1

Всю первую половину ноября стояла сырая, пасмурная погода. По целым суткам шел мелкий осенний дождь, иногда вперемежку со снегом. На рассвете по лесу клубился тяжелый белесый туман, на час-полтора изредка проглядывало солнце, а затем откуда-то сверху, с макушек деревьев, вместе с брызгами дождя срывался холодный ветер. Когда он стихал, снова слышался лишь монотонный шум мелкого дождя.

Невеселые думы навевала погода, но и без нее было горько на сердце партизан.

Ушло лето, а вместе с ним ушли неясные, смутные надежды на скорую встречу с родными, близкими. Обстановка на фронте усложнилась. Враг вышел к Волге, поспешно подтягивал к фронту резервы, вводил в бой все новые танковые и механизированные соединения, новые массы авиации.

Надо было активнее помогать фронту. И партизаны бригады Зарубина делали все, что было в их силах. Нападали на вражеские части, совершали налеты на гарнизоны гитлеровцев, рвали железнодорожное полотно, пускали под откос воинские эшелоны, поднимали на воздух мосты, склады оккупантов.

Сталинград! — вот что было у каждого в мыслях, у каждого на сердце. Сводки Совинформбюро, размножаемые Топорковым, переходили из рук в руки. Запоминали каждое слово, каждую цифру. На политзанятия люди приходили в эти дни особенно хорошо подготовленными.

Фашистская печать и радио распространяли всевозможные лживые слухи о близком разгроме вооруженных сил советского государства, о неминуемом падении Сталинграда, о неизбежной победе гитлеровского оружия. Надо было терпеливо разъяснять населению лживость и беспочвенность фашистских измышлений, надо было боевыми делами доказывать, что силы советского народа неистощимы, что его нельзя победить.

А погода, сырая, промозглая, сковывала маневренность отрядов. Многие партизаны не имели исправной обуви, одежды и, возвращаясь с боевого задания, зачастую полдня сидели в землянках нагишом, пока их одежда подсыхала у негаснущих камельков и печурок.

Во второй половине ноября сразу ударил мороз, и настроение у всех поднялось. Мороз посеребрил инеем кочки, лужайки, затянул крепким ледком лужи, болотца, речушки. Как-то под вечер неуверенно и робко посыпались первые редкие снежинки. Снег, не прекращаясь, падал двое суток сряду и покрыл все пушистой белой шубой. Лес преобразился, затих. В отрядах начали спешно ремонтировать сохранившиеся с прошлой зимы лыжи, готовить новые, самодельные.

В один из морозных вечеров в штабной землянке находились Пушкарев, Добрынин, Зарубин и Костров. Огонь в печке затухал. Дотлевавшие поленья уже не излучали тепла. Пушкарев составлял текст листовки, Добрынин был занят починкой своего полушубка, Зарубин спал на топчане, а Костров лежал рядом с ним, глубоко задумавшись и уставившись неподвижным взглядом в бревенчатый потолок землянки.

Он думал о том, как разительно изменилось положение партизан к этой второй военной зиме. Год тому назад партизаны составляли лишь небольшой отряд, по численности меньший, чем каждый из трех отрядов, которые ныне объединены в бригаде. А как выросли люди! Подрывник Рузметов — начальник штаба бригады. Агроном Бойко, слесарь Толочко, лейтенант Веремчук — командиры отрядов. Они решают самостоятельные боевые задачи, проводят крупные операции, умело и отважно руководят людьми в бою.

Размышления Кострова прервал вошедший Охрименко. Дмитрий Константинович Охрименко уже прижился в бригаде, стал своим человеком среди зарубинских партизан. Наладив постоянную связь бригады с отрядом Локоткова и успешно справляясь со своими обязанностями члена бюро окружкома, он часто ходил на боевые задания, проводил политзанятия в отряде Веремчука и, как бывший преподаватель немецкого языка, помогал капитану Кострову допрашивать пленных, составлять тексты листовок, переводить захваченные немецкие документы. Он не мог сидеть без дела, а если дела не было, шел в землянки посидеть с партизанами или в сводный бригадный госпиталь к раненым.

Лицо у Охрименко было приветливое, сразу располагающее к себе. В веселых насмешливых глазах всегда сверкали лукавые искорки.

Умный, веселый, внимательный к людям, Охрименко быстро завоевал симпатии партизан бригады. Все полюбили его, и казалось, что он давнишний жилец этого лесного лагеря.

Охрименко бросил около печки охапку сухих дров и принялся раздувать огонь.

Дрова занялись быстро, пламя запрыгало, потянулось кверху, по лицам побежали тени.

— Загрустили что-то, товарищи дорогие, — проговорил Охрименко.

Пушкарев поднял голову от бумаги, снял очки и спрятал их в футляр.

— Как на дворе? — поинтересовался он, не ответив на замечание Охрименко.

— Холодно и ветрено.

— Теперь закрутит, к тому время идет, — вмешался в разговор Добрынин. Он полюбовался заплатой и повесил полушубок на стену. Потом подошел к огню, выхватил горячий уголек и, покидав его с ладони на ладонь, прикурил затухшую цигарку.

Зарубин сладко спал, примостив голову на вытянутой руке Кострова. И хотя рука у Кострова затекла и одеревенела, он не высвобождал ее, чтобы не нарушать сон Зарубина.

Добрынин спросил у Кострова, который час.

— Свои-то я, видно, забыл завести утром. Остановился хронометр, — пожаловался он, держа часы на ладони.

Костров осторожно приподнялся, чтобы взглянуть на часы, но Зарубин сразу проснулся.

— Бойко не вернулся? — спросил он, спуская с топчана ноги. Можно было подумать, что во сне ему снился Бойко.

— Нет, не вернулся. Заждались уж… — ответил Добрынин.

— Да, все сроки вышли, товарищи, — сокрушался Пушкарев. — Что могло стрястись? Ума не приложу… Дорога известна, погода хорошая, ребят он отобрал лучших.

Бойко ушел три дня назад, по первому снегу. В бригаду поступили сведения, что с одной из железнодорожных станций немцы должны отправить для фронта состав, груженный крупным рогатым скотом.

Сведения поступили поздно, времени на проверку их не оставалось. А совершить налет было необходимо по двум причинам: во-первых, не следовало пропускать груз к фронту, во-вторых, бригаде надо было создать свои запасы мяса.

Командир отряда Бойко поставил сотню лучших бойцов на лыжи и повел кратчайшим путем к разъезду, где решили задержать состав.

И вот наступили уже третьи сутки, а Бойко не возвращался и никаких сведений от него не поступало.

В штабе бригады забеспокоились. Решили послать людей в разведку.

— Происходит что-то непонятное в последнее время, — почесывая затылок, сказал Добрынин.

Пушкарев поглядел на него сердито.

— Запомни, комиссар, — поучительно заметил он, — что ничего не происходит в природе такого, что не должно происходить.

Добрынин усмехнулся.

— Чему ты смеешься? — насторожился Пушкарев.

— Странные вещи ты иногда говоришь, Иван Данилович, — проговорил Добрынин. — По-твоему, и то, что случилось у нас в четверг, тоже должно было неминуемо произойти?

А на прошлой неделе в четверг действительно произошел случай, озадачивший всех.

Отряды давно уже нуждались в помощи Большой земли. Прежде всего требовались медикаменты, концентраты, махорка. Но принять самолеты было невозможно, — земля от дождей разбухла и об устройстве аэродрома не могло быть и речи. Посадить самолет еще можно было, а уж подняться он никак не смог бы. «Сядет, как муха в мед, — говорил Охрименко, — и придется сидеть ему до морозов».

Большая земля обещала выбросить груз на парашютах, но только с наступлением летной погоды. Все с нетерпением ожидали хорошей погоды, но получилось так, что, когда на Большой земле стояла летная погода, на Малой еще шел дождь или снег. Наконец в четверг вечером Большая земля предупредила о присылке транспортного самолета.

Группа партизан под руководством Добрынина отправилась принимать груз.

В условленное время, точно минута в минуту, послышался рокот мотора и самолет проплыл высоко над лесом. Партизаны пустили белую ракету. Самолет ответил тем же. Тогда запалили три костра треугольником. Ребята засуетились, забегали, задирая головы в темное, беззвездное небо. Самолет ушел в сторону, приблизился вновь, неожиданно свалился в пике и, с ревом устремившись вниз, сбросил пять фугасных бомб.

Шесть партизан было убито, девять ранено. Потери могли быть и большими, но, к счастью, часть бомб попала не на поляну, а в лес. Стало очевидно, что вместо ожидаемого самолета прилетел немецкий. Утром это подтвердилось окончательно. Большая земля передала радиограмму, в которой сообщалось, что из-за неисправности в моторе самолет вернулся с задания и придет только в ночь на субботу.

Но как фашист мог прилететь именно в то время, когда партизаны ждали самолет? Откуда он узнал, что белая ракета является ответным сигналом? Все это осталось загадкой.

Это происшествие и имел в виду Добрынин.

Но Пушкарева ничто не могло заставить отказаться от своей точки зрения.

— Да, и это событие должно было произойти, — горячо ответил Пушкарев. — Надо смотреть на все глубже, в связи с другими явлениями… Без причин, батенька мой, как тебе известно, ничего не бывает, и я сейчас докажу…

Доказать ему не удалось. Вошел дежурный по лагерю и доложил, что возвратился Бойко со своими людьми.

— Скота много пригнал? — вскочив с топчана, спросил Зарубин.

— Ничего не пригнал, товарищ майор, с пустыми руками вернулся.

Зарубин быстро натянул стеганую ватную куртку, нахлобучил задом наперед ушанку и выбежал из землянки.

«Что за ерунда? — взволнованно думал он. — Выходит, прав комиссар, что в лагере стали твориться непонятные вещи! Если не было скота, так где пропадал Бойко трое суток? Ну, сутки на дорогу туда и обратно. А двое суток? И зачем я послушался какого-то идиота и прогонял без толку людей! Сколько раз давал себе слово не предпринимать ничего без тщательной проверки, и вот на тебе!»

Бойко командир нашел в расположении отряда. Простуженным, охрипшим и усталым голосом он отдавал какие-то распоряжения своим командирам, а потом обратился к дедушке Макухе, состоявшему при отряде на правах старшины.

— Папаша, — сказал просительным тоном Бойко, — в нашем хозяйстве сухие портянки водятся?

— Непременно, Фомич! — ответил старик. — На такой случай я даже суконные приберег.

— Организуй парочку, — попросил Бойко. — Ноги у меня что-то совсем подгуляли… Даже ходьба их не разогрела. — И он с тяжелым вздохом, как-то странно ступая, точно шел вброд по воде, направился к своей землянке.

Зарубин уже готов был накричать на Бойко за то, что он измучил людей, не прислал связного, не предупредил о задержке и заставил всех беспокоиться. Но, увидев его странную походку, услышав его голос, необычный, глухой, Зарубин почувствовал прилив жалости к этому всегда исполнительному, требовательному к себе командиру, вспомнил тяжелое горе, надломившее Бойко, и сдержался.

— Жив, Григорий Фомич? — спросил он подошедшего Бойко и протянул ему руку.

— Еле-еле жив, товарищ майор… — ответил тот.

«Что-то неладно! Что-то стряслось! — подумал Зарубин. — Бойко никогда так не отвечал. Почему еле-еле?»

— Что произошло?

— Хорошо, что ноги унесли, Валентин Константинович. Так нарвались, что и говорить стыдно…

— Пока ничего не понимаю, — нахмурился Зарубин.

— Сейчас я вам доложу подробно. Разрешите только зайти переобуться?

— Пойдем к нам, в штабную, — предложил Зарубин. — У нас тепло. Там переобуешься. Что с ногами?

— Видимо, подморозил маленько.

— Ну-ка, давай сюда руку, — сказал Зарубин. — Вот так. — И, поддерживая Бойко, он направился к землянке.

Бойко обморозил ноги. Это стало ясно, как только он разулся. Послали за доктором. Не задавая никаких вопросов, майор Семенов внимательно осмотрел его.

— Обморожение первой степени, молодой человек, — объявил он. — Надеемся, что все окончится благополучно.

Бойко улыбнулся.

Доктор глядел на него строго, поверх очков. Он не любил шуток.

— Чему улыбаетесь?

— Насчет молодого человека.

— А-а-а, — протянул Семенов, — а мы думали другое.

Доктор всегда говорил не от себя, а как будто от нескольких лиц: «мы считали», «мы находим», «подумаем», «надеемся».

По просьбе Семенова Охрименко принес в землянку котелок снега. Доктор начал энергично растирать обмороженные места на ногах Бойко. Потом он проделал то же самое с помощью бинта, намоченного в холодной воде. Когда кожа на пальцах покраснела, доктор смазал ее вазелином и приказал Бойко расположиться подальше от огня, лечь и поднять ноги кверху.

В такой необычной позе Бойко пришлось рассказать обо всем, что произошло с ним.

Только он начал говорить, как вошли Толочко и Веремчук. Появление Веремчука сопровождалось едким запахом бензина и машинного масла, распространившимся в землянке. Веремчук недавно раздобыл себе новый мотоцикл и в свободное время занимался его сборкой и разборкой.

Командиры отрядов осторожно закрыли за собой дверь и уселись рядком на пороге. Они тоже были обеспокоены неудачей своего товарища и пришли послушать доклад Бойко.

… К железнодорожному пути группа Бойко вышла задолго до появления эшелона. Пользуясь наступившими сумерками, партизаны подготовили все для разборки пути и хорошо замаскировались.

— Когда, по моим расчетам, — рассказывал Бойко, — осталось не больше получаса до прихода поезда, я дал команду разбирать путь. Люди были расставлены правильно. В обе стороны поставил охранение, несколько человек выделил для прикрытия. Впереди, на повороте пути, у меня сидел Бедило. Я его предупредил, что если пойдет не тот состав, которого мы ожидаем, пусть даст одну ракету в сторону. Почти точно в назначенное время слышим гудок. Значит, идет. Бедило не подает сигнала. Ну, думаю, все в порядке. Обычно на закруглении поезда ход замедляют, а этот, смотрю, несется на всех парах и два паровоза зачем-то впряжены. Паровозы влетели на разрыв пути, грохнулись, и вагоны полезли друг на друга. Я еще подумал: «Пропадет много скотины». И вдруг как рванет, да так, что все мы с ног повалились. Что за чепуха? Не поймем, в чем дело. Не успели опомниться, чуть приподнялись, опять как громыхнет, раз, другой, третий, четвертый. Лежим плашмя, а нас только подбрасывает. Пошла такая кутерьма, — взрыв за взрывом и один другого сильнее. Светло стало, как днем. Состав загорелся сразу в нескольких местах, а взрывы несколько часов продолжались. И никакого, конечно, скота. Вместо коров в вагонах оказались снаряды и авиабомбы. В такой переделке я никогда еще не бывал, — заключил Бойко свой рассказ.

— Так-так, ничего не происходит такого, что не должно произойти, — потирая лоб, повторил Добрынин слова Пушкарева.

Пушкарев промолчал и лишь посмотрел на комиссара колючим взглядом.

— Потери есть? — нетерпеливо спросил Зарубин.

— Двое убиты, пятеро ранены.

— Вот что значит верить на слово, — с досадой проговорил Зарубин.

— Что же делать, Валентин Константинович? — примирительно сказал Пушкарев. — Мы оказались в таком положении, что не могли проверить. Бывает. Всяко бывает. А такой эшелон взорвать дело не шуточное. Фронт нам только спасибо скажет. Более тридцати вагонов…

— Не в этом дело, — прервал его Зарубин. — Я не против того, чтобы поднимать на воздух эшелоны с боеприпасами. Это, несомненно, лучше, чем скот. Но я за то, чтобы действовать наверняка, знать, куда идешь, что будешь делать. Одно дело захватить состав с рогатым скотом, другое — взорвать поезд со снарядами и минами. Это же разница!

Пушкарев кивнул головой.

— Я, если бы знал, действовал иначе, — заметил Бойко, — и людей бы не потерял.

— Совершенно правильно, — согласился Зарубин. — Когда это было, чтобы на подрыв одного поезда мы выводили чуть не целый отряд? Слишком жирно. Три, пять, максимум шесть человек. Чем меньше, тем лучше. Ведь столько людей послали потому, что надеялись захватить и перегнать в отряд скот! Вот и получается…

— Ну и кто же виноват в этом? — поинтересовался Добрынин.

— Ты и я, вот кто, — бросил Зарубин. — Мы с тобой оказались ротозеями, а не военными людьми, не командирами. Проверить обязаны были, а не полагаться на чьи-то слова… Гнать сотню людей, потерять несколько человек, в то время когда можно было просто заминировать путь, — и все в порядке…

Зарубин нервно заходил по землянке.

— Как фамилия партизана, сообщившего об отправке скота? — спросил он.

— Редькин, — ответил Добрынин.

— Правильно, Редькин! Тот Редькин, который в прошлом году украл парашютный мешок с продуктами. Ты его знаешь? — обратился Зарубин к Кострову.

— Очень немного, — ответил тот. — Он работает по заготовке продуктов.

Зарубин распорядился сейчас же найти Редькина и прислать к нему.

Через несколько минут в землянку вошел высокий, костлявый партизан в рваных валенках. Он снял с головы шапку и обнажил лысеющий лоб и редкие рыжие волосы.

— Ты принес сведения об эшелоне со скотом? — спросил Зарубин, подходя к нему.

— Я.

Мутноватые глаза Редькина смотрели куда-то в сторону, мимо командира бригады.

— Расскажи нам подробно, как, когда и от кого ты узнал об этом, — предложил Зарубин.

Редькин равнодушным, безразличным взглядом посмотрел вокруг, остановил глаза на Бойко, который лежал с поднятыми вверх ногами, и сказал, что об отправке эшелона он услышал от железнодорожного телеграфиста.

— А как ты попал на станцию? — продолжал расспрашивать Зарубин.

— За солью ходил… Я почти два пуда соли принес…

— Это мы слышали от тебя и в прошлый раз, — прервал его Зарубин. — Что за человек телеграфист? Откуда ты его знаешь? Как его фамилия? Почему он именно тебе сообщил об этом? Каким образом он узнал точное время отправки эшелона?

Редькин неохотно отвечал на вопросы. Телеграфиста он не знает и разговор об эшелоне подслушал. Объяснения он давал какие-то путаные, противоречивые, так что даже спокойный Добрынин сказал с сердцем:

— Ерунду ты говоришь, я вижу. Мне тоже неясно, где же ты мог подслушать разговор телеграфиста об эшелоне? То это происходило на платформе, то около склада. Где же, в конце концов?

— Я не пойму, чего вам от меня надо, — огрызнулся Редькин, переступая с ноги на ногу. — Хочешь хорошее сделать, тоже плохо. Не виноват же я, что кто-то перепутал… Я услышал и сообщил.

— Не придуривайся, — резко сказал Зарубин. — Рассказывай подробно, как происходило дело.

— Я могу повторить, — вздохнув, произнес Редькин.

В это время снаружи раздался топот, и через секунду, сильно толкнув двери, влетел раздетый, запыхавшийся радист Топорков. Все с удивлением уставились на него. Несколько мгновений Топорков молча глядел на присутствующих широко раскрытыми глазами, потом бессвязно выпалил:

— Товарищи! Дорогие! Срочно давайте ко мне!… Совинформбюро… Сталинград! — и тотчас выбежал.

На секунду в землянке воцарилась тишина, а затем все сразу, толкаясь у двери, устремились наружу.

Крепчал мороз; под ногами, предвещая вьюгу, курилась легонькая поземка, а командиры, раздетые, без шапок, не обращая внимания на стужу, со всех ног бежали по утоптанной стежке к землянке Топоркова. Около нее уже толпились партизаны, шумно беседуя, высказывая догадки и предположения.

Плошка мерцала посредине стола, слабо освещая взволнованное, радостное лицо Топоркова. Торопясь, он трясущимися руками закреплял концы провода на маленьком репродукторе, которым часто пользовались, коллективно слушая радиопередачи.

В землянку набилось так много народу, что можно было только стоять не двигаясь. Все напряженно молчали, слышалось лишь взволнованное дыхание нескольких десятков людей.

— Сейчас… сейчас, товарищи, только тише, — предупреждал Топорков. — Вот… слушайте. — И он усилил громкость.

Из репродуктора послышался знакомый голос диктора: «В последний час…» Нервная дрожь, точно электрический ток, прошла по людям. «На днях наши войска, расположенные на подступах Сталинграда, перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Наступление началось в двух направлениях: с северо-запада и с юга от Сталинграда…»

— Ура!… Победа!… — не выдержал кто-то из партизан.

— Цыц, непутевый!

— Тише! — оборвали его.

«…обе железные дороги, снабжающие войска противника, — продолжал диктор, — расположенные восточнее Дона, оказались прерванными. В ходе наступления наших войск полностью разгромлены шесть пехотных и одна танковая дивизия противника. Нанесены большие потери…»

— Братцы! Да что же вы молчите… — раздался все тот же ликующий голос.

— Да дай же дослушать, а тогда ори, сколько влезет!

— Замолчите же, ради бога!

«…Захвачено за три дня боев тринадцать тысяч пленных и триста шестьдесят орудий».

— Ур-ра-а!!!

Теперь никто не был в силах сдержать ликование. Многоголосое «ура», возникшее в землянке, как порыв могучего ветра, выплеснулось наружу, понеслось по лесу, прогремело, как победный салют, и подняло на ноги весь партизанский лагерь.

— Ты записал? — спросил Добрынин Топоркова, когда в землянке остались одни командиры.

— Все записал, слово в слово, — ответил тот.

— Давай сюда! — потребовал Добрынин. — Командиров и парторгов в землянку… в штабную… там места хватит…

— Может быть, бюро созовем? — предложил Пушкарев.

— По-моему, не стоит, Иван Данилович, — улыбаясь, сказал Зарубин, — решать-то нечего. Без нас решили. А вот с народом побеседовать надо.

— Как без нас? — спросил Пушкарев. — Нет, батенька, в этой победе и наши труды заложены! Сколько мы эшелонов за один только ноябрь под откос пустили? А?

— Восемь! — твердо сказал Зарубин.

— А последний, со снарядами?…

— Я его не считал.

— То-то! А сколько раз рвали полотно?…

— Много.

— А фашистов сколько перебили? Нет, батенька мой, тут и наши труды есть! Так сейчас и надо рассказать людям.

— Да, согласен, это, пожалуй, правильно, — сказал Зарубин.

Около штабной землянки уже собирались командиры, парторги. Дедушка Макуха, кряхтя, закреплял на ногах лыжи.

— Сколько тебе лет, папаша? — спросил его Толочко.

— Двадцать пять, вот сколько, — ответил старик, притопывая ногами и пробуя крепление.

Все дружно расхохотались.

— Когда же ты изволил на свет появиться? — поинтересовался Веремчук.

— В Октябрьскую революцию. От нее и счет веду. Так что тебе ровесник.

Вновь раздался смех.

— Ты куда лыжи навострил? — недоуменно спросил старика Пушкарев.

— На передовую заставу.

— Зачем?

— Новость понесу… насчет победы…

— Что же это, никого моложе не нашлось? — вмешался Зарубин. Бойко объяснил, что он хотел отправить ординарца на заставу, но Макуха очень просил послать его.

— Товарищ майор, — взмолился дед, — ты уж по старой дружбе уважь старика, я сам хочу рассказать. Ведь на заставе ребята из нашего отряда.

— Ну что ж, раз сам назвался, иди.

Макуха резко оттолкнулся палками и бодро зашагал вперед.

 

2

Как-то днем в конце декабря Костров и Снежко отправились на лыжах в леспромхоз. Сначала шли просекой, ровной и широкой, а потом свернули в лес. Путь держали строго на юг. Примерно через час выбрались на покрытую снегом проселочную дорогу. И хотя последний снег выпал дня три назад, на дороге не было заметно никаких следов движения. Это позволяло партизанам идти не задерживаясь, без особых предосторожностей.

Снежко шел впереди крупным, размашистым шагом, и капитан Костров с трудом поспевал за ним.

«Лыжи у него, что ли, легче?» — думал Костров, следя за быстрыми, стремительными движениями товарища, но, всмотревшись, убедился, что лыжи у них одинаковые. Потом Кострову показалось, что на лыжах Снежко крепление лучше. И вдруг он понял: «Это возраст. Снежко двадцать пять, а мне сорок. Вот в чем причина».

— Убавь шаг, Трофим, — не выдержал Костров.

— Есть убавить шаг, — весело отозвался Снежко. Он остановился, повернулся к приближающемуся Кострову и рассмеялся. — Это, товарищ капитан, на первых пяти-шести километрах трудновато будет, а как придет второе дыхание, ни за что от меня не отстанете.

— Все-таки спешить нам, дружище, некуда, — сказал Костров, — выспаться успеем. Пойдем нормальным шагом.

Когда в студеном чистом небе зажглись первые звезды, они подошли к леспромхозу. Костров остался за речушкой, в сосновом подлеске, а Снежко, знавший здесь все ходы и выходы, отправился вперед.

Впервые Снежко побывал в леспромхозе еще летом с покойным Герасимом Багровым. Багров взял его себе в помощь для переброски газеты из города в отряд. Смелый и осторожный, хладнокровный и энергичный, Снежко зарекомендовал себя отлично. После гибели Багрова командование бригады неоднократно посылало его и в город и в леспромхоз, и он всегда успешно справлялся со всеми опасными поручениями.

Из зарослей молоденького сосняка Костров видел, как Снежко перешел замерзшую речку, легко взбежал на крутой противоположный берег и скрылся за строениями маленького поселка.

Снежко должен был выяснить, нет ли в поселке посторонних и дома ли староста Полищук, у которого он обычно останавливался.

«Начал служить нам за страх, а продолжает служить за совесть», — говорил про Полищука покойный Багров. В самом деле, Полищук за это время стал верным помощником партизан, не раз доказывая свою преданность на деле. Партизанам часто приходилось укрываться в леспромхозе, пользоваться услугами и гостеприимством старосты, ночевать в его доме.

У немецкой администрации Полищук продолжал числиться на хорошем счету, и это было очень удобно. Правда, после похищения Бергера, произведенного недалеко от леспромхоза, у Кострова возникли опасения: не пострадает ли Полищук? Но этого не случилось. Видимо, Бергер и в самом деле никого не предупредил о своем отъезде. Так или иначе, но Полищука не трогали. С обязанностями старосты Полищук успешно справлялся, и оккупанты никаких претензий к нему не предъявляли. Иногда, правда, возникали трудности, но в таких случаях старосте приходили на помощь партизаны. Как-то в начале декабря Полищук получил от управы сразу два срочных наряда на доставку дров для комендатуры и для психиатрической больницы. Второй наряд удивил и Полищука и партизан. Они отлично знали, что психиатрической больницы уже давно не существует и под ее вывеской скрывается какое-то иное учреждение.

Эти два наряда поставили старосту в затруднительное положение. Для заготовки дров требовались рабочие руки, а их в леспромхозе было совсем немного, Полищук написал в управу, что для комендатуры он доставит дрова в декабре, а для больницы — только в январе. «Все доставить в декабре. Не выполните — в тюрьму», — ответили ему.

В дело вмешались Пушкарев и Зарубин. В их планы не входило ссорить старосту с оккупантами, а тем более, терять этого человека, уже проверенного на практической работе и оказавшего партизанам много услуг. В леспромхоз направили группу партизан, и через несколько дней Полищук доставил дрова одновременно и в комендатуру и в больницу, за что получил от управы благодарность.

В ожидании Снежко Костров топтался на месте и тоскливо поглядывал на зовущие, приветливые огоньки, мерцавшие по ту сторону реки в домах поселка. Хотелось скорее попасть туда, в тепло и уют жилья, где можно отогреться, выпить кипятку, отдохнуть.

«Хоть бы все оказалось в порядке, — подумал Костров. — Что-то Трофим задерживается».

В это время из-за реки раздался условный сигнал — легкий посвист.

Костров перебрался через замерзшую, занесенную снегом речушку. Снежко стоял на краю поселка, около бани, и огонек цигарки смутно освещал его лицо. Все было хорошо — в поселке спокойно.

— О нас уже соскучились, — рассказывал Снежко. — В доме Полищука хлеб пекут, такой дух стоит — красота! Пойдемте скорей.

Поставив лыжи в пустой холодной бане, Костров и Снежко направились к избе Полищука.

Жителей поселка, преимущественно стариков и женщин, партизаны не опасались, да их и было всего девятнадцать человек. А сейчас на улице совсем никого не было видно. Только в отдельных домиках мерцали огоньки.

В трехкомнатной избе старосты было тепло. Пахло горячим, свежевыпеченным пшеничным хлебом. Гости, как всегда, расположились во второй комнате, половину которой занимала только что вытопленная большая русская печь. В полу этой комнаты было творило, ведущее в подвал и прикрытое домотканым ковром. Подвалом этим, в случае надобности, всегда можно было воспользоваться.

На лежанке, куда Костров и Снежко тотчас же забрались, было жарко, точно в парной. Решили сначала раздеться и отогреться, а потом уже ужинать.

Пока жена Полищука, энергичная подвижная старуха, хлопотала насчет еды, Костров и Снежко, вытянувшись на лежанке, беседовали с хозяином о делах.

Широкоплечий, толстый, с большим, выпирающим вперед животом, староста сидел на скамье, широко расставив колени и упершись в них руками. Его белое, с аккуратно подстриженной бородой лицо и грузная фигура, казалось, выдавали в нем человека, не привычного к физическому труду. На самом же деле было не так. Несмотря на свои шестьдесят два года, Полищук владел топором и пилой не хуже молодого, так как всю свою жизнь провел в лесу. Родился он в лесу в шалаше смолокура, в лесу собирался и умирать. Он начал свою самостоятельную жизнь лесорубом, работал трелевщиком, каталем, потом освоил полюбившуюся ему профессию сплотчика, вязал плоты и водил их по рекам. А начав стареть, Полищук вернулся в лес и уже более пятнадцати лет служил в этом леспромхозе на разных должностях. Когда его в шутку спрашивали, что надо есть для того, чтобы отрастить такой живот, как у него, он обычно отвечал, что надо пять раз в день пить чай по десять стаканов сряду, а съестное употреблять лишь раз в сутки, в завтрак.

Докладывая Кострову о делах, староста сказал, что из города вернулась Анастасия Васильевна Солоненко. Костров попросил позвать ее и, спустившись с лежанки, стал натягивать подсохшую рубаху. Его примеру последовал и Снежко.

Полищук хотя и был осведомлен о том, что партизаны пользуются услугами Солоненко, но не знал, какие именно поручения она выполняет. На этот раз Солоненко должна была принести от Беляка документы, с которыми Костров и Снежко могли бы открыто показаться в городе.

Полищук почти сейчас же вернулся вместе с Солоненко. Анастасия Васильевна, сорокадвухлетняя женщина, рано потерявшая мужа и работавшая до войны истопницей в бане, выглядела старше своих лет. На ее худом, белом, испещренном морщинами лице молодо выглядели лишь большие черные глаза.

— Здравствуйте, — тихо приветствовала она гостей.

— Здравствуйте, Васильевна. Что нового? Как дела? — спросил Костров.

— Как всегда, ребятки. Хвалиться особенно нечем.

— Садитесь, рассказывайте.

Вошедший вместе с нею староста вышел. Васильевна села на кончик табуретки, серая шерстяная шаль упала с ее головы на плечи.

— Рассказывать особенно нечего… — начала она. — Видалась с Дмитрием Карповичем. Жив, здоров, хлопочет все, велел кланяться. Сказал, что в гости ждет, и вот передал пакетик. — Она вытащила из-за пазухи небольшой конверт и подала Кострову.

— Как в городе? Чем там дышат? — расспрашивал Костров.

— Беспокойно что-то…

— Почему?

— Ничего не поймешь, — махнув рукой, ответила Солоненко. — Одни болтают, что на фронте наших бьют, другие говорят, что фашистов бьют. Открылись три новых госпиталя. Военных понаехало — полным-полно. Опять много людей в Германию угнали… Иду обратно, а на сердце как-то неспокойно, ноет. «Не иначе, быть беде», — думаю. Говорят же, что сердце вещун.

— А вы особенно на сердце не полагайтесь, — заметил Костров. — Лишь бы голова была в порядке. В наших с вами делах, если только с сердцем считаться, то, конечно, беды не миновать. Уж такая наша жизнь.

— Хорошо тебе говорить, сынок, — вздохнула Солоненко. — Одно дело вы, мужчины, другое — мы, женщины.

Костров рассмеялся.

— Во-первых, в сынки вам я никак не гожусь, — сказал он.

— А во-вторых, — подхватил Снежко, — дай бог, чтобы все женщины были такие, как вы, Васильевна. Вы вот уже две правительственные награды имеете, а побьем врага, у вас вся грудь в орденах будет. Так что сиротой не прикидывайтесь.

— Что же я, по-твоему не сирота? Ведь я же вдова, — не без лукавства сказала Солоненко.

— Вдова — это не сирота. Отца с матерью нажить второй раз невозможно, — ответил Трофим, — а насчет мужа — как сказать… Товарищ Пушкарев прямо сказал: жив не буду, если не найду Васильевне мужа, а он слова бросать на ветер не любит.

— Да ладно уж тебе, — махнула рукой смущенная женщина, — кому я нужна…

— Ого! — не унимался Снежко. — А вы не слышали такую поговорку, что в сорок лет баба ягодка?…

Пока происходил этот разговор, Костров вскрыл конверт, извлек из него записку Беляка и две справки, отпечатанные на пишущей машинке на русском и немецком языках. Согласно этим документам Костров и Снежко командировались в город из соседнего района для разбора конфликтного дела, возникшего между финансовыми отделами двух управ.

В обстоятельном письме Беляк подробно инструктировал разведчиков и объяснял суть дела, по которому они якобы Присланы в город.

Беляк, в обязанности которого входило разбирать подобные дела, уже несколько раз ездил в это село и в обе районные управы и теперь решил воспользоваться конфликтом, чтобы узаконить пребывание в городе Кострова и Снежко под видом представителей соседнего района.

— По дороге вам патрули попадались? — спросил Костров Анастасию Васильевну.

— Нет. Только в самом городе проверяли.

Расспросив связную, Костров отпустил ее. Но уйти Анастасии Васильевне помешал Полищук, заявивший, что она должна остаться поужинать.

— Да я уже отчаевала, — отговаривалась Васильевна. — И поздно.

— Для брюха никогда не поздно, и ты много не разговаривай, — отрезал Полищук. — Староста есть староста, и население обязано беспрекословно выполнять все его требования. Так гласит инструкция, а ты ее должна знать. — Положив руки на плечи Солоненко, он усадил ее за стол. — Давай, Мефодьевна! — скомандовал он жене.

На столе появились две большие эмалированные миски с холодцом, банка с хреном, соленые грибы, нарезанный большими ломтями свежеиспеченный хлеб.

К зданию городской управы Костров и Снежко подошли перед концом занятий. Расспросив, где помещается финансовый отдел, они направились прямо туда. В большой комнате несколько человек низко склонились над столами, щелкали костяшки счетов, жужжал арифмометр. Машинистка со старомодной прической вызвалась провести посетителей к Беляку.

