шкафы с плотными рядами книг. На их глянцевых корешках золотом были вытеснены имена авторов: Ирасек, Палацкий, Масарик, Немцова, Нерудь, Гюго, Занд, Диккенс…

Божена любовалась пейзажами Монэ, когда Кулач сказал громко:

– Друзья, прошу!

Божена обернулась. На оклик Кулача из смежной комнаты вошли двое молодых людей, одетых в штатское. Они поклонились Божене с подчеркнутой церемонностью. Тот, что постарше, назвал себя Людвигом, второй – Губертом. Оба они были одного роста, одинаково сложены, у обоих маловыразительные, ничем не примечательные лица. Прошли в третью комнату. В камине ярко пылали дрова, и Божена подошла к нему. Дубовые поленья, потрескивая, распадались на куски, по ним прыгали фиолетовые, желтые и красные язычки пламени. Божена протянула руки к огню.

– У вас хорошо, – невольно сказала она.

Людвиг и Губерт улыбнулись ее непосредственности.

– Там вам понравится еще больше, – показал Кулач на дверь и взял Божену под руку.

Стол был сервирован на четырех. У стола хлопотала угрюмая пожилая женщина, такая неслышная, что ее никто не замечал.

После нескольких рюмок коньяку Кулач разговорился. Он стал подробно рассказывать о железнодорожном крушении, счастливой жертвой которого он оказался. Все слушали с интересом и требовали подробностей. Но Кулач переменил тему. Он стал развивать политические теории. Губерт и Людвиг переглянулись.

Кулач много пил и быстро опьянел. Губерт попытался его сдержать, но без всякого успеха.

– Сегодня я буду пить вдосталь, наудалую! – он ладонями похлопал себя по груди. – Но меня трудно свалить с ног.

Однако соловеющие его глаза и неверные движения говорили обратное. Кулач раскраснелся, расстегнул ворот мундира, в его голосе послышалась хрипотца.

– Капитан! Капитан! Ты помнишь генерала Бартика? – кричал поручик.

Людвиг перестал жевать и наклонил голову к столу.

– Стоит ли сейчас говорить об этом… – процедил он сквозь зубы.

– А почему же не стоит? – удивился Кулач. – Бартик всегда останется Бартиком. Того, что он для меня сделал, я никогда не забуду. – Кулач пересел ближе к Людвигу, налил коньяк уже не в рюмку, а в бокал и поднес его к лицу Людвига. – Держи! Выпьем за Бартика!

Людвиг отстранил бокал и сказал, что будет пить из рюмки.

Кулач швырнул бокал на пол, во все стороны разлетелись осколки стекла.

– Ярда, – оскорбленно сказал Людвиг, – ты злоупотребляешь тем, что мы твои гости.

Кулач встал, покачиваясь, перешел на свое место и махнул рукой.

– Ладно, пей так, как твоей душе угодно. Только без обид. Ведь я сегодня праздную день рождения… Мне можно простить мои чудачества.

Кулач опрокинул в горло очередную рюмку.

Божена молча наблюдала за мужчинами.

Когда подали кофе и сладкое, Людвиг вышел из-за стола, сел за пианино и с большим блеском сыграл «Весну» Фибиха.

– Вальс! Вальс! – закричал Кулач. – «Зелену улицу»!

Людвиг внял просьбе хозяина.

Гости пили кофе, но Кулач отставил свою чашечку. Паузы между рюмками коньяку становились все короче. Он болтал всякую ерунду, но как-то получилось так, что любой свой рассказ он сводил к пистолету необыкновенной испанской марки, который у него украли во время поездки в Словакию.

– Да бог с ним, с пистолетом. Я обещаю подарить тебе лучший, – сказал Людвиг.

– Что? Лучший? Ха-ха! Да ведь это был штучный пистолет, уникум. Мне его за баснословную цену достал мой дружок итальянец. Такого сейчас нигде не найдешь. А ты – он сунул папиросу зажженным концом в рот, плюнул и выругался площадными словами.

Божена встала.

– Прошу прощения… – опомнился Кулач. – Тысячу раз прошу…

Божена отвернулась.

– Давайте лучше танцевать.

Людвиг подошел к пианино, но Кулач запротестовал.

– Патефон! У меня есть патефон! Ну его к шутам, пианино! Поручик, за мной! – и, сделав рукой загребающий жест, он пошел в другую комнату.

Губерт последовал за ним.

Божена встала из-за стола и подошла к стене, увешанной натюрмортами. Людвиг приблизился к ней.

– Вы, конечно, скучаете в этой нелепой обстановке? – спросил он.

– Да, не слишком здесь весело. Ваш друг не вполне владеет собой.

Людвиг склонил голову набок.

– Такова уж натура и таковы привычки. Он неисправим. Но будем великодушны и простим ему сегодня его поведение.

– Ему не надо больше пить, – посоветовала Божена, – прикажите унести вино.

Людвиг пошел было исполнить ее приказание, но в это время появились Кулач и Губерт. Первый тащил патефон «Колумбия», а второй – стопку пластинок.

Кулач уже с трудом держался на ногах. Он долго не мог завести патефон. Наконец диск завертелся, послышались звуки румбы.

Путаясь ногами, Кулач подошел к Божене.

– Уж теперь вы со мной потанцуете.

– Вы меня уроните. К тому же я румбу не танцую.

– Я вас научу.

– Мне не хочется.

– До чего же вы упрямая!.. Ну, извольте, я заведу вальс.

Кулач откинул с влажного лба рыжие волосы и подошел к серванту, на который Губерт положил пластинки. Он долго рылся в них, опрокинул на пол фарфоровую вазу и разбил ее. Опустившись на колени и хохоча, Кулач стал собирать осколки.

– Это любимая ваза покойной матери… А вы все… Вы, Божена… Из-за вас, черт возьми… Румба!.. Вальс!.. – язык у него заплетался.

Людвиг помог Кулачу встать и, шепча ему что-то на ухо, увел из столовой.

Поручик собирал осколки вазы.

Божена стояла, глядя на поручика. Вот она выполнила совет отца. Что это дало? Только остался неприятный осадок в душе. Она даже не сумела узнать, что за люди Губерт и Людвиг.

Людвиг вернулся в столовую.

– Угомонился, спит, – проговорил он с облегчением.

– Ну и чудесно, – сказала Божена. – Рождение отпраздновано на славу. Я пойду домой. Уже темнеет.

Людвиг вызвался проводить ее. Он был трезв, и Божена приняла его предложение. Она надеялась, что по пути ей удастся узнать что-нибудь о друзьях Кулача.

Но Людвиг первым начал расспрашивать Божену: какая у нее семья, где ее родители, где получила образование, при каких обстоятельствах познакомилась с Кулачем, давно ли это произошло?

Искоса поглядывая на Божену, он искренне жалел, что такое прелестное создание достанется пустому ветрогону.

– Когда же ваша свадьба? – спросил он.

Божена усмехнулась. Спросила:

– Чья это «ваша»?

– Я имею в виду вас и Ярду.

Божена рассмеялась.

– Почему вы решили, что я выхожу за него замуж?

Людвиг немного смутился и недоверчиво посмотрел на нее.

– Ярда говорил, что вы его невеста.

– Ваш друг слишком самоуверен. Я для него не пара.

Божена переменила тему разговора и сама стала задавать вопросы. Людвиг отвечал охотно.

Он с Губертом приехали на несколько дней из Жатицы, где они работают в смешанной чешско-немецкой фирме экономистами. В Жатице живут их семьи. В Праге он жил, но очень давно, учился. С тех пор он и знает Кулача.

Неподалеку от своего дома Божена заметила дядю Яна. Он стоял на ступеньках подъезда в накинутом на плечи пальто. Увидев ее, он поспешно скрылся в дверях.

Предчувствие беды сжало сердце Божены.

– Спасибо, – сказала она Людвигу. – Я уже дома. – Она подала ему руку.

Едва сдерживая тревогу, Божена прошла в неприкрытую дверь. В прихожей дяди не оказалось.

А войдя в комнату, ахнула: за столом сидели отец, Слива и Блажек.

– Отец! Антонин! – с детской радостью вскрикнула Божена и всплеснула руками. – Да если бы я знала, что вы здесь…

– А где ты запропастилась? – широко улыбаясь, спросил Лукаш.

– В гостях. Ты же сам мне советовал навестить как-нибудь поручика Кулача. Вот я и навестила.

Божена села за стол рядом с отцом.

– Кто это тебя провожал? – спросил Блажек.

– Какой-то Людвиг, друг Кулача. А кто он – не имею представления.

– Ну-ка, ну-ка, рассказывай поподробнее, – настаивал Блажек. – Расскажи все по порядку.

Божена удивленно взглянула на него. Дядя никогда не проявлял интереса к Кулачу. Если он и говорил о нем, то лишь отвечая на вопросы Божены. Почему он сейчас так им заинтересован?

Она начала свой рассказ.

Антонин смотрел на Божену, не спуская глаз. Он сам не понимал, что с ним происходит. А с ним что-то происходило – что-то сильное, чего он еще ни разу не испытывал в жизни. И он бессилен был в этом «что-то» разобраться. Божена и та, какой она всегда была, и будто не та. Он раньше не замечал, что у нее летящие, стремительные брови, похожие на раскрытые птичьи крылья. И косы. Косы, за которые он не раз таскал Божену в детстве. Теперь они красивы. Они уложены на затылке узлом. И ресницы… «Кажется, я слишком откровенно смотрю на нее», – спохватился Антонин и решил весь вечер не встречаться с ней глазами. А то она может бог знает что подумать. Но его собственные глаза не слушались его. Стоило Божене повернуться к отцу или дяде, как взгляд Антонина снова следил за нею.

– Да, чуть не забыла! – спохватилась Божена, закончив рассказ. – Когда Кулач назвал Людвига капитаном, тот, кажется, смутился. Да нет, он просто был в замешательстве. А уж в самом конце ужина он и Губерта окрестил поручиком.

Блажек ударил по столу ладонью так, что Божена вздрогнула.

– Они! Определенно и безусловно они. Все совпадает. Да и на зрение свое я пока не могу пожаловаться. Итак, Божена, тебя провожал капитан? – спросил он девушку.

– Выходит, так, – ответила Божена.

Мужчины, как бы забыв о ее присутствии, стали обсуждать что-то, в чем она не могла разобраться.

Блажек делился своими впечатлениями о встрече с Обермейером. Что-то произошло важное, уверял он. Почему Обермейер спросил: можно ли доверять Мрачеку? Это неспроста. Или Мрачек провалился в Словакии, или капитан в своих депешах в Лондон высказал какое-нибудь подозрение. Капитан и поручик укрылись в доме Ярды Кулача… Теперь остается выяснить, знает ли об этом Обермейер. И Блажек это выяснит. И если его догадка подтвердится, надо принимать срочные меры.

– Боюсь, что Обермейер мне уже не доверяет, – сделал вывод Блажек.

– В этом не будет ничего неожиданного, – согласился Антонин. – Я тоже считаю, что опасность в первую очередь угрожает нам со стороны Кулача. Если они настолько близки, то капитан и поручик, разумеется, откровенны с ним. Они могут рассказать ему о миссии Мрачека в Словакии, и поручик не замедлит открыть им глаза.

– И независимо от того, участвует в игре Обермейер или нет, – добавил Лукаш. – Кулач может спутать нам все карты.

Неожиданный поворот дела осложнил планы подпольщиков. Они потеряли возможность держать капитана и поручика в своих руках и оставаться в курсе всех их замыслов. Уже одно это вызывало угрозу.

– С Кулачем или с Обермейером они сойдутся – для нас разницы не будет.

– Правильно говоришь, – одобрил Блажек. – В первую очередь нужно напугать их, вызвать в них подозрение к Кулачу.

Лукаш быстро взглянул на Блажека.

– Тебе не следует с ними встречаться, – заметил он. – Это очень рискованно. Ведь Кулач знает тебя в лицо.

Блажек махнул рукой.

– Мне, Ярослав, много больше, чем двадцать пять лет. Делать глупости в моем возрасте непростительно.

Лукаш глубоко вздохнул. Если бы возраст являлся полной гарантией от ошибок!

Блажек поднялся.

– Я вам еще нужен?

Ярослав и Антонин переглянулись. Кажется, нет.

– Железо надо ковать, пока оно горячо, – сказал Блажек. – У меня есть на примете вполне надежный человек, и я постараюсь повидать его сегодня.

– Ладно, Ян, – согласился Лукаш, – действуй. Я полагаюсь на твой опыт.

Блажек начал одеваться.

– У вас деньжат не водится? – спросил он, вдевая руки в рукава.

Антонин признался, что гол как сокол. У Лукаша были деньги, которые он получил от Милецкого на подпольные расходы.

– Тебе зачем? – спросил он.

Блажек сказал, что сейчас пойдет к своему старому агенту по политической полиции, известному под кличкой Каро. В его лойяльности Блажек не сомневался. В свое время Блажек оказал для Каро немало услуг, и тот, считая себя перед ним обязанным, примет любое поручение. Каро уже почти старик, но агент опытный. Завтра он явится к капитану и поручику и сделает все, что Блажек ему скажет. Но Блажек полагает: если подбросить Каро немного деньжат, в которых тот остро нуждается, то это не испортит дела.

– Правда, он немец, – сказал Блажек.

– Немец? – насторожился Лукаш.

– Да.

– Хм… Что ж, попробуй, – ответил Ярослав. – Деньги, конечно, возьми.

Лукаш был уверен, что подобный расход не вызовет нареканий со стороны руководства, и дал Блажеку пятьсот немецких марок.

Блажек простился с друзьями и ушел.

– Давай и мы заканчивать, – сказал Лукаш Антонину. – Пора расходиться. Что у тебя?

Антонин доложил. Завтра первое воскресенье ноября. В костелецком храме во второй половине дня появится Грабец. Машина из отряда и люди будут на месте. Но Антонин предупредил Грабеца, что он встретит в храме девушку с библией в руках. А девушки нет. Партизанка Власта, на которую Антонин рассчитывал, ушла из отряда по заданию и вернется только через неделю.

– И что же ты решил делать? – спросил Лукаш.

– Придется ехать самому.

– Гм… Только этого и недоставало. Условились, что придет девушка, а явишься сам. Кругом все дураки, только мы с тобой умные. Нет, так не пойдет. Дочка! А дочка! – крикнул он.

Вошла Божена. Ярослав посадил ее рядом с собой, обнял за плечи.

Антонин догадывался, какой разговор сейчас произойдет между отцом и дочерью.

– Ты чем, дочка, занята завтра? – спросил Ярослав.

– Ничем, – коротко ответила Божена.

– А буфет?

– Завтра работает моя сменщица.

– Это очень кстати, – заметил Ярослав. – Ты, кажется, бывала в Костельце?

– Да, отец. На экскурсии.

– Завтра еще раз съездишь туда на экскурсию. Вместе с Антонином.

Божена взглянула на Антонина. Он чувствовал себя смущенным и неловким.

– Должна была поехать одна наша партизанка, но так сложились дела, что она не может ехать, – сказал он, будто оправдываясь.

– Это не имеет значения, – прервал его Ярослав. – Божена справится не хуже партизанки.

– Я не могу понять, о чем вы говорите, – проговорила Божена, переводя взгляд с отца на Антонина.

– Он тебе расскажет. А мне пора идти. Договаривайтесь, молодежь.

Когда Ярослав ушел, Антонин счел своей обязанностью изложить дело с исчерпывающей полнотой, во всех деталях и подробностях. Он посвятил ее в бесславную историю ксендза Худобы, рассказал о Максиме Глушанине и Константине Боровике, которых считал своими лучшими друзьями. Затем последовал рассказ о приключениях во время побега из лагеря, и, вероятно, этот рассказ не имел бы конца, если бы Божена ему не напомнила:

– А тебе не пора идти, Антонин?

– Да, пожалуй.

Пожимая руку подруге своего детства, Антонин искал в ее взгляде не просто дружеского сочувствия, а чего-то большего, чем простая дружеская приязнь. Но Божена охладила его:

– Ну, чего же ты ждешь?

И рассмеялась.

– Надеешься, что опять поцелую? Иди…

И подтолкнула его рукой в спину.

1

Грабец нигде не находил себе места. Страх довел его до отчаяния. Он ни разу за это время не ездил в Прагу. Даже в Костельце редко выходил из дому.

Переходя от отчаяния к надежде, он с трудом дождался воскресенья. В костелецкий храм он отправился задолго до назначенного срока.

Грабец раньше никогда здесь не был, но понаслышке знал, что в очень далекие времена чехов постигло великое бедствие – чума. Смерть косила людей тысячами. Умерших не успевали хоронить. В огромные ямы каждый день сваливали сотни трупов и не зарывали этих ям, пока они не наполнялись доверху. Целые селения находили себе вечный покой в этих огромных могилах. Спустя много лет на месте кладбища возник город Костелец (от слова кость), а позже был построен храм. Человеческие кости, вынутые из земли, пошли на его внутреннее убранство.

Грабец торопливо вошел в храм. Он был уверен, что девушка уже ждет его. Но девушки не оказалось. Храм был пуст, если не считать группы немецких женщин-экскурсанток. Они стояли в левом приделе и слушали объяснения гида. Грабец осмотрелся. Отовсюду глядели на него кости. Из костей сделана огромная люстра, свисающая с потолка в самом центре храма, из костей сложено возвышение, алтарь с распятием спасителя, фамильный герб князя Шварценберга со щитом и короной, кронштейны, подсвечники, кресты. Костями забиты все ниши; вдоль стен уложены черепа, берцовые кости, голени, ребра, позвонки…

Грабецу стало не по себе. Холодом смерти веяло на него от этих костей, и храм был похож на склеп. Почему помощник Ширке избрал для свидания это мрачное место? Грабец и без того измучен страхом за свою жизнь. Зачем ему новые мучения?

Грабец решил выйти на вольный воздух. В храме был единственный вход. Это служило гарантией, что он не разминется с девушкой. Действительно, едва он переступил порог, как увидел ее. Девушка поднималась по ступенькам на паперть. Под мышкой левой руки она держала Библию в черном кожаном переплете.

Грабец, забыв о предосторожности, кинулся к ней навстречу.

– Мне необходимо видеть господина Ширке. Не можете ли вы указать его адрес? – спросил он, тяжело дыша.

Девушка внимательно посмотрела на него и, помедлив, ответила:

– Я могу вас проводить к нему. Следуйте за мной на расстоянии и садитесь в машину – в ту, возле которой я переложу Библию под правую руку.

Так все и произошло.

Задняя дверца закрытого автофургона открылась перед Грабецем, и паренек в форме полицейского приветливо спросил по-немецки:

– Пан Грабец? Мы вас ждем. Давайте вашу руку.

