Лейтенант Григорий Петренко вышел от полковника Грохотова около часу ночи в приподнятом настроении.

Секретарь полковника предупредил его:

— Машина у подъезда. Вы готовы?

— Вполне, — ответил Петренко и, подойдя к вешалке, начал одеваться.

— Вы так хотите лететь? — удивленно спросил секретарь.

— Нет, что вы, — улыбнулся Петренко. — Я уже почти северянин. Окончательно оденусь на аэродроме. Ну, привет, — и он подал руку секретарю…

Петренко быстро сбежал по ступенькам со второго этажа, уселся в закрытый «газик», и шофер тронул машину.

«Вот это да!» — подумал Петренко уже в дороге.

И действительно, где он только не побывал за последнее время. Семь суток ехал поездом чуть ли не через всю страну от Москвы до Большого Невера. От Невера через город Незаметный — центр Алданских золотых приисков, через хребет Холодникан, по скованной льдом Лене, пробирался четверо суток до Якутска автомашиной, а сейчас уже катил на аэродром, чтобы сесть в самолет. Его направляли в командировку, в распоряжение майора Шелестова, которого он в глаза не видел и который ожидал его где-то далеко, в тайге, на руднике со странным наименованием Той Хая. А там, как предупредил полковник Грохотов, придется иметь дело с оленями, лыжами, а возможно, и с кое-чем другим.

Петренко недавно исполнилось двадцать четыре года. С тех пор как он помнит себя, его неотразимо привлекал и манил к себе север. Его влекли далекие неизведанные пространства, суровые края, глухая, изрезанная звериными тропами, тайга. Его всегда волновали книги и фильмы о севере.

Родившись на Украине, он втайне, в душе стремился к сибирским просторам, носил в груди неукротимую страсть охотника-путешественника.

Когда молодым офицерам, окончившим училище, объявили о возможности выезда для продолжения службы в Якутию, Петренко первым дал согласие на выезд и подал рапорт.

И вот он на крайнем севере, в Якутии. Только позавчера он добрался до Якутска, а сегодня летит уже дальше, как сказал полковник, на боевое задание.

Его товарищи смотрят на него, как на счастливца, считают, что ему просто везет. Петренко и сам, кажется, склонен думать то же самое. Опять новые места, и каждое новое место откладывает в нем новое, яркое впечатление.

Сейчас, по пути на аэродром, Петренко был под впечатлением беседы с полковником, кабинет которого он только что покинул.

Полковник Грохотов поговорил с ним о цели командировки, а потом подвел его к большой карте Советского Союза, висящей на стене, и сказал:

— Вот она — Якутия. Большой, суровый и очень богатый край. А вот тут, видите, еще даже не отмечено на карте, расположен рудник Той Хая, где вас ожидает майор Шелестов. Вы будете пролетать слободу Амгу, — это районный центр. В Амге жил когда-то сосланный туда писатель Короленко. В Вилюйске отбывал ссылку Чернышевский, в селе Покровском — Серго Орджоникидзе, из Верхнеленского каземата бежал Феликс Дзержинский. Смотрите, сколько места занимает Якутия. По территории она стоит на втором месте после Российской Федерации. Мне сказали, что вы сами изъявили желание…

— Так точно, товарищ полковник, — прервал Грохотова Петренко. — Мне очень хотелось здесь побывать.

— Побывать или работать?

— Конечно, работать. Я неправильно выразил свою мысль, — поправился Петренко.

— Это другое дело. — Полковник подошел к книжному шкафу. — Наша родина огромна, богата, и мы ее еще плохо знаем. А должны знать. Возьмите в дорогу вот эту книгу и почитайте. Советую почитать. Лично мне она доставила большое удовольствие…

— Спасибо, товарищ полковник. Обязательно прочту…

* * *

Глубокой ночью самолет поднялся в воздух. Температура опустилась до 42 градусов ниже нуля.

«Как только все живое выдерживает эту страшную стужу? — подумал Петренко, располагаясь поудобнее в отведенном ему месте. — Эх, и достанется тебе здесь, южанин! Не раз еще вспомнишь теплую, привольную Украину!»

Привыкший приспосабливаться к любой обстановке, полный сил, энергии, Петренко пригрелся и вскоре заснул. Проснулся он, когда едва-едва рассветало, и солнца еще не было видно. Приник к оконцу.

Внизу то морем разливалась тайга, то тянулись безбрежные снежные пространства. Изредка попадались на глаза небольшие населенные пункты. Ближе к ним лес редел, светлел, мельчал. Светолюбивые сосны около жилых мест уж не так тянулись верхушками к небу, а больше раздавались куполами вширь.

Петренко с интересом всматривался вниз. Печные трубы в селах и деревнях, казалось, выходили не из домов, а торчали из пышных огромных сугробов. Припомнилось училище, топографический класс. Там вот так же, только не в снегу, а в вате, стояли различные домики и строения.

Большую судоходную реку Алдан — один из притоков Лены, Петренко узнал по вмерзшим в лед неподвижным кунгасам — мелким рыболовным судам. Среди моря снега и нагромождений льда эти маленькие суденышки выглядели жалко и беспомощно.

Чем дальше на северо-восток уходил самолет, тем однообразнее, угрюмее и суровее становилась природа. Надвигалась сплошная тайга, безлюдье.

В пути в воздухе застиг восход солнца. Брызнули его яркие, но негреющне лучи, и снег, будто охваченный огнем, запылал ослепительным пламенем.

Солнце все вдруг преобразило. Возникали картины невиданной красоты.

Петренко долго любовался ими. Потом, вспомнив о книге, данной полковником, он достал ее, раскрыл и начал читать:

«Простор поперек неведомый — широкая сияющая страна! Протяжение вдаль неведомое — необъятная вдоль земля!

С подножья восточных склонов путаными нитями перевита нарядная земля. С западных склонов отчеканены ее красивые луговины. С северных склонов отлиты ее мауровые поля. С южных склонов раскинулись ее зеленого шелка долины. Вытянутым листам жести подобны ее урочища. Тени не видно — светлые озера…»

Так изображают Якутию героические поэмы народного эпоса «Олонгхо».