Беляк сидел в компании трех других сотрудников. Когда Костров и Снежко представились, он рассмеялся.

— У деда было мочало, начинай сначала, — заметил он. — Сказка про белого бычка. Документы при вас?

Костров и Снежко подали удостоверения.

Беляк нарочито долго и внимательно знакомился с ними. Возвращая документы, спросил:

— То я в ваше село ездил, а теперь вы пожаловали. Так, так… Есть знакомые в городе?

Гости ответили отрицательно.

— Тогда прошу ко мне. Угощать нечем, но крыша и постель будут. Кстати, о делах поговорим.

Костров и Снежко рассыпались в благодарностях.

Беляк уложил бумаги в стол, запер ящик на ключ и в сопровождении Кострова и Снежко вышел из управы. Уже по дороге к дому, поглядывая на экипировку партизанских ходоков, он, смеясь, сказал:

— Честно признаюсь — ожидал с минуты на минуту вашего прихода и только потому узнал. А если бы не ждал и встретил где-нибудь на улице, ни за что бы не догадался.

— Значит, трудно узнать? — спросил довольный Костров.

— Не только трудно, а почти невозможно, — заверил Беляк.

— Это все Георгий Владимирович, — пояснил Снежко. — Уж больно он старался в этот раз.

— Правильно, совершенно правильно, — одобрил Беляк. — А как пульс работает? — спросил он подмигивая.

— Немного повышенно, — признался Костров.

— Страшновато?

— Есть маленько.

— Естественно. Экскурсия необычная, но, как говорится: волков бояться — в лес не ходить.

Вопреки утверждению, что «угощать нечем», Беляк кое-что припас, соорудив вполне приличный обед.

Он был очень рад приходу друзей, особенно Кострова, которого не видел давно. Когда Костров протянул ему письмо от дочери, Беляк и вовсе просиял.

— Как немного радости нам требуется, — взволнованно сказал он. — Получишь маленькую весточку и сразу преобразишься, другим человеком становишься… Правда ведь?

— Что правда, то правда, — согласился Снежко. — Но когда о тебе думает кто-то близкий, то это не так уж мало… По себе знаю: пришлет жена пару строчек — и сразу молодым становишься.

Беляк ухмыльнулся.

— Старым себя считаешь?

— Угу… — подтвердил Снежко, энергично пережевывая жестковатое мясо.

…Костров и Снежко пришли в город с двумя заданиями. По поручению бюро подпольного окружкома они должны были провести заседание бюро партийной организации города, а по заданию командования бригады — собрать сведения об учреждении, укрывавшемся под вывеской психиатрической больницы.

С обсуждения этих вопросов и началась беседа.

Беляк, еще в сентябре принятый в члены партии, был теперь секретарем бюро подпольной партийной организации. Кроме него, в это бюро входили Костров, Снежко, Микулич и учитель Крупин. Сегодня предстояло рассмотреть новые заявления о приеме в партию, и присутствие Кострова и Снежко было обязательным.

— Заседать будем под разрушенным элеватором, — сказал Беляк, — там теплее, чем где-либо, и почти безопасно. Под грудой развалин столько клетушек и ходов, что хоть целую роту приведи, не разыщешь. Человек там, что иголка в сене.

— А сам ты, Карпович, был там? Проверил? — поинтересовался Костров.

— Проверил.

— А кто порекомендовал?

— Якимчук.

На Якимчука можно было положиться. Он уже оказал немало услуг партизанам и продолжал добросовестно выполнять все задания.

— Сколько заявлений поступило? — спросил Снежко.

— Четыре.

— А сколько будем рассматривать?

— Все.

Беляк назвал лиц, подавших заявления. Ни с кем из них ни Костров, ни Снежко лично знакомы не были, хотя и знали подпольную работу каждого.

— Они предупреждены о времени и месте заседания бюро? — спросил Костров.

— Это зачем же? — покосился на него Беляк. — Совсем за простачка меня считаешь, Георгий Владимирович. — Он тихо рассмеялся. — Нет, с этим я не торопился. Решим вместе.

— А успеем предупредить?

— Успею.

Заседание решили провести вечером следующего дня. Условились назначить всем подавшим заявления разное время явки, чтобы они не могли встретиться друг с другом. Этого требовала конспирация.

Если первый вопрос решили быстро, то со вторым дело застопорилось. Беляк не знал, что за учреждение размещено на территории психиатрической больницы. А знать надо было. Этим вопросом интересовалась Большая земля.

Беляк обещал разузнать о больнице.

Затем он рассказал гостям городские новости.

Слухи об окружении фашистских войск под Сталинградом росли, ширились, проникали в народ. Люди называли номера разгромленных гитлеровских дивизий, перечисляли фамилии генералов, попавших в плен. Указывались все возрастающие цифры убитых и раненых вражеских солдат и офицеров.

Оккупанты развивали лихорадочную деятельность. Мобилизации, проводимые в Германии, требовали рабочих рук для фабрик, заводов, шахт, сельского хозяйства, и эти даровые рабочие руки надо было найти на оккупированной территории. Гитлеровцы метались из одного села в другое, сгоняя и молодежь и пожилых людей для отправки в Германию.

— Праздник будет и на нашей улице, — заметил Снежко. — Дело идет к тому. Вот только союзнички наши что-то заврались: обещают, а толку мало.

— Старая история, — сказал Костров. — Я, откровенно говоря, что-то мало надеюсь на их обещания.

— Ну и леший с ними, — бодро заявил Беляк. — Нас все равно не осилить, и мы фашистов одолеем сами. Союзники, видать, начнут помогать, когда помощи уже не потребуется. Это же коммерсанты, они все делают с выгодой, с расчетом.

Беляк рассказал, что в селах и деревнях идет сплошной грабеж, у населения отбирают теплые вещи: полушубки, стеганки, валенки и даже женские шерстяные платки. На этой почве в деревне Ситово произошли кровавые события.

Ситово стояло в семидесяти километрах от города. С первых же дней оккупации оно завоевало у гитлеровцев «нехорошую» славу. Несколько десятков жителей ушли в лес, в партизаны; староста, назначенный оккупантами и ревностно принявшийся за исполнение своих обязанностей, бесследно исчез; сгорел заскирдованный, необмолоченный хлеб; крестьяне саботировали мероприятия и приказы оккупантов, не выходили на ремонт и расчистку дорог, срывали поставки продовольствия, фуража, дров.

Когда начался сбор теплых вещей для гитлеровской армии, в дом деревенского старосты принесли лишь полусгнивший полушубок, несколько пар дырявых рукавиц, разнопарные валенки, прожженные онучи и еще какие-то лохмотья.

Добросовестный староста отправил эти подношения в город, а оттуда тотчас же направился в деревню с десятью автоматчиками и переводчиком новый комендант — капитан Менгель, сменивший майора Реута.

На сходку согнали всех — от малого до старого.

На небольшой деревенской площади у здания школы капитан Менгель выступил с речью. Переводчик следом за ним переводил каждую фразу.

Менгель призывал «чутких русских христиан» оказать помощь теплой одеждой и разными вещами «героям» — солдатам германской армии, несущим на своих знаменах «новый порядок».

Комендант выразил надежду, что крестьяне деревни Ситово, не понявшие с первого раза, что от них требуется, поймут это теперь и откликнутся на призыв германского командования. Менгель хотел без шума и хлопот обобрать жителей деревни и уехать.

Он закончил свою речь призывом способствовать разгрому коммунистической армии. И вдруг из толпы раздался выкрик:

— Ты расскажи лучше, как вас лупят под Сталинградом!

От одного только слова «Сталинград» комендант подскочил на месте и вопросительно уставился на переводчика. Тот растерянно посмотрел на коменданта, потоптался на месте и дословно перевел.

Менгель приказал, чтобы кричавший подошел к нему. Но толпа сомкнулась. Никто не выходил.

Комендант отдал приказ привести к нему смутьяна, но автоматчики наткнулись на сплошную, точно каменную, стену людей. Сотни пар холодных, ненавидящих глаз смотрели на них. Солдаты растерялись, не зная, что предпринять.

Из толпы раздался женский голос:

— Не нравится? Поперек горла становится?…

Переводчик перевел и это.

Комендант рассвирепел. По его приказу автоматчики выхватили из толпы мужчину и женщину и отвели их в сторону. Менгель объявил, что будет считать до пяти, а если к этому времени виновные не будут выданы, он расстреляет заложников.

— Не пугай! — раздалось в ответ.

— Молчите, братцы! — крикнул мужчина, стоя под наведенными стволами автоматов.

— На колени! На землю! — закричал комендант, и автоматчики дали несколько выстрелов над головами собравшихся. На колени никто не опустился.

— Айн… цвай… — отсчитывал Менгель.

Послышались сдержанные рыдания, ропот негодования и новые выкрики.

— Душегубы проклятые!…

— Звери…

— Захлебнетесь кровью, собаки!…

— Всех не перестреляете…

— Драй… фир… — считал комендант. — Фюнф!…

Раздался залп. Двое упали на землю. Толпа замерла, а через мгновенье, как поток, прорвавшийся через плотину и сокрушающий все на своем пути, люди с ревом ринулись на кучку гитлеровцев. Это произошло так неожиданно, так быстро, что солдаты не успели даже оказать сопротивления.

На другой день к вечеру прибыл усиленный карательный отряд и спалил деревню дотла.

— Ас народом как? — спросил Костров.

— Часть ушла в партизаны, часть разбежалась, а некоторые, большей частью женщины, попали к карателям в лапы.

— Кто же теперь комендант города? — поинтересовался Снежко.

— До сих пор не прислали. Пока замещает какой-то обер-лейтенант. Комендантам в нашем городе не везет.

— Не только комендантам, — усмехнулся Костров. — А как чувствует себя господин Скалон?

— Да, ведь я главного-то чуть не забыл, — спохватился Беляк. — Вот память стала!… Вчера такой разговор был… Вызывает меня заместитель бургомистра к себе. Дело происходило днем, во время работы. Я думал, по финансовым делам. Но вижу, сидит у него немец-офицер. Смотрит на меня в упор и молчит. Я понял, что финансы тут, видимо, ни при чем, и, признаться, струхнул маленько. Скалон начинает разговор. Предлагает мне выехать в деревню, встретиться там с одним партизаном, выслушать его внимательно, запомнить все сказанное им или даже записать и договориться о следующей встрече.

Костров и Снежко насторожились. Сообщение действительно было чрезвычайно важным.

— Ты не поинтересовался, почему Скалон именно тебе решил поручить такое щепетильное задание? — спросил Костров.

Беляк предупреждающе поднял руку.

— Сейчас все расскажу. Когда я задал вопрос, почему на меня решили возложить такую почетную миссию, Скалон объяснил, что, во-первых, этому партизану далеко и надолго из расположения отряда уходить нельзя, тем более, что у него с некоторых пор испортились отношения с командованием и ему самому кажется, что командиры на него поглядывают косо; во-вторых, посылать к нему специального человека, неизвестного в деревне, нежелательно, поскольку это может показаться подозрительным и привести к провалу явочной квартиры, а я, как человек, часто бывающий во всех деревнях и известный жителям, представляю собой наилучшую кандидатуру. На мой вопрос, надежен ли этот партизан и не попаду ли я с ним в какую-нибудь опасную историю, Скалон ответил, что это испытанный и проверенный человек. После этого мне ничего не оставалось делать, как принять поручение.

— И ты правильно поступил… — заметил Костров, но тут же осекся, — у него мелькнуло страшное предположение. Не знает ли предатель Беляка в лицо? Не слышал ли он о его роли в городе? Может быть, он видел когда-либо Беляка в расположении отряда? Однако подумав, Костров отбросил все эти опасения. Беляк в лесу у партизан был всего два раза, и появление его всегда обставлялось соответствующей конспирацией. Имя его упоминалось лишь среди партийного актива бригады. Для встреч с ним выделялись особо проверенные товарищи. Нет! Тут, кажется, все обстояло благополучно.

«Значит, все-таки есть предатель в нашей среде, — подумал Костров, и ему припомнились события прошлого года, таинственная смерть пленного ротенфюрера. — Как мы все-таки плохо работаем, и особенно я! — упрекнул он себя. — Не можем найти врага в своих рядах».

— Фамилию партизана он сказал? — спросил Снежко.

— Нет. Назвал только имя.

— Какое?

— В том-то и дело… То же самое имя, что назвал вам прошлым летом пленный: Василий.

Костров вздрогнул.

— Не может быть… — глухо проговорил он.

— Коль сказал, то может быть, — заметил Беляк. — Видимо, тот же самый человек.

— Да, история… — начал Костров. Он встал и взволнованно заходил по комнате. — А разговор со Скалоном был окончательный? — поинтересовался он.

— Да. Условились обо всем.

— Где и когда должна произойти встреча?

Беляк объяснил, что встреча назначена через четыре дня, в воскресенье, в деревне Выселки, которая находится в семнадцати километрах от леспромхоза. Явиться нужно в дом неизвестного Беляку человека по фамилии Волохов. Дом стоит третьим от края, если войти в деревню со стороны леса. На встречу отводится два часа — от шести до восьми вечера.

— А условия встречи?

— Я скажу Волохову пароль, а уж он познакомит меня с Василием.

Оставалась неясной одна деталь, — какое отношение ко всему этому имел офицер, сидевший в кабинете Скалона.

— Он участвовал в беседе? — спросил Костров.

Беляк ответил отрицательно. Офицер не владеет русским языком и все время молчал.

— Но мне почему-то кажется, — добавил Беляк, — что Василий является именно его агентом. Иначе зачем ему было торчать в кабинете?

 

3

Элеватор стоял в стороне от города, на холме. По одну сторону от него тянулась железная дорога, по другую — шоссе.

В сорок первом году, когда фашисты бомбили город, от нескольких прямых попаданий огромное здание элеватора рухнуло, образовав беспорядочную груду щебня, бетона, железа. Уцелело только большое подвальное помещение, разделенное на множество клетушек.

На элеватор шли разделившись: Беляк впереди, Костров и Снежко сзади, на расстоянии видимости.

За железной дорогой их встретил Якимчук. Помигивая карманными фонариками, они пробирались среди глыб бетона, камней, огромных скрюченных железных прутьев. Наконец подошли к темной дыре. Первым спрыгнул в нее Якимчук, за ним последовали остальные. После блуждания по темным безмолвным каморкам попали в комнату, освещенную плошкой, стоящей на куске бетона. В комнате уже сидели Микулич и учитель Крупин.

Костров познакомился с Микуличем, Крупиным и Якимчуком, которых до этого никогда не видел.

— Все в сборе, — объявил Беляк.

Пришедшие уселись на камни возле стен.

— Давно ожидаете? — спросил Снежко.

Якимчук ответил, что он едва успел проводить сюда Микулича и Крупина, и тотчас отправился навстречу Беляку.

— Что ж, давайте начнем, — сказал Беляк и, вынув из кармана заявление Якимчука, начал его читать.

Костров с любопытством и интересом разглядывал новых знакомых, о славных делах которых много слышал.

Добродушный, лысый, рыжебородый Микулич чем-то походил на железнодорожника Якимчука. Якимчук тоже был лыс, имел такую же рыжеватую, но короче подстриженную бороду. Только глаза Якимчука, задумчивые и немного грустные, совсем не были похожи на веселые, подвижные и хитроватые глаза Микулича.

В Крупине легко можно было узнать человека умственного труда. Худощавый, с бледным лицом, тонкими пальцами рук, с глубоко посаженными черными глазами, он походил на музыканта или художника.

Якимчука рекомендовали в кандидаты партии Пушкарев и Добрынин.

Начали задавать вопросы.

— Сколько вам лет, товарищ Якимчук?

— Пятьдесят шесть.

— Семья из кого состоит?

— Из пяти человек: я, жена, две дочери и сестра жены.

— Что делают дочки?

— Одна, меньшая, в доме матери помогает, — жена-то болеет у меня, — а другая, старшая, как и до войны, работает в депо на станции.

— Семья знает, что вы связаны с партизанами?

— Знает.

— На военной службе были?

— Был. В империалистическую войну солдатом служил и чуть не сложил свои кости в Карпатах. Два раза был ранен, ноги и руки обморозил. В Гражданскую войну с начала и до конца сражался в рядах Красной армии, артиллеристом на бронепоезде.

— Вы хорошо подумали, прежде чем подали это заявление?

— Очень хорошо подумал, дорогие товарищи. Сожалею о том, что не подал его раньше.

Члены бюро попросили Якимчука рассказать об его участии в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками.

Он разгладил рукой обвислые усы, осторожно кашлянул в кулак, задумался немного, как бы что-то припоминая, а затем спокойно, неторопливо начал рассказ. Зимой сорок первого года Якимчук познакомился с машинистом Ибрагимом Рахматулиным, который должен был вести эшелон с советскими людьми, угоняемыми на каторгу в Германию. Якимчук убедил Рахматулина перейти на сторону партизан. Рахматулин привел состав к месту, где ждала засада, убил двух солдат, поставленных присматривать за ним, и перешел к партизанам.

Костров, слушая Якимчука, отчетливо и ярко вспомнил то холодное зимнее утро после долгого бурана, когда партизаны поджидали этот эшелон. Вспомнился штабель шпал, за которым сидели он и Зарубин, паровоз с одной зажженной фарой и выпрыгнувший из будки машинист. Рахматулин до сих пор состоял бойцом отряда, которым командовал Бойко. Глядя сейчас на спокойного, неторопливо рассказывающего о себе Якимчука, Костров думал:

«Ведь человек уже в том возрасте, когда ему полагается спокойно доживать положенный срок, не думать о рискованных делах. А этот человек продолжает бороться, ищет больших, опасных дел. Пятьдесят шесть лет! Полвека с лишним! Шутка сказать! Да только ли он один такой? А Микулич! А дед Макуха! А многие другие! Вот что значит беззаветно любить родину, страстно ненавидеть ее врагов!»

А Якимчук продолжал рассказ. С зимы сорок второго года он регулярно собирает сведения о проходящих через станцию воинских эшелонах и информирует Беляка. Пользуясь его информацией, партизаны пустили под откос шесть эшелонов с техникой, боеприпасами и горючим. В груженые составы, проходящие мимо его будки, он бросал зажигательные пакеты. В четырнадцати случаях на этих составах в пути следования возникли пожары. Якимчук собственноручно заминировал и подорвал поворотный круг в паровозном депо, который бездействует и до настоящего времени. На минах, им заложенных, подорвалась автодрезина и ехавшие на ней гитлеровские офицеры.

— Я думаю — довольно, — прервал Якимчука Беляк. — Я считаю, что патриот Якимчук достоин быть кандидатом в члены нашей партии. Вношу предложение принять его.

— Правильно, — поддержал Снежко. Никто не возражал. После голосования Беляк объявил Якимчуку, что он может считать себя кандидатом партии.

— Спасибо, товарищи, — взволнованно произнес Якимчук. — Я не опозорю имени коммуниста и сделаю все, что от меня потребуется.

Голос его звучал твердо, но волнение передалось всем.

Якимчука отпустили. Его проводил Микулич. Примерно через полчаса начали рассматривать заявление Наташи Горленко, работавшей официанткой немецкой офицерской столовой летчиков.

Наташа, маленькая, щупленькая девушка с тоненькими светлыми косичками, тщательно уложенными на голове, выглядела совсем молоденькой, ей можно было дать не больше семнадцати лет. Глядя на нее, трудно было предположить, что она активная, бесстрашная подпольщица, каждодневно ведущая работу, связанную с риском для жизни. Узенькие плечи, тонкие, как у подростка, руки. И лишь глаза — большие, серые, обведенные синеватой каемкой — смотрят решительно и сурово.

Она рассказала, что ей очень трудно мириться с необходимостью быть постоянно в кругу врагов, от рук которых погибли в начале войны ее отец и младший брат. Прежние друзья и знакомые, честные советские люди, при встрече не здороваются с ней. Им непонятно, что могло заставить Наташу остаться в городе, да еще пойти в услужение к оккупантам. Наташа болезненно переживает это, но понимает, что надо терпеть.

— Я сознаю, что выполняю долг перед родиной, — сказала взволнованно Наташа, — но согласитесь сами: очень больно, когда тебя считают предателем.

— Ничего не сделаешь, родная, — произнес Беляк. — На то мы и называемся большевиками, — все должны перенести, стерпеть, а борьбы не прекращать и цели достигнуть.

Наташа научилась говорить по-немецки и по заданию Беляка выведывала от гитлеровских летчиков все, что было возможно. Благодаря ее информации советская авиация уже дважды удачно бомбила городской аэродром, — взорвались штабели бомб, были подожжены цистерны с горючим.

Сейчас Наташа собирала сведения о поступивших на вооружение германской армии новых самолетах, о мощности их моторов, скорости, запасе горючего, предельной бомбовой нагрузке, вооружении.

Костров сообщил собравшимся, в том числе и Наташе, что Указом Президиума Верховного Совета СССР она за выполнение заданий в тылу врага награждена орденом Красной Звезды.

На щеках Наташи ярко проступил румянец. Быстро заморгав ресницами, она опустила голову.

Костров, наблюдавший за девушкой, видел, как она нервно пощипывала полу своего легкого пальтишка, как высоко и быстро поднималась ее грудь. Сообщение о награде было для нее неожиданностью.

На несколько секунд воцарилась тишина, глаза всех были устремлены на Наташу.

Нарушил молчание Костров.

— Как со здоровьем? — спросил он девушку.

— Не жалуюсь. Это я только с виду такая.

— С питанием как?

— А что с питанием? Я же в столовой работаю. По заданию Дмитрия Карповича я еще кое-что достаю и передаю через дедушку Микулича нуждающимся товарищам.

Наташу единогласно приняли в кандидаты партии.

— Вот видишь, как хорошо получилось, — сказал Беляк, — сразу у тебя две радости. В один день стала и коммунисткой и орденоносцем. Сердечко-то, небось, прыгает, а? Рада?

Наташа поднялась с камня, маленькая, тоненькая, оправила пальто и, сжав руки в кулачки, сказала горячо, быстро:

— Рада… Ой, как же рада!… Разве я думала?… Ведь это вы все, Дмитрий Карпович, — и, неожиданно бросившись к Беляку, она обхватила его шею руками, жарко поцеловала и зарыдала.

— Ну вот, дурашка моя… — растерянно и смущенно произнес Беляк, ласково поглаживая голову девушки. — Зачем же плакать?… Ты же… ты же теперь орденоносец… и вдруг…

Беляк не мог подобрать слов, он и сам был готов заплакать.

— Это я от радости… это хорошо, — сказала Наташа, вытирая слезы. — Так бывает, наверное, раз в жизни.

— Еще будет… обязательно будет, — твердо заверил Микулич. — Должно быть.

— Я тоже в этом уверен, — проговорил Костров, взволнованный не менее самой Наташи.

— Ну, я пошла. До свиданья, товарищи. — И, неожиданно крепко, по-мужски пожав всем руки, Наташа, бодрая, с горящими от радостного возбуждения глазами, вышла в сопровождении Беляка из комнаты.

Она ушла, но что-то светлое, необычное осталось в этом холодном, мрачном помещении. И сырые углы, повитые изморозью, как паутиной, и неотесанные глыбы камней, и бледный свет коптящей плошки — все казалось приветливее, уютнее.

Первым заговорил Микулич.

— Не девчонка, а голубка. Вся она прозрачная какая-то, чистая. Другой раз как подумаешь, что крутится она среди этих гадов, сердце перевертывается…

— А я вот что скажу, — прервал Микулича молчавший до этого учитель Крупин. — Я двадцать лет состою в партии, но, признаюсь честно, никогда не был на заседании или собрании, которое бы взволновало так сильно. — Он встал и зашагал по комнатушке. — Вот она, товарищи, суровая школа жизни. На этом примере становится ясным, почему так сильна была духом, волей, разумом ленинская гвардия, прошедшая царское подполье. А они, вот эта Наташа и другие, и молодые и старые, все разные и все так похожи друг на друга, что кажется, будто у них одно сердце.

Костров жадно слушал старого большевика. Он знал, что Крупин в прошлом был блестящим пропагандистом, знал и то, в каких трудных условиях работает сейчас учитель. Гитлеровцам было известно, что он коммунист с большим стажем. Этого нельзя было скрыть: Крупин родился в этом городе, здесь же и работал. В первые дни оккупации ему пришлось пройти специальную регистрацию в гестапо и два раза в неделю приходить отмечаться. Малейший промах мог привести Крупина к гибели, но он, не раздумывая, смело включился в деятельность подполья. Крупину поручили работу среди учащейся молодежи. С помощью группы подростков он распространял в свое время газету «Вперед», а после ее закрытия — листовки, которые сам же печатал на пишущей машинке.

Беляк, проводивший Наташу, вскоре возвратился с Ольгой Лях — телефонисткой городской станции. Ольга оказалась черноглазой смуглой двадцатипятилетней женщиной, решительной, энергичной, с резкими движениями.

Биография ее была очень коротка. Дочь летчика, погибшего на войне с белофиннами. Мать в эвакуации, в Сибири. Окончила Ольга семилетку. В тридцать восьмом году вышла замуж за командира-артиллериста, который погиб 2 июля сорок первого года. В тылу врага осталась по заданию горкома партии.

— Какие задания подполья вы сейчас выполняете? — спросил Ольгу Снежко.

— Я веду работу в двух направлениях, — ответила Лях. — Подслушиваю переговоры гитлеровцев по телефонам и обо всем докладываю кому следует, а также подготавливаю горожан к уходу в лес, к партизанам… Другого ничего мне не поручают.

— Довольно и этого, — заметил Костров. — А много вы подготовили горожан к переходу в отряд?

— Пока семнадцать человек, но у меня есть еще на примете пять человек.

— Надежные?

— Ручаюсь.

«У этой слез, пожалуй, не выжмешь, — подумал Костров. — Совершенно другого склада характер».

— Вас не тяготит подпольная работа? — спросил он.

В глазах Ольги появился злой огонек, черные густые брови сошлись на переносице.

— Такой вопрос, товарищ, не знаю вашей фамилии, мне не надо бы задавать. Меня тяготит то, что по нашей земле ходят изверги и людоеды. Я говорила Дмитрию Карповичу и скажу всем вам, что могу выполнять более сложные задания… Я могу убивать врагов, а не только подслушивать их разговоры.

— Простите, товарищ Лях, — извинился Костров, — задавая вопрос, я не имел в виду обидеть вас.

Ольга улыбнулась и кивнула головой. Она была вспыльчива, но быстро отходила.

— А работать надо там, где поручат, — решительно заметил Крупин. — Мы вас сейчас примем в партию, а член партии обязан прежде всего быть образцом дисциплинированности.

— Я рассказываю, что у меня на душе, — возразила Ольга, — а делать буду то, что поручат.

Вслед за Ольгой Лях приняли в кандидаты партии слесаря-водопроводчика Марковского.

При этом вскрылись совершенно неожиданные обстоятельства. Марковский — сорокасемилетний мужчина, участник Гражданской войны, инвалид, — рассказывая о себе, мельком упомянул, что до мая сорок первого года он работал в котельной психиатрической больницы.

— Где, где? — спохватился Костров.

— В психиатрической больнице, — ответил удивленный Марковский. — А что?

— А почему ушел оттуда?

— С завхозом не поладил. Жулик. Заставлял фиктивные расписки и акты на невыполненные работы изготовлять. Я терпел, терпел, потом вижу, что от таких дел в тюрьму угодить можно, плюнул и ушел. Он себе на таких делах руку ловко набил — деньжонок наворовал, дом купил в городе и живет припеваючи.

— И сейчас живет?

— Конечно. Куда ему деваться!

— Как его фамилия?

— Скорняк, Ефим Станиславович. С Украины он, из западных областей. Как освободили их в тридцать девятом — к нам в город приехал. Такой ловкач…

— Чем же он теперь занимается? — продолжал выспрашивать Костров.

— Все там же работает, при больнице…

— А больница разве сейчас существует? — спросил Беляк.

Марковский задумался.

— Ведь и правда, — сказал он не совсем уверенно, — больницы-то нет. Но Скорняк там околачивается, это я точно знаю. Непонятно только, что он там делает.

— С кем Скорняк живет?

— У него полон дом. Плодовитый, чертяка. От первой жены-покойницы три дочки, да вот от второй, кажется, столько же. Потом еще теща…

— И все с ним живут?

— С ним.

— Ты знаешь его адрес?

— Как же не знать! Бывал несколько раз. Я с ним не ругался, а расстался по-мирному, по-хорошему.

— Ну-ка, поподробней расскажи о нем, — попросил Беляк. — Что он за человек?

Марковский хмыкнул.

— Да его и человеком-то назвать совестно. Шулеришка с трухлявой душонкой. За деньги на все пойдет. Ну и трус к тому же изрядный.

— Хорошо, — резюмировал Костров. — К Скорняку мы еще с вами вернемся. Я вас попрошу только уточнить, действительно ли он сейчас работает на территории больницы.

Марковский согласился разведать это, и его отпустили.

Полчаса спустя Костров и Снежко покинули подвал элеватора.

 

4

В сумерки начала мести пороша. Ветер, неровный, порывистый, крутился по лесу, налетал на молодые деревца, зло врывался в двери землянок, задувал дым в трубы, гнал поземку.

— Опять погода шалит, — пожаловался Зарубин.

Он сидел за столом, склонившись над картой.

Костров лежал на топчане, задумавшись. Он любил мысленно еще раз пережить события недавнего прошлого. Каждый новый день приносил новые события, и перед сном всегда было о чем вспомнить, над чем подумать. Много случалось радостного, много и тяжелого, но все казалось дорого и ни с чем не хотелось быстро расстаться. Взять хотя бы это трудное путешествие в прошлом году к партизанам Локоткова. Разве можно об этом забыть? Разве уйдут из памяти тревожные ночи, когда Костров, не зная дороги, руководствуясь только компасом и картой, шел по неизведанному пути? Было трудно, очень трудно одному в незнакомом лесу. Но зато какое чувство гордости и удовлетворения он испытал, добравшись наконец до лагеря соседнего партизанского отряда. Нет, все это незабываемо: ночные бои, дальние разведки, холод и голод, сомнения и радости, поездки в город, собрания под развалинами элеватора…

«Пройдут годы, — думал Костров, — окончится война, залечит родина раны, а память людей бережно сохранит все эти ушедшие в прошлое события и дни».

— Ты, кажется, скучаешь, Георгий Владимирович? — обратился Зарубин к начальнику разведки. — Видно, погода грусть навевает?

— Нет, — отозвался Костров. — Я просто думаю.

— О чем же, если не секрет?

— Конечно, не секрет, Валентин Константинович. Я думаю о том, что мы не напрасно живем, и красиво живем, и не стыдно оглянуться назад. Во всяком случае, есть что вспомнить и есть чем гордиться. Я имею в виду всех нас: и себя, и вас, и Ивана Даниловича, и Добрынина, и Беляка, и Рузметова, и Наташу, о которой вчера вам рассказывал.

Командир бригады слушал Кострова не перебивая. Зарубин знал, что капитан не страдает болтливостью и очень редко высказывает так откровенно свои чувства.

Костров продолжал:

— Ведь нас заставили воевать враги. Война не наше призвание. Это же истина, аксиома. Но посмотрите, как народ овладел тяжелым ратным делом, какие он совершает подвиги, подчас самому ему незаметные. Поэтому-то наши люди в состоянии творить чудеса. Я могу, как на пример, сослаться на Добрынина, на Беляка, Наташу, Бойко — людей сугубо гражданских и ставших вдруг прекрасными командирами, квалифицированными разведчиками, искушенными подпольщиками. А ваша жена?

— А ты? — прервал его Зарубин. — Ты думал два года тому назад, что будешь сидеть в лесу в роли начальника разведки партизанской бригады?

— Нет, безусловно, нет, — сознался Костров.

— То-то и оно! Цель, Георгий Владимирович, великая, благородная цель перед всеми нами — защита социалистической родины. А у нашего народа такие высокие нравственные устои, что он не остановится перед любым подвигом, перед любыми жертвами во имя этой цели. Вот ты сказал…

В землянку влетел Пушкарев.

— Ну-ка, за мной, лодыри! — скомандовал он. — Появился необычный гость, человек с большой буквы, и хочет рассказать что-то интересное. Айда, пошли.

— Что за человек с большой буквы? — недоуменно спросил Зарубин.

Костров рассмеялся.

— Память у тебя дырявая, товарищ командир бригады, — упрекнул Пушкарев. — А помнишь, кто нашел в лесу парашют?

— А-а-а, помню, помню. Сурко, кажется?

— Он самый.

Зарубину отчетливо припомнилась история с двумя парашютами, один из которых обнаружил крестьянин Сурко.

— Кстати, как фамилия того негодяя, который украл первый мешок? Я что-то не припомню… — спросил он.

— Редькин, — подсказал Костров.

— Так вы идете или нет? — начиная сердиться, спросил Пушкарев. — Сурко сидит на передовой заставе.

— Идем, идем, — успокоил его командир бригады, надевая полушубок.

Костров тоже оделся, и втроем они вышли наружу.

Сумерки сгустились. Низкие облака закрыли небо, звезды. По-прежнему мела пороша, ветер бросал в лицо сухой, колючий снег, и даже на близком расстоянии трудно было что-нибудь разглядеть.

Шагая следом за Зарубиным, Костров думал о том, что такая погода на руку его разведчикам, которых он разослал сегодня на задания. «При такой темноте можно пройти под носом у часового, и он не заметит, а если и заметит, так нетрудно скрыться».

Зарубина беспокоило другое.

«Редькин… это тот самый Редькин, который принес в ноябре сведения о прохождении эшелона со скотом, — думал он. — Чем же тогда окончилась эта темная история? Кажется, ничем. Как же это могло случиться? Что помешало нам до конца проверить, кто именно все перепутал?»

— Георгий Владимирович, — обратился Зарубин к шедшему сзади начальнику разведки, — вы помните тот случай, когда Бойко нарвался на эшелон с боеприпасами и потерял людей?

— Очень хорошо помню. С этим случаем тоже связана фамилия Редькина.

— Совершенно верно, — отозвался Зарубин. — История была довольно странная, а мы о ней забыли и успокоились.

— Напрасно вы так думаете, — осторожно возразил Костров. — Я проводил проверку.

— Интересно! И что же она дала?

Костров рассказал. Через своих разведчиков, работающих на железной дороге, он установил точно, что в те дни станция никакого эшелона с рогатым скотом не пропускала и не формировала. Телеграфист, на которого ссылался Редькин, действительно работал и продолжает работать на станции. Это молодой парень, сын бывшего торговца. Люди Кострова характеризуют его как прихвостня оккупантов.

— Но тут есть другое обстоятельство, — добавил Костров. — Ведь Бойко организовал засаду не на том участке, где рекомендовал нам Редькин, а зашел вперед на восемь километров. А на тот участок, как сообщают наши железнодорожники, выходил ночью немецкий бронепоезд. Вот в чем дело…

— Значит, если бы Бойко не изменил маршрута, то мог бы иметь дело с бронепоездом?

— Так получается.

— Совсем интересно! Чьих же это рук дело: телеграфиста или Редькина?