Уже оказавшись в одиночной кабинке, Грабец поймал себя на мысли, что автофургон напоминает ему машину, в которой его доставили к Ширке. Такая же дверца сзади, такая же тесная, совершенно темная кабинка, только цвет кузова другой. Правда сейчас день, а тогда была глухая ночь. Его схватили в Праге, около виллы «Тереза», в которой раньше размещалось советское посольство; он шел из Виноград в Жижков. А потом высадили на каком-то острове. Он думал, что ему пришел конец, но вышло иначе. Гестаповцы Зейдлиц и Ширке допустили оплошность. Следили за ним как за коммунистом, но не удосужились проверить по учетам полиции. Тогда у них отпала бы всякая необходимость в таинственном похищении.

Возможно, что это та же самая автомашина. Примета хорошая. Но теперь его везут не на остров. Это очевидно. Уже прошло много времени, а она все катит и катит без остановки, только изредка подавая зычный сигнал.

Грабец успокоился. Все страшное осталось позади. Тревожные дни и бессонные ночи измотали его вконец. Наконец-то он сможет отдохнуть.

Машина шла плавно – видимо, по прямой дороге, и Грабец вздремнул. Проснулся он от толчков и не мог сообразить, долго или мало спал. Машина резко кренилась в стороны; его бросало то вправо, то влево. Видимо, машина преодолевала крутые подъемы: под гору она бежала с выключенным мотором. По кузову хлестали ветки.

– Стой! Пароль! – донесся до слуха Грабеца окрик на чешском языке.

Машина остановилась. Из кабинки кто-то вышел и тихо заговорил с часовым.

«Слава богу, приехали», – с облегчением вздохнул Грабец.

Мотор поурчал некоторое время, потом заглох.

Отбросили наружную щеколду на двери кабинки.

– Выходите, пан Грабец! Путешествие закончено, – крикнул паренек-полицейский.

В Костельце он говорил с ним по-немецки, а здесь – по-чешски. Непонятно…

Грабец выпрыгнул из кузова фургона на землю, и первое, что он увидел, – лес.

Он не обратил внимания на людей, окруживших его, не заметил, что у них в руках и за плечами оружие. Лес – вот что поразило Грабеца. Лес и тишина. Ничего похожего на лагерь. Лес, а вверху темное небо в звездах.

Куда его привезли? Куда он попал? Лагерь – ведь это дома, бараки, колючая проволока, а тут одни деревья…

К машине приближался человек, помигивая в темноте глазком карманного фонарика.

Люди посторонились. Один из них вышел вперед и, приложив руку к головному убору, доложил по-русски:

– Товарищ командир отряда, задание выполнено. Предатель доставлен.

Ноги у Грабеца ослабли, он мешком рухнул на землю.

2

В тот же воскресный ноябрьский день произошло и другое событие. В дом Кулача в его отсутствие позвонил человек в поношенном демисезонном пальто. Это был Каро.

По указанию Блажека он изменил свою внешность: натянул на голову седой парик, приклеил рыжеватые усы, надел пальто, оставшееся после смерти сына. В левой руке он держал плетеную корзинку, наполненную деревянными игрушками.

Дверь чуть приоткрылась, и в щелке показался глаз.

– Вам кого?

– Вас, – смело ответил Каро.

Капитан, видимо, осторожничал и спросил снова, чуть пошире приоткрыв дверь:

– Кого? Назовите конкретно.

– Вас и только вас. Мне кажется, я имею дело с капитаном из Лондона? Я не ошибаюсь?

– Тише! – невольно вырвалось у капитана, он побледнел. – Что вам угодно и кто вы?

Каро улыбнулся, цокнул языком.

– О том, что мне угодно, пан капитан, я расскажу, когда вы меня впустите в дом. Опасаться вам нечего. Я пожилой человек, один, а вас двое, вы оба молоды и вооружены. А на второй вопрос – кто я? – отвечу коротко: ваш доброжелатель. Пока вы будете медлить, может возвратиться пан Кулач, а при нем я ничего не скажу, разве что предложу вам вот эти игрушки.

Капитан не знал, на что решиться. Этот странный субъект все знает и, конечно, явился с какой-нибудь определенной целью.

– Вы не ошиблись? Вы пришли именно туда, куда были намерены прийти?

– Убежден в этом. И если вы соблаговолите выслушать меня, то и сами уверитесь в том же.

Капитану ничего больше не оставалось, как только впустить Каро.

В вестибюле Каро сел на первый попавшийся стул, раздеться отказался и сказал, что задержится только на несколько минут.

Появился поручик. Оба подозрительно разглядывали непрошеного гостя. Но Каро вел себя невозмутимо и уверенно: поставил между ногами корзину с игрушками, достал табак, зажигалку, раскурил трубку и сделал несколько глубоких затяжек.

Он даже не пытался удостовериться, с кем имеет дело: знал совершенно точно, что перед ним лондонские капитан и поручик. Поэтому он без обиняков изложил причину своего визита. Капитан и поручик, по его мнению, допустили большую ошибку, покинув пансион «Господа в халупе». Не надо было этого делать. Почему у них не хватило терпения подождать возвращения подполковника Мрачека? Где он будет их искать, когда появится в Праге? Но это еще полбеды. В этом им еще можно помочь, стоит лишь договориться. Беда в другом: место их пребывания стало известно гестапо. Они надеялись найти в лице поручика Кулача преданного друга, но горько просчитались. Пан Кулач – агент гестапо, негласный сотрудник штурмбаннфюрера Обермейера. Он их предал. Гестапо знает капитана и поручика по именам и фамилиям, осведомлено о том, с какой миссией они прибыли в Чехословакию. Вот как обстоит дело. Пан Кулач всунул их обоих, как кроликов, в пасть удава. Они могут не верить его словам, это их дело, но будет совсем глупо, если они не попытаются проверить пана Кулача. И сделать это нужно как можно скорее, чтобы избежать неминуемого ареста. Подлинные патриоты обеспокоены судьбой своих лондонских друзей и готовы прийти к ним на помощь. Каждый вторник между девятью и десятью утра около Клементина их будет ждать человек в клетчатом пальто с нотной папкой в одной руке и с толстой тростью – в другой. Ему можно довериться. Вот и все.

Капитан и поручик потеряли дар речи, слушая все это.

Когда Каро стал поднимать свою корзинку, капитан пришел в себя.

– Куда вы? Простите… Позвольте, еще минутку…

– Ничего не позволю, – решительно возразил незнакомец. – Не имею времени. Меня ждут друзья. Я сказал все, что надо было сказать.

Он сам открыл дверь и захлопнул ее за собой, даже не попрощавшись.

Пройдя квартал и свернув за угол, Каро подошел к старомодному «фордику», прижавшемуся к панели, влез в него и сел на заднее сиденье рядом с Блажеком.

Машина покрутилась по улицам Малой Страны, а потом перебралась на правобережную часть Праги.

Всю дорогу Каро и Блажек ехали молча.

«Фордик» долго петлял по улицам и наконец остановился у безлюдного скверика в Стршешовице. Блажек и Каро вышли. Отпустили машину.

– Ну, сошло? – задал свой первый вопрос Блажек.

– Огорошил. Честное слово, огорошил. Они, по-моему, и сейчас еще не пришли в себя.

– Ничего не забыл?

– Что вы, пан Блажек! С каких это пор вы стали сомневаться во мне?

– И назначил место для встречи?

– А как же! Около Клементина.

– Благодарю. Иди, отдыхай. Когда будет нужда в тебе, я загляну.

Блажек и Каро разошлись в разные стороны.

3

Во вторник на условное место ни капитан, ни поручик не явились.

В среду Божена сказала Блажеку, что Кулач уже два дня не показывается на службе.

– Куда же он пропал? – спросил Блажек.

Божена ничего определенного ответить не могла.

В четверг Блажека вызвал к себе Обермейер.

На этот вызов Блажек не рассчитывал. После разговора с штурмбаннфюрером о Мрачеке ему стало ясно, что Обермейер чем-то встревожен, возможно подозревает подвох со стороны Блажека. Не случайно же Обермейер скрыл от него, что лондонские гости обнаружены и перебрались в Прагу, что к ним подведен поручик Кулач.

«Возможно, получены какие-нибудь сведения о Мрачеке, – раздумывал Блажек. – Или он попал в руки гестапо. Все может быть. Но где его схватили? Здесь, когда он уже вернулся, или еще в Словакии?

Ведь он должен был явиться не только к Голяну, но и к видным руководителям восстания – коммунистам. Его могли выследить. Или, может быть, случилось что-нибудь с Каро? Не проследило ли его гестапо, когда он входил в дом поручика Кулача? Правда, я не спускал глаз с поручика в тот день. Но разве можно уберечься от промахов и случайностей? Хорошо бы узнать, дома ли сейчас Каро. Как это сделать?»

Голова шла кругом. Чем больше он думал, тем мрачнее становились его предположения. Возможно, Обермейер уже установил наблюдение за домом Блажека. Если это так, то он обнаружил и Ярослава и Антонина.

– Черт его знает, что и думать! – выругался Блажек, чувствуя, как весь покрывается холодной испариной. – В хорошенькую я попал переделку!

В кабинете у Обермейера сидел его подчиненный. Это не помешало Обермейеру принять Блажека. Он попросил Яна присесть, не отрывая глаз от документа, который принес ему подчиненный.

За эти несколько минут ожидания Блажек сумел взять себя в руки. Самообладание вернулось к нему.

Штурмбаннфюрер поставил свою подпись и отдал документ подчиненному. Когда они остались одни, Обермейер поднял глаза на Блажека.

– Серьезно боюсь, что с моими лондонскими снобами наживу себе нервный тик, – сказал он и, выйдя из-за стола, встал в излюбленную позу: руки в карманах, длинные ноги широко расставлены, голова опущена.

Блажек нашел для себя более выгодным промолчать, но на лице изобразил недоумение. Тон, в котором Обермейер начал разговор, и его первая фраза ничего тревожного не предвещали.

– Вам известно о том, что капитан и поручик перебрались в Прагу? – спросил Обермейер.

Нет, Блажек этого не знает. Впрочем, по отдельным репликам капитана можно было догадаться о его планах перебраться в Прагу. Блажек так и ответил, заметив про себя, что Обермейер, видимо, не хочет обходить его. Надо думать, Кулач сильно насолил штурмбаннфюреру.

Обермейер держал себя внешне ровно, куда ровнее, чем в прошлый раз. Это тоже успокаивало Блажека.

– Их пригрел в своем доме какой-то поручик Кулач, – продолжал Обермейер, не догадываясь, какое удовольствие доставляет своими словами Блажеку.

– Как вы сказали, господин штурмбаннфюрер? Кулач?

– Именно.

– Не Ярда ли Кулач?

– Кажется, Ярда.

– Гм… Да… Любопытно, – как бы самому себе пробормотал Блажек.

– Что любопытно? – спросил Обермейер.

– Ярда Кулач – офицер войск охраны протектората. В лицо я его не знаю, но слышал о нем.

– Я так и предполагал, – сказал Обермейер и возвратился на свое место за столом.

Блажек не мог не признать, что штурмбаннфюрер ведет себя правильно. Будь Блажек на его месте, он бы тоже не рискнул раскрыть, что Кулач негласный сотрудник гестапо.

Обермейер высказал интерес к тому, как воспримет капитан визит к нему Блажека.

Блажек ответил:

– По-моему, будет рад. Мрачека-то нет, а перед Кулачем вряд ли он откроет карты. Как мне держать себя, господин штурмбаннфюрер, если я встречу Кулача?

Обермейер усмехнулся. Кулача не видно уже два или три дня. Возможность встречи исключена. Если, на худой конец, Кулач и окажется дома, то свой визит объяснить легко. Можно сказать, что бюро обеспокоено его неявкой на службу.

– Да, это вполне резонно, – согласился Блажек.

Кулач и в самом деле куда-то исчез, и это беспокоит Обермейера. Без Кулача штурмбаннфюрер потерял контакт с капитаном. А теперь, по всему видно, задумал убить сразу двух зайцев: и лондонских гостей проведать, и узнать что-нибудь о Кулаче.

Обермейер тут же до известной степени подтвердил догадки Блажека.

– Кулач не является на службу, это установлено точно, – сказал он. – Но это не так уж важно. Важно то, что гости вот уже три дня как прервали связь с Лондоном. Лондон их вызывает, а они молчат. Может быть, их рация вышла из строя? Может быть, им надо помочь? Или они решили пробраться в Словакию? Это тоже возможно.

– Да, вполне возможно, – согласился Блажек. – Когда прикажете отправиться?

– Поезжайте сейчас, – сказал Обермейер и подал Блажеку клочок бумаги. – Это адрес. Постарайтесь вызвать капитана на откровенную беседу, выяснить, как он настроен и что думает предпринять дальше. Желательно узнать, как он расценивает долгое отсутствие Мрачека. Ну а если начнет проявлять интерес к вам, то вы сами знаете, что отвечать… От поездки в Словакию постарайтесь его отговорить.

Не дальше как через полчаса Блажек уже стоял у парадного подъезда знакомого ему дома. На неоднократные звонки и стук в дверь никто не отозвался. Блажек осмотрел замочную скважину и убедился, что в ней торчит ключ. Обойдя дом по фасаду, он обратил внимание на то, что все окна закрыты изнутри ставнями. Этим осмотром Блажек не ограничился. Выбрав удобный момент, когда на уличке не было ни одного человека, он перемахнул через невысокую чугунную решетку и оказался во дворе. Теперь он осмотрел часть дома, выходившую в сад. Вторая дверь – черный ход, как принято говорить, – тоже была заперта изнутри. Блажек постучал поочередно во все окна, но безуспешно. Дом как бы вымер.

«Кажется, наши птички улетели из гнездышка, – подумал Блажек. – Сильно перепугал их мой Каро. Но куда же девался поручик?»

Тщательно обследовав окна, Блажек обнаружил, что одно из них не заперто, а только прикрыто снаружи. Кто-то действовал с большой осмотрительностью: сначала через форточку закрыл ставню, а потом уже прихлопнул форточку и рамы, открывавшиеся наружу.

Блажек влез в окно и на всякий случай взял в руку пистолет.

Первым долгом он открыл ставни и обошел все пять комнат. Никого!

Судя по холоду в комнатах, можно было предположить, что дом не отапливался несколько дней сряду.

В кабинете Блажек сел за стол и закурил. Снял трубку с настольного телефона, приложил к уху. Аппарат работает.

«Капитан и поручик, безусловно, удрали, – рассуждал он. – Это хорошо прежде всего для нас, но не плохо и для них. А все-таки глупцы! Куда они метнулись? Попадутся где-нибудь, как мышь в мышеловку».

Докурив сигарету, Блажек еще раз обошел все комнаты, заглянул под кровати, в платяные шкафы, на кухню, в кладовую. А когда открыл дверь в ванную, невольно сделал два шага назад. Нет, зрение его не обманывало. Блажек захлопнул дверь и вернулся в кабинет.

– Вот уж этого я не ожидал, – пробурчал он и, сняв трубку телефона, набрал номер Обермейера. – Я говорю из дома поручика, – доложил Блажек. – Крайне необходимо, господин штурмбаннфюрер, чтобы вы приехали сюда.

– Что-нибудь случилось? – встревоженно спросил Обермейер.

– Я считаю неудобным говорить по телефону. Самое лучшее, если вы приедете.

– М… да. А удобно ли мне?

– Да. Совершенно безопасно. Смело останавливайте машину у подъезда. Я вас встречу.

– Хорошо. Сейчас еду. – В трубке послышались отбойные гудки.

Блажек еще раз прошел в ванную и на подзеркальнике нашел небольшой листок бумаги.

На листке значилось:

«Поручик Кулач признался, что является агентом гестапо, и получил то, что заслужил. Нас не ищите – напрасный труд. Патриоты».

Блажек почесал в затылке: эти фанфароны тоже считают себя патриотами! Он положил записку на видном месте, где ее никак нельзя было не заметить, и пошел встречать Обермейера.

Штурмбаннфюрер вылез из машины и торопливо вошел в подъезд.

– Кто в доме? – отрывисто спросил он.

– Живых людей нет, – ответил Блажек и провел штурмбаннфюрера прямо в ванную комнату. – Вот все, что я нашел здесь, – сказал он, открывая дверь.

Даже Обермейер, стреляный волк, и тот отшатнулся: до того был страшен труп повешенного поручика Кулача.

– Это что? – указал он на листок бумаги.

– Единственное, что оставили гости.

Обермейер схватил записку, пробежал ее глазами и скомкал в руке.

– Идиот! – процедил он сквозь зубы.

Легко было догадаться, что это слово предназначается повешенному.

Несколько минут постояли в молчании. Обермейер заметно нервничал.

– Я вас попрошу подробно описать на бумаге приметы этих… обоих, – сказал он сухо. – Они от меня никуда не уйдут.

1

Всю дорогу капитан не отходил от окна вагона, прислушиваясь, как мирно похрапывает в углу поручик. Он досадовал на себя за то, что не может уснуть, не может забыться. Хотя граница уже позади и пропуски, полученные в Лондоне, уже доказали свою пригодность, он волновался.

Они безнаказанно расправились с Ярдой Кулачем и благополучно выбрались из Праги. Но эта удача еще не давала гарантии на успех в будущем. Наоборот, приближаясь к Братиславе, они по собственной воле шли навстречу опасности. И большой опасности. В пути пассажиры только и говорили, что о событиях в Словакии.

Восстание разгромлено. Гестаповцы и эсэсовцы свирепствуют. Проводятся массовые расстрелы партизан. В Разтоке в известковых печах заживо сжигают патриотов. Преданы огню сотни словацких селений. Десятки тысяч словаков угоняются в концентрационные лагери. Уцелевшие партизанские части продолжают драться с немцами в горах. Части Советской армии с боями пробиваются через карпатские перевалы и вот-вот появятся на словацкой земле.

Где сейчас подполковник Голян, генерал Виест? Как их отыскать?

Свои надежды капитан возлагал на единственного человека – на офицера словака, адрес которого Виест дал ему в Лондоне. К этому офицеру и рассчитывал явиться капитан. В запасе оставалось кафе, хозяин которого мог свести с человеком Голяна. Но капитан побаивался этого кафе. Свыше десятка людей были направлены туда и как в воду канули.

За окном набегали и, быстро промелькнув, исчезали небольшие деревеньки, поселки, отдельные домики под красной черепичной крышей. Их сменили поблекшие, буро-красные поля. Все было подернуто стелющимся по земле утренним туманом.

Но вот засинели воды Дуная.

Братислава!

Капитан принялся будить поручика.

– Поднимайся! Приехали!

Поручик так разоспался, что долго не мог прийти в себя, протирал глаза, зевал, потягивался.

– Ну, ну! Нельзя ли поживей? – злился капитан.

Поезд остановился у перрона. Пассажиры потянулись к выходу, толкая друг друга чемоданами и узлами.

Капитан не узнал Братиславы.

Улицы захламлены, заплеваны. Когда-то светлые, приветливые дома изуродованы и загрязнены камуфляжем. Всюду, куда ни кинешь взор, серо-зеленые шинели эсэсовцев и гестаповцев. Они выходят из домов, мчатся на грузовиках, снуют по всему городу. Вереницами тянутся по улицам под охраной немецких автоматчиков арестованные.

У капитана тоскливо заныло сердце: вот как их встречает Братислава! Однако опускать руки нельзя. Нельзя бездействовать. Надо искать человека Виеста.