— Олонгхо… Олонгхо… — повторил Петренко, оторвав глаза от книги. — Интересно. Надо запомнить, — и опять углубился в чтение.

«…Но подлинное лицо Якутии сурово.

На громадном расстоянии от республики лежат теплые южные и западные моря. От Тихого океана она ограждена сплошной стеной Станового, Колымского и Анадырского горных хребтов.

С севера страна открыта всем ветрам. В пределах Верхоянска — Оймокона лежит полюс холода, самое холодное место на земном шаре, где температура опускается до 84,5° по Цельсию.

Величественны просторы Якутии: пади и сопки, дуга и равнины. Темная нескончаемая тайга усеяна точно большими зеркалами — сверкающими озерами. Бесчисленны реки и речки, несущие свои воды к суровому Ледовитому океану…

Семь месяцев длится якутская зима, с хрустальным звонким воздухом, с густыми молочными туманами и полным безветрием. Двухметровым ледяным панцырем покрыты реки…

Якутия почти не знает весны. Лето наступает мгновенно. Как только вскрываются реки, за три-четыре дня набухают и лопаются почки, прорастает трава, и страна одевается зеленью…

Начинается торопливая жадная жизнь. Солнце почти круглые сутки течет расплавленным золотом по бледно-голубому небу. Белые ночи прекрасны. Голубоватый, пронизывающий свет, тишина, чуть побледневшая зелень и еще более необъятная, чем днем, безграничность просторов…

На девять квадратных километров здесь приходится одни житель, а в таких районах, как Усть-Янский или Оленекский, в пятьдесят раз меньше…»

Старший лейтенант Ноговицын круто снизил машину, повел ее почти на бреющем полете и показал рукой вниз.

Петренко отложил в сторону книгу, вгляделся: волк! Настоящий северный волк, не торопясь, ленивой трусцой пересекал голую заснеженную равнину, как бы не замечая самолета и не страшась его.

Нетронутый снег, покрывавший равнину, подобно белому атласу, отливал чистой белизной.

Потом опять потянулась тайга. Казалось, что ей уже не будет конца и края, но через некоторое время она вдруг сразу расступилась, и взору Петренко открылась такая картина: справа тянулась к небу высокая, поросшая хвойным лесом гора, а слева у ее подножия теснился поселок.

«Наверное, это и есть Той Хая, — подумал Петренко. — А что означает «Той Хая»? Надо будет не забыть спросить».

Самолет шел на посадку, и Петренко были отчетливо видны улочки поселка, рудничные постройки, каждый отдельный домик,

Заслышав звуки приближающегося самолета, обитатели поселка высыпали на улицу, а ребятишки стремглав бросились к месту его посадки. Туда же спешил заместитель директора рудника в своей неизменной волчьей дохе. Он покрикивал на лошадь, махал огромными рукавами дохи, и лошадь мчалась чуть ли не в карьер, вздымая копытами комья снега.

Когда Ноговицын, Пересветов и Петренко вышли из самолета и сели в розвальни, Петренко спросил летчика:

— Вот странно! Кругом столько леса, а в населенных пунктах я не видел ни одного деревца. Да и вот тут тоже… Чем объяснить это?

— Очень просто, — ответил старший лейтенант. — У нас в Якутии, да и вообще на севере население извечно ведет борьбу с лесом. Лес наступает, а человек обороняется. И каждому хочется, чтобы хоть над ним, над его домом было чистое небо, а не лес.

Утро стояло морозное и необыкновенно тихое. И хотя небо было совершенно чистое, в лучах солнца мелькали и поблескивали едва заметные снежные пылинки. Они покалывали лицо.

— Видно, скоро снегопад начнется, — высказал предположение Петренко.

Ноговицын покрутил головой:

— Нет, это обычная у нас картина. Это вымерзает имеющаяся в воздухе влага и превращается в снежные кристаллики. Правда, можно подумать, что скоро пойдет снег. Вот смотрите, — и Ноговицын сделал несколько выдыхов. Заметили, какой шум?

— Да, да…

— Этот шум, сопровождающий дыхание, можно услышать только при сильном морозе. Кто-то из сибиряков назвал его шорохом дыхания. А старики рассказывают, — добавил летчик, — что при желании на севере можно подслушать даже шепот звезд.

— Чудесно. А вы не знаете, почему руднику дано название Той Хая?

— Это по-якутски. В буквальном переводе Той означает — песнь, а Хая гора. Получается Песнь-гора, а обычно понимают как Поющая Гора. Вон она, видите? — Ноговицын показал на гору. — Местность вокруг также называется Той Хая, и рудник пока именуется так же.

Розвальни, между тем, уже въезжали в поселок.

* * *

Шелестов, Быканыров и Эверстова, одетые по-походному, ходили возле четырех оленьих упряжек, оглядывая нарты и самих оленей.

Старик-охотник сдержал слово и привел оленей задолго до прилета самолета.

— Хороши олени, слов нет, хороши, — сказал Шелестов, окончив осмотр. — Спасибо тебе, отец, спасибо и товарищу Неустроеву.

Быканыров кивал головой. Он был доволен, что выполнил в срок поручение.

— А вот, кажется, и тот, кого мы ждем, — сказала Эверстова, и все обернулись в сторону приближающихся розвальней.

Винокуров остановил лошадь метрах в десяти. Из розвальней вышли Ноговицын, Пересветов и Петренко. Все направились к Щелестову.

Петренко, придерживая левой рукой винтовку, взметнул правую к головному убору и четко, по-уставному доложил:

— Товарищ майор! Лейтенант Петренко прибыл в ваше распоряжение.

— Здравствуйте, товарищ лейтенант, — ответил Шелестов, протягивая руку. — Мы ведь еще не знакомы?

— Так точно. Позавчера только приехал в Якутск после окончания специального училища и стажировки.

Шелестов спокойно и внимательно оглядел лейтенанта.