— Затрудняюсь ответить. Редькин ничего объяснить не может, я с ним говорил еще два раза. Он только твердит: «За что купил, за то и продал, и не путайте меня».

Зарубин задумался. Этот Редькин определенно не внушал доверия. Во-первых, хищение парашютного мешка, во-вторых, эта история с эшелоном, с каким-то телеграфистом. Поднималась досада на самого себя. Надо было давно заняться Редькиным, не спускать с него глаз и добиться полной ясности.

«Тут я прошляпил, — ругнул себя Зарубин. — И дело надо исправить».

Шедший впереди Пушкарев остановился, подождал отставших от него Зарубина и Кострова, а когда те приблизились, вдруг рассмеялся.

— Что случилось? — удивленно спросил Зарубин,

— Да я все думаю об этом человеке с большой буквы, — сказал Пушкарев и зашагал вперед. — Хитрый мужичонка! До чего же хитрый! Не хочет идти в лагерь. Дошел до заставы, вызвал Рузметова. «Дальше, — говорит, — ходу мне нет, потому как разговор у меня секретный, а у вас есть люди ненадежные». Вы слыхали?

— Так и сказал?!

— Да, да.

— А что за секретный разговор?

— Не сказал даже Рузметову, требует главного. «Я, — говорит, — его хорошо помню».

Передовая застава размещалась в большой, глубокой, с амбразурами землянке, расположенной в километре от лагеря и тщательно замаскированной снегом и молодыми елками.

Около землянки стоял с автоматом дедушка Макуха.

— Дежурим, старик? — весело спросил Пушкарев.

— Дежурим, хлопчик, — ответил дед. — Табачком не побалуешь?

Пушкарев вынул из кармана кисет.

— Идите, а то у Усмана с тоски зубы заболят. Этот лохмотник со своей военной тайной сидит и молчит.

В землянке, около железной печурки, разогретой докрасна, сидели на низких чурбачках друг против друга Сурко и Рузметов. Молчание, видимо, длилось долго, потому что Рузметов, увидев вошедших, облегченно вздохнул.

Сурко, одетый в невероятно изодранный полушубок, встал, быстро оглядел вошедших и, узнав в них старых знакомых, поздоровался.

Все расселись на чурбачках возле печи.

— Опять с радостной вестью? — спросил Зарубин, доставая табак и бумагу.

Сурко отрицательно помотал головой и покосился на двери.

— Там все в порядке, — сказал Зарубин.

Тем не менее Сурко, наклонившись вперед, тихо, вполголоса начал говорить:

— Среди вас есть предатель… Он приходит в деревню, встречается с подозрительными людьми и опять исчезает. Я проследил его.

Воцарилась минутная тишина.

— Почему ты решил, что он предатель? — спросил Пушкарев.

Сурко нахмурился.

— Напрасно говорить не буду, — отрубил он. — Предатель самый настоящий. Приходит он в дом бандюги, у которого сын работает на фашистов, а зять по своей воле в Германию уехал. Был случай, когда в доме сидел гестаповец, а ваш партизан зашел туда и вышел целым и еще под хмельком. Это что, не предатель? Определенно предатель!

Зарубин попросил описать наружность партизана, заподозренного в предательстве.

По словам Сурко, это был человек высокого роста, немного сутуловатый; черты лица у него не совсем правильные, волосы рыжие, редкие. Носит сейчас треух.

— Насчет фамилии не скажу, потому как не знаю, — добавил Сурко, — но опознать смогу и промаху не дам.

Все напряженно старались представить, кто из партизан подходил под эти приметы. И тут Кострову пришла в голову мысль, навеянная разговором по дороге.

— Не Редькин ли? — произнес он не совсем уверенно.

Все подтвердили это предположение. Да, приметы совпадали: рост, сутулость, редкие рыжие волосы.

— Узнаешь, если покажем? — спросил Пушкарев.

— Узнаю! Ведите! — решительно заявил Сурко.

— Так. Еще один момент, — сказал Зарубин и от волнения встал. — Как называется твоя деревня?

— Выселки.

Командир бригады взглянул на Кострова. Ту же деревню назвал и Беляк.

— Да, все ясно, — произнес Костров. — И Редькина звать Василием. Вы фамилию владельца дома знаете? — обратился он к Сурко.

— А как же! Волохов…

Сурко охарактеризовал Волохова. В далеком прошлом, в годы нэпа, Волохов держал в деревне лавку, а в хозяйстве у него постоянно работали батраки. В период коллективизации он был инициатором и участником убийства председателя райисполкома, прибывшего в деревню по делам только что созданного колхоза. Волохова осудили. В сорок первом году он вернулся. Живет с дочерью, муж которой по неизвестным делам выехал в Германию. Сын Волохова — телеграфист, работает на железной дороге.

Теперь не было сомнений в том, что провокация с эшелоном была задумана сыном Волохова и Редькиным совместно, по заданию врага.

— Я думаю, что Редькина мы вызывать не будем, — сказал Зарубин, — а поймаем его, как говорят, с поличным. А товарища Сурко отпустим.

Возражений не было. Сурко поблагодарили и отпустили. Когда он ушел, Зарубин сказал:

— Я думаю, что мы не ошибемся, если представим его к награде…

Пушкарев поднял руку.

— Я — за. Могу даже и вторую поднять. Уверен, что полковник Гурамишвили нас поддержит.

Подошла суббота, которую все ждали с особенным нетерпением. Был принят план, разработанный Костровым и Снежко еще в городе вместе с Беляком. Во второй половине дня Костров, Бойко и Снежко отправились на лыжах в леспромхоз, где должны были переночевать у старосты, а назавтра, в воскресенье, не позднее шести вечера появиться в деревне Выселки, в доме Волохова.

Метель прекратилась утром. С полдня начал крепчать мороз, и снег звонко похрустывал под ногами. По знакомой дороге трое партизан быстро добрались до леспромхоза.

Староста Полищук пожаловался, что ночью у него со двора увели полугодовалого поросенка. Он сидел в комнате, слушая разговор гостей, и то и дело вздыхал.

— В чем дело, старина? Чего вздыхаешь? — поинтересовался Снежко.

— Про порося никак забыть не могу. Жалко! С него бы моя старуха такого кабанчика выпестовала… И надо же греху случиться. А я мечтал пару окорочков вам в лес послать…

— Ну, не горюй, — успокоил его Снежко.

— А мы и без окороков перезимуем, — добавил Бойко. — Оно, конечно, заманчиво ветчинки покушать. Да еще запеченной в тесте, с такой поджаристой корочкой. Я бы, откровенно говоря, не против. Как вы смотрите, Георгий Владимирович?

— Да ну вас, — отмахнулся тот. — Не дразните.

— В общем, не горюй, еще наживешь и тогда с нами поделишься, — сказал Снежко.

Полищук ухмыльнулся, почесал поясницу.

— А чего мне наживать? У меня еще пара есть. Правда, не такие, поменьше.

Все дружно рассмеялись.

— Этих-то не украдут, — продолжал он. — Я их в лесу держу, в землянке. Тоже растут подходящие…

— Значит, будут окорока? Тогда плюй на все и ложись спать, — посоветовал Бойко, — Может быть, у какого-нибудь бедолаги нет мясца к Новому году, вот он и решил одолжить у старосты. Небось, уверен, что староста уж себе добудет мяса. — И Бойко решительно полез на печь, давая понять, что разговор окончен и пора спать.

Снежко остался у опушки леса, спрятавшись за деревьями, а Костров и Бойко пошли в деревню.

Было уже без пяти шесть. Шли без опаски, зная, что в этой деревне, стоящей у самого леса, оккупанты бывают очень редко, наездами,

На стук вышел Волохов, босой, в нижней рубахе. Росту он был небольшого, узкий в плечах, с бородкой клинышком. Маленькие, глубоко запавшие глаза внимательно осматривали незнакомых людей. Но никаких признаков волнения и беспокойства он не проявил. Упрятав ладони под мышками и поеживаясь от холода, он скорее с любопытством, нежели с тревогой, поглядывал на гостей.

«Совесть чернее ночи, а не трусит, — подумал Бойко. — Видать, стреляный волк».

— Волохов? — спросил капитан Костров, обивая хворостинкой заснеженные сапоги.

— Точно так. А вам кого надо?

— Вас и надо. Привет вам от Ганса. Он просил передать, что сено подсохло.

— Ну и хорошо, и замечательно. Прошу в хоромы, — засуетился Волохов.

В пятистенной, с большими сенями избе было светло и жарко. Окна замаскированы. В первой комнате стоял стол, накрытый цветистой клеенкой, в одном углу висела большая икона, в другом, на маленьком столике, блестел начищенный медный самовар, в простенке между окон тикали ходики.

— Прошу садиться, дорогие гости, — пригласил Волохов и крикнул: — Варвара!

Из соседней комнаты открылась дверь, и у порога встала рослая, рябая, лет тридцати женщина.

Костров подумал, что это, вероятно, дочь Волохова, муж которой находится в Германии.

— Ну? — довольно недружелюбно спросила она Волохова, не сочтя нужным поздороваться с вошедшими.

— Достань-ка нам яблочков моченых… мисочку.

Варвара не торопилась исполнять приказание, и когда Костров заявил, что они сыты и ничего не хотят, она повернулась и скрылась опять в той комнате, из которой только что вышла.

— Скоро ожидаете? — спросил Костров, не назвав ни имени, ни фамилии человека, которого он имеет в виду.

— Да, Василий Андрианович аккуратный человек, — ответил Волохов и посмотрел на ходики. — Он себя долго ждать не заставит.

Хозяин оказался прав. Не прошло и пяти минут, как к дому подкатил кто-то на лыжах. Костров и Бойко насторожились.

Волохов привстал.

— Повстречать надо Андриановича. Это он пожаловал.

— Сиди! — приказал Бойко, глядя на Волохова тяжелым, недобрым взглядом.

Тот оторопело посмотрел на гостей, не находя, видимо, объяснений столь быстрой перемене тона.

Слышно было, как заскрипела дверь. Потом раздался знакомый Кострову голос Редькина:

— Волохов! Пес старый! Где пропал?

— Тут я… Здесь… Проходи, Василий Андрианович, — отозвался хозяин и поочередно поглядел на Кострова и Бойко, как бы спрашивая: «Так я или не так ответил?»

— Не опоздал я? — вновь заговорил Редькин.

— Нет, нет, боже упаси…

Наконец дверь открылась и ввалился Редькин. Автомат висел у него за спиной. Предатель был уверен, что его здесь встретят радушно, и ничего не опасался. Увидев Кострова и командира отряда Бойко, он озлобленно и тревожно уставился на них, но тут же спохватился и попытался изобразить на своем лице улыбку.

— А вы как сюда попали, товарищи командиры? — спросил он.

От слова «командиры» Волохов беспокойно заерзал на скамье. Он, кажется, начинал соображать, с кем имеет дело.

— Руки вверх! — приказал Костров и навел на предателя пистолет.

— Быстрее шевелись! — прикрикнул Бойко.

Он подошел к Редькину, сорвал с него автомат, нож, обшарил его карманы.

— Не ожидал, что так получится? — спросил Бойко.

— Нет! — делая вид, что ничего не понимает в происшедшем, ответил Редькин.

— Частенько бывал в этом доме?

— Нет…

— А ротенфюрера, которого я из-за реки привел, помнишь?

— Нет…

— Давно продался, подлец?

— Нет…

— Недавно! — усмехнулся Костров. — Ну, ладно. Нам нет времени твои «неканья» слушать.

— В лагере у тебя, надеюсь, язык развяжется, — добавил Бойко.

Редькину и Волохову завернули назад руки и прочно связали их.

— Вперед, марш! — скомандовал Костров.

На улице поджидал Снежко.

— Все в порядке, — шепнул он на ухо капитану, — староста подкатил на паре… быстро довезет.

Не успел Костров по возвращении рассказать об удачно проведенной операции, как вошедший в землянку дежурный доложил командиру бригады, что крестьянин Сурко хочет его видеть.

Зарубин недоуменно пожал плечами. «Неужели опять какая-нибудь новость? Может быть, что-либо спутали или не того, кого надо, взяли?»

— Веди его сюда, — приказал он дежурному.

Вошел Сурко. В его всклокоченной редкой бороде и в усах торчали сосульки, и с них сразу же начали падать капли.

— Прямо сюда пришел и не побоялся? — спросил его Зарубин…

— Теперь уже не боязно. Сволочугу убрали. Я наблюдал все время…

— Его взяли? — задал вопрос Костров.

— Его.

— Какие же ты новости еще принес? — поинтересовался Зарубин.

Сурко доложил. После того как увели Редькина и Волохова, примерно через час к дому на санях подъехали двое. Один из приехавших, по словам Сурко, старик, вылез из саней, вошел в избу и через несколько минут вышел оттуда с дочерью Волохова. Та ему что-то говорила, а старик расспрашивал. Потом, сев в сани, он со своим спутником укатил обратно.

Сурко считал, что Костров и Бойко допустили оплошность. Следовало не торопиться с уходом из дома, а подождать часок. Тогда бы удалось захватить еще двух фашистских приспешников.

На этот раз Сурко явно ошибался. Неизвестным стариком и «фашистским приспешником» был, вне всяких сомнений, Дмитрий Карпович Беляк. Было условлено, что он появится в деревне не ранее семи вечера и желательно с кем-нибудь из свидетелей. Беляк так и поступил, захватив с собою одного из работников управы.

— Этот неизвестный, что заходил в дом, действительно старик? — спросил Добрынин.

— Не хочу брехать… — ответил Сурко. — Ночью можно и ошибиться… По голосу вроде как пожилой.

— Ладно, товарищ Сурко. Спасибо, что пришел и сообщил, — поблагодарил его Зарубин. — Если еще раз появится — скажи, мы его подкараулим и словим… Обязательно словим, — добавил он, сдерживая улыбку.

— Да нет, теперь его не споймать, — с разочарованием заметил Сурко.

— Ты только за этим, батенька мой, и приходил? — тоже улыбаясь, спросил Пушкарев.

— Еще есть дело.

Сурко расстегнул полушубок, достал из внутреннего кармана пиджака небольшой голубой конверт и подал его Зарубину.

Не поинтересовавшись, кому адресовано письмо, Зарубин разорвал конверт, извлек из него маленький листок бумаги и, быстро пробежав глазами, обвел всех недоуменным взглядом.

— Не понимаю. Убейте — ничего не понимаю! — И он прочел вслух: — «Дорогие товарищи! Я жив. Далеко меня завезли, но теперь я уже близко от родного края. Доберусь или подохну. Ваш Бакланов».

Рузметов растерянно поднялся с места.

— Тьфу… Тьфу, — сплюнул Пушкарев, — что-то невдомек мне. Дай-ка я сам прочитаю. — И, взяв из рук Зарубина письмо, медленно прочел его вслух.

— Ничего не происходит в природе такого, что не должно происходить, — съязвил Добрынин.

— Да, да… — подхватил Пушкарев. — Вот именно так и выходит.

— Воскрес из мертвых! — радостно воскликнул Рузметов. — Значит, при взрыве в гостинице он не погиб. А мы его зачислили в покойники. Вот узнает Беляк!…

— Значит, жить ему сто лет! — рассмеялся Зарубин.

— Как же попало к тебе это письмо? — спросил Костров у Сурко.

— Жена Бакланова живет по соседству. Она и передала.

Как попало письмо к Баклановой, Сурко не знал.

 

5

Ночь. Канун Нового сорок третьего года. Большая заснеженная поляна, огражденная черной стеной леса. Снег по колено, пушистый, мягкий. Мороз — за тридцать градусов. Лес угрюм и молчалив.

Партизаны слушают своего начальника штаба. Рузметов посматривает на часы и говорит спокойно, не торопясь, дорожа каждым словом:

— Наступление наших войск продолжается. Эта весть, пожалуй, самая радостная для сердца советского человека, сердца партизана. Красная армия идет на запад. Удар за ударом наносит она зарвавшимся гитлеровцам. Только в среднем течении Дона за последние десять дней бойцы Красной армии освободили от оккупантов более восьмисот населенных пунктов…

Пар от дыхания сотен людей клубами поднимается в морозный воздух и тает в нем. Мигают огоньки цигарок. Партизаны вслушиваются в каждое слово молодого командира. Все надо запомнить. Завтра многие из них пойдут в села и расскажут крестьянам о последних событиях на фронте, сообщат, сколько взято пленных, сколько разбито и захвачено немецких танков, орудий, сколько сбито самолетов, какие потери понес враг в живой силе. Народ знает, что победа измеряется не только пройденными километрами.

— Слово за нами, товарищи! — продолжал Рузметов. — Новый год надо отметить новыми ударами. Мы сегодня в штабе бригады рассмотрели и утвердили план тринадцати операций. Есть среди них простые и сложные, большие и малые, трудные и легкие, но все их надо осуществить. Это дело партизанской чести. И крайний срок — завтрашняя ночь…

Рузметов поднял руку с часами к самым глазам и умолк, вглядываясь в светящийся циферблат.

— Ну вот, дорогие друзья, — продолжал он взволнованно, — вот и Новый год… Сейчас, в эту минуту, в Москве кремлевские куранты отбивают двенадцать ударов. Их слышат на Дальнем Востоке, на севере, на юге, в окопах и землянках на фронте, в цехах заводов, в колхозных клубах… Мы с вами не слышим курантов, но они бьют и для нас. Разрешите мне по поручению бюро подпольного окружкома и командования бригады поздравить вас с Новым сорок третьим годом, который приблизит победу и разгром врага… Мы не можем поднять новогодних бокалов по той простой причине, что их нечем наполнить. Так давайте вместо этого прокричим наше победное «ура». Пусть враг слышит и чувствует, что мы готовы к бою. За победу! Ура!

Многоголосый протяжный клич прогремел над поляной подобно грому и раскатился эхом по лесным просторам.

А с утра боевые группы покинули лагерь и вышли на новогодние задания.

Пушистый иней покрыл деревья и строения небольшого поселка, в котором до войны находился стекольный завод. Густой лес вплотную подошел к поселку. Дым из труб курчавыми столбиками поднимается над домами и растворяется в черном небе.

В натопленной большой избе, где размещаются местные полицаи, только что окончили «работу». На столе горит керосиновая лампа. Старший полицай и его ближайший подручный пересчитывают деньги, отобранные у мирных жителей. Предатели довольны — они собрали приличный куш.

Вот уж скоро два года будет, как они безнаказанно творят свое гнусное дело: грабят стариков, издеваются над измученными женщинами, беспощадно расправляются с семьями красноармейцев, партизан.

Но партизаны все знают и все помнят. Рано или поздно для каждого предателя подойдет черед расплаты.

Полицаи оканчивают подсчет денег и укладывают их в стол. На столе появляется литровая бутылка с самогоном и яичница.

— Садись, а то остынет, — приглашает полицай своего начальника и сам первый усаживается к столу.

Начальник следует его примеру. Отломив изрядную краюху хлеба, он подносит ее ко рту.

Но что это? В комнату вваливается поздний, непрошенный гость. От заиндевелого, ободранного и перехваченного в поясе веревкой зипуна валит пар. Брови и ресницы человека опушены снегом.

— Чего тебе надо? — грубо спрашивает старший полицай.

Вошедший робко оглядывается, дует на озябшие руки, кашляет в кулак, постукивает ногой о ногу и молчит.

— Тебя спрашивают, скотина безрогая, что надо?

— Мы из соседней деревни, — тихо говорит посетитель. — Кто тут будет господин старший начальник?

— Не видишь? Я начальник!… С какой бедой тебя черт принес?

— Дело есть к вам… с жалобой мы…

— А кто это мы?

— Как кто? — удивился вошедший. — Мы — я!

— Ну, так и говори, что «я», а не мыкай, — проворчал старший полицай.

— Да нам все одно, что «мы», что «я». Мы люди темные, неграмотные, — не торопясь, возразил посетитель.

Полицай бросил косой взгляд на стол. Яичница остывает. Вновь поднялась досада против незваного гостя.

— Ну, давай выкладывай, что надо, да и убирайся ко всем чертям, — поторопил он вошедшего.

— Мы можем и побыстрей, — ответил тот. — Мы с жалобой к старшему начальнику. Партизаны доняли, господин начальник.

— Что? Партизаны? Какие партизаны? — взволновался полицай.

— Какие? Самые что ни на есть обыкновенные. Вам-то лучше знать, вы ведь оберегать нас поставлены.

— Где? — заорал полицай и вскочил с места. — Где партизаны?

— Известное дело, где. В лесу, — спокойно ответил гость. — Они каждую ночь у нас ночевать повадились.

Полицай окончательно разозлился. Стынет ужин, соблазнительно блестит на столе литровая бутыль. А тут возись с этим оборванцем.

Кривоногий, коренастый, с лоснящимся от жира лицом, полицай подошел вплотную к жалобщику, заложил руки в карманы и, покачиваясь на широко расставленных ногах, строго спросил:

— А кто ты такой будешь, гусь лапчатый?

— Мы-то?

— Да, вы-то.

— Человек, известное дело, — спокойно ответил гость.

— Документ у тебя есть, сукин ты сын?

— А как же! Это можно показать. Потому как без документа все одно, что без рук. — И гость полез вначале в один, затем в другой карман. Не обнаружив там ничего, он задумался и похлопал себя по ляжкам.

— Ну, шевелись, паршивец! — прикрикнул старший полицай и поднес к носу гостя большой красный кулак.

— Мы и то шевелимся, — произнес посетитель и полез за пазуху.

Перед лицом полицая вдруг что-то зловеще сверкнуло.

— На тебе документ! — И выстрел в упор свалил на пол фашистского наймита. — И ты, гадина, не уйдешь! — Еще два выстрела, и второй полицай сполз под стол.

В комнату влетели дед Макуха и партизан Рахматулин.

— Порядок, товарищ командир! — заметил Рахматулин.

— Деньги из стола в мешок, — приказал Бойко. — Оружие забрать.

— Водочку и омлетик тоже, видать, прихватить надо, — осторожно сказал дедушка Макуха, лукаво поглядывая на командира.

Бойко не возражал.

— Ладно, только быстрей! — коротко бросил он.

Литровая бутылка с самогоном провалилась в карман деда. Яичница вместе со сковородкой, обернутые газетой, ладно примостились за пазухой.

— Пошли! — скомандовал Бойко.

— Вот тебе и Новый год! — ухмыляется дедушка Макуха, стараясь не отстать от идущих впереди партизан.

Командир отряда Толочко, маленький, подвижной, с нежным, почти девичьим лицом, вел своих людей к шоссе. Он шел во главе группы, пробираясь по лесным сугробам. Хотелось поскорее добраться до шоссе, «поработать» там и к утру возвратиться в лагерь. Чутье подсказывало Толочко, что погода скоро изменится — начнется буран.

Из-под ног командира отряда испуганно взметнулся заяц и бросками подался в чащу.

— Эх ты, пуганая душа! — весело крикнул ему вслед кто-то из партизан.

— Тихо! — вполголоса строго приказал Толочко.

Когда пересекли длинную, узкую лесную поляну, встретили посланного вперед разведчика.

— Ну? — спросил Толочко.

— Есть дело, товарищ командир, — тяжело дыша от быстрой ходьбы, доложил разведчик. — На шоссе в падине засела колонна машин.

— Сколько?

— Восемь.

— Груженые?

— Видать, груженые… закрыты брезентом…

— Немцев много?

— Душ двадцать будет.

— Сколько до шоссе?

— С километр, не больше…

— Веди! — приказал Толочко.

…Вражеские машины растянулись метров на пятьдесят. Большие, тупорылые, они резко выделялись на белом снежном фоне. Передняя, развернувшись поперек дороги, задерживала колонну. Она села на дифер и, завывая мотором, буксовала. Шофер прибавлял газ, раскачивал машину взад и вперед, а она только еще глубже уходила в рыхлый снег.

Вокруг передней машины копошились восемь солдат, они пытались столкнуть ее с места. Остальные грелись у разведенного костра.

Партизаны некоторое время наблюдали за врагом, приготавливаясь к нападению. Затем по сигналу Толочко в сторону костра и к передней машине одновременно полетели гранаты. Раздались взрывы. Партизаны приникли к снегу.

Костер разлетелся. Разбросанные взрывом в разные стороны головешки шипели в снегу. Буксовавшая машина перевернулась набок. Уцелевшие солдаты бросились бежать, но по ним начали бить из автоматов.

Из продуктов на машинах нашли только ящик с консервами. Весь остальной груз колонны составляли мины.

Убитых обыскали. Забрали документы и оружие. Из железных бидонов бензин вылили на кузова машин.

— Поджигай! — скомандовал Толочко.

Лес и дорога озарились огромными факелами. Партизаны быстро углублялись в лес. Пламя разгоралось все ярче и ярче. Когда группа отошла уже за километр от шоссе, раздался первый взрыв.

— Новогодний салют, — громко сказал Толочко и остановился.

Минуту спустя последовал второй взрыв, третий, четвертый…

— Теперь до утра рваться будут, — сказал Толочко. — Пошли…

А в это время отряд Веремчука лежал у железнодорожной насыпи, в снегу, в полусотне метров от разъезда.

Партизаны во главе с Добрыниным и Веремчуком прошли за день и часть ночи пятьдесят шесть километров по глубокому снегу. Веремчук отобрал наиболее выносливых бойцов, одел их в маскировочные халаты, захватил с собой шесть ручных пулеметов.

В пять часов ночи отряд вышел к перелеску, от которого до железной дороги было уже недалеко. Оставшееся до разъезда расстояние преодолевали ползком, по-пластунски.

Отряд должен был выполнить две задачи: взорвать железнодорожный мост, находящийся в полукилометре от разъезда, и уничтожить караульную команду, насчитывающую шестьдесят солдат.

Мост охранялся двумя часовыми, сменявшимися через каждые два часа. Команда жила в длинном бревенчатом бараке, единственном помещении на разъезде. Гарнизон здесь прижился крепко и не сменялся ни разу со времени прихода оккупантов. В зону охраны караульной команды входил перегон между двумя станциями протяжением в тридцать километров. Гитлеровцы выставляли на перегоне подвижные патрули, заминировали подходы к железнодорожному полотну, вырубили лес там, где он вплотную подходил к дороге, устраивали засады на тропах и выходах из леса и время от времени предпринимали «проческу» лесного массива. Они чувствовали себя здесь полными хозяевами.

— Чего это наши молчат? — озабоченно шепнул Веремчук лежавшему рядом с ним Охрименко.

Часть отряда во главе с Рузметовым ушла взрывать мост. Грохот взрыва был условным сигналом для нападения на барак. Все с нетерпением ожидали этого сигнала.

Между тем поднялся и быстро крепчал ветер. Стал падать почти незаметный мелкий снежок.

«Быть бурану, — подумал Веремчук. Его начинало уже беспокоить отсутствие сигнала. Он знал, что прежде чем подорвать мост, надо бесшумно снять часовых. — Что же могло помешать? Может быть, разведчики ошиблись и часовых у моста не два, а больше?»

К Веремчуку бесшумно, почти невидимый на снегу в белом маскировочном халате, подполз комиссар Добрынин. Он набрал пригоршню снега и потер им нос.

По перрону, скрипя огромными эрзац-валенками, укутанный в большой тулуп, прохаживался единственный бодрствующий солдат-часовой.

— Избаловали мы фашистов, — зашептал Добрынин. — Вот, доверились они одному человеку, спят себе и в ус не дуют.

Партизаны замерли в напряженном ожидании сигнала. Стволы пулеметов, винтовок, автоматов устремлены на барак, пальцы лежат на спусковых крючках.

Часовой подходит к висящему возле главных дверей барака буферу, снимает с его тарелки кусок железа и колотит: раз, два, три, четыре, пять, шесть.

Звон, подобный колокольному, торжественный и мерный, разносится по лесу.

Вьюга усиливается, и теперь уже слышен посвист гуляющего в лесу ветра. Снег падает все гуще.

И вдруг взрыв. Короткий, издали похожий на треск переломанного надвое дерева. Мгновенная пауза, и резкий голос Веремчука:

— С Новым годом, фашистские мерзавцы! Огонь!

Ливень огня обрушивается на барак.

— Заходи с флангов! — командует Веремчук. — Бросайте бутылки!

Партизаны охватывают разъезд полукольцом, подбираются вплотную к бараку и встают уже без опаски во весь рост. В окна летят бутылки с зажигательной смесью.

Кое-кто из солдат в нижнем белье выскакивает из окон, но тут же падает под пулями.

— Не выпускать ни одного! Гранаты в ход! Окружайте! — командует командир отряда.

Барак в кольце. Правая сторона его уже горит. Внутри один за другим раздаются грохочущие взрывы — это рвутся противотанковые гранаты. Партизанам теперь не холодно, они разогрелись жарким боем и забыли, что несколько минут назад поеживались и покряхтывали от мороза.

Яркая белая ракета рассыпается трепещущими звездочками в предутреннем воздухе — сигнал отбоя. От моста бегут подрывники. Наиболее отчаянные партизаны выскакивают из пылающего барака с оружием, с какими-то ящиками. Это боевые трофеи.

— Как, товарищ комиссар бригады? — задорно улыбается Веремчук. Ушанка держится у него на самом затылке.

— Хорошо, Борис. Удачно. Командуй!

— На лыжи! — раздается голос Веремчука.

В полдень сделали первый привал и, усталые, повалились прямо на снег. Веремчук заметил под головой партизана Королева объемистый черный ящик.

— Что это? — спросил он.

— Трофеи, товарищ командир отряда, — ответил Королев, приподнимаясь со снега.

— А что внутри?

— Аккордеон.

— А зачем он тебе понадобился? — поинтересовался Добрынин. — Тащить такую тяжесть полсотни километров…

Королев усмехнулся.

— Я его, товарищ комиссар, все сто протащу и не пикну. До войны я играл на аккордеоне и после войны играть буду. Вы только взгляните на него, — и Королев открыл футляр.

Это был хороший аккордеон на восемьдесят басов, снежно-белый, с круглыми углами, с черной клавиатурой.

— Как же ты его отыскал в бараке? — спросил Добрынин.

— Нюхом, товарищ комиссар, — ответил Королев.

Командир отряда предупредил людей, что на отдых отводится час и что второй привал будет в старом лагере.

Командиры уселись на ствол поваленной сосны, закурили.

— Зол я был на эту караульную команду, — заметил Веремчук. — Трое ребят моих тут погибли.

— На разъезде? — спросил Охрименко.

— Нет, на перегоне.

— А как? Расскажи!

Партизаны придвинулись поближе.

Веремчук рассказал, что с того времени, как немцы усилили охрану дороги, снабдили свою стражу миноискателями и начали проводить тщательный осмотр путей, подрывать железнодорожные эшелоны стало труднее. Надо было находить новые способы.

И вот партизаны, отказавшись от самовзрывающихся мин, придумали «удочку» — очень примитивный, но оправдывающий себя снаряд. Взрывчатку стали укладывать в деревянный ящик прямо в грунт и ставить самый простой взрыватель натяжного действия. От него выводили шнур длиной в пятьдесят-шестьдесят метров, тщательно его маскируя. Такую мину миноискатели не обнаруживали. Конец шнура в нужной момент дергал подрывник. Обычно взрывали мину под паровозом или прямо под серединой состава. Но метод этот был неудобен тем, что приходилось сидеть с «удочкой» очень долго.

С такой «удочкой» как-то пристроилась тройка партизан. Собственно говоря, их было четверо, но только один потом унес ноги. По его словам, дело происходило так. Партизаны поставили заряд, протянули шнур и стали ждать. Ждать пришлось долго, почти всю ночь. Пропустили два состава, идущие с фронта, и от усталости все четверо задремали. Фашистский патруль производил обход путей и обнаружил плохо замаскированный шнур. Поняв, в чем дело, солдаты перерезали шнур у самой взрывчатки, а потом по шнуру добрались до дремавших ребят. Уйти удалось лишь одному.

Охрименко покачал головой.

— Это наука, — сказал он. — Спать на задании не полагается.

— Точно, — подтвердил Веремчук и поднялся. — На отдыхе сейчас спать тоже не полагается. Отдохнем в лагере. — И он отдал команду трогаться в путь.

…Вьюга усиливалась с каждым часом, и надо было хорошо знать местность, чтобы при такой погоде не потерять ориентировку и не сбиться с маршрута.

— Теперь пусть хоть с собаками ищут, все равно не найдут нас, — заметил Добрынин.

Снег быстро заметал следы лыж.

Ночевали в старом лагере. В уцелевшие землянки натаскали вороха хвойных ветвей, а в большую, бывшую окружкомовскую, землянку внесли железную печь, прихваченную с передовой заставы. В помещение набилось множество партизан, и стало так тепло, что все поснимали верхнюю одежду.

Ночь… Казалось бы, что после такого утомительного перехода надо спать мертвецким сном, но в окружкомовской землянке никто не спит. Раскаленная докрасна печурка освещает людей, разместившихся на низких нарах, на полу. Королев играет на аккордеоне. Играет вдохновенно, с душой, закрыв глаза, и его бледное длинное лицо кажется озаренным каким-то внутренним светом. Звуки вальса Штрауса, плавные, чарующие, несутся по лесу и теряются в чаще, смешиваясь с завыванием вьюги.

Партизаны просят Королева сыграть «Рябину», танец лебедей из балета Чайковского…

— Вот это да!… Вот это играет!…

— Как Бог…

— Что ни закажешь — все знает! — раздаются одобрительные голоса.

Королев устал, но продолжает играть, опершись спиной о промерзшую стену землянки. На его лице уже выступили капельки пота.

— Виктор Михайлович, — просит Королева Добрынин, — а ну, попробуй «Землянку».

— Правильно! — поддерживает Веремчук. — А я попробую спеть…

— И мы поможем.

Королев улыбается, откидывает голову назад, делает несколько сложных и красивых переборов. Потом кивает Веремчуку. Тот начинает чистым, звонким тенором:

Присоединяются другие голоса:

Как всегда, музыка и песни навевают разные думы. Перед глазами встают картины мирной, довоенной жизни, милые, родные лица.

Отдыхают партизаны, поет Веремчук, играет Королев, а новогодняя вьюга воет в лесу, как голодный зверь. Ветер мечется по завьюженным партизанским тропам, пробивается в чащобы, лютует в лесу. Под его дикие напевы, качаясь, стонут березы, сосны, ели.

 

6

Костров и Снежко вторые сутки жили под развалинами элеватора, не показываясь ни в городе, ни в окрестностях. Продукты приносил им Якимчук. У них было вдоволь черных мучных лепешек и вареной холодной картошки. Конечно, иной раз хотелось побаловать себя партизанским чайком — кипяточком, но о нем приходилось лишь мечтать.

По совету Якимчука Костров и Снежко пытались в одной из подвальных клетушек распалить костер, чтобы немного погреться, но из этой затеи ничего не вышло. В закрытом помещении костер не горел, дым стлался по полу, разъедал глаза.