С очень слабой надеждой на успех он вместе с поручиком направился к центру города и без труда разыскал нужный ему дом.

Капитан неуверенно постучал в дверь. На стук вышел молодой мужчина, неряшливо одетый и с помятым, заспанным лицом.

– Что вам угодно? – спросил он не особенно любезно и заслонил собой вход.

Капитан колебался. Он не знал, кто стоит перед ним и можно ли этому человеку назвать пароль. Потом, вспомнив имя офицера словака, сказал:

– Мы бы хотели повидать Сильвестра.

Молодой человек досадливо сморщил лоб и тем же нелюбезным тоном ответил:

– Сильвестр – это я.

Легко было догадаться, что он готов поговорить, но только не впуская гостей в дом.

Капитан произнес пароль. Это как будто смягчило Сильвестра. Но только немного. Безо всякой охоты он пригласил:

– Ну что ж, заходите…

Капитан и поручик вошли в небольшую комнату, так тесно заставленную допотопной мебелью, что в ней негде было повернуться. Неубранная постель (белье было не первой свежести) свидетельствовала о том, что Сильвестр только что почивал. На столе, стоявшем посреди комнаты, валялись какие-то объедки, порожние консервные банки. Всю стену занимал старинный платяной шкаф, в котором свободно могли бы поместиться и хозяин и гости. На спинке качалки с продавленным сиденьем и на стульях с соломенными донышками висела одежда.

Сильвестр не пригласил гостей сесть. Раскурив трубку, он заявил:

– Я вас слушаю.

Капитан не мог найти нужного тона. Он решил, не теряя времени, приступить к делу. И капитан сказал напрямик, что приехал из Праги и хочет увидеть генерала Виеста.

Лицо Сильвестра перекосилось. Он вдруг расхохотался.

– Генерала Виеста?

– Да, генерала Виеста.

– А подполковник Голян вас не устроит?

Капитан не заметил иронии в голосе Сильвестра и ответил, что Голяна он, конечно, предпочтет Виесту, ибо работает с ним в одной области.

Сильвестр кивнул головой.

– Понимаю. Вы можете повидать их обоих и расцеловать в обе щеки, но я вам не помощник. С этим нужно обращаться к немцам.

Капитан и поручик переглянулись.

– При чем тут немцы? – спросил капитан.

Сильвестр разразился бранью, двинул ногой в стул, стул опрокинулся и свалил столик с цветком.

– При чем, при чем!.. – передразнил Сильвестр. – Я тысячу раз себя спрашивал, «при чем», пока не уяснил это. А до той поры, пока не уяснил, оставался дураком. Похоже, вы оба пребываете сейчас в этом состоянии. Будь они прокляты, эти Голяны, Виесты и вся их свора! Сволочи… Трусы… Предатели! – Он не говорил, а кричал. – А мы, идиоты, верили им. Нашли, кому верить! Виест, Голян… Вместо того чтобы идти в горы и продолжать борьбу, они бросили армию и бежали. Надеялись спасти свои шкуры. Да не вышло! Оба угодили в лапы гестаповцев, да еще за собой потянули десятка два дураков. А полковник Тальский? Ему были вверены две дивизии, а он их предал. Погибли десятки тысяч людей. Вон видите?

Он шагнул к окну и вытянул руку с выставленным указательным пальцем. По улице тянулась длинная колонна арестованных.

– Вот люди, которые верили всем этим виестам, голянам, тальским. Сегодня их всех столкнут в яму, можете не сомневаться. Кровь льется рекой, земля покраснела от крови.

Капитан почувствовал, что все его тело одрябло и мускулы потеряли упругость. В голове – пустота. Груди не хватало воздуха. Он чувствовал себя человеком, который повис над пропастью и не знает, выдержит ли тяжесть его тела кустик, за который он судорожно схватился.

– Что же теперь делать? – спросил он едва слышно.

Сильвестр опять скривил свой рот.

– К моему совету вы останетесь глухи, – сказал он. – Ваши головы еще забиты лондонской чепухой, а моя, – он похлопал себя ладонью по лбу, – уже просветлела. Я увидел все собственными глазами. И смеюсь над собой, когда вспоминаю, каким идиотом я был месяц назад. Верил виестам! Правду говорят в народе, что добрыми намерениями ад вымощен. Обещали золотые горы – и предали за медный грош.

– Мы примем любой ваш совет, – подал свой голос поручик. – Ведь мы сейчас в самом диком положении.

Сильвестр обернулся и смерил его взглядом с головы до ног.

– Любой совет? – спросил он.

– Безусловно, – поспешил заверить его капитан. – Только бы выбраться отсюда.

– Хорошо, – твердо сказал Сильвестр. – Друг Готвальда Ян Шверма, которому голяны и виесты в подметки не годятся, с тяжелыми боями вывел остатки повстанцев в Ломницкую долину. Они идут через горы и хребты. Там начались метели. Они мерзнут и едят свою обувь. И все-таки дерутся, и все-таки идут. Шверма показал себя воином. Отправляйтесь к нему. Сегодня же ночью отправляйтесь.

Поручик посмотрел на капитана. Тот резко повел головой.

– Нет, нет! Только не это. При чем тут Готвальд и Шверма? Я не их имел в виду. Вы такой же офицер, как и мы. И если Виест и Голян не оправдали себя, это еще ничего не значит. Генерал Ингр…

Он взглянул на Сильвестра и не договорил.

Сильвестр стоял черней тучи. Не открывая рта, он процедил сквозь зубы:

– Ну и убирайтесь к чертовой матери, убирайтесь к своему Ингру…

2

Капитан был голоден, зол и напуган. Какая же скотина этот Сильвестр! Как мог генерал Виест держать его в кругу своих приближенных? Уж не коммунист ли он? Да и не он ли предал Голяна и Виеста в руки гестаповцев? От такого господина всего можно ждать. Скажи пожалуйста: он просветлел и прозрел! Не слишком ли скоро?

Капитан и поручик, тесно держась друг к другу, шли по улице.

– На что же он рассчитывает? – спросил капитан.

Поручик, зная, что речь идет о Сильвестре, ответил коротко:

– Болван! Он забыл поговорку: если не удержался за гриву, то за хвост уже никак не удержишься.

Чем ближе они подходили к зданию парламента, неподалеку от которого было расположено кафе, тем спокойней и уверенней себя чувствовали.

Не все же люди подобны Сильвестру! Возможно, хозяин кафе окажется действительно верным человеком и с охотой предложит им помощь.

О хозяине кафе генерал Ингр отзывался весьма лестно. По его словам, хозяин был выходцем из когда-то знаменитого, но обедневшего венгерского рода, смешавшего кровь своих потомков со словаками.

Впрочем, в Братиславе им больше не к кому было обратиться.

В кафе за двумя сдвинутыми столиками сидела небольшая компания гестаповцев. Они были уже навеселе и потешали друг друга анекдотами. Капитан подошел к буфетчице и сказал, что им нужен хозяин кафе.

Вероятно, буфетчица уже привыкла к подобного рода просьбам, она показала рукой на дверь.

– Он там, пройдите.

В небольшой комнатушке сидел лысый старик и щелкал на счетах. Нос его оседлали старинные очки в черепаховой оправе. На щеках краснели жилки. Он поднял на вошедших добрые старческие глаза.

– Мы к вам с приветом с берегов Влтавы, – сказал капитан.

– Дорогие гости, – радушно произнес хозяин кафе. – А вас ждет Нитра. Вот сюда, сюда садитесь.

Засуетившись, он подал два стула.

Из разговора выяснилось, что капитан и его друг только что с вокзала и по сути дела не имеют ни средств, ни пристанища, ни документов. Старик заверил, что уладит все затруднения и им не о чем беспокоиться. Он предложил занять в его доме отдельную комнату, на что капитан и поручик с большим облегчением согласились. В комнату их провела буфетчица. Через какой-нибудь час беглецы, приняв ванну и сытно пообедав, лежали на кроватях и разрабатывали план дальнейших действий.

3

Когда Обермейер вечером явился на службу, ему подали срочную депешу из Братиславы. В ней сообщалось: «Хозяин известного вам кафе сегодня пятнадцать ноль ноль передал нам разыскиваемых вами лондонских парашютистов тчк Подполковник Мрачек около восьми будет Праге».

Депешу наискосок перечеркивала резолюция штандартенфюрера фон Термица: «Дайте указания с парашютистами решить вопрос на месте. Мрачека возьмите под наблюдение».

1

Северо-западный ветер, подувший после полудня со стороны Рудных гор, принес обильный снегопад.

Партизаны надеялись, что к вечеру ветер стихнет. Но он неистовствовал по-прежнему, крутя смерчи липкого крупного снега. Глаза слепило. Когда партизаны проходили оголенными склонами гор или выходили на перевалы, в крутящейся белой мгле ничего нельзя было разобрать. А до высоты с отметкой «857» было еще далеко. «Только бы добраться до леса, – мечтал Максим Глушанин, – до того самого домика. В нем и заночуем».

Глушанин шел передним. Загребая уставшими ногами влажный снег, он оставлял за собою две глубокие, будто плугом вспаханные борозды. Следом за ним двое партизан тащили крестьянские салазки, на которых лежал тяжело раненный Константин Боровик.

Колонну замыкали шесть человек; они тащили тяжелые ящики с боеприпасами, связки гранат, автоматы, ручные пулеметы.

Часть специального отряда под руководством Глушанина оперировала на шоссе Пльзень – Прага, удачно произвела налет на фашистский транспорт, захватила оружие, боеприпасы, но в схватке с немцами понесла значительный урон. Два партизана были убиты, а третий, Боровик, получил серьезное ранение.

Тяжелое состояние раненого вынуждало патриотов идти к стоянке отряда почти без привалов и передышек, самой трудной, но зато самой короткой дорогой.

Глушанин с усилием передвигал точно свинцом налитые ноги. Ступни горели и ныли от боли. Но он был, пожалуй, крепче всех в его маленьком отряде.

– Что-то потяжелел мой ручник. Честное слово даю! – сказал кто-то из идущих сзади.

Ему ответил другой:

– Пулемет-то не потяжелел, это мы потяжелели.

Пляшущий, крутящийся снег заметал свежие следы на тропе. Казалось, люди не продвигаются вперед, а топчутся на одном месте и вокруг них беснуется белая метель.

Глушанин остановился. Остановились и партизаны, тянувшие салазки. Глушанин подошел к Боровику. Только одни его глаза он увидел, склонившись над своим другом. Что выражали они? Смертную муку и нечеловеческую, предельную усталость.

– Как чувствуешь себя, Костя? – спросил Глушанин.

– Холодно, – ответил Боровик слабым голосом.

Холод пробирал до костей даже тех, кто тащил на себе оружие и боеприпасы, – что же говорить о раненом, неподвижно лежащем в течение суток?

Глушанин вынул из кармана своего изодранного ватника грязный, скоробившийся носовой платок, опустился на одно колено и бережно снял с лица друга пласты улежавшегося снега, потом глубже натянул на его лоб шапку.

– Не покрыть тебе лицо?

– Нет. Не беспокойся, – пошевелил Боровик бескровными губами.

– Курить не хочешь?

Боровик показал глазами, что не хочет. Ничего другого Глушанин предложить не мог. Табаку у него осталось на одну закурку, он берег его для Кости. Глушанин осипшим голосом скомандовал:

– Шагай, ребята! И веселее, а то тянетесь, как… – Он не договорил, побежал от саней и занял свое место впереди партизан.

Боровик удивлял и трогал его своей терпеливостью и мужеством. Ни стона, ни жалобы. И всегда-то он был немногословен, сдержан, а сейчас и вовсе лежит как неживой – вероятно, ослаб. А сколько крови потерял! Великое будет счастье, если дотянет до лагеря. Пуля вошла в пах. Как без медикаментов, без врача остановить кровь? Конечно, она и теперь сочится сквозь неумело наложенную перевязку.

Глушанин отошел в сторонку и сделал партизанам знак рукой, чтобы они продолжали путь, а сам, пропустив салазки, пошел следом за ними.

Нет, следов крови на снегу не было. Днем, идя за салазками, он видел эти следы, теперь – нет. Но что делать с салазками? Что придумать? Салазки до того малы, что ноги Боровика не помещаются на них, волочатся по снегу. А он молчит, терпит. Да и что можно придумать в этих условиях? Ничего нельзя придумать…

Быстро темнело.

Подъем становился все круче, ветер и снег все яростней хлестали в лицо и грудь. Было тяжко. Люди шли, согнувшись в поясе, как бурлаки с бечевой.

Можно бы сократить эту пытку вдвое и давно уже добраться до стоянки отряда – еще утром Глушанин делал вычисления, – но для этого пришлось бы отказаться от поклажи, от боевых трофеев, ради которых он вел людей на боевую операцию, из-за которых они потеряли двух партизан, а третий был тяжело ранен. Дело неподходящее. Уж очень велика была потребность отряда в оружии и боеприпасах и слишком дорогой кровью достались им эти гранаты, патроны и пулеметы.

Глушанин окинул глазами цепочку людей и недосчитался восьмого. Опять отстал Иона Кристу. Это был самый пожилой боец специального отряда, почти старик. И за него больше, чем за других, боялся Глушанин. Кристу три дня назад поступил в его распоряжение из партизанской бригады; по своим годам и слабосилию он не внушал никакого доверия. Кристу был невелик ростом, узкогруд, тщедушен. Глушанин решил отказаться от такого бойца, но ему рассказали, что Кристу бывший боец интернациональной бригады в Испании и много повидал на своем боевом веку. Он сам вызвался идти на шоссе за оружием, в бою вел себя смело, убил трех гитлеровцев, но на пути в горы начал отставать – видно, растратил последние силы.

Глушанин остановил людей и пошел назад по следу, еще не заметенному снегом. Отойдя на полсотню метров, сквозь белую пелену снега он увидел Кристу. Партизан сидел на земле. Глушанин приблизился к нему.

Он ни слова не понимал по-румынски, а Кристу владел испанским, французским языками, но не знал ни русского, ни чешского.

Сидя на снегу, Кристу одеревеневшими от холода, синими руками обматывал шпагатом сапог, от которого оторвалась подошва. Около него лежали три автомата, большая связка гранат и брезентовый заплечный мешок, набитый патронами.

«Многовато для него, – подумал Глушанин. – Надо бы разгрузить».

Жестами Кристу дал понять, что теперь у него все в порядке и он не отстанет от других.

Глушанин не верил этим безмолвным уверениям. Он прикидывал, от чего освободить Кристу, и решил, что лучше освободить от мешка с патронами, в котором не меньше восьми килограммов. Он молча взял рукой мешок и перебросил его себе за спину. Кристу запротестовал. Глушанин нахмурился и указал рукой вперед.

– Марш! – сказал он резко.

Кристу обронил:

– Мулцумеску! – и мелкими шажками, вприпрыжку засеменил за Глушаниным.

Полузанесенный снегом, давно брошенный хозяевами бревенчатый охотничий домик показался выбившимся из сил партизанам сущим раем.

Над головой была крыша. Одно сознание этого, кажется, смыло с них усталость. Спустя несколько минут раненый Боровик уже лежал у стены на высоком хвойном настиле, а посреди комнаты пылал костер. Дым от него тянулся к проему в потолке, – раньше в этот проем выходила печная труба. В двух котелках, поставленных на огонь, таял снег.

Глушанин, опершись на локоть, лежал на хвое около Боровика, а против него на чурбаке сидел Иона Кристу.

– Согрелся? – спросил Глушанин Боровика.

Раненый легонько, едва заметно повел головой. Нет, когда угасает жизнь, уже никакое тепло не согреет тела. Боровик понимал, что жизни его остались считанные минуты и уже ничто не в силах его спасти.

Скулы на его лице резко обострились, глаза ввалились, губы посинели Он не мучился больше, он только чувствовал огонь в низу живота и томящую, приятную слабость от большой потери крови.

Когда один из партизан поднес к его рту размоченный в воде сухарь, он отказался. Он знал, что сухари на счету и неизвестно, что принесет партизанам завтрашний день, а его песня была уже спета.

– Закурим, Костя? – спросил Глушанин.

Боровик отказался и от табака.

– О чем думаешь, – скажи? – допытывался Глушанин. Ему было тягостно молчание друга.

Боровик только улыбнулся бескровными губами. Максим, милый человек! Неужели он не понимает, что есть мысли, которые нельзя передать никакими словами?

– Ты хочешь чего-нибудь? Кипяток будешь пить?

У Боровика было одно желание: не имея сил говорить, он хотел слышать голоса других. И это желание было так велико, что он попросил сам:

– Поговорите, я хочу вас слышать.

Эти слова обожгли Глушанина. «Неужели он так плох? – испугался он. – Неужели не выживет?»

Кристу сидел, просунув между коленями руки. В зубах у него торчала пустая трубка. Он напряженно о чем-то думал.

Глушанин обратился к партизану, знавшему несколько языков.

– Спроси Кристу, о чем он думает?

Кристу, услышав свое имя, встряхнулся, очнулся от забытья. Выслушав переводчика, он ответил:

– Скажи командиру, что Кристу очень устал и хочет спать. Завтра рано подниматься.

– Это правильно, – заметил Глушанин. – Надо отдыхать.

Но партизаны не пошевелились. Они молча смотрели на огонь.

Командир обвел всех своим угрюмым взглядом и снова сказал переводчику:

– Неужели Кристу не знает ни одного русского слова?

Тот перевел. Кристу выпрямился и ответил, что знает только два слова и считает, что пока этого для него вполне достаточно. Потом, когда закончится война, он выучится русскому языку.

– Какие же эти два слова? – заинтересовался Глушанин.

– Коммунистическая партия… – не дожидаясь переводчика, ответил Кристу.

Боровик протянул Кристу свою слабую руку.

– Ты хороший человек, Иона, – сказал Глушанин.

Кристу подбросил в огонь небольшое поленце и, отойдя в угол, лег.

– Ложись со мной, Максим, – попросил Боровик. – Я никак не могу согреться.

Глушанин лег между ним и холодной стеной.

Улеглись и партизаны.

Костер догорел. Ветер еще шумел, но, как показалось Глушанину, порывы его слабели. Глушанин вплотную прижался к Боровику, чтобы согреть его теплом своего тела.

– Так теплей?

– Хорошо, – едва слышно ответил Боровик.

Глушанин не мог уснуть сразу. Припомнились далекие отроческие годы. Был и в его жизни случай, когда его так же, как сейчас он Боровика, отогревал своим сильным телом большой мужественный человек.

Заря человеческой жизни – детство в памяти каждого человека оставляет неизгладимый след. А детство у Глушанина было не легкое. Когда он лежал в люльке, женщины, родившей его, уже не было на свете. Дав сыну жизнь, она умерла. Максим был у нее первым и последним ребенком. Отца он потерял, будучи пяти лет. Неокрепшая память паренька не сумела сохранить образ отца. И так случилось, что Максим совсем не помнил своих родителей. Он попал в детдом, а достигнув четырнадцатилетнего возраста, бежал из него. Произошло это во Владивостоке в пасмурный осенний день. Море было неспокойно. Мутные волны хлестали в берег. Но это не остановило ребят – предприимчивого Максима и его ровесника, задушевного дружка по детдому Петьку. Они решили, что бежать можно только водой, и не иначе. Захватив доски вместо весел, они сели в утлую лодчонку и отчалили.