«Вот так-так. Просил прислать опытного офицера-оперативника, а пожаловал…» — подумал про себя Шелестов и сказал:

— Выходит, с корабля и прямо на бал?

— Выходит так, товарищ майор, — и Петренко улыбнулся, обнажив чистые, ровные зубы.

— На севере бывали?

— Не дальше Иркутска.

— На лыжах когда-нибудь ходили?

— Имею первый всесоюзный разряд, — и лейтенант поправил сползающую с левого плеча винтовку с оптическим прицелом.

— Ага, — заметил майор. — Это уже хорошо. А это что? — и он показал на винтовку, будто никогда ее не видел.

— Я снайпер, — ответил Петренко. — Это призовая. Я без нее никуда.

— Тоже хорошо, — одобрил Шелестов. — И лыжник, и снайпер…

— Да. И два года был тренером по боксу, — добавил Петренко.

— Ах, вот как, — это уж больше, чем хорошо. Ну так что же, знакомьтесь, — предложил Шелестов лейтенанту. — Это наша уважаемая радистка сержант Эверстова, Надюша Эверстова. А это товарищ Быканыров, мой старый друг, старый партизан, следопыт, отличный охотник и наш проводник.

— Очень рад, — пожимая новым знакомым руки, сказал лейтенант и счел нужным каждому добавить: — Грицько Петренко.

Эверстовой показалось, что лейтенант улыбается не во-время, говорит слишком самоуверенно, смотрит очень смело.

Ну, а в общем Петренко произвел на всех хорошее впечатление. Он был строен, выше среднего роста, видимо, хорошо физически натренирован. Из-под его меховой шапки выглядывала прядь русых вьющихся волос. Голубые глаза смотрели открыто, жизнерадостно. Сросшиеся у переносья широкие брови придавали его лицу мужественное выражение.

— Груз привезли? — обратился Шелестов к Ноговицыну.

— Так точно. Вот список всего. Полковник приказал еще кое-что добавить, вами не предусмотренное.

— А именно? — удивленно спросил Шелестов, развертывая список.

— Пятилитровую банку со спиртом.

— Правильно. Спасибо полковнику.

Шелестов просматривал список.

Эверстову в данную минуту больше всего интересовали сухие батареи к радиостанции, и она спросила майора:

— А батареи не забыли прислать? Ведь эти у меня почти совсем сели.

— Ничего не забыто, Надюша. Батарей два комплекта.

— Замечательно. Будем Москву слушать.

— Пожалуй, да… — как-то неопределенно согласился майор. Он свернул лист бумаги и положил его в карман. — А груз в самолете? — обратился он к старшему лейтенанту.

— Да, в машине. Я не решился без вас трогать.

— Правильно сделали, — одобрил Шелестов. — Подъедем к самолету, уложимся — и в путь. — Майор посмотрел на лейтенанта Петренко, с любопытством разглядывавшего оленей, и спросил его: — Вы сыты? Кушали что-нибудь?

— Вполне сыт.

— Не стесняйтесь, говорите правду. По пути ресторанов не будет.

— Сыт, товарищ майор. Мы со старшим лейтенантом основательно заправились перед самым вылетом.

— Подтверждаю, — сказал Ноговицын.

— Тогда к самолету. Сюда возвращаться не будем. Наш путь пойдет через пруд, вон туда, — показал Шелестов. В это время лейтенант Петренко подал ему заклеенный конверт. Подал и сказал:

— Это от ваших, товарищ майор. Передал полковник.

Едва заметная улыбка озарила мужественное лицо Шелестова. Это было именно то, в чем он нуждался. Зажав в руке конверт, он пошел к передним нартам.

Получение письма из дома, где он не был сравнительно долго, взволновало майора, хотя внешне он оставался спокоен и размерен результат многолетней профессиональной привычки к тому, чтобы ни при каких обстоятельствах, будь то в большом, или малом, не выдавать своих внутренних переживаний.

А когда подъехали к самолету, майор сказал Быканырову:

— Василий Назарович! Распредели груз равномерно на все нарты и уложи. Тебе помогут товарищи. А я пока прочитаю… Что-то мне пишут из дома?

И только очень внимательный и хорошо знающий Шелестова человек, каким был старый охотник Быканыров, смог уловить в последних словах майора едва заметные теплые нотки.

— Все будет в порядке, — заверил Быканыров.

Шелестов отошел в сторонку, вскрыл конверт и начал читать. Это было обычное письмо любящей женщины и друга, находящейся в разлуке с дорогим человеком. Таких писем пишется много, и все они как будто одинаковы, но ни одно из них не теряет от этого своей ценности для того, кому оно предназначено.

Вначале жена сообщала о домашних делах, повседневных заботах, о своей общественной работе среди жен офицеров, о самочувствии, затем шло длинное, милое своей обыденностью, и подробное описание того, как живет и что делает маленькая единственная дочурка Клава, как она растет, какие получила отметки в школе. И, казалось, не было в письме подробностей, которые бы воспринимались Шелестовым как ненужные и лишние.

Кончалось письмо словами, идущими от сердца, трогательными, волнующими, о том, как тяжело быть в разлуке и как мучительно хочется поскорее быть снова вместе.

Шелестов прочел письмо еще раз, подошел к лесенке самолета, которой сейчас уже никто не пользовался, сел на нее и задумался.

Письмо жены невольно перенесло майора в область мыслей и чувств, которые в жизни борца-коммуниста занимают не менее значительное место, чем мысли о повседневной работе.

Когда-то он, Шелестов, мечтал о совершении чего-то очень значительного и необычного, что поразило бы людей и заставило их говорить о нем. Это было давно, очень давно, когда майор был еще очень молод. Время шло, шли годы учения, тогда казавшиеся однообразными и скучными, а теперь встающие в памяти как очень привлекательные и дорогие. Комсомол воспитал в нем, не знавшем родителей, волю и настойчивость в преодолении трудностей учения и жизни. После школы пришла служба в пограничных войсках, которая дала много знаний, еще больше закалила физически и духовно. А потом Шелестов был переведен в органы разведки, с которыми у него связана пора зрелости и вся последующая жизнь, вступил в Коммунистическую партию, вне которой не может теперь представить себе своей жизни. Здесь окончательно сложились мировоззрение, характер. Здесь юношеские мечты о подвигах и героике, хотя и отвлеченные, но благородные по существу, получили реальную почву для своею осуществления.

