Тайные тропы

Брянцев Георгий Михайлович

 

#img_1.jpg

#img_2.jpg

 

Часть первая

 

#img_3.jpg

#img_4.jpg

 

1

В полночь у подъезда большого каменного дома остановились два человека. Ночь была лунная, светлая, но кроны развесистых дубов бросали густую тень на стену и парадный вход дома. Тень скрывала лица и одежду пришельцев.

— Минута в минуту, — проговорил один из них, взглянув на светящийся циферблат ручных часов. — Пора! — Тонкий луч карманного фонарика замигал на старинной русской резьбе массивных дверей, нащупывая кнопку звонка. Она мелькнула на левой створке на уровне глаз. — Звони!

Второй спутник, пониже ростом, поднялся на ступеньку, собираясь нажать кнопку, но в это время дверь бесшумно открылась и кто-то спросил из темноты передней:

— Вам кого?

Это было так неожиданно, что пришельцы на мгновение застыли в молчании.

— Кто вам нужен? — спокойно повторил голос.

— Господин Юргенс, — ответил высокий и кашлянул. Кашель выдал его сдержанное волнение.

— Кто вас послал к нему? — снова прозвучал вопрос.

— Господин Брехер.

— Пароль?

— Река скоро покроется льдом...

— Войдите.

Тяжелая дверь медленно закрылась, и пришедшие очутились в абсолютной темноте. Через несколько секунд щелкнул выключатель, яркий электрический свет осветил пустой длинный коридор.

Тот же голос пригласил гостей войти в приемную, имеющую два выхода направо и налево. У глухой стены стоял широкий, обтянутый черным дермантином, диван, около него — большой круглый стол с гладко отполированной поверхностью. Лампа со стеклянным абажуром освещала лишь стол и небольшую часть пола. В комнате царил полумрак.

Ночные пришельцы были в приемной одни. Тишину комнаты нарушало только их ровное дыхание. Хозяева не появлялись.

Теперь можно было разглядеть гостей. Один из них, высокий, был постарше, другой помоложе и пониже ростом. Старший одет в черный пиджак и серые брюки, на ногах стоптанные ботинки Лицо его было спокойно, темные глаза смотрели устало, но нет-нет — и в них мелькала дерзкая искорка. На вид ему было уже за тридцать.

Младший был в телогрейке, в брюках, заправленных в сапоги. Лицо свежее, молодое, глаза открытые, любопытные, с усмешкой в уголках.

Гости ничем не проявляли своего беспокойства, они терпеливо ждали.

Прошло несколько минут. Наконец дверь отворилась, и появился человек.

— Прошу, — произнес он почти шопотом.

Гости встали и проследовали за служителем через большую комнату в кабинет.

Первое, что им бросилось в глаза, — это огромный абажур настольной лампы. Его шелковый купол был закреплен так низко, что лампа освещала только стол, а вся комната тонула во мраке. За столом кто-то сидел, но рассмотреть сразу его лицо было невозможно.

Неприятное молчание длилось несколько секунд. Наконец человек встал, протянул руку к выключателю, и на потолке вспыхнула небольшая люстра. Не приветствуя пришедших и не подавая руки, он жестом пригласил их сесть, а сам вышел из-за стола и тщательно осмотрел маскировку на окнах. Убедившись, что свет наружу не проникает, он вновь подошел к столу, сел, привалился к высокой спинке кресла и положил руки на подлокотники.

Это был крепко сложенный мужчина выше среднего роста. Он молча испытующе рассматривал гостей.

— Фамилии? — требовательно спросил он по-немецки.

— Ожогин! — встав с места, ответил старший.

— Грязнов! — сказал другой.

— Что имеете ко мне? — опять спросил хозяин, разрешив гостям сесть. Вопрос был обращен к старшему.

Ожогин рассказал, что с ними несколько раз беседовал гауптман Брехер. Он поставил перед ними условия, а когда они их приняли, гауптман дал им письмо, назвал город, пароль и направил обоих сюда, к господину Юргенсу. Ожогин протянул через стол маленький розовый конверт.

— Когда покинули поселок? — спросил Юргенс, вскрывая письмо.

— Пятнадцатого сентября, около двух часов дня, — ответил Ожогин. — Господин Брехер усадил нас на военную машину, на которой мы доехали до деревни Песчаной, а оттуда добрались пешком.

Юргенс тяжелым взглядом уставился на Ожогина.

— Почему пешком?

— Вам, очевидно, известно, господин Юргенс, что пользоваться железной дорогой в здешних краях не безопасно... Гауптман Брехер настоятельно рекомендовал нам быть осторожными, и мы последовали его совету.

Юргенс коротко кивнул головой.

— Оба жители поселка?

— Нет, — ответил Ожогин, — мы нездешние.

— Долго жили в поселке?

— Совсем мало, не больше двух недель.

— За это время вражеская авиация бомбила поселок?

— Один раз ночью, железнодорожный узел.

— Вы русский?

— Да, русский.

— И вы? — обратился Юргенс к Грязнову.

— И я русский, — ответил Грязнов.

— Знакомые?

— Нет, — мотнул головой Грязнов и рассказал, что они впервые встретились у Брехера. — Я дезертировал из Красной Армии в начале 1943 года, долго скрывался в деревнях, боясь попасть в руки партизан, а когда начали наступать советские войска, тронулся на запад. Меня считают погибшим.

Ожогин рассказал, что родился в бывшей Оренбургской губернии, выехал оттуда вскоре после революции и уже больше не возвращался. Единственный его брат живет в Средней Азии. Других родственников нет.

— Кто брат?

— Инженер-геолог.

Юргенс несколько раз стукнул пальцами по столу, а потом достал из кармана пиджака большой серебряный портсигар. Он поставил портсигар на ребро, как бы рассматривая его, раскрыл движением пальцев одной руки, вынул сигарету и закурил.

— Специальность?

— Инженер-электрик и связист.

— Образование получили при советской власти?

— Конечно.

— Бесплатно?

— Да, как и все другие.

— Что же вас заставило стать нашим другом? — Юргенс сомкнул на несколько секунд тяжелые веки.

— Как вам сказать... — начал Ожогин после небольшой паузы. — Причин много и говорить можно долго, но я скажу самое основное: мой отец расстрелян большевиками, мать не перенесла смерти отца. Я и младший брат были лишены возможности работать там, где мы хотели, и жить по-человечески.

— За что уничтожили отца?

— Он был сторонником Троцкого.

— А вы?

— Я не принадлежу ни к какой партии.

Юргенс встал из-за стола и твердыми, размеренными шагами пересек комнату по диагонали от стола к книжному шкафу и обратно. Он встал позади сидящих гостей и обратился к Грязнову:

— А с вами что приключилось?

— Со мной ничего не приключилось, — улыбаясь, ответил Грязнов. — Мой отец родился и живет в Сибири, в Иркутской области. Там же находится младшая сестра. Есть еще дядя по матери, но я не знаю, где он. Я перед войной окончил пединститут. На ваш вопрос, пожалуй, не отвечу. Я не задумывался даже...

— Над чем? — раздался тот же голос сзади, и облако дыма проплыло над головами гостей.

— Над тем, чем вы интересуетесь. Когда вы задали вопрос Ожогину, я, откровенно говоря, подумал: что же отвечать мне, если вы меня спросите, почему я стал вашим другом?

Совершенно неожиданно маска непроницаемой холодности сошла с лица Юргенса, и он улыбнулся. Гости этого не видели. Юргенс попрежнему стоял за их спинами.

— У вас, видимо, веселый характер, — проговорил он прежним тоном и сел в кресло.

Грязнов смущенно опустил голову и прикусил нижнюю губу.

— Веселый, — ответил за Грязнова Ожогин. — В этом я убедился в пути. Он большой любитель приключений, и когда гауптман Брехер беседовал с нами, Грязнов первый дал согласие.

Зазвонил настольный телефон. Спокойным движением Юргенс взял трубку.

— Ашингер? Да, я. Немного занят... Кто тебе сообщил? А? Ну что ж, если не спится, приходи.

Юргенс положил трубку на место.

— О чем еще с вами беседовал гауптман? — спросил он.

Ожогин рассказал. Узнав о готовности Ожогина и Грязнова сотрудничать о немецкой разведкой, Брехер предупредил их, что «настоящей» работе, — он так именно и сказал, — должна предшествовать длительная подготовка и что работать придется, возможно, после окончания войны.

— Не только возможно, а точно после окончания войны, — резко сказал Юргенс, — и независимо от ее исхода. Это надо запомнить. И, кроме того, учтите следующее...

Юргенс изложил условия и определил линию поведения Ожогина и Грязнова.

Говорил он четко и коротко.

Прежде всего — тщательная конспирация. Самая тщательная. Никто не должен знать о их связи с немцами. Абсолютно никто. С сотрудниками Юргенса они будут встречаться ежедневно, но лишь с наступлением темноты и в местах, специально для этого назначенных. Юргенс разрешает и даже рекомендует поддерживать самые широкие связи с русским населением города, но в то же время скрывать свои симпатии к немцам. Чем шире и глубже будут эти связи, тем лучше для дела. Допускается даже высказывать недовольство по адресу немецкой администрации, но осторожно, в меру. Надо также продумать и решить вопрос о том, чем они станут здесь заниматься. Без дела жить нельзя. Это вызовет подозрение, Свои соображения они должны завтра же доложить Юргенсу. Для них уже приготовлена квартира. К себе они могут приглашать кого угодно, кроме лиц немецкого происхождения, связь с которыми может их скомпрометировать в глазах местного населения. О питании заботиться нечего, они будут столоваться у квартирной хозяйки.

— Ясно? — спросил Юргенс.

Ожогин и Грязнов закивали утвердительно головами.

В соседней комнате раздались тихие шаги, и в кабинет вошел тонкий, худой и высокий немец в военной форме в чине подполковника. На носу у него торчало пенснэ, за стеклами которого прятались серые глаза. Это был Ашингер, с которым Юргенс только что говорил по телефону.

— Хайль Гитлер! — приветствовал он хозяина, выбросив вперед руку.

Юргенс ответил тем же.

— Что это за господа? — сделав презрительную гримасу, спросил пришедший. Он плюхнулся в кресло, стоявшее сбоку письменного стола, и вытянул худые, длинные ноги.

— Мои люди... — спокойно ответил Юргенс.

Прищурив глаза, подполковник внимательно всматривался в лица Ожогина и Грязнова.

Юргенс вынул из стола две бумажки и подал их Ожогину.

— Вот пропуска для хождения по городу в любое время, — объяснил он. — Здесь проставлены фамилии по-русски и по-немецки. Сейчас вас проводят на квартиру. Идите отдыхайте. Обо всем остальном — в следующий раз.

Юргенс никого не звал. Не слышно было никаких сигналов. Но лишь только он кончил говорить, как в комнате появилось уже знакомое лицо. Прислужник молча стоял у дверей, ожидая Ожогина и Грязнова. Морщинистое лицо с прилизанной шевелюрой было мертво и непроницаемо, точно маска. Он, наверное, хорошо знал свои обязанности.

— Ганс, ты помнишь Брехера? — заговорил Юргенс, когда Ожогин и Грязнов вышли.

— Отлично. И всегда отзывался о нем с похвалой. Этот человек еще сделает себе карьеру, — ответил Ашингер.

— Его карьера уже окончилась.

— Не понимаю.

— Прочти и поймешь, — Юргенс протянул Ашингеру небольшой листок.

«Ставлю вас в известность, что в ночь с семнадцатого на восемнадцатое сентября советская авиация вновь совершила налет на железнодорожный узел и поселок, — прочел Ашингер. — Из батальона «СС» сорок человек убито и около восьмидесяти ранено. На резиденцию гауптмана Брехера упала полутонная бомба и разрушила все до основания. Найдены лишь кусок портупеи и правая рука гауптмана...»

— Непонятная ирония судьбы, — произнес Ашингер. — Брехер вдали от фронта убит, а я бессменно в районе передовой — и жив.

— И ты недоволен?

— Не недоволен, а удивлен, поражен... — Ашингер встал с кресла и, заложив руки за узкую, сухую спину, прошелся по комнате.

На некоторое время воцарилось молчание. Юргенс, зная характер своего друга, выжидал. Ашингер обычно перед тем, как сообщить что-либо интересное, начинал ходить, стараясь вызвать любопытство присутствующих. — Да... судьба Брехера печальна, но я пришел сообщить еще более удручающие известия.

— Именно? — спросил Юргенс деланно спокойно.

— Пали Новороссийск, Брянск, Бежица... — Ашингер остановился у стола против Юргенса и широко расставил ноги. — Под угрозой Чернигов, Полтава, Рославль...

Лицо Юргенса оставалось спокойным. Он не проронил ни слова.

— Ты не задумывался, Карл, над вопросом, что ожидает нас, если русские придут в Германию? — спросил Ашингер.

— Нет.

— А хотел бы знать?

— Не особенно.

— Почему?

— Не вижу в этом ничего забавного.

— Странно, разве ты не немец?

— Я просто не хочу забивать голову бесплодными размышлениями.

— Мы не имеем права не думать об этом, — продолжал Ашингер.

— Ну что же, думай, но только про себя.

— Ты сегодня не в духе, Карл. — Ашингер обошел стол и, встав позади сидящего Юргенса, положил свои тонкие руки с длинными пальцами на его плечи. — А думать надо...

— Не хочу уподобляться крысе, бегущей с корабля. — Поведя плечами, Юргенс сбросил руки Ашингера и вышел из-за стола.

— Напрасно! Инстинкт самосохранения... — начал было Ашингер, но, поняв, что говорит не то, что следует, не окончил фразы. — Ты отстаешь от жизни, от событий, — почти наставительным тоном продолжал он, — не интересуешься новостями...

— К чорту новости! — бросил Юргенс, шагая по комнате и пуская густые клубы дыма. — У меня работы по горло...

— Послушай, Карл, ты меня знаешь, плохого я тебе не хочу, но пойми, что с такими взглядами, как у тебя...

— Ну и что? — перебил Юргенс и, резко повернувшись, пошел в противоположную сторону комнаты, не ожидая ответа на свой вопрос.

— Хорошо! Не будем нервничать и ссориться, — примирительно заявил Ашингер. — Конфиденциально сообщу тебе еще одну новость. — Он выждал, когда Юргенс вновь подошел к столу. — Генералы, офицеры и солдаты фельдмаршала Паулюса обратились к германской армии и германскому народу с призывом... требовать отставки фюрера и его кабинета. Я слышал это по радио собственными ушами час назад.

— Это провокация! Чтобы герои Паулюса... Нет! Нет! Не верю.

— Ты ребенок, Карл. Проводи меня. Уже поздно.

 

Отведенный под жилье Ожогина и Грязнова дом состоял из четырех комнат. Одну занимала хозяйка, а три предоставлялись квартирантам.

Спальня с двумя койками и книжным шкафом имела два окна, выходившие в сад. Когда хозяйка оставила квартирантов одних, Ожогин взял свой шарф, завесил электрическую лампочку и открыл окно. На него пахнуло свежестью осенней ночи. Он молча вдыхал ароматный воздух, хлынувший из сада.

— О чем думаете, Никита Родионович? — спросил Грязнов.

— Ни о чем, — ответил Ожогин.

— Что будем делать?

— Ты ложись. Свет я сам выключу. Хочу с книжками познакомиться...

Шкаф был вместительный, книги содержались в образцовом порядке. Ожогин исключал мысль, что библиотека подобрана и завезена сюда специально. Вероятнее всего, книги принадлежали хозяину дома. Здесь были произведения русских классиков: Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, Тургенева, Гоголя, Гончарова, Лескова. Целую полку занимали книги советских писателей: Горького, Шолохова, Гладкова, Серафимовича, Новикова-Прибоя, Леонова, Эренбурга, Тихонова.

Ожогин силился вспомнить, кто жил в этом доме. Он хорошо знал город, Здесь прошли его детские и юношеские годы. По этой улице он несколько лет подряд ходил в школу Рядом, за углом, начиналась улица Луначарского, на ней, в доме номер тридцать восемь, Ожогины жили безвыездно пятнадцать лет. Там родились он, его сестра, брат...

Ожогин закрывал глаза, напрягая память, и мысленно восстанавливал знакомый маршрут от дома до школы. Он ясно представлял, что именно в этом квартале, только на противоположной стороне, жил известный в городе детский врач Доброхотов. Немного дальше стоял дом видного царского чиновника Солодухина, бесследно исчезнувшего в девятнадцатом году. Рядом с солодухинским домом находилась аптека, в которую ему тогда часто приходилось бегать с рецептами, заказывать лекарства для матери, а больше всего для бабушки, окончившей здесь свои годы. А вот кто жил именно в этом доме, Ожогин вспомнить не мог.

«Неужели не знал? — спрашивал он себя. — Не может быть... не может быть... Не сейчас, так после, все равно вспомню. Завтра днем, при свете, разгляжу и вспомню», — решил он, наконец.

Грязнов уже спал. Измученный долгой дорогой, он теперь наслаждался отдыхом, Блаженная, едва уловимая улыбка дремала на его молодом лице.

Ожогин тихо разделся, выключил свет и лег. Он все еще силился вспомнить хозяина дома, но мысли уже были вялы, путались и, наконец, совсем исчезли. Ожогин незаметно уснул.

Первым проснулся Грязнов. В открытое окно глядело сентябрьское солнце. Из сада доносились шумные птичьи споры, Осторожно поднявшись, чтобы не разбудить Ожогина, Грязнов бесшумно подошел к окну. Утро дышало пьянящей свежестью. В кустах сирени с сочными, еще не тронутыми желтизной листьями с шумом и писком копошились беспокойные воробьи По ветвям развесистой яблони резвились две красногрудые пичужки.

— Как хорошо! — вслух сказал Грязнов. Он глянул из окна вниз и, измерив расстояние между подоконником и землей, выпрыгнул, как был, в одних трусах, в сад. Воробьи с тревожным чириканьем разлетелись в разные с троны.

В саду было прохладно. Босые ноги сразу стали мокрыми от обильной росы. Не обращая на это внимания, Грязнов шел по саду и с ребяческой радостью наслаждался ранним утром. Сад имел запущенный, заброшенный вид. Все дорожки, аллейки и даже когда-то чистые лужайки густо заросли лопухами, лебедой, крапивой. Грязнову это нравилось, он любил бродить по лесу, а запущенный, заросший сад напоминал ему лес.

Обойдя сад и возвратившись к окну, Грязнов заметил небольшое отверстие, чернеющее в самом низу стены, и заглянул в него. Оттуда пахнуло сыростью.

«Наверное, ход в подвал», — подумал Грязнов и, пригнувшись, просунул свое тело в отверстие, напоминающее лаз. Но, едва сделав шаг, он сильно стукнулся головой о балку и присел.

— Правильно, — прошептал он не без злости. — Не суй нос, куда не следует.

Из окна комнаты послышался голос Ожогина:

— Андрей! Куда ты запропастился?

Когда Ожогин и Грязнов умылись и оделись, в комнату, постучав, вошла хозяйка. Она объявила, что завтрак всегда будет в девять утра, обед — в три, а ужин — в десять вечера. Поскольку сейчас не было еще и восьми, она уходила в город. Хозяйка выдала жильцам по два ключа от парадного входа и вторых дверей, непосредственно ведущих в комнаты, и ушла.

— Надо осмотреть дом, — предложил Грязнов. — Я обнаружил таинственное подполье.

Ожогин улыбнулся, но не отказался принять участие в обходе своих новых владений.

Подполье, куда неудачно пытался проникнуть Грязнов, занимало под домом очень немного места, и им, видимо, долго не пользовались. Чердачное помещение было сплошь завалено всяким скарбом: тут были и остатки развалившейся мебели, и битая посуда, и тряпье, и ветхие матрацы, круглые картонные коробки из-под шляп, несколько проржавевших железных птичьих клеток, масса пустых бутылок из-под различных марок вина, ящики, наполненные пухом и перьями, ворох сгнивших и уже никуда негодных рыбачьих сетей.

Комната хозяйки была отделена от спальни жильцов толстой, фундаментальной стеной. Оставшийся на минутку в этой комнате Грязнов громко произнес несколько слов, и находившийся в спальне Никита Родионович не мог разобрать их: значит, можно разговаривать свободно, не опасаясь быть услышанными.

В комнате хозяйки стояли кровать, ветхий комод, платяной шкаф и проржавевшее от времени зеркало в бронзовой раме.

Большая столовая ничего, кроме стола и стульев, не имела. В зале, устланном пестрым паласом, стояли два шкафа, так же, как и в спальне, наполненные книгами, пустой незапертый сундук и в углу расстроенное пианино, издававшее до того тягостные, рвущие душу звуки, что до него страшно было дотронуться. Над пианино, на стене, висела гитара.

— Кажется, нам здесь будет не скучно, — заметил Грязнов и провел пальцами по струнам гитары. Они отозвались звонко, мелодично.

— Совсем не плохо, — согласился Ожогин. — Как на курорте.

— Но главное — свобода действий, предоставленная Юргенсом. Даже странно немного получается.

— Ничего странного нет. Он иначе поступить не может. Юргенс отлично знает, что люди, близко стоящие к немцам, находятся под наблюдением партизан, а на кой чорт мы ему будем нужны в таком случае.

Они сидели в зале на низкой, широкой тахте, застланной бархатным ковром, и мирно беседовали.

Беседу нарушила хозяйка. Она тихо вошла в зал, нагруженная бидоном, корзинкой и свертком.

— Сейчас будем кушать, — лаконично и угрюмо бросила она и скрылась.

Завтрак состоял из большого куска отваренной говядины, жареной картошки, салата из свежих помидоров и огурцов, двух кусочков пшеничного хлеба и сладкого чая с молоком.

Завтракали вместе с хозяйкой. Это была русская женщина с немного крупным, угрюмым лицом, испещренным глубокими морщинами. Ей можно было без ошибки дать сорок семь — сорок девять лет. Одета она была просто, но чисто.

Ела хозяйка молча, опустив голову над столом, и ее молчание немного смущало квартирантов. Наконец, Грязнов не вытерпел.

— Как же называть вас, хозяюшка? — ласково спросил он.

Хозяйка перестала есть, подняла голову и посмотрела на Грязнова большими черными глазами.

— Так, хозяйкой, и зовите, — ответила она.

— Это неудобно, — не успокаивался Грязнов, — неприлично как-то...

— Кому неудобно?

— И нам, и вам...

— Мне ничего, — сказала она, встала из-за стола и вышла. Через минуту она принесла чайник, поставила его перед Ожогиным, потом пододвинула молоко. — Наливайте и пейте.

Грязнов понял, что дальше задавать вопросы бесполезно, и принялся за чай.

Ночью Ожогин и Грязнов были вторично у Юргенса. Заполнили анкеты, написали подробные автобиографии, долго беседовали о предстоящей учебе.

Они высказали свои соображения по части выбора профессий. Ожогин будет принимать заказы на изготовление вывесок и надписей по стеклу, а Грязнов, играющий на аккордеоне, — давать уроки музыки.

Юргенс молча выслушал их и согласился. Сегодня он почти не сидел за столом, а ходил по комнате.

В конце беседы Юргенс предложил режим, которого должны придерживаться с сегодняшнего дня Ожогин и Грязнов.

Их будут ежедневно, кроме воскресений, обучать инструкторы Кибиц и Зорг. Оба эти господина не знают русского языка. События на фронте приближают время для выполнения роли, к которой готовят Ожогина и Грязнова. Надо заниматься и ни о чем не думать. Их будущее обеспечено, если они будут делать то, что требуется. День в их полном распоряжении: можно ходить куда угодно, гулять по городу, заводить друзей.

После беседы Юргенс приказал служителю проводить Ожогина и Грязнова к Кибицу и Зоргу.

Дом, в котором жили инструкторы, примыкал к особняку Юргенса. Двор был общим, и, не выходя на улицу, Ожогин и Грязнов попали в квартиру Кибица.

В комнате царил беспорядок. На столе, сплошь заваленном бумагами и деталями к радиоаппаратуре, лежали хлебные корки, яичная скорлупа, кости от рыбы, огрызки колбасы. Второй стол, притиснутый к плите, был завален кульками и свертками с продуктами. В простенке между двух окон красовался большой портрет Гитлера, густо засиженный мухами. Большая, на длинном шнуре, электрическая лампочка была подтянута шпагатом к третьему, маленькому, столу у окна. Из раскрытого платяного шкафа выглядывали портативные радиостанции, лампы различных конструкций и размеров, кварцы, мотки проволоки, электрошнура, плоскогубцы, маленькие и большие, ножевочные пилы.

Кибиц, хрипловатый голос которого раздался из другой комнаты, вышел не сразу. Когда он появился, Ожогин и Грязнов едва не поморщились. Кибиц имел странный вид: большая голова, совершенно лысая, покрытая густой сеткой синих склеротических жилок; глаза в глубоких впадинах, как два зверька, настороженные, колючие; нос хищной птицы и одно ухо — левое ниже правого. Сам Кибиц весь узкий, плоский, в серых грубошерстных штанах на подтяжках.

— Не смущайтесь, — успокоил Кибиц и улыбнулся одной стороной лица. — Я тут сам хозяйничаю. Вначале необычно кажется, а потом привыкнете. Проходите сюда.

Вторая комната мало отличалась от первой. На письменном столе такой же хаос, кровать не убрана, одежда висела или валялась на стульях; на подоконнике одного из окон лежали мыло, бритва, осколок зеркала.

Не приглашая вошедших сесть, Кибиц объявил, что занятия по радиоделу начнутся завтра и будут проходить ежедневно, кроме воскресений.

— А теперь, — обратился он к служителю Юргенса, — отведите их к господину Зоргу.

К Зоргу вел отдельный ход, тоже со двора, но с другой стороны дома. Провожающий потянул Ожогина за рукав и подвел к калитке рядом с огромными деревянными воротами.

— Ход с улицы. Там есть звонок. Вам будут открывать. — Он показал рукой, и Ожогин с Грязновым разглядели в темноте фигуру солдата, сидевшего к ним спиной. — На воротах номер пятьдесят два. Днем, не пытайтесь звонить, никто не откроет.

Из глубины дома слышались звуки рояля. На половине Зорга кто-то играл.

«Турецкий марш Моцарта», — отметил про себя Грязнов.

Через минуту к ним вышел высокий, стройный, со спортивной фигурой немец в штатском костюме. Лицо у него было белое, сухощавое, но дышало энергией. Он пригласил гостей в комнату и закрыл дверь, чтобы приглушить звуки музыки.

— Играет моя супруга. Прошу садиться, — сказал он, усаживаясь рядом с Ожогиным. — Вы от господина Кибица?

— Да, если ваш сосед Кибиц, то мы от него, — ответил Ожогин.

Зорг отличался общительностью, любил и умел поговорить. И хотя говорил быстро, много, тем не менее, облекал мысли в краткую, почти лаконичную форму и не повторялся. Он объяснил, что занятия по разведке и топографии будет проводить после уроков Кибица, также ежедневно.

Из второй комнаты неожиданно вышла молодая, стройная немка. Она внимательно посмотрела на гостей, взяла с письменного стола ноты и ушла к себе. Послышались аккорды незнакомого вальса.

Провожая гостей не во двор, а на улицу, Зорг поинтересовался, найдут ли они сами дорогу домой, и когда Ожогин заверил, что найдут, сказал на прощанье:

— Рад иметь дело с культурными людьми. Вы оба прекрасно владеете языком, и, надеюсь, дела у нас пойдут успешно.

Вернувшись домой, Ожогин сейчас же принялся за работу. Развел краску и, устроившись поудобнее на полу, стал писать объявление. Грязнов возился с чаем, изредка поглядывал на товарища и бросал замечания.

— Главное, чтобы четкие буквы были, Никита Родионович, тогда сразу заметят.

Ожогин молчал. Это смущало Грязнова, но он, скрывая свою растерянность, продолжал болтать обо всем, что приходило в голову.

Наконец, Ожогин поднялся с пола и обратился к Грязнову:

— Ну, как выглядит?

Грязнов прочитал вслух:

— «Ищу аккордеон фирмы «Гонер», размер три четверти. С предложением обращаться по адресу: Административная, 126». Замечательно! — одобрил Грязнов. — Вы не случайно решили заняться изготовлением вывесок, — у вас талант.

— Так же, как и ты не случайно решил давать уроки музыки... Я думаю, что пяти объявлений хватит? Вывесим в центре города.

— Конечно. Кто имеет аккордеон, быстро явится.

— Поживем — увидим...

 

2

День выдался пасмурный. Долго не могло родиться утро — светать начало поздно, солнце не в силах было пробиться сквозь густую серую завесу, окутавшую землю.

Денис Макарович Изволин проснулся от резкой боли в ногах, — одолевал ревматизм. Ощупью отыскав окно, он снял байковое одеяло и глянул на улицу. Город еще тонул в сизой мгле, свинцовое небо низко нависло над домами.

— Так и есть, — со вздохом произнес Денис Макарович, — не зря ноги ломило.

За окном неслышно моросил мелкий осенний дождь-сеянец. Влажные пожелтевшие листья падали на землю без шума. Один заблудший, измокший коричневый лист ударился в стекло, прилип к нему, потом оторвался и скатился вниз. Денис Макарович смотрел на улицу тоскливо, бездумно. Город медленно, нехотя пробуждался. Вот прошла с брезентовой котомочкой Фокеевна, соседка; у нее трое малышей, надо их прокормить, добыть кусок хлеба. Каждое утро видит ее Денис Макарович, торопливо идущую к рынку, согнутую, тощую, с лицом, ничего не выражающим, кроме болезненной усталости, с глазами, горящими неестественным лихорадочным огнем. Денис Макарович никогда не слышал, чтобы Фокеевна что-либо говорила, — все она делала без слов, без шума.

Вот трое нищих — не идут, а тянут ноги. И тоже молча. За ними, как обычно, сзади мальчишка в большой кепке, сползающей на глаза. Мальчик без конца кашляет и плюет на мостовую. Он смотрит в окно и встречается взглядом с Денисом Макаровичем. Сквозь запотевшие от дождя стекла видно исхудавшее маленькое лицо малыша; кажется, оно состоит лишь из больших серых глаз и полуоткрытого рта. Мальчонка долго смотрит на Дениса Макаровича, будто хочет о чем-то его спросить, потом отворачивается и снова начинает кашлять.

Прошли два немецких солдата, видимо, возвращавшиеся с ночного обхода, — поднятые воротники шинелей, нахлобученные фуражки.

Начался обычный день. Все это было так знакомо Денису Макаровичу, что казалось — он ежедневно смотрит одну и ту же кинокартину, начинающуюся утром у этого окна.

Поеживаясь от неприятного холода, царившего в доме, Денис Макарович подошел к печи и начал выгребать золу. С первых дней оккупации печь была приспособлена к топке лузгой. Денис Макарович полил лузгу керосином и чиркнул спичку. Огонь занялся быстро, печь сразу загудела. Почувствовав приятную теплоту, Денис Макарович невольно улыбнулся. Он с минуту наблюдал, как играет пламя в печурке, потом отошел к столу. Надо было бриться. Усы Денис Макарович берег уже сорок лет, изредка лишь подравнивал ножницами, а вот бороду брил старательно через каждые два дня. Сегодня очередная процедура. Он поставил зеркальце, развел мыло...

На постели застонала жена Дениса Макаровича — Пелагея Стратоновна. И к этому привык Изволин — она часто болела во время войны. Организм пожилой женщины ослаб от бесконечных лишений.

Стараясь двигаться как можно тише, Денис Макарович закончил бритье, умылся и надел пальто. Предстояла утренняя прогулка, тоже ставшая традиционной для Дениса Макаровича. Закрыв за собой дверь, он вышел на улицу. Было уже совсем светло. Попрежнему монотонно моросил дождь. Даль улицы была задернута туманом.

Изволин неторопливо шагал, временами останавливаясь на перекрестках, — здесь обычно вывешивались приказы комендатуры, объявления и афиши, и он внимательно просматривал их.

Целые кварталы были разрушены — обгоревшие дома, груды щебня встречались на каждом шагу; и сейчас эти руины, окутанные сизой дымкой, казались особенно мрачными. Обычным своим маршрутом Денис Макарович добрался до центра города. Около большого, окрашенного в коричневый цвет здания комендатуры уже толпился народ. Здесь жители города по приказу коменданта еженедельно проходили регистрацию.

Несмотря на дождь, сегодня народу особенно много: вероятно, объявлена повторная перерегистрация. Не заметив никого из знакомых, Изволин прошел дальше по той же улице. Через четыре дома расположено городское управление, на углу — биржа труда. Пестрят знакомые надписи на русском и немецком языках: «Пасиршейн форцейген!» — «Предъяви пропуск!», «Дурхфарт ферботен!» — «Проезд воспрещен!», «Эйнтрит ферботен!» — «Вход воспрещен!».

Навстречу под конвоем немецких автоматчиков бредет большая группа горожан, среди них несколько женщин и еще совсем молоденькая девушка с бледным лицом. Куда их ведут — неизвестно. Возможно — в тюрьму, возможно — на немецкую каторгу. Сколько таких скорбных шествий видел Денис Макарович — не перечесть! И всегда они оставляют тяжелое чувство, тоску, боль. Сегодня шествие произвело особенно гнетущее впечатление, — было несказанно жаль бредших посреди улицы людей, эту юную девушку. Ее глаза, полные грусти, с отчаянием смотрели на остановившегося Изволина; он отвернулся и зашагал быстрее по грязному тротуару.

После разгрома немецких войск под Орлом и Белгородом в городе усилились репрессии. Ежедневно проводились аресты и облавы, одновременно шла насильственная вербовка рабочей силы для отправки в Германию. Солдатам выдавались премии за каждых десять человек, доставленных на сборный пункт. Немцы усердно, любыми способами старались заслужить премию — право на отсылку домой продовольственной посылки в десять килограммов. Но самым надежным средством оккупанты считали зондеркоманды, которые устраивали облавы и сгоняли жителей к сборному пункту.

Последние несколько месяцев в городе, среди администрации оккупантов, царил настоящий психоз. Немцы проявляли крайнюю нервозность. На улицах появились зенитные батареи, на крышах высоких зданий торчали спаренные и строенные пулеметные установки. Одну такую установку Денис Макарович сегодня увидел даже на колокольне разрушенной церкви. В девяти километрах от вокзала строился мощный оборонительный рубеж. Ежедневно за город угонялись толпы горожан с лопатами и носилками.

Проявление беспокойства и паники со стороны немцев доставляло Изволину истинное удовольствие. При чтении всякого нового приказа, вывешенного комендатурой, Изволин испытывал удовлетворение.

— Ага, забеспокоились, засуетились, — цедил он сквозь зубы. — Так-так... — И в этом «так-так» звучали и торжество, и ненависть.

Вот еще один приказ. Денис Макарович с любопытством пригляделся к большому серому листу. «Ко всем жителям города...» Обычное начало, что будет дальше? Изволин остановился и принялся читать. Неожиданно тишину нарушили выстрелы. Один, другой, третий. Стреляли где-то рядом, за углом. Денис Макарович инстинктивно прижался к стене, прислушался. С соседней улицы послышались крики, топот ног; прохожие устремились к месту происшествия. Изволин завернул за угол и тоже побежал на шум. Толпа уже запрудила тротуар. Денис Макарович протискался вперед и увидел у самой мостовой человека, лежавшего в луже крови. Это был немец в форме эсэсовца. Подоспевший патруль начал разгонять горожан. Высокий, костлявый офицер с пистолетом в руке резким, крикливым голосом отдавал команду солдатам и «полицаям». Офицер поднял руку и остановил проходившую легковую машину, в которой сидел немец-летчик. Вначале тот пытался что-то объяснить, но, увидев, что к машине волокут труп эсэсовца, поморщился и пересел к шоферу. «Бенц», глухо урча, покатил в сторону комендатуры

Солдаты и полицаи, обойдя парк, стали оцеплять улицу. Офицер грубо обыскивал горожан и проверял документы. Денис Макарович осторожно отделился от толпы и снова завернул за угол. Встреча с патрулями не предвещала ничего приятного. Он торопливой походкой направился по улице Луначарского к городскому скверу

— Молодец Игнат... молодец... — шептал Денис Макарович. Возбужденный, он шел и шел, не обращая внимания на усиливающийся дождь.

У входа в сквер одноногий старик продавал мороженое. Денис Макарович привык к неизменной фигуре мороженщика с его далеко уже не белым фартуком. Но сегодня, в дождливый и холодный день, мороженщик казался нелепым. Горожанам было не до мороженого. Они проходили мимо старика, а он, измокший, с сизым от холода носом, постукивал деревянной ногой о мостовую и изредка выкрикивал:

— Кому мороженого? А ну, налетай, налетай!..

Но никто даже не оглядывался. Денис Макарович хотел уже пройти мимо старика, но заметил группу солдат, приближавшихся к нему. Немцы громко разговаривали, чем-то встревоженные. То и дело слышалась брань. Изволин задержался. Солдаты были все пожилого возраста, мундиры на них висели мешком, — сразу видно, немцы из последнего набора. Один из них, костлявый и неуклюжий, все реплики товарищей сопровождал ругательствами и плевками. В разговоре постоянно» повторялись названия городов: Сталинград. Орел, Курск. Солдаты подошли к старику и заказали мороженое. Денис Макарович стал рядом: ему хотелось, если не понять, то хотя бы уловить содержание разговора. Он догадывался, что немцы обсуждают события на фронте и явно недовольны ими. Изволин сделал вид. что ждет своей очереди. Немцы уничтожали мороженое и шумели попрежнему, не обращая на него внимания. Однако, как он ни силился понять, что их особенно беспокоит, ему никак это не удавалось. На перекрестке показался офицер. Солдаты смолкли.

Изволин повернулся и отошел в сторону. Он пересек площадь, чтобы выйти на Садовую улицу и по ней добраться до дома. На углу, как и вчера, висело несколько объявлений, хорошо знакомых Денису Макаровичу. Он еще раз пробежал их глазами и хотел было уже идти дальше, как заметил на стене, повыше почтового ящика, аккуратно наклеенный листок.

В первую минуту Изволин не поверил тому, что прочел. Неужели не ошибся, неужели это то, чего он ожидал уже целых шесть месяцев? На листке было написано: «Ищу аккордеон фирмы «Гонер», размер три четверти. С предложением обращаться по адресу: Административная, 126».

— Мать моя родная! — прошептал взволнованный Денис Макарович. Он осторожно оглянулся, потом снова прочел объявление и отошел в сторону.

Сердце его учащенно забилось. Глядя на сумрачную, заливаемую холодным осенним дождем улицу, Денис Макарович взволнованно повторял:

— Наконец-то, наконец-то...

Он шагал по тротуару, подставляя лицо струям дождя, не замечая луж. Усталый от быстрой ходьбы, но возбужденный и улыбающийся, Изволин вернулся домой.

Пелагея Стратоновна уже хлопотала около чугунки, стряпая незамысловатый завтрак из картошки.

— Полюшка, — сказал Денис Макарович, войдя в комнату, — пойди Игорька сыщи, дозарезу нужен...

— Что с тобой? — удивленно спросила жена, глядя на радостное лицо мужа. — Словно именинник...

— Больше, чем именинник, — смеясь, ответил Денис Макарович. — Беги за Игорьком.

Пелагея Стратоновна надела на себя стеганку и, укутавшись в старую шаль, бесшумно вышла из комнаты. Вот и знакомый обгоревший, полуразрушенный дом. Темным, сырым коридором Пелагея Стратоновна пробралась к лестничной клетке и постучала в фанерную перегородку.

— Да, да, — отозвался изнутри голос.

— Можно к вам? — спросила Пелагея Стратоновна.

— Заходите.

Каморка была до того мала и тесна, что в ней едва помещались деревянная койка, подобие столика и железная печь. В середине комнаты сидел на деревянном ящике молодой мужчина без обеих ног и, держа в руках старый порыжевший сапог, прилаживал к нему подметку.

— Мне Игорек нужен, — сказала Пелагея Стратоновна, не переступая порога.

— Сейчас появится постреленок, — с улыбкой ответил сапожник, — бегает где-нибудь. Да вы проходите, присаживайтесь...

Пелагея Стратоновна прошла к койке и села на краешек. Сапожник, не отрываясь от работы, принялся рассказывать о своем любимце.

Одиннадцатилетний Игорек жил в этой каморке вместе с безногим сапожником вот уже два с лишним года. Большая дружба соединила этих совершенно разных по возрасту людей. Мальчику сапожник был обязан многим. Игорек спас ему жизнь.

В первые месяцы войны город подвергался частым налетам фашистских бомбардировщиков. Игорек вместе с матерью жил тогда на одной из центральных улиц. Отец был на фронте. Однажды ночью, во время очередного налета, начались пожары. Жители в панике покидали объятый огнем город. Больная мать мальчугана окончательно растерялась. Она положила чемодан на нагруженную вещами подводу, усадила на нее девятилетнего сына, а сама уселась на другую подводу. В это время с проезжавшего мимо грузовика свалился человек и тяжело застонал. Игорек спрыгнул с телеги, подбежал к упавшему. Это был безногий боец из госпиталя.

— Дядя, милый, тебе больно? — спросил Игорек, чуть не плача.

— Хлопчик! — стонал боец. — Уходить надо, а ног нет. Хотя бы лошаденка какая захудалая попалась!

Игорь оглянулся по сторонам, бросился в темноту улицы и заплакал. Подводы уже ушли. Громко рыдая, он возвратился к раненому.

— А ты чей, хлопчик? — тяжело дыша, спросил калека.

— Я вон из того дома.

— А плачешь чего?

— Все уехали... и мама тоже... я один теперь.

— Слезами горю не помочь. Крепись, малыш! Как тебя звать-то?

— Игорь.

— Давай поползем в твой дом, а там разберемся. Веди!

И их приютила каморка под лестничной клеткой, где до войны жил дворник.

На рассвете в город вошли немцы.

Игорек ни на шаг не отходил от своего несчастного друга. Он добывал для него куски хлеба, остатки пищи, а когда Василий Терещенко, — так звали бойца, — окончательно окреп и взялся за знакомое ему ремесло сапожника, Игорь Малахов обеспечил его заказчиками...

Сейчас, глядя на безногого Василия, Пелагея Стратоновна с грустью думала о тяжелой его судьбе.

— Трудно вам? — тихо спросила она.

— Ничего... Страшное прошло. Осталось немного ждать. — Василий шутливо подмигнул: — Скоро хлеб-соль готовить надо и хозяев настоящих встречать.

Послышался топот ног, кто-то звонко чихнул в коридоре, и в каморку вбежал худенький, белоголовый мальчуган.

— Вот! — проговорил он с гордостью, и высыпал на кровать кучку мелких медных гвоздиков.

— Ай да молодец! — похвалил Василий. — Таких гвоздей днем с огнем не сыскать. Вот мы их сейчас и вгоним в подметку!

— Ты что же не здороваешься со мной? — спросила Пелагея Стратоновна.

— Растерялся, — выручил друга Василий, а смутившийся Игорек неуверенно подал руку женщине.

Пелагея Стратоновна притянула мальчугана к себе, взяла обеими руками его взлохмаченную голову и несколько раз поцеловала.

— Пойдем со мной, — сказала она, — Денис Макарович ждет.

Шагая рядом с Пелагеей Стратоновной, Игорек оживленно рассказывал новости, слышанные им на рынке. Женщина молча кивала головой, но не вдумывалась в слова ребенка. Она была занята своими мыслями.

«Все потерял, — думала Пелагея Стратоновна, — и счастье радостного детства и ласку матери. Кто ему помоет и расчешет непослушные кудри, починит рваную одежонку, уложит во-время спать, укроет, поцелует? Как плохо остаться сиротой.» Пелагея Стратоновна вздохнула и про себя решила сделать то, о чем уже много раз мечтала.

— И чего же я жду? Сегодня же поговорю с Денисом, — проговорила она вслух.

Игорек остановился, удивленный:

— Что вы сказали, тетя Поля?

— Я? — смутилась женщина. — Я говорю, что вот ты и пришли.

 

3

...Светает. Едва ощутимый ветерок чуть колышет макушки сосен, легко и таинственно шумит в вышине хвоя. Приятная осенняя свежесть наполняет лес. В эти минуты перед восходом солнца, когда лесная чаща еще окутана мглой, чувствуется, как медленно и нехотя она расстается со сладкой дремотой.

Спит озеро. Над водой будто тает, растворяясь в воздухе, голубоватое облачко тумана. За озером чернеет суетой молодой ельник, а еще дальше — вековой лес: гордо раскинули, точно огромные шатры, свои мохнатые кроны могучие сосны. На их вершинах заиграли первые лучи солнца, и лес с торжественным шопотом пробудился, наполнился тихим звоном.

Сквозь густые ветви тонкими золотистыми нитями просачиваются лучи солнца; они вспыхивают на стволах, опускаются все ниже и ниже и, наконец, бросают свои блики на кусты, на позолоченные, тронутые осенью листья.

Всюду приторный аромат папоротника, пахнет мохом, прелью, перестоявшимися грибами.

Закричала иволга где-то за озером, в глухом ельничке, закричала громко и тревожно.

Кривовяз вздрогнул и очнулся от забытья.

— Фу, чорт, неужели уснул?

Машинально застегнув кожанку, он встал с замшелого пня и огляделся, все еще не совсем соображая, что произошло: лес посветлел, на соснах играли солнечные блики.

— Нехорошо, — с укоризной в голосе проговорил Кривовяз, как бы осуждая родившийся день за его золотистую россыпь лучей, за ясную синь неба и крики иволги.

Всю ночь бодрствовать, бороться с дремотой и вот перед самым рассветом уснуть — просто обидно. Кривовяз передернул плечами от холода, засосал с раздражением трубку и вдруг заметил, что она еще не потухла. Это успокоило и даже развеселило его, — значит, только задремал, может быть, каких-нибудь несколько минут и спал-то.

Он с наслаждением затянулся и почувствовал едва уловимое опьянение не то от табака, не то от чистого утреннего воздуха. Пройдясь твердым и крупным шагом по поляне, от пня до ближайшего куста и обратно, он окончательно стряхнул с себя дремотное состояние.

Холодок вызывал легкий озноб Кривовяз подошел к костру и протянул руки к теплу. Костер еще горел. Огонь лениво лизал обуглившиеся уже поленья; они умирали бесшумно, исходя обильными каплями смолы.

Кривовяз присел на корточки, стараясь не задеть спящего Бояркина; тот широко раскинулся и сладко похрапывал. «Ишь ты, ровно младенец», — улыбнулся Кривовяз и осторожно отодвинул руку молодого партизана от огня. Тут же вокруг костра спали и остальные партизаны.

С легкой завистью смотрел на спящих Кривовяз. «Хорошо! Сон-то какой в лесу, сладость одна», — думал он и молча долго, с доброй улыбкой наблюдал за ребятами, вслушиваясь в их ровное, спокойное дыхание.

Легкий дымок от костра поднимался над поляной, вился к небу тонкой, ровной струйкой. День ожидался хороший. Это радовало Кривовяза. Впереди лежало еще много километров пути, — тяжелого, лесного, без дорог, без троп. Группа во главе с ним уже третьи сутки шла за партизанской бригадой, пробивавшейся после тяжелых двухнедельных боев на запад. Группа охраняла тылы бригады, прикрывала отход.

Солнце вставало над лесом по-осеннему ясное, но не горячее. На поляну упали его первые лучи. «Пора поднимать ребят, — решил Кривовяз, — время.»

— Сашутка! — громко окликнул он своего ординарца. — Как дела с рыбой?

Разбуженные окриком, партизаны подымались, жмурили глаза, ослепленные светом, и молча принимались складывать свои нехитрые походные постели: плащпалатки, маскхалаты, пальто, шинели, стеганые ватники. Вскоре из-за кустов показалась голова Сашутки. Он лукаво улыбнулся и отозвался:

— Айн минут, товарищ комбриг!

И действительно, не больше как через минуту он вышел из зарослей, держа в руках четыре шомпола с густо нанизанными на них карасями, зажаренными на огне костра.

Вытянув вперед шомполы, Сашутка торопливо, почти бегом, направился к Кривовязу. Ходил он всегда быстро, мелкими шажками, вперевалочку, носками внутрь. Небольшого роста, широкий в плечах, он напоминал собой медвежонка. Ему было уже под тридцать, на льняные вьющиеся волосы и необыкновенно открытые, по-детски васильковые, широко поставленные лукавые глаза придавали его лицу ребяческое выражение. Все в бригаде, по почину Кривовяза, звали его Сашуткой, а Александром Даниловичем Мухортовым он числился только в списках партизан.

До войны Сашутка возил на «эмке» секретаря райкома партии Иннокентия Степановича Кривовяза. Вместе с ним ушел в лес и вот уже более двух лет был его бессменным ординарцем. Неотступно, днем и ночью, Сашутка сопровождал своего командира всюду, куда его бросала суровая народная война. Бывали дни, когда они расставались. Это случалось тогда, когда Сашутка, хорошо знавший здешние места, ходил с ответственными разведывательными заданиями. Но случалось это редко.

Между прочим, Сашутка сердился, когда его называли ординарцем. В первые дни лесной партизанской жизни он выдавал себя за помощника секретаря райкома. Уж он-то знал, что такая должность существовала до войны. Но потом, решив, что для военного времени должность «помощника секретаря» звучит как-то уж очень по-мирному, стал величать себя адъютантом комбрига. Именно комбрига, а не командира бригады. С этим словом у Сашутки связывались воспоминания, навеянные замечательными книгами о гражданской войне.

— Как рыбка на вид? — спросил все с той же лукавой улыбкой Сашутка и положил шомполы на специально настланную хвою, поодаль от костра.

Караси издавали приятный запах, возбуждавший аппетит.

— Попробуем, тогда скажем, — ответил Иннокентий Степанович и опустился на траву, подобрав под себя ноги.

Партизаны последовали примеру своего командира. Из вещевых мешков и противогазных сумок извлекались сухари, черствые ржаные лепешки, недоеденная накануне печеная картошка. Сашутка открыл полевую сумку Кривовяза и вдруг, к огорчению своему, обнаружил, что головки лука, которые хранились там, измяты, а бумаги в сумке испачканы. Сашутка вспомнил, что сумка во время сна побывала у него под головой и под боком. Стараясь утаить от командира бригады неприятное открытие, он принялся очищать бумаги от остатков лука. Но Кривовяз заметил это и бросил сердитый взгляд на ординарца.

— Ты что же это суешь мне в сумку всякую заваль? Там ведь документы, — сказал Кривовяз.

Улыбчивые сашуткины глаза виновато уставились на командира бригады. Сашутка молчал. Он знал, когда надо молчать.

— Молчишь? — вновь сердито спросил Кривовяз, разламывая надвое большого икряного карася.

Сашутка утвердительно кивнул несколько раз сряду головой, чуть-чуть пошевелил губами, но не выдавил из себя ни слова.

Партизаны тихонько посмеивались и качали головами, предпочитая не вмешиваться.

На несколько минут воцарилась тишина. Кривовяз расправлялся с жирным карасем. Рыба ему определенно нравилась, давно не доводилось есть такую.

— Рыбешка важная, слов нет. Кто изжарил? — поинтересовался Иннокентий Степанович, обсасывая карасью голову.

— Я, — лаконично ответил Сашутка.

Перед ним лежала прожаренная докрасна рыба, но он до нее не дотрагивался. Он терпеливо ожидал окончания конфликта, вызванного раздавленными луковицами, и даже не смотрел на рыбу. Выставив вперед полные, как бы припухшие губы, он не сводил глаз с командира.

Кривовяз отлично понимал состояние ординарца, хотя и делал вид, что всецело поглощен едой.

За несколько лет совместной работы он изучил и полюбил расторопного, смекалистого и деловитого Сашутку. Хороший боец, большой выдумщик, рассказчик смешных историй, Сашутка любил прихвастнуть перед партизанами своими «дружескими» отношениями с командиром.

Кривовяз знал, что в кругу партизан Сашутка многих командиров, в том числе и его, величает запросто по имени, выдавая всех их за своих задушевных друзей.

Как-то зимой прошлого года, проходя мимо землянки дежурного, Иннокентий Степанович услышал голос своего ординарца. Он с кем-то разговаривал. Возможно, что командир бригады и прошел бы мимо, но, услышав свое имя, невольно остановился, вслушался.

— А ты думаешь, Кеша не пьет? — обращался к кому-то Сашутка. — Ого! Дай бог здоровья! Но у него башка, не нашим чета, он знает, когда и с кем можно пить. Главное — с кем. Понял?

Иннокентий — редкое имя. Кривовяз сразу догадался, что речь идет о нем.

— Понял? — снова спросил Сашутка.

— Не понял. Не ясно, — сознался собеседник

— Чего тут неясного, проще пареной репы.

— А мне не ясно, с кем же он пьет?

— Сейчас он ни с кем не пьет, брехать нечего, а вот раньше, до войны, дело другое. Выпивал, но только со мной...

— А-а-а! — протянул собеседник.

— Вот тебе и «а-а-а», — продолжал Сашутка. — Работу кончали в райкоме ночью. Пока он столы и сейф замыкает, я достаю припасенную чекушечку московской. Разделим на двоих, освежим горло, а потом он и говорит: «Ну, вези. Закусывать дома будем». Теперь ясно?

— Теперь ясно. Это совсем другое дело.

Иннокентий Степанович пригнулся и вошел в землянку, освещенную коптилкой.

Собеседник Сашутки, увидев командира бригады, шмыгнул в дверь и скрылся.

— Кто такой Кеша, о котором ты сейчас болтал? — спокойно спросил Кривовяз ординарца.

— Был у меня такой дружок, когда я шоферскую практику проходил, — не сморгнув, соврал Сашутка. — Его, как и вас, Иннокентием звали. Ну, а я его запросто Кешей...

— В райкоме работал? Секретарем? — прервал его Кривовяз.

— Да, да, в райкоме, — невозмутимо продолжал Сашутка, — секретарем райкома работников земли и леса, были такие союзы тогда... Вы помните, наверное? — уже совсем обнаглев, спросил Сашутка.

Кривовяз дал нагоняй ординарцу и предупредил, чтобы он знал меру болтовне.

Сейчас Сашутка делал вид, что он смущен и не может найти оправдания своему поступку.

— Про ребят не забыл? Оставил? — спросил его Кривовяз.

Слова командира Сашутка понял, как сигнал к перемирию.

— Оставил, — ответил Сашутка.

Речь шла о партизанах, несших круговую дозорную службу.

— Правильно, — одобрил Кривовяз. — А сам почему носом вертишь и не ешь? Не нравится?

— Что вы? — запротестовал Сашутка, и карась в его руках мгновенно распался на несколько частей.

Ели молча.

Над лесом вставало солнце. Поляна, освещенная золотистыми лучами, играла нежными красками осени. Желтеющие листья дрожали от дуновений легкого ветерка. Едва уловимая прохлада тянулась с озера. Безмятежный покой царил в лесу.

Кривовяз поднялся с травы и, вынув из кармана трубку, стал набивать ее табаком.

— Что ж, будем собираться, хлопцы, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Погостили, пора домой.

Иннокентий Степанович нагнулся к костру, чтобы раскурить трубку, но, не дотянувшись до него, замер в неподвижной позе. Ему послышались шаги в лесу. Кривовяз поднял голову. Теперь ясно доносилась топот ног и треск сухого валежника. Кто-то бежал, бежал торопливо, не разбирая дороги.

Иннокентий Степанович быстро направился к краю поляны, в сторону, откуда слышался шум; партизаны тоже поднялись с земли и последовали за командиром.

Через минуту из чащи выскочил Григорий Тарасюк, самый молодой из бойцов бригады, и остановился перед командиром. Лицо его было встревожено, он задыхался.

— Товарищ командир, происшествие! — Григорий глотнул воздух и проговорил скороговоркой: — Зюкин-старший утек...

Кривовяз вздрогнул.

— Что?!

Голос его прозвучал необыкновенно жестко, что бывало только в минуты сильного гнева. Партизан обмяк.

— Ночью... когда шли болотом, — пытался он объяснить. — Стреляли, да разве в такую темь попадешь!

Кулаки у Иннокентия Степановича сжались, косточки пальцев побелели от напряжения.

— Ротозеи... — Он грубо выругался. — Кого упустили... Эх!..

Григорий Тарасюк рассказал, что Зюкина искали до утра, но не нашли.

— Прочесать весь участок, — распорядился Кривовяз, — до самой дороги к городу. Каждый куст обшарить. И найти... Сашутка! — крикнул он. — Быстро ко мне начальника разведки.

Весь день партизаны обшаривали лес. Но поиски Зюкина оказались безрезультатными. Человек словно в воду канул.

Приближалось время выступления. Кривовяз и начальник разведки бригады Костин сидели вдвоем на берегу озера. В воде билась крупная рыба, оставляя круги. Они медленно расходились, превращаясь в мелкую рябь. С упоением, на все голоса, квакали лягушки. Нежноголубое небо было спокойно и перламутром отражалось в водах озера...

Кривовяз пососал несколько раз сряду затухшую трубку, скривился и сплюнул, — в рот попала горечь. Он осторожно выбил табак, поднялся с земли и, закинув голову, всмотрелся в небо, пытаясь найти на нем хоть единое облачко.

Костин смотрел на ладную, массивную фигуру Иннокентия Степановича и любовался им. Выше среднего роста, плотный, с широким, немного скуластым лицом — он казался олицетворением силы и здоровья. Как командир, Кривовяз отвечал, по мнению начальника разведки, всем необходимым требованиям. Делал он все не торопясь, взвесив и обдумав, но уж если делал, то наверняка, и так, что переделывать не приходилось. Он отличался спокойствием, большой выдержкой, восхищавшей партизан, но в проведении уже принятых решений был стремителен, настойчив, неумолим. Мог простить и часто прощал подчиненным одну ошибку, но за вторую приходилось дорого расплачиваться.

— Больше некого посылать, Иннокентий Степанович, — нарушил долгое молчание начальник разведки.

— Так уж и некого? — Кривовяз вновь опустился на траву, достал кисет и начал набивать трубку.

— Вы меня не так поняли, — возразил Костин, снял очки и протер их чистым кусочком бинта. — Именно на этот раз посылать кого-либо другого явно нецелесообразно.

Он, как и командир бригады, носил очки, страдая дальнозоркостью.

— Понял, прекрасно понял, старина...

Костин был моложе командира бригады на добрый десяток лет, но Кривовяз его, как и многих других, называл часто «стариной». Речь шла сейчас о посылке в областной город, оккупированный немцами, надежного, расторопного партизана. Надо было предупредить своих людей, находящихся в городе, об опасности. Задание было ответственное и требовало способного исполнителя. Все это Кривовяз понимал прекрасно. Понимал он и то, что в данном случае наиболее подходящим человеком является Сашутка — его ординарец. Он сам давненько подумывал о нем, но не высказывал своих мыслей вслух. Уж больно не хотелось Иннокентию Степановичу оставаться надолго без своего неизменного боевого друга. Очень не хотелось, но ничего не поделаешь! Людям в городе угрожала опасность, и надо было быстро принимать меры.

— Ну, и как же решим? — поинтересовался Костин.

— О-хо-хо... — протяжно вздохнул Кривовяз, снял засаленную драповую кепку и погладил гладкую макушку своей начисто выбритой головы. — Давай еще подумаем... На, закури!

Костин взял протянутый кисет. Неумелыми руками свернул неуклюжую цыгарку и, затянувшись, зачихал, закашлял. Костин был некурящим, но когда угощал Кривовяз — не отказывался.

— Ну, а если вы не хотите отпустить Сашутку, — отдышавшись, тихо проговорил Костин, — есть еще одна кандидатура.

— Ты не в счет и, пожалуйста, не смотри на меня такими глазами. Да, да, да, — уже со строгостью в голосе добавил Кривовяз. — Выбрось это из головы. Позовем-ка лучше Сашутку.

Через минуту Сашутка уже сидел против командира бригады и начальника разведки.

— Значит, ты хорошо помнишь, у кого мы ели в последний раз вареники с клубникой? — спросил Кривовяз.

— Помню. На той улице, где была автобаза Облпотребсоюза...

— Правильно.

— А угощал варениками ваш родич, музыкант...

— Не музыкант, а настройщик музыкальных инструментов, — мрачно поправил Костин.

— Понятно, — согласился Сашутка.

— Документы у тебя будут хорошие, особенно опасаться нечего, но с ними ты должен подойти с востока, иначе при проверке не поверят. Придется сделать крюк...

— И довольно большой, — добавил Костин.

— Понимаю, — закивал головой Сашутка. — Пойду лесом на Славуты, — он склонился к карте, лежащей на траве, повел пальцем, — выйду на большак, по нему — до железной дороги, а потом опять лесом до самого города...

— Точно, — подтвердил Иннокентий Степанович и аккуратно свернул карту. — Когда явишься к Изволину, спроси его: «Когда будут вареники с клубникой?». Понял?

— Понял.

— Это пароль, — пояснил Костин.

— Ясно...

— Он тебе ответит: «Когда привезешь Иннокентия».

— Тоже понял: «Когда привезешь Иннокентия», — повторил Сашутка.

— Вот, кажется, и все. Если будет возможность вынести оттуда документы, бери. Если нельзя, заучи все хорошенько. Кусок карты с маршрутом и компас возьмешь у товарища Костина.

— Уже взял.

— Тогда все.

Сашутка встал. Кривовяз взял его руку и крепко пожал. Как бы обдумывая что-то, Сашутка посмотрел на озеро, и в глазах его появилась легкая тень грусти.

— Ну, пойду, — проговорил он тихо. Потом поправил котомку на плечах и медленно зашагал вдоль берега.

 

4

Завтрак уже окончился и, как обычно, хозяйка молча собирала со стола посуду, но Ожогин и Грязнов не подымались со своих мест. Андрей просматривал газеты и изредка позевывал. Вчерашнее занятие у Зорга затянулось далеко за полночь, и Андрей чувствовал усталость. Ожогин без всякого любопытства наблюдал за хозяйкой и выжидал, когда она, наконец, уйдет. Непогожие дни, предвещавшие приближение зимы, вызывали в душе Никиты Родионовича грусть. Он все чаще и чаще чувствовал, что скучает по людям, которых только недавно оставил. Ужасно тяготила неопределенность, в которой он оказался. Беспокоила и другая мысль, которую Ожогин хотел высказать Андрею: война шла к концу, это было видно не только по сообщениям с фронта, но и по поведению и настроению немцев: солдаты холили мрачные, высказывались неодобрительно по адресу своего командования; в них не чувствовалось прежней наглой уверенности. Они раскисли, обмякли, их тянуло на запад, они поговаривали с тревогой о доме. В частях усилилось дезертирство. Но Ожогин не замечал этой тревоги за исход войны у Юргенса. Тот или знал что-то, или умело скрывал свои чувства.

— Просто непонятно, — произнес уже вслух Ожогин, когда хозяйка, наконец, вышла из комнаты.

— Что непонятно, Никита Родионович? — спросил, не отрываясь от газеты, Грязнов.

— Почему Юргенс так равнодушен ко всему?

— К чему? — оживился Андрей.

— Их бьют, они отступают, армия разваливается, а господа юргенсы спокойны, больше того, они проявляют заботу о нашем с тобой будущем, словно ничего не происходит особенного, а тем более опасного для Германии.

Грязнов внимательно смотрел на Ожогина, силясь понять, в чем дело. Действительно, почему Юргенс так уверенно спокоен? Мысленно Андрей пытался найти какой-нибудь убедительный ответ на заданный вопрос.

— Может быть, у немцев действительно есть какое-нибудь секретное оружие? — наконец, нерешительно высказал он свое предположение.

— Чушь! — резко бросил Ожогин и зашагал по комнате. — Если бы оно было, они не допустили бы катастрофы на фронте. Тут что-то другое. Но что?

Андрей и сам чувствовал, что его догадка наивна, однако, других доводов у него не было. Он ждал, что скажет Ожогин.

— Юргенс не может не знать положения дел на фронте — проговорил Ожогин.

— Это исключено, — охотно согласился Грязнов. — Они же сами теперь пишут в газетах об отступлении. Правда, призывают немцев не падать духом и положиться целиком на фюрера — он, дескать, вывезет...

Ожогин остановился и посмотрел на Грязнова долгим испытующим взглядом, будто на его лице был написан ответ на возникший вопрос.

— Признают, что положение серьезное, отступают, сдаются в плен... Значит, вопрос о будущем Германии стоит в траурной рамке. Это — конец! Тогда зачем им нужны мы и подобные нам? Зачем?

Андрей откинулся на спинку стула, зевнул и проговорил равнодушно:

— Да, ерунда какая-то получается, ничего не поймешь у них...

— Не поймешь? Надо понять. Нельзя с закрытыми глазами итти в эту серьезную игру.

— Нельзя, конечно... — согласился Андрей и стал снова с показным равнодушием просматривать первую страницу газеты «Дейче альгемейне цейтунг».

— Мне кажется, — заговорил опять Ожогин, — что у них дальний прицел... — Он остановился у окна и посмотрел на серое осеннее небо: оно непрерывно менялось от плывущих сизых облаков — делалось то темнее, то светлее. В оконные стекла бились голые ветви яблони, словно просились в тепло комнаты.

— Ты читал статью на второй полосе? — неожиданно обратился Ожогин к Андрею и, не дожидаясь ответа, пояснил: — Америка и Англия тянут с открытием второго фронта — в этом Гитлер видит разногласия между союзниками.

Андрей отложил газету и вопросительно посмотрел на Ожогина. Неужели Никита Родионович все-таки установил причину? Хотя в его словах пока еще нет ничего конкретного, но, несомненно, за ними последуют более ясные, определенные мысли. Уж если Ожогин начал, значит...

— Ну и что же, — поторопил вопросом друга Андрей, — что вы находите в этом?

— Сговор... — резко ответил Ожогин.

— Сговор Германии с Англией и Америкой, вы хотите сказать? — продолжал свою мысль Андрей. — Да... Логично, но нереально в настоящее время. Германия еще сильна. Сильный конкурент Америке не нужен.

— Сильный сейчас, а к концу войны Германия будет выглядеть иначе, — заключил Ожогин.

— Позвольте, — удивился Андрей, — зачем же нужен сговор с нищим и обессиленным противником? Его просто берут за шиворот и выбрасывают вон.

Ожогин улыбнулся.

— Ты слишком упрощенно понимаешь борьбу.

Андрей снова хотел возразить. Разгоряченный спором, он встал из-за стола и зашагал по комнате. В это время в парадное позвонили.

— Что это? — удивился Ожогин.

— Сейчас узнаем, — ответил Грязнов и вышел.

Ожогин замер, прислушиваясь к тому, что происходило в передней. Андрей с кем-то разговаривал, голос незнакомый, тонкий. Через каких-нибудь полминуты Грязнов вернулся и, смеясь, объяснил:

— Какой-то мальчонка предлагает аккордеон.

— Интересно, — усмехнулся Ожогин и вышел к дверям.

Там стоял мальчик в стеганом ватнике.

— Что тебе? — спросил Никита Родионович.

— Да я по объявлению. Аккордеон вам, что ли, нужен?

— Да, мне. А ты кто такой?

— Я сведу вас к дяденьке одному. У него есть хороший аккордеон, — не отвечая на вопрос, проговорил мальчик.

Глаза ребенка были живыми, любопытными, и это понравилось Ожогину.

— Что ж, сведи, — согласился Никита Родионович и оглядел паренька с ног до головы.

Мальчику было лет одиннадцать. Худое, бледное личико глядело из-под большой, падающей на глаза кепки, ватник тоже был, видимо, с чужого плеча; на ногах большие солдатские ботинки. Заметив на себе любопытный взгляд взрослого, мальчонка смутился и опустил глаза.

— Тогда одевайтесь, я сведу вас к дяденьке, — проговорил он и шмыгнул носом.

— Я сейчас, — совсем ласково сказал Ожогин, — погоди минутку.

Никита Родионович быстро вернулся в комнату и, одевая пальто, тихо бросил Грязнову:

— Ты пойдешь следом за нами.

— Понятно, — так же тихо ответил Грязнов.

Когда Ожогин вышел, паренек уже стоял на тротуаре.

— Идите прямо, прямо по этой улице, — пояснил он, — когда надо будет остановиться, я скажу.

Никита Родионович крупно зашагал по тротуару, не поворачивая головы. Миновали один квартал, другой, третий. Мальчик шел сзади. Изредка раздавался его тихий кашель. Наконец, приблизившись к Ожогину, мальчик проговорил:

— Вот около стены дедушка читает газету, подойдите к нему. — Ботинки дробно застучали, и мальчонка перебежал на противоположную сторону улицы.

Никита Родионович увидел метрах в пятидесяти от себя старика. Вытянув шею, он внимательно читал вывешенную на стене газету. Ожогин подошел к нему и остановился. Некоторое время он наблюдал за читающим, потом спросил:

— Вы, кажется, продаете аккордеон?

Незнакомец оглянулся, посмотрел Ожогину в лицо.

— Да, фирмы «Гонер».

— Размер?

— Три четверти.

— Исправный?

— Нет. Немного западают два баса.

— Я могу его посмотреть?

— Приходите в пять часов на улицу Муссолини номер девяносто два. Я вас встречу.

— Пока!

— Всего доброго!

Старик чуть наклонил голову и зашагал в сторону парка. Ожогин еще некоторое время постоял около газеты, делая вид, что читает ее. Потом медленно направился к дому. Из-за угла появился Грязнов.

— Ну как? — спросил он взволнованно.

— Аккордеон найден, — ответил, улыбаясь, Никита Родионович и хлопнул Грязнова по плечу, — теперь начнем играть...

 

5

Денис Макарович шел домой сам не свой. Он чувствовал, как учащенно бьется сердце. Давно, давно он не испытывал такого прилива радости. У входа в дом он глубоко вздохнул и, придав лицу безразличное выражение, отворил дверь.

— Ну и погодка, — сказал он, сбрасывая пальто и усаживаясь на излюбленное место возле печки. — В такой день только кости греть у огонька.

Пелагея Стратоновна подбросила лузги в печь и с шумом захлопнула дверцу.

— Рано от холода прячешься, еще зимы нет.

Денис Макарович принялся растирать колени ладонями рук. Так он делал всегда после прогулки. В сырую погоду ревматизм особенно донимал его.

— Ничего не поделаешь, старость! Рад бы не жаловаться, да не выходит.

— Не так уж стар, наговариваешь на себя.

— Стар, стар, — улыбаясь, возразил Изволин. — Что ни говори, а шестой десяток пошел — полвека со счета долой.

Пелагея Стратоновна слушала мужа и улавливала в его голосе необычное волнение. Лицо Дениса Макаровича светилось какой-то радостью, даже морщины у глаз, всегда такие глубокие, казалось, разгладились и на губах притаилась чуть заметная улыбка. Хотелось спросить о причинах такой радости, но Пелагея Стратоновна не решалась сделать это. «Сам скажет, он всегда говорит мне», — подумала она, вглядываясь в лицо мужа. Но Денис Макарович молчал. «Значит, нельзя говорить», — решила Пелагея Стратоновна и отвернулась, будто наблюдала за пламенем в печи. Изволин понял настроение жены.

— Ну что ты, Полюшка? — Он встал и мягко взял жену за плечи.

Пелагея Стратоновна посмотрела на мужа и ей вдруг захотелось сказать ему что-то хорошее, ласковое. И она сказала об Игорьке все то, что думала много дней одна, о том, что волновало ее материнское сердце.

— Может, возьмем его к себе?.. Пропадет ведь мальчонка.

Денис Макарович давно заметил, как тянется жена к малышу, как горячо ласкает его, как заботливо хлопочет о нем. Он и сам привязался к Игорьку, полюбил смышленого, расторопного мальчика. Но жить было трудно. Изволин едва перебивался с женой, и Игорьку, конечно, будет здесь у них не сладко. Осторожно высказал он свои соображения жене.

— Хорошо будет, — ответила взволнованно она, — сам увидишь. — И уже подкупающе, совсем тихо и тепло, добавила: — Люблю его, как родного...

Денис Макарович привлек к себе седую голову жены и увидел в ее глазах радостную слезу.

— Возьмем сегодня же, — твердо сказал он.

На шкафу звонко тикали часы. Денис Макарович поднес их к свету — стрелки показывали без пяти пять. Он вышел на крыльцо. На улице было еще довольно людно, но Денис Макарович сразу же заметил приближающегося к дому покупателя аккордеона. «Не терпится, видно. Раньше времени пришел», — подумал он и, открыв наружную дверь, пригласил гостя войти.

В голове Дениса Макаровича еще копошились кое-какие сомнения: «Неужели не от Иннокентия? Может быть, что худое стряслось, а я, дурень, радуюсь». Но он старался отогнать их.

Когда Ожогин вошел в комнату, Денис Макарович, захлопнув дверь, сразу же спросил:

— От кого?

На Ожогина смотрели внимательные и, судя по легкому прищуриванию, немного близорукие голубые глаза. Седые обвисшие усы придавали лицу Изволина выражение мягкости, доброты. Время и жизненные невзгоды оставили на нем неизгладимый след.

Прежде чем ответить. Никита Родионович бросил взгляд на стоявшую в дверях Пелагею Стратоновну. Денис Макарович заметил движение гостя и улыбнулся:

— Это жена! Говорите свободно... От кого вы?

— От Иннокентия Степановича...

Горячая волна радости разлилась по телу Изволина и подступила к сердцу.

— Родной вы мой! — с волнением произнес Денис Макарович и принялся, по русскому обычаю, обнимать и целовать смущенного и не менее его взволнованного Ожогина. — Родной вы мой! Никак не ожидал... передумал сколько. Значит, жив Иннокентий Степанович?

— Жив, здоров, крепок, хорошо выглядит и бьет фашистов, — ответил громко Ожогин.

— Тише! Тише! — произнес Изволин и, подойдя к двери, потянул на себя ручку. — У нас тише надо говорить — соседи не того, — он сделал рукой неопределенный жест.

— Денис, — с укором в голосе сказала Пелагея Стратоновна. — Да ты раздень, усади человека.

— Пелагея Стратоновна... жена моя... знакомьтесь, — опомнившись, сказал Изволин, помогая Ожогину снять пальто.

Никита Родионович поклонился и пожал Пелагее Стратоновне руку.

— Садитесь... садитесь... — подставил стул Денис Макарович, — от радости не знаю, с чего начать. Есть хотите?

— Нет, спасибо, сыт, — ответил Никита Родионович, с интересом наблюдая за хозяином.

— Когда от Иннокентия Степановича?

— Пятнадцатого сентября.

С большим вниманием слушал Изволин рассказ Ожогина о боевой жизни Кривовяза и его партизан. Перед ним вставал Иннокентий Степанович таким, каким он видел его в последний раз, в тревожную июньскую ночь. Обняв на прощание друга, Кривовяз сказал тогда: «Не падай духом, старина. Поборемся. Я там, в лесу, ты тут. Еще посмотрим, кто кого. Придет наш день, встретимся. Пусть Полюшка тогда такие же вареники сготовит. Покушаем и вспомним дни боевые».

Ожогин подробно объяснил, с каким заданием явились он и его друг Грязнов к Юргенсу. Рассказал все без утайки, как и рекомендовал сделать Кривовяз.

Началось все с того, что партизаны Кривовяза одиннадцатого сентября наткнулись на двух людей, направляющихся в город. Их допросили, и оказалось, что они имеют письмо к некоему Юргенсу. В письме было сказано следующее:

«...Более надежных людей (назовут они себя сами) у меня сейчас нет. Оба знают немецкий язык, имеют родственников в далеком тылу и готовы служить фюреру. Здесь их никто не знает, они не местные, а теперь, с вашего позволения, о них совсем забудут. Ваш Брехер».

Иначе говоря, два брата-предателя Зюкины. Семен и Валентин, шли добровольно на службу к немцам и характеризовались как надежные люди. Партизаны решили использовать удачный случай и подослать к немцам Ожогина и Грязнова.

Денис Макарович пришел в восторг от плана Кривовяза.

— Но положение ваше опасное, — заметил он, — тут надо иметь и выдержку и смекалку. День и ночь прислушивайся и обдумывай, что к чему.

За беседой незаметно шло время. Пора было расставаться.

— Да, кстати, — вспомнил Ожогин, — а как же быть с аккордеоном? Ведь он нам и в самом деле нужен.

Денис Макарович лукаво подмигнул и вышел в другую комнату.

На улице спускались сумерки. Ожогин подошел к окну. Его взгляд остановился на двух людях, стоящих около крылечка. Один был маленький, горбатый, другой — упитанный, среднего роста, пожилой с виду.

— Что это за люди? — спросил Ожогин.

— Где? — отозвался Изволил из другой комнаты.

— Около вашего дома.

Изволим вышел и, приблизив лицо к стеклу, глянул на улицу.

— Плохие люди... Горбун — агент гестапо, а второй — мой сосед. Тоже предатель. Друзья они. На их совести много советских людей.

Горбун и сосед Изволина, счистив грязь с подошв, поднялись на крыльцо. Когда их шаги стихли в коридоре, Денис Макарович раскрыл принесенный футляр и вынул аккордеон.

— Вот вам и музыка, — сказал он, рассмеявшись. — Нас на мякине не проведешь.

Никита Родионович увидел красивый, с белыми и черными клавишами, инструмент.

— Фирмы «Гонер», размер три четверти, — продолжал Денис Макарович, — и басы не западают, совершенно новенький. Его привез мне сын из Риги в сороковом году.

— У вас есть сын?

— Тсс... — Денис Макарович приложил палец к губам и, оглянувшись, грустно добавил: — Есть, есть... Расскажу как-нибудь и о нем... Не все сразу.

Ожогин не настаивал. Отстегнув ремешок, он стал осматривать аккордеон. В этот момент дверь без стука открылась, и в комнату вошел сосед, которого Никита Родионович только что видел в окно в компании горбуна.

— У вас гость, оказывается? — произнес он и развел руками.

— Да, покупатель, — ответил Изволин и представил вошедшего: — Мой сосед по дому, познакомьтесь.

Никита Родионович вложил аккордеон в футляр, встал и, посмотрев в глаза соседа, подал руку.

— Трясучкин, — назвал себя вошедший.

— Ожогин.

Рука у Трясучкина была потная, и Ожогину показалось, что он прикоснулся к чему-то мерзкому.

— Я за табачком, Денис Макарович, — потирая руки, заговорил Трясучкин, — одолжите немножко. Гость пожаловал, а у меня весь вышел.

Никита Родионович вынул портсигар, наполненный сигаретами, открыл его и подал Трясучкину.

— Прошу.

— Батюшки мои! — воскликнул тот, — настоящие сигареты. Мне даже неудобно.

— Берите, берите, у меня еще есть и знаем, где взять.

— Смотрите! — растянув красное лицо в улыбку, удивился Трясучкин. — Премного благодарен. Приятное знакомство. — Он захватил с десяток сигарет. — Надеюсь, еще увидимся. Спасибо.

Неуклюже повернувшись, Трясучкин вышел.

— Пройдем в ту комнату, — предложил Изволин, — поторгуемся.

Пелагея Стратоновна, занимавшаяся починкой старых брюк, перешла в переднюю комнату.

— Темно уже, — проговорила она, — окна завесить, что ли?

— Завесь, завесь, — согласился Изволин. — Придется при коптилке посидеть, в наш район света не дают.

Пелагея Стратоновна принесла коптилку, сделанную из консервной банки, и зажгла фитилек. Коптилка светила тускло, неприветливо; комната сразу потеряла свой уют.

Денис Макарович вполголоса заговорил о своем соседе — Трясучкине. Он рассказал, что коридор разделяет их дом на две одинаковые двухкомнатные квартиры. Трясучкин занимает вторую половину Он столяр-краснодеревец и хорошо знает дело. До прихода немцев квартиру занимала жена районного военного комиссара. Райвоенком ушел в партизаны, а жену с дочерью оставил в городе. Трясучкин пронюхал об этом, донес, и в декабре сорок первого года мать и дочь арестовали. О них так и не удалось ничего узнать, они пропали бесследно. Управа передала квартиру Трясучкину Он сейчас работает в управе по специальности. У Трясучкина есть жена и дочь — переводчица гестапо.

— Опасное соседство... — покачал головой Ожогин.

— Нисколько!

Ожогин удивленно поднял брови.

Денис Макарович еще раз подтвердил, что соседство нисколько не опасное. После того, как Трясучкин вселился в квартиру, совершенно прекратились всякие визиты немцев и полицаев, и Изволин стал жить спокойно. До знакомства с Трясучкиным он ходил на регистрацию в комендатуру еженедельно, а тот устроил так, что теперь Изволин ходит только раз в месяц. Как ни странно, но соседство полезное.

Вот друг Трясучкина — горбун, тот опасен. Он давно живет в городе, почти всех знает, замечает сразу каждого нового человека, сообщает о нем гестапо. Он предал уже нескольких советских патриотов. Изволин боится горбуна больше, нежели Трясучкина. Трясучкин глуп, доверчив, а горбун не без ума и очень хитер.

— А как вы живете вообще? — поинтересовался Ожогин.

Денис Макарович на мгновение задумался, нахмурил изрезанный морщинами лоб.

— Похвалиться особенно нечем, — ответил он и грустно улыбнулся. — По специальности я настройщик, а доходы сейчас у меня небольшие. Кое-как перебиваемся, да ведь нас всего двое...

— Не скромничаете? — заметил Ожогин. — Трудно ведь.

Денис Макарович стукнул несколько раз ладонью по столу и посмотрел прямо в глаза Ожогину.

— А кому не трудно? Я имею в виду, конечно, честных людей, — добавил он.

— Хотя бы мне с Андреем, — сказал Ожогин. — Мы пока ни в чем не нуждаемся.

— Возможно, — согласился Денис Макарович, — но дорожка, по которой вы идете, очень узка, а пропасть под ней страшенная. Положение у нас разное.

— Да, пожалуй, так, — согласился Ожогин.

— Нашей слежки за собой не заметили? — спросил неожиданно Изволин.

Никита Родионович помотал головой.

— А разве вы и слежку за нами уже ведете?

— Значит, ловко работают мои ребята, — улыбнулся Денис Макарович. — О вашем доме они мне несколько раз докладывали. Пронюхали, что новые жильцы объявились, а кто такие — мы не поняли.

Оба засмеялись.

Просидели за беседой добрых два часа. Когда Ожогин вышел из дома, на улице была уже ночь. Луч прожектора прочертил по небу огненную полосу, осветил на мгновение город и погас. Никита Родионович повесил на плечо аккордеон и зашагал по мостовой.

 

6

Приближалось время занятий. Андрей особенно не любил первого урока — у Кибица. Поэтому еще с десяти часов вечера, лишь только встали из-за стола после ужина, он принялся отводить душу по адресу радиста. Как обычно, Никита Родионович молча посмеивался и лишь изредка вставлял обычную фразу:

— На учителей жаловаться нельзя, грешно...

— Учитель учителю рознь...

Ожогин лукаво подмигивал:

— Ну понятно, учитель музыки — исключение.

Вечер складывался как обычно: повторение уроков, затем путешествие по грязи на квартиру Кибица, затем к Зоргу. Никита Родионович уже собрал разложенные на столе детали радиоприемника и хотел одеваться, как неожиданно услышал за окном топот бегущего человека. Шаги замерли и через минуту раздался сильный стук. Кто-то немилосердно бил кулаком в дверь.

Друзья переглянулись. В такой поздний час, когда город уже спал, гостей ждать было трудно. Да и никто к ним, кроме Игорька, еще ни разу не заходил.

Стук становился все настойчивее.

Запалив о свечу маленький огарок, Андрей пошел в переднюю.

— Кто? — спросил он громко.

— Откройте! Спасите, если вы честные люди... за мной погоня, — отозвался умоляющий голос за дверью.

Грязнов, не раздумывая, повернул ключ, откинув цепочку. На нею навалился маленький человек с бледным, окровавленным лицом.

— Спасите... спасите... — хрипел он исступленно, — я коммунист... — Сделав шаг, человек упал навзничь.

Андрей растерялся. Незнакомец лежал на полу и глухо стонал.

На улице вновь послышались шаги. Андрей быстро захлопнул дверь и накинул цепочку.

— Никита Родионович! — позвал он. — Идите скорее сюда!

Ожогин вбежал на шум. Увидев лежащего на полу человека, он, пораженный, остановился.

— Говорит — коммунист... просит спасти... — сказал Грязнов.

Никита Родионович взял из рук Андрея свечной огарок, наклонился над лежащим и осветил лицо. Что-то знакомое было в нем. Где же он видел этою человека? И тут же узнал, когда заметил горб, выпиравший из-под пальто на спине. Это был тот самый горбун, гестаповский агент, которого он видел возле дома Изволина. Гестаповский агент — и вдруг коммунист! Предатель, погубивший, по словам Дениса Макаровича, много советских людей, ищет спасенья! Тревожная догадка мгновенно пришла в голову.

— Что будем делать? — растерянно спросил Андрей. — Что мы стоим?

Да, Андрей прав. Действительно, стоять нечего, надо что-то делать. Андрей, конечно, не знает, кто ввалился к ним в дом под видом коммуниста. Никита Родионович забыл сообщить ему, при каких обстоятельствах он видел горбуна.

— Бери, понесешь... — бросил Никита Родионович и открыл дверь в комнату.

Горбун не шевелился.

— Он, кажется, умер, — тихо сказал Андрей, когда горбуна внесли и положили на пол в зале.

— Возможно, — согласился Ожогин. — Но, так или иначе, его надо припрятать. А куда?

В зал вбежала перепуганная хозяйка и остановилась как вкопанная. Она вскрикнула, перекрестилась и, закрыв лицо руками, бросилась в свою комнату

«Но куда спрятать? Куда?» — думал Ожогин. Он посмотрел на сундук: мал и, к тому же, только сегодня хозяйка заполнила его всяким барахлом. Глаза остановились на тахте. Никита Родионович быстро подошел и поднял пружинный матрац. Открылся пустой вместительный ящик.

— Правильно... только сюда, — проговорил Грязнов, еще не пришедший в себя от волнения.

Горбуна опустили в ящик. Он не издал ни стона, ни вздоха. Попрежнему казалось, что жизнь покинула его. Опустили матрац.

— А сейчас я придумаю, как нам получше упрятать его, — громко сказал Ожогин.

Он подошел к вешалке, набросил на себя пальто, одел шапку и пальцем поманил к себе Грязнова. У самых дверей он шепнул Андрею:

— Он предатель, агент гестапо. Подробности я после тебе расскажу. Сейчас нельзя терять ни минуты. Юргенс хочет проверить нас, я постараюсь оставить его в дураках...

Он открыл наружную дверь и вышел.

На улице было темно. Пощупав карман и убедившись, что пропуск на месте, Никита Родионович чуть ли не бегом бросился в сторону кинотеатра. Там в фойе висел телефон общего пользования, а он как раз и нужен был Ожогину.

А в голове толпились беспокойные мысли. Неприятен сам по себе факт. Коль скоро Юргенс решился проделать над ними такой «опыт», значит, он в них не уверен. Это уже плохо. Хуже будет, если Ожогин не успеет осуществить то, что задумал, прежде, чем в дом явятся люди Юргенса. Что они явятся, в этом у него сомнений не было. Вопрос — когда. Сейчас? Завтра? Послезавтра? Но тянуть им нет смысла.

Вот и кинотеатр. Ожогин прошел три квартала так быстро, что сам удивился. Билетерша пропустила его внутрь по пропуску. Набирая номер, Никита Родионович желал только одного — застать Юргенса на месте. И, на счастье, в трубке послышался его голос.

— Есть чрезвычайно срочное дело, — задыхаясь от быстрой ходьбы, выпалил Ожогин.

— Что такое? Говорите...

— Не могу... Необходимо ваше вмешательство.

— Хм... Ну и что же вы хотите?

— Чтобы вы немедленно подъехали к кино... я вас здесь буду ждать.

— Что, что?

— Вы слышите меня?

— Слышу... слышу... чрезвычайное, говорите?

— Да... да... да...

— Сейчас подъеду.

Никита Родионович облегченно вздохнул, вытер влажное лицо, закурил и только сейчас заметил, что в фойе никого нет. Шел, видимо, последний сеанс. Из зрительного зала доносились звуки музыки, голоса. Посмотрел на часы. Прикинул, что ранее чем через пять — семь минут Юргенс не подъедет. Значит, сигарету можно выкурить здесь.

Юргенс, наверное, уже догадался, что провокация сорвалась. Возможно, рад этому, возможно, огорчен. Судя по его голосу, он не ожидал звонка, но не на таких напал. Хотя, собственно, если разобраться поглубже, то провокация могла бы и удасться, если бы не пришлось увидеть ранее горбуна. Вот оно как бывает. Тут ухо надо держать востро. Господа фашисты не особенно разбираются в средствах.

Когда Ожогин вышел из дверей, около кинотеатра остановился автомобиль. За рулем сидел Юргенс.

— Что случилось? — опросил он.

Никита Родионович коротко доложил вое как было.

Юргенс молчал. Трудно было сказать, какое впечатление произвело на него сообщение Ожогина. Лицо немца скрывала темнота. После длительной паузы он вновь опросил:

— Он сам сказал, что коммунист?

— Да, сам.

— Вы его раньше не встречали?

— Никогда.

— Садитесь...

А в это время перед Грязновым уже стояли два гестаповца и переводчик. И сейчас Андрей не знал, как поступить. Поспешно ушедший Никита Родионович не успел сказать, что надо делать Грязнову.

— В вашем доме укрылся коммунист, — сказал переводчик.

Грязнов пожал плечами и выразил на лице удивление. Его не было дома. Он только что пришел и вообще не понимает, о чем идет речь.

— Вирешь! Где спрятаиль? — взвизгнул один из гестаповцев.

Грязнов вторично поднял плечи. Ему непонятно, что от него хотят. Ни о каком коммунисте он не имеет ни малейшего понятия. Господа, повидимому, ошиблись, попали не в тот дом.

— Молчать!.. Пес!.. Паршиванец!.. — Гестаповец замахнулся автоматом, но не ударил. — Искайть... Верх... низ... всему искайть...

Переводчик и второй гестаповец, мигая карманными фонариками, начали шарить по всему дому, а когда вернулись в зал, из столовой донеслись шаги. В комнату вошли Юргенс и Ожогин. На Юргенсе была тяжелая драповая шинель со знаками различия штурмбаннфюрера и нашивками «СС».

Гестаповцы вытянулись, замерли в неподвижных позах.

— Где? — коротко бросил Юргенс, не вынимая рук из карманов.

Ожогин посмотрел на Грязнова и кивнул головой в сторону тахты.

Андрей быстро поднял матрац, и из ящика со стоном вылез горбун.

— Вы кто? — спросил его Юргенс на чистом русском языке.

— Я коммунист... бежал из тюрьмы... хотел спастись... а они... они... — он поочередно посмотрел на Ожогина и Грязнова.

#img_5.jpg

Лицо Юргенса скривила брезгливая гримаса.

— Уберите эту дрянь, — приказал он гестаповцам и, к их несказанному удивлению, пожал двум русским руки. — Отлично! Зер гут! Я поехал.

Вслед за ним гестаповцы вывели под руки обескураженного горбуна.

А Юргенс ехал домой злой и в то же время торжествующий. Ожогин ошибался, думая, что провокацию организовал он.

Но если Ожогин мог ошибиться в том, кто является ее инициатором, то уж Юргенс безошибочно знал, что это дело рук начальника отделения гестапо Гунке. Какого дьявола этот Гунке лезет к людям Юргенса? У гестапо своих дел хватает, и незачем Гунке совать нос в дела «СС». А он совал и сует. Он хочет доказать, что сам умник, а остальные дураки. Хочет скомпрометировать Юргенса, подложить ему свинью, донести кому следует, что агентура Юргенса не проверена. Юргенс злобно покусывал губы. Хотелось заехать сейчас к Гунке и смазать его по физиономии. Пусть знает свою помойку и не лезет в чужую. В то же время Юргенс торжествовал. Не удалось старой галоше обвести его вокруг пальца. Сорвалось. В дураках остался Гунке, да еще в каких. Тоже — начальник гестапо. На что он рассчитывал? Думал, наверное, что Юргенс держит около себя всякую шантрапу вроде этого ею горбуна. И ничего Гунке умнее не придумал, как подослать под видом коммуниста такого идиота. «Из тюрьмы бежал.» Дурак, дурак! Да кто из здравомыслящих людей поверит, что из немецкой тюрьмы можно убежать? Где это видано? Ну, уж теперь этому горбуну не сдобровать. Гунке с него три шкуры спустит, хотя плохо ли, хорошо ли, но свою роль он сыграл.

Вернувшись домой, Юргенс решил было позвонить Гунке по телефону и «поздравить его», но потом раздумал. Пусть Гунке узнает о провале от своих же сотрудников и от того же горбуна. Юргенс принял и второе решение: Ожогину и Грязнову сказать, что они действительно помогли изловить коммуниста. Зачем им знать, что между гестапо и «СС» идет грызня.

Кибиц в этот раз был в особенно скверном настроении. Ворчал, ругался, и друзья вздохнули с облегчением, когда урок закончился и они смогли покинуть грязную нору своего инструктора.

Несмотря на поздний час, жена Зорга не спала и сдержанно ответила на приветствие друзей кивком головы.

— Ты не устала, Клара? — тихо спросил ее Зорг.

О нет! Откуда он взял, что она устала. Наоборот, она даже не прочь послушать, и Клара уселась на диван с книгой в руках.

Во время занятий неожиданно явился Юргенс. Он поцеловал руку жене Зорга и, не снимая пальто и шапки, сел около нее на диван.

Друзьям он сказал:

— Вы сделали большое дело. Этот горбатый тип оказался опасным преступником. Из гестапо звонили, что он во всем сознался и называет сообщников. А теперь продолжайте, я послушаю. — Откинувшись на спинку дивана, Юргенс закурил.

Минут десять занятия шли в присутствии шефа, затем он, распрощавшись, ушел. Вскоре начали собираться и Ожогин с Грязновым. Когда они уже оделись, жена Зорга пошла в спальню и возвратилась оттуда с тетрадкой, свернутой в трубку.

— Это ноты, — сказала она мужу, — о которых я тебе говорила.

— Помню. Что же, попроси!

— Господин Ожогин, это ноты с русским текстом. Я прошу вас сделать перевод, — и она подала трубку Ожогину.

Никита Родионович спрятал тетрадь в карман пальто и молча поклонился.

Когда дома он развернул тетрадку, в ней, кроме нот, оказались два листка бумаги, исписанных женской рукой. На одном было выведено:

«Постарайтесь быть наблюдательнее, господин Ожогин. Стихотворение переведите и оставьте себе».

— Ты что-нибудь понимаешь, Андрей? — спросил Никита Родионович.

Тот прочел записку, сдвинул брови и замотал головой.

Нет, он абсолютно ничего не понимает. Может быть, все станет ясно после перевода стихотворения?

— Попробую... это недолго... — сказал Ожогин.

Перевести стихотворение оказалось не так просто, и Никита Родионович повозился основательно. Оно начиналось так:

Ищите женщину во всем, что чисто, ясно, Как чист весенний день, как ясен небосвод; Во всем, что радостно, безгрешно и прекрасно, В чем нет нужды, нет горя и забот. Ищите женщину во всем, что мрачно, грязно, Как грязен тучи цвет, как ночь без звезд мрачна; Во всем, что холодно, порочно и невзрачно, Где сеет зло и слезы сатана...

— А теперь тебе яснее стало?

— Нисколечко, — сознался Андрей.

— Ума не приложу, — пожал плечами Никита Родионович.

— Флирт, что ли? — нерешительно сказал Грязнов.

Ожогин только сдвинул брови, но ничего не ответил.

— Придется послушать совета и постараться быть наблюдательнее, — продолжал Андрей. — вообще же тут палка о двух концах.

— Да-а, — многозначительно протянул Ожогин, укладываясь в постель. — Поживем — увидим.

 

7

Короткий день давно угас. На густой вековой лес спустилась ночь, полная таинственных звуков. Глухо, неспокойно гудят деревья. Небо темнее леса, темнее земли. По нему бродят сполохи, тревожные вспышки. Тяжко вздыхает топкое болото. В зарослях заунывно стонет выпь. Глухо. Тягостно. Мрак до того густ, тяжел, что кажется, будто что-то ощутимое, твердое давит на грудь.

Преодолев чащу, Сашутка вышел на шоссе, остановился и тяжело перевел дух. С минуту он всматривался в чуть светлеющую в стене леса просеку дороги, прислушиваясь к тишине. Рядом что-то с шумом упало в чащу. Сашутка вздрогнул, сердце тревожно застучало. Но через мгновение испуг исчез, Сашутка ясно расслышал хлопанье крыльев. Он зашагал дальше. Пройдя с километр шоссейной дорогой и не встретив ни души, Сашутка сошел на большак.

Четыре дня брел лесом Сашутка. Измученный дорогой, он медленно передвигал ноги. Вчера вечером кончился запас сухарей, и вот уже сутки, как он не держал ничего во рту. Голод давал себя знать — Сашутка чувствовал все усиливающуюся тошноту.

Большак вывел к пролеску, а потом к зимнику, сплошь поросшему, увядшей травой. Но вскоре пришлось и с ним расстаться. Сашутка свернул на едва заметную извилистую тропку. Часто она терялась, и он вынужден был нагибаться и отыскивать ее на ощупь. Тропка привела к небольшому озеру. На его зеркальной поверхности отражались редкие звезды.

— Ну и темень, пропасть можно, — промолвил Сашутка вслух. Отойдя в сторону, он лег на влажную траву и сжался в комок.

Утомленное, ослабевшее тело жаждало отдыха, и Сашутка быстро уснул. Его разбудил предрассветный холод. Он встал и снова зашагал по лесу. Дорога была густо усеяна опавшими сосновыми иглами. Роса капельками поблескивала на ветвях деревьев. Сашутка глубоко вдыхал в себя студеный воздух, наполненный терпким запахом хвои. Вот и большая поляна, помеченная на карте. Но обозначенной на карте маленькой деревеньки нет. От нее остались только одинокие трубы: деревню спалили немцы. Не останавливаясь на пепелище, Сашутка снова углубился в лес. Через него вела теперь малоезженная дорога. Сашутка зашагал быстрее, хотя отяжелевшие, точно налитые свинцом, ноги плохо слушались.

Дорога тянулась к протоке. В темнозеленой воде плескалась рыба. Сашутка наклонился над водой, с жадностью голодного человека стал следить за игрой карпов. Рыбы вились у берега, едва уловимые взглядом. Нацелившись, он окунул пальцы в воду и горько улыбнулся, — вода отражала только перевернутые вниз кронами деревья, а карпов уже не было — они исчезли. Повторив попытку несколько раз, Сашутка встал, огорченно вздохнул и двинулся дальше. Он вошел на колеблющийся мостик, неизвестно кем и когда перекинутый через протоку. Прогнившие жердочки под его тяжестью сильно прогнулись. Теперь стало видно, где протока соединялась с болотом, покрытым черной осокой. В нем слышался крикливый гам птиц, готовящихся к перелету.

Увидев отягченную красными гроздьями рябину, Сашутка сошел с дороги. Жадно срывая пучки ягод, он заталкивал их в рот целыми пригоршнями, глотал, захлебываясь соком. Во рту стало горько и терпко. Сашутка опустился на землю. Тянуло ко сну. Усталость сковывала движения. Казалось, стоило только лечь, и он мгновенно заснет. Напрягая усилия, Сашутка поднялся и сделал несколько шагов. Перед глазами поплыли разноцветные круги. Он протянул руку к тоненькой надломленной сосенке и оперся на нее. Стало немного легче.

— Надо итти, — шептали губы, — надо итти...

Путь преградила большая гадюка, переползавшая дорогу. Сашутка невольно вздрогнул. Молча, не двигаясь, наблюдал он, как змея торопливыми судорожными движениями уносила свое тело в заросли.

Крутом — картина осеннего увядания. Листья светолюбивых берез и разлапистых кленов сплошь покрыты золотом. Еще не сдаются орешник и густой хмель. Они ютятся в оврагах, и листья их едва покрыты желтизной.

Сашутка пересек овражек и спустился к гремевшему на дне его ключу. Пить не хотелось, мучил голод, но надо было наполнить пустой желудок, сжимающийся от колик. Сделав несколько жадных глотков студеной воды, Сашутка поднялся и посмотрел на руки. Они были покрыты многодневной грязью, исхлестаны, изодраны в кровь. Он помыл их в прозрачной воде, вытер о траву...

Дорога постепенно перешла в обычную тропку. Опять на пути встретилось большое болото, густо покрытое ковром кувшинок.

Сашутка вынул из-за пазухи кусок пятиверстки и всмотрелся в нее. Шел верно — приметы совпадали. Он приблизился вплотную к болоту. Тут гибель. Стоит только шагнуть, и неминуемая смерть. Никто не спасет.

Болото было безмятежно спокойно. Не хотелось верить, что под манящим бархатистым покровом таятся бездонные зыби.

Сашутка осторожно ступил ногой на край болота. Почва заколыхалась, точно живая.

«Кругом лес, в середине болото, а в болоте бес», — мелькнула в его голове старая лесная поговорка.

Сашутка совсем выбился из сил. В нем боролись два противоположных желания: итти и лечь. Лечь хоть на пять, десять минут.

Лес, болота, протоки, озера, поляны с большими проплешинами, золотистые березовые рощицы, опять лес, лес и лес...

В глубине сознания стучалась мысль: «Останавливаться нельзя». Сашутка шел неровной, тяжелой походкой и в такт шагу твердил упрямо одно слово:

— Вперед... вперед...

Вдруг нестерпимая боль полоснула желудок. Сашутка со стоном упал на колени и уткнулся головой в землю. Мозг заволокло густым туманом, мысли спутались в беспорядочном клубке. Хотелось плакать, кричать. Он чувствовал, как мгла окутывает его, как тело сдается, слабеет и он перестает понимать окружающее.

Сашутка протянул вперед руки, но они встретили только пустоту. Ему показалось, что он падает в бездну, бесконечную ночь. И он забылся...

 

8

В комнате у Изволиных было тепло. Раскаленная железная печь гудела. Пелагея Стратоновна то и дело подбрасывала лузгу. Игорек сидел у окна над книгой, запустив обе руки в свои льняные кудри. Денис Макарович занимал гостей разговором. Ожогин слушал, изредка поглядывая на него. Его поражала энергия старика. Столько испытаний, столько тягот пережил он и, несмотря на все это, сохранил бодрость.

— Зачем вы так рано встаете, Денис Макарович? — спросил Ожогин, воспользовавшись паузой.

Денис Макарович улыбнулся. Его ревматизм мучает — раз, и жить он хочет — два. Ведь чем больше спишь, тем меньше живешь по-настоящему. А он и так рановато выполз на свет божий, поторопился. Надо бы хотя на десяток лет позднее. Вот и увидел бы тогда, как будет выглядеть наша земля после того, как прогонят немцев.

— Вы и так увидите, — заверил его Ожогин.

— Как сказать, дорогой...

— Чего там, «как сказать», — вмешалась Пелагея Стратоновна. — Вечно ты себя раньше времени в гроб кладешь.

— Денис Макарович просто шутит, а сам, небось, планирует житье лет на тридцать вперед, — усмехнулся Ожогин.

Денис Макарович прищурил один глаз и почесал за ухом. Да, жить, конечно, хочется. В этом он может признаться откровенно.

Пелагея Стратоновна стала разливать чай. На столе появились мед и маленькие пшеничные булочки. За последнее время в доме Изволиных заметно улучшилось питание. Ожогин и Грязнов, чем могли, помогали семье патриотов. Никита Родионович получил три килограмма муки за изготовление вывески, Грязнов пока что заработал уроками музыки только кувшин меду. Все это они принесли Изволиным.

Теперь семья Дениса Макаровича увеличилась — в нее пришел Игорек.

За чаем разговорились о положении на фронте. Изволин был хорошо осведомлен о продвижении частей Красной Армии на запад. Он назвал все пункты, занятые за последние месяцы.

Когда Пелагея Стратоновна ушла во вторую комнату, Денис Макарович пересел поближе к Ожогину и Грязнову и сказал, что имеет к ним дело.

Друзья насторожились. Денис Макарович впервые обратился к ним с просьбой. Изволин начал рассказывать.

Его сын Леонид пришел в город с рацией и должен был наладить связь подполья с партизанами и «большой землей». Его спрятали во дворе дома одного из подпольщиков, в старом погребе, где он сейчас и находится. Первый месяц все шло хорошо, поддерживалась двухсторонняя связь, а потом вдруг передатчик вышел настроя. Леонид долго копался, но наладить передатчик не смог. Помогали другие патриоты, но все безуспешно. Сейчас работает только приемник. Благодаря ему советские люди знают о всех событиях на фронте и за линией фронта. Но одного приемника недостаточно. Нужен передатчик. А ведь Ожогин говорил, что они изучают радиодело. Может быть, и наладят.

Никита Родионович пообещал сделать все, что в их силах.

— Придется вам с сынком познакомиться, — сказал тихо, чтобы не услышала жена, Денис Макарович.

Когда друзья собрались уже уходить, неожиданно открылась дверь, и в комнату вошел Трясучкин. Он был навеселе и не совсем уверенно держался на ногах.

— Вот вы где замаскировались! — засмеялся он, подавая руку Ожогину. — Рад, рад видеть! Денис Макарович, — обратился он к Изволину, — прошу всех ко мне, твои гости — мои гости.

Ожогин и Грязнов начали отказываться, ссылаясь на занятость.

Трясучкин запротестовал. Никаких объяснений он не принимает. Он человек простой, сам не стесняется и всем то же советует.

Друзья остановились в нерешительности. Изволин нашелся. Он пообещал зайти и привести с собой своих гостей.

— Ну, смотри, Денис Макарович, — Трясучкин погрозил пальцем, — срок десять минут. — И он вышел.

— С волками жить — по-волчьи выть, — тихо произнес Изволин. — Эта шкура нам еще пригодится, мы и от нее оторвем соответствующий клок. Отношений портить не следует. Пойдем, посидим, он поговорить любит, может, чего и сболтнет.

Доводы Дениса Макаровича были резонны. Отказываться от дружбы с Трясучкиным не следовало. Мало ли что может случиться.

В квартире Трясучкина играл патефон. На большом столе, покрытом белой скатертью, стояли редкие по тем временам блюда: заливная рыба, холодец, сало, сливочное масло, жареные куры, несколько сортов колбас, соленье, настоящая московская водка в бутылках и наливка в графинах. На лице Ожогина появилось изумление.

Денис Макарович пожал его локоть и предупредил, что удивляться нечего. Трясучкин ищет жениха для дочери. У девицы двадцать девять годков за спиной. Романов у нее на глазах всего города было немало, а вот мужа никак не подцепит. Поэтому создается «обстановка».

Кроме самого Трясучкина, в комнате оказались еще четыре человека: жена его Матрена Силантьевна — бесформенная туша; дочь Варвара Карповна — крупная блондинка с подкрашенными бровями, пышными формами и дерзким взглядом; подруга Варвары, некая Валя, — таких же лет девица с пугливым выражением глаз, и, наконец, кого никак не ожидали увидеть ни Ожогин, ни Грязнов, — горбун. Тот самый горбун, который явился на квартиру друзей под видом коммуниста. Но они не подали виду, что узнали его.

Матрена Силантьевна пригласила всех к столу.

Варвара Карповна окинула взглядом Ожогина и Грязнова, как бы оценивая их, и решительно заявила, что Никита Родионович будет сидеть рядом с ней, а Грязнов — с ее подругой.

Горбун или не узнал в друзьях своих «спасителей», что было сомнительно, или, по их примеру, делал вид, что не узнает. Он не сводил глаз с Варвары Карповны и не обращал внимания на Ожогина.

Матрена Силантьевна разместила свое огромное тело на стуле в конце стола и громко вздохнула.

— Ну, чего шары выкатил? — обратилась она к мужу. — Угощай гостей!

Трясучкин засуетился, потянулся в спешке к водке, зацепил рюмку, та ударилась о тарелку и разбилась. Трясучкин растерялся и виновато посмотрел на жену

Матрена Силантьевна выдержала небольшую паузу, как бы собираясь с духом, и выпалила всердцах:

— Чорт окаянный! Руки тебе повыкручивать, непутевому, надо. Чем ты смотришь только? Склянки-то хоть убери...

— Можно немного повежливее? — не сдержалась Варвара Карповна. Ей не хотелось, чтобы новые гости сразу познакомились с нравами этого дома.

— А твое дело сторона, — огрызнулась мать, — тоже, кукла!

Привыкший, видимо, к подобным сценам горбун громко произнес:

— Только без ссор... только без скандалов.

— А тут никто и не скандалит, — обрезала Матрена Силантьевна. — Разливай-ка лучше водку.

— Водка наистрашное зло, — начал горбун, беря бутылку, — страшнее и нет ничего. Но коль скоро я ни себе, ни вам добра не желаю, давайте ее пить. За встречу! — объявил он, поднимая рюмку.

— Языкастый ты больно, — буркнула Матрена Силантьевна, умело опрокинула в рот содержимое рюмки, крякнула по-мужски, рассмеялась: — Так-то лучше! — и принялась за еду.

Водку Трясучкин не пил, а неторопливо сосал. Опорожнив рюмку, он кривил удивленно губы и вопросительно посматривал на нее, как бы спрашивая, что в ней было. Так он поступал после каждой рюмки. Сидевший напротив горбун молча с улыбкой наблюдал за Трясучкиным.

Горбуну на вид можно было дать лет тридцать. Лицо его напоминало лисью морду. Особенно выделялись на нем подвижные глаза и редкая рыжая бородка. После второй рюмки настроение у горбуна поднялось: он разговорился, стал смелее бросать взоры на Варвару Карповну. Он говорил грамотно, к месту вставляя эффектные иностранные словечки — интеллект, каннибал, визави, реванш...

По тому, что он часто употреблял выражения вроде: «Это отнесем в дебет!», «Сальдо сюда, с ним после разберемся», «Получите по аккредитиву», «Подведем баланс», — можно было судить, что по профессии он бухгалтер или экономист.

— Ну, как, разобрал, что пил? — спросил горбун Трясучкина после очередной рюмки.

Тот отрицательно покачал головой.

— А она тебя разобрала? — закатился горбун булькающим смешком.

— Разобрала, — сокрушенно ответил Трясучкин.

— А вы, наверное, пить бросили? — спросила Варвара Карповна горбуна и смерила его презрительным взглядом.

— Почему вы так решили, Варвара Карповна?

— Потому... что на вас новый пиджак, — подчеркивая каждое слово, произнесла Варвара Карповна.

Горбун нахмурился. С шумом проглотив неразжеванный кусок, он неторопливо ответил, что у него, как известно Варваре Карповне, заработок приличный, — хватает вполне и на водку и на костюмы.

— Сроду он пить не бросит! Ни в жисть! — безапелляционно отрубила Матрена Силантьевна и заколыхалась в могучем, раскатистом смехе. От выпитой водки она раскраснелась, распарилась и стала как будто еще больше. Из большого выреза платья у шеи, из-под туго стянутых коротких рукавов вываливалось, точно перестоявшееся тесто, синеватое рыхлое тело.

— Почему? — заинтересовался горбун. Склонив на бок голову и играя вилкой, он ждал ответа от хозяйки.

— Полезна она тебе, на пользу идет, — сказала Трясучкина.

Горбун возразил — наоборот, водка приносит ему большие страдания. Если бы он ее не пил...

— Помолчал бы, — оборвала его Матрена Силантьевна. — Бутылка от водки больше страдает, чем твоя утроба.

Вое рассмеялись, даже Варвара Карповна улыбнулась матери. Хихикнул и сам горбун.

Ожогину Варвара Карповна оказывала особые знаки внимания: подкладывала на его тарелку лучшие куски, заботилась, чтобы рюмка не оставалась пустой, томно заглядывала ему в глаза. Она была уже под хмельком и, напустив на себя грусть, жаловалась Никите Родионовичу, что сердце ее окончательно разбито одним подлецом, что ей очень тяжело.

— Вы не знаете, как хороша я была до войны, — говорила она, закатывая глаза.

Никита Родионович очень внимательно посмотрел на Варвару Карповну, но никаких следов ушедшей красоты не заметил.

— Как вам нравится эта мокрушка? — опросила вдруг Варвара Карповна и бесцеремонно положила руку на шею Никиты Родионовича.

Ожогин почувствовал, как ее пальцы теребят его правое ухо, и в смущении посмотрел на остальных. Он заметил, как Денис Макарович шепнул что-то на ухо Андрею и закусил нижнюю губу, сдерживая смешок. Андрей опустил улыбчивые глаза и с нарочитым усердием занялся куском рыбы.

«Вот попался», — подумал про себя Ожогин и смутился окончательно.

— Вы что же не отвечаете даме? — Варвара Карповна тихо ущипнула Никиту Родионовича.

— Я не пойму, о чем вы спрашиваете, — густо краснея, ответил Ожогин.

Денис Макарович отвернулся и закашлял в кулак. «Как в кино. Сцена из кинокомедии», — мелькнуло в голове Ожогина.

— Я спрашиваю про горбатого...

— Мне трудно судить — я вижу его впервые, — едва нашелся Никита Родионович. Есть он перестал.

Варвара Карповна сидела уже почти на его стуле и жарко дышала прямо в щеку Ожогина.

— Он мой жених. В мужья навязывается, а мне на него глядеть тошно. Вы представляете себе этого субчика в роли моего мужа? — громко вздыхая, говорила Варвара Карповна. — Он — мой хозяин, мой бог, он распоряжается мной, ласкает мое тело... бр-р-р, — и она вся передернулась.

— Может быть, мне лучше пересесть на другое место, не волновать вашего жениха? — пустил пробный шар Ожогин.

— Что вы?!

Ответ, несмотря на весь его лаконизм, и в особенности выразительный взгляд Варвары Карповны дали ясно понять Ожогину, что, во-первых, ни о каком браке с горбуном не может быть и речи и что, во-вторых, он должен оставаться на прежнем месте. Взгляд Варвары Карповны выражал уязвленную женскую гордость, упрек и мольбу одновременно.

К концу обеда Варвара Карповна сказала ему тихо:

— Мне нужен такой муж, как вы! — Она чмокнула его прямо в ухо, отчего в голове у него пошел неприятный перезвон.

«Коварные происки невесты», — как говорил позднее Денис Макарович, — не ускользнули от взора жениха. Горбун сверлил своими бегающими глазками Варвару Карповну и Ожогина.

— Ваше сердце, милый господин, покрылось плесенью, — бросила она горбуну.

Горбун скривился, точно проглотил хину, и отвернулся.

Из второй комнаты раздались звуки патефона. Матрена Силантьевна поставила какой-то немецкий вальс и, появившись в дверях, объявила, хлопнув в ладоши:

— А ну, гости, плясать!

— Пойдемте? — пригласила Варвара Карповна Никиту Родионовича, привстав со стула.

— Не танцую.

— Совсем?

— Совсем.

— Как жаль! Ну, ничего, — успокоила она Ожогина, — со временем я вас выучу. Приличный мужчина, — она улыбнулась, намекая на то, что считает Никиту Родионовича приличным мужчиной, — обязательно должен танцовать. Ах! Как танцует Родэ!..

— А кто это такой?

— Родэ? Вы не знаете?

Ожогин отрицательно покачал головой.

Варвара Карповна рассказала: Родэ — немец, в чине оберлейтенанта, следователь гестапо, пользующийся большим расположением начальника гестапо Гунке. Рассказала она и о том, что с приходом оккупантов была принята на годичные курсы немецкого языка и, окончив их, стала работать переводчицей гестапо.

— Гунке — замечательный человек, — отозвалась она о своем начальнике, — а вот Родэ... Родэ — это...

Опьяневший горбун вдруг расхохотался, услышав знакомую фамилию.

— А разве Родэ для вас не замечательный? — язвительно сказал он, продолжая смеяться.

Варвара Карповна зло взглянула на своего жениха и густо покраснела.

— Что вы этим хотите сказать? — резко спросила она.

— Этим? Об этом? — Горбун сделал паузу, и Ожогин, Грязнов, да и все остальные почувствовали, что неизбежен скандал. Но горбун спохватился: — Об этом я пока ничего не скажу, я окажу совершенно о другом. — Горбун погрозил пальцем и дружелюбно улыбнулся Ожогину. — Вы думаете, я вас не узнал? И вас тоже, — он сделал кивок в сторону Грязнова. — Обоих узнал, как вы только вошли. Господа! — обратился горбун ко всем. — Эти джентльмены предали меня. Да! Буквально-таки предали и отдали в руки гестаповцам. — У всех лица вытянулись. Все с недоумением и любопытством смотрели то на Ожогина и Грязнова, то на горбуна. А он продолжал: — Вот тогда мы и познакомились. Своя своих не познаша, как говорит древняя славянская пословица. А вы, конечно, были удивлены, встретив меня здесь? Думали, что я и вправду коммунист?