Голос с дебаркадера: «Эй, огольцы! Куда вас леший несет?» – только прибавил им силы. Пусть себе кричит сторож. У них был точно разработанный план. На дне лодки у них лежала провизия, заготовленная с расчетом на неделю.

Но едва лодчонка выбралась из скопления барж и катеров на чистую воду, ее сразу перевернуло. Из груди мальчишек вырвался крик. Петька, не умеющий плавать, мгновенно исчез под водой, а Максиму повезло. Он уже глотнул горькой воды и готов был отправиться вслед за другом, но его спасли.

Очнулся Максим в полной темноте и в тепле. Рядом с ним неизвестный человек издавал гомерический храп. Этот человек спал, держа в своих объятиях Максима.

Обстоятельства своего спасения Максим выяснил утром. Его вытянул из воды механик с корабля дальнего плавания Федор Ильич Пантелеев. Это был крепкий, коренастый мужчина лет сорока с неласковым лицом и добрым характером.

Горько плакал Максим, узнав о гибели своего дружка. Потом он сказал Федору Ильичу, что никуда не хочет идти от него.

Пантелеев оставил Максима у себя. Вскоре он пристроил своего питомца в частную авторемонтную мастерскую, и Максим самостоятельно стал зарабатывать себе на хлеб.

Он крепко привязался к Федору Ильичу, во всем старался быть на него похожим, подражал его походке, его жестам, пытался говорить его языком.

Однажды Федор Ильич заговорил с Максимом о его будущем: не пора ли ему стать моряком? Максим отказался наотрез. После пережитого он питал и страх и отвращение к воде. Пантелеев не стал его переубеждать. Он знал, что из человека, не любящего моря, доброго моряка не выйдет.

Вскоре Максима постигло новое горе. Как-то утром Пантелеев был найден мертвым в порту. При трупе не нашли ни пистолета, ни удостоверения, ни партийного билета.

Максим решил уехать из Владивостока. Скопленные деньги позволили ему добраться до Иркутска, а там он поступил добровольцем в Красную армию и уже не расставался с нею.

Как далеки эти годы! Как быстро бежит время! Но как все свежо в памяти!

Перед его глазами и сейчас, как живой, стоит Федор Ильич Пантелеев, крепкий, коренастый, с хорошо развитой грудной клеткой моряка. «Из тебя, Максим, человек получится, – говорил он, – только не мотайся из стороны в сторону. Брось якорь в том месте, к которому у тебя душа лежит, и определяйся. За жизнь ты держишься крепко, а это основное. Жизнь таких любит…»

2

Была глубокая ночь. Глушанин проснулся от какого-то внутреннего толчка. Ему было холодно. Рядом с ним лежало мертвое тело. Голова умершего друга покоилась на одной руке Глушанина, другою он обнимал его за грудь. Несколько минут Глушанин не двигался, оцепенев от горя, а потом осторожно высвободил руку. Он приподнялся на колени, склонился над Боровиком, поцеловал его в лоб и тихо вышел из домика.

Снег не падал. Ветер стих. На чистом, ледяном небе сияли такие же холодные, как и оно, бесстрастные, льдистые звезды.

Глушанин долго стоял в морозной ночи с непокрытой головой, не ощущая, как коченеют его руки. Да… все может пережить человек, но к смерти никогда не привыкнешь. И ее не переживешь.

1

Пришел новый, сорок пятый год.

Минули январь, февраль.

На Прагу дохнула ранняя весна. Пригревало солнце, под его лучами дымились железные крыши. С крутогоров сползали снега, днем подтачиваемые талой водой, по утрам съедаемые туманами. С длинных сосулек падала прозрачная капель. Расширялись проталины на открытых местах, туманились сады и парки на Летне, в Стршешовице, на островках еще скованной Влтавы.

Ночи стали короче.

Ветер дул с востока. Теплый ветер. Не только природе обещал он возрождение, но и людям.

Освобождение шло с востока. Все ярче и ярче пламенела заря близкой победы.

Советские люди в серых солдатских шинелях, взломав оборону немцев на протяжении более тысячи километров, с упорными боями продвигались на запад, в глубь фашистской Германии.

В январе советские войска освободили Варшаву, Краков, Лодзь, Тильзит, прорвались к Данцигской бухте и отрезали восточнопрусскую группировку немцев, вторглись в Померанию и Бранденбургскую провинцию, вышли к Одеру. В феврале они овладели столицей Венгрии Будапештом и крепостью Познань.

В восточной и юго-восточной Словакии, в городах Кошице, Прешов, Кежмарок, откуда Советская армия изгнала оккупантов, утверждалась новая жизнь.

Армия-освободительница уже билась с врагом в гористой полосе Центральной Словакии.

Гитлеровский наместник в Чехии Франк выбивался из сил, чтобы сдержать растущее сопротивление населения на оккупированной немцами территории.

В начале года по приказу Франка Гаха сменил председателя «правительства протектората» и вместо Крейчи посадил в его кресло бывшего полицей-президента при габсбургском владычестве Бинерта. Новый председатель незамедлительно заявил: «Мы неослабно будем выполнять свой долг, добровольно принятый нами на себя перед фюрером и империей». А в кругу своих друзей он высказал надежду, что чехи его не подведут, ибо он их считает благонамеренной нацией. Так сказал Бинерт.

Чехи любили свою родину, любили свою славную столицу, древний город Прагу. Чехи гордились великим Жижкой и его таборитами, гордились своими академиями, музеями, картинными галереями, Пражским университетом, гордились своей принадлежностью к семье славянских народов.

В течение многих столетий они стремились к свободе и мужественно боролись за нее.

Палач Гейдрих, вступив в Прагу, сказал: «Здесь всё надо изменять в корне». Когда его спросили: «Что вы подразумеваете под словом “всё?”» – он ответил: «Всё. Всё без исключения. И в первую очередь чехов. Изменить или заменить».

Не удалось ни то, ни другое. Чехи плакали, увидев на улицах Праги немецкие танки, но плакали, стиснув зубы и сжав кулаки, чехи стонали от боли, когда фашистские чудовища разрывали на куски тело их родины. Они расправили плечи, когда братский советский народ протянул им руку помощи. Чехи не сомневались, что победа будет на той стороне, где правда.

Бинерт сказал: «…будем выполнять свой долг перед фюрером и империей». Это было в январе. Немного раньше фашистский ставленник Гаха, призывавший чехов на сооружение фортификационных укреплений, заявил: «Рытье окопов проводится для того, чтобы предохранить нашу родину от большевистского потопа». А сегодня представитель подпольного центра коммунистической партии Милецкий сказал Лукашу:

– В Москве собрались политические деятели Чехословакии. Там сейчас Бенеш и представители лондонского эмигрантского правительства. Закончились переговоры о сформировании нового правительства. В их основу легли предложения, разработанные компартией. Принят проект правительственной программы. Решен вопрос о структуре, о национальном, политическом и партийном составе правительства. Его временной резиденцией будет город Кошице. Образован национальный фронт. Председателем его избран Клемент Готвальд. Здесь у нас создан четвертый подпольный Центральный комитет партии. Он проводит огромную работу по восстановлению областных и окружных партийных органов, по налаживанию связей с деревней.

Лукаш слушал Милецкого и думал, что цепь испытаний, страданий и бедствий уже подходит к концу. Тиски сжимаются. Враг оказался между молотом и наковальней.

– Но никакой успокоенности и благодушия! – продолжал Милецкий. – Враг еще силен… Партии нанесен новый тяжелый удар. Арестовано все руководство Пражского областного комитета компартии. Мы должны понимать, что кровавый террор фашисты будут продолжать до самого конца. Расширяя фронт сопротивления, мы обязаны помнить об этом.

Задачи подполья сводятся к осуществлению программы, провозглашенной национальным фронтом: дальнейшее расширение и развертывание партизанской борьбы, оказание помощи наступающей Советской армии, срыв всех фортификационных работ немцев, подготовка всенародного восстания и удар по фашистам с тыла…

Возвращаясь из Кладно в Прагу, Лукаш решил в первую очередь повидать Антонина Сливу.

Он разыскал его лишь к вечеру на квартире Владислава Морганека.

Антонин всю неделю не был в Праге, ходил в лес, по заданию Лукаша. Надо было вместе с командиром Глушаниным и комиссаром Моравой решить, каким способом перебросить в Прагу несколько ящиков патронов.

Еще в начале года Глушанин передал Антонину через связника, что его люди во время одного из налетов на эсэсовский отряд отбили несколько ящиков патронов к обыкновенной немецкой винтовке и захватили в плен ротенфюрера СС.

Но патроны оказались поистине необыкновенные. Глушанин обнаружил на ящиках непонятную пометку, нанесенную латинскими буквами «n» и «g». Несмотря на то что в боеприпасах ощущалась острая нужда, Глушанин запретил пользоваться этими патронами и попытался выяснить у пленного ротенфюрера, что означают эти пометки. Напуганный ротенфюрер не стал запираться и открыл секрет.

Зная, что партизаны испытывают недостаток в боеприпасах, эсэсовское командование забросило в свои отряды большую партию патронов, начиненных не порохом, как обычно, а нитроглицерином – сильным взрывчатым веществом. Поэтому на ящиках и были сделаны пометки, вызвавшие у Глушанина подозрение. Буква «n» означала слово «нитр», a «g» – «глицерин». Эсэсовцы получили указание оставлять ящики с этими патронами в населенных пунктах, охваченных партизанским движением, на лесных дорогах, на обочинах шоссе. Создавалось впечатление, что эти ящики забыты, брошены гитлеровцами или в суматохе утеряны. Расчет был прост: они знали, что патроны так или иначе попадут в руки патриотов и сделают свое дело.

Глушанин решил все-таки испытать действие патронов. Он не слишком доверял ротенфюреру.

Винтовку зарядили, привязали ее накрепко к дереву, а на гашетке закрепили конец длинного шнура.

Ротенфюрер СС сказал правду. После выстрела от винтовки остался только кусок ложи, все остальное разнесло. У Глушанина родилась мысль обратить эти патроны против тех, кто их подкинул, то есть против самих немцев. Об этом он и сказал Антонину.

Естественно, вспомнили Адама Труску, оружейного мастера правительственных войск. Кому-кому, а Труске легче разработать план подмена патронов. При первом же свидании Антонин рассказал оружейнику о замысле Глушанина. Труска обещал подумать и на следующий день выложил свои соображения. Он привлек на свою сторону очень ценного человека – некоего Янковца. Янковец служил заведующим кладовой боеприпасов. Выходец из рабочей семьи, он ненавидит немцев. Еще в сорок втором году гитлеровцы сровняли с землей деревни Лидице и Лежаки, и среди ста девяноста девяти расстрелянных жителей Лидице оказались родная сестра Янковца и ее сын, которому было тогда шестнадцать лет.

Антонин попросил Труску узнать все распорядки в кладовой и подготовить Янковца. Первые сведения были неутешительны. На складе хранились патроны только для чехословацких винтовок. Что теперь предпринять? Голову ломали все: Лукаш, Антонин, Труска, Янковец, каждый в одиночку. Больше всех размышлял Янковец. Через некоторое время он изложил Адаму, а тот Антонину, а Антонин в свою очередь Ярославу смелый и дерзкий по замыслу проект. Обычно патроны Янковец получал на складе во дворце Печека. Всегда это были патроны, пригодные только для чехословацких винтовок. Выдавали их в очень ограниченном количестве. Их хватало лишь на то, чтобы проводить плановые учебные стрельбы. Каждый патрон был на учете. И Янковцу пришла в голову такая мысль: нужно сказать заведующему складом, что у него в кладовой сохранилось несколько ящиков патронов для немецких винтовок и он бы не прочь обменять их на отечественные.

Возникли опасения: как только в руках гитлеровцев начнут взрываться винтовки, фашисты первым долгом начнут допытываться, откуда патроны попали на склад, и таким образом легко доберутся до Янковца. Но Янковец рассеял эти опасения. Он этого не боится. На складе столько ящиков, что при всем желании невозможно установить, какой из них когда и откуда поступил. Ну а если, на худой конец, и вспомнят о Янковце, то он найдет, что сказать. Во всяком случае, он один будет в ответе, а это же прямой выигрыш.

Доводы его возымели действие. Янковец убедил Труску, Труска – Антонина, а Антонин – Ярослава.

Договорились так: патроны из лесу вывезут без ящиков и сложат их у Янковца в кладовой. А за это время он достанет несколько обыкновенных патронных ящиков.

Оставалось выяснить точное количество патронов у Глушанина и разработать способ их доставки из леса.

Для этой цели Антонин и уезжал на несколько дней из Праги.

– Все идет как нельзя лучше, – сообщил он Лукашу, вытаскивая из-под кровати старые сапоги. – Первая сотня уже здесь, – он извлек из голенища несколько новеньких немецких патронов.

Ярослав взял обойму в руки и посмотрел на Антонина.

– Ты притащил?

– Я.

Патроны по своему виду ничем не отличались от обычных, да и не должны были отличаться, иначе привлекли бы внимание даже неискушенного в военном деле человека.

– Сколько их у Глушанина? – поинтересовался Лукаш.

– Четыре ящика.

Ярослав вертел в руках обойму. Спросил:

– И как же вы договорились? По сотне носить – работы до самого лета хватит.

– Договорились, – улыбнулся Антонин. – Это я так себе прихватил, из любопытства, да и вам хотелось показать. Сегодня ночью все четыре ящика из леса вывезут. Завтра Владислав поедет по своим делам в Бероун и по пути заглянет в Горжовице. Там их ему и передадут.

– Хорошее дело – по пути, – заметил Лукаш. – От Бероуна до Горжовице верных тридцать километров.

– Пустое дело, – успокоил его Морганек. – Мне не привыкать. На тридцать меньше, на тридцать больше – большой разницы нет.

Втроем они обсудили, где временно сложить патроны, когда их привезет Морганек.

Антонин сказал, что сейчас же отправится к Адаму. Надо через него предупредить Янковца и одновременно узнать, не был ли он на складе во дворце Печека.

Ярослав внимательно посмотрел на него.

– Что вы так смотрите? – спросил Антонин.

– Ты больно зачастил к Адаму. Будь осторожнее.

– Теперь я ученый, – усмехнулся Антонин.

– Все мы ученые. И Блажек был ученый, и Мрачек, и я… Смотри в оба, Антонин!

2

После гибели Блажека Божена перебралась в дом Труски. Здесь, как и у дяди, она жила под видом родственницы. И надо прямо сказать: Адам и его жена относились к ней так душевно, окружали ее таким вниманием, что она чувствовала себя в родной семье.

Антонин застал Божену за книгой.

– Садись сюда, – показала она на диван. – Садись и рассказывай новости.

«Опять – рассказывай, – огорчился Антонин. – Ее интересуют только мои дела, а сам я… Хоть бы раз сказала: “Посидим просто так, поговорим о чем-нибудь”. Нет, ей безразлично мое присутствие. Ну хорошо, будем говорить о деле».

И Антонин сказал спокойно:

– Мне нужен Адам.

– Он сейчас придет, – ответила Божена и, как ему показалось, с любопытством взглянула на него. – А для меня у тебя не найдется словечка?

Антонину хотелось думать, что в ее словах прорвалось какое-то едва уловимое огорчение. Может быть, ей все-таки приятно его видеть.

– Для тебя? – переспросил он. – Для Божены или для товарища Лукаш?

Она засмеялась и рукой взъерошила его волосы.

– Эх ты, дипломат!.. Говори, с кем хочешь: с Боженой или с товарищем Лукаш. Я одинаково тебя буду слушать.

«Вот самый удобный момент раскрыть перед ней свое сердце, – обожгла его мысль. – Сейчас, именно сейчас». Но только он повернулся к ней, только они встретились взглядами, как решимость его пропала. Он чувствовал мальчишескую робость. Преодолевая ее, он начал:

– У меня очень и очень важное дело к тебе, Божена.

– Дело?

– Я давно…

Антонин смотрел на розовое ухо Божены, полуприкрытое прядью русых волос.

– Я давно хотел тебе сказать, что ты лучше всех на свете.

Божена сделала серьезное лицо.

– И ты считаешь это чрезвычайно важным делом? – просто, без всякой иронии спросила она.

Антонин улыбнулся, чувствуя, что его улыбка неестественна. Все пропало! Она говорит с ним, как с мальчишкой или… как с давним школьным товарищем.

– Нет… нет. Не придавай значения. Ты что читаешь?

– Прекрасная книга, «Джен Эйр».

– Кто автор?

– Шарлотта Бронте. Английская писательница. У нее интересные мысли… – Божена подняла глаза к потолку. – И очень правильные. Основа любви – постоянство…

Антонин молчал, не зная, как отнестись к такому выводу. Принять как упрек в своем собственном непостоянстве? Но ведь речь шла не о нем. Не будет ли он ближе к истине, если истолкует слова Божены как маленькую неясную надежду, которую она ему подает?

Вошел Адам Труска.

Антонин вздохнул и поднялся ему навстречу.

– Заждались, заждались, – проговорил Адам. – Ушел в леса и забыл нас совсем.

– Раньше не мог выбраться. На шоссе и проселках слишком большое движение, – оправдывался Антонин. – С каждым днем становится все труднее пробираться…

– Да, да, да, – соглашаясь, несколько раз повторил Адам. – А мой Янковец ходит сам не свой.

– Почему?

– Он был на складе, разговаривал с заведующим, получил согласие на обмен патронами. Но Янковец не мог сказать точно, сколько у него патронов и когда он может привезти их.

– Патроны будут в городе завтра. Пусть готовит четыре ящика. Нам сейчас же надо решить, как лучше доставить их Янковцу, – сказал Антонин.

Обсуждали вместе: Адам, Антонин и Божена. Остановились на том, что машину Морганека необходимо встретить в Смихове, на окраине. К операции нужно привлечь Скибочку, Ковача и всех их людей, но с тем расчетом, чтобы они не встретились друг с другом. Антонин предупредил, что патроны заранее будут положены в десяти местах, а поэтому желательно, чтобы в операции участвовали десять человек. Один получит от Морганека кошелку, с какими хозяйки обычно ходят на рынок, – это удобнее для Божены, – второй – полевую сумку, третий – маленький чемоданчик, четвертый – вещевой мешок и так далее. Места в Смихове, у которых Морганек будет делать остановки, известны: поэтому заранее надо развести людей и расставить их по этим местам.

Патроны к чехословацким винтовкам, которые Янковец получит взамен немецких, решено было по пути перегрузить на машину Морганека и завезти к Лукашу, когда Гоуски не будет дома.

– Кажется, все учтено и продумано, – сказал Адам. – Начнем действовать.

Антонин покинул дом Труски ночью.