Не стало, правда, прежней романтики, — будни труда, учения, борьбы неизбежно вытеснили ее, — но зато как углубилось знание жизни, понимание ее действительной красоты. Романтика преобразовалась в высокую цель служить своему народу, оберегать его мирный труд, беспощадно бороться с врагами родины. Зрелость сплавила, сцементировала юношеские мечтания с повседневной, не блещущей внешними эффектами, но большой, целеустремленной, жизненно нужной и подчас очень опасной работой.

Шелестов с воодушевлением отдавался профессии разведчика, которая, помимо специальных знаний и приемов, требовала от него воли, мужества, находчивости, настойчивости в достижении поставленных задач, умения разбираться в людях. Он постепенно понял, что и моральным качествам также надо было учиться, и что дело заключалось не только в преодолении внешних трудностей и препятствий, но и своих собственных привычек и многих черт характера.

Однако увлечение делом не помешало Шелестову полюбить девушку. Это было естественно, и не могло быть иначе. Шелестов встретил эту девушку перед самой войной здесь, в Якутии. Встретил и полюбил, а полюбив, часто спрашивал себя: сможет ли Вера стать ему настоящей спутницей в жизни, настоящим другом? Ведь как ни почетна работа разведчика, но она тяжела и требует от человека большого самоотречения. Он не сможет говорить, делиться с женой своей работой, своими заботами и волнениями — и что, быть может, было самым трудным, — радостью своих удач, как это имеет возможность делать большинство людей.

Но Шелестов не ошибся в Вере. В ней он нашел верного друга и моральную опору. А дочь только скрепила их союз.

Уезжая далеко в командировки, подолгу отсутствуя, Шелестов страдал от невозможности быть всегда вместе с любимыми людьми. Он преодолевал щемящее чувство тоски и говорил себе: «Я счастлив, по-настоящему счастлив. У меня очень нужная и почетная работа. У меня есть близкие, родные люди. У меня есть семья…»

Майор улыбнулся своим мыслям.

— Роман Лукич, — раздался голос Быканырова. — Совсем порядок.

Шелестов встал, отошел от самолета, осмотрел все придирчивым глазом, затем сказал:

— Хорошо, — и обратился к летчику, старшему лейтенанту Ноговицыну. Если завтра погода позволит, сделайте небольшую разведку. Не исключено, что с воздуха удастся увидеть тех, кто нас интересует. Я сейчас не могу сказать точно, в каком направлении мы сами будем двигаться. Возможно, обнаружите заметные следы. Во всяком случае, держите связь с нами.

— Все ясно, товарищ майор, но я хочу предупредить, что мне сегодня еще раз придется побывать в Якутске.

— Что случилось?

— Тело Кочнева приказано доставить в Якутск.

— Вот это, пожалуй, правильно решили. И вскрытие там произведут?

— Совершенно верно.

— Ну что ж, я думаю, что вы успеете.

— Вполне успею, товарищ майор.

— И вот еще о чем я попрошу вас. Если комендант Белолюбский вернется на рудник, сообщите.

— Все будет сделано.

Шелестов, правда, совершенно исключал возможность возвращения коменданта на рудник, но дал это указание на всякий случай. Он предчувствовал, что Белолюбский скрылся, маскируя свои следы, не для того, чтобы вновь здесь появиться, и что он уже далеко от рудника и, конечно, причастен к гибели инженера Кочнева.

Когда все было готово к отъезду, Шелестов взял под руку лейтенанта Петренко и стал его знакомить с обстановкой, в которой все они оказались. Затем каждый надел свой заплечный мешок, в котором лежали боеприпасы, спички, неприкосновенный запас продуктов.

— В путь, — раздалась команда Шелестова…

* * *

Уже четвертый час бежали олени, впряженные в легкие нарты, по снежной дороге. Собственно, дороги никакой не было, а был след, оставленный двумя парами лыж, была четко видимая на снегу лыжня. Она вела по открытым снежным местам, опускалась в ложбины, пересекала замерзшие речушки, озерки, болота, протоки, поросшие тальником, забирала крутизну.

На нарты и в лица путников от копыт оленей летели брызги пушистого, легкого неулежавшегося снега.

Иногда след лыж заводил в такую чащу, что, казалось, уже нет возможности из нее выбраться, но путники наши выбирались и вновь продолжали мчаться вперед, делая короткие, пятиминутные остановки для отдыха оленей и для перекура.

Переднюю пару оленей вел Шелестов, хотя сказать «вел» было бы не совсем правильно. Олени бежали сами по проложенному перед ними следу. На вторых нартах сидел старик Быканыров, на третьих сержант Эверстова, а на четвертых и последних — лейтенант Петренко.

Над людьми и оленями вился пар от дыхания. Он быстро замерзал и опадал хрустящим инеем на брови, лица, шерстяные шарфы.

За нартами, то немного отставая, то забегая вперед и скрываясь из глаз, бежал бочком вприпрыжку неутомимый Таас Бас. Иногда он останавливался, наткнувшись вдруг на звериный след, и пропускал нарты. Он долго стоял, внюхиваясь в след, фыркая и поводя острыми ушами. Потом вновь бросался к хозяину и его спутникам.

След лыж уводил все дальше и дальше от рудничного поселка, вглубь тайги, петлял, путался по крепям и вымерзшему тальнику, уходил то на север, то на юг. Заросли пихтача, ельника сменялись краснолесьем, среди которых мелькали белые березы. Тайга не оставалась однообразной, она менялась на глазах, преображалась.

Тоненько позванивал колокольчик на шее оленя-вожака, впряженного в передние нарты майора Шелестова.

Тихой, безмолвной была тайга, и под заунывный звон колокольца каждому думалось о своем.