А на дворе уже который день хозяйничал буран. Бесновался ветер, завывая на все голоса. Погода была такая, что хуже не придумаешь. Но подпольщикам это на руку. Едва ли кто-нибудь мог рискнуть в такую пургу вести слежку за одинокой человеческой фигурой, пробиравшейся по городу. Человек шел навстречу ветру, пряча голову в куцый воротник. На перекрестке, где буран выплясывал бешеный танец, человек поворачивался спиной к пронизывающему ветру, пятился несколько шагов задом, оглядывал сквозь молочную пелену снега пустынную улицу, — нет ли где посторонних глаз. Потом он вновь поворачивался и быстрее, уверенней шел вперед. Так он вышел к окраине города, миновал шоссе и зашагал по заметенному снегом жнивью в открытую степь…

Это был Дмитрий Карпович Беляк. Он торопился к элеватору. Время, назначенное для сбора, истекало.

В подвале элеватора Беляка уже ожидали Снежко, Костров и Якимчук. Посмотрев на часы, Снежко обернулся к сидящему в углу на корточках Якимчуку.

— Пора, папашка! Дуй на-гора! Смени Микулича, а то замерзнет старик.

Якимчук вздохнул и молча вышел. Через несколько минут в клетушку вошел занесенный снегом Микулич.

— Что за погода!… — Он покачал головой. — Буран за бураном. Злой февраль выдался.

— «Как февраль ни злися, как ты, март, ни хмурься, а весною пахнет», — так, кажется, говорили в старину? — спросил Снежко.

— Говорили и так и по-другому, а пока что этот весенний запах до костей пробирает. Как вы только терпите здесь вторые сутки? — с возмущением сказал Микулич.

— Терпи, казак, атаманом будешь, — заметил Снежко.

— Ну уж нет, извиняюсь, не согласен, — решительно заявил Микулич.

— С чем не согласен-то? — удивленно спросил Снежко.

— С тем, что терпеть надо.

— А что предлагаешь взамен терпенья?

— Подумать надо, можно и предложить. На худой конец, у меня на кладбище в любом склепе лучше будет. Я хоть кипятком снабжать буду. Нельзя же самим себя заживо хоронить. Тут настоящий холодильник. Этак недолго и в ящик сыграть.

— Тоже дело не страшное, — отозвался Снежко, — в ящик, так в ящик.

Микулич поглядел на Снежко, как бы желая проверить, серьезно он говорит или шутит, и, видя, что тот молчит, заговорил укоризненно:

— Как же это так? Ты, парень, своей жизни не хозяин, а потому и бросаться ею нечего. И я и вон Владимирович — все мы своим жизням не хозяева. Я так понимаю: наши жизни для дела требуются, а поэтому их беречь надо. Так что насчет ящика ты не совсем того… — И, довольный своим поучением, Микулич умолк.

— Не возражаю, — весело согласился Снежко. — Ты прав, конечно. У меня это так просто сорвалось. Согласен с тобой целиком и полностью.

— Ну вот и правильно, — миролюбиво закончил польщенный Микулич. — Поэтому я и говорю, что больше сидеть в таком холодильнике не следует — застудиться можно.

Послышались шаги, говор, и вслед за тем вошли Якимчук и Беляк.

— Благодать-то у вас здесь какая! — отряхивая снег и потирая озябшие руки, произнес Беляк. — Вы посмотрите только, что на дворе творится.

Костров и Снежко поглядели на Микулича и рассмеялись.

— А ты говоришь — холодильник! — упрекнул Снежко.

— Ничего, ничего, — не сдавался старик, — он с часик посидит — запоет другое.

Теперь наверх пошел Микулич, чтобы встретить еще одного гостя — Марковского, из-за которого сегодня все собрались здесь.

Несколько дней назад с Большой земли неожиданно сообщили по радио новость. Было точно установлено, что в здании, которое раньше занимала психиатрическая больница, теперь размещается школа абверкоманды, где подготавливают для переброски за линию фронта кадры шпионов, диверсантов, террористов. На Большой земле выловили нескольких вражеских лазутчиков, прошедших эту школу, и они дали о ней самые подробные показания. После этого командование партизанской бригады получило указание: разгромить школу, захватить документы, уничтожить личный состав. Сейчас под руководством капитана Кострова шла кропотливая, всесторонняя подготовка к этой ответственной операции.

Микулич вскоре возвратился вместе с Марковским, и Костров, не мешкая, приступил к делу. Марковский подробно рассказал о Скорняке, которого отлично изучил за период совместной работы. Как и всякий нечистый на руку человек, Скорняк был труслив, дорожил не в меру своей собственной персоной, и, по словам Марковского, припугнуть его ничего не стоило.

Через бывших работников психиатрической больницы Марковский узнал, что приход оккупантов застал Скорняка в прежней должности — больничного завхоза. Здания больницы сразу приглянулись гитлеровцам. Это были фундаментальные, благоустроенные корпуса с водопроводом, канализацией и центральным отоплением, с надворными пристройками, расположенные в сосновом бору в семи километрах от города и обнесенные высоким кирпичным забором.

Вначале оккупанты хотели разместить здесь госпиталь, но потом почему-то раздумали. Больница в первые месяцы оккупации продолжала жить своей жизнью. Больные, которых не успели эвакуировать, и медперсонал, не пожелавший их бросить на произвол судьбы, оставались на месте. Не покидал своего «поста» и завхоз Скорняк.

Но в декабре сорок первого года на территории больницы неожиданно появилась группа гитлеровских офицеров. Это была специальная комиссия от абверкоманды. Офицеры тщательно осмотрели оба корпуса, подсобные постройки, обошли палаты, заглянули в кладовые, облазили чердаки, подвалы и, видимо, остались довольны помещением. Около комиссии все время крутился завхоз Скорняк. Когда стало ясно, что оккупанты будут занимать больницу, Скорняк через переводчика спросил старшего офицера в чине майора:

— Как же быть с этими?…

— С кем?

— С психами?…

— А-а-а… — протянул майор и задумался. Действительно, больных девать было некуда.

Скорняк хихикнул, осененный внезапной мыслью, и, поднявшись на цыпочки, шепнул что-то переводчику.

— Что он бормочет? — поинтересовался майор.

— Предложение у него есть… и довольно занимательное, — доложил переводчик.

— Что за предложение?

— Он предлагает отпустить этих, как он их назвал, психов, по домам… в долгосрочный отпуск… Открыть двери палат на день, и они расползутся сами, как тараканы. Этот господин, — переводчик кивнул на Скорняка, — работает тут давно. Он заверяет, что больные все местные, по характеру спокойные и рады будут оказаться дома.

Офицеры захохотали. Предложение пришлось им по душе.

— Идея! Шедевр! — щелкнул пальцами майор.

Осуществление этой идеи возложили на Скорняка. В помощь ему нарядили несколько солдат.

Холодной декабрьской ночью около трехсот человек душевнобольных разбрелись по городу и его окрестностям. Одни из них бросались на прохожих и наносили им побои, другие метались по улицам, умирали от холода и голода под заборами.

Помещение психиатрической больницы освободилось. Медперсонал разбежался. Остался один Скорняк, которого и взял к себе на работу руководитель школы, разместившейся на территории больницы.

— Ну, как решим? По-моему, необходимо побеседовать со Скорняком, — сказал Костров.

Мнения разделились. Беляк и Снежко были за беседу со Скорняком, хотя и не знали всех соображений Кострова. Микулич и Якимчук высказались против. По их мнению, встреча с предателем не могла дать ничего хорошего. Марковский предпочитал не высказывать своего мнения, считая себя человеком недостаточно осведомленным в делах подполья.

Тогда Костров объяснил, чего он хочет добиться этой встречей. Объяснения его были столь убедительны, что все тотчас же склонились на его сторону.

Не вызвал споров и вопрос о том, кто именно будет беседовать со Скорняком. Единодушно решили поручить это дело Кострову и Снежко. Оставалось только решить, где провести встречу. Было предложено несколько мест: кладбище, квартира Марковского, будка Якимчука, подвал элеватора. Все эти предложения Костров спокойно, но решительно отверг.

— Давайте побеседуем с ним в его же доме, — сказал вдруг Снежко.

Это было очень смело, рискованно и заставило всех призадуматься.

Костров видел смысл в предложении Снежко. Оно было выгодно хотя бы тем, что исключало необходимость показывать предателю квартиру кого-либо из подпольщиков.

«С оружием в руках мы всегда сможем покинуть его дом, и ничего с нами он не сделает, — рассуждал про себя Костров. — Как я раньше не пришел к такой простой мысли?»

Но он хотел, прежде чем высказать свое одобрение, послушать мнение других.

— А как же семья? Ведь у него полон дом, — задумчиво произнес Беляк.

— Но мы не с семьей, а с ним будем разговаривать, — резонно возразил Снежко. — Неужели в доме не найдется комнатушки, где можно побеседовать с глазу на глаз?

— Комнат хоть отбавляй, — заверил Марковский. — За этим дело не станет.

— Да и он сам, наверно, не совсем дурак, чтобы при семействе с чужими людьми беседовать, — добавил Микулич.

— В таком случае, можно, — высказался Якимчук. — Надо только проследить, чтобы в это время в доме посторонних не было.

— Мой вариант самый подходящий, — продолжал доказывать Снежко. — Договоримся с ним — хорошо, не договоримся — что же делать, не надо. Пригрозим ему — и лови ветра в поле.

Предложение Снежко было принято. Решили «навестить» Скорняка в его квартире.

Марковский сообщил, что по субботам Скорняк приезжает домой, проводит в семье вечер, воскресный день, а в понедельник утром снова отправляется в школу. Микуличу и Марковскому тут же поручили точно выяснить, один ли будет Скорняк в доме в эту субботу или с кем-либо из посторонних. Им же предстояло наблюдать за домом, когда в него войдут Костров и Снежко.

На том и порешили.

Вечер в субботу был тихий, безветренный. После вчерашней вьюги установилась хорошая погода.

Дом Скорняка выходил на улицу пятью окнами и парадным крыльцом. В трех окнах узкими полосками проглядывал свет. Зная, что хозяин у себя и посторонних в доме нет, Костров и Снежко поднялись по ступенькам на крыльцо и постучали в парадную дверь.

Послышались шаги. Дверь приоткрылась, насколько позволяла накинутая изнутри цепочка, и женский голос спросил:

— Вам кого надо?

— Господина Скорняка, — ответил Костров.

— А кто вы будете?

— Мы из городской управы, от заместителя бургомистра господина Скалона.

Дверь захлопнулась.

— Видали вы гуся! — возмущенно шепнул Снежко. — Без доклада не принимает.

Прошло несколько секунд в ожидании. На противоположной стороне улицы показался Микулич. Навстречу ему шел Марковский. Они разминулись и пошли каждый своим путем.

Прошло еще несколько секунд, прежде чем послышались шаги и дверь отворилась.

— Чем могу служить? — спросил кто-то скрипучим голосом, и на лица гостей поочередно упал яркий свет карманного фонарика.

— Если вы господин Скорняк, то мы к вам с поручением от господина Скалона. Надеюсь, вы его знаете?

— Как же… как же… Собственно говоря, лично с ним незнаком, но преотлично осведомлен. Прошу заходить, — пригласил Скорняк.

Из передней гости попали в большую, пестро обставленную комнату. За длинным прямоугольным столом, освещенным керосиновой лампой, собралась вся семья. Шла игра в лото.

Появление чужих людей нисколько не смутило играющих. Пожилая женщина гнусавым голосом продолжала выкрикивать числа.

Вслед за хозяином Костров и Снежко прошли дальше и попали в маленькую темную комнату с окном, выходящим во двор. Хозяин загремел ящиком письменного стола, — извлек оттуда огарок оплывшей свечи и зажег ее, прилепив на пресс-папье, которое сплошь было залито стеарином. Костров и Снежко сели и огляделись. Кроме письменного стола, дивана и кресла, в комнате ничего не было. Она казалась нежилой, неуютной, холодной.

— Раздеваться не приглашаю — простынете, — предупредил Скорняк. Он плюхнулся в глубокое ободранное кресло и вдруг добавил, обращаясь к Кострову: — А ваше лицо мне очень знакомо! Где-то мы с вами встречались.

«Только этого не хватало, — с тревогой подумал Костров, глядя в рыхлое, одутловатое, с маленькими глазками лицо хозяина. — Неужели и в самом деле встречались? Нет! Определенно нет. Если бы я его хоть раз видел, то, безусловно, узнал бы».

Он спокойно сказал:

— Возможно, что и встречались… Мир не особенно велик…

— Точно, точно. Я вас где-то видел, и причем совсем недавно. Вот смотрю на вас, в голове крутится, а вспомнить никак не могу. — И Скорняк постучал себя по лбу ладонью.

— У меня тоже так часто бывает, — вмешался в беседу Снежко. — Крутится, крутится, а в голову не приходит. Прямо злость берет.

— Совершенно верно, — согласился Скорняк. — Но я вспомню. Обязательно вспомню. Теперь я уже уверен, что мы встречались и даже, по-моему, разговаривали друг с другом.

— Не старайтесь вспоминать, — разочаровал Костров хозяина, — думаю, что мы с вами не встречались. Я редкий гость в этих краях. Вы меня с кем-то путаете.

— Посмотрим… посмотрим, — не сдавался Скорняк. — А теперь я к вашим услугам. — И он принял удобную позу, приготовившись слушать и отвечать.

Костров встал с дивана, подошел к двери и прикрыл ее плотнее.

— Вы сейчас где работаете? — обратился он к хозяину, усаживаясь на прежнее место.

— В воинской части…

— А точнее?

— Точнее? — переспросил Скорняк. — В школе.

— Работа вас устраивает?

— Вполне. А что?

— Вот мы это и хотим знать. Значит, устраивает?

— А почему она меня может не устраивать?

— Ну, мало ли почему. Значит, вы сидите прочно?

— Да, как будто прочно. Полагаю, по крайней мере, что так. Начальство претензий ко мне не предъявляет.

Немного помолчали. Скорняк сорвал пальцами верхушку нагоревшего фитиля, сплюнул на пальцы и вытер их о кресло.

— Этот дом принадлежит лично вам?

— Да, мне, — ответил Скорняк и с удивлением посмотрел на Кострова, потом на Снежко. Он не мог понять, что требуется от него гостям. — Но я никак не пойму… — проговорил он.

— Чего вы не поймете? — спросил Костров.

— В связи с чем, так сказать…

— Не волнуйтесь… — успокоил его Костров. — Все поймете, все выяснится.

Скорняк замахал руками.

— Нет, нет… вы меня не поняли, я не то хотел сказать. Я не волнуюсь, но вы, когда вошли, кажется, изволили сказать, что имеете поручение…

— Поручение от господина Скалона. Вы это хотели сказать?

— Да-да…

— Совершенно правильно, — заметил Костров.

— Хорошо, что напомнили, — добавил Снежко.

— Так, так… очень приятно… Я слушаю.

— Семья у вас большая? — поинтересовался Снежко.

— Я девятый.

— Ого!…

— Что «ого»? — насторожился Скорняк. — Я несчастный человек: теща — женщина, жена — женщина, шесть дочерей — женщины. Это же черт знает что! В доме единственный мужчина — это я, если меня можно считать мужчиной.

Гости невольно улыбнулись. Костров спросил:

— Все живут с вами?

— А куда же им деваться, я вас спрошу?

— Вот этого мы не знаем, — резко сказал Костров. — Нас эта проблема не интересует. Нас в данный момент интересует другое: куда вы собираетесь, вы лично, деваться, когда ваши хозяева — гитлеровские мерзавцы — получат от нас по макушке?

Лицо Скорняка покрылось вдруг сетью морщинок и на мгновенье застыло. Глаза стали совсем маленькими и потеряли блеск.

— Вы поняли, что нас интересует? — переспросил Костров. Скорняк ничего не ответил. Он отрицательно замотал головой.

— Мы можем повторить вопрос, — наклоняясь вперед, проговорил Снежко. — Нас интересует, куда вы собираетесь эвакуироваться со своим женским монастырем, когда оккупанты станут перед выбором: или ложись в нашу землю, или прочь с нее. Ясно?

Теперь Скорняк закивал головой утвердительно.

— Вот и замечательно. Идя сюда, мы надеялись, что найдем общий язык, — заметил Костров.

Опять молчание.

— Вы что, язык проглотили? — со злой усмешкой бросил Снежко.

— Нет, нет… я не то что… как вам сказать, — сбивчиво залепетал Скорняк. — Мне жарко. — И он расстегнул ворот рубахи.

— Незаметно, — сказал Костров.

— Да нет, я не о том… — путаясь в словах, продолжал Скорняк. — Я хочу напомнить… вы опять не поняли меня… Мы никак не найдем общего языка… Вы же сказали, что имеете поручение…

— Хватит кривляться, — оборвал его Костров и расстегнул свою ватную фуфайку. За поясом у него торчал пистолет. — Мы партизаны. Держите себя, во избежание неприятностей, совершенно спокойно и давайте разговаривать без обиняков.

Если бы в эту минуту блеснула молния и ударил гром, это противоестественное для февраля явление природы, пожалуй, произвело бы на Скорняка меньшее впечатление, чем то, что он услышал.

Обхватив ладонями локти, он сжался в комок и смотрел на гостей, как кролик на удава. Его маленькие глаза почти не мигали. В комнате стало так тихо, что отчетливо слышалось частое свистящее дыхание Скорняка.

Костров напомнил Скорняку об участи майора Шеффера и заместителя бургомистра Чернявского, гестаповца Бергера и предателя Брынзы, немецкого пособника Дубняка и нового коменданта Менгеля, пояснив при этом, что партизанам прекрасно известно, кому принадлежало «рациональное» предложение о роспуске больных из психиатрической больницы.

— Только за это одно, — предупредил Снежко, — мы можем сейчас свести с вами счеты, и никто этому не помешает.

Скорняк слушал молча и лишь изредка вздрагивал всем телом, словно его кто-то толкал в бок.

Тогда Костров предъявил ультиматум. Скорняк должен устроить на работу в школу хорошо ему известного слесаря-водопроводчика Марковского. Устроить срочно, в самые ближайшие дни, и чем скорее, тем лучше. Как? Это его личное дело. Кроме того, он обязан в трехдневный срок собрать в школе все интересующие партизан данные, а именно: количество людей — немцев и русских, их размещение, вооружение, распорядок дня, расстановка постов, расположение канцелярии и места хранения служебных документов. И, конечно, он должен молчать как рыба.

Если все это Скорняк выполнит, партизаны гарантируют ему жизнь. Это же послужит для него смягчающим обстоятельством в будущем, когда в город вернется советская власть. Не выполнит — пусть пеняет на себя. Разговор будет очень короткий.

Скорняк согласился. Он принял все условия и сроки и любезно проводил ночных гостей из дому. Трудно сказать, что переживал он в последовавшие за этим визитом дни, но на третьи сутки в условленном месте, в развалинах сгоревшей библиотеки, партизаны нашли объемистый пакет.

Скорняк просил срочно направить Марковского на территорию больницы непосредственно к коменданту школы, который о нем уже знает. Марковский будет работать, как и до войны, слесарем в кочегарке.

Далее Скорняк сообщал все интересующие партизан сведения о школе.

— Пусть Марковский сегодня же отправляется туда, — предложил Костров Беляку.

— Не продаст, собака? — высказал опасение осторожный Микулич.

— Не думаю, — сказал Беляк. — Жить, скотина, хочет…

— Тогда я пойду к Марковскому. — И Микулич стал прощаться.

— Иди, иди, — напутствовал его Беляк. — Надо ковать железо, пока горячо.

В подвале остались Костров, Беляк и Снежко. Беляк передал начальнику разведки документы, изготовленные для Охрименко и Макухи, которые были заказаны задолго до этого.

— Не догадываешься, зачем это нужно? — спросил с улыбкой Костров.

Беляк покачал головой.

— Думаю провести параллельную проверку. Одно сообщил Скорняк, другое разведает Марковский, а третье увидят своими глазами наши ребята.

— Ничего себе ребята! — усмехнулся Беляк, имея в виду возраст Охрименко и дедушки Макухи. — А под каким предлогом они там появятся?

Костров объяснил свой план.

— Неплохо, — согласился Беляк.

Тут же решили, что как только поступят сведения от Марковского, Беляк без задержки направит их в леспромхоз. Потом распрощались.

Костров и Снежко покинули подвал.

 

7

Выслушав начальника разведки, Зарубин сказал:

— Ты, конечно, уверен, что Марковский будет принят на работу к останется цел и невредим?

Да, Костров был в этом уверен. Поведение Скорняка рассеяло всякие сомнения. «Большой трус, — решил Костров. — Во-первых, опасается за свою шкуру, во-вторых — за судьбу своего выводка, в-третьих — за свой дом. Он, наверно, даже рад, что дело обернулось таким образом, что и волки сыты и овцы целы».

— Все твои три варианта разведки, — сказал Зарубин, — будут лишь подготовкой. Потом настанет моя очередь действовать. А поскольку это так, пойдем сегодня в леспромхоз.

Новая прогулка не особенно улыбалась Кострову: частые путешествия в город и обратно очень утомили его.

— А что, если мы не пойдем, а поедем? — осторожно спросил он командира бригады. — Запряжем парные сани и покатим.

— Еще лучше, — ответил Зарубин. — Давай командуй и заходи в окружкомовскую землянку. Надо попрощаться с комиссаром и Пушкаревым. Предупреди Охрименко и Макуху. Пусть будут готовы.

…Пушкарев и Добрынин готовились идти в бригаду Локоткова, и Зарубин застал их за упаковкой вещевых мешков. В ближайшие дни должна была состояться межбригадная партийная конференция, которую надо было хорошо подготовить.

— Ну как, наговорились? — встретил Зарубина комиссар.

— Наговорились.

— Получается что-нибудь?

— Хорошо получается.

— У Кострова, батенька мой, всегда получается, — весело заметил Пушкарев. — Я удивляюсь только, как он мог работать до войны преподавателем. Он по призванию или разведчик, или дипломат.

— Пожалуй, верно, — согласился Зарубин и коротко рассказал, что сделали Костров и Снежко в городе.

И Добрынин и Пушкарев выразили искреннее удовлетворение.

— Я часто думаю о Кострове, — сказал Пушкарев, — и пришел к такому выводу, что… — Он осекся. В землянку вошел капитан Костров.

Тут же начали прощаться, так как Костров доложил, что сани готовы.

— Вот что, Валентин Константинович, — сказал Пушкарев, положив руку на плечо Зарубина. — За своевременную явку делегатов твоей бригады на конференцию несешь ответственность ты, как член бюро окружкома. Разреши надеяться, что все будет в порядке?

— Разрешаю, — улыбнулся Зарубин и обнял Пушкарева. — Не подведем. Тут есть и кроме меня член бюро. — Он подмигнул в сторону Кострова. — Я их всех заставлю помогать мне…

— Правильно! — одобрил Добрынин. — Но ты не вздумай только без меня школой заняться.

— Нет, нет, — успокоил комиссара Зарубин. — Для меня самого еще неясно, как ею заняться. Вот соберем с Георгием Владимировичем все данные, а тогда сообща подумаем. Во всяком случае, до конференции ничего не получится.

Все еще раз пожали друг другу руки. Зарубин и Костров направились к заставе, где их ожидали сани.

В сторонке от заставы, около саней, горел костер, и вокруг него сидели партизаны. Погода стояла тихая, безветренная, теплая. Аромат хвои смешивался с запахом махорки, которой усиленно дымили партизаны. Охрименко и Макуха лежали в санях, о чем-то беседуя. При появлении командира бригады и начальника разведки, которых сопровождал дежурный по лагерю, все поднялись.

— Вернется лейтенант Рузметов, — сказал Зарубин дежурному, усаживаясь в сани, — передайте ему, что я буду завтра.

— Есть! — коротко ответил тот.

Сытые кони взяли с места, и дедушка Макуха уперся ногами в передок, чтобы сдержать их горячий бег. Комья снега из-под копыт лошадей взметывались кверху, летели в сани, попадали в лицо. Зарубин и Костров улеглись на бок, лицом к лицу. Приятно было прокатиться в теплую погоду по лесу, зная, что тебя ожидает уютный, натопленный дом.

Зарубин впервые ехал в леспромхоз. До этого у командира бригады не было надобности показываться там, и он только смутно, со слов других представлял себе старосту Полищука, который уже оказал немало услуг партизанам.

«Посмотрим, каков он из себя», — думал Зарубин, пытаясь мысленно нарисовать себе образ старосты.

Ему представлялся высокий, бородатый, хмурый мужик с медной бляхой на груди, с басовитым голосом и черными сверлящими глазами. Таким он и приснился Зарубину, незаметно задремавшему в санях.

Очнулся Зарубин от звука голосов. Солнце закатывалось за зубчатую стену леса. Сани стояли в каком-то дворе, и около них были Костров, Охрименко, Макуха и староста Полищук, совершенно непохожий на того, который представлялся Зарубину.

Стряхнув с себя сено, Зарубин слез с саней. Ему стало неловко, что он проспал почти всю дорогу.

«Еще черт знает что подумают», — подосадовал он на себя, но его неприятные мысли тотчас были развеяны Макухой.

— Не езда, а скука, — сокрушенно доложил дед. — Враз все заснули. Один ты тихо спал, Константинович, а капитан с Охрименко всю дорогу хрюкали, ровно поросята.

«Значит, не один я храпака дал», — успокоил себя Зарубин.

— Как же не заснуть? — оправдывался Костров. — Такой воздух, солнце припекает, и лежишь без дела.

Вошли в дом. Жена старосты начала хлопотать у печи. Партизаны расселись за большим прочным столом.

Полищук стоял в сторонке, ожидая указаний.

— Садись, — сказал ему командир бригады.

Староста сел.

— Сколько саней посылаешь в больницу с дровами? — спросил Зарубин Полищука.

— Четверо.

— Так… — Зарубин прикрыл глаза ладонью, о чем-то сосредоточенно думая.

Костров наблюдал за ним, ожидая, что он скажет дальше.

— Ну? — как бы очнувшись, спросил Зарубин после минутного молчания. — На чем мы остановились?

— На четырех санях, — ответил Костров, сдерживая улыбку. Он догадывался, что командир бригады думал сейчас совершенно о другом.

— Чьи сани, лошади? Кто их пригоняет сюда? — интересовался Зарубин.

Строгие глаза, властная, сдержанная речь командира партизанской бригады внушали почтение Полищуку. Он с опаской поглядывал на Зарубина, боясь вызвать у него вспышку гнева. Ему довелось слышать от партизан, что командир их строг и любит во всем точность и ясность.

Подбирая каждое слово, Полищук растолковал, что подводы и сани обычно присылает управа и наряжает на трое-четверо саней одного возчика. Но поскольку на леспромхоз ложится обязанность разгружать и укладывать дрова в городе, приходится выделять своих людей. В таких случаях он, староста, наряжает полицаев или стариков, живущих в леспромхозе.

Зарубин смотрел в одну точку. Какая-то неотвязная мысль продолжала беспокоить его.

— А кто сейчас поедет с санями? — заговорил он. Староста посмотрел на Кострова, как бы прося его помощи. Он не знал, кого пошлет Костров.

— На каждые сани посадим по одному человеку, — ответил Костров. — На одних — возчик, на других — полицаи, на двух других — Охрименко и Макуха.

Зарубин поинтересовался, какой дорогой можно попасть к больнице и обязательно ли надо ехать через город.

— Нет, не обязательно, — ответил Полищук. — Есть объездная дорога, через нижний мост.

Зарубин достал из планшетки карту, разостлал ее на столе и начал рассматривать.

Знакомая карта, над которой часто склонялись головы командиров, была испещрена пометками и воскрешала в памяти много ушедших в прошлое боевых эпизодов.

— Какую дорогу ты имеешь в виду, покажи, — строго сказал командир бригады.

Староста засуетился, зачем-то выдвинул ящик стола и полез в него, потом раскрыл стоящую в углу тумбочку, вернулся к столу и, наконец, промычав что-то невнятное, скрылся во второй комнате.

— Глаза, видать, не найдет, старая колода, — пояснил дедушка Макуха.

Полищук вернулся с большими очками в медной оправе, которые он протирал на ходу полой рубахи. Водрузив очки на нос и упершись руками в колени, Полищук склонился над картой.

— Ну? — нетерпеливо спросил Зарубин.

Полищук молчал.

— Где же эта дорога?

Староста по-прежнему молчал.

— А?

Полищук выпрямился и смущенно обвел глазами присутствующих.

— Не вижу что-то дороги, — растерянно пробормотал он.

— Нету ее тут? Не обозначена? — допытывался Зарубин.

— Ничего не разберу.

— А что видишь? — нахмурив брови, спросил Зарубин.

Губы у старика дрогнули, и он сознался:

— Ничего не вижу…

Это вызвало общий смех. Зарубин улыбнулся. «Что мы от старика требуем? — подумал он. — Наверное, и карту видит впервые!»

— Совсем ничего не видишь? — смеясь, спросил Охрименко.

— Все вижу, но ничего не разберу.

Дедушка Макуха хлопнул себя по ляжкам и хихикнул.

— Говоришь — китайская грамота? Это тебе, мил парень, не в старостах ходить, — уколол он Полищука.

Полищук беспомощно развел руками.

— Не приходилось иметь с ней дела, вот что, — оправдывался он. — А ты, видать, искушен в этой науке? — обратился он к Макухе.

Дед сразу перестал смеяться.

— Искушен, искушен! — передразнил он старосту. — Обо мне сейчас речи нет. Мой черед еще не подошел.

Зарубину вдруг стало жаль старика. Он пришел ему на выручку.

— Ты сам бывал в больнице когда-нибудь? — спросил он старосту.

Обрадованный тем, что со злополучной картой покончено, Полищук оживился, разгладил желтую, прокуренную бородку и рассказал, что лет пять-шесть назад ему довелось бывать в больнице. Он доставлял туда пиломатериалы. Полищук хорошо помнил объездную дорогу и расположение зданий на территории больницы.

Рассказ старосты удовлетворил Зарубина. Он встал, заложил руки в карманы, прошелся по избе и остановился у окна. На дворе сгущались сумерки. Тихой, безлюдной выглядела единственная улица леспромхозовского поселка. Никого не видно на ней. Окна в домишках закрыты наглухо ставнями, не пропускают света. А может, дома пустуют.

В голове Зарубина вырисовывался возникший совершенно неожиданно план, и командир, с того момента как заговорили о вывозке дров, все время напряженно думал о нем.

— Свет есть? — спросил он, резко повернувшись на каблуках.

— Сейчас, — ответил староста и выбежал из комнаты.

Возвратился он с ярко горящей керосиновой лампой.

Начали инструктировать Охрименко и Макуху, которые должны были на рассвете отправляться с дровами в больницу. Перед партизанами поставили задачу разведать движение по дороге, запомнить, где будут встречаться патрули, узнать, как производится проверка документов по пути. Самое же главное — попасть с дровами на территорию больницы, там заночевать, понаблюдать за ночным режимом, разведать, какова охрана, где стоят посты.

— Теперь вам остается хорошо поспать, — сказал Зарубин.

Охрименко и Макуха уже хотели воспользоваться советом, но вмешался староста.

— Зачем спать? Надо подкрепиться на ночь. Пойдемте-ка со мной, сыночки, старуха кое-что придумала.

— Пойдем, папаша, — согласился Макуха, и они с Охрименко отправились в другую половину.

Зарубин и Костров остались одни. Зарубин аккуратно сложил карту и положил опять в планшетку. Затем скрутил тонкую длинную цигарку, подал кисет Кострову и задымил.

— Мыслишка у меня возникла, — сказал он, отгоняя рукой клубы дыма.

— Чувствую, — отозвался Костров, — и, кажется, догадываюсь, когда она у вас возникла.

Зарубин затянулся и удивленно посмотрел на начальника разведки.

«Неужели догадался?» — подумал он.

— Ну, говори, кудесник, когда?

— Когда заговорили о четырех санях, — ответил Костров.

Зарубин рассмеялся.

— Совершенно верно. Мыслишка еще не оперилась, но мне думается, что в ней есть хорошее зерно. Надо выяснить у Полищука еще одну деталь, и тогда обсудим.

Вошел Полищук и в нерешительности остановился. «Помешал или нет?» — было написано на его лице.

— Прошу закусить, — пригласил он.

Зарубин посмотрел на Кострова.

— Если останемся ночевать, — сказал он, — то придется закусить.

— Конечно, останемся, — уверенно ответил Костров, — особых дел не предстоит, да и лошадям надо дать отдохнуть.

Когда сели за стол, Зарубин обратился к Полищуку:

— Немцы нас не накроют на твоей лежанке?

— Что вы! — с обидой в голосе ответил староста. — Можно ли об этом думать? Отдать тогда меня на мыло, если таких гостей не уберегу. Отдыхайте, как дома, а то еще и лучше.

— Хорошо, — сказал Зарубин. — Поинтересовался я потому, что первый раз в гостях у тебя. А теперь вот что скажи: сколько ты еще обязан доставить дров для школы?

Староста нахмурил лоб. «Для какой школы?… — недоумевал он. — Говорили все время о больнице, а тут какая-то школа появилась».

Костров пояснил, что речь идет о больнице.

Тогда Полищук ответил, что надо вывезти еще кубометров полтораста.

— Остановка за людьми. Пилить и колоть некому, — добавил староста, — а в другом виде там принимать дрова не хотят.

Зарубин подмигнул Кострову и продолжал спрашивать:

— А если надо будет заготовить дрова к определенному сроку, ты заготовишь?

— Сделаю все, что можно.

— Это неверно. Надо делать то, что нужно, а не то, что можно, — поправил его Зарубин.

— Согласен с вами, но говорю так потому, что боюсь — рук не хватит.

— И при нашей помощи?

— Тогда дело другое.

Зарубин спросил: могут ли прислать за дровами сразу много саней? Полищук ответил, что все зависит от того, сколько будет заготовлено дров. Стоит ему завтра сообщить в управу, что для больницы заготовлено, допустим, двести кубометров, послезавтра, — Полищук в этом уверен, — ему пришлют хоть сто саней.

— Теперь мне все более или менее ясно, — сказал Зарубин, вставая из-за стола. — Дело, Георгий Владимирович, складывается неплохо. Пожалуй, можно лезть на печку, о которой ты мне так много рассказывал.

Полночи ушло на разговоры. Командир бригады и начальник разведки вчерне набрасывали план разгрома школы. Когда Зарубин изложил свои соображения, Костров сказал:

— Гениально! И главное — просто.

На рассвете, покидая дом гостеприимного старосты, Зарубин давал Полищуку последние указания:

— Завтра я пришлю десяток ребят. Пусть заготавливают дрова. А ты разведай насчет транспорта. Как только увидишь, что дело пошло, давай заявку. Заказывай побольше, не стесняйся. Людей у нас хватит. Когда заявку примут, немедленно поставь нас в известность. Ты понял меня?

— Очень даже хорошо.

— Ну, бывай здоров!

 

8

Первые проблески ясного зимнего утра застали группу партизан у замерзшего, покрытого нетронутым снегом озера. Группа состояла из шестнадцати человек — делегатов партизанской межбригадной партийной конференции.

Впереди всех бодро, твердой, пружинистой походкой шел Зарубин. Он поднялся на правый, крутой берег озера, подошел к холмику, окруженному березами, остановился и снял шапку. Вслед за ним обнажили головы и остальные.

Тут, под холмиком, усыпанным снегом, в братской могиле лежали боевые друзья: Селифонов, Дымников и другие.