3

Альфред Гофбауэр, хозяин квартиры, в которой устроился Антонин, оказался не только человеком мирной профессии, как его рекомендовал Гоуска, но и чрезвычайно мирным по характеру. Он был на редкость трудолюбив. Его занятия состояли в том, что он ходил по городу и продавал деревянные игрушки, разрисованные его женой и невесткой. Он был в меру общителен, но не любопытен. В последнее время Гофбауэр испытывал большие материальные затруднения, так как покупателей на его товар находилось все меньше.

Но когда Антонин предложил повысить обусловленную плату за комнату, он наотрез отказался. И только с большим трудом Антонину удалось в следующий раз уломать старика и заставить его принять сверх квартирной платы несколько сот немецких марок. Гофбауэр без конца благодарил квартиранта. Их отношения с этого дня стали сердечнее. Теперь Гофбауэр изредка заходил в комнату Антонина, чего не позволял себе раньше. Исполняя просьбу Антонина, он иногда будил его по утрам. Хозяин пригласил Антонина встретить Новый год в кругу своей семьи. В эту новогоднюю ночь сам собою разрешился существенный для Антонина бытовой вопрос. Гофбауэр предложил питаться совместно, Антонин согласился. Это сблизило их окончательно, но не настолько, однако, чтобы Гофбауэр позволил себе интересоваться работой Антонина. Хозяин ни разу не заговаривал на эту тему, как ни разу не высказывал перед ним своих политических убеждений. Создавалось впечатление, что Гофбауэр раз и навсегда ушел от бурной действительности и живет вместе с женой и невесткой в своем обособленном маленьком мирке – мирке детских игрушек – и не хочет выходить за пределы этого мирка. Такой хозяин вполне устраивал Антонина. Возвращаясь сегодня домой, Антонин увидел на балконе какого-то постороннего человека. Он был одет в штатское. Между хозяином и незнакомцем шел оживленный разговор на немецком языке.

Антонин встревожился. Что это за человек? В голову, как и всегда в таких случаях, полезли подозрительные мысли. Уж не связан ли его тихонький хозяин с гестапо? Как ни говори, а он все-таки немец. И не этим ли объясняются его странности и кротость? Может быть, именно по заданию гестапо он добился расположения Антонина и по тому же заданию предложил совместный стол?

Антонин старался вспомнить, не оставлял ли он в комнате чего-нибудь, что могло бы его скомпрометировать как подпольщика? И вспомнил: в феврале в течение двух суток он прятал между зеркалом и рамой экземпляр «Руде право».

Беспокойство его усиливалось. Приходилось ждать, как хозяин объяснит ему это свое ночное свидание с незнакомцем. Возможно, такие свидания имели место и раньше, только Антонин ничего не знал о них.

Потом пришла более практическая мысль. Зачем ждать, когда хозяин объяснит это посещение? Не разумнее ли сейчас же покинуть комнату, выйти через черный ход во двор и скрыться? Да, это благоразумнее!

Антонин быстро подошел к вешалке и уже поднял руку снять пальто, как открылась дверь и вошел Гофбауэр.

Антонин резко обернулся.

– Простите, но я к вам по важному делу, – сказал хозяин. – Давайте сядем.

Антонин, стараясь не выдать своего волнения, сел.

– Рядом с нами, – начал Гофбауэр, – живет немец, которого вы сейчас видели со мной на балконе. Я не знаю, кто он. Знаю только, что он снимает квартиру у моего соседа и постоянно в разъездах по разным городам Чехословакии и Германии. Мне частенько приходилось видеть, как в разное время дня к дому соседа подъезжал «Мерседес». Машина или привозила этого немца, или приезжала за ним. При немце всегда был большой, туго набитый или вовсе пустой коричневый портфель. Сосед мне рассказывал, что его постоялец часто ездит в Дрезден, Братиславу, Мюнхен и даже в Берлин. Но не один, а со своим товарищем, который живет в каком-то другом районе Праги. Этого его товарища я всегда вижу в машине – и когда они возвращаются из командировки, и когда отправляются на вокзал.

Антонин не понимал, чем вызвана такая откровенность его хозяина. Она только усилила его сомнения и подозрения. Он решил сделать вид, что не питает никакого интереса к тому, что говорит Гофбауэр.

– А зачем мне все это знать?

Гофбауэр поднял ладони.

– Видите ли, – нерешительно проговорил он, – я тоже этим немцем не интересовался, хотя и сам немец. Он мне нужен не больше, чем, допустим, флюс. И никогда я не говорил вам о нем. Но полчаса назад кто-то постучал в дверь. Я думал, что это вы. Вышел на стук и увидел перед собой этого немца. В дом он не пожелал войти, хотя я, естественно, пригласил его. Он спросил меня прямо: «Что за человек живет в вашем доме?» Я никогда не спрашивал у вас, чем вы занимаетесь, и сначала не знал, что ему ответить, а потом решил сказать первое, что взбрело мне в голову. Я сказал, что вы чиновник протектората. И вот… решил предупредить вас.

– Вы почти не ошиблись, – ответил Антонин. – Ну, и как, удовлетворил его ваш ответ?

– По-видимому, да. Он не стал больше расспрашивать. Угостил меня сигарой и сказал, что теперь время опасное: под личиной честного человека всегда может скрываться бандит – коммунист, партизан или подпольщик. А поэтому-де надо быть очень осторожным, особенно нам, немцам. Он рассказал, что на днях на поезд, в котором он ехал в Линц, напали бандиты на разъезде. Еле-еле удалось отбиться… А почему вы так странно смотрите на меня? – спросил вдруг Гофбауэр.

Антонин улыбнулся. Почему? Нет, он просто внимательно слушает.

– Да нет, не говорите, – сказал Гофбауэр. – К вам в душу закралось что-то нехорошее. У вас честные глаза, они вас сразу выдают. Но вы можете быть спокойны. Совершенно спокойны. Не все немцы предатели и подлецы. Я вас знаю несколько месяцев. Этого, конечно, очень мало, но вполне достаточно, чтобы убедиться в вашей честности. Вы никогда не станете предателем. Вот так. А теперь отдыхайте… Покойной ночи…

1

Если бы сосед Альфреда Гофбауэра, немец, не проявил интереса к Антонину Сливе, то, возможно, его судьба сложилась бы иначе. Но коль скоро он проявил такой интерес, то и сам стал объектом изучения. В течение двух недель Антонин, Морганек и Божена вели за немцам слежку. Им удалось выяснить, что немец служит в пражском гестапо в качестве фельдъегеря. Он периодически выезжал из Праги с почтой, пользуясь поездом, а чаще – самолетом. Почту он перевозил всегда в компании с другим гестаповцем, который был старшим.

Ритуал этих поездок соблюдался всегда один и тот же. Старший фельдъегерь, выйдя из дворца Печека, садился в «Мерседес» и по дороге на аэродром или вокзал заезжал в Стршешовице. Из машины он не выходил. Водитель давал короткий сигнал, и спустя минуту появлялся сосед Гофбауэра. По-видимому, его предупреждали заранее. Он никогда не заставлял себя ждать.

Последние три дня сосед не выходил из дому, и все это время подпольщики вели за ним непрерывное наблюдение. Они ждали появления машины «Мерседес».

Был разработан план нападения на фельдъегерскую машину с целою захватить гестаповскую почту. Лукаш одобрил его. План предусматривал несколько вариантов, в зависимости от того, куда отправится «Мерседес»: на вокзал или на аэродром, ночью это произойдет или днем. На каждый случай определили задачи участников операции. Пришлось привлечь к этому боевому делу солдата Скибочку и кладовщика Янковца.

Почта гестапо представляла большой интерес для патриотов. В ней могли оказаться важные документы о мероприятиях гитлеровцев в связи с последними событиями на фронте и в самой Чехословакии.

Атмосфера в городе накалялась. Пражане уже не скрывали своей ненависти к оккупантам. Она прорывалась на каждом шагу. Окрепла вера в скорое освобождение Чехословакии от немецко-фашистского ига.

Подпольные радиостанции, радиостанции Москвы и Лондона, газета «Руде право», многочисленные листовки и воззвания держали народ в курсе всех событий. Гитлеровцы бежали на востоке, бежали на западе. Они потеряли крупные опорные пункты, важные стратегические центры: Кенигсберг, Ганновер, Эссен, Вену, Штутгардт, Франкфурт-на-Одере; Советская армия вела бои в Словакии, Моравии, а сегодня ее передовые части ворвались в предместья Берлина.

Антонин в это утро вышел в садик Гофбауэра и присел на ступеньках открытой веранды. Теплый ветерок и лучи весеннего солнца приятно ласкали лицо. Он закурил сигаретку и следил за тем, как Альфред Гофбауэр вскапывает грядки.

«Еще идет война, – думал Антонин, – а старик уже готовится к мирной жизни. И как старательно готовится». Он почувствовал неодолимую потребность подойти к Альфреду и обнять его. Так же как и Антонин, старик глубоко чувствует все происходящее, все понимает, нетерпеливо и страстно ждет великих перемен. Но он молчит, скрывая свою радость от других. Он разучился доверять людям.

«Ну ничего, потерпи, дорогой Альфред! Скоро мы с тобой поговорим по душам, – улыбнулся своим мыслям Антонин. – И недалек этот день. Ох, недалек! И я тебя спрошу: “Почему ты, Альфред, ни разу откровенно не заговорил со мной? Не спросил ни разу, что я за человек и как отношусь к оккупантам, есть ли у меня родные, близкие, где я пропадаю целыми днями и ради чего не сплю по ночам? Почему ты всегда избегал затрагивать политические темы, отказывался читать газеты? А? Что ты мне на это скажешь? Ведь ты, Альфред, честный человек. Я убежден, очень честный. Почему же мы боялись друг друга? По правде сказать, я побаиваюсь тебя немного потому, что ты немец, хоть и наш – чешский, но все же немец. И уж очень лестно отзывается о тебе такой мерзавец, как Гоуска. Что между вами общего? Чем ты ему угодил? Чем заработал его доверие? Вот что мне до сих пор непонятно. Ну а ты как это объясняешь? Возможно, и ты задумывался над этим. Ох, Альфред, Альфред. Хитрый ты старик”».

Антонин затоптал окурок ногой в землю и направился к хозяину. Он не мог совладать с желанием сейчас, теперь же поговорить с Альфредом. О чем? Все равно. Перекинуться хоть самыми незначительными словами.

– Пан Гофбауэр, – сказал Антонин, – я слышал, в вашем садике чудесные сливы.

Гофбауэр выпрямился, поставил одну ногу на край лопаты и вытер рукавом влажный лоб.

– Да, пожалуй, – медленно ответил он. – А в этом году будут, кажется, особенно хороши…

– А как это можно заранее определить?

Гофбауэр пригладил рукой редкие седые волосы и посмотрел Антонину в глаза.

– Сердцем, – сказал он. – Сердце говорит, что этот год будет удачным для слив.

– Когда сливы созреют, вы пригласите меня на сливяночку?

– Вы и без зова придете, пан Барабаш, – уверенно сказал Гофбауэр и снова принялся за прерванную работу.

Да, это возможно, он придет. Но придет, конечно, не пан Барабаш, а Антонин Слива. Не сотрудник бюро по охране правительства протектората, а честный чешский рабочий.

Антонин усмехнулся, отошел от Гофбауэра и сел на прежнем месте.

– Греемся на солнышке? – раздался из открывшегося окна голос Морганека.

– Ты как сюда попал? Кто тебе открыл дверь? – удивился Антонин.

– А когда ты ко мне приходишь, тебя кто впускает? Заходи, у меня времени мало.

Антонин вернулся в свою комнату. Морганек сидел на диване с хозяйской гитарой в руках. Ловко перебирая струны, он пел, по-чешски выговаривая слова знакомой Антонину, но переделанной Морганеком песни:

– Ты с ума сошел, Владислав! – оборвал его Антонин.

– А что?

– Окно же открыто.

– Вижу. Учитываю. Молчу. – Он повесил гитару на гвоздь и подошел к столику, стоявшему в углу комнаты.

Его, конечно, заинтересовал не столик, а то, что было поставлено на нем: бутылка с этикеткой «Арманьяк». Ткнув в нее пальцем, он спросил:

– Как ты посмотришь, если я возьму на язык одну капельку этой влаги?

– Ты думаешь, коньяк? Нет, брат. Хозяин держит в бутылке масло для красок.

Морганек взял бутылку в руку, взболтал, вынул пробку и понюхал.

– Хм! В такой хорошей посудине – и такая гадость, – досадливо произнес он. – Ну, что слышно нового?

Антонин сказал, что нового ничего нет. «Сосед» не показывает носа. Невозможно предвидеть, когда и куда он поедет. Да и вообще поедет ли? Времена подошли такие, что немцам, кажется, и ездить уже некуда.

– А у меня есть кое-что новенькое… – сказал Морганек. – Напарник соседа рано утром отправился во дворец Печека и не вышел оттуда до сих пор. Можно предположить, что он готовится к отъезду, но когда это случится – неизвестно.

– Что ж, – вздохнул Антонин. – Придется нам еще ночку-другую не поспать. Вечерам собери всех и развези по маршрутам. Только, смотри, не ошибись, не перепутай места!

– Кто ошибается, тот не ест, – серьезно ответил Морганек.

Антонин сдержал готовый прорваться смех.

– И язычок же у тебя, Владислав! Когда он у тебя притупится?

– Никогда. Один умный человек сказал, что язык – единственное оружие из арсенала режущих, которое становится тем острее, чем чаще ты им пользуешься. Святая истина. Но речь не об этом. Ты скажи – что мне делать с Боженой? Это же не женщина, а пиявка! Присосется – не оторвешь. Я ей сказал, что вечером мы обойдемся без нее. Знаешь, что она мне ответила? Только послушай. Она мне ответила: «А хочешь, Владислав, получить завтра бутылочку сливовицы?» Что касается бутылочки, я ничего не сказал. Просто промолчал из вежливости – ведь я воспитанный человек. А что касается операции – разрешил. Пусть приходит, я ее возьму. Ну и девочка!

«Ах, если бы эта пиявка…» – подумал Антонин. Морганеку он сказал:

– Чуть стемнеет, будь у меня. Машину поставь в надежном месте.

Морганек пробурчал что-то, что можно было принять за согласие, и, подойдя к зеркалу, стал внимательно разглядывать свое отражение.

– Ты не знаешь, чем веснушки выводят? Спасения от них нет. Особенно весной. Высыпают, точно грибы после дождя.

Антонин ответил, что в медицинской косметике он невежда, и выпроводил друга.

…Чуть стемнело, Морганек явился снова. Он доложил Антонину, что автофургон поставил за сквером. В фургоне Божена, Скибочка и Янковец. Адам Труска наблюдает за дворцом Печека, хотя Морганек и не видит в этом никакого смысла. Если второй фельдъегерь сядет в «Мерседес» и двинется сюда, на Стршешовице, то Адам никогда его не сумеет опередить.

Антонин сверился с часами и объявил, что пора отправляться. Особого энтузиазма он не испытывал. Он не был уверен в том, что сегодняшняя ночь окажется удачнее вчерашней.

Морганек уже взялся за ручку двери, когда она с шумом распахнулась и в комнату торопливо вошел Альфред Гофбауэр. На нем была его постоянная маленькая фетровая шляпа: хозяин или только что вернулся из города, или собирался уходить.

Гофбауэр снял шляпу и произнес шепотом:

– Я только что от соседа. Его квартирант пил чай, а сейчас сидит одетый. На коленях у него толстый портфель. Быть может, вам это небезынтересно знать.

Морганек наступил Антонину на ногу, показывая, что он встревожен.

– Можно сказать без ошибки, – продолжал Гофбауэр, – если квартирант сидит в фуражке, при оружии и с портфелем, то это значит, что с минуты на минуту подойдет «Мерседес».

– Пожалуй, верно, – не сдержался Морганек. – Когда горит крыша, то это значит, что в доме пожар.

Антонину было не до шуток, балагурство товарища в такую минуту не понравилось ему. Мысли в голове спутались. Во-первых: откуда известно хозяину, что они интересуются фельдъегерем и ждут подхода машины? Во-вторых: успеют ли они разбросать людей по местам?

Антонин решился напрямик задать Гофбауэру несколько вопросов, но тот исчез так же быстро, как и появился. Рассуждать было некогда. Морганек быстро проговорил:

– Успеем! Побежали!

Уже совсем стемнело, небо вызвездило. Антонин и Морганек пересекли безлюдную улицу, потом сквер. В эту минуту послышался знакомый гудок «Мерседеса». Урча мотором, он выкатился из-за угла, подошел к дому, развернулся и остановился. Шофер дал условный сигнал.

– Не успеем. Прозевали! – пробормотал Морганек.

Антонин до боли ломал пальцы. Он испытывал досаду, злость, обиду, стыд. Так осрамиться! Столько времени дежурили, столько ночей не спали и… проворонили! Операция сорвалась. Напасть на машину сейчас, около дома Гофбауэра, было бы полным безрассудством.

– Ну как же? – безнадежно произнес он, повернув голову к Морганеку.

– Что «как же»? – огрызнулся Морганек. – Это все равно, что спросить о самочувствии у человека, которому отрезали голову.

Они подошли к автофургону и издали стали наблюдать за «Мерседесом».

– Стоп! Идея! – неожиданно вскрикнул Морганек и рванул на себя дверцу машины. – Вылезайте! Живо! Все… все.

Из фургона вышли Скибочка, Янковец и Божена. Антонин ни о чем не успел спросить своего друга. Морганек уже лез в кабину.

– Отведи всех на угол, – приказал он, включая мотор. – Смотри, не растеряйся.

И машина рванула с места.

«На угол? Почему на угол?» – не понял Антонин.

И машинально скомандовал:

– За мной!

Вчетвером они побежали через сквер, наискосок. На глазах Антонина «Мерседес» тронулся с места и постепенно стал набирать скорость. Вот он подошел к углу. Внезапно навстречу ему вынырнул автофургон. Сделав крутой полувираж, он резко взял налево и со всего хода ударил «Мерседес» в борт. Машина перевернулась, а автофургон с помятым крылом и согнутым буфером бурей промчался мимо.

Только теперь открылся дерзкий замысел Морганека. Мотор «Мерседеса» заглох. Машина неподвижно лежала на боку. Антонин и его друзья приблизились к месту катастрофы.

Люди в машине не подавали признаков жизни.

– Божена, ты останешься со мной, – распорядился Антонин. – А вы, Скибочка и Янковец, разойдитесь в разные концы улицы. Божена, отдай им свои гранаты. В случае тревоги поднимите стрельбу, устройте панику. Когда услышите мой свист, скрывайтесь.

Напружинив тело, осторожно, чтобы не порезаться о разбитое стекло двери, Антонин пролез в заднюю часть машины. Пассажиры были недвижимы. Антонии нащупал портфель, потом второй и подал их через окно Божене.

– Надо уходить, Антонин, – торопила Божена.

Но он еще раз опустился на колени и начал ощупывать пострадавших. В это время раздался выстрел, грохнул разрыв гранаты. Антонин быстро высунул из окна голову.

– Где стрельба? – спросил он.