Старик Быканыров думал о «Красноголовом». Он был почему-то уверен, что судьба и на этот раз вновь свела его с Шарабориным.

На сердце у Шелестова была тревога. Он и сам не отдавал себе отчета, почему она вдруг пришла. Ничего не изменилось с той минуты, когда они покинули рудник, а волнение охватило его сердце и держало в напряжении.

«Может быть, оттого, что он до сих пор не знал, куда стремятся беглецы? Может быть, потому, что не было еще прочной уверенности в том, что, преследуя беглецов, он делает именно то, что надо делать?»

Шелестов был во власти своих мыслей.

А лейтенант Петренко с любопытством всматривался в новые для него места.

Иногда, большей частью в ложбинках или в руслах заснеженных рек, чуть ли не из-под самых ног оленей вскидывались с шумом едва отличимые от снега, похожие на комочки, белые куропатки. Напуганные, возможно впервые видящие человека, они отлетали немного поодаль и вновь садились, пропадая в снегу.

«Глупые птицы», — думал Петренко.

Они видели сидящих на березах в сторонке, в неподвижных позах, похожих на чучела, тетеревов. При приближении нарт с людьми они с любопытством вытягивали шеи, крутили странно головами, но не проявляли особых признаков беспокойства.

Очередную короткую остановку сделали у примятого снега на месте привала беглецов. Олени встряхнулись и опустили головы, отяжеленные рогами.

Старик Быканыров тотчас же вместе с майором начал тщательно осматривать место привала.

Делали они это молча, спокойно, внимательно. Шелестов поднял два окурка папирос «Беломорканал», а Быканыров извлек из снега несколько небольших костей.

— Однако, устали они, — высказал свое мнение Быканыров. — Шибко устали. Мясо ели холодное. У якута сломалась лыжа. Правая. Он ее кое-как скрепил. Худо ему стало идти. Совсем худо. Теперь он позади шел.

Шелестов про себя подумал:

«Мудр и проницателен мой старый друг. Какие зоркие и наблюдательные у него глаза. Он читает следы, как я книгу».

А лейтенант Петренко не стерпел и спросил:

— Как вы все это узнали, товарищ Быканыров?

— Что все? — переспросил старик.

— Ну, хотя бы то, что они устали, что мясо ели холодное, что сломалась лыжа именно у якута? — пояснил свой вопрос лейтенант.

Быканыров курил трубку, улыбался, а в руках вертел кость.

— Хитрого, однако, тут мало. Медленно идут, часто отдыхают наверняка устали. Здесь вот ели, курили, и прямо на снегу. И мясо ели холодное. Следов костра нет. Горячее мясо от кости отстает, а это, гляди… Лыжа сломалась у якута, сразу видать. Русский идет с палками.

Эверстова сказала:

— У нас олени сильные, хорошо бегут, и груз распределен равномерно, правильно. Я подсчитала, что ночью, в крайнем случае к утру, мы нагоним коменданта.

— А если они на лыжах пойдут по таким местам, где олень не пройдет? высказал опасение Петренко.

— Не бывает так, — усмехнулся Быканыров. — Где пройдет человек олень всегда пройдет.

— А олени у нас хорошие, слов нет. Молодец Неустроев. Спасибо ему за оленей, — добавил Шелестов.

— Неустроев знает, что делает, — заметил Быканыров. Ему всегда было приятно слышать лестные отзывы о своем председателе колхоза.

Быканыров бросил кости в снег, вытер руку, присел на первые нарты и, дымя трубкой, заговорил опять:

— Председатели бывают, однако, разные. Я всяких видел. Год, а то и два было тому назад. Приехали я и мой дружок к Окоемову. Окоемов председатель колхоза «Охотник Севера». Старый председатель. Мы к нему забежали, вроде как в гости, по пути, чайку попить, поговорить. От нашего колхоза до «Охотника Севера» сто десять километров. Окоемов дома был. Хорошо нас встретил, ласково. Выложил лепешки горячие, прямо от камелька, сохатину вареную поставил, ханяк дал, чай пили крепкий, черный. Ешь сколько вместится. Много ели, пили, потом трубки курили, разговаривали. Окоемов говорил, а мы слушали. Он говорил про колхозные дела. Все рассказал. Кто и сколько белок настрелял в сезон, сколько горностаев, лисиц наловил, сколько сдал в Якутпушнину. Окоемов все знает: какой бык самый лучший в стаде, какой приплод дала каждая важенка, сколько оленей в колхозе, у кого какое ружье, как оно бьет, кто лучший стрелок. Я слушал Окоемова, долго слушал, а потом спросил: «Однако, скажи, сколько свадьб было в этом году в твоем колхозе?» Окоемов засмеялся и говорит: «Вот уж не считал!» А я опять спросил: «А сколько у вас в колхозе за этот год новых людей народилось?». Окоемов опять засмеялся. «Что я ЗАГС, что ли, или шаман?» Видишь, какой он. А я на его слова обиделся. Как может такой человек быть председателем? В голове у него белки, горностаи, быки, важенки, ружья, а человека нет. Человека забыл Окоемов. А наш Неустроев нет. У него первое дело человек. Вот и вчера. Пришел я, рассказал все, Неустроев и говорит: «Пошли в стадо. Выберем самых лучших». Прочный человек Неустроев. Глубоко смотрит.

Быканыров выбил золу из потухшей трубки, упрятал ее в кисет.

Шелестов уже тоже выкурил папиросу.

— Ну, трогаемся! — сказал он, усаживаясь на нарты.

И снова побежали олени, снова замелькали опушки, укрытые снегом болота, скованные льдом реки.

Заметно начинало темнеть. Короток день в эту пору на севере.

И вот после почти часовой езды первые олени сделали вдруг такой крутой поворот у березы-тройняшки, что нарты встали на бок, и Шелестов едва удержался на них.

И все сразу увидели, что лыжня кончилась и пошла накатанная нартовая дорога.

Шелестов остановил своих оленей.

— Бедолюбский, однако, тоже пошел по этой дороге, — заключил Быканыров, не сходя с нарт. — И второй с ним пошел.