Партизаны постояли несколько минут молча, вспоминая ту темную, тревожную ночь, когда отряд прорывал кольцо блокады…

Предстояло пересечь железную дорогу, шоссе, а затем пройти восемнадцать километров на запад.

Все делегаты понимали, каким значительным событием в партизанской жизни является первая партийная конференция. Она — свидетельство большого роста народного движения против захватчиков, она — результат огромной работы, проведенной коммунистами-партизанами за период лесной борьбы.

Делегаты должны были обсудить на конференции задачи борьбы с врагом в новом, сорок третьем году и выбрать подпольный окружной комитет. Предстояло наметить меры для дальнейшей активизации боевой деятельности отрядов, для дальнейшего подъема народной войны во вражеском тылу.

…До полудня светило веселое солнце. В час пополудни погода изменилась. Густая молочная мгла, точно вата, заволокла все вокруг. Солнце как бы растворилось в небе. Для делегатов такая погода была как нельзя кстати: туман часто выручал партизан.

Уже ночью подошли к железной дороге. Залегли в сотне метров от полотна в снегу, под косогором. Рузметов и Снежко ползком отправились вперед и скрылись в темноте: надо было разведать возможность перехода через линию.

— Прохватывает, — тихо пожаловался кто-то, зябко поеживаясь.

— Как и полагается. Морозец правильный.

— Вот это делегаты я понимаю, — проговорил Охрименко. — На брюхе на конференцию ползем. Будет о чем рассказать сынам и внучатам. Это тебе не на поезде, не на машине, с суточными и командировочными.

— Чш-ш, — предостерегающе зашипел Зарубин.

Смолкли. Прислушались. Со стороны железной дороги доносились, все усиливаясь, звуки незнакомой песни.

Пели немецкие солдаты, совершавшие ночной обход путей.

Чужая песня не трогала сердце, не касалась души. Вскоре она потерялась в ночной тишине, замерла.

Перед командиром бригады выросла фигура Рузметова.

— Можно идти, — сказал вполголоса начальник штаба.

— Как насчет мин? — поинтересовался Зарубин.

— Незаметно. Мы присматривались. Может быть, под снегом, глубоко. Я и Королев пойдем впереди.

Все поднялись.

Железную дорогу перевалили быстро и снова вошли в лес, занесенный снегом. Ни дорог, ни троп. Партизан Королев — отрядный аккордеонист — по каким-то ему одному ведомым приметам и признакам уверенно вел группу. Впрочем, он вместе с Охрименко уже несколько раз хаживал этим маршрутом в соседнюю бригаду.

Около шоссе лежали с полчаса. Надо было пропустить растянувшуюся автоколонну.

— Вот бы когда поиграть с ними, — заметил Веремчук, поглядывая на пробегающие машины.

— Терпи, Борис. Поиграем на обратном пути, если удастся, — успокоил его Бойко.

Но вот и шоссейная дорога осталась позади.

— Теперь будет спокойнее, — весело заявил Королев. — Можно и закурить. Глушь, болота… Тут уже хозяйничают локотковские ребята.

— А правильно идем? — спросил Костров.

— Правильно, товарищ капитан. Насчет этого не беспокойтесь. Через три-четыре часа будем на месте.

Конференция приступила к работе рано утром. Она проходила в деревушке, которая уже давно была занята партизанами локотковской бригады. На далеких подступах к деревне Локотков выставил усиленные заслоны, засады, секреты. В тех направлениях, откуда можно было ожидать появления гитлеровцев, дороги заминировали.

Партизаны Локоткова чувствовали здесь себя уверенно, спокойно, как хозяева, ходили группами по деревне, распевали песни.

Через всю неширокую улицу висело полотнище, сшитое из парашютного шелка. На нем четкими буквами было написано: «Привет делегатам первой партизанской межбригадной партконференции! Смерть гитлеровским захватчикам!»

В небольшое помещение школы втиснулось около восьмидесяти делегатов. «В тесноте, да не в обиде», — шутил Пушкарев.

Добрынин познакомил своих делегатов с командирами соседней бригады. Разговорились. Внезапно появился начальник разведки Лисняк. Он что-то громко говорил и энергично проталкивался вперед, сопровождаемый шутками и смехом. Приблизившись к Зарубину, Лисняк раскинул свои мощные руки.

— Ну-ка, давай обниматься! — Он сдавил в своих мощных объятиях Зарубина. — Еще на коней будем спорить? — спросил он и захохотал раскатистым басом.

Потом он принялся жать руки Кострову, Рузметову и остальным гостям.

…У маленького стола, покрытого красным полотнищем, встал Пушкарев и попросил делегатов занять места. Мгновенно наступила тишина. Конференция открылась. В президиум избрали семь человек, еле-еле разместившихся за столиком.

Основному и единственному докладчику Пушкареву время не ограничивали, да он и сам не растягивал доклад. Он был скуп на слова и говорил только о самом главном.

Все с вниманием слушали секретаря подпольного комитета.

— Что можно сказать, дорогие друзья, о проделанной работе, чтобы было коротко и понятно? — начал Пушкарев. — В памятном сорок первом году осталась нас, коммунистов, в этих лесах малая горсточка, тридцать шесть человек, а сейчас вот здесь собралось одних делегатов восемьдесят человек. Это же армия! Я прошу поднять руки тех делегатов, которые до прихода в партизанские отряды были беспартийными.

Поднялось множество рук, по комнате прошел говор, раздались возгласы удивления.

— Вот лучший показатель нашей работы, — сказал Пушкарев. — Абсолютное большинство делегатов — молодые коммунисты, пришедшие в наши ряды в дни борьбы с врагом. Они успели не только вступить в партию, но и завоевать доверие своих товарищей, оказались их избранниками на конференцию. А что пришлось нам пережить, давайте вспомним…

В памяти делегатов возникли тяжелые дни сорок первого года, первые, еще неуверенные шаги отрядов, поиски активных средств борьбы, подготовка кадров командного состава, подрывников, разведчиков, разработка планов боевых операций, радость успехов, горечь неудач…

— Я верю, что наша конференция войдет в историю борьбы советского народа с иноземными захватчиками, — продолжал Пушкарев. — Это необычная конференция. Шесть делегатов не дошли до этой комнаты. Их на пути встретил враг, и они погибли в схватке с ним. Все присутствующие, как видите, сидят с оружием в руках, готовые встретить врага. У входа стоят пулеметы. Я не ошибусь, если скажу, что едва ли кому-нибудь из нас довелось ранее участвовать в работе такой конференции. Уже одно то, что мы, большевики-партизаны, под носом у оккупантов, на земле, которую они считают покоренной, собираемся в таком количестве и решаем, как лучше бить этих самых оккупантов, говорит о том, что мы хозяева русской земли.

Пушкарев познакомил делегатов с итогами партизанской борьбы, и эти итоги вызвали у каждого из присутствующих чувство гордости. Да и было чем гордиться, — хорошо поработали советские патриоты. Но впереди еще много трудностей, много испытаний, и об этом секретарь предупреждал коммунистов.

— Свою борьбу с гитлеровскими захватчиками мы должны сочетать и увязывать с интересами и планами командования Красной армии, — продолжал Пушкарев. — Фронт требует усиления диверсионных ударов по коммуникациям врага, и мы обязаны усилить их. Надо оседлать железные дороги, шоссе, большаки, проселки, надо дать почувствовать оккупантам, что мы — везде, мы — всюду. Подрывать мосты и пускать под откос воинские эшелоны надо регулярно, ежедневно, даже по нескольку раз в день, по заранее разработанному твердому, нерушимому графику. Надо поставить задачу — ни одного дня без крушения на железной дороге. Другая задача — еще шире поднимать народ на борьбу с врагом, сильнее разжигать в человеческих сердцах ненависть к оккупантам. Я беседовал со многими коммунистами и пришел к выводу, что некоторые из нас недооценивают работу среди населения районов, временно захваченных врагом: на это, дескать, нет времени. Так большевики говорить не имеют права. Может не хватать времени на отдых, на сон, на еду, но на работу его должно хватать. Давайте запомним это.

Делегаты одобрительно зашумели.

— Народ верит в победу, верит, что Красная армия разобьет врага, но ведь одной веры недостаточно. Запомните и разъясняйте всем, что за верой должны следовать дела. Это не мои слова. Они принадлежат любимцу народа и партии, железному Феликсу Дзержинскому, чье имя носит бригада товарища Локоткова. Это был девиз Дзержинского. Мало верить в победу, — надо биться за нее.

Пушкарев говорил о необходимости усилить подпольную борьбу в городах и поселках, селах, деревнях, подчеркивая при этом, что работа подпольщиков ответственна, сложна и опасна, что на их пути встретится много разочарований и трудностей, что неизбежны жертвы.

— Мы знаем, что арест тяжелейшее испытание для партизана-подпольщика. Арест, попросту говоря, обычно равнозначен смерти. Провокацию и шантаж уговаривания и запугивания, издевательства и пытки — все пускает в ход гестапо, чтобы сломить волю и дух советского патриота. Этого никогда нельзя забывать товарищам, решившим посвятить себя подпольной работе. Были среди нас бойцы, смертью которых мы можем гордиться. Партизан Герасим Багров был схвачен фашистами с экземплярами подпольной газеты «Вперед». Он не только ничего не сказал гестаповцам, но вообще не промолвил ни единого слова. Это геройство! На такие подвиги способны только люди, ставящие интересы родины превыше всего. Но были среди нас и люди, которые, попав в лапы гестаповцев, оказались малодушными, струсили. Надеясь спасти свою жизнь, они рассказывали о себе, о товарищах, о своей работе. В итоге же получалось, что они губили и себя и дело, которому обещали Честно служить. Подпольщик должен уметь стянуть свое сердце железными обручами и терпеть. Подпольщик должен не только бороться, — он должен, когда это нужно, уметь и умереть за дело, которое Родина доверила ему.

Напряженны и строги лица делегатов. Слова секретаря бюро, их товарища по совместной боевой работе, сильны своей суровой правдой, они доходят до сердца. В комнате стоит тишина. Изредка лишь раздается сдержанное покашливание.

— Мы любим свою Родину и преданы ей, — заключает Пушкарев. — На нашей стороне правда, а где правда, там и победа. Недалеко уже время, когда в этой школе вновь зазвенит радостный смех наших ребят и учительница, войдя в класс, расскажет ученикам, как мы здесь заседали, как мы боролись за счастье наших детей, за счастье всего человечества. Недалеко время, когда мы сдадим на склад автоматы, винтовки, гранаты и вернемся к прерванному мирному труду. Чем активнее и злее мы будем воевать, чем сильнее будем громить врага, тем скорее придет это время…

Конференция работала около шести часов. Были решены все вопросы. Секретарем бюро окружкома вновь был избран Иван Данилович Пушкарев.

Постоянным местопребыванием секретаря и двух его заместителей была назначена деревушка, в которой работала конференция.

Охрименко был немного удивлен, когда Пушкарев сказал ему, что он опять должен вернуться в бригаду Зарубина.

— До этого ты был представителем локотковской бригады в окружкоме, а теперь будешь представителем окружкома в бригаде Зарубина, — пояснил Пушкарев. — У Зарубина коммунистов меньше, чем здесь, а работы столько же.

Охрименко не возражал. Он уже свыкся с зарубинскими партизанами и знал, что без дела сидеть там не будет.

Как только стемнело, делегаты бригады Зарубина, крепко пожав руку Пушкареву, отправились в обратный путь.

 

9

Спустя пять дней после партийной конференции в заброшенной лесной сторожке, тускло освещенной лучинками, разрабатывался план очередной боевой операции бригады Зарубина — разгрома школы абверкоманды.

За стенами шумела ветреная февральская ночь, а в избушке было тепло, хотя и очень дымно: дрова в полуразвалившейся печи горели плохо, едкий дым стлался по маленькой комнатушке.

— Это все из-за тебя мы, Дмитрий Карпович, в копченые селедки превращаемся, — шутил Добрынин.

Беляк не имел времени, чтобы добраться до леспромхоза, поэтому встречу пришлось назначить здесь, в лесной сторожке, ближе к городу.

— Ничего, ничего, — отвечал Беляк, — копченая продукция, как известно, отличается тем, что дольше сохраняется…

В распоряжении Беляка было всего три часа, и за это время предстояло все подробно обсудить.

Партизаны уже располагали точными данными о школе, расположенной на территории психиатрической больницы. Данные эти шли из трех источников. Во-первых, немало рассказал Скорняк, который оказался в курсе многих дел. Марковский тоже не дремал и, вступив в должность истопника, усиленно вел разведку. Наконец, кое-что успели разузнать Охрименко и Макуха. Не напрасно они сопровождали сани с дровами и провели ночь на территории психиатрической больницы.

Беляк доложил обобщенные и систематизированные данные разведки. Немецкий штат школы состоит из восьми человек, включая начальника капитана Керна и его заместителя обер-лейтенанта Вульфа. В школе обучается одновременно сорок человек. Охрана насчитывает тринадцать солдат, размещенных в караульном помещении. В первом корпусе на втором этаже круглосуточно дежурит немецкий офицер. На территории школы — три наружных поста охраны, из которых один подвижной.

— Кроме того, — добавил Беляк, — при школе работают пятнадцать вольнонаемных: врачи, уборщицы, чернорабочие. Семеро из них живут на территории больницы, а остальные каждое утро приходят из города.

— Сколько же всего людей там насчитывается? — поинтересовался Зарубин.

— По моим подсчетам, шестьдесят восемь, — сказал Костров.

— Ну-ка, давай свой план! — обратился Зарубин к Беляку.

Беляк вынул из кармана лист бумаги, развернул и положил на пол. План этот начертил Марковский. На нем были обозначены все постройки: общежитие офицеров-преподавателей школы, дом, занимаемый начальником школы и его заместителем, караульное помещение, общежитие курсантов, столовая, комната дежурного, посты.

Зарубин внимательно вглядывался в лист бумаги.

«Значит, я ошибся! — рассуждал он про себя. — Я думал, что там двадцать, максимум тридцать человек, а их, оказывается, чуть не семьдесят. Это в корне меняет дело».

— Кто-нибудь дрова вам помогал складывать? — спросил он Охрименко.

— Нет. Сами.

— Хорошо! А куда сгружали?

— Вот сюда! — Охрименко ткнул пальцем в кружочек, вычерченный на плане. — Тут подвал, а в люке сделан специальный желоб, ведущий в кочегарку.

Зарубин придирчиво расспрашивал о мельчайших деталях. Его интересовало все: кто именно принимал дрова и расписывался за них, кто наблюдал за разгрузкой, в каком помещении спали Охрименко и Макуха, удалось ли им походить по территории школы, сколько времени затрачено на дорогу туда и сколько на обратный путь, осматривали ли сани при въезде во двор.

Когда со школой было выяснено, Зарубин обернулся к Рузметову и Веремчуку, которые только что вернулись из леспромхоза.

— Полищук ждет, — доложил Рузметов. — Послезавтра должны прибыть под погрузку тридцать шесть саней. Но дрова заготовлены только наполовину.

— Плохо, — заметил Зарубин, — но дело это поправимое.

— С санями приедут по меньшей мере десять возчиков, — вставил Веремчук.

Зарубин закусил губу: он совершенно упустил из виду это обстоятельство!

— Тридцать шесть подвод, — подсчитывал вслух Зарубин. — Тридцать шесть человек минус десять возчиков. Остается двадцать шесть. Двадцать шесть против семидесяти… Этого мало. Очень мало! Надо что-то еще придумать. Придется со стороны леса подвести к больнице группу партизан. Но только не пеших. Пеший переход займет много времени.

— А с возчиками нехорошо получается. Десять человек, — хмуро сказал Добрынин. — Кто они такие?

— Никто на это не ответит. Полищук тоже не знает, кого пришлют, — сказал Рузметов.

— Что же с ними делать? — спросил Беляк.

Все промолчали.

— Может быть, их оставить на отдых в леспромхозе?… — неуверенно предложил Веремчук.

— Не годится. Очень уж подозрительно будет, — покачал головой Добрынин.

— Да, так не пойдет, — согласился Зарубин.

— Возчиками займусь я сам, — внезапно сказал Костров. — Не возражаете?

Все с любопытством посмотрели на Кострова.

«Что-то придумал», — решил про себя Зарубин.

— Хорошо! — сказал он. — Положимся на Кострова. А теперь, Усман, скажи мне, сколько в бригаде лошадей, которых можно поставить под седло?

Рузметов начал подсчитывать.

Выяснилось, что в бригаде можно собрать пятьдесят шесть лошадей, но не хватает седел. Зато имеется шестнадцать парных саней, на которые можно посадить сразу по пять-шесть человек.

— Это совершенно другое дело, — обрадовался Зарубин. — На шестнадцать саней мы посадим по четыре человека. Это будет шестьдесят четыре человека. Двадцать четыре поедут верхом. Получается восемьдесят восемь. Вполне достаточно!

Уже во втором часу ночи закончили обсуждение плана операции. Послезавтра, во вторник утром, Костров, Рузметов и Веремчук с тридцатью партизанами должны быть в леспромхозе. На них возлагается заготовка дров. В среду ночью дрова должны быть доставлены в школу. Ответственным за эту часть операции назначается начальник штаба Рузметов. Костров обязан заняться возчиками. Всей операцией на месте будет руководить командир бригады Зарубин.

Добрынин, посмотрев на часы, предложил попить чаю, прежде чем расходиться.

За чаем Рузметов вдруг, вспомнив о чем-то, хлопнул себя по лбу и начал шарить по карманам.

— Ой-ой! Совсем забыл! Дмитрию Карповичу сюрприз!

— Какой сюрприз? — удивился Беляк.

— Сейчас узнаешь, не торопись, — лукаво сказал Добрынин, догадавшийся, о чем идет речь.

— Вот, вот, нашел, читай сам. — Рузметов протянул Беляку записку Бакланова, полученную через Сурко.

Беляк быстро пробежал записку, недоуменно пожал плечами, потом прочитал еще раз вслух.

— Ума не приложу! Неужели жив?… Это не провокация? — спросил он.

Ему рассказали, каким путем попало в бригаду это письмо.

— Неужели вернется? Ну и радости будет!… Вот дела так дела!… — задумчиво проговорил Беляк и вдруг спохватился: — Да, ведь я тоже получил письмо, только не радостное.

Он извлек из подкладки своей шапчонки сложенный в несколько раз клочок бумаги и подал его Зарубину. Тот развернул бумажку, всмотрелся и вздрогнул.

— Что это? — глухим голосом спросил он.

— Кровью написано, — тихо ответил Беляк.

Все затаили дыхание. Зарубин начал читать вслух:

— «Прощай, Клава! Прощай, сын Петя! Прощайте, братья и дорогие друзья! Мой жизненный путь окончен. Никого из вас я больше не увижу. Судьба моя и моих друзей решится на днях. Что нас ожидает, мы не знаем, но свое дело мы сделали. Никому из вас не придется краснеть за мужа, отца, брата и товарища. Хочу верить, что эти строчки, написанные моей кровью, дойдут до вас. Ваш Андрей».

— Откуда это письмо? — спросил Бойко. Беляк рассказал, что письмо принес Микуличу надзиратель тюрьмы. В тюрьму на днях доставили группу советских офицеров. Среди них и этот Андрей. Над ними ведется следствие.

— Постой, постой!… О чем говорится в последней радиограмме с Большой земли? — спросил Зарубин начальника штаба.

Рузметов напомнил. В последней радиограмме командование просило разузнать об участи двадцати девяти советских офицеров, попавших в руки врага после выполнения важного задания. На Большой земле были сведения о том, что эти офицеры находятся в городе.

— Не о них ли ты говоришь? — обратился Зарубин к Беляку.

— Вполне возможно.

— А надзиратель надежный человек?

— Если бы он был ненадежный, то мы не читали бы этого письма, — сказал Беляк. — Это старый знакомый Микулича. Устроился в тюрьму по нашему поручению.

— Ты поручи ему узнать поподробнее все, что касается этих заключенных, — попросил Зарубин.

— Я уже поручил. Через неделю будем знать обо всем. Только… Следствие-то, видно, к концу идет.

— Нельзя ли что-нибудь предпринять? — сказал Добрынин. — Ведь решается судьба наших людей. В таких случаях нам оставаться в стороне нельзя.

— А тюрьма большая? — спросил Зарубин.

— Нет, не особенно большая, — сказал Беляк.

— По-моему, один корпус, — добавил Толочко,

— Подумаем, — обещал Зарубин, — Может быть, найдем какой-нибудь способ.

Беляк отставил котелок и стал прощаться. Протягивая руку Зарубину, он спросил:

— Значит, моих людей завтра встретят?

Речь шла о людях, подготовленных подпольной организацией к уходу в лес, в партизаны. О них уже договорились раньше, но, к удивлению Беляка, Зарубин вдруг изменил прежнее решение.

— Отставим, — твердо сказал он. — Подождем неделю-другую, не больше. Мы твоих людей сначала проверим на боевой работе. На какой — это я тебе скажу после. Но очень прошу: поторопись с доставкой сведений о тюрьме.

Беляк возражать не стал. Он знал, что Зарубин скороспелых решений не принимает и уж если отменяет свое распоряжение, то причины на это должны быть важные.

В понедельник утром, еще затемно, из лагеря в леспромхоз вышли тридцать человек. В эту группу подобрали наиболее солидных, пожилых партизан. Самыми молодыми были Рузметов, Веремчук и Снежко.

К леспромхозу подошли, когда уже вечерело. Остановились в леске за рекой. На разведку пошел Снежко. Он тотчас же вернулся и доложил начальнику штаба, что все спокойно.

— Двигаемся вон к тому бараку, — указал Рузметов. — А оружие и гранаты складывайте в баню.

Несколько человек собрали автоматы, винтовки, гранаты и понесли в указанное место. Остальные, не таясь, шумной гурьбой вошли в поселок и по единственной улице направились прямо к бараку.

В рубленом, крытом черепицей бараке было тепло и чисто. Сквозь узкие, расположенные почти под потолком окна проникал яркий свет. У самых дверей жарко горела большая железная печь. Вдоль обеих стен тянулись нары, между ними стоял стол с ножками, вкопанными в землю.

— Отдыхать будете? — спросил Полищук, зайдя в барак и пытливо поглядывая на партизан. Полищук потратил целые сутки, чтобы привести барак в порядок, остеклить разбитые окна, вымыть нары, и теперь староста явно хотел услышать похвалу себе.

— Конечно, неплохо бы тут и отдохнуть, — ответил ему капитан Костров. — Видно, что ты рук не пожалел, поработал. Прямо гостиница!

Полищук самодовольно ухмыльнулся.

— Так что же, отдохнете? — повторил он.

Костров отрицательно покачал головой.

— А кто за нас работать будет? — сказал Рузметов. — Сколько заготовлено дров?

Староста почесал в затылке и сказал, что заготовлено маловато.

— То-то и оно! — заметил Рузметов. — Нет, папаша, нам работать надо.

— И то дело, — согласился Полищук.

— Струмент готов? — поинтересовался подошедший Макуха.

— Все, как полагается, — заверил староста.

Не теряя времени, принялись за работу. Зазвенели пилы, застучали колуны. Партизаны сбросили верхнюю одежду.

Штабеля березовых дров быстро росли вдоль стены барака.

И все-таки к ночи сделали лишь третью часть всей работы. Рузметов выразил опасение, что когда сани придут, их нечем будет грузить, но партизаны его успокоили.

— С утра работа споро пойдет.

— Успеем. Дело привычное.

Решено было встать пораньше.

Как ни хорошо было в бараке, как ни вкусны были пшенная каша и настоящий чай, который пожертвовала для партизан жена старосты, разговоры не клеились. Партизан после трудового дня тянуло ко сну. Когда Рузметов, проверявший посты, вошел в освещенный фонарем барак, он услышал лишь дружный храп.

Во вторник поднялись чуть свет. А в полдень, в самый разгар работы, кто-то крикнул:

— Едут!… Едут!…

В поселок медленно въезжали сани.

— Ну, ребята, глядите в оба и насчет болтовни поосторожнее, — предупредил Охрименко. — И не глазейте… Пусть себе едут, а вы работайте.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, — считал Снежко. — Всего шесть возчиков. Это замечательно!

— Да, это неплохо, — сказал Костров. — Ожидали не меньше десяти.

Все продолжали работать, как будто не замечая появления обоза.

Обоз стал у крайних домов, под стеной леса. Возчики выпрягли лошадей, задали им корму, а сами отошли в сторонку и задымили самокрутками.

— Папаша! — обратился Рузметов к Полищуку. — Пойди-ка понюхай, что за народ. Тебе по должности надо поинтересоваться.

Полищук зашагал к возчикам. С ним пошел и Макуха. Через несколько минут они вернулись.

— Ну как? — спросил Рузметов.

— Леший их знает, — ответил староста. — Сразу не доберешься. Сопят себе под нос, хмыкают, приглядываются, принюхиваются. Я их хочу прощупать, а они норовят меня.

— А откуда они? — поинтересовался Костров.

— Двое из Клепановки, четверо из Крапивной.

— А ты слыхал, — обратился Макуха к старосте, — что сказал про тебя тот чернобородый, когда мы от них пошли? Он, видать, думал, что я не услышу, а у меня уши — первый сорт.

Полищук, опасаясь подвоха со стороны острого на язык старика, попробовал отмолчаться.

Но Макуха не унимался.

— Ты слыхал? — спросил он посмеиваясь. — Или не хочешь признаться?…

— Не слыхал я ничего, — угрюмо сказал староста.

— Я скажу. Не обидишься?

— Чего же обижаться, — буркнул Полищук.

— Он говорит: «Вот бы этому борову немецкому воздух из брюха спустить. Ишь, нагулял жиру!» Он тебя, видно, за фашистского прихлебателя принял.

— Скажи, пожалуйста!… — поежился Полищук. — Вот разбойник! Гляди, еще в самом деле пырнет.

— Не пырнет, — уверенно сказал Костров. — Но, по-моему, надо подумать о том, где достать «горючего». Тогда легче будет разобраться, что к чему. Возможно, язычки у возчиков развяжутся.

— Хм! Горючего! — ухмыльнулся Веремчук. — Легче летом снега достать…

Но староста неожиданно заявил, что «горючего» он может достать, сколько потребуется. Для этого ему надо лишь отлучиться из леспромхоза на полтора-два часа и взять из бригадных запасов, хранящихся у него, полмешка зерна. И хотя запас зерна был неприкосновенным фондом, Рузметов, в виде исключения, разрешил.

Полищук ушел. Через десять минут, сидя на санях и похлестывая пегую леспромхозовскую лошаденку, он выехал из поселка и быстро скрылся в лесу.

Возчики долго держались особняком, около своих лошадей. Они о чем-то мирно беседовали и густо дымили самокрутками. Потом один из них — тот самый бородач, что высказался по адресу старосты, — подошел к работающим партизанам. Он сел на большое нераспиленное бревно и достал кисет.

Борода у него была черная, вьющаяся и аккуратно подстриженная. Глаза с прищуром, умные, хитроватые. Сам крепкий, широкогрудый, приземистый. По виду ему было за сорок.

— Бог в помощь! — баском прогремел он.

— Спасибо на добром слове, — ответил кто-то из партизан. Бородач молча наблюдал за лесорубами.

Подошли остальные пятеро возчиков, поздоровались и расселись тут же на бревнах.

— До ночи управитесь? — поинтересовался вдруг чернобородый.

— Не управимся, вы подсобите, — весело ответил Охрименко.

— И то дело. Мы к этому привычные, — оживленно заговорил маленький худощавый мужичок. — Мы с Климычем, если начнем пилить, — небу жарко станет. У нас рука в руку идет, с песенкой да с присказкой. Уж если работать, так только с Климычем! Как, Климыч?

Чернобородый заерзал на бревне, кашлянул и не без иронии ответил:

— Известное дело! Ты у меня как хвост у коня болтаешься.

— Веселые вы, видать, хлопцы, не унываете, — заметил дед Макуха.

Он отставил пилу, разогнул спину и болезненно поморщился. Выпрямился и его напарник Охрименко, устало вытирая ладонью вспотевший лоб.

— А что толку унывать? — затараторил худощавый мужичонка. — Унывай не унывай, лучше не будет. Тоска сердце точит. А веселому и помирать легче. Я и помирать буду весело. У меня дружок был, Вавилой звали. Весельчак…

— Ну и балабон ты, Сидор, — оборвал чернобородый Климыч. — Нет тебе остановки ни днем, ни ночью. Одно — болтает и болтает.

Он затянулся последний раз, бросил окурок на снег, примял его ногой и встал.

— Ладно! Соловья баснями не кормят, — сказал он громко. — Давай подсобим ребятам. Ну-ка, Сидор, засучай рукава да впрягайся, а вы маленько передых сделайте.

Пила из рук Макухи и Охрименко перешла к Сидору и Климычу. «Сознательные ребята, с совестью», — подумал дед Макуха. Они с Охрименко присели в сторонке и закурили. Включились в работу и еще трое. Только шестой возчик, длинноногий рыжеватый дядя, продолжал сидеть, чертя хворостинкой на снегу.

Поработав с полчаса, Климыч повернул голову, сурово посмотрел на сидящего мужика и с укором в голосе сказал:

— А ты, Поликарп, чего сидишь? Видишь, парень обмозолил руки до крови. — Он кивнул головой на Кострова. — А ну, смени!

Поликарп ухмыльнулся и воткнул хворостину торчком в снег.

— Что-то в носу щекотка и работать неохотка, — ответил он. — Коли б еще водка предвиделась…

Он все же поднялся, взял из рук Кострова колун и встряхнул его, как бы испытывая прочность.

— Таким не обмозолишь! Разве что с непривычки, — усмехнулся он.

Костров смутился. Конечно, мозоли он натер с непривычки. Ему почти и не приходилось колоть дрова. За всю свою партизанскую жизнь расколол в землянке несколько поленьев. А до войны и совсем не случалось. Ведь в Москве в доме было центральное отопление, газовая плита. «Вот нелепо, — подумал Костров, — прожил жизнь и не колол дров. Объяви сейчас об этом — засмеют».

В это время на улицу поселка въехали сани Полищука. Пегая брюхатая лошаденка быстро семенила мохнатыми ногами. Староста грозно улюлюкал, потряхивая вожжами. Он проехал мимо работающих и даже не взглянул на них.

— Ну и борова послал вам бог на голову, — провожая взглядом удалявшиеся сани, сказал Климыч.

— Почему нам? — спросил Рузметов.

— А кому же еще? Не нам же…

— А нам на него тоже чихать, — вмешался в разговор Борис Веремчук. — Подумаешь, начальник нашелся!

— Начальник не начальник, — возразил Климыч, — а шишка на ровном месте.

Сидор хихикнул и поплевал на руки.

— Хочь и мал, да вонюч… — добавил он.

— Ерунда! — небрежно бросил Рузметов. — Вот прикажем ему водки поставить, и поставит.

— А нет, так забастовка, — рассмеялся Веремчук.

— Ого!… — многозначительно протянул Климыч. — Курносый, а туда же — забастовка.

«Как будто неплохие ребята, — подумал Костров, слушая беседу партизан с возчиками. — Но почему так скоро вернулся Полищук? — Он посмотрел на часы. — Как быстро прошло время! Неужели он ничего не достал?»

Но опасения его рассеялись, как только он увидел старосту. Полищук вышел без полушубка, без шапки, с расстегнутым воротом и, слегка покачиваясь, зашагал к лесорубам.

«Привез… достал, — радостно подумал Костров. — Да он и сам уже успел приложиться».

— Чего его сюда нечистая несет? — злобно пробормотал Климыч. Ему никто не ответил. Полищук громко, с широкой улыбкой на хмельном лице, объявил:

— Хлопцы! Дотемна закончите — угощаю.

Сидор покосился на него, но ничего не сказал.

— Смотря чем! — бросил дед Макуха.

Староста рассмеялся, потер руки и сказал:

— Два бидончика первачка достал и порося заколоть пришлось. Жаль, правда, хороший бы кабанчик выгодувался, да уж ребята вы больно славные. Угостить надо.

Возчики с недоверием смотрели на Полищука.

«Как бы не сболтнул чего лишнего с пьяных глаз», — с опаской подумал Веремчук.

— Это ты последнего зарезал? — весело спросил Снежко. Староста мотнул головой, усмехнулся:

— Да нет, еще пара осталась.

— Опять пара?

— Опять, — махнул рукой Полищук и нетвердой походкой направился к своему дому.

Ночь. В бараке светло от фонаря «летучая мышь» и большой керосиновой лампы, жаром пышет от раскаленной добела железной печки. Пир идет горой. Староста не ударил лицом в грязь и организовал все как следует. На столе мясные щи, жареный поросенок, пшеничные лепешки, соленые огурцы.

Кое-кто уже успел захмелеть.

— Ну, за что же еще выпьем? — Охрименко встал, поднял большую глиняную кружку и обвел всех своими задумчивыми, умными глазами. — Что за мода: пить и молчать! Не воду же пьем.

— Правильно… А то как монахи, — раздались голоса.

— Давай что-нибудь сам придумай, — посоветовал Веремчук.

— А я и не знаю, что придумать, — дернув плечами, ответил Охрименко, соображая, как лучше приступить к делу.

Но совершенно неожиданно пришла помощь.

— За Россию выпьем, — неуверенно подал голос захмелевший Сидор и добавил громче: — За Россию-матушку!

Наступила напряженная тишина.

Охрименко с трудом сдержал подступающее к горлу радостное волнение. В его планы не входило выказывать сразу свои чувства.

— России нет! — громко сказал он. — Нет России, похоронили ее, а за покойников и пить нечего!

Возчики словно сразу протрезвели. Лица их стали бледными. Холодными, недоверчивыми глазами они смотрели на Охрименко.

А он стоял с кружкой в руке, сощурив глаза, выпрямившись, и чувствовал, как в коленях его возникает противная мелкая дрожь.

«Шутка-то шуткой, — подумал он, — а за сердце хватает».

Напряженную тишину снова нарушил Сидор.

— А куда же она девалась, Россия? Что это тебе — пуговка, что ли? — мрачно спросил он.

— Была и нету. Немцу покорилась Россия, — ответил Охрименко все тем же громким, твердым голосом.

И вдруг чернобородый Климыч с размаху грохнул по дубовому столу своим большим кулаком так, что посуда подпрыгнула.

Все вздрогнули.

— Есть Россия! — крикнул Климыч. — Не покорилась она! Была, есть и будет Россия!

В глазах Охрименко заблестели радостные огоньки. Сдерживая себя, он как можно спокойнее ответил чернобородому:

— Не спорю, Климыч, может, Россия и есть, но людей русских нет, вывелись. Под фашистами смирнехонько ходят…

— Брешешь! — прервал его глухим криком Поликарп. — Брешешь, черт лысый! Нализался и несешь околесицу. Русские люди не выведутся. Не бывать тому… — закончил он, тяжело дыша.

— Точно? — спросил его Охрименко.

— Точно!

— Мы тебе что, не русские люди?… — проговорил плечистый белобрысый возчик.

— Тогда предлагаю выпить за русских людей, за Россию! — Охрименко, улыбаясь, высоко поднял руку с кружкой.