– Впереди. Наверно, Скибочка… Что ты там копаешься?

– Никого не видно?

– Нет. Давай быстрее!

Где-то далеко, в стороне трамвайного парка, послышался свисток полицейского.

– Я сейчас, – и Антонин снова скрылся в машине.

Божену трясло от волнения. Впервые за свою жизнь она попала в такую опасную переделку. Как ни старалась она сохранить самообладание, это ей плохо удавалось. Этот Антонин. Что он возится там, в машине? Чего ищет? Но вот Антонин вылез на мостовую, держа два пистолета в руках.

– Двое еще живы… стонут, – быстро сказал он.

Теперь и сзади и спереди слышались выстрелы, шум голосов, чьи-то крики. Вероятно, Скибочка и Янковец отгоняли горожан. В доме, стоявшем напротив, приоткрылась калитка. Антонин вытянул руку с пистолетом и сделал по ней два выстрела. Калитка захлопнулась.

– А теперь как? – спросила Божена. Она невольно жалась к Антонину.

Антонин заложил два пальца в рот и издал резкий протяжный свист. Тотчас же в обоих концах улицы опять захлопали выстрелы и разорвались две гранаты. Был слышен топот бегущих ног.

– Молодцы ребята! – не мог удержаться Антонин. – Такую панику устроили… Теперь и нам пора уходить.

Они побежали вдоль квартала, не встречая ни одного человека.

У открытых дверей дома неожиданно вырос перед ними Гофбауэр.

– Скорее, пока никого нет, – прошептал он.

Они вошли. Он захлопнул за ними дверь. Потом вырвал из рук Божены и Антонина портфели и сказал тоном приказа:

– Приведите себя в порядок и садитесь за стол вместе с моими. Ужинайте, я сейчас…

Никому бы Антонин не доверил портфели, но тут не сказал ни слова. Взяв Божену за руку, он повел ее в комнату.

– Мойте руки и пыль стряхните, – выйдя из-за стола, сказала жена Гофбауэра. Она была бледна, как стена.

Ее невестка стояла у плотно замаскированного окна и напряженно прислушивалась к тому, что происходит на улице.

Через несколько минут все сидели за столом.

– Ружена, – сказал Гофбауэр невестке, – неси на стол все, что есть в доме.

Появились сыр, кусочек ветчины, соленые огурцы, остатки жаркого от обеда. Гофбауэр принес початую бутылку белого вина. Достали рюмки и разлили вино по рюмкам.

Понятно, что всем было не до ужина.

За стенами дома явственно были слышны свистки, топот ног, немецкая речь.

Не успели хозяева выпить вино, как одновременно в окно и в двери раздался стук.

Гофбауэр спокойно поднял руку.

– Сидеть за столом!.. Я сам! – и вышел в коридор.

Вернулся он в сопровождении немца-эсэсовца и двух полицейских чехов.

Вошедшие оглядели обитателей дома, проверили документы, прошли по всем комнатам.

– Вы с какого времени дома? – спросил Антонина старший полицейский.

Антонин ответил, что не выходил с шести часов вечера.

– Стрельбу слышали?

– Да, слышал, и даже выходил на улицу. Но возле их дома все было тихо.

Полицейский переглянулся с эсэсовцем. Эсэсовец кивнул головой. Полицейский взял под козырек и, извинившись за беспокойство, направился к выходу.

Когда опасные гости оставили дом, Альфред откинулся на спинку стула, опустил руки и шумно вздохнул.

– Ну и отчаянные же вы ребята!

2

В начале второго ночи, разобрав трофеи и засунув под рубаху вскрытую почту, Антонин собрался к Ярославу.

– Может быть, подождешь до утра? – спросила Божена.

– Как же до утра? – не понял Антонин. – Ведь Ярослав утром поедет в Кладно или Бероун, а ему необходимо ознакомиться с этой почтой. Ты ложись и спи. И не тревожься… Теперь все в порядке.

Когда Антонин надел реглан и сунул в каждый карман по пистолету, Божена подошла к нему. Она держала его за отвороты реглана и повторяла как в забытьи:

– Я тебя очень прошу, будь осторожен.

– Я сделаю так, как ты хочешь, – смутившись, ответил Антонин. – Не тревожься.

Осторожно, чтобы не разбудить хозяина, он открыл дверь и вышел.

К Ярославу Лукашу Антонин ходил без опаски. Свое появление в доме он всегда мог оправдать тем, что ему необходимо встретиться с Гоуской.

В этот час Гоуска, конечно, спал без задних ног.

Антонин отпер своим ключом дворовую калитку, обогнул особняк и постучал в окно полуподвальной комнатушки.

– Кто там? – отозвался Лукаш.

– Слива.

Войдя в комнату, Антонин неожиданно для себя обнял Ярослава и поцеловал в обе щеки.

– Что за нежности? – удивился Ярослав.

Антонин бросил кепи на кровать и заметался по комнате, не зная, с чего начать свой рассказ.

– Дело так обтяпали, что ни одна ищейка не доищется… – начал Антонин.

Ярослав слушал внимательно, поглаживая усы, выказывая свое одобрение скупыми жестами. Потом Лукаш спросил:

– А как же твой хозяин об этом пронюхал?

– Убейте, не догадываюсь, – сознался Антонин. – Ничего не могу понять.

– Да! – многозначительно сказал Ярослав. – Мы себя умниками считаем, а выходит, есть люди и поумнее нас.

– Выходит так.

– Вот что. Ты пришли ко мне этого своего хозяина. Теперь-то ясно, что это патриот, преданный нам человек. Я с ним обо всем потолкую. Такие люди сейчас на вес золота.

– Пришлю, – сказал Антонин.

Потом они принялись за документы, захваченные на операции. Самую большую ценность имел план разрушения Праги, разработанный гестапо. План был подписан штурмбаннфюрером СС Обермейером и утвержден штандартенфюрером фон Термицем. Уничтожению подлежали все крупные предприятия столицы, заводы Шкода, «Колбен-Данек», Сименса, Форда и многих других, более мелких, почти все крупные административные и исторические здания: Строговский дворец, дворец Печека, тюрьма Панкрац, Карловский университет, главный телеграф, радиотрансляционный узел, мосты через Влтаву, электростанции, депо.

Были указаны ориентировочные сроки вывода объектов из строя, перечислялись лица, ответственные за проведение этих акций, перечислялись места, где будут заложены взрывчатка и горючие материалы.

Ярослав бережно собрал бумаги, спрятал их в холодной топке котла и сказал:

– Большое дело вы сделали, ребята. Неоценимое. Партия поблагодарит вас за это. Сегодня же ваш успех станет известен Центральному комитету.

Немного помолчав, он спросил:

– А где дочка?

– У меня на квартире, спит.

– Так… так… – каким-то необычным тоном проговорил Ярослав.

– Ну, я побегу, – Антонин схватил кепку. – Буду думать над тем, как перебросить в город Глушанина с людьми. Теперь, когда мы знаем их план, здесь работы хоть отбавляй.

– Ничего, скоро и мы отдохнем, – проговорил Лукаш. – Отдохнем и погуляем на славу…

1

В этот вечер на квартире Адама Труски собрались руководители пятерок. Их было одиннадцать человек.

Адам по указанию Лукаша впервые собрал их всех вместе для инструктажа. Каждый должен был уяснить свою задачу, знать свое место в день восстания.

Адам обрисовал обстановку в городе и поставил задачи руководителям пятерок. В течение суток надо переговорить с каждым солдатом и офицером в отдельности и четко определить, кто идет с нами, кто против нас. Надо осознать самому и внушить своему товарищу, что наступили последние дни фашизма, гитлеровская оккупационная машина разваливается. Для того чтобы она была разбита вдребезги, нужно взорвать ее изнутри.

Над рейхстагом уже полощется на майском ветру алое знамя, обагренное кровью советских бойцов.

В Софии, Бухаресте, Будапеште, Вене, Варшаве, Братиславе горожане приветствуют советских воинов-освободителей.

В Чехословакии борьба разгорается. Восстание вспыхнуло в Ломнице, Семилехе, Новой Паке. Каждое село, деревня, фабрика, завод, город в Чехии и Моравии превратились в революционные бастионы. Под ударами Советской армии фашистские полчища откатываются из Моравии на запад, а там их встречают доблестные партизаны. Они громят немцев, вынуждают их капитулировать. «Сверхчеловеки» еще огрызаются, как это и свойственно хищным зверям, почуявшим свою гибель. В Прагу, к Франку, Гахе, Бинерту, летят сотни телеграмм и донесений. Немцы требуют помощи, подкреплений. Но подкреплений уже нет. Дело за Прагой, за пражанами. Участие в восстании не только долг пражан перед своей родиной, перед Советской армией, братьями словаками, перед всем миром, но и единственное средство спасения сотен тысяч людей, спасения золотой столицы. Если не поднимется Прага, гитлеровцы превратят ее в развалины, уничтожат добрую половину ее жителей.

Враг коварен. Поэтому надо быть бдительными. Еще в конце апреля палач Гиммлер предлагал Англии и США капитуляцию, в то же время отказываясь капитулировать перед Советским Союзом. Кому неизвестно, что по указанию Гитлера Франк отправил на Запад делегацию во главе с предателями чешского народа Грубым и Клецандой – для переговоров с американцами? Всем это известно. Но не все знают истинную подоплеку этих маневров. И немцы и предатели чехословацкого народа боятся прихода Советской армии. Гаха пытается запугать народ большевизмом, Бинерт спешно при помощи Франка формирует новое правительство протектората. Немцы и предатели хотели бы увидеть в Чехословакии американцев. Они стремятся удержать свои позиции в стране при помощи американцев и англичан. Ни для кого не составляет тайны, какую политику проводило лондонское эмигрантское правительство во время войны. Гитлеровские заправилы и изменники родины, спасая жизнь, бегут не на восток. Нет! Они предпочитают сдаваться в плен американцам и англичанам. Они уверены, что их там поддержат.

Реакционеры привыкли ловить рыбку в мутной воде и загребать жар чужими руками. Народ, который забудет об этом в трагические дни своей родины, неизбежно лишится прав, которые он завоевал в борьбе. Чешские реакционеры пытаются сыграть на доверчивости народа. Примеров этому много. Реакционеры инсценировали создание своего собственного Центрального национального комитета в противовес Чешскому национальному совету. Они выдают депутатские мандаты от какого-то несуществующего Временного национального собрания, зная отлично, что существует и действует законное Кошицкое правительство. Они по указке Ингра и Рипки ввели в свой совет людей, которые во время оккупации отсиживались в глухих норах и гадали на кофейной гуще. Они пытаются посеять раздор в рядах подлинных патриотов. Но патриоты сорвут их планы. Их ведет в бой коммунистическая партия.

Когда Адам закончил, встал Ковач.

Он сказал:

– Запиши, Адам: за свой взвод Бронислав Ковач ручается. Взвод пойдет за мной.

– А за взводом пойдет и вся рота, – добавил Янковец. – Зайди ко мне в кладовую, пан Ковач. У меня найдется кое-что для тебя и для твоих ребят.

– Ты распределяй так, чтобы всем досталось, – раздался чей-то голос. – У Ковача и без тебя по двадцати патронов на винтовку, а у других и по десятку не насчитаешь.

Янковец возразил:

– Ну, за всех не болей. Патроны получают только те, кто собирается стрелять в немцев.

Еще один руководитель пятерки, такой же, как и Ковач, командир взвода, заявил, что ручается за всех своих солдат, за исключением двух.

– С этими двумя ты уже знаешь, как надо поступить, – заметил Труска.

– Значит, можно действовать?

– Безусловно. Завтра уже поздно будет, – ответил Труска.

Вслед за тем поднялся темный, худой, небритый солдат Скибочка. Большая аудитория его смущала. Прежде чем заговорить, он долго кашлял.

– Ты бы раньше где-нибудь откашлялся, – пошутил кто-то.

Скибочка оглянулся, стараясь найти шутника, но смутился еще больше. Послышались смешки. Скибочка нахмурился и наконец начал:

– Смешного я ничего не вижу… Люди собрались серьезные… Я хочу сказать… – Он снова прокашлялся, показывая, что в горле у него першит. – За солдат можно смело поручиться. У всех ладони, как плиты, раскалены. Только команду дай. А вот с офицерами хуже будет. Есть типы, с которыми придется расправляться без пощады. Да это не беда и не так уж трудно.

– За этим дело не станет.

– Таких офицеров – раз-два и обчелся, – раздались голоса.

– Два не два, а с десяток наберется, – продолжал Скибочка. – Поэтому надо решить заранее, кому вместо них передать командование. Солдаты без командира плохие вояки. Они привыкли, чтобы над ними кто-то сверху стоял.

Предложение заслуживало внимания. Руководители пятерок назвали лиц, которые могли бы заменить враждебных офицеров, и Труска занес их фамилии в свою записную книжку.

Под конец совещания Божена Лукаш попросила собравшихся для встречи с ней в условном месте приходить в первой половине завтрашнего дня, и приходить поодиночке.

– Захватите с собой что-нибудь для переноски патронов, – предупредила она.

2

Божена первой покинула дом Труски. Ей надо было повидать отца и сообщить ему, что совещание состоялось и его задание выполнено. Она знала, что отец должен информировать об этом представителя ЦК.

Но прежде чем отправиться в особняк Гоуски, уже получивший условное название «опорный бастион», она решила предупредить отца по телефону. Она позвонила из автомата. Ей ответил Глушанин. Он сказал, что отца нет в особняке, но его ждут с минуты на минуту.

Лукаш в это время находился на сборном пункте, где собрались представители боевых заводских отрядов. Беседовал с ними товарищ Давид, представитель Пражского комитета компартии.

– Оружия мало, – говорил он, – а нужно, чтобы в нем не было недостатка. Времени терять нечего. Можно и нужно вооружиться для выступления. Вооруженные немцы ходят по Праге еще небольшими группами и даже в одиночку. Надо смело нападать на них. Это первое. В городе много немецких складов оружия. Задача состоит в том, чтобы немедленно выяснить их местонахождение и овладеть ими. Это второе. Есть еще шанс. Я не знаю, насколько он реален, но мы его не намерены игнорировать. Оружие обещает подбросить Лондон. Я получил данные о местах, времени и сигналах для встречи английских самолетов, которые будут сбрасывать оружие и боеприпасы. Сейчас мы решим, кто и куда отправится на прием парашютов.

Распределение поручений заняло полчаса. Товарищ Давид привел в ясность, кто и какими транспортными возможностями располагает, кто в состоянии обеспечить охрану площадок, на которые будут сбрасывать груз. Только после этого он назвал места сброски и инструктировал, какие следует давать сигналы.

Лукашу, который располагал закрытым автофургоном и имел в своем распоряжении специальный отряд, товарищ Давид назначил место между Прагой и Колином.

Когда инструктаж закончился, вошел человек и попросил не расходиться: должен прибыть представитель военного руководства генерал Кутлвашер, который хочет сказать несколько слов.

Подпольщики переглянулись. Никому эта фамилия не была знакома.

Генерал явился в сопровождении человека, одетого, как и он, в штатский костюм.

Подпольщики внимательно разглядывали вошедших. Генералу, очевидно, не понравилось помещение. Здесь когда-то был склад тары, всюду громоздились пустые ящики. Генерал брезгливо окинул взглядом стены, потолок, наморщился, втянул ноздрями воздух и что-то сказал на ухо своему сопровождающему. Потом он прошел в самый конец помещения и осмотрел наглухо забитый лаз на чердак.

По всему было видно, что он не торопится. Один из рабочих, ни к кому не обращаясь, сказал громко:

– Что же, ребята, будем расходиться? Кажется, обо всем столковались?

Генерал Кутлвашер резко повернулся к нему.

– У кого нет времени, может идти.

В голосе его явно слышалось раздражение, и подпольщики это почувствовали. Как по команде, все до одного поднялись со своих мест.

– Так бы и говорили прямо.

– Нам всем некогда…

– Сейчас время на вес золота!

Генерал Кутлвашер, не ждавший такого отпора, побагровел.

– Позвольте! Что за расхлябанность, недисциплинированность? Вас зачем сюда собрали?

Товарищ Давид с невозмутимым спокойствием ответил на вопрос генерала:

– Товарищей собрал я. Они уже получили от меня необходимые указания.

– Так чего же вы от меня хотите, в конце концов? – генерал повысил голос.

– Абсолютно ничего, – ответил Давид. – Если люди вам не нужны, я их отпущу.

Кутлвашер прошелся между ящиками.

– Странно. Очень странно, – пробормотал он уже более спокойно. – Со временем все это выяснится… Хорошо, давайте побеседуем, господа. Я действительно хочу кое-чем поделиться с вами.

Тот, что объявлял о приходе генерала, вынул записную книжку и авторучку.

– Прежде всего, – начал генерал, – несколько слов о том, что такое восстание. Это слово за последние дни стало модным. Его можно услышать даже от дворника, модистки, прачки, маникюрши. Это слово склоняют на все лады и все, кому только не лень. – Он обвел взглядом присутствующих и продолжал: – Восстание не пикник, не прогулка. Это решающий этап борьбы, за которым следует или победа, или смерть. История человечества дала нам множество примеров того, чем кончаются восстания, руководимые некомпетентными в военном деле людьми. Они кончаются жестоким поражением повстанцев. Это всегда имело место, когда к руководству пробирались случайные люди.

– Пугать нас нечего, мы уже пуганые, – громко сказал Лукаш.

– Прошу воздержаться от реплик, – поднял голову один из спутников генерала.

Послышались сдержанные смешки, покашливание. Многие повернули головы в сторону Лукаша.

– Всякое военное выступление требует сплоченности, организованности, дисциплины, – продолжал свою речь генерал. – Без этого неизбежно поражение. На днях я принимаю на себя обязанности воинского начальника Праги, а поэтому хочу официально предупредить вас, как представителей заводских боевых отрядов. Во-первых, необходимо пресечь уже имеющие место в городе проявления бандитизма и анархии. – Рабочие недоуменно переглянулись. – Отдельные лица нападают на полицейских, на офицеров, избивают и разоружают их. Оружие при этом подпадает в руки темных элементов. Во-вторых, нельзя начинать восстание, не располагая достаточным количеством оружия. Идти в бой с пятьюстами винтовками, которые мы имеем, сущая авантюра. Надо ждать переброски оружия из Лондона. В-третьих, я запрещаю выступать наличием всех сил или отдельными отрядами без моего особого приказа. В-четвертых…

Что следовало в-четвертых, Кутлвашер сказать не успел. Он переполнил чашу терпения своих слушателей. Поднялся невообразимый шум. Часовые, охранявшие совещание, просунули в двери головы и предупредили, что голоса слышны снаружи.

Говорили все сразу.

– Старая песенка на новый лад!

– Почему мы раньше вас никогда не видели, господин генерал?

– Опять начинается петрушка!

– Как бить фашистов, это мы знаем получше вас.

Товарищ Давид попытался успокоить возмущенных рабочих, но сделать это было трудно.

– Будет ли мне дозволено высказать свое мнение? – спросил один из сопровождающих генерала.