— Да, так и есть, — согласился Шелестов и тронул оленей…

Прошло не больше десяти минут, и майор остановил свою упряжку и даже оттянул ее немного назад. Он быстро сошел с нарт, сделал шага два к сторону и замер: на вмятом снегу зловеще выделялась большая лужа крови.

Шелестов стоял, не в силах оторвать глаз от крови, которая уже давно замерзла и затянулась коркой льда.

К майору подбежали Быканыров, Петренко, Эверстова.

— Кровь… — прошептала Эверстова.

— Да, и кровь человеческая, — добавил Петренко.

Снег вокруг был утоптан, умят, виднелось множество следов ног человека. Вмятины, пятна крови и беспорядочные следы ясно говорили о том, что здесь происходила борьба.

Таас Бас метался тут же, по брюхо в снегу, вдыхая в себя новые запахи.

Быканыров старался по следам на снегу представить себе хотя бы приблизительно, что тут произошло. Он нашел то место, где вначале упал с нарт один, затем кто-то другой. Он нашел и то место, где произошла первая рукопашная схватка. Тут, правда, не было следов крови, вот тут, метра два далее, можно увидеть несколько капель, а здесь… здесь целая лужа…

«Что же тут стряслось?» — думал про себя Шелестов, также оглядывая следы борьбы на снегу.

Таас Бас, между тем, сердито фыркая, разгребал в сторонке передними ногами снег. Голова его то почти полностью исчезала, то вдруг появлялась совершенно облепленная снегом, точно напудренная. Потом Таас Бас еще раз нырнул головой в вырытую им яму и вынырнул оттуда, держа что-то в зубах. Он взвизгнул и бросился к Быканырову.

— Нож, нож! — воскликнул лейтенант Петренко, наблюдавший за поисками собаки.

Все повернулись в сторону Быканырова. Тот взял нож, принесенный собакой, осторожно повертел его в руках и передал Шелестову. Это был северный якутский нож с длинным односторонним лезвием, с грубой, но прочной рукояткой из корня березы, со следами запекшейся крови.

Шелестов долго держал нож, думая о случившемся здесь кровопролитии, потом обернул его в бумагу и спрятал в полевую сумку.

— М-да… Дела… — произнес он тихо.

Все продолжали осматривать место происшествия, и от четырех пар глаз, настроенных обязательно что-нибудь найти, трудно было чему-нибудь остаться незамеченным.

Людям помогал Таас Бас, который, кажется, более всех был взволнован и метался в разные стороны.

— Кто-то ранен, а не убит, — крикнул вдруг Петренко. — Смотрите, он полз.

— Верно говоришь, — заметил Быканыров. — А там, где много крови, он лежал.

После тщательного обследования местности для всех стало ясно, что кто-то, раненный и потерявший много крови, ушел в одну сторону, а двое нарт и более чем четверо оленей — в другую, совершенно противоположную.

Встал вопрос, куда держать путь? И прежде всего этот вопрос встал перед майором Шелестовым.

Он рассуждал так:

«Направо скрылись те двое, которых мы преследовали. До сих пор они шли на лыжах, а теперь, видно, воспользовались оленями. А налево пошел тот, кому принадлежали олени».

Но это были только предположения.

Можно было разбиться на две группы: одной помчаться по следу нарт, а второй — скорее проверить, что произошло с раненым человеком и кто он.

Шелестов не хотел дробить свою группу, тем более в самом начале преследования. Кроме того, внутренний голос подсказывал ему: «Иди влево за человеком, который ранен. Возможно, от твоего появления зависит его жизнь. Возможно, если он жив, ты получишь от него важные сведения».

«Да, поедем влево», — решил Шелестов и приказал садиться на нарты. И когда все сели, он спросил:

— А где же Таас Бас?

Ему ответил Быканыров:

— Та-ас Бас ушел по следу человека.

Олени от окрика Шелестова рванули с места, но через какие-нибудь две-три минуты были им же остановлены.

Опять на снегу краснела лужа крови, хотя и меньше первой. Опять пришлось тщательно осмотреть местность, и после осмотра Быканыров сказал:

— Однако, человек уже умер.

Все молчали. Затянувшееся молчание прервал Шелестов.

— Почему ты решил, что он умер?

— Он сам не пошел. Его кто-то понес. — Быканыров шагал по следу, а за ним осторожно следовали остальные. — Женщина его понесла. Смотрите, какая маленькая нога. И тяжело ей. Нога глубоко входит в снег.

— А ну, быстро на нарты! Поехали!

И олени помчались вновь. Они пронесли нарты через засыпанное толстым слоем снега и, наверное, вымерзшее до дна болото, врезались в тайгу и, наконец, выскочили на опушку.

Все увидели маленькую, с плоской крышей и большими нависями снега на ней, рубленую избу. У самых дверей сидел Таас Бас и, задрав морду к небу, тоскливо подвывал.

«Если собака сидит и никто ее не трогает, значит опасности нет», мелькнула мысль у майора Шелестова. Он остановил оленей у самой избы, быстро соскочил с нарт я открыл дверь. Открыл и остановился: на полу почти пустой, еще не обжитой и холодной комнаты, на подостланной шкуре оленя, неестественно вытянувшись, с закрытыми глазами лежал молодой мужчина-якут.

Около него на коленях сидела женщина и бормотала что-то невнятное.

— Что случилось? — тихо спросил по-якутски Шелестов, пропуская в дом Быканырова, Петренко и Эверстову.

Молодая женщина посмотрела на него скорбными глазами, тяжело вздохнула, но ничего не ответила.

Быканыров подошел к ней, взял ее за плечо и громко сказал:

— Зинаида? Почему молчишь?

Женщина вздрогнула, посмотрела на старого охотника, и в глазах ее закипели горькие слезы.

Она упала на грудь неподвижно лежащего человека и вместо ответа безудержно разрыдалась.

Шелестов обратился к Быканырову.

— Ты ее знаешь?

— Да, это наша колхозница Очурова Зинаида, а это ее муж Дмитрий.