Костров посмотрел на сидящего против него бледного Рузметова и с усилием глотнул воздух.

— За советскую власть! — выкрикнул Афонька.

Снежко вскочил с места, и голос его прогремел, как труба:

— За любимую партию предлагаю выпить!

Все поднялись, точно по команде.

— Тише… Тише… — остановил кто-то.

— Что тише? — огрызнулся Сидор. — Громче! За Россию! За Сталина!

— Правильно! За советскую власть!

Климыч опешил. Взявшись обеими руками за ворот рубахи, он с силой рванул его.

— Что же это такое? Кто вы есть такие? — вопросил он сидящего рядом деда Макуху.

— Русские мы, советские люди мы, — лукаво подмигнул дед. — И дело свое знаем, будь покоен!

Климыч внезапно повалился головой на руки и как-то страшно захрипел, вздрагивая всем своим могучим телом.

— Сынка… Сынка… — прорывалось у него сквозь рыдания.

— Сына у него, Мишутку, эсэсы недавно шомполами до смерти засекли, — доверительным шепотом сообщил Макухе Сидор. — Вот он и мучается. Один был у него сынок.

— За что засекли? — нахмурившись, спросил Макуха.

— Партизанам в лес харчишки таскал, а они выследили и изловили…

— И сам партизаном был? — продолжал интересоваться дед.

— Куда ему там! — вмешался в разговор Поликарп. — Пятнадцать годков всего мальчонке… А вот смотри, видишь? — Он быстро поднял рубаху, обнажая грудь. — Видишь?

На груди возчика краснели широкие рубцы.

— Гитлеровцы — собаки. Штыком… — Поликарп заскрежетал зубами и опустил рубаху. — Думал, подохну, ан нет — выжил. А кабы не эти раны, думаешь, я тут бы с вами дрова колол? И все одно уйду, дай только подкрепиться маленько, пусть легкое заживет.

— Куда уйдешь? — усмехнулся Макуха.

— В лес.

— Зачем?

Поликарп внимательно поглядел в глаза старика, как бы решая, можно ли ему довериться, и сказал:

— К партизанам.

Дед Макуха расхохотался.

— Чего ржешь? — настороженно спросил Поликарп.

Макуха умолк и, обняв Поликарпа за плечи, серьезно проговорил:

— Ладно, не ищи партизан, я тебя сам сведу к ним, только подай сигнал, когда нужно.

— Ой, брешешь, старик?… — сказал с недоверием Поликарп.

— Ей-богу…

Климыч уже успокоился. Он смущенно оглядел всех, выпил остатки самогона и снова повеселел.

— Где этот боров толстобрюхий упрятался? — прогремел он басом. — Вот бы ему сейчас всыпать горячих под самую завязку. Староста! Пусть бы знал, как на немцев работать, Ишь, сволочуга!…

— Я вот тебя этой коряжиной огрею, — подал голос из-за печки Полищук и подошел с увесистой дубиной к столу. — Тогда разберемся, кто на кого работает.

— Свой парень, не замай, — сказал кто-то из партизан.

— Таких бы да побольше, — добавил другой.

Климыч недоуменно тряхнул головой, шумно вздохнул.

Сидор залез на нары, подобрал под себя ноги и запел тоненьким, неверным голосом пьяную песню.

— Сидор! Черт окаянный! Уймись! А не то я тебе на людях выволочку устрою, — пригрозил Климыч.

— Кто он, мужик этот, Сидор? — допытывался дед Макуха у своего соседа.

— Хороший мужик, — заверил Поликарп. — Человек верный. Вот только молоть языком любит.

В среду в полдень, прежде чем грузить дрова, партизаны стали укладывать на дно саней винтовки, автоматы, гранаты. Только тогда возчики окончательно поняли, с кем они имеют дело. До этого, по признанию Климыча, они принимали партизан за жителей окрестных деревень, мобилизованных и согнанных в леспромхоз на бесплатную работу.

— Значит, неспроста все затеяно? — поинтересовался Климыч.

— Определенно неспроста, — ответил Рузметов. — Дело будет жаркое. А твои не подведут?

— Что ты, сынок! Ни в жизнь… Я вот только дивлюсь: среди вас молодых мало — раз-два и обчелся. Как же это так?

— А где ты теперь встретишь молодых возчиков? — лукаво спросил Рузметов.

— Оно, пожалуй, верно. Хитры вы, ребята!…

— В нужный момент и молодые появятся. Ну, поехали!

Обоз вытянулся вдоль улицы. На каждых санях сидел возчик, а на передних пристроился и леспромхозовский полицай.

Солнце светило ярко, приветливо, его горячие лучи напоминали о том, что весна уже не за горами.

 

10

Звездной морозной ночью обоз с дровами остановился у железных ворот бывшей психиатрической больницы.

Пар от дыхания людей и вспотевших лошадей туманным облаком висит над обозом. Партизаны притихли. Они зорко вглядываются в ночной мрак. Лошади пофыркивают, потряхивают головами.

Рузметов отогнул рукав ватной фуфайки и посмотрел на светящийся циферблат.

«Вовремя приехали, — отметил он про себя. — Без четверти двенадцать. Пятнадцать минут в запасе. Хорошо!»

Полицай спрыгнул с передних саней, подошел к воротам и постучал в них кнутовищем. Звон железа гулко раздался в ночной тишине. За воротами послышался говор, минуту спустя последовал звучный удар в колокол, а затем опять наступила тишина. Часовой, видимо, вызывал кого-то. Минуты две продолжалось томительное ожидание. Наконец ворота заскрипели на петлях и открылись. Вышел солдат с автоматом на шее, помигал карманным фонариком и что-то буркнул:

— Трогай! Во двор поехали! — громко, чтобы все слышали, сказал полицай, беря под уздцы переднюю лошадь.

За ним потянулись другие. На длинной аллее, обсаженной соснами и елями, обоз остановился.

К головным саням подошел какой-то человек. Он вгляделся в полицая, перешел ко вторым саням, к третьим и, наконец, к тем, на которых сидел Костров.

— Кого ищете? — спросил капитан и сразу догадался, что перед ним стоит Марковский, которого недавно принимали в партию.

— Вас ищу, вас… — радостно заговорил Марковский. — Сомневался, все ли у вас удачно. Ваши давно уже здесь, в яру отсиживаются, а меня послали предупредить. Котлы у меня в кочегарке гудят, как на паровозе. Пару нагнал такого, что, гляди, вот-вот на воздух взлетят. Команды буду ждать. Значит, все в порядке… — И он побежал.

«Зарубин тут! — с удовольствием подумал Костров. — Как всегда, точен и аккуратен. С ним никакая операция не страшна».

Сани вновь тронулись вперед, свернули налево и в беспорядке стали возле главного корпуса, у подвального люка. Солдат, одетый в русский дубленый полушубок, суетился тут же, считал сани, указывал, куда сгружать дрова, и зло поругивался, недовольный тем, что дрова пригнали поздней ночью.

Кроме этого солдата, никого не было видно. Часовой стоял далеко, за поворотом аллеи, у самых ворот.

Подошел Марковский и вновь исчез за углом корпуса. Костров что-то шепнул на ухо Рузметову. Тот кивнул головой и подозвал к себе рослого партизана. Неожиданно появилось новое лицо — небольшой, кругленький человечек.

— Скорняк? — позвал его Костров.

— Он самый, — ответил Скорняк и приблизился. Слышно было, как постукивают его зубы.

«От холода или от страха?» — подумал Костров и спросил:

— Узнаете?

— Как же, как же…

— Рад познакомиться, — вмешался в разговор Рузметов. — Слышал про вас. Господа ваши спят?

— Давно.

— Ну и пусть спят. Отведите-ка вот этого молодца, — он показал на рослого партизана, — к часовому у ворот. Он имеет желание поговорить с ним в вашем присутствии.

— Пожалуйста, — согласился Скорняк.

— Идите. Смотри в оба, Рахматулин!

Солдат, принимавший дрова, вдруг взбесился: отпустив несколько русских ругательств, он вцепился в бороду Макухи. Как после выяснилось, коварный старик, пронося мимо немца охапку дров, уронил увесистое поленце прямо ему на ногу.

Сейчас Макуха пытался освободить бороду, не решаясь начать военные действия.

— Стукай его вернее, только без шума, да в подвал, — тихонько подсказал Веремчук Климычу. — Чего он путается да еще за бороду хватает.

Климыч оглянулся, перекрестился, — он впервые должен был убить человека, — и ударил солдата наотмашь березовым поленом по голове. Тот рухнул, не издав ни звука. Секунду спустя его вместе с дровами спустили по желобу в подвал.

К Рузметову подошел Рахматулин и доложил, что часовой снят.

— Молодец! — похвалил начальник штаба и быстро пошел к саням.

— Счет открыт, — сообщил ему Веремчук.

— Сам видел! Ладно! Перекидывайте сани и доставайте, что надо, — коротко бросил он, отошел на несколько шагов, вернулся и добавил: — Четырех человек с автоматами к воротам. Да быстрее. Сейчас тут майор будет.

Большой двор больницы бесшумно оживал, наполнялся темными движущимися фигурами. Появились Зарубин, Добрынин, Бойко, Толочко.

Зарубин сразу принял руководство операцией.

— Двух часовых мы убрали, — отрывисто сказал он Рузметову. — Где еще?

— Третий у ворот, тоже убран, — доложил тот.

Зарубин приказал Бойко немедленно выводить разгруженные сани в яр, где остались лошади партизан. Потом спросил Кострова, как обошлись они с возчиками, и когда тот ответил, что возчики участвуют в операции, подал команду:

— Начинаем! Все по своим местам! Костров — к дежурному! Толочко — в караульное помещение! Бойко — во второй корпус! Рузметов, за мной!

Командиры пошли вдоль стены главного корпуса, а за ними цепочкой потянулись партизаны.

Костров, Снежко и Рахматулин поднялись на второй этаж в комнату дежурного. На лестничных клетках, у дверей уже накапливались партизаны. Бесшумно, быстро скользил впереди Веремчук.

В большой комнате светло. На диване, сидя, откинувшись на спинку, спал дежурный офицер. Костров, а за ним следом Снежко и Рахматулин на цыпочках вошли в комнату. Едва они сделали несколько шагов, как где-то недалеко одна за другой грохнули четыре противотанковые гранаты. Дежурный мгновенно вскочил, но тотчас же свалился, срезанный короткой очередью из автомата.

— Документы! Бумаги! Все до одной взять! — громко сказал Костров и стал из пистолета простреливать замок сейфа.

Рахматулин и Снежко быстро опорожнили шкаф и ящики письменного стола. Подшитые дела и отдельные бумажки, печати и штампы, циркуляры и бланки — все уложено в заранее заготовленные мешки.

Вновь Костров услышал, как совсем близко, — наверное, внизу, — взорвались гранаты: одна… две… три…

— Готово! — доложил Снежко.

— Обыскать убитого! Оружие, документы, — коротко бросил Костров. Но Рахматулин уже обыскивал офицера.

— Вниз! — приказал капитан. — Сдайте все комиссару.

Рахматулин и Снежко с мешками в руках выскочили из комнаты.

Костров открыл наконец дверцу сейфа. Внутри оказались советские червонцы, имперские знаки, американские доллары, несколько больших запечатанных и залитых сургучом пакетов и, самое ценное, — альбом с многочисленными фотокарточками.

— Вот это находка! — невольно вырвалось у капитана.

Он торопливо уложил все в вещевой мешок и бегло оглядел комнату — не забыто ли что-нибудь. Где-то со звоном вылетели оконные стекла. Слышно было, как по крыше топают чьи-то тяжелые шаги. Внизу строчили автоматы и глуховато щелкали пистолетные выстрелы.

Когда Костров выбежал из комнаты на лестничную площадку, на дворе раскатилась длинная пулеметная очередь.

«Наши пулеметов условились не брать! — мелькнуло у Кострова. — Значит, немецкий пулемет».

На площадке кто-то упал и тихонько стонет. Костров подбежал, всмотрелся. Дедушка Макуха. Славный дедушка Макуха, «хитрюга», шутник. Он старается приподняться, опираясь на локоть, но тотчас валится. Голова его с глухим стуком падает на цементный пол. Из-за уха бьет кровь.

— Дедушка, дорогой! — взывает Костров.

Он одной рукой поднимает голову деда Макухи, светит фонариком. Глаза закрыты, лицо мертвеет. Нет, дедушка Макуха уже не скажет ни слова.

Костров с усилием поднимает тело старика и взваливает на плечо. Надо нести. Очень тяжело, но надо. Партизанский закон непреложен и строг: ни убитых, ни раненых врагу не оставлять. Но кроме деда надо нести еще и автомат и мешок.

На втором этаже Кострова встречают Снежко и Рахматулин. Они подхватывают мертвое тело и почти бегом спускаются вниз.

По двору снуют партизаны. И вдруг сквозь треск автоматных очередей, стук пулемета и ухающие разрывы гранат раздается крик, от которого у Кострова останавливается в жилах кровь:

— Майор убит!

— Командира убили!

Стрельба усиливается. В доме забаррикадировались несколько гитлеровцев. С чердака строчит пулемет.

Показывается Рузметов. Он без шапки, что-то ищет глазами.

— Смотри, — показывает Костров на дом.

— На чердак! — командует Рузметов. — Закидать гранатами.

«Но кто крикнул, что убит командир? — думает Костров. — Может быть, ошибка?»

Нет, не ошибка. Несколько партизан несут командира бригады на руках. Голова Зарубина странно, безжизненно свисает.

Костров стоит посредине двора, не в силах сказать что-либо, не в силах тронуться с места.

— Сюда! Сюда! — кричит доктор Семенов. — Сюда скорее! — Он торопится к столовой, бежит, спотыкается.

Пулемет огрызнулся короткой очередью и смолк. Гулко прогремели взрывы гранат. Не слышно больше автоматных очередей. В проходах между первым и вторым корпусами видно несколько саней с впряженными парами лошадей. Возбужденные кони похрапывают, прядают ушами, танцуют на месте, приседают на задние ноги. Партизаны тащат к саням оружие, свертки, тюки, ящики с боеприпасами.

Рузметов вытер вспотевший лоб и только сейчас заметил, что он без шапки. Посмотрел на часы.

— Всего четырнадцать минут, а кажется, что вечность прошла, — проговорил он вслух и бросился к столовой. «Неужели убит? Неужели нет больше Зарубина? — билась в голове тревожная мысль. — Ну, гады, подождите!… Вы еще узнаете нас!…»

Зарубин лежит на большом столе. Около него Добрынин, Костров, Толочко, чернобородый Климыч. Доктор Семенов уверенным движением вспарывает на Зарубине гимнастерку и по частям отделяет ее от тела. Ему светят несколькими карманными фонариками.

Командир бригады не подает признаков жизни. Доктор тщательно осматривает его. Видно отчетливо, что одна пуля прошла ниже ключицы насквозь, а вторая попала под правый сосок и не вышла.

Семенов прикладывает ухо к сердцу и одновременно щупает пульс.

Безмолвная, напряженная тишина. Ее нарушают шаги вбежавшего Рузметова.

— Тише! — сердито бросает доктор, не меняя позы.

Опять тишина. Кажется, что никто не дышит. Лиц не видно, снопы света скрещиваются на груди командира.

— Жив! — коротко говорит доктор, и общий вздох, радостный, облегченный, отвечает ему. — Пока жив! — добавляет доктор, и вновь лица людей мрачнеют. — Будем делать операцию, пока не поздно. Можно здесь. — Он оглядывается по сторонам и решительно сбрасывает с себя санитарную сумку с инструментом. — Больше свету! Как можно больше свету!

— Доктор, вы что, в уме? — спрашивает его Добрынин.

— А вы? — в том же тоне отвечает доктор. — Капитан Костров! Вы будете помогать мне. Кипятку!

— Доктор! — с тревогой продолжает Добрынин. — Через полчаса здесь будут немцы. Мы в семи километрах от города!

— А мне на это наплевать! Я хирург и, что надо делать, прекрасно знаю.

— Отставить! — зло и резко бросает начальник штаба Рузметов. — Быстро командира в сани!

Темный лес. Темная ночь. Темное, без единой звездочки небо. Глубокая, тягостная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием сучьев в огне. Два больших костра освещают часть поляны, а дальше — мрак, чащоба. Желтые искры от костров взлетают высоко вверх и мгновенно гаснут, растворяются в темноте. Между кострами — перевернутые сани, покрытые плащ-палаткой. На них — Зарубин.

Несколько десятков фонарей освещают тело командира. Семенов заканчивает операцию. Зарубин так и не приходит в сознание.

— Ну, кажется, все… — устало говорит доктор и дует на озябшие руки. — Будем надеяться…

 

11

Стоит март, но весна чувствуется лишь днем, когда под теплыми лучами солнышка появляются первые проталины. А к вечеру мороз снова крепчает, и кажется — весна так же далека, как была в январе.

В подвале под развалинами элеватора, где опять встретились капитан Костров и Дмитрий Карпович Беляк, сейчас особенно сыро и неуютно. На перевернутом вверх дном ящике горят две свечи, тускло освещающие мрачную клетушку. На полу — пучки грязной, истоптанной соломы. Зябко, холодно, пробирает дрожь.

Предстоит встреча с надзирателем тюрьмы, которого должен привести сюда Микулич. Но до встречи еще добрый час. Друзья неторопливо беседуют.

— В городе опять паника, — заметил Беляк. — Заседаниям, совещаниям в управе нет конца. Немцы требуют от Скалона решительных действий, а что он может сделать?

Гитлеровцы не могли смириться с тем, что в семи километрах от города, что называется, под самым носом городских властей, партизаны совершили дерзкий налет на школу. Но ответить ударом на удар оккупанты не могли, — партизаны были неуловимы. Единственное, что оставалось гестаповцам, — это провести массовые аресты по городу. Было схвачено и посажено в тюрьму около трехсот человек. Началось следствие, подобное тому, какое велось после взрыва гостиницы. Только тогда фашисты считали, что диверсионный акт совершен небольшой группой — двумя-тремя лицами из числа горожан, а теперь они были уверены, что в разгроме школы участвовало не меньше сотни хорошо вооруженных людей, безусловно, не городских. Тем не менее арестованы были горожане, и гестапо упорно добивалось от них показаний.

— Я опасаюсь за Полищука, — произнес Костров. — Боюсь, что не выдержит, сдаст, а тогда дело примет плохой оборот.

Начавшиеся в городе аресты в первые же дни коснулись и леспромхоза. Да и не могли не коснуться. Нетрудно было установить, что в ночь налета в школу пришел обоз с дровами. Полищука арестовали. Правда, прямых улик против старосты гитлеровцы не имели, причастие его к налету на школу ничем не подтверждалось. И все же его посадили в городскую тюрьму.

Через надзирателя тюрьмы было известно, что на допросах Полищук вел себя очень спокойно. Он твердил одно: его дело заготовить дрова и погрузить, а за остальное отвечает управа. Откуда она берет возчиков и что это за люди — его не касается. Он сожалеет только, что бесследно пропал один из его полицаев, посланный с обозом.

Такие доводы были вполне убедительными, но старосту пока что по-прежнему продолжали держать под арестом.

— А я за старика не боюсь, — сказал Беляк. — Он производит на меня хорошее впечатление. Другое дело — Скорняк. Эта дрянь может подпортить нам.

В ночь налета на школу Скорняк исчез, как сквозь землю провалился. Когда бои подходил к концу, Скорняк сказал Добрынину, что «на растерзание немцев» он оставаться не намерен и потому, дескать, решил уходить к партизанам. Но на первом же привале выяснилось, что Скорняка нет. Розыски в городе не дали никаких результатов. Возникли опасения, что Скорняк может предать известных ему Марковского и Микулича. Но тех пока не трогали.

— Мне вот что кажется, — проговорил Костров. — Не стукнул ли его кто-нибудь из наших ребят под горячую руку? Видят — чужой, а приказ был уничтожать всех до единого. Вполне возможно.

На это Беляк ничего не сказал. Зябко передернув плечами, он поднялся с места и крупными шагами начал ходить по клетушке из угла в угол. Костров последовал его примеру. От ходьбы становилось немного теплее.

— Точно арестанты в камере, — пошутил Беляк. Он остановился и, с тревогой посмотрев на Кострова, сказал: — Простынешь ты здесь, Георгий Владимирович, а к себе приглашать я боюсь,

— Ничего, перетерпим, — бодро ответил капитан. Ему, как и в прошлый раз, предстояло провести в подвале несколько дней. Иного выхода не было: шла энергичная подготовка к налету на тюрьму, и один Беляк справиться со всеми делами не мог.

Идти на квартиру к Беляку было нельзя. Приходилось считаться с положением в городе, где перепуганные и обозленные оккупанты брали под подозрение каждого нового человека и «для проверки», как правило, сажали в тюрьму. Костров учитывал и то, что налет на тюрьму являлся делом еще более сложным, нежели разгром школы. Надо было соблюдать полную конспирацию, чтобы не насторожить врага, не выдать преждевременно своих намерений.

План налета на тюрьму разрабатывался в лагере. В обсуждении принимал участие весь командный состав бригады. Рассмотрели множество всяких вариантов, но ни один из них не был принят.

Тюрьма стояла на краю города против кладбища. Подойти к ней особого труда не составляло. Но дело заключалось не только в том, чтобы подойти. Надо было проникнуть во двор, в здание тюрьмы и, главное, — проникнуть без шума. Первый же выстрел, первый разрыв гранаты вызовет тревогу в городе. Тотчас подоспеют гестаповцы, части гарнизона, и операция будет сорвана.

Кто-то внес предложение выступить всей бригадой. Несколько боевых групп должны проникнуть во двор тюрьмы, а остальные будут их прикрывать. Но могло ли это гарантировать успех? У партизан не хватало сил и техники, чтобы противостоять гарнизону города. Да и не имели права партизаны ставить под удар свои основные силы.

— Как же быть, товарищи? — спросил руководивший совещанием начальник штаба Рузметов.

Все молчали, напряженно думая и нещадно дымя цигарками.

— Неужели ничего не придумаем? — сокрушался Добрынин. И в этот критический момент капитан Костров подал мысль о том, чтобы «заняться тюрьмой в момент бомбежки города».

Все оценили значение этой идеи. Поднялись споры. Постепенно все выяснилось, уточнилось. Через несколько минут после совещания Топорков, во время очередного сеанса, отстукивал радиограмму на Большую землю.

Партизаны уведомляли, что налет на тюрьму может быть совершен при условии, если город в это время будет подвергнут обработке с воздуха.

На вторые сутки ночью пришел ответ. Большая земля соглашалась совершить налет на город силами авиации и обещала растянуть бомбежку на час-полтора — время, необходимое для успешного завершения операции. Было условлено, что сам город при этом бомбить не будут, а все ориентиры и объекты для бомбежки партизаны должны выбрать на окраинах и сообщить Большой земле за два дня до срока, намеченного для налета.

Предстояло также уточнить данные о тюрьме, ее охране, проинструктировать участников операции из числа патриотов, подготовленных подпольной организацией к уходу в лес. Их насчитывалось около семидесяти человек, и с ними необходимо было встретиться, переговорить, разработать план действий, определить место сбора, К этой сложной работе Беляк и Костров привлекли Микулича, Крупина, Якимчука, Горленко и других подпольщиков.

Вчера Костров отослал в лес для передачи на Большую землю перечень объектов бомбежки. Самолеты должны были бомбить железнодорожный узел, аэродром, большое бензинохранилище, две радиостанции, расположенные за кирпичным заводом. Одновременно определили, в каких частях города и что именно надо поджигать, чтобы усилить панику.

«Кажется, все сделано, — размышлял Костров, вышагивая по клетушке. — Остается переговорить с надзирателем тюрьмы, отослать последнее донесение в лес — и можно начинать».

Смущало его только одно — отсутствие Зарубина. Налет на тюрьму являлся, пожалуй, самой сложной и ответственной операцией бригады. А Зарубина не было. Через несколько дней после разгрома школы абверкоманды командование фронтом прислало самолет, на котором командир бригады был вывезен в очень тяжелом состоянии.

— О чем ты думаешь? — спросил Беляк.

Костров поделился с ним своими сомнениями.

— Я уверен, что все пройдет хорошо, — сказал Беляк. — По-моему, самая большая заслуга Зарубина именно в том и состоит, что он вырастил командиров, за которых можно не беспокоиться и которые всегда его заменят. Возьми любого: Веремчука, Бойко, Толочко. Орлы! Рузметов? Я помню, как он в сорок первом, осенью, спал у меня на квартире. Смотришь на него — мальчишка да и только! А теперь? У него и голос другой стал. Просто диву даешься. Я, откровенно говоря, когда узнал, что его сделали начальником штаба, подумал: «Был боевой парень, а будет писарь». Ведь получилось иное. Зарубин сделал из него своего боевого помощника. Так что Зарубин может сейчас спокойно поправляться. Его питомцы не подведут.

Кострову припомнились некоторые операции, разработанные и проведенные Рузметовым, и он мысленно согласился с Беляком. Рузметов подходил к каждому делу не менее серьезно, чем Зарубин. Правда, будучи кадровым офицером и имея боевой опыт, Зарубин многие сложные вопросы легко решал самостоятельно. Зато Рузметов во всех трудных случаях смело прибегал к «коллективному уму». Он созывал совещания командиров и выносил вопрос на их обсуждение. Ведь план предстоящего налета на тюрьму тоже был разработан коллективно. Рузметов твердо держался старой истины: «Ум хорошо, а два — лучше».

— Пожалуй, ты прав, Дмитрий Карпович, — коротко сказал Костров. — Рузметову вполне можно довериться.

Наконец появились Микулич и надзиратель тюрьмы Фролов. Микулич тотчас же ушел по делам, а Фролов остался. Ни Беляк, ни Костров до этой встречи его не знали. Но это не помешало деловому разговору.

Лицо у Фролова было бледное, болезненное и какое-то печальное. Говорил он медленно, обдумывая и взвешивая каждое слово и, — что понравилось Кострову, — глядел при этом собеседнику прямо в глаза. Это как бы придавало особый вес каждому его слову, заставляло внимательно вслушиваться в его речь.

К поручению партизан и подпольной организации Фролов отнесся очень добросовестно и собрал все необходимые сведения.

Трехэтажное здание тюрьмы, как он сообщил, настолько забито заключенными, что в камерах нельзя ни сесть, ни лечь. Тюрьма обнесена высокой кирпичной стеной. Во дворе находятся баня, больница, мастерские, канцелярия, гараж, караульное помещение. По приблизительным подсчетам Фролова, в тюрьме содержится сейчас не менее тысячи человек.

Пленные советские офицеры, которыми интересовалась Большая земля, пока еще живы и рассажены по разным камерам второго и первого этажей. Последние несколько дней их не вызывают на допросы: гестаповцы и полиция заняты следствием по делу разгрома школы.

Староста Полищук тоже жив и сидит в общей камере на первом этаже. Его два раза водили на допрос, но, кажется, он отделался пока только легким испугом.

Среди заключенных около ста коммунистов и комсомольцев, схваченных гестаповцами и доставленных в тюрьму из разных мест.

— Охраняется тюрьма крепко, — сказал Фролов. — Один часовой у ворот, на четырех угловых вышках тоже часовые. В караульном помещении постоянно находятся человек пятнадцать да на каждом этаже по два дежурных надзирателя.

— Ключи от камер у кого? — спросил Беляк.

— У надзирателей. На всякий случай ломики нужно припасти. Ломиком раз стукнул, и долой замок, а ключом в горячке, пока попадешь в дырку, много времени уйдет.

«Да еще перепутаешь ключи», — подумал Костров и сделал заметку в своей книжечке.

— Как фамилия начальника тюрьмы? — спросил он.

— Майор Квачке. Он немец. А его заместитель Шурпак — русский из белогвардейцев, — ответил Фролов.

Обе фамилии также попали в книжечку начальника разведки.

Далее Фролов рассказал, что под тюрьмой есть большое бомбоубежище. Пользуются им все кроме заключенных. Все караульные посты связаны между собой электросигнализацией. В кабинете начальника тюрьмы, его заместителя и в комнате дежурного стоят телефоны.

Костров продолжал делать заметки. В таких случаях полагаться на память было нельзя.

— Кто находится в больнице? — поинтересовался Беляк.

— Сейчас там народу немного, — ответил Фролов. — Но этих в расчет не принимайте. Кто попадает в больницу, через несколько дней — человек конченый. В больницу кладут после допросов.

Беседа с Фроловым заняла более часа. Условившись об очередной встрече, его отпустили. Костров сел писать донесение в лес.

…Когда Костров уже собирался спать и сооружал себе ложе, неожиданно появился Микулич.

И Беляк и Костров по лицу старика сразу определили, что он пришел с какой-то важной вестью.

— Ты что, старик, на ночь глядя пожаловал? — спросил Костров.

Губы Микулича растянулись в ухмылке.

«Старый хитрец, — подумал Беляк. — Никогда сразу не выложит. Сейчас начнет загадки загадывать».

Так и случилось.

Микулич сел на камень, закрутил цигарку, раскурил ее. Делал он все это не торопясь, с хитрой улыбкой на губах.

— Спрашиваешь, чего пожаловал? Сейчас скажу… Помотался я по городу, а потом айда к себе. Полчаса назад, не больше. Вошел в сторожку, гляжу — и глазам своим не верю. Ажно дух у меня захватило. Сидит за столом и улыбается во весь рот. И кто бы, вы думали?

— Твоя старуха, конечно, — ответил Беляк с самым серьезным видом.

— Тьфу! — сплюнул Микулич. — А чего же у меня от нее дух захватывать будет?

— Как отчего? При одном виде, от радости.

— Тоже придумали!… Совсем не старуха.

— А кто же?

— Иван Тимофеевич Бакланов!

— Кто?… — в один голос вскрикнули Беляк и Костров.

— Бак-ла-нов! Бакланов. Понятно?

— Да ты что?!

— Точно так.

— Где же он сейчас? — спросил Беляк.

— А вот тут за стеной выстаивает…

— Ты в своем уме? — воскликнул Беляк и сорвался с места. За ним последовал Костров.

Но Бакланов уже показался у входа.

Если бы кому-либо из партизан пришлось увидеть Бакланова невзначай, то, конечно, никто бы его не узнал. Голова у него побелела, правая щека была сильно изуродована, левая рука не действовала. С прежним Баклановым никакого сходства.

Друзья горячо обнялись.

— Это тебя ресторан так преобразил? — внимательно разглядывая Бакланова, спросил Костров.

— Да, после ресторанчика, — с усмешкой ответил Бакланов. — По самый гроб я его помнить буду.

— Крепко! — сказал Микулич. — Родная мать не узнает.

— Спасибо, говорю, что хоть жив остался, — махнул рукой Бакланов. — Это главное. Я потом уже узнал, что после взрыва мало кто ноги унес.

— Но как же все это получилось? — спросил Беляк, вспоминая тот последний перед взрывом ресторана разговор, когда Рузметов наставлял Бакланова и советовал ему быть особенно осторожным в момент поджигания шнура.

— Так вот и получилось… Не нарочно же я. Не враг самому себе. Действовал правильно. Все помню, ровно это вчера происходило. Отлично знал, что в моем распоряжении оставалась минута или полторы. Но подвел меня этот старый хрыч Расторгуев. Только я вошел в свою комнату, запер дверь на крючок, выдвинул ящик стола, в который был выведен шнур, чиркнул спичку и опять задвинул ящик, как слышу — кто-то дергает дверь. Потом голос Расторгуева: «Открой, Иван Тимофеевич!» Я обмер. Но мне-то ведь все равно надо было выходить через эту дверь, не оставаться ж в комнате. Думаю: времени еще хватит — где полторы, там и две минуты. Надо бы мне открыть дверь, оттолкнуть Расторгуева и бежать, а я впустил его и стою как вкопанный. Он вошел, посмотрел на меня и спрашивает с усмешкой: «Деньги считаешь, что ли?» И тут я только сообразил, что стою и шепчу про себя, как учил Усман: «Тридцать один, тридцать два, тридцать три…» — секунды высчитываю. Уже к минуте подходит. «Пойдем», — говорю Расторгуеву. А он мне показывает на ящик стола: «Цигарку-то куда засунул! Гляди, дым валит! Пожару еще наделаешь. Загаси». И зачем я решил вернуться к столу, вместо того чтобы выскочить вон, не знаю. Только сделал шаг, и вдруг — хрясь!… И больше ничего не помню.

Впервые очнулся Бакланов, по его подсчетам, на третьи сутки, в поезде, по дороге в Германию. Его эвакуировали с несколькими тяжело раненными немецкими офицерами в специальном санитарном вагоне: приняли, вероятно, за какую-то высокопоставленную личность, приглашенную на банкет.

Полученные раны и сотрясение мозга приковали его на долгие месяцы к постели. За это время он успел побывать в больницах Берлина, Франкфурта, Лейпцига. Его дважды оперировали. Врачи сомневались в благополучном исходе, но здоровый организм поборол все.

— Инвалид я теперь вкруговую. Жинка не примет, скажет: «Иди туда, откуда пришел».

Бакланов засмеялся. Несмотря на все пережитое, он не потерял бодрости.

— Ничего она не скажет, чего зря на бабу наговариваешь? — упрекнул Микулич.

— Все может быть, — возразил Бакланов. — Я ведь и в самом деле инвалид полный. Раньше была одна нога не в порядке, а теперь рука прибавилась. Хромой да безрукий. Да вот это еще. — Он ткнул пальцем в щеку. — Одним словом, со всех сторон меченный. Но злобы на фашистов накопилось еще больше…

— Значит, дух остался? — спросил Беляк.

— А куда ему деваться?

— Это самое главное, Ваня. Дух есть, тогда и бороться можно. Что делать собираешься?

— Как что? — удивленно спросил Бакланов. — Драться! Что прикажете, то и буду делать. Ладошки у меня чешутся, аж горят.

Беляк что-то шепнул на ухо Кострову. Тот утвердительно кивнул головой.

— Поезжай в деревню к жене, на поправку, — сказал Беляк. — Мы тебе отпуск даем, а когда нужен будешь — получишь сигнал.

Бакланов раздумывал. Конечно, правильно решили товарищи. Вначале он, правда, хотел домой не показываться, а остаться в городе и сразу включиться в работу подполья. Но теперь ему стало ясно, что домой зайти надо.

— Не возражаю, — сказал Бакланов.

— Там в деревне, у нас есть верный человек, — пояснил Костров, — жена твоя его знает. Вот через него и держи связь с нами.

— Кому он верный? Вам или жене? — шутливо хмурясь, спросил Бакланов.

Беляк и Костров засмеялись.

— Эх ты, черт блудливый! — проговорил Микулич с напускной строгостью. — Болтался по свету чуть не два года, а жену ревновать вздумал. Ишь ты, гусь лапчатый!…

— Шучу, шучу я.

— То-то!

Бакланов поделился своими впечатлениями о Германии. Весть о Сталинграде пронеслась по всей стране. Теперь гитлеровцы не в состоянии скрыть зимних поражений германской армии. Но они еще верят, что дела их поправятся вновь, с наступлением лета. На лето они возлагают большие надежды.

…Только в три часа ночи друзья разошлись. Костров расположился отдыхать.