– Конечно, майор Неханский, если оно кого-нибудь заинтересует, – ответил Давид.

Майор, которого, несмотря на его штатское платье, назвали по чину и фамилии, испуганно отшатнулся от Давида.

Воспользовавшись этой заминкой, встал Лукаш. Он поднял руку, прося тишины, и своим густым, уверенным голосом, которого нельзя было не слушать, заговорил:

– Товарищи! Скажу только несколько слов. Я не знаю, какое отношение имеют эти господа, – он сделал жест рукой в сторону генерала и его спутников, – к движению сопротивления. Выяснять это сейчас нам некогда. Я думаю, что выражу общее мнение, если скажу, что объяснять нам слово «восстание» не имеет никакого смысла. Я, например, участник Октябрьской революции в России. Полком, в котором я служил, командовал простой солдат. Да и многими полками Красной гвардии командовали рабочие, крестьяне, а не профессиональные офицеры. Мы, а не офицеры разбили Деникиных, Колчаков, Юденичей, Врангелей и прочих палачей народа. Хорошо досталось и тем, кто у нас до сих пор ходит в генералах. Я говорю о людях вроде Сыровы и Гайда. Ну а выступать мы будем, когда нам прикажет не Кутлвашер, а Центральный комитет коммунистической партии. И чем скорее он нам прикажет, тем лучше. Оружие мы найдем. Мы отнимем его у врагов. Будем захватывать их оружейные склады. Будем разоружать и безжалостно истреблять эсэсовцев, гестаповцев, полицейских, жандармов, чиновников, фашистских солдат и офицеров. Миндальничать нечего. Довольно. Терпели шесть лет. А как вы нас назовете, господин генерал: бандитами или анархистами, – это ваше частное дело. Это нас мало волнует. Не так ли, друзья?

– Правильно!

– Верно!

– Не о чем толковать, пошли!

– Политграмоту мы тоже учили.

– Есть трибунал, есть закон, есть… – Кутлвашер осекся.

В сарае остались только он и его адъютанты.

3

В «опорном бастионе» в эту ночь собрался весь отряд Глушанина. Когда вошел Лукаш, группа бойцов сидела за длинным овальным столом в гостиной и попивала чаек из саксонских чашек Гоуски. Тут были Глушанин, Слива, Морава, Морганек, Божена, Гофбауэр. Вторая группа партизан уже подкрепила силы и отдыхала в отведенной для них комнате.

Лукашу бросилось в глаза обилие еды на столе. Здесь были куски ветчины, круги колбасы, банки с консервами и даже несколько бутылок вина. Откуда все это появилось? Запасы Глушанина и Моравы? Трудно поверить. Они сами перебивались с сухаря на сухарь.

Лукаш, сев рядом с Боженой, потрогал пальцем кружок колбасы. Спросил:

– Откуда свалилась эта манна небесная?

Божена рассмеялась.

– Экспроприация.

– Не понял.

– Экс-про-при-а-ция, – повторила по слогам Божена.

Дело раскрылось просто: Морганек, вместо того чтобы отвезти в пансион полученные им продукты, привез их в «опорный бастион».

– У нас запасов на десять дней, – сказал Морганек с другого конца стола. – Волки, быть может, не сыты, зато овцы целы.

– А машина твоя где?

– Здесь стоит, в гараже.

Божена ухаживала за отцом: положила на его тарелку несколько ломтиков ветчины и колбасы, налила стакан чаю.

После ужина Ярослав собрал бойцов в кабинете. В доме можно было говорить спокойно, не опасаясь никаких неожиданностей и за это нужно благодарить капитана Глушанина, Капитан установил твердые порядки. Зная, какая опасность угрожает новым обитателям особняка, он разработал график круглосуточных постов. Один часовой находился на чердаке с ручным пулеметом, закрывая подход к дому с улицы, второй был поставлен во дворе. За каждым окном особняка Глушанин закрепил на случай тревоги по два, а то и по три человека, у телефона в кабинете бессменно находился дежурный.

Лукашу Глушанин нравился. В его походке, жестах, манере отдавать приказания чувствовались опыт и сильная воля. Он был строг, подчас грубоват, но его грубость не оскорбляла.

Теперь Глушанин сравнительно легко объяснялся по-чешски, а Лукаш неплохо владел русским языком; они понимали друг друга на обоих языках.

Лукаш разложил на столе изрядно потрепанную карту, разгладил ее ребром ладони.

– Вот здесь, – показал он пальцем на пространство между Костельцем и Колином, – завтра в двенадцать ночи англичане должны сбросить несколько парашютных мешков с оружием и боеприпасами.

Все сгрудились у стола.

– Давайте решать, кто поедет? – сказал Лукаш.

Глушанин, любивший вникать в дело обстоятельно, попросил сначала выяснить кое-какие детали. Кто первым должен подавать сигналы? Какие именно сигналы? Сколько мешков предполагают сбросить англичане? Получив ответы, Глушанин спросил:

– Кто хорошо знает эти места?

– Я знаю прекрасно, – отозвался комиссар отряда Морава.

Глушанин усмехнулся.

– Ты все на свете знаешь, Морава. Вижу, очень тебе хочется поехать.

– Не скрываю, есть такое желание, – признался комиссар.

– По-моему, и мне придется поехать, – заметил Глушанин. – Как ваше мнение, товарищ Лукаш?

Лукаш был согласен. Задача заключалась не только в том, чтобы подать сигналы, но и собрать мешки с парашютами, – возможно, ветер их раскидает в разные стороны. Нужно быть готовым и к тому, что придется отбиваться от врага. Груз нужно доставить в Прагу.

– Немцы сейчас шарахаются из стороны в сторону, не знают, где чинить прорехи, – сказал Лукаш. – Злы, как черти. И не будет ничего странного, если они окажутся на месте выброски. Надо приготовиться ко всему.

Лукаш свернул карту и отдал ее Мораве.

– Пригодится, возьмите.

И спросил Божену:

– А как с патронами?

Речь шла о патронах, которые в свое время Янковец обменял на гестаповском складе. Сейчас они были сложены на чердаке особняка Гоуски.

– Я их завтра утром раздам, – ответила Божена.

– И как, надеешься на свое войско? – пошутил Ярослав.

– Можно надеяться, хорошие товарищи есть…

Потом распределили задания на завтрашний день.

Гофбауэр, Слива и Морганек должны были проверить местонахождение двух складов оружия и выяснить, возможен ли налет на них. Когда с делами было покончено, Лукаш, Глушанин и Морава вышли во двор. Шел дождь, мелкий, холодный, совсем не весенний. В небе, высоко над облаками, надрывно завывали моторы немецких бомбовозов. Прага спала чутким, тревожным сном.

Патриоты присели на ступеньки крытой веранды, выходящей во двор.

– Как по-вашему, когда начнется восстание? – спросил Глушанин Лукаша.

– Точно не могу сказать, но предполагаю, что завтра и уж во всяком случае послезавтра. Ситуация достигла высшего напряжения. Рабочие ждут сигнала.

4

В полдень следующего дня Божена шумно ворвалась в дом. Лицо ее раскраснелось. Она до того была взволнована, что не могла сразу заговорить.

Остановясь посреди гостиной, она приложила ладони к щекам и широко раскрытыми глазами смотрела на отца, Глушанина и Мораву.

У нее был такой встрепанный вид, что можно было предположить самое худшее.

– Что случилось? – спросил Морава.

– Радость! – тихо сказала она и шагнула навстречу отцу. – Правительственные войска в полном составе перешли на нашу сторону и заявили о своей верности Национальному совету. Их примеру последовали отряды чешских полицейских. Что делается в городе! На улицах толпы народа… Я видела несколько человек, они открыто несли по Жижкову чехословацкое знамя. Деньги немецкие рвут. На Вацлавской их набралась целая куча. Срывают немецкие вывески. На моих глазах чуть не рядом с Градом трое мужчин и одна женщина напали на двух эсэсовцев, сбили их с ног, отобрали оружие. Один убежал, а другого подстрелили… Говорят, полицейские двинулись на радиовещательную станцию вышибать немцев, – там еще идут немецкие передачи. Нацисты отдали приказ всем рабочим покинуть заводы. Но рабочие засели на заводах и выставили охрану.

Лукаш обнял дочь и усадил ее на диван.

– Это начало, – сказал он громко, – начало великой бури. Немцам не удержаться в Праге.

Дежурный у телефона доложил, что просят товарища Ярослава.

Все перешли в кабинет.

На другом конце провода говорил Слива.

– Все в образцовом порядке! Здесь такая винтовочная трескотня, что не знаю, как и выбраться. Склад один обнаружил. Считайте, что он уже наш…

Через полчаса позвонил Морганек. Вместе с Гофбауэром он заглянул в Стршешовице – и не зря. Наткнулись на эсэсовца, сцепились с ним, отняли два пистолета. Адреса восьми предателей установлены. Работа продолжается.

– Все идет хорошо, – кладя трубку, сказал Лукаш. – Так и должно быть.

5

Ночью Глушанин, Морава и Морганек ждали в условном месте самолет. Но самолет не появился.

– Надеяться на лондонского дядю нечего, – сказал Морава и злобно выругался.

Они сели в машину, и Морганек завел мотор. Был уже час ночи. Тяжелые тучи затягивали небо, пряча звезды.

На полпути к Праге в глаза Морганеку неожиданно несколько раз сряду ударил свет фар. Шла встречная машина.

Морганек сбавил газ и тоже включил свет. Оказалось, на шоссе стоит автобус, а около него – шофер с поднятой рукой.

– Фашисты, – сказал Морава, вглядевшись.

– Точно, – подтвердил Морганек.

– Проезжай, а метрах в полсотне остановись, – сказал Морава. – Узнаем, что за люди.

Когда машина остановилась, к дверце кабинки подбежал немец-шофер. Мешая чешские слова с немецкими, он объяснил, что ему нужен домкрат.

– Пойдем сначала посмотрим, что у тебя там, – и Морганек пошел вслед за немцем.

Шофер энергично жестикулировал, объясняя, что рассыпалась рессора, а его домкрат ни к черту не годится.

Автобус стоял на обочине шоссе, сильно накренившись набок. Из окон выглядывали немцы, курили и о чем-то возбужденно говорили.

Морганек опустился на колени, заглянул под машину и при свете переносной лампочки, которую включил шофер, стал осматривать повреждение.

– Перегрузил машину, вот рессора и полетела в черту.

– Да нет, – неуверенно произнес шофер.

– Что нет? Дорога-то как скатерть. Перегрузил. Сколько ты их напихал туда?

– Да что там… Человек пятнадцать, не больше… Разве это груз?

– Ну, значит, кроме людей, и еще что-то есть.

– Да, есть немного… Чемоданы. Ну, а потом оружие. Все-таки металл.

– То-то и оно. Сейчас свой гроб подам назад, что-нибудь сообразим.

Морава стоял у дверцы кузова и переговаривался с Глушаниным.

– Есть чем поживиться, – весело доложил Морганек. – Человек пятнадцать фашистов. Все сидят внутри автобуса. Я сказал, что подам свою машину.

Совещания не открывали.

– Не выходить, пока я не скомандую, – коротко распорядился Глушанин. – У кого противотанковая граната? Дайте мне. Трогай, Владислав. Метрах в тридцати стопори и не высовывай носа.

Глушанин поставил гранату на боевой взвод, снял автомат. Когда машина остановилась, он выпрыгнул из кузова и широким шагом направился к автобусу.

Шофер возился под машиной. Глушанин обошел автобус вокруг, открыл дверь, швырнул гранату внутрь и, сделав большой прыжок, плашмя растянулся в кювете. Взрыв был до того силен, что Глушанина оторвало от земли и слегка приподняло в воздух. На него посыпались какие-то осколки. Он тотчас вскочил на ноги, вскинул автомат и двумя длинными очередями прошил автобус от края и до края…

Трофеи оказались невелики. Уцелели десять пистолетов, два автомата; остальное оружие было приведено в негодность взрывом.

Глушанин расстроился.

– Переборщил. Надо было угостить ручной, а не противотанковой.

– Не горюй, – подбодрил его Морава. – Пятнадцать фашистов – неплохое дело. Поехали. Жми, Владислав, а то сзади на шоссе, кажется, мотор урчит.

1

За какие-нибудь полчаса Обермейер узнал во дворце Печека множество самых неприятных новостей. Одни только телеграммы с мест могли до конца испортить настроение самому отпетому оптимисту. Вот эти телеграммы.

«…в течение дня население и партизаны заняли три города, вывели из строя несколько немецких соединений, возвели противотанковые заграждения и уличные баррикады. Так как местные силы недостаточны для подавления повстанцев и район боев расположен в горно-лесистой местности, прошу выслать сильное соединение и моторизованные части».

«…В Милевске, Лукавце, Тучапах, Собеславе, Младой Вожице, Новом Этынке, Ярошеве, Седльце, Черновицах идут беспрерывные напряженные бои с повстанцами…»

«…Город Мельник под угрозой захвата партизанами. Прошу немедленно гарантированной помощи…»

«…Повстанцы ведут активные операции на овладение городом Пршибрамом. Район со всеми населенными пунктами уже в их руках…»

«…На участках Собеслав – Ржипец, Собеслав – Роухна, Карданова Ржечище – Мних, Индржихов Градец – Радвинов, Табор – Хотовины, Табор – Хинов, Иглава – Вилимеч железнодорожное полотно разрушено и движение прекращено».

«Самые строгие меры воздействия, – сообщал эсэсовский командир Кирнгауз, – не достигают цели. Мы сожгли деревню Лесковице и жителей ее побросали в горящие дома, в Младой Вожице вздернули на веревку предводителя повстанцев Вацлава Ваниша, в Седльце повесили двадцать жителей, и все безрезультатно. Партизанское движение ширится».

Не успел Обермейер вникнуть во все эти сообщения, как его подчиненный передал еще одну новость. С утра в Праге, в здании кооператива «Братство», заседают сто делегатов от заводов и фабрик столицы. Они слушают доклады представителей ЦК компартии о подготовке восстания.

– Почему их не разгоняют? – спросил Обермейер.

Подчиненный беспомощно развел руками. Насколько он осведомлен, здание, где происходит конференция, охраняется так называемой революционной гвардией.

– Что, что? Как вы сказали? Какой гвардией!

Подчиненный повторил.

– Не далее как полчаса тому назад, – добавил он, – Чешский национальный совет дал сигнал к всеобщему выступлению.

– Идите, – отпустил его Обермейер и подошел к окну.

«Хм… Всеобщее выступление. Не рановато ли? Русские еще в трехстах пятидесяти километрах, американцы – в восьмидесяти восьми. У Туссена есть кое-что под рукой, да и Шернер не дремлет».

Позвонил помощник и сообщил штурмбаннфюреру, что в Праге открыто ходят по рукам коммунистические газеты «Руде право» и «Праце». Первые легальные экземпляры. Обермейер попросил показать ему обе газеты, положил трубку, но не успел оторвать от нее руку, как телефон вновь задребезжал.

– Звонит фон Термиц.

– Слушаю.

– Я говорю из Града, от Франка.

– Слушаю.

– Сейчас господин Бинерт отправится на радиостанцию. Он должен объявить по радио о создании нового правительства протектората. Я хочу, чтобы вы его сопровождали.

– Я без формы, господин штандартенфюрер.

– Это не имеет значения.

– Но, может быть, я успею переодеться?

– Не следует. Так даже лучше.

Выходя, Обермейер столкнулся со своим помощником. Тот протянул ему газеты.

– Не надо. После, – сказал Обермейер. – Я еду на радиостанцию.

– Минутку… Одну минутку! – задержал его помощник. – Мне сообщили, что район, где вы живете, небезопасен. Может быть, вам лучше перебраться ко мне в Град? У нас все-таки охрана.

– Хорошо, – бросил на ходу штурмбаннфюрер, подумав: «Кажется, его устами глаголет сама истина».

Здание радиостанции охранял наряд эсэсовцев. Солдаты были расставлены и снаружи и внутри здания.

Бинерт готовился держать речь у микрофона. Обермейер отошел в сторону и оттуда разглядывал его. Одним своим видом дряхлеющий Бинерт напоминал Обермейеру о бренности земного существования. Весь в прошлом, цепляется за осколки своих надежд, сокрушенных в прах, пытается удержаться на поверхности жизни. Идиот! Фюрер пал. Фюрер! А этот жалкий комедиант…

Мысли штурмбаннфюрера были прерваны шумом. Переполох усиливался, послышался топот ног, выстрелы, и в тихую комнату ворвался десяток чешских полицейских. На них были сапоги с высокими голенищами, черные брюки и темно-синие мундиры. Все они были вооружены.

– Именем Чешского национального совета, – объявил старший полицейский Бинерту, – вы арестованы. Берите его, ребята, и передайте гвардейцам. А вы с ним? – спросил он Обермейера.

– Нет, нет, – по-чешски ответил штурмбаннфюрер. Он вобрал в себя воздух и замер на месте.

– Ваше счастье, – сказал полицейский.

Обермейер через силу улыбнулся, не разжимая губ.

Увели последнего председателя правительства протектората Чехии и Моравии, господина Бинерта. Дверь за ним закрылась. А Обермейер все стоял и улыбался. И с этой застывшей на губах улыбкой был похож на могильную статую. Он улыбался и почти не дышал. Только когда снова заговорил полицейский, улыбка сползла с лица Обермейера.

– Давай… Читай! – сказал полицейский человеку в штатском. – Эй, кто там! Включайте. Теперь мы здесь хозяева, мы, чешский народ.

Послышался едва заметный шорох, похожий на далекое жужжание жучка. Человек приблизился к микрофону и начал читать медленно, неторопливо, выделяя каждую фразу, каждое слово:

– «Чешский народ! Чешский национальный совет, как орган революционного движения чехов и как полномочный представитель Чехословацкого правительства в Кошице, принимает сегодня законодательную и исполнительную власть на территории Чехии, Моравии и Силезии. Под ударами героических союзных армий и в результате активного сопротивления чешского народа прекратил свое существование так называемый Протекторат Чехия и Моравия, навязанный нам немцами…»

Обермейер почувствовал, как холодный пот выступил у него на лбу. Почему же он стоит? Чего ждет?

Диктор продолжал:

– В этот исторический момент Чешский национальный совет призывает население к боевой готовности. Ждите дальнейших указаний и мероприятий Совета…»

«Как я отсюда выберусь? – мучительно соображал Обермейер. – А если спросят документы?»

Оставаться в студии дольше было опасно, могли заинтересоваться его личностью. Пользуясь тем, что на него никто не обращает внимания, Обермейер быстро вышел из комнаты и спустился в вестибюль. Повстанцы вытаскивали трупы убитых эсэсовцев на улицу. Жалкий, беспомощный вид имели немцы, оставшиеся в живых. Их окружили чехи в спецовках и в простых рабочих костюмах.

«Спасибо штандартенфюреру, – мысленно благодарил Обермейер фон Термица. – Надень я форму…»

Бледный, с дрожащими губами, умышленно сутулясь, шагал штурмбаннфюрер в Град. На улицах толкались, шумели, бежали возбужденные люди, слышались взволнованные возгласы, изредка были слышны выстрелы.