Все находились в таком подавленном состоянии, при котором хотя и видишь, что произошло большое горе, но не знаешь, что предпринять.

Инициативу проявила Эверстова. Она оторвала, не без усилий, молодую женщину от лежащего на полу человека, усадила ее на чурбан, встряхнула и, заглянув ей прямо в глаза, заговорила строго, почти суровым голосом по-якутски:

— Ты почему молчишь? Зачем ты плачешь? Ты думаешь, твои слезы помогут чему-нибудь? Возьми себя в руки, — и она ее еще раз встряхнула. Рассказывай, что случилось? Мы друзья твои. Кто убил твоего мужа?

— Убил… Убил… — со стоном выкрикнула Очурова и готова была вновь броситься к мужу, но Эверстова удержала ее на месте.

— Сиди так, сиди, я говорю…

— Зинаида! — пришел на помощь Эверстовой Быканыров. Он хотел, видимо, сказать что-то еще, но из глаз его закапали прозрачные, чистые стариковские слезы. Он смахнул их рукой, поморщился и тихо произнес: Хороший был колхозник… Бывший фронтовик… До самого Берлина дошел, и вот…

У Петренко в сердце мгновенно, точно порох, вспыхнула ярость и также мгновенно, как порох, тут же сгорела от слов майора Шелестова.

— Почему был? — громко спросил тот, сбрасывая с себя автомат, кухлянку, рукавицы. — Еще рано говорить об этом.

Шелестов опустился на колени, взял руку Дмитрия.

Все умолкли и застыли в напряжении.

— Он жив! — твердо заявил Шелестов, прощупав пульс. — Надюша! Давайте с нарт санитарную сумку. Быстро! Петренко, разведите огонь.

Молодая якутка сидела выпрямившись, с испугом в глазах и зажав рот рукой, как бы стараясь сдержать готовый вырваться крик.

Быканыров бросился помогать Петренко. Эверстова принесла и уже раскрывала сумку.

— Помогайте мне, — потребовал Шелестов от хозяйки дома. — Разуйте его и разотрите ноги снегом.

Сам он расстегнул ворот рубахи Очурова и приложил ухо к левой части груди. Прислушался и сказал твердо и уверенно:

— Конечно, жив! И нечего распускать нюни и разводить панику.

Он разорвал гимнастерку, сорочку и, обнажив грудь и руки Очурова, увидел две раны: одну на плече, неглубокую от скользящего удара, и вторую, более серьезную, в области правого соска.

«Эти раны, — подумал Шелестов, — нанесены, видно, тем ножом, что лежит в моей сумке».

Шелестов при помощи Эверстовой стал обрабатывать раны йодовым раствором и сульфидинным порошком.

Жена Очурова старательно растирала снегом ноги мужа.

— Довольно, довольно! — прервал ее Шелестов. — Оберните ноги во что-нибудь теплое.

Пока Быканыров и Петренко разводили камелек, набивали котелки снегом, пока Шелестов и Эверстова обрабатывали и перевязывали раны, молодая якутка пришла в себя и рассказала, как все произошло. Рассказала подробно о непрошенном визите ночных гостей, об их просьбе, о желании мужа помочь людям, попавшим в беду, и, наконец, о том, как обеспокоенная долгим отсутствием мужа, она решила выйти ему навстречу и подобрала его на снегу вот таким, какой он есть сейчас.

Шелестов осторожно кончиком своего ножа раздвинул плотно стиснутые зубы Очурова и при помощи Эверстовой влил в его рот две столовые ложки чуть разведенного спирта. Через несколько минут лицо раненого порозовело, хотя сам он по-прежнему оставался неподвижным.

В комнате уже ярко пылал камелек и шипел на огне спадающий с котелков снег. Петренко затащил в комнату большую охапку сухих поленьев и тихонько опустил на пол. Когда раненого приподняли, чтобы постелить под него вторую шкуру, он, еще не приходя в сознание, тихо, едва слышно, вздохнул. И все-таки этот вздох услышали все и сами облегченно вздохнули.

— Много крови потерял, — сказал Шелестов. — Смотрите, как он бледен. Но я уверен, что он выживет. Одна рана — пустяк, да и вторая не особенно опасна. Что у вас есть из продуктов? — обратился Шелестов к Эверстовой. Наиболее питательного?

Эверстова развела руками.

— А я не знаю… — и перевела взгляд на Быканырова, который упаковывал груз. Старик пожал плечами.

— Ну-ка, поищите, — попросил майор.

Среди продуктов оказалось несколько банок со сгущенными сливками.

— Вот это, я думаю, то, что нам нужно, — сказал Шелестов.

— Правильно, — подтвердил Петренко. — Надо открыть банку и разогреть. Сливки — это большое дело.

— Да, да, правильно, — согласился Шелестов и спросил хозяйку: Сколько было у вас оленей?

— Шесть. Шесть оленей и двое нарт. Олени сильные, очень хорошие. Они на них уехали.

— Однако, их можно упустить, — высказал опасение Быканыров. — На оленях они далеко уйдут.

— Нельзя терять ни минуты, — поддержал его лейтенант Петренко и посмотрел на еще не пришедшего в сознание Очурова. Посмотрел и подумал: «М-да… Человек был под рейхстагом, остался жив, а тут чуть не умер от руки какого-то подлеца».

— Мы их быстро догоним, — высказала свое мнение Эверстова. — У нас тоже хорошие олени. И у нас еще то преимущество, что мы будем преследовать их по накатанной, готовой дороге, а им надо ее прокладывать.

Шелестов молчал, думая о чем-то своем, потом спросил хозяйку дома:

— Значит, эти двое вам незнакомы?

— Нет.

— И теперь вы не знаете, кто они?

— Дмитрий смотрел их документы, но я не знаю.

— А каковы они собой, расскажите?

Очурова нарисовала портреты ночных гостей как могла, и со слов ее Шелестову, Быканырову и Эверстовой стало ясно, что один был русский, а другой якут. Русский, конечно, Белолюбский. Все приметы совпадали — А якут рыжий? Волосы рыжие? — поинтересовался Быканыров.

— Он совсем без волос. У него голова гладкая, как колено. Я еще подумала, зачем было человеку зимой снимать волосы?

«Волосы этот якут оставил в квартире Белолюбского, — рассуждал про себя Шелестов. — Но зачем это понадобилось?»

— Надо догонять их. Зачем терять время? — сказал Петренко.

— Правильно говоришь, лейтенант, — отозвался Быканыров.

Шелестов молчал. И хотя он сейчас сидел здесь, в лесной избушке, но мыслями был далеко в тайге, настигая этих двух, проливших кровь безвинного человека. Он слушал горячие высказывания своих друзей, но молчал. Он всегда дорожил временем, знал цену каждой минуте, но не собирался торопиться.

«Я должен услышать, что скажет Очуров», — решил он и очень удивил всех, когда объявил:

— Ночуем здесь. Пусть олени наши хорошенько отдохнут. А рано утром тронемся.

Возражать Шелестову никто не стал.

* * *

Дмитрий Очуров пришел в себя среди ночи.

— Зина… Зина… — позвал он.

Измученная и уставшая за день, Зинаида все же не хотела ни на минуту отойти от мужа, она торопливо склонилась над ним. Приподнялся чуткий Быканыров. Он приблизился к раненому, лежащему ближе других к огню, и сказал:

— Очуров?

— Это ты? — спросил в свою очередь раненый.

— Да, я. А это мои друзья. Все хорошо, лежи и не двигайся. Повезло тебе, однако, счастливый ты человек.

Через минуту уже все были на ногах.

Шелестов запретил раненому разговаривать, а остальным задавать ему вопросы. Очурова напоили сливками, разбавленными кипятком, а предварительно заставили выпить немного спирту.

— Самое хорошее лекарство, — сказал Быканыров, держа в руках пустой граненый стаканчик, из которого давали раненому спирт.

— Любите? — поинтересовался Петренко.

— Есть грех, — признался старик. — На севере все любят спирт. Хорошее лекарство и для больного, и для здорового.

Во-время оказанная помощь сыграла свою роль. Жизнь победила. Очуров ощущал слабость от потери крови, но раны его не беспокоили. У него появился аппетит, и Шелестов разрешил накормить его густым наваром из-под пельменей.

Выпитый спирт слегка туманил его мозг. На побледневших щеках проступил румянец. В глазах появился блеск.

— Болит? — спросил Шелестов, показывая на грудь.

— Мало-мало…

— Не трудно будет отвечать на мои вопросы?

— Совсем нет…

Все сгрудились у раненого. Жена примостилась у изголовья.

— Вы, кажется, смотрели их документы?

— Да, смотрел. Русский — Белолюбский, комендант рудника.

Все переглянулись, а Быканыров не вытерпел:

— А якут кто? — спросил он.

— У него диплом учителя… я держал его в руках, — и, поморщив лоб, Очуров сказал: — А фамилию забыл…

— Не Шараборин? — подсказал старый охотник.

— Нет, не Шараборин.

Быканыров посмотрел на Шелестова, и на лице его отразилось разочарование.

Шелестов улыбнулся и сказал:

— Он же не дурак, этот Шараборин, чтобы появляться здесь под своей фамилией.

Быканыров часто-часто закивал головой.

— Правду сказал. Я не подумал.

— Оружие у них было?

Очуров отрицательно помотал головой.

— А что висело на шее у русского? — напомнила жена Очурова.

Тот усмехнулся, хотел протянуть к жене руку и со стоном опустил ее.

— Это не оружие, — пояснил он. — Это фотоаппарат в кожаной сумке.

— Фотоаппарат… — повторила про себя Очурова.

«Это совпадает с моими предположениями, — подумал Шелестов. — Значит, не напрасно Белолюбскому понадобилась электролампа такой большой силы. Не напрасно он прикалывал к столу план Кочнева».

Все смотрели теперь на Шелестова, так как никто не знал деталей происшествия на руднике.

Но Шелестов не стал больше задавать вопросов, а попросил Очурова рассказать, что произошло с ним после того, как он покинул сегодня утром дом.

Очуров рассказал все по порядку, до того момента, как он потерял второй раз сознание по пути к дому.

А Быканыров, слушая Очурова, не находил себе места. Ему не хотелось смириться с мыслью, что якут, бритый наголо, был не «Красноголовый». Старый охотник топтался по комнате, с каким-то ожесточением сосал свою заветную трубку, и множество мыслей роилось в его голове.

Когда же Очуров окончил свой рассказ, Быканыров все-таки спросил:

— Скажи, какой из себя якут?

Очуров описал его внешность. По мнению Быканырова, она совпадала с внешностью «Красноголового». Не все же уверенности быть не могло.

— Ай-яй-яй… как плохо, — сетовал старик. — Однако, было у него что-нибудь такое, чего нет у других?

Очуров силился вспомнить, но безуспешно.

— У него на левой ноге пальцев нет, — оказала Очурова.

— Пальцев? — спросил Шелестов.

— Да, пальцев. Вместо пяти, только один палец. Я сама видела, когда он разувался.

Ни Шелестов, ни Быканыров не могли, конечно, знать, что при побеге Шараборина из лагеря пущенная в него пуля сделала свое дело. И сообщение Очуровой ничего нового не внесло. Но это только казалось. Слова жены позволили Очурову вспомнить, что якут прихрамывал на одну ногу, и за эту деталь ухватился Быканыров. Перед его глазами встало то раннее утро, когда Таас Бас обнаружил след чужого человека, не зашедшего в дом.

— И тот припадал на одну ногу. Да, припадал.

— Ничего. Скоро мы узнаем, кого себе в друзья выбрал Белолюбский, сказал Шелестов. — Готовьте поесть — и в дорогу. Вам, — он обратился к Очурову, — мы оставим лекарств, продуктов, а сами пойдем по следу этих людей. И все будет хорошо.

Бледное, беззвездное небо как бы поднималось все выше и выше. Начинало светать.