 

12

Последний короткий привал. Плотные тучи закрыли звезды. До города восемь километров, и четыре из них надо идти открытой безлесной равниной, изрезанной оврагами. Надо переобуться, перемотать портянки. Партизаны разговаривают вполголоса, едят что-то всухомятку, осторожно курят, закрывая цигарки ладонями, шапками, полами шинелей.

Добрынин озабоченно поднимает глаза к небу, ищет хотя бы одну звездочку, хотя бы один просвет. Ровным счетом ничего. Его охватывает волнение. «Могут не прилететь, — думает он, — и тогда придется все отложить, все начинать сначала. Опять сборы, утомительный переход, опять надо посылать связного в город и предупреждать Кострова, Беляка, а они, в свою очередь, должны предупредить подпольщиков, назначить новые сроки. Хуже нет, когда что-то подготовленное, решенное вдруг срывается, когда готовность, напряжение, порыв сменяются чувством досады, неудовлетворенности». Добрынин тяжело вздохнул, вложив в этот вздох все свои чувства: досаду, сомнение, беспокойство. Рузметов наблюдал за комиссаром, понимая его состояние, но думал о другом. «Вчера и позавчера, — рассуждал он, — с вечера тоже было так же темно и облачно, а к одиннадцати часам все изменилось». Ему верилось, что и сегодня к полуночи погода изменится. Поэтому он бодро сказал:

— До часу ночи, Федор Власович, еще далеко. И все будет хорошо.

— Мне тоже так кажется, — ответил Добрынин, хотя думал иначе.

Где-то неподалеку слышится немецкая речь. Кто разговаривает, не видно, — все скрыто мраком ночи, зарослями леса. Но все знают, что это Веремчук и Охрименко проводят очередную «репетицию». Уже несколько дней кряду они тренируются, разговаривая только по-немецки.

Мысли всех заняты предстоящей операцией, но никто об этом не говорит. Все обсуждено, решено заранее. В сводный отряд Рузметов отобрал шестьдесят самых молодых, выносливых, боеспособных партизан. Он разделил их на три группы и назначил командирами Веремчука, Бойко и Толочко.

Группе Толочко дали шесть ручных пулеметов. Партизаны двух других групп имели на вооружении лишь автоматы и гранаты. Некоторые несли с собой толстые железные прутья и ломики, которые советовал захватить надзиратель тюрьмы Фролов. Вчера допоздна подробно изучали план расположения тюрьмы, систему охранения, отработали задачи каждого командира и партизана в отдельности. «Теперь остается немного, — шутил перед выходом из лагеря Веремчук, — выполнить то, что наметили».

— Не пора ли, Усман? — спрашивает Добрынин.

— Да, пора.

— Кто пойдет первым?

— Толочко. Он лучше других знает дорогу. Бросай курить! — негромко, но четко отдает команду Рузметов.

Все быстро встают, вминая цигарки в снег.

— Толочко! — говорит Рузметов. — Вперед. Без спешки. Тщательно просматривайте местность. У кладбища в овраге встретят Костров и Снежко.

Группа Толочко с двенадцатью пулеметами бесшумно скрывается в темноте леса.

Через десять минут снимается с места группа Бойко, еще через десять — Веремчука.

— Знакомые, тайные тропы, наш верный союзник — тьма, — говорит Веремчук, становясь в голову цепочки.

Около огромной дыры в кирпичной кладбищенской стене, партизан встречают капитан Костров и Снежко. Они предупреждают, что надо соблюдать полнейшую тишину. Партизаны один за другим бесшумно ныряют в черное отверстие и скрываются на кладбище. Там их встречают Марковский, Микулич, Якимчук и разводят по заранее намеченным вместительным склепам.

Выставляются скрытые посты. Время тянется невыносимо медленно, и два часа, остающиеся до назначенного времени, кажутся вечностью.

Партизаны грызут сухари, запивают водой из фляг, ежатся, потирают руки, чтобы согреться.

— Супца бы сейчас хлебнуть на сале, с пшенной крупицей. Сосет червячок с полдня, — тихо жалуется кто-то, сидящий на корточках. — И так сосет, — будь он проклят! — что тошно становится.

— Ничего, Степа, крепись. Ты ремень туже затяни. Я всегда так делаю. У меня тоже вот пупок к спине прилип, а ничего, терплю.

— Терпеть-то я умею. Если надо, неделю в рот ничего не возьму. Испытал уже, научился.

— Где же это ты учился?

— В окружении…

— А где?

— В Полесье.

— Ха! Так ты бы на ягоды нажимал, там их уйма.

— Непривычный к ним. Желудок не принимает.

В склеп попытался осторожно спуститься Рахматулин, но в темноте споткнулся на полуразвалившихся ступеньках и кубарем скатился, точно мешок, под ноги партизан.

Раздался сдержанный смех.

— Ровно домовой!

— Всех покойников переполошит.

— Тоже еще… потомок Чингисхана!…

Рахматулин чертыхнулся и доложил невидимому в темноте командиру:

— Звездочки на небе обозначились.

Рузметов облегченно вздохнул, улыбнулся и мигнул фонариком на часы: без семи двенадцать. Можно считать, что остается час.

Но чем ближе подходило условленное время, тем напряженнее и томительнее становилось ожидание. Люди уже не шутили, а сидели молча, оцепенев от ожидания, нарушая могильную тишину лишь нетерпеливыми вздохами.

В половине первого лейтенант Рузметов вышел наружу и долго не возвращался. Наконец послышался его певучий, с едва заметным акцентом голос:

— Тихо, поодиночке, за мной!

Небо чистое, усыпанное мерцающими звездами. Лишь высоко-высоко, словно выше звезд, плавают одинокие облачка. Дует свежий ветерок.

Цепочкой, обходя памятники, кресты, могильные холмы, обнесенные решетчатыми изгородями, натыкаясь на голые кусты сирени и стволы деревьев, следовали партизаны за идущими впереди Рузметовым и Добрыниным. И вдруг где-то далеко-далеко, едва ощутимо для слуха, послышались рокочущие звуки моторов. Все мгновенно остановились. Рокот рос, усиливался и слышался уже явственней.

И тотчас же рокот моторов был заглушён истошным воем сирены. Воздушная тревога! Значит, летят свои. Залились и паровозные гудки на станции. Рявкнули зенитки. По небу пошли шарить лучи прожекторов.

Совсем близко раздались тревожные торопливые удары в звонкий колокол. Это в тюрьме. Враги зашевелились.

Вот и западная кладбищенская стена. За ней вырисовывается мрачное здание тюрьмы. Тюрьму и кладбище разделяет шоссейная дорога.

Партизаны прижимаются к холодной кирпичной стене. Она здесь в рост человека.

По шоссе, мимо тюрьмы и кладбища, без света стремительно проносятся автомашины. Одна… другая… третья…

В стороне вокзала зенитки хлопают особенно неистово. Раскатисто ухнули первые бомбы; под ногами закачалась земля.

— Так его!… — крякнул кто-то около Добрынина. — Сейчас начнется полоскание.

Комиссар хотел сделать замечание бойцу, нарушившему тишину, но голос его потонул в грохоте бомбежки. Началось «полоскание». За первой серией разрывов последовала вторая, третья, четвертая. Бомбы рвались уже не только в районе станции, но и у других намеченных партизанами объектов.

По шоссе и окраинным переулкам бежали люди. Слышались крики: «Десант! Парашютисты! Около аэродрома спустились парашютисты!»

Источник этой паники был хорошо известен партизанам. Слухи о десанте — результат работы Беляка, Микулича, Якимчука, Крупина, Горленко, Ляха и других подпольщиков города. Вот уже в разных концах города вспыхнули пожары. Это тоже дело рук патриотов.

Во дворе тюрьмы зарычал мотор, потом открылись железные ворота, выехала легковая машина и, резко свернув вправо, понеслась из города. Ворота закрылись.

— Пора! — коротко бросил Рузметов.

Недвижимые тени ожили, зашевелились. По одному, по два партизаны перебегали шоссе и падали около тюремной стены.

В это время низко над головами с грохотом и свистом пронесся бомбардировщик.

— Наш! — радостно произнес Добрынин.

Веремчук и Охрименко о чем-то переговорили, поднялись, подошли к тюремным воротам и громко забарабанили в них.

Никто не отозвался. Тогда Веремчук принялся неистово колотить рукояткой пистолета по железу ворот. Где-то за стеной откликнулся перепуганный голос.

— Кто есть живой? Быстро вызывай сюда начальника тюрьмы Квачке, — потребовал Охрименко.

— Его нет.

— А где он?

— В отъезде… Только выехал.

— Кто за него остался?

— Шурпак.

— Давай его сюда.

— Он в бомбоубежище.

— Черт с ним, где бы он ни сидел. Зови его сюда и быстрее поворачивайся, а то жалеть будешь.

— Он не пойдет. Сейчас тревога.

— Тогда скажи ему, что русские выбросили десант, захватили аэродром и двигаются на город. Начальник гарнизона полковник Грабе приказал срочно выводить заключенных из тюрьмы в ров, к кирпичному заводу. Если Шурпак хочет дождаться большевиков, — пусть сидит. Они задерживаться не будут, скоро пожалуют, — пулеметной скороговоркой сыпал Охрименко.

— Ой-ой! — послышалось в ответ, и разговор прервался.

Вдали один за другим грохотали взрывы, и небо вспарывали огромные огненные вспышки.

Но вот загремели ключи, скрипнула калитка и в воротах показался маленький толстый немец.

— Кто вы такой? — резко спросил Охрименко.

— Я дежурный, — ответил тот.

— Залезли в землю, точно кроты. Где же Шурпак?

— Пошли за ним, он в подвале. По инструкции, во время боевой тревоги…

— По вашей инструкции, — вмешался в разговор Веремчук, — мы, кажется, скоро будем болтаться с веревкой на шее.

— Это точно насчет десанта? — испуганно спросил дежурный и шагнул вперед.

— Говорят, что точно.

Толстяк хотел сказать еще что-то, но Веремчук схватил его обеими руками за горло, сдавил точно клещами и рванул на себя. Подскочили партизаны…

— Провода телефонные оборвали? — спросил Рузметов Бойко.

— Так точно.

— За мной! — скомандовал Рузметов и бросился в открытую калитку. За ним последовали остальные.

В нескольких шагах от ворот партизаны столкнулись с Шурпаком и сопровождавшим его солдатом. Ни тот, ни другой не успели издать ни звука.

— Расставляй ребят у ворот! — отдавал распоряжение Бойко.

На окраинах города гремели разрывы, а над центром висели разноцветные осветительные ракеты.

— Дают жару!… Молодцы летчики, ай да молодцы!…

— Вот что значит взаимодействие различных родов оружия!…

На одной из угловых вышек часовой, видимо, спохватился. Оттуда застучал пулемет. Но на вышку уже крались по лесенке двое партизан Веремчука. Минуту спустя пулемет замолчал.

В караульном помещении гулко рвались гранаты. Там орудовал Бойко со своей штурмовой группой.

— Хочешь жить — веди в бомбоубежище! — кричал кому-то по-немецки Веремчук.

— Забирайте со складов все до нитки! — громко командовал Добрынин. — Людей выстраивайте по четыре в ряд. Фролов! Фролов! Ко мне!

Колонна заключенных росла — значит Рузметов успешно действовал внутри тюрьмы.

— Передайте Толочко, чтобы закрыл шоссе и никого не пропускал, — передавалась команда, видимо, исходившая от Рузметова. — Пусть ведет огонь из всех пулеметов.

— Полищук! Где ты?

— Здесь, сынок! Здесь! — отозвался староста и вместо Трофима Снежко, который его позвал, облапил незнакомого партизана.

— Что с тобой, дедок? — рассмеялся тот. — Пасха, что ли, что ты христосуешься?

— Да я же тут, Полищук! — сказал Снежко, стоявший рядом.

— Отбой! Кончать! — крикнул выбежавший во двор Рузметов. — Выводи людей, Федор Власович. Меня ожидай около леса. Я задержусь. Прикрою отход.

Распахнулись ворота.

Огромная масса людей, оборванных, полураздетых, стремительным потоком полилась на шоссе.

Заключенных, количество которых еще никто не знал, вели в старый лагерь отряда. Осталось пересечь большак, а там уже лес. Впереди Кострова крупным шагом шел Снежко. — Внезапно кто-то крикнул:

— Мины!

Но было уже поздно. Что-то вспыхнуло, грохнуло рядом с Костровым и Снежко.

«Глупая смерть», — мелькнуло у Кострова, и сознание его оборвалось.

 

13

Очередное бюро подпольного окружкома партии заседало в расположении новой партизанской бригады, родившейся в ночь налета на тюрьму. С докладом выступал член бюро Охрименко. Он говорил о том, что создание новой бригады можно расценивать как явление чрезвычайного порядка в «жизни леса».

— И в самом деле, давайте вспомним. Большинство из присутствующих здесь пришло в лес в начале войны и должно знать, что никогда еще ни одно партизанское соединение не получало такого колоссального пополнения, какое получила в этот день бригада Зарубина.

— Что там говорить!…

— Если рассказать, так никто и не поверит, — раздались голоса.

— А факт остается фактом, — продолжал Охрименко. — Партизаны Зарубина вызволили из тюрьмы семьсот восемьдесят человек. Вы представляете себе: семьсот восемьдесят человек! Если исключить из этого числа престарелых, больных и женщин, которым тоже работа в лесу найдется, то остается шестьсот семьдесят человек.

— И из них тридцать два коммуниста и сорок три человека, имеющих военную подготовку, — бросил реплику Пушкарев.

— Совершенно правильно, Иван Данилович, — подтвердил Охрименко.

Охрименко подробно изложил членам бюро все, что он и Рузметов предприняли в связи с организацией новой бригады. Освобожденные люди были разбиты на три партизанских отряда, внутри отрядов созданы подразделения. Коммунисты распределены по всем отделениям. Созданы партийные организации, штаб бригады, подобран командный состав.

Охрименко рассказал, что в течение трех недель, прошедших с момента налета на тюрьму, освобожденные были заняты не только организационной работой, но и проводили боевые операции. Партизаны новой бригады уже пустили под откос четыре вражеских эшелона, взорвали два моста. Оружие добывается в бою. Уже вооружено более трехсот человек, имеется четыре пулемета. Сейчас бригада готовит налет на немецкий склад в сорока пяти километрах от лагеря. Это далеко, но зато есть надежда, что после этого налета все получат оружие.

— Нам еще надо решить, — заканчивая доклад, сказал Охрименко, — вопрос о назначении командира и комиссара бригады. Не надо закрывать глаза на то, что новые люди еще не изучены, что мы не знаем их, что есть несколько человек с неясным прошлым. В общем, работы — непочатый край. Мы обменивались по этому вопросу мнениями с товарищем Рузметовым. Уже можем назвать подходящие кандидатуры и на пост командира и на пост комиссара.

— Мы тоже думали, — усмехнувшись, сказал Пушкарев. — У тебя все?

— Все, — ответил Охрименко.

— Кто желает? — спросил Пушкарев и обвел всех взглядом.

Заседание происходило на берегу маленькой речушки, у тихой заводи, на том самом месте, где когда-то, почти год назад, Сережа Дымников рассказывал комиссару Добрынину о самодельном миномете, построенном во взводе Грачева.

«Как много с тех пор событий произошло!» — думал Добрынин, грустно глядя на гладкую поверхность заводи.

Вот тут сидел, опустив ноги в студеную воду, дедушка Макуха, а в реке тревожно металась стайками маленькая рыбешка. Вот тут лежал веселый, жизнерадостный Сережа Дымников. Рядом с Добрыниным сидел задумчивый, сосредоточенный Костров. А сейчас никого из них нет. Сложили головы Дымников, Грачев, Макуха… Где-то по ту сторону фронта, в госпитале, лежат раненые Зарубин, Костров, Снежко. Здесь, на заседании, присутствует много новых, недавно попавших в партизанскую семью людей, которых Добрынин видит сегодня впервые. А заводь и речушка все такие же, будто ничего не случилось за эти долгие месяцы…

— Ты будешь говорить, Федор Власович? — спросил Пушкарев, прерывая воспоминания Добрынина.

— Да… несколько слов, — ответил тот, поднимаясь с земли. Он сказал о том, что сейчас, в связи с рождением новой партизанской бригады, необходимо строго распределить зоны боевых действий. Без этого, по мнению Добрынина, неизбежно будут получаться ненужные совпадения: разведка одних и тех же населенных пунктов, налеты на одни и те же объекты.

— Вот вам пример, — сказал Добрынин. — Товарищ Охрименко говорил здесь, что новая бригада готовит налет на немецкий склад. — Охрименко взглянул на Добрынина, потом на Рузметова и насторожился в ожидании. — Речь идет, по-моему, — продолжал Добрынин, — о складе в поселке Луговом…

— Точно! — подтвердил Охрименко.

— Ну вот, и получается очень плохо. Громить этот же склад собирается и командир отряда из нашей бригады Бойко.

— Уже собрался, — бросил реплику Веремчук. — Второй раз разведку послал…

— И мы посылали, — смущенно сознался Охрименко.

— Видите, как нехорошо, — заметил Добрынин.

— Очень нехорошо! Добрынин прав, — твердо отрезал Пушкарев. — Но в этом деле придется уступить место новичкам, — пусть вооружаются.

— Пожалуйста! — согласился Добрынин. — Дело ведь не в этом.

Точку зрения Добрынина поддержали все члены бюро и присутствующие командиры. Решено было наметить зоны действия для каждой бригады.

Наконец подошли к вопросу о назначении командира и комиссара новой бригады. Слово хотел взять Рузметов, но с места поднялся Пушкарев.

— Есть предложение, — произнес он и сделал паузу. — Есть предложение утвердить командиром бригады товарища Рузметова, а комиссаром товарища Охрименко.

Рузметов быстро встал с места, потом опять сел и тихо возразил:

— Это будет неправильно… Среди новых людей есть товарищи более опытные.

Пушкарев сделал вид, что ничего не слышал.

— Я хочу сказать, — заявил Добрынин.

— Что? — спросил Пушкарев, заранее убежденный в том, что комиссар не будет возражать.

— Предложение очень умное, — сказал с места Добрынин.

— В бригаде есть пять лейтенантов, восемь старших лейтенантов, восемь капитанов, три майора, — снова возразил Рузметов.

— Кстати, ты тоже уже не лейтенант, — бросил Путикарев. — К сведению всех, товарищи! Перед совещанием я получил радиограмму. Приказом Центрального штаба партизанского движения за успешное руководство операцией по разгрому тюрьмы товарищу Рузметову присвоено внеочередное офицерское звание — капитана.

Рузметов смешался и покраснел. Он чувствовал себя очень неловко. Вместе с Охрименко он, добросовестно выполняя решение бюро окружкома, в течение трех недель занимался организацией новой бригады. Они знакомились с людьми, формировали взводы, отряды, штаб, водили молодых партизан на операции, советовались о том, кого лучше выдвинуть для руководства бригадой. Себя они, конечно, не имели в виду. И вдруг это внезапное предложение…

— У меня есть вопрос, — поднял руку Охрименко. — Это ваша личная инициатива, товарищ Пушкарев? На бюро, насколько мне известно…

— Это не мое предложение, — оборвал его Пушкарев. — Это предложение Центрального штаба партизанского движения. Есть радиограмма за подписью полковника Гурамишвили. А если вы хотите знать мое мнение, то оно не расходится с этим.

— Как слышимость? — толкнул в бок Рузметова сидящий рядом Веремчук.

— Неважная, — отшутился тот.

— А по-моему, важная, товарищ командир бригады.

Когда все вопросы были решены, Пушкарев объявил, что в ближайшие дни с Большой земли должен прилететь самолет, и все, кто хочет послать письма Зарубину, Кострову и Снежко, должны передать их ему, Пушкареву, так как самолет прилетит в расположение бригады Локоткова.

Пушкарев с коммунистами из бригады Локоткова уехал на запад, Добрынин с Веремчуком — на север, в расположение своей бригады, а Рузметов с Охрименко остались на месте.

На полпути Добрынина и Веремчука догнал, тоже верхом на коне, Рахматулин.

— Опять на «железку»? — неодобрительно спросил комиссар.

Рахматулин уже несколько раз выходил в одиночку на железную дорогу и проводил на ней какую-то никому не известную работу. Не раз Добрынин и Веремчук допытывались у него о причинах этих отлучек, но Рахматулин только отделывался шутками.

— Вы же знаете, что я машинист, — отвечал он, — вот и тянет к «железке».

Сейчас Рахматулин явно спешил.

— Это вы так всю дорогу будете ехать? — спросил он Добрынина и Веремчука.

— А что? — в свою очередь, поинтересовался Веремчук.

— То, что в таком случае вы мне не попутчики. Я тороплюсь.

— Нет, брат, шалишь! — сказал Добрынин. — Довольно отмалчиваться. Выкладывай все начистоту. Пристраивайся, и без всяких разговоров…

— На таких условиях согласен.

— На каких?

— Чтобы без всяких разговоров.

— Нет, не выйдет, — сердито сказал Добрынин. — Выкладывай!

Рахматулин начал с вопроса:

— Вы, конечно, знаете мостик за шестьдесят вторым километром, за закруглением?

Кто из партизан бригады Зарубина не знал этого небольшого, однопролетного моста. Перекинут он был через быструю, небольшую, но своенравную речку. Гитлеровцы его особенно бдительно охраняли.

В радиусе полукилометра подступы к мосту были ограждены колючей проволокой в три ряда. Прилегающее к проволоке пространство было сплошь заминировано. Непосредственно у моста в глубоких гнездах стояли два зенитных орудия. Железнодорожное полотно в обе стороны от моста, очищенное от леса и кустарника, просматривалось более чем на два километра. Подходы к мосту по воде тоже были перекрыты. По обе стороны моста протянулись от берега к берегу металлические сети. Взвод солдат, охранявший мост, имел на вооружении один крупнокалиберный, три станковых и три ручных пулемета.

— Еще бы не знать этого моста, — сказал Веремчук. — Тебя можем с ним познакомить, Абдурахман Сабирович.

Рахматулин хитро ухмыльнулся.

— Кажется, я с ним на днях сам постараюсь поближе познакомиться. Надеюсь, что после этого знакомства поезда по нему недели две ходить не будут.

— Горяч ты, я вижу, парень!… — недоверчиво протянул Добрынин.

— Потомок Чингисхана, — гордо ответил Рахматулин.

— Мы уже не раз пробовали получше познакомиться с этим мостом, — заметил Веремчук, — да ничего не получалось. Людей жаль. Ты учти, что на мосту овчарок держат. А они наш партизанский запах за пять верст чуют.

— Мне на это наплевать, — небрежно сказал Рахматулин. — Я мост подниму в воздух и ни одного человека не потеряю.

«Вот уж не люблю, когда зря бахвалятся, — подумал Веремчук и внимательно вгляделся в Рахматулина. — Уж не выпил ли он, грешным делом?»

— Ладно, не тяни. Если задумал что — рассказывай, — предложил комиссар, которому надоела эта словесная перепалка.

И Рахматулин рассказал.

Идея зародилась у него еще ранней весной, когда недалеко от железнодорожной будки путеобходчика Рахматулин с группой партизан захватил троих немцев, ехавших по линии на автодрезине. Вполне исправную дрезину Рахматулин тогда же припрятал в лесу, надеясь, что она еще пригодится. И постепенно у него созрел план. Прежде всего с помощью путеобходчика, помогавшего партизанам, Рахматулин установил расстояние от моста до заранее намеченного пункта в лесу на линии железной дороги. От этого места до моста оказалось ровно две тысячи двести метров. Далее Рахматулин стал подсчитывать, какое расстояние проходит автодрезина за одну секунду и сколько потребуется времени, чтобы она прошла две тысячи двести метров. Это определялось не теоретически, а практически. Четыре раза Рахматулин и путеобходчик ставили дрезину на рельсы и, подвергаясь опасности наскочить на немецкий патруль, гоняли ее на нужное расстояние. В двух случаях время совпало до одной секунды, а в двух других получилось расхождение на полсекунды и секунду.

После этого Рахматулин посвятил в свою тайну Рузметова и попросил сконструировать взрыватель, который взорвался бы точно в назначенное время.

— И теперь вот он, этот взрыватель, — похвалился Рахматулин, показывая небольшую цинковую коробочку. — Это трофейный взрыватель с часовым механизмом. Поставлен на нужное время. Уложу я на дрезинку полтонны взрывчатки, отверну скобочку и пущу моторчик.

Предприятие, задуманное Рахматулиным, особенно остро захватило Веремчука, любителя необычайных, смелых операций.

По приезде в лагерь взрыватель был подвергнут тщательному исследованию. У Веремчука возникло опасение: а вдруг он «сработает» на две-три секунды позднее, чем следует? Этого времени достаточно для того, чтобы дрезина пробежала мост.

— А ты учел, что дрезина будет идти с полутонным грузом? — спросил он Рахматулина.

— А как же! — улыбнулся Рахматулин. — Мы гоняли дрезину с пятью мешками земли.

Тогда возник другой вопрос: а что, если навстречу попадется поезд? Но Рахматулин предусмотрел и это. Он решил пустить дрезину вслед за поездом, который пойдет к мосту. Это совершенно исключало возможность встречи с другим составом, так как линия была однопутная.

Вечером возвратились разведчики. Они доложили, что в связи с большим подъемом воды в реке на мосту ведутся какие-то работы.

— Хорошо видели? — спросил Веремчук.

— Отлично, — доложил разведчик. — У нас один бинокль шестикратный, другой — десятикратный. Все как на ладошке.

Но сомнения все еще одолевали Веремчука. Он старался внести полную ясность в намеченный план диверсии, искал в нем слабые места, хотел предусмотреть каждую деталь.

— Пустим дрезину утром, — сказал Рахматулин.

— Почему утром? — удивился Веремчук.

— Фашисты, товарищ лейтенант, не дураки, — засмеялся Рахматулин и принялся объяснять, в чем дело.

Со слов путеобходчика ему было известно, что в ночное время при подходе к мосту поезда дают условные световые и звуковые сигналы. При отсутствии их по составу немедленно откроют огонь.

— А с какими сигналами проходит дрезина, нам неизвестно, — добавил Рахматулин.

— Но пускать ее утром, при свете, это же сумасбродство! — воскликнул Веремчук. — Заметят издали открытую дрезину без людей, поставят несколько «башмаков» на рельсы, и дрезина слетит под откос.

— Мы посадим на дрезину двух человек в немецкой форме, — сказал Рахматулин.

«Рехнулся парень, — подумал Веремчук. — Определенно рехнулся». Он недоуменно смотрел в узкие глаза Рахматулина.

— Пойдем, товарищ лейтенант, — предложил Рахматулин, — познакомлю тебя с этими людьми.

Около своей землянки Рахматулин пропустил лейтенанта вперед. Сделав два шага, Веремчук вначале на секунду замер от неожиданности, а потом так расхохотался, что на глазах его показались слезы.

На нарах, свесив ноги и опустив руки, сидели в естественных позах два чучела в полной форме эсэсовцев. Чучела были сделаны так искусно, что на расстоянии двадцати-тридцати метров их можно было принять за живых людей.

— Убил!… Наповал убил!… — почти всхлипывал Веремчук, держась за живот. — Надо же придумать!… Кто это соорудил?

Оказалось, что чучела соорудил партизанский парикмахер Суровецкий, который тридцать лет работал гримером в разных театрах.

Ночью разведчики повели Веремчука и Добрынина к наблюдательному пункту, с которого хорошо был виден мост. Оба вооружились трофейными цейсовскими биноклями.

На рассвете они достигли пункта, облюбованного разведчиками. Здесь росли кусты орешника, в которых можно было хорошо замаскироваться. До моста оставалось около километра, но сильные десятикратные бинокли позволяли наблюдать за всем, что делается на мосту.

Разведчики правильно говорили, что отсюда видно как на ладошке: и кусок железнодорожного полотна, и мост, и копошащихся на нем немцев. На мосту, видимо, меняли шпалы.

В начале шестого, когда солнце уже залило светом всю равнину, раздался пискливый свисток паровоза и из лесу вылетел поезд.

— Пассажирский, — сказал Добрынин.

Веремчук посмотрел на часы.

— Через семь минут Рахматулин пустит дрезину, — заметил он.

И вдруг поезд резко сбавил ход и пошел совсем медленно, едва заметно приближаясь к мосту. Около моста стоял немец с флажком.

— Вот и все! — сказал Добрынин и зло выругался. Он даже хотел подняться с земли, но Веремчук удержал его.

Прошла минута… две… три… четыре, а паровоз только подходил к мосту. Он шел все тише и тише.

Добрынин не отрывал глаз от бинокля. Веремчук, бледный, взволнованный, то смотрел на мост, то переводил взгляд на часы, отсчитывая секунды.

— Дрезина! — вдруг приглушенно вскрикнул один из разведчиков.

«Все погибло, — решил Веремчук. — Взлетят на воздух один-два вагона, и делу конец. Стоило из-за этого тратить время, изобретать, ломать голову, портить нервы. Как же ребята не проследили, что поезд около моста замедляет ход?

А дрезина стремительно летела вперед, и на ней сидели два чучела, одно — спиной, другое — лицом к мосту.

«Точно живые! — невольно подумал Веремчук. — Что здорово, то здорово!»

В это время на мосту заметили дрезину и всполошились. По путям побежал человек, размахивая флагом. Состав медленно проходил через мост. Дрезина быстро приближалась.

— Ура! — вдруг завопил Веремчук. — Вы понимаете, что получится? Замечательно будет… Давай… давай… нажимай! — кричал он, взмахивая руками, словно скакал на неоседланной лошади. — Еще!… Еще!…

Дрезина проскочила мимо ошеломленного немца с флажком в руках. Он еле успел отскочить в сторону, не удержался на ногах и упал под откос.

На мосту солдаты размахивали руками и лопатами. А дрезина неслась и неслась вперед.

И когда последний вагон поезда съезжал с моста, в хвост состава с ходу врезалась дрезина. Вначале партизаны увидели ослепительную вспышку пламени, которая показалась им ярче солнца, затем в воздух взметнулось что-то черное, большое, и, наконец, раздался огромной силы взрыв, потрясший землю. Когда все затихло, на месте моста осталась торчать странная тонкая жердь, приподнятая, как открытый семафор.

 

14

5 июля 1943 года немцы предприняли свое летнее наступление на Орловско-Курском и Белгородском направлениях. Началась вошедшая в историю великая битва на Курской дуге.

С 6 по 11 июля, за пять дней, советские войска уничтожили более двух тысяч немецких танков, семьсот самолетов.

15 июля Совинформбюро объявило, что наши войска, расположенные севернее и восточное города Орла, после ряда контратак перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Наступление началось с двух направлений.

24 июля товарищ Сталин в своем приказе указал, что немецкий план летнего наступления нужно считать полностью провалившимся.

5 августа войска Брянского фронта освободили Орел, а войска Степного и Воронежского фронтов — Белгород.

Прогремели первые победные салюты.

— Смотрите, что получается, — весело говорил Снежко. — Я обязательно вычерчу диаграмму. В 1941 году они наступали по всему фронту в течение пяти месяцев, в 1942 году по фронту в триста шестьдесят километров — три месяца, а в этом году по фронту в шестьдесят километров всего лишь десять дней.

— Точно, точно! — отозвался его сосед, молодой широколицый парень. — А кричали сколько! Их командующий под Орлом, генерал Модель, перед началом наступления хвалился, что фюрер снабдил их таким оружием, которым они сразу отобьют у нас дыхание.

— А им вот и печенки отбили.

— Это не Франция, на которую потребовалось тридцать семь дней…

Разговор происходил в палате подмосковного госпиталя. Никто еще не спал, хотя было поздно. Окна были открыты, и ветер играл большими шелковыми занавесками.

Вошла дежурная сестра.

— Товарищи, пора спать. Вы же меня подводите, — сказала она притворно сердитым голосом. — У соседей давно темно.

— Там счастливцы, Мария Даниловна. Без крови, без нервов, а мы…

— Довольно! — уже требовательно сказала сестра. — Там просто более сознательные люди.

— Ах, вот как?!

— Да, именно так. Тушу свет…

— Еще десять минуточек, Мария Даниловна!

— Ни одной секунды. Все… — И дверь закрылась.

Но спать никто не хотел. Все были взволнованы событиями. Как только затихли в коридоре шаги, свет снова зажегся. Трое раненых сползли с кроватей, забрались на широкий подоконник и закурили. Несколько человек, в том числе и Снежко, возвратились к висевшей на стене карте. Строили догадки, что принесет завтрашний день, о взятии каких городов известит приказ Верховного Главнокомандующего.

Кровать Кострова — самая крайняя. Снежко лежит во втором ряду, недалеко от него, а Зарубин — в третьем, у самой двери. Свое место Зарубин считает «стратегически выгодным». Он первым узнает, что творится в коридоре. Идет ли главврач, или спешит сестра, — Зарубин тотчас информирует товарищей, и они быстро принимают все меры предосторожности.

Закинув руки за голову, Костров лежал на койке и вспоминал о прошедших днях.

…Тяжелые ранения на долгое время вырвали его, Зарубина и Снежко из партизанских рядов. Два дня спустя после налета на тюрьму в лагерь прибыли два транспортных самолета, и все тяжело раненные и больные были вывезены на Большую землю. Они со Снежко попали в тот же госпиталь, где лежал Зарубин, и даже в одну палату с ним. В этом помогла им Наталья Михайловна Зарубина. Сначала Трофима Снежко хотели перевести в далекий тыловой госпиталь. Доводов друзей никто и слушать не хотел. Да и какие это были доводы: «Вместе воевали, вместе хотим лечиться». Исходя из этого, надо было бы создавать взводные, ротные госпитали. Костров и Зарубин это прекрасно понимали, но уж очень велико было желание Снежко остаться с ними, очень трогательны были его настойчивые просьбы. Вряд ли из этого что-нибудь получилось, если бы не пришла на выручку Наталья Михайловна.

Она появилась на третий день после водворения раненых в госпитале, в тот момент, когда вопрос об эвакуации Снежко был уже почти решен. Наталья Михайловна, услышав просьбу Снежко, развила кипучую деятельность: от лечащего врача она бежала к главному, от главного — к начальнику госпиталя, от него вновь к главному врачу. Потом она уехала в Москву на попутной машине, а когда вернулась на другой день, сообщила, что ей разрешили оставить Снежко в госпитале до полного выздоровления.

Снежко ликовал, хотя и понимал, что с друзьями ему придется пробыть недолго. Для него и для его командиров было ясно, что они скоро расстанутся, а увидятся ли опять когда-нибудь — неизвестно. Снежко окончательно вышел из строя. Он потерял левую руку почти до плеча. Ему предстояло остаться в тылу. Зарубин и Костров уже поговаривали о возвращении в бригаду.

Впрочем, надо признаться, что была и еще одна причина, которая привязывала Снежко именно к этому госпиталю. Здесь осталась работать партизанская сестра Аня, дочь покойного Герасима Багрова.

— У них очень серьезные отношения, — рассказывала Зарубину Наталья Михайловна.

— И это с прошлого года, ты говоришь? — переспросил Зарубин.