Повидать шефа Обермейеру не удалось. Он был у Франка. В его кабинете шли переговоры о создании нового «автономного правительства». Вернуться во дворец Печека Обермейер не решился. Он попытался созвониться со своим помощником, набрал номер телефона, но вызова не последовало.

– И не пытайтесь, – предупредил его офицер, дежуривший в приемной. – Эти бандиты успели захватить Центральный почтамт и телефонную станцию. Наши аппараты выключены.

– Как? Уже выключены? – изумился Обермейер.

– К сожалению, да.

Обермейер отправился на квартиру своего помощника. Открыв дверь, он услышал громкий голос репродуктора.

Чешский национальный совет приказывал повсеместно возводить баррикады, чтобы помешать проникновению в Прагу немецких танков и моторизованных частей.

– Почему не выключишь? – спросил Обермейер своего помощника.

– Надо быть в курсе событий.

– Черт знает что творится, – с возмущением сказал Обермейер, садясь в кресло перед письменным столом. – В голове у меня какой-то кавардак. Почему молчит Туссен? Где наши войска? Что ты думаешь по поводу всего этого, Фридрих?

Помощник безнадежно махнул рукой и, подойдя к репродуктору, убавил громкость.

– Чехи захватили все мосты через Влтаву, часть вокзалов. Бои идут повсюду: у Тройского моста, Гибернского вокзала, на вокзалах в Смихове и Дейвице, на Жижкове, Штванице, Виноградах, Зеленой Лисице. Из тюрьмы Панкрац выпустили заключенных.

Обермейер взялся за голову и застонал.

– Водка есть? – спросил он.

Помощник молча вышел из комнаты и возвратился с бутылкой шнапса, с двумя стаканами, ломтиками бекона и хлеба.

Обермейер залпом выпил стакан водки. Хмель быстро ударил в голову. Боль, страх, отчаяние, панические мысли – все притупилось в нем. Голос в репродукторе умолк. Но через несколько минут репродуктор снова ожил.

«Передаем ультиматум гитлеровским войскам… “Немецкая администрация перестала существовать. Большая часть ее представителей находится в плену у чешских вооруженных сил и Чешского национального совета. Немедленно прекратите бесцельное сопротивление и сдайтесь чешским вооруженным силам. С вами будут обращаться как с пленными, в соответствии с нормами международного права. В случае отказа будем считать вас бандитами, со всеми вытекающими отсюда последствиями…”».

– Какой позор! Какой позор! – стонал Обермейер. – Неужели капитуляция? Перед кем же? Перед этим сбродом? – он закрыл глаза. – До чего мы дошли! Чехи… Проклятые чехи, которых мы при желании могли уничтожить всех до одного… И эти чехи теперь требуют нашей капитуляции!..

Разрывы артиллерийских снарядов заставили Обермейера вздрогнуть. Над Прагой зарокотали бомбардировщики. Ухнули бомбы.

Обермейер и его помощник бросились во двор. В небе плыли пикирующие бомбовозы.

– Так их!.. Так! – хрипел опьяневший Обермейер. – Мы еще посмотрим, кто капитулирует. Сволочи! Камня на камне не оставим! К черту все… К черту…

2

Морганек с раннего утра мотался на своем автофургоне из одного конца Праги в другой. Его можно было увидеть и в Либне, и в Карлине, и в Бранике, и в Бубениче. Рядом с ним сидела Божена, а внутри фургона – Альфред Гофбауэр и трое партизан.

Группа «подбирала» предателей. В фургоне уже были заперты шесть арестованных. Морганек выполнял свой маршрут по списку, который передал ему Гофбауэр.

Когда ехали по Прикопу, мотор вдруг чихнул несколько раз сряду, машина резко сбавила ход и остановилась. Морганек вылез из кабины.

– Что случилось? – тревожно спросила Божена.

Она не могла не понимать, как опасно сидеть в неподвижной машине посреди улицы сейчас, когда над городом повис сплошной гул пулеметных и автоматных очередей, винтовочных выстрелов, рвущихся ручных гранат.

Морганек сплюнул, почесал затылок и, прислонившись спиной к переднему крылу машины, стал насвистывать.

– Ты слышишь меня? – переспросила Божена, высовываясь из кабины. – Что случилось?

– Бензин кончился, – ответил Морганек и опять сплюнул. – Ты сиди, не вылезай из машины.

– Я тебе говорила, что домой надо ехать, – упрекнула Божена.

Правильно. Она предлагала, но он не согласился с ней, и его поддержал Гофбауэр. Привезти шесть или девять предателей – разница большая. Бог знает, что у них на уме, у этих недобранных трех подлецов, и что они еще могут выкинуть за этот день!

Морганек хотел объяснить все это Божене, но увидел легковой автомобиль с открытым тентом, несущийся по улице.

– Скажи, чтобы ребята вылезли с гранатами, только быстро! – крикнул он Божене.

Божена передала команду через оконце фургона.

Четыре человека преградили путь машине. Она резко затормозила.

– Кто вы? – спросил Морганек сидящих в ней.

Шофер и седок переглянулись.

– Нейн… Нихт… Нихт… – пробормотал седок.

– Не понимают, – заявил Гофбауэр и обратился к ним по-немецки: – Кто вы, куда едете? Предъявите ваши документы.

Один из немцев полез в карман, подал Гофбауэру бумажонку. В ней говорилось, что предъявитель гауптман Розенберг по поручению военного руководства Чешского национального совета следует в город Пльзень. На бумажке стояла подпись воинского начальника Праги генерала Кутлвашера.

– Обыскать! – распорядился Морганек. – Не знаем мы такого воинского начальника.

У задержанных изъяли три пистолета, автомат и пачку документов на разные фамилии, в том числе и на чешские.

Но больше всего обрадовали Морганека две канистры, до пробок наполненные бензином. Он тотчас же перелил бензин в пустой бак своего автофургона.

Пока все это совершалось, к машине сбежались чешские молодые парни с немецкими касками на головах, в зеленых немецких плащах, с трофейными винтовками в руках. На груди у каждого был прикреплен триколор.

Заявление немца Розенберга о том, что он еще вчера перешел на сторону Чешского национального совета, показалось крайне неубедительным.

Молодые парни из революционной гвардии предложили расстрелять немцев на месте, но Морганек не согласился.

– Этого мы захватим с собой, – он указал на Розенберга, – а вы гоните машину на Бартоломеевскую. Она пригодится товарищам из совета.

Пленного Розенберга втолкнули в фургон и двинулись дальше.

Вскоре остановились у двухэтажного очень старого дома с обвалившейся наружной штукатуркой. Сверили номер по списку. Правильно.

По тротуарам и прямо по улице бежал народ. На рукавах у многих пестрели яркие трехцветные ленты.

– Куда, товарищи? – приветливо крикнул Морганек.

– К радиостанции!

– На Жижков!

– Заварилась каша, – с удовольствием проговорил Морганек. – Пошли!

Поднялись на второй этаж. В длинный прямой коридор выходило не меньше двадцати дверей.

Впереди шел Морганек, за ним Божена, Гофбауэр и один из партизан. Двое остались охранять машину.

Нашли нужную дверь. Морганек толкнул ее ногой.

Квартира из двух комнат была похожа на разоренное гнездо. Все было перевернуто вверх дном. Мужчина, стоя на коленях, силился закрыть битком набитый чемодан. Увидев вооруженных людей, он спросил довольно грубо:

– Это что за наскок?

– Прошу прошения, – любезно сказал Морганек. – Не вы ли будете пан Гегер?

И отметил про себя: «Смотри ты, какая важная птица».

– Да, я Гегер, – ответил мужчина, вынул платок и старательно вытер руки. – А зачем я вам понадобился?

– У нас есть желание пригласить вас к себе для небольшой, но значительной беседы.

– Я не совсем понимаю вас, – заметил Гегер, с опаской поглядывая то на одного, то на другого.

– А я боюсь, что если буду говорить точнее, то вы и вовсе меня не поймете, – заявил Морганек.

На Гегере были новые бриджи и кожаная куртка с застежкой «молния», и Морганек вспомнил с болью в сердце, что капитан Глушанин ходит оборванный, как самый последний бедняк.

Гегер изобразил кислую мину на лице.

– Я могу поговорить с вами и здесь, в этой квартире.

– Это нас не устраивает.

– А меня не устраивает ваше предложение.

По лицу Гофбауэра можно было видеть, что в нем нарастает глухое раздражение. Морганек выказывал полную невозмутимость.

– Нам некогда, собирайтесь! – сказал он сухо.

Предатель заметно побледнел.

– Странное предложение, – пробормотал он. – А кто вы такие?

– Бойцы революционной гвардии.

– Ах, вот оно что! – насильственно улыбнулся Гегер. – В таком случае я познакомлю вас с моим мандатом. Возможно, эта бумага будет иметь цену в ваших глазах, коль скоро ее не имеет живой человек.

И он предъявил мандат «депутата Временного национального собрания Чехословакии».

Морганек и Гофбауэр по очереди прочли мандат и тихонько кашлянули. Морганек передал мандат Божене, и она спрятала его в маленький чемоданчик, который держала в руке.

– Перед вашими мандатами мы не намерены преклоняться, – сказал Морганек. И попросил Божену: – Иди в машину. Мы придем следом за тобой.

Божена ушла.

Гегер стоял, широко pacставив сильные ноги, и изо всех сил старался сохранить достоинство.

– Меч портит ножны, говорит старая пословица, а предатель портит одежду, – скачал Морганек. – Быстро переоденьтесь. Нам эта ваша одежда не нравится, господин депутат.

Гегер вытаращил глаза.

– Точнее, депутат-предатель, – поправился Морганек.

Всю спесь с Гегера как рукой сняло. Он попросил отвернуться и стал расстегивать свою кожаную куртку.

Когда шли по коридору, Гегер старался шагать медленно и независимо; изо всех дверей по коридору высунулись жильцы и провожали его молчаливыми взглядами.

Морганек дал команду партизану:

– Толкни его легонько, а то он спит на ходу.

Гегер ускорил шаг.

– И комары кусают до поры, а потом им приходит время подыхать, – раздался в дверях женский голос.

Следующий арест не обошелся без приключения.

Предатель Роутчан жил, как и Гегер, на втором этаже и занимал прекрасную просторную комнату.

Патриоты увидели средних лет мужчину. Держа в карманах руки, он поддерживал ими свои штаны. Роутчан переодевался. У него было плоское прыщеватое лицо, с первого взгляда внушающее отвращение.

– Приведите себя в порядок, пан Роутчан, – проговорил Морганек. – Вы нам нужны.

– А я вовсе не пан Роутчан, – ответил хозяин, пристегивая подтяжки к брюкам и надевая пиджак.

Морганек взглянул на Гофбауэра. В чем дело? Ошибка? Тот едва заметно моргнул. Ох, этот Альфред! Он обладал каким-то особым чутьем на людей, его трудно провести.

– Кто же вы, разрешите спросить? – поинтересовался Гофбауэр.

– Я?

– Именно, именно вы.

– Извольте, – улыбнулся тот. – Я Крушан… Адольф Крушан.

– А случайно, вы не родственник этого подлеца Роутчана? – вмешался Морганек.

– К сожалению. Хотя, собственно, как считать… Десятая вода на киселе, а не родственник… Я… я его дядя.

– А не молоды вы для дяди? – спросил Морганек и оглянулся.

Божена не сдержалась и засмеялась в кулак.

– Почему же? – возразил Крушан. – Дяди разные бывают.

– Где же ваш племянник?

– В городе… К вечеру он обязательно вернется. Я к нему перебрался вчера. Живу в районе Панкраца, но там, по правде говоря, сейчас страшновато. Особенно с моими нервами.

– Документы у вас есть? – спросил Гофбауэр.

– К сожалению, при себе ничего, – и Крушан вывернул карманы. – Все документы дома.

Он двигался по комнате какой-то развинченной походкой; можно было подумать, что у него вместо суставов шарниры.

– А вы уверены, что ваш племянничек возвратится к вечеру? – продолжал спрашивать Морганек.

– Вполне. Об этом не может быть и речи.

– Тогда мы попросим вас дать подписочку в том, что вы ни слова не скажете ему о нашем визите.

– Понимаю, понимаю… С удовольствием.

Крушан достал листок бумаги, написал и по оплошности с разбегу поставил свою подпись: Роутчан. Спохватился он слишком поздно, когда Морганек уже спрятал бумажку в карман. Дальнейшее произошло мгновенно, как на киноэкране. Поняв, что попал впросак, предатель подошел к двери, юркнул в нее и щелкнул ключом, который был вставлен снаружи. Все застыли от неожиданности. Только Морганек не растерялся. Он вскочил на подоконник и прыгнул.

Божена вскрикнула, бросилась к окну, но Морганека уже не увидела.

А он, свалившись с высоты не менее пяти метров, упал прямо на куст жасмина, благодаря чему отделался легкими царапинами.

Он слышал, как предатель бежит по ступенькам лестницы, и встретил его нос к носу у входных дверей первого этажа. Роутчан-Крушан отпрянул назад. Он сунул руку в карман, но, получив от Морганека удар кулаком, стукнулся о стенку, скривился от боли и выплюнул три зуба. Рука его повисла. Он плечом вытер окровавленные губы.

Пока подоспели Гофбауэр, Божена и партизан, Морганек успел отобрать у предателя пистолет. В пылу борьбы он, кажется, хотел еще раз ударить его. Друзья Морганека этого не заметили, а Роутчан заметил.

Пришепетывая, он взмолился:

– Не трогайте меня, ради бога! Я сделал много хорошего.

– Да? Нам нужно подумать.

– О чем?

– Мы не представляем себе, что вы могли сделать хорошего.

– Я дипломированный врач венеролог… Я…

– Вы дипломированный предатель и агент гестапо, – оборвал его Гофбауэр.

И Роутчан опять отпрянул в ужасе…

Продолжать аресты не удалось. Прагу подвергли бомбежке и артиллерийскому обстрелу.

Морганек сообразил, что в погоне за девятым предателем легко потерять тех восьмерых, которые находились в фургоне.

Окружным путем, минуя строящиеся баррикады, ныряя в переулки и глухие улички, дважды перерезав Прагу из-за препятствий и завалов, сделанных революционной гвардией, машина наконец попала на Буловку и вошла во двор «опорного бастиона».

К десяти часам вечера вернулся Ярослав, а через некоторое время – Глушанин и партизаны. Трое из них были ранены, в том числе и комиссар Морава. Одну комнату в доме отвели под медицинский пункт.

Ярослав сказал Божене:

– Вот подходящая для тебя работа.

Божена не отказывалась. Ярослав добавил:

– Без врача нам не обойтись. Придется где-то разыскивать врача.

– Я найду, – твердо пообещал Гофбауэр, надвинул на голову шляпу. – Но… – Альфред сделал паузу, – он тоже немец.

Лукаш приветливо посмотрел на старика.

– Если такой немец, как вы, то побыстрее тащите его сюда.

Гофбауэр исчез.

Глушанин сидел у окна, положив руку на подоконник. Его спортивный костюм, добытый год назад, в дни побега, висел на нем клочьями. На коленках, на локтях, около воротника пестрели заплаты.

Глушанин рассказал, что его группе удалось захватить два склада с оружием. Трофеи хотели доставить, как и планировали, на Бартоломеевскую улицу, в совет. Но куда там! Народ прознал и повалил на склад. Пришлось тут же на месте раздавать оружие. Через несколько минут его уже пустили в действие против немцев. Потом довелось участвовать в налете на тюрьму Панкрац. Освободили всех заключенных. Какие сцены разыгрались там! Заключенные плакали, смеялись, обнимали друг друга.

– Молодцы чехи! – сказал Глушанин. – Здорово бьются. Очень здорово. Смотришь – и сердце не нарадуется.

– А немцы все еще не капитулируют, – заметил Лукаш. – На что-то надеются. Правда, сегодня вечером от Франка явился делегат с предложением. Франк согласен на переговоры, но при таком условии: освобождение всех пленных, сдача всех объектов, занятых нами, полное разоружение повстанцев и сохранение протектората.

Глушанин недобро усмехнулся:

– Так это же ультиматум! Совет ему предлагает капитулировать, а он отвечает ультиматумом!

– Выходит так.

– И что же ему ответили?

– Ответили, что речь может идти лишь о безоговорочной капитуляции.

– Дело! – коротко заметил Глушанин и обвел взглядом товарищей. – А где же наш бравый революционер Морганек?

Все переглянулись.

– Он допрашивает арестованных, – сказала Божена. – Мы восемь человек привезли.

Лукаш распорядился вызвать Морганека. Он вошел с узлом в руках и сразу двинулся к Глушанину.

– Вот это вам, товарищ капитан, – сказал он, бросая узел.

– Откуда это? Кто хозяин? – удивился Глушанин, разглядывая новые бриджи и кожаную куртку.

– Хозяин, как говорится, отошел в мир иной. Под конец допроса он рассказал мне то, с чего, собственно, ему надо было начинать. И это его погубило. Он спросил у меня: «Вы, надеюсь, сохраните мне жизнь?» Я ему ответил: «Сомневаюсь в этом. Нас разделяет кровь». Тогда он на моих глазах вынул запонку из обшлага рубашки, нажал ободок, и камешек отскочил. Внутри был какой-то порошок. Он высыпал порошок в рот, и ангелы взяли его на небо.

– Ты рассказывай толком, Морганек. У тебя как-то все шиворот-навыворот получается, – потребовал Лукаш.

Морганек собрался с духом и подробно поведал обо всем, что произошло, начиная с той минуты, когда фургон выехал со двора, и кончая возвращением в особняк.

– А где его мандат?

Мандат подала Божена. Патриоты передавали его из рук в руки.

– Что только делают, негодяи! – проговорил Глушанин. – Что придумали: Временное национальное собрание.

– Вы бы поглядели на этого деятеля, когда я заставил его переодеваться, – рассмеялся Морганек. – Как только он разоблачился, так сразу и потерял весь свой депутатский вид. Смотреть было тошно. Мерзость.

– А этот немец… – как его? – Розенберг? – спросил Лукаш.

– Ну, этот совсем другой породы. Он, мне кажется, выболтал то, о чем и не собирался говорить. Этот Розенберг хорошо знает генерала Кутлвашера.

– Странный генерал, – нахмурившись, пробурчал Лукаш. – Придет время, мы и его выведем на чистую воду.

1

Мало кто из пражан заснул в ночь с субботы на воскресенье. Пражане дрались на баррикадах, защищая свой город. Выламывали камни из мостовых, опрокидывали трамвайные вагоны, повозки, разбитые автомашины, набивали наволочки и мешки землей, песком, притаскивали из своих квартир матрацы, подушки, перины, спинки и сиденья от диванов. Строили баррикады.

Эти заграждения возникали повсюду, и скоро уже трудно было найти улицу, где бы не было баррикад.

Не дожидаясь ничьих указаний, пражане формировали новые отряды революционной гвардии, заботились об их снабжении, открывали походные госпитали.