— Я даже и не подозревал, что это вы, — нашелся Ожогин.

— И я бы никогда не подумал, — добавил Грязнов, понявший тактику друга.

— Это возможно. Мне они так обработали физиономию, что, заглянув в зеркало, я сам испугался. Но я вас запомнил...

— В чем дело? Что произошло? — раздались голоса.

Горбун добросовестно рассказал обо всем, начиная с того, как получил инструктаж Гунке, как попал в дом, где жили Ожогин и Грязнов, затем в диван, и чем все кончилось.

— Молодцы! — одобрительно сказал Изволин, и все согласились с этим.

— Ничего не понимаю! Хоть убейте! — сказала Матрена Силантьевна.

Горбун махнул рукой. Не понимает, и не надо. Воспользовавшись тем, что Варвара Карповна вышла из комнаты, он подсел к Ожогину и тихо сказал:

— А ведь здорово получилось! — Он достал красивый, мягкой кожи портсигар, закурил и положил его на стол. — Но, не спохватись вы во-время и не притащи этого Юргенса, вы бы у Гунке не выкрутились. Ей-богу! Он не любит эсэсовцев, а те его. Они на ножах. И Юргенс бы вас не отбил. Нет, нет, уж поверьте мне, — он прижал руку к груди и закивал головой.

Никита Родионович взял положенный горбуном на стол портсигар. Его удивила эластичность кожи.

— Я понимаю, к чему тут дело клонится, — горбун кивнул головой в сторону.

— Вы о чем?

— О Варваре Карповне.

— А при чем здесь я?

Этого горбун не знает. Это не его дело. Он просто хочет по-дружески предупредить: кто будет близок с ней и добьется ее взаимности, тот может иметь большие неприятности от следователя гестапо Родэ. Это точно. Он бы давно женился на Варваре, но Родэ — серьезное препятствие. Его не обойти никак...

Ожогин с досадой пожал плечами. Все, услышанное здесь, претило ему. К счастью, разговор на этом прервался. Возвратилась Варвара Карповна и, заметив в руках Никиты Родионовича портсигар, бросила своему жениху:

— Зачем вы вытащили эту гадость? Да еще суете всем в руки! Ведь это не всем нравится. Я лично терпеть этого не могу!

Горбун хихикнул.

Никита Родионович с удивлением посмотрел на Варвару Карповну.

— Только потому, что он сделан из человеческой кожи? — опросил горбун. — Какие предрассудки!

Ожогин, невольно вздрогнув, уронил портсигар на стол.

— Да! Да! Да! Именно потому! — резко сказала Варвара Карповна. — Это гадость!

— Хм! Не понимаю, — возразил горбун. — И вам тоже неприятно? — спросил он Ожогина.

— Да! Я брезглив.

Горбун поднял плечи, отчего стал еще меньше. Эта подарок начальника гестапо Гунке. Ему прислали их целую партию. Нужно отдать немцам справедливость, они — молодцы. Не только уничтожают евреев, но еще на все сто процентов используют их остатки. Зачем пропадать добру? Гунке показывал ему разнообразные изделия из кожи, из волос.

— Карп! — раздался зычный голос Матрены Силантьевны.

Опьяневший Трясучкин спал, положив голову на стол. От крика он вскочил, покачнувшись, схватился за скатерть, но не удержался и повалился на спину, потянув за собой скатерть и все, что было на ней. Матрена Силантьевна разразилась потоком бранных слов и бросилась к мужу.

Гости, не прощаясь, направились к двери. Лишь Варвара Карповна не смутилась: она успела сказать Ожогину, что скоро будет день её рождения и что Ожогин должен быть обязательно.

Попрощавшись в коридоре с Денисом Макаровичем, друзья вышли на улицу. Стало сразу легче, словно с сердца свалилась большая тяжесть.

 

Надо было решить: сообщить о горбуне Юргенсу или умолчать. Ожогин и Грязнов долго думали и пришли к выводу, что гестаповского доносчика следует основательно проучить.

За час до занятий Ожогин позвонил по телефону Юргенсу и доложил, что есть необходимость видеть его лично. Юргенс разрешил зайти.

— Опять чрезвычайное происшествие? — встретил он вопросом Никиту Родионовича.

— Продолжение чрезвычайного происшествия... — ответил Ожогин.

— Вторая серия? — уже не скрывая иронии в голосе, опросил Юргенс.

— Что-то вроде этого.

— Слушаю. Выкладывайте.

— Горбатый коммунист, оказавшийся в нашем доме и арестованный по вашему приказанию, как опасный преступник, сейчас на свободе...

— Что-о-о!? — заревел Юргенс, и кровь прилила к его лицу. — Где вы его могли видеть?

Ожогин рассказал, что встреча с горбуном произошла совершенно случайно в доме знакомого им столяра городской управы Трясучкина. Но дело не в этом. Выяснилось, что он не коммунист, а сотрудник какого-то Гунке, по заданию которого и действовал.

— Идиоты!.. — буркнул Юргенс.

Ожогин добавил, что о своей связи с гестапо горбун говорил в присутствии Трясучкина, его жены, дочери и подруги дочери. Ожогина и Грязнова горбун теперь считает своими и нет никакой гарантии, что не будет повсюду болтать о них. Ожогин и Грязнов не могут быть уверены в том, что сумеют при таких обстоятельствах сохранить в тайне свои отношения с Юргенсом.

— Ясно! Довольно! — прервал Юргенс Никиту Родионовича.

— Мы полагаем, что поступили правильно, решив тотчас доложить вам об этом, — вновь начал Ожогин.

— И впредь делайте точно так же, — одобрил Юргенс. — Кстати! Вы не знаете хотя бы фамилии этого мерзавца?

— К сожалению, не поинтересовались, — ответил Ожогин.

 

9

С утра неожиданно запорошил мелкий снежок. Он ложился ровным покрывалом на оголенные ветви деревьев, на грязные, усыпанные бурыми листьями улицы, на крыши домов. Город стал неузнаваем. Он будто помолодел, преобразился.

Поглядывая в окно, Грязнов радостно потирал руки. Вот она и зима. По-юношески взволнованно встречал всякое изменение в природе Андрей. Ему хотелось двигаться, смеяться. Когда он увидел в окно идущею Изволина, мальчишеский задор окончательно овладел им, и Андрей стремглав выскочил на крыльцо.

— К нам, Денис Макарович?

— А то куда же еще, — ответил улыбающийся Изволин, — конечно, к вам.

Андрей помог ему отряхнуть с шапки и пальто снег и раздеться.

— Да, вы живете по-барски, — заявил Изволин, войдя в комнату. — Ну, здравствуйте.

Ожогин был несколько удивлен появлением Дениса Макаровича. Изволин ни разу не бывал у них, — боялся, что это может вызвать подозрения. А тут вдруг пришел.

— Вздумалось посмотреть, как мой аккордеон тут поживает, — шутливо объяснил Изволин.

— У хороших хозяев ему не скучно, — ответил Ожогин и вынул аккордеон из футляра.

— Вижу, вижу, не жалуется, — продолжал Денис Макарович, любовно оглядывая инструмент. — Славная штучка. Слов нет, славная. Берегите ее, ребята. — Он оглянулся на дверь, ведущую в соседнюю комнату.

Ожогин успокоил Изволина: дома они уже который день одни, — хозяйка выехала по разрешению Юргенса в деревню и возвратится через неделю, не раньше, а поэтому можно говорить, ничего не опасаясь.

— Это хорошо, — заметил Денис Макарович, — тогда пройдем в вашу комнату.

По предложению Грязнова, расположились в столовой, за круглым столом. Облака табачного дыма потянулись к потолку и придали плохо освещенной и мрачной комнате уют.

— Не ожидали гостя? — спросил после долгого молчания Денис Макарович, и скрытая седыми усами улыбка едва-едва тронула его лицо.

— Не ожидали, — признался Ожогин.

Изволин отвел в сторону руку с сигаретой, сдул с нее пепел и после этого сказал, что есть дело, и дело безотлагательное.

Ожогин кивнул головой. Он, кажется, догадался о причине прихода Дениса Макаровича. Наверное, опять насчет ремонта передатчика.

Оказалось совсем другое. Подпольную организацию интересовал дом, в котором жил и работал мало заметный в городе Юргенс. Особняк этот начал беспокоить партизан не на шутку. Нужно было знать, кто посещает Юргенса. Правда, эту задачу подпольщики могли решить сами, установив постоянное наблюдение за особняком. Но этого было мало. Требовалось знать, о чем разговаривает Юргенс с посетителями, какие там готовятся планы. Задача не из легких, что и говорить, но выполнить ее надо обязательно.

— Превратиться бы в невидимку, — пошутил Грязнов, — стать за спиной Юргенса, смотреть и слушать.

Губы Дениса Макаровича сложились в грустную улыбку. Он внимательно посмотрел на Андрея и сказал, что надо постараться обойтись без невидимки. Затем посвятил друзей в план, который возник, якобы, у одного из участников подполья. Но по тому, как Денис Макарович излагал подробности плана, по тому, как он верил в успех всего сложного и рискованного предприятия, думалось, что автором плана был не кто иной, как он.

В дело вводились три товарища, из которых один лишь недавно, с месяц назад, был вовлечен в работу глубоко законспирированного подполья. За всех можно было ручаться головой. О том, что в деле примут участие Ожогин и Грязнов, будут знать два-три самых надежных товарища.

План был прост, но смел. Требовалось много риска и предприимчивости. Подпольная организация спешила осуществить его в самое ближайшее время.

— Вот бы послушал ваш Юргенс, о чем мы тут болтаем. А? — пошутил Денис Макарович, когда беседа окончилась.

— Да-а, — протянул Ожогин, — Юргенс, пожалуй, из тех, кто не особенно любит, когда суют нос в его дела.

 

На следующий день в здание городской управы вошли три совершенно различных по внешнему виду и одежде человека. Они молча поднялись по прямой лестнице на второй этаж, прошли по длинному коридору в самый конец, где находилась приемная бургомистра, и присоединились к посетителям, ожидавшим приема.

Самый старший из вошедших, но самый маленький по росту, был одет в поддевку, перешитую из венгерской шинели. На голове у него была меховая шапка, на ногах валенки. Маленькое лицо, покрытое рыжеватой растительностью, было хмуро. Тоскливыми глазами смотрел он себе под ноги и, казалось, что-то упорно обдумывал.

Самый молодой и самый высокий, в засаленной тужурке поверх шерстяного свитера и в таких же лыжных брюках, заправленных в сапоги, был неимоверно худ. Казалось, он только что поднялся с постели после долгой, изнурительной болезни. Впалые щеки его были покрыты черной густой щетиной. Его огромные глаза неестественно ярко блестели. Он приметил последнего из сидевших на длинной скамье и внимательно следил, чтобы никто не прошел вне очереди к бургомистру. Когда появлялся новый посетитель и подходил к дверям, пытаясь заглянуть в кабинет, высокий парень останавливал на нем ненадолго мрачный, недружелюбный взгляд, от которого человеку делалось не по себе.

На третьем посетителе было основательно потертое кожаное пальто, на ногах модные хромовые сапоги. Фетровая, синего цвета, шляпа натянута до самых ушей. Добродушный на вид, он с любопытством разглядывал окружающих, и казалось, что его лицо вот-вот, ни с того ни с сего, озарится улыбкой.

Бургомистр, видимо, торопился. Более двух-трех минут в его кабинете никто не задерживался. Последней вышла пожилая женщина. Она всхлипывала, держа платок у глаз. Тогда три посетителя воспользовались тем, что дверь осталась открытой, и торопливо вошли в кабинет.

— Почему сразу все? — строго опросил бургомистр.

Он сидел за огромным столом, откинувшись на высокую спинку кресла. Тонкий, совершенно прямой пробор делил его голову на две равные части. Серо-зеленые глаза с прищуром смотрели в упор, не мигая.

— Все по одному делу, — ответил самый высокий, теребя в руках мохнатый заячий треух.

— Так, слушаю. — Серо-зеленые глаза стала совсем маленькими.

— Покорнейше просим, господин бургомистр, вашего разрешения сдать нам в аренду подвал под сгоревшим домом по Садовой, номер сорок два. Вот, — и высокий подал лист бумаги.

— Это... — бургомистр закрыл один глаз и посмотрел на потолок, что-то вспоминая, — это насчет пекарни?

— Совершенно справедливо. Пекарню хотим соорудить, вроде как компаньоны...

— А справитесь? — Он взял поданное заявление и, отдалив его от себя в вытянутой руке, стал читать.

Посетители молчали.

— Справитесь? — повторил бургомистр.

— Нас трое, а потом, может, еще прибавится.

— Кто из вас Тризна?

— Я, — отозвался высокий.

— Пекарь?

— Да. Шесть лет на хлебзаводе работал...

— А вы — Курдюмов?

— Курдюмов, Курдюмов, — отозвался старик в поддевке и вышел вперед. — Вы знаете меня?..

— Откуда мне вас знать... — брезгливо поморщился бургомистр. — Тут вот говорится, что вы раньше на Кавказе кондитерскую держали.

— Точно, точно, держал, и сейчас неплохо бы...

— Ладно! — резко прервал бургомистр. — Третий! Вы Швидков?

— Да, я.

— Предприимчивые люди нам нужны. Если вы построите пекарню и хорошую печь, мы вам окажем поддержку. — Он размашистым почерком наложил резолюцию и встал. — Идите!

 

Юргенс подошел к окну, раздвинул занавески и внимательно посмотрел на противоположную сторону улицы Там стоял остов двухэтажного, когда-то красивого, кирпичного дома, уничтоженного огнем. Крыша, перекрытия — все сгорело. Сохранились только стены, да уцелела эмалевая дощечка с надписью: «Садовая, 42».

Вот уже второй день, как у дома и во дворе хлопотали какие-то люди. Завозили кирпич, глину, доски, аккуратные метровые березовые и дубовые поленья...

Юргенс постоял у окна несколько минут, хмыкнул и, подойдя к телефону, набрал номер автомата.

— Эдуард?

— Да.

— Это я, Юргенс.

— Чувствую и слушаю.

— Что за строительство начинается против моего дома?

— Против твоего именно? Это на Садовой?

— Да, да, на Садовой, сорок два.

— Ничего особенного. Можешь не волноваться.

— А все же?

— Любопытство?

— Профессия...

— Так, так. Пекарню будут строить в подвале Я разрешил. Пусть строят.

— Но это дело далекого будущего?

— Пожалуй, нет. Тут частная инициатива.

— Строители подозрений не внушают?

— С какой стороны?

— Так... вообще...

— Проверены...

— Ну, вот и все.

— Пожалуйста.

Юргенс положил трубку и вновь подошел к окну. Высокий парень в грязном пиджаке и лыжных брюках разгружал подводу. Он быстро сбрасывал кирпичи, покрытые известковым раствором. В одном из черных провалов подвального окна появился кусак кровельной жести с маленьким круглым отверстием. Через минуту из него вылезла железная труба. Второе окно изнутри закрыли фанерой. Высокий парень разгрузил бричку, уселся на передок и, передернув вожжами, выехал со двора.

Хотя помощник коменданта дал ясную справку, что строится пекарня, а не что-нибудь другое, Юргенс все же решил сам убедиться в этом.

 

10

В доме под номером сорок два по Садовой улице кипела работа. В подвале неутомимо трудились три человека. День здесь начинался на рассвете и кончался поздно вечером. Старик Курдюмов уже сложил печь, оставалось лишь вывести трубу. Было готово и корыта для теста. Недоставало только стеллажей, столов, форм. Но все это — уже мелочи.

Пол очищен от мусора, выметен. Навешены три двери с прочными замками. На потолке висят две «Летучие мыши».

Сегодня будущие пекари собрались раньше обычного. Тризна закрыл изнутри двери и чуть взволнованно объявил:

— Ну, пошли, последнее осталось... — Он взял фонарь и направился в дальний угол подвала.

За ним двинулись Курдюмов и Швидков, неся маленькие ломики и саперные лопатки.

Досчатое творило было хорошо замаскировано землей и различным мусором. Тризна осторожно снял вершковый слой земли и поднял творило за кольцо. Разверзлась черная, зияющая пустота. Дохнуло сырым холодком. Тризна смело спустился в лаз и, став прочно на ноги, потребовал фонарь. За ним последовал Швидков; Курдюмов остался снаружи. В его обязанность входило охранять вход. При малейшем намеке на опасность он обязан был опустить творило и засыпать его землей.

Подземный ход имел в высоту не более метра, а в ширину едва достигал пятидесяти сантиметров. Лишь в двух местах — в середине и в конце — он расширялся до размеров небольшой комнатки и давал возможность человеку сесть, а если надо, то и встать во весь рост. Из конечной «комнатки» шли в разные стороны три норки.

Тризна и Швидков тщательно расчистили тоннель в том месте, где он проходил через прочный каменный фундамент дома Юргенса. В этом месте пришлось много поработать вчера ночью. Проход надо было прорыть бесшумно. Друзья настойчиво, упорно, обдирая в кровь руки, выламывали скованные цементом куски бутового камня, пока не пробились в небольшое подполье.

Строительство пекарни и рытье тоннеля велись одновременно. Иначе трудно было объяснить вынос земля в большом количестве.

Сейчас Тризна и Швидков проползли в подполье и замерли. Над головой были слышны шаги, отдельные слова и шум передвигаемого стула.

На лице у Швидкова появилась улыбка. Он молча поднял большой палец — слышимость хорошая, работу можно считать законченной.

Прождав несколько минут, они повернули обратно и снова ползком проделали весь путь под улицей, приведший их назад в подвал пекарни.

Тоннель готов. Задание подпольной организации было выполнено.

 

Юргенс сидел в своем кабинете. Он просматривал газеты и изредка поглядывал на часы, проявляя видимое нетерпение. Он ждал свояка — подполковника Ашингера. Свояк завтра уезжал на фронт. Перед отъездом Ашингер хотел переговорить с Юргенсом. Время обусловленной встречи истекло, подполковник опаздывал. Это раздражало пунктуального Юргенса.

Наконец, в передней раздался мелодичный звонок. Вот уже слышны мягкие шаги. Это — Ашингер. Он подтянут, немного зол, но спокоен. Молча пожав руку Юргенсу, он опустился в кресло.

— У тебя много работы? — спросил Ашингер, поглядывая на ворох газет посреди стола.

Юргенс оторвался от чтения и бросил карандаш.

— Нет, сегодня немного, только это... Занимательная статья в английском еженедельнике — «Германия в 1950 году». Какой-то Стронг высказывает любопытную мысль о необходимости сохранения Германии для создания равновесия между Востоком и Западом.

Ашингер поднял брови.

— Барьер? Не ново и незавидно. Наши цели...

Юргенс иронически улыбнулся:

— Наши цели... это не цели сорок первого года...

Ашингер поднялся с кресла и заходил по комнате. Наконец-то он услышал из уст Юргенса новое слово. Правда, это еще неопределенно, но, конечно, он скажет яснее. Ведь для того и искал он, Ашингер, сегодняшней встречи, чтобы понять настроение своего родственника, раскрыть необъяснимую тайну его невозмутимого спокойствия. Не только Ашингеру — работнику военной контрразведки, каждому немцу ясно, что большая игра проиграна. Все трещит по швам. Слаженная и испытанная на западе Европы машина работает теперь на востоке с перебоями. Конечно, все это не может не беспокоить Ашингера. Нельзя не думать, пока есть время, о том, что ожидает каждого в самом недалеком будущем.

Об этом еще опасно говорить, но думать можно и нужно. И Ашингер не может понять Юргенса: ничто его не выводит из себя, ничто не волнует. Юргенс спокойно проходит мимо того, что лишает сна и аппетита его — Ашингера. Ведь он же немец — этот Юргенс. Неужели его не тревожат судьбы Германии? А, может быть, он спокоен потому, что думает лишь о себе. Но зачем же тогда Юргенс так упорно работает, зачем строит проекты на будущее? В чем же, в конце концов, дело? На что он ориентируется? Почему он не хочет передать ему, Ашингеру, частицу своего спокойствия? Может быть, Юргенс не доверяет ему? Эта мысль уже много раз назойливо лезла в голову Ашингеру, но он гнал ее прочь, не веря в существование какой-либо тайны. Ведь Юргенс не только коллега, он еще и близкий человек. Их жены — родные сестры, значит, одна судьба и у него с Юргенсом. Ашингер не может сбросить со счетов такого важного фактора, как наследство, которое они ждут с нетерпением от своего тестя. Разве это не сближает их, не объединяет интересы? И если Юргенс что-нибудь знает, он должен сказать, и сказать сегодня.

Ашингер уже собрался начать разговор, но Юргенс спутал его планы, пригласив ужинать.

Они отправились в смежную с кабинетом комнату и уселись за круглый стол, покрытый белой скатертью.

Вино выпили молча. Застучали вилки. Юргенс, занятый едой, не был расположен к беседе. Ашингер решил начать разговор первый, но не успел. Вошел служитель и подал Юргенсу конверт. Тот отложил вилку и вынул из конверта две фотокарточки. Вглядевшись в лица, он протянул фотографии Ашингеру.

— Это те двое, которых я как-то застал у тебя? Что ты с ними думаешь делать? — поинтересовался Ашингер.

— Политика дальнего прицела... После войны пригодятся.

— Кому?

— Конечно, не большевикам.

Ашингер на несколько мгновений смолк. Он не умел так быстро формулировать свои мысли, как Юргенс.

— Ты оптимист, Карл, — наконец, проговорил он.

— Это разве плохо?

Ашингер ожидал совершенно другого вопроса. Он рассчитывал, что Юргенс поинтересуется, почему он считает его оптимистом.

— Возможно, что и не плохо, — ответил Ашингер, — но в такое время, когда на фронте поражение следует за поражением, не все выглядит так весело, как хочется и кажется.

Он поднес к глазам бокал, поглядел сквозь вино на свет. Потом, после паузы, спросил, как давно Юргенс имел письмо от жены.

Морщины на лбу Юргенса разошлись. Последнее письмо от Гертруды он получил с полмесяца назад.

— Как она?

Морщины вновь собрались. Хвалиться нечем.

Более удачного ответа Ашингер не ожидал. Не желая показать свое удовлетворение, он произнес, насколько мог, спокойно:

— Надо действовать, Карл.

— Именно?

Ашингер пояснил свою мысль. Выход один, и гадать нечего. Необходимо выезжать из Германии, — ради Гертруды, ради Розы.

Юргенс в упор смотрел на Ашингера, но по его глазам трудно было определить, что он думает.

Ашингер доказывал уже уверенно, что сейчас выезд не составит особых затруднений, но может настать время, когда он будет невозможен. Юргенс спросит — куда? И на это можно было ответить. Пока еще есть выбор: Испания, Португалия, Аргентина, на худой конец — Швейцария. Там можно устроить жизнь.

Юргенс откинулся на спину и громко расхохотался. Потом, загремев стулом, о« встал из-за стола.

Ашингер обиделся. Ему понятно, почему смеется Юргенс, но смешного он ничего не видит. Юргенс не хуже его знает Робертса, знает отлично, что Абвер людьми не бросается, и что уйти от доктора Грефе не легче, чем от полковника Шурмана, и все-таки Робертс ушел. Он сидит себе спокойно в Барселоне и смакует апельсины. Чем же Юргенс и Ашингер хуже Робертса?

— Надо иметь, на что жрать эти апельсины, — сказал Юргенс.

Теперь рассмеялся Ашингер. С несвойственной ему быстротой он встал и подошел к Юргенсу. Он твердо уверен, что они будут иметь то, на что жрут апельсины. Будут. Надо только потрясти тестя. Они его никогда не трогали, а ведь они единственные законные наследники. Тесть еще не выжил окончательно из ума и должен понять, что лучше, если его капиталы попадут зятьям, нежели большевикам.

После третьего бокала Ашингер раскис. Редкие волосы на его голове слиплись в клочья. Пенснэ он снял и положил на тарелку. Без пенснэ его глаза сильно косили. Длинные, точно жерди, ноги принимали под столом различные положения — то укладывались одна на одну, то вытягивались, задевая ноги Юргенса, то, согнутые в коленях, стукались одна о другую. Ашингер разболтался. Хмель в голове и молчание Юргенса поощряли его на откровенность. Он выкладывал сейчас все, что уже с давних пор вынашивал в себе, не решаясь никому рассказать. Он не скрывал своих опасений относительно завтрашнего дня и считал, что пора произвести переоценку ценностей.

— Большая тройка сказала в Тегеране: «Никакая сила в мире не сможет помешать нам уничтожить германские армии на суше, их подводные лодки на море и разрушить их военные заводы с воздуха». Это, чорт возьми, не шутка! С этим нам уже приходится считаться. Теперь не август сорок первого года, а ноябрь сорок третьего. Меня больше всего поражает этот мопс Черчилль. Ведь он тоже поставил свою подпись под декларацией. Кого-кого, а уж его никак нельзя упрекнуть в том, что он симпатизирует большевикам. Черчилль — и вдруг повернулся лицом на восток!

— Это ничего не значит, — медленно проговорил Юргенс. — У Черчилля, насколько мне известно, два лица: одно смотрит на восток, другое на запад. Во всяком случае, это союзничек не из особенно надежных...

...Беседу Юргенса и Ашингера внимательно прослушал Ожогин, сидевший под полом. Она ему доставила удовольствие. Когда Ашингер покинул свояка, Ожогин выбрался через пекарню на свет божий и отправился домой спать.

В эту ночь Юргенс долго не мог заснуть. Он ворочался с боку на бок, подолгу, не мигая, смотрел на синюю ночную лампочку, стараясь утомить глаза, затем плотно сжимал веки, но ничего не получалось: сон не шел.

Его взволновали слова Ашингера. Но Юргенс уже разработал план действий. Он вытекал из его отношения к происходящему, вытекал из прошлого, которое было не совсем обычным.

В двадцать первом году, когда ему было двадцать пять лет, он впервые получил задание проникнуть в ряды германской коммунистической партии, стать провокатором. Он только что вернулся из русского плена, где пробыл три года. Он знал, кто такие коммуниста и чего они добиваются. Он ясно представил себе, что если коммунисты победят в Германии, то его отец не будет владеть двумя кинотеатрами и большим отелем в Берлине. Найдутся другие хозяева, какие нашлись в России. Юргенс понимал, что от него требуется. Но первые же шаги в роли провокатора принесли неудачу. Рабочие парни с завода Фаслера разоблачили его и жестоко избили. Затаив злобу, Юргенс бросился на юг, где назревали крупные события.

Там он впервые увидел подполковника Рема, начальника мюнхенской контрразведки. У него на побегушках находился будущий фюрер Германии, безвестный австрийский ефрейтор Адольф Шикльгрубер.

Рем являлся одновременно и начальником штурмовых отрядов.

Юргенс хорошо помнит темные ночи, когда он а подвале мюнхенского ресторанчика «Цум братвурстглекле» вместе с группой молодчиков слушал пылкие речи Рема, тайно мечтая стать штурмовиком.

В ряды штурмовиков его привели крупные разногласия с уголовным кодексом. Он увлекался национальной игрой в «стук». Один вечер стал поворотным в жизни Юргенса. Ударом кастета он уложил наповал партнера по игре и сильно прибил его подружку. Выручили штурмовики, — убитый был евреем.

Потом Юргенс стал нацистом. Это произошло после того, как он услышал тогда еще совсем неизвестного некому Гесса. Тот вопрошал собравшихся: «Разве вы действительно так слепы, что не видите, что только этот человек может быть той личностью, которая одна сможет повести необходимую борьбу!».

Гесс говорил о Гитлере.

Вслед за этим Юргенса опять постигла неудача. В двадцать третьем году с треском провалилась мюнхенская затея: Гитлер попал за решетку, Рем бежал в Боливию, а Юргенс оказался в Швейцарии. Но эмиграция продолжалась недолго И она помогла решить вопрос — кем быть? Все произошло до смешного просто. На восьмой день после приезда в Цюрих Юргенс познакомился с американцем Голдвассером, а на десятый день стал агентом американской разведки. Оказывается, янки хотели быть в курсе возни, происходившей вокруг Гинденбурга и Гитлера, а кто мог лучше штурмовика знать об этом...

В двадцать восьмом году Юргенс оказался на родине. При расставании Голдвассер порекомендовал ему стать тем, кем он был на самом деле. В таком виде он был больше приемлем для американской разведки.

Но время бежало, а главное — все менялось.

Юргенс понял, что между штурмовыми отрядами и охранными отрядами разгорается вражда. Коричневые и серые мундиры дрались, пока еще скрытно, но дрались. Возникла дилемма: куда податься?

У Юргенса оказался советчик. Это был приятель отца — Курт Далюге, в будущем полицейский генерал и фактотум Гиммлера. Юргенс послушался совета и пошел в охранный отряд. Как много раз после благодарил он в душе дальновидного Курта, толкнувшего его на этот путь!

Юргенс быстро понял, что охранные отряды, выросшие из штурмовых, не только охраняют фюрера и его ближайших друзей, но и зорко поглядывают за ними. Во главе охранных отрядов встал Гиммлер. В тридцать втором году Гиммлер на базе этих отрядов создал службу безопасности, и Юргенс, не колеблясь, пошел туда.

Юргенс был свидетелем упорной борьбы между двумя претендентами на руководство гестапо: Герингом и Гиммлером. Первый долгое время хозяйничал в Пруссии, второй был неограниченным хозяином остальной части Германии. Два «Г» готовы были перегрызть друг другу глотки. Трудно было предсказать, кто кого подомнет, а Курт Далюге предсказал. И оказался прав. Полновластным хозяином гестапо стал Гиммлер.

Тогда и Юргенс стал гестаповцем. Он работал некоторое время в отделе государственной измены и покушений на существующий строй, в тридцать четвертом году перебрался в отдел политических покушений, а затем в «СС».

Но тридцать четвертый год был отмечен не только переходом Юргенса из одного отдела в другой, а событиями более важными. Он принес приговор штурмовикам и грозному, всесильному Рему, и Штрассеру, и многим другим. Тридцатого июня Гитлер в Мюнхене, Геринг в Берлине и Гиммлер в Лихтефельде одним ударом расправились со штурмовиками.

Сегодня, в бессонную ночь, всплывали воспоминания, молодость казалась яркой и привлекательной. Юргенс чувствовал радость от сознания, что все эти важные события касались и его, что он в них участвовал, ему везло, он по-своему был победителем.

Часы показывали три ночи.

Юргенс поднялся, налил полный бокал вермута и поднес ко рту. На губах появилась довольная улыбка. Он вспомнил встревоженное лицо Ашингера и его слова: «Надо действовать, Карл!».

Идиот! Он думает, что Юргенс сидит сложа руки. Юргенс действует, и действует наверняка. Но он заботится только о себе; о себе и, может быть, еще о Гертруде. Он не хочет беспокоиться о ком-то другом. На земле слишком мало места, и плохо, когда многие тянут руки к одному куску хлеба.

Юргенс залпом выпил вермут и снова лег в постель. Зябко поеживаясь, натянул на себя одеяло по самую шею и закрыл глаза. Все из головы долой! Надо помнить лишь одно: двести девять — дробь — девятьсот два....

 

11

Перед рассветом в окно к Денису Макаровичу кто-то постучал, постучал тихо, одним пальцем. Изволин проснулся сразу. Не двигаясь, он прислушался, желая проверить, не ошибся ли. Через несколько секунд стук повторился. Денис Макарович осторожно поднялся с постели и на цыпочках подошел к окну. Оно, по обычаю, было завешено одеялом. Отодвинув его край, Изволин всмотрелся в темноту. У окна кто-то стоял, повидимому, мужчина: Денис Макарович разобрал очертания шапки на голове.

— Кто там? — приглушенно спросил Изволин.

Человек за окном приложил лицо к стеклу и ответил:

— Свой...

Голос показался Изволину знакомым, где-то он его слышал. Денис Макарович стал всматриваться в очертания лица, однако темнота скрывала его.

— Кто свой-то? — переспросил Изволин.

— Впустите, — проворчал незнакомец, — тогда и узнаете.

Денис Макарович медленно опустил одеяло и пошел к двери. Глубоко в сердце родилось волнение, оно усиливалось с каждым шагом. «Кто, зачем?» — беспокоила тревожная мысль. Изволин на секунду задержался у порога, потом решительно откинул крючок и распахнул дверь.

С улицы, пахнуло холодом. Изволин машинально застегнул ворот рубахи и выглянул наружу. Из темноты выплыла неясная фигура. Человек приблизился к двери, и теперь Денис Макарович ясно разглядел незнакомца. Он был одет по-крестьянски — поддевка, русские сапоги, на голове шапка-ушанка; лицо заросшее бородой, но молодое.

— Не узнаете, Денис Макарович? — устало проговорил незнакомец, поднимаясь на крыльцо.

— Нет, — ответил Изволин.

— А я вас сразу признал... по голосу...

Изволин промолчал. Он пытался вспомнить, где мог встречаться с этим человеком, но безуспешно. Однако, не было сомнения, что незнакомец знает его, Изволина, и пришел с каким-то делом.

— Пройдите, — сухо проговорил Денис Макарович и прислонился к косяку двери, пропуская в комнату гостя.

Когда дверь захлопнулась, незнакомец вздохнул и почти топотом попросил воды.

Изволин засветил коптилку, вернулся в переднюю и вынес ковш с водой. Незнакомец жадно припал к нему и, не отрываясь, осушил начисто.

— Ну, вот... теперь можно к разговаривать...

Денис Макарович принял пустой ковш и остановился у стола, намереваясь слушать.

— Я пришел с вопросом... Один человек интересуется: когда будут вареники с клубникой?

Лицо Дениса Макаровича просветлело, он улыбнулся.

— Когда привезешь Иннокентия. — Изволин подошел к гостю и крепко пожал ему руку. — От самого?

— От самого... Сашутку помните, вместе с Иннокентием тогда приезжал? Ну, так это я и есть.

— Вспомнил, вспомнил... А ведь я бы не признал.

— Да я и сам себя сейчас не узнаю, — гость погладил рукой обросшее лицо, — хоть в попы записывайся...

И гость и хозяин рассмеялись.

— Дело есть... — сказал тихо Сашутка, — серьезное дело

Денис Макарович пододвинул стул, сел рядом с Сашуткой и наклонил голову.

— Можешь говорить, чужих никого.

Гость говорил полушопотом. Изволин слушал внимательно, и чем больше подробностей он узнавал от Сашутки, тем серьезнее становилось его лицо.

— Плохо, плохо... — сказал Изволин. — Вот ведь неудача какая. Надо что-то делать...

Он встал, прошел в соседнюю комнату и, наклонившись над спящим Игорьком, осторожно коснулся головы мальчика.

— Сынок...

Игорек проснулся и удивленно посмотрел на Дениса Макаровича.

— Сынок, — шепнул Изволин, — быстро оденься, пойдешь к Никите Родионовичу.

 

12

Морозное утро висело над городом. Снег не падал, но в воздухе блестели, переливаясь в лучах негреющего солнца, мириады порхающих серебристых звездочек.

Ожогин шел по усыпанной снегом узкой дорожке следом за Игорьком. Мальчик шагал быстро и уверенно, не оглядываясь, не останавливаясь. Он вывел Никиту Родионовича на окраину города. Здесь уже не было тротуаров, мостовая с протоптанными пешеходами тропинками вела на выгон. Вдали чернела стена соснового бора. Улица была безлюдна. Небольшие деревянные дома с палисадниками стояли поодаль друг от друга. Когда-то заботливо выращенные фруктовые сады поредели, деревья вырубили на топливо, лишь молодняк сиротливо поглядывал из-за заборов.

Игорек остановился возле рубленого, выходившего тремя окнами на улицу, домика, присел на лавку у ворот и поднял «уши» своей шапчонки. Это условный сигнал. Ожогин замедлил шаг. Игорек поднялся с лавки, прошел несколько домов и повернул навстречу Никите Родионовичу — он проверял, нет ли хвоста за Ожогиным. Убедившись, что улица пуста, Игорек юркнул во двор. Его примеру последовал и Никита Родионович.

Во дворе их встретил звонким лаем небольшой, но очень лохматый пес. Он рвался с привязи, бросался к калитке, и Ожогину пришлось задержаться у самого входа.

На лай из дома вышел высокий, худой мужчина, в котором Никита Родионович, по описанию Изволина, без труда признал Игната Нестеровича Тризну. Большие глаза его, кроме скорби и тоски, казалось, ничего не выражали. Он был одет в поношенный шерстяной свитер и лыжные брюки, заправленные в сапоги.

— Верный! На место! — крикнул Тризна и, схватившись рукой за грудь, закашлялся. — Проходите в дом, а то он не успокоится.

Пес, виляя кудлатым хвостом, послушно полез в деревянную будку.

Дом состоял из двух комнат и передней. Внутри было чисто, уютно. Но на душе у Никиты Родионовича сразу же стало тягостно, тревожно, будто сюда вошло горе, и изгнать его невозможно. Вероятно, это впечатление создавал своим видом безнадежно больной Тризна.

Когда Игнат Нестерович усадил гостей и заговорил, гнетущее чувство рассеялось. Говорил Тризна приятным грудным голосом, отрывисто, глухо покашливая.

— Товарищ Ожогин?

— Да.

— Говорил мне о вас Денис Макарович... — Тризна посмотрел на Ожогина долгим, внимательным взглядом. — Обещали передатчик наладить...

— Обещал попытаться, — сказал Никита Родионович.

— Что ж, это все одно... Раз знание есть в этом деле, значит, и наладите.

Тризну опять потряс приступ мучительного кашля. Лицо Игната Нестеровича исказилось, потемнело. Он придерживал рукой грудь, пытаясь хоть немного облегчить боль.

«Тает парень на глазах, — сказал о Тризне Денис Макарович, — жить ему осталось немного.» Сейчас Ожогин вспомнил предсказание Изволина. Тризна, видимо, и сам понимал, что дни его сочтены. Может быть, поэтому он был так мрачен и неразговорчив, так торопится в делах, стараясь их решить скоро и наверняка. Никита Родионович никак не мог представить, чтобы изнуренный болезнью Тризна мог убить среди белого дня, на центральной улице эсэсовца. Но теперь, увидев, старого пролетария, сразу понял — Тризна может. Этот человек горел внутренним буйным огнем и для него любое дело, грозившее неминуемой гибелью, не страшно. Зная, что жить ему осталось немного, Тризна хотел отдать свои последние дни ради счастья тех, кто может жить и насаждаться им. От этих мыслей Ожогину стало нестерпимо тяжело. Он отвернулся от бьющегося в кашле Тризны и стал смотреть в окно. День разгорался ясный, солнце особенно ярко светило, купаясь в сверкающем инее, покрывающем крыши домов, деревья, землю. Лучи его падали на подоконник, на угол стола.

Наконец, кашель у Тризны стих, он тяжело вздохнул.

— Вы слышали что-нибудь о гестаповце Родэ? — неожиданно спросил он Ожогина.

Никита Родионович задумался. Родэ? Кажется, о нем он что-то слышал. Фамилия знакомая.