— Да.

— Гм… А я и не замечал, — признался Зарубин. — Видишь, что происходит. Оказывается, война и любовь вполне уживаются, — обернулся он к Кострову.

Госпиталь расположен в сосновом бору. Деревья обступают каменное здание, теснятся вплотную к нему. За ними тянется в необозримую даль поле.

Дверь палаты выходит на большую веранду. Друзья каждый день перед завтраком собираются на этой веранде, чтобы полюбоваться лесом, подышать свежим воздухом, погреться на солнце.

С неба струится летнее тепло. Признаков осени еще нет и в помине. Зарубин, закинув руки за спину, молча шагает по веранде взад и вперед. Снежко сидит на своем обычном месте — на широких перилах веранды, опершись о столб и вытянув ноги. Он весь залит солнцем. Глаза его блаженно щурятся.

— Какая благодать! Какая теплынь! — медленно говорит он. — И до чего же я люблю солнышко!

Кострова тоже разморило и тянет ко сну: отяжелевшие веки против воли смежаются, и он с трудом поднимает их.

— Эх, и разленились же вы, друзья! — Зарубин остановился и, потягиваясь, широко развел руки. — Встать! — крикнул он вдруг. — За мной, шагом марш!

Костров и Снежко беспрекословно выполняют команду и спускаются с веранды в бор. Тут еще не исчезли следы ночи: под деревьями прохладно, влажно. Пахнет хвоей.

— Бегом! — раздается команда, и все бегут проторенной дорожкой к озеру.

Утренний туман клубится низко над водой. Плещется рыба, оставляя на поверхности озера расходящиеся круги.

У самого озера — большая палая сосна, покрытая лишайником. На ней друзья всегда сидят минут пять — десять, отдыхают, курят.

Снежко первый подошел к маленькому мостику, нырнул. Он с одной рукой остался прекрасным пловцом и умеет долго находиться под водой. Обычно его обнаруживают в пятнадцати-двадцати метрах от мостика.

Сегодня он особенно долго не показывается. Командиры уже с беспокойством молча шарят глазами по поверхности озера, но Снежко неожиданно показывается из-под мостика, отфыркивается и хохочет. Он решил напугать товарищей, неслышно вынырнул под мостиком и сидел там.

Потом он лег на спину и поплыл на середину озера. Там остановился, положил единственную руку на грудь и спокойно отдыхал, непонятным образом держась на воде.

Костров и Зарубин сидели на сосне, наблюдали за ним и умышленно медленно курили, не решаясь лезть в холодную воду.

— Жаль, что придется расставаться с Трофимом, — сказал Зарубин. — Я за это время привык к нему, как к родному. Какой прекрасный парень! И что мне особенно в нем нравится, — не унывает даже при отсутствии руки.

Зарубин встал, бросил папиросу и осторожно полез в воду…

— А вот и новость, — объявила Аня после завтрака, показывая письма.

— Откуда?

— Все с той стороны. Четыре письма.

Большая радость! Уже три месяца раненые узнавали о жизни бригады лишь по лаконичным, официальным радиограммам, а хотелось знать гораздо больше.

— От кого же?

— О-о-о! Все пишут.

Одно письмо было коллективное. Под ним стояли подписи Веремчука, Бойко, Толочко, Рахматулина, Климыча, Королева и многих других. Подписи занимали больше места, чем само письмо.

Товарищи поздравляли всех троих с выздоровлением, наказывали им отдыхать, ни о чем не тревожась, и заверяли, что все будет хорошо.

— Как же так получается? — рассмеялся Зарубин, прервав чтение. — Оказывается, можно великолепно обходиться без командира бригады?

— Не совсем так, разрешите вас поправить, товарищ майор, — заметил Снежко. — Это без вас обходятся, а без командира бригады не обойтись. Значит, кто-то тянет это дело.

Поправка была существенная, и возразить было нечего. Зарубин вздохнул и продолжал читать.

Партизаны сообщали об удачно проведенной операции, в результате которой было отбито более ста голов крупного рогатого скота. Гитлеровцы рискнули гнать скот напрямик через лес и потеряли все стадо. Рассказывали и о взрыве моста при помощи дрезины.

В конце сообщалось о тех, кто навсегда и кто временно ушел из боевых рядов партизан.

Письмо взволновало всех.

Другое послание — от Рузметова и Охрименко. Написано оно было явно в охрименковском стиле: «Пишут вам не абы кто, а командир и комиссар бригады. Командир еще туда-сюда, хоть какое ни на есть воинское звание имеет, а комиссар — сплошная гражданка. Чудеса, да и только!…»

Хорошее, теплое письмо написал доктор Семенов. Все трое прошли через его руки. Он спас жизни всем троим. «Теперь мы за вас не волнуемся. Поправляйтесь, — писал доктор, как всегда, во множественном числе, — целуем и обнимаем».

Четвертое письмо — Добрынина — было коротким, но своеобразным: «Надо совесть знать, ребята. Вы, наверное, решили, что борьба окончилась и можно — на боковую. Бросили одного старика, и тяни, мол, сивка. Так дело не пойдет». В письме передавались приветы от Пушкарева, Микулича, Беляка и других подпольщиков.

Перечитывали эти письма по нескольку раз в день, так что скоро знали их наизусть.

В квартире начальника госпиталя, подполковника медицинской службы Жильцова, было необычно людно и шумно. В одной из трех комнат на столе расстелена большая полевая карта. Окна без светомаскировки — открыты настежь. Табачный дым выходит из них клубами. Около карты — Гурамишвили, Жильцов, Зарубин, Наталья Михайловна, Снежко, Костров. Полковник показывает аэродром, откуда Зарубин и Костров завтра вечером вылетят к себе «домой» — в бригаду.

Во второй комнате скромно, по-фронтовому, накрыт стол.

— Езда займет шестнадцать часов, без учета всяких дорожных приключений, — сказал Гурамишвили, — а поэтому есть предложение выехать не позже чем через два-три часа. Нет возражений? — Он положил большую ладонь на карту и обвел взглядом присутствовавших. Все молчали. — Ну, если так, не будем терять времени — и за стол.

Наталья Михайловна старалась держаться бодро, но глаза выдавали ее внутреннее волнение. Это заметил Гурамишвили.

— Ничего, дорогая, — сердечно сказал он. — Самое тяжелое уже осталось позади. Надо потерпеть еще немножечко, и все будет хорошо.

Наталья Михайловна благодарно посмотрела на полковника и кивнула головой.

Над шоссе густой пеленой висит пыль, идут бесконечные вереницы автомашин. Воздух дрожит от зноя и гула моторов.

Впереди в лучах заходящего солнца блестит река.

С трудом переехав по новому деревянному мосту на другой берег, машина сворачивает с шоссе на большак, потом на проселок и мчится к виднеющемуся вдали лесочку.

— Почти доехали, — говорит полковник и направляет машину прямо через поле.

Только подъехав совсем близко, друзья различили на опушке леса хорошо замаскированные в зелени самолеты.

В лесу разбросаны землянки, палатки и просто шалаши из ветвей. Здесь оживленно и шумно.

Но полковник снова вывел машину из леса и покатил под гору, к раскинувшейся в низине деревушке.

— Куда же мы? — поинтересовался Зарубин.

— На мою базу, — усмехнулся Гурамишвили. Въехали в маленькую, в одну улочку, деревушку и завернули в первый же двор.

— Вот и все. Прошу высаживаться. — И полковник заглушил мотор.

Вылезли из машины и принялись сбивать пыль с одежды. Полковник прошел в дом и через минуту вернулся.

— Вон колодец, — показал он, — раздевайтесь, мойтесь и садитесь за стол. Меня не ждите. Я схожу к командиру полка и узнаю, какие виды на ночь. Возможно, спать не удастся.

Не спать, так не спать. Зарубин и Костров к этому готовы: чем скорее лететь, тем лучше.

Раздевшись до пояса, они поливали друг друга прямо из ведра. Холодная колодезная вода сразу сняла усталость.

В маленькой избе с небольшими сенцами хозяйничал усатый пожилой солдат. На столе урчал самовар, стояло молоко в кринке, лежал на тарелке творог, мед в сотах.

— Прошу угощаться, товарищи, — приглашал солдат. — Приказано кормить вас. — Он разлил по большим эмалированным кружкам молоко и добавил в него немного чаю. — С дорожки перво-наперво чайком надо побаловаться.

Когда гости поели и задымили папиросами, возвратился полковник.

— Во-первых, освобождены Брянск и Бежица, а во-вторых… — Он налил себе большую кружку молока, выпил ее залпом и съел несколько ложек творогу. — А во-вторых, прошу на аэродром.

Деревенька уже давно спит, а на аэродроме кипит ночная жизнь. Один за другим в небо поднимаются самолеты. Воздух наполнен ревом моторов. В партизанскую зону идет четырехместный самолет. Сигналы получены еще вчера. С минуты на минуту здесь ожидают радиограммы: нет ли каких изменений в общей обстановке?

— Вот это письмецо передай Бойко. — Гурамишвили протянул Зарубину маленький тугой конверт, перевязанный крест-накрест суровой ниткой. — Это сынишка его пишет.

— Как он у вас? — поинтересовался Костров.

— Скучает немного, а так — ничего. Учится, много читает. Очень впечатлительный, любопытный мальчонка. Скажите Бойко — пусть не беспокоится…

— На посадку! — приглашает дежурный, и все идут к машине.

— Все в порядке? — спрашивает полковник высокого летчика в комбинезоне.

— У них там всегда все в порядке, — отвечает тот. — Мы уже привыкли, товарищ полковник. Летишь к ним в лес, точно к себе на аэродром. Молодцы ребята!

— А вот их командиры, — говорит полковник, показывая на Зарубина и Кострова.

Летчик вытянулся, взял под козырек и крепко пожал руки обоим.

— Так что знай, кого везешь.

— Ясно, товарищ полковник!

Взревел мотор. Самолет, плавно покачиваясь, начал выруливать на старт.

 

15

Советская армия стремительно наступала. Огрызаясь, оставляя на полях сражений разбитую технику и горы трупов, гитлеровские захватчики тянулись на запад.

Ничто не могло остановить яростного напора советских воинов. Безуспешно пытались фашисты закрепиться на заранее подготовленных оборонительных рубежах, на многочисленных водных преградах.

Удары Красной армии следовали один за другим.

Над шоссейными дорогами, большаками, проселками днем и ночью стеной стояла пыль.

Отступая, оккупанты старались увезти все, что могли. На поездах, автомашинах везли лес, железо, строительные материалы, скот, необмолоченный хлеб. Хлеба, стоявшие на корню, сжигались. В ночи зарево охватывало полнеба — горели подожженные хлеба.

Фашистские изверги угоняли с собой народ: стариков, женщин, детей. Люди посильнее и посмелее уходили в леса. В эти дни гитлеровцы особенно боялись лесов, — там безраздельно властвовали партизаны.

Радио ежедневно извещало мир о новых победах советских войск. В Москве гремели победные салюты.

Костры гасли. К ним подступала ночная тьма. Лес окутывался мраком, погружался в сон. Но шумный партизанский лагерь не затихал.

Сегодня утром Большая земля передала радиограмму:

«Примите шесть транспортных самолетов с десантом между часом и двумя ночи, сообщите немедленно сигналы. Гурамишвили».

— Что же они придумали? — сказал Зарубин, прочтя радиограмму.

— Взаимодействие, надо полагать, — высказал предположение Добрынин. — Совместный удар. Время подошло.

— Пожалуй, так, — согласился Зарубин.

Принимать самолеты решили на двух полянах, лежащих друг от друга в полутора-двух километрах. Это ускорит высадку десанта.

Подготовка началась с полудня. Разделились на две группы: Зарубин и Костров распоряжались на одной поляне, Добрынин и Веремчук — на другой. Вблизи от посадочных площадок выставили охранение. На случай появления ночных истребителей врага приготовили пулеметы.

В десять вечера ночное небо наполнилось гулом моторов. Это шли на запад наши тяжелые бомбардировщики. Шли беспрерывными волнами, и казалось — конца им не будет. Гул то стихал, то усиливался, мощный и грозный.

Ночь теплая. После дневных хлопот Кострова клонило ко сну. Он с трудом противился этому желанию: вставал, прохаживался по поляне, подходил к беседующим партизанам, непрерывно курил.

Зарубин лежал у края поляны и всматривался в небо.

— Ты слышишь что-нибудь? — спросил он Кострова. — Кроме гула самолетов.

Костров прислушался.

— Приляг сюда, — Зарубин показал на свою плащ-палатку. — Приложи голову к земле. Ну как?

Да, земля доносила гул канонады, еще далекий, едва уловимый, но звучащий, как радостная, волнующая музыка. Костров пристроил поудобнее голову, улегся и замер, ловя звуки этой победной мелодии. И тотчас же закрылись глаза и вокруг стало тихо. Костров заснул.

Три самолета благополучно сели, высадили десант и вновь поднялись в ночное небо. На все это потребовалось только сорок две минуты.

Поляна мгновенно наполнилась говором, шумом.

— Никому не расходиться! Остаться на местах!

— Где наш командир отделения?

— Ящики с гранатами сносите в одно место!

— Челноков! Челноков! — громко кричал кто-то.

— Ты что, домой пожаловал?

— Так точно, товарищ гвардии лейтенант, домой. Отсюда до моей деревни не больше десяти километров. Места все знакомые.

— Гм… — недоуменно протянул лейтенант, не зная, что ответить. — Домой или не домой, все равно не шуми…

— Слушаюсь! — И уже тихо десантник опять позвал: — Челноков! Где же тебя нечистая носит?

— А из какой деревни будешь? — полюбопытствовал подошедший партизан.

— Из Выселок.

— Знаем… знаем…

— Ты из местных тоже?

— Нет, я из Донбасса, но в основном тут местные. Односельчан найдешь.

Несмотря на незнакомую обстановку и темноту, десантники действовали уверенно, быстро перетаскивая ящики с гранатами и минометы в одно место. Все они были налегке, в летней одежде, в пилотках, в пятнистых маскировочных халатах.

Гурамишвили высадился на другой поляне. Костров с Зарубиным направились туда и встретили его на полпути. Он шагал рядом с Добрыниным и Веремчуком. Все трое громко беседовали, смеялись.

— Ну вот, повоюем хоть немного вместе, — сказал Гурамишвили, пожав всем руки. — Где моих ребят разместить?

— Как где? В лагере. Пусть сюда идут. Веремчук, распорядись, — приказал Зарубин. — Да пусть наши ребята груз помогут перетаскать.

— Покормить же людей надо, — сказал Добрынин.

— И не думайте, — запротестовал Гурамишвили. — У них сухой паек на четверо суток.

— А потом? — спросил Костров.

— А потом подоспеют полковые кухни и перейдем на обычный горячий рацион, — рассмеялся Гурамишвили. — По секрету, между нами говоря, наши передовые части в шестидесяти километрах от города. Понятно?

Кострову от этой вести стало вдруг жарко.

Наши части в шестидесяти километрах! Еще несколько дней, и кончится лесная партизанская жизнь. Эта мысль вызвала незнакомое, большое и торжественное чувство ожидания великих перемен.

— Как далеко стоит бригада Рузметова? — спросил полковник, когда пришли в лагерь. Он распорядился вызвать командно-политический состав бригады. К Рузметову послали двух верховых.

— К утру приедут? — спросил Гурамишвили.

— Безусловно.

— А теперь бы прилечь да вздремнуть немного, — предложил полковник. — Силенки поберечь надо для важных дел.

…Костров проснулся чуть свет. В землянке было полно народу: знакомые и незнакомые люди.

Они горячо обнялись с Рузметовым и Охрименко, — это была их первая встреча после возвращения Кострова и Зарубина из госпиталя.

Познакомились с командирами отрядов и политруками Давыдовым, Котельниковым, Чугуевым, Апресьяном, Трухачевым. В большинстве это были кадровые армейские командиры.

— Внимание, товарищи! — раздался среди общего шума спокойный голос Гурамишвили, и сразу стало тихо. — Время не ждет, надо во всем успеть разобраться и начинать действовать. По данным, которыми мы располагаем, фашисты в этом районе задерживаться не собираются.

Все переглянулись.

— Они попытаются оторваться от наших частей, сохранить живую силу, технику, подойти к реке и закрепиться на правом берегу. Вот здесь. — Полковник показал на карте пальцем. — В их распоряжении пока что железная дорога и два шоссе. За город они особенно держаться не будут, но постараются его разрушить, сжечь, подорвать. Перед нами поставлена задача: оседлать железную и обе шоссейные дороги, лишить противника возможности организованно отойти к реке, помешать ему перебраться на тот берег и закрепиться. Стало быть, переправы надо захватить и держать в своих руках. Железнодорожный мост во что бы то ни стало надо спасти. Он нужен Красной армии. Город мы тоже не позволим подвергнуть разрушению. Большего от нас сейчас не требуется. Понятно, товарищи? — И, не ожидая ответа, полковник продолжал: — Бригада Рузметова выходит на старое шоссе и держит обе переправы, бригада Зарубина — на новое. На мою долю остаются железная дорога и мост. На город будем наступать всеми силами с трех сторон.

— Когда выступать? — спросил Охрименко.

— Скажу дополнительно. Это зависит не от меня. Оставьте надежных связных, а сами возвращайтесь в свои отряды и подготавливайте народ.

Совещание окончилось. Все вышли из землянки. Утренний туман седыми клочьями плавал по лесу, медленно оседая на землю. В небе, высоко-высоко, летели журавли. Их курлыканье едва было слышно.

Добрынину и Кострову подвели лошадей. Сегодня ночью им предстояло быть в городе.

На восточном горизонте, точно зарницы, полыхают огненные вспышки — ветер доносит все усиливающийся гул артиллерийской канонады.

Добрынин, Беляк и Костров сидят, притаившись, среди развалин элеватора. Хотя и темно, но они видят, как к черной дыре, ведущей в подвал, бесшумно подходят одинокие фигуры и так же бесшумно исчезают в ней. Якимчук и Микулич встречают приходящих у поворота дороги и провожают до входа в подвал.

— Уже пятьдесят восемь человек насчитал, — шепчет Добрынин.

— Ошиблись, — поправляет Беляк. — Шестьдесят два.

— Могло быть: дремота одолевает. Пропустить мог.

Неожиданно рядом с ними вырастает фигура Микулича. Он докладывает, что все в сборе.

По грудам щебня Костров ведет комиссара к знакомой щели. Добрынин здесь впервые.

— Какие-то катакомбы, — тихонько ворчит он себе под нос, осторожно идя следом за капитаном. — А как с охраной?

— Трое стоят на посту, — отвечает Беляк. — Да тут у нас тихо, как у вас в лесу.

В самой большой клетке подвала собрались активные участники подпольной организации. Они не знали друг друга и сейчас встретились впервые.

— Слово имеет комиссар партизанской бригады нашего района товарищ Добрынин, — торжественно объявляет Беляк.

— Обстановка не позволяла нам, товарищи, собираться вместе, — тихо начал Добрынин. — Но это не мешало каждому из нас бороться со злейшим врагом родины, отдавать себя целиком нашему общему делу. Сейчас условия резко изменились. Мы получили долгожданную возможность собраться: через несколько дней в наших краях не будет ни одного гитлеровца, кроме мертвых.

Добрынин сказал, что фашисты попытаются уничтожить город и что партизаны и подпольщики должны помешать врагу выполнить это черное дело. Разрушать город оккупанты будут в последние часы перед отступлением. Поэтому необходимо завладеть городом раньше.

— Гитлеровцы хотят угнать на запад население, — говорил Добрынин. — Надо сорвать этот план. Они будут стремиться вывезти из города ценности, имущество, продовольствие, запасы, сосредоточенные на складах, — мы должны воспрепятствовать и этому. Сейчас можно действовать смелее — Красная армия в пятидесяти километрах от нас, и сегодня у всех нас особенно радостно бьется сердце — победа близка. Надо поднимать народ. Кто не способен на решительные действия, пусть уходит из города, бежит в лес, прячется где угодно, чтобы не попасть на фашистскую каторгу. Давайте уточним наши возможности, распределим силы и решим, кто и что будет делать.

— Надо, товарищ комиссар, расправляться с предателями, с пособниками врага, — раздался голос Наташи Горленко. — Они, точно крысы, уже разбегаются. Мы здесь, в городе, бессильны что-либо предпринять, а вы, товарищи партизаны, можете закрыть им дорогу.

Учитель Крупин сообщил, что в школе вчера разместилась команда факельщиков, с которыми фашистский офицер уже проводил несколько занятий. В команде больше ста человек. В школу привезли различные зажигательные средства. Крупин предложил совершить ночью налет на эту команду и уничтожить ее.

— Кто же будет участвовать в этом деле? — спросил Добрынин.

— Как кто? Мы!

— Кто мы?

— Я и мои ребята, ученики… Товарищ Беляк их знает.

— Каким образом вы думаете это осуществить?

— Очень просто. Выберем момент — и закидаем казарму гранатами. В каждое окно по две гранаты.

— А гранаты есть?

— Есть. Хватит. Мы зря не сидели.

Крупин рассказал, как школьники достали немецкие гранаты и как учились пользоваться ими.

Предложение Крупина приняли, поручив ему руководить группой, которая осуществит налет на факельщиков.

Марковский обратил внимание на подозрительную возню оккупантов в торговых рядах. По его наблюдениям, в большие подвалы торговых рядов что-то свозят и складывают. Марковский предполагает, что в подвалы складывают большое количество взрывчатки. Подвалы эти тянутся под площадью, на которой обычно происходили народные торжества.

Добрынин рекомендовал Марковскому продолжать наблюдение и, как только в город войдут части Красной армии, доложить о своих наблюдениях советским офицерам.

Совещание проходило напряженно, вопросы решались быстро. Большой группе патриотов было поручено блокировать склады, расположенные под городским собором. В них находились запасы муки, и эти запасы надо было сохранить, не дать их вывезти. Микуличу с семью другими подпольщиками поручалось совершить налет на дом заместителя бургомистра, где велась спешная подготовка к эвакуации. Ольга Лях должна была дезорганизовать работу городского телефонного коммутатора. Якимчук брал на себя задачу вывести из строя шесть паровозов, стоящих в депо и подготовленных под эшелоны.

После рассмотрения боевых дел остался еще один вопрос: у Беляка находилось семь заявлений участников подполья о приеме их в ряды партии. Товарищи, подавшие заявления, уже больше четырех месяцев работали в подполье, выполняя все поручения Беляка.

— Можно расходиться, товарищи, и приступать к делу, — объявил Беляк. — Коммунистов и подавших заявления прошу остаться. Запомните, что с сегодняшнего утра наш боевой штаб будет находиться здесь.

 

16

Никто из партизан, конечно, не мог точно предвидеть, что сегодняшнее, не по-осеннему сухое и теплое утро окажется началом последнего партизанского дня.

Еще затемно бригада Зарубина, выполняя часть общего плана, вышла на шоссе в тридцати километрах от города. Партизаны заняли оборону на большом участке, залегли, замаскировались.

Первым радостным приветом народившегося дня была девятка стремительных краснозвездных штурмовиков, с мощным ревом и рокотом пронесшихся над лесом, над самыми головами партизан. Когда шум моторов этой первой соколиной стаи почти затих, вдалеке пронеслась вторая девятка, за ней третья, четвертая…

— Ну, пошло дело!… Теперь держись…

— Как бы нас за фашистов не приняли и не причесали…

С этими штучками шутки плохие, недаром немцы их зовут «шварце тодт».

— Это что такое?

— А это значит «черная смерть».

На шоссе со стороны города показалась первая колонна тупорылых автомашин.

— Внимание! — раздался голос Веремчука. Он лежал со своими ребятами в придорожном мелком сосняке.

— Девять… десять… тринадцать… шестнадцать… — считал кто-то вслух.

До того места, где лежали Зарубин, Добрынин, Костров и другие командиры, машины не дошли. Их закидали гранатами партизаны отряда Веремчука и взяли под кинжальный огонь пулеметов и автоматов партизаны Толочко. В несколько минут все было кончено.

В колонне оказалось больше двадцати машин, нагруженных обмундированием, алюминиевой посудой, парашютами, парашютными мешками.

— Загораживайте дорогу так, чтобы ни проехать, ни объехать, — скомандовал Зарубин.

Партизаны дружно навалились на перевернутые, изуродованные взрывами машины, с шутками и смехом стаскивая их в одну кучу на шоссе.

Покончив с колонной, двинулись вперед к городу, но не прошли и трех километров, как услышали впереди шум, выстрелы.

— Это Бойко орудует, — сказал кто-то.

Прибавили шагу.

Бойко перехватил на шоссе десяток автомашин и, когда основная колонна подошла к месту происшествия, все уже было кончено.

— Место вы выбрали неудачное, — оглядевшись, сказал Зарубин.

— Согласен, товарищ майор. Недоучел немного. Сразу не заметил, что стороной объехать можно.

— Заминируйте места, удобные для объездов.

— Есть.

— Никого не потеряли?

— Нет, все в порядке. Времена другие пошли.

— Другие-то другие, а храбрыми без ума быть не старайтесь. Сейчас особенно тяжко терять людей.

Солнце подходило к зениту и припекало не по-осеннему жарко. От быстрой ходьбы спины у всех были мокрые.

Канонада с востока все усиливалась. Воздух гудел от беспрерывно идущих бомбардировщиков, штурмовиков и быстрых, точно молнии, истребителей. Самолеты летели и на запад и обратно на восток.

— Что-то негусто фашистов стало в воздухе.

— Зато в земле густо…

— Некуда им податься, — с притворной грустью сказал радист Топорков. — В землю зарываются — их на воздух поднимают, а в воздух лезут — их отправляют в землю. И ни туды и ни сюды. Вот времечко подошло!…

— Дай-ка, голуба-душа, я тебе одну сумку подсоблю нести, а то, я вижу, ты вконец выдохся, — предложил Топоркову идущий рядом пожилой партизан.

— Э-э, нельзя, дорогой. Сумочки эти закреплены за мной навечно, как земля за колхозниками, и передоверять их я не имею права.

— Ишь ты!…

— Да, да. Точно.

Перейдя вброд грязную, мутную речонку, чтобы сократить путь, партизаны остановились на одиннадцатом километре от города.

На севере небо потемнело. Быстро надвинулись тучи, скрыли солнце. Начался дождь, порывистый, сильный, косой. Всех промочило до нитки. Но через полчаса небо опять прояснилось, и только обильные лужи кругом да мокрые гимнастерки партизан свидетельствовали о прошедшем ливне.

— Комедия какая-то. Зачем же мы в речонке полоскались?

— Ничего. Чище будем, чай, к городу подходим.

— Ребята! Дайте табачку на цигарку и побыстрее, — попросил маленький белобрысый партизан. Он сидел на корточках и натягивал на себя выжатую рубаху.

— Почему это побыстрее?

— Фашисты скоро покажутся. Предчувствие такое. Я уж знаю: как начинается у меня в животе урчание, — значит фашист близко.

— Тише! — раздался окрик Зарубина.

Все замерли.

По шоссе с автоматом в руке бежал партизан из отряда Бойко.

— Где майор? — он остановился, еле переводя дух.

— Ты что, малец, ослеп? — спросили партизаны.

— Где майор, я спрашиваю? — нетерпеливо повторил посыльный.

— Обалдел!… Да против тебя-то кто?

— Простите, товарищ майор, — увидев Зарубина, извинился посыльный. — Я от товарища Бойко. Во-первых, мы захватили семь офицеров и четыре легковые машины с документами. Как с ними быть?

— Что за офицеры?

— Эсэсовцы.

— Свяжите их и сохраните вместе с документами. А во-вторых что? — улыбнувшись, спросил Зарубин.

— Во-вторых, товарищ майор, из-за этих офицеров мы упустили целый обоз. Сюда идет. Сорок шесть подвод и все парные…

— Далеко обоз?

— За поворотом. Не больше как в двух километрах. Я прямиком резал, на третьей скорости.

— Много народу на подводах?

— Не особенно. Подводы нагружены доверху, с ними человек до полсотни будет. Все обозники, видать.

Зарубин приказал Веремчуку и Толочко захватить обоз.

Партизаны быстро замаскировались. Стали ждать. Вдруг послышался треск мотора, и из-за поворота показалась грузовая машина.

— Пропустить и не стрелять! — приказал Зарубин. Но как раз против того места, где лежали партизаны, машина вдруг остановилась и из кабины выпрыгнул Охрименко. Он внимательно оглядел местность.

Появление его было так неожиданно, что никто не произнес ни слова. Все лежали и не двигались. А Охрименко, продолжая осматриваться вокруг, проговорил:

— Что-то не видать. Наверное, дальше.

— А товарищ Бойко говорил, что здесь, на одиннадцатом километре, — раздался голос из кузова.

— Здесь мы… здесь… — рассмеялся Зарубин. — Откуда вы взялись?

— Э-э! Валентин Константинович! Как появился, говорить долго. Жарко там у нас.

— Подожди, подожди, — прервал Зарубин. — Ты обоз обогнал?

— Только что. — Охрименко оглянулся. — Сейчас покажется.

— Ну вот. Тогда отъезжай-ка на километр, а мы разберемся с обозом. Потом переговорим обо всем. Добре?

— Согласен. Только я останусь с вами.

Охрименко приказал шоферу отвести машину, а сам лег возле Зарубина. Он был весь в пыли, разгорячен и первым делом попросил закурить.

Из рассказа Охрименко стало ясно, что основные силы противника отходят по старому шоссе и бригаде Рузметова приходится трудно. У гитлеровцев — пулеметы, минометы, пушки. Сейчас отряды партизан держат шоссе на четырех участках, чтобы не дать возможности врагу выйти к переправам, но есть опасение, что партизан могут сбросить в реку. Уже имеются потери. Несколько человек убито и тяжело ранено. В числе раненых командир отряда Апресьян.

— Я сразу почувствовал, что основные силы идут там, — проговорил Зарубин. — Ладно.

Загрохотали колеса подвод, показался обоз. Подводы были нагружены доверху, укрыты брезентами и перетянуты веревками. За повозками шагали обозники, усталые, без головных уборов, с расстегнутыми воротниками. Только у некоторых за плечами висели винтовки, а у большинства оружие лежало на подводах.

Дружный винтовочный залп огласил окрестность.

Партизаны высыпали на дорогу.

— Хенде хох! Хальт!

— Бросай оружие!…

— Чем подводы нагружены? — спросил Добрынин.

— Это не так важно, Федор Власович, — сказал Зарубин и распорядился: — Сваливайте все в сторону, разгружайте подводы и поворачивайте их обратно.

— Кони действительно добрые, — заметил белобрысый партизан.

— Я же говорил, — подтвердил посыльный.

На подводах оказалось имущество офицерского госпиталя. Его свалили на небольшой полянке. Подвод оказалось сорок пять, — посыльный ошибся на одну.

— Где сейчас ваша бригада? — спросил Зарубин Охрименко.

Тот достал из-за пазухи потертую, свернутую в несколько раз карту, развернул ее и показал место расположения бригады.

— Ехать лесом?

— Все время лесом. Дорога хорошая.

— Так… — сказал Зарубин. — Пошлем половину своих людей. — Он взглянул на командира. — В общем, сколько усадятся на машину и на подводы, столько и пошлем.

— Замечательно! Просто замечательно! Мы шестнадцать километров за два часа покроем, — радовался Охрименко.

Бойцы Веремчука и Толочко разместились на подводах. Охрименко с группой партизан сел в машину. На нее погрузили девять пулеметов, два миномета, гранаты, патроны.

— Трогай! — дал команду Зарубин. — Счастливо!

— До вечера!

— Резерв главного командования в действии, — бросил на прощанье Веремчук.

Перед заходом солнца партизаны Зарубина подошли к развалинам элеватора. Отсюда, с высоты, был виден весь город. Справа, с кладбища, били немецкие батареи. На переезде — скопление автомашин, подвод; все торопятся выехать на старое шоссе. В нескольких местах полыхают пожары. Со стороны станции доносятся сильные взрывы. К небу взлетают клубы дыма, снопы искр, языки пламени. Наша артиллерия уже бьет по окраине города. Снаряды ложатся все ближе и ближе к переезду. Там уже паника. Над городом, пользуясь отсутствием советских истребителей, кружатся два «мессера».

Костров быстро бежит к развалинам элеватора и через знакомый пролом в стене устремляется вниз, в подвальное помещение. Тут Бакланов, Марковский и несколько незнакомых людей.

— Гранат нам, гранат надо! — бросается к Кострову Бакланов.

— Зачем?

— Микулич прислал — Губы у Бакланова дрожат. — Там, под церковью, целый штаб засел.

— Пойдем наверх.

Бакланов коротко докладывает обо всем Зарубину. Выясняется, что на кладбище в церковном подвале находится какой-то командный пункт. Бакланов предлагает с пятью-шестью партизанами незаметно добраться до кладбища и атаковать подвал. Тотчас же отбирают добровольцев, нагружают их гранатами и отправляют с Баклановым.

— Ура!… Ура!… — доносится со стороны вокзала.

— Кажется, наши показались, — взволнованно сказал Добрынин.

— Это Гурамишвили, — опуская бинокль, ответил Зарубин. — Ну, друзья! — Глаза командира бригады радостно сверкают. — В город! Кажется, нас опередят! За мной!

Все бросились через дорогу, в сторону кладбища.

В яру, из которого партизаны совершали налет на тюрьму, увидели Микулича. Он стоял на коленях около куста орешника и перевязывал голову Бакланову.

— Братцы! Власыч! Товарищ майор! — растерянно заговорил старик. — Помогите… спасать надо… Такой человек гибнет!…

Но помощь была уже не нужна. Глаза Бакланова навсегда закрылись.

Микулич вытер мокрое от слез лицо руками и доложил Зарубину:

— В подвале заперто человек двадцать офицеров. Идите, я останусь. Надо схоронить Ивана Тимофеевича…

Немцы в панике метались по городу. Сильная стрельба слышалась со стороны вокзала, а в городе она возникала только местами — то здесь, то там. Из окон домов уже выглядывали взволнованные жители.

Партизаны бежали по улице, обстреливали одиночные машины, подводы. Гитлеровцы уже не сопротивлялись и не отстреливались. Они спасали свои шкуры.

Но вот из-за угла дома выскочили Беляк, Крупин и с ними группа подростков. Увидев партизан, они бросились к ним.

— Подготовьтесь… фашисты, — проговорил Беляк.

— Ложись! — подал команду Зарубин.

На улицу выбежало десятка три гитлеровцев. Их встретили огнем; половина тут же свалилась, остальные повернули обратно.

— Лови! Бей их! — закричали школьники и бросились вдогонку.

— Наши! Наши! Танки! — кричал кто-то, захлебываясь от радости.

На главной улице, все усиливаясь, слышался тяжелый рокот моторов и гулкие выстрелы пушек.

— Наши!… Наши!…

Из дворов, не обращая внимания на стрельбу, выбегал народ. Появились женщины, дети… Все бежали на главную улицу.

Толпа росла, как снежный ком, и катилась вперед с ликующими криками.

Покрывая многоголосое «ура» и восторженные возгласы, по улице с грохотом и лязгом стремительно неслись на запад грозные, несокрушимые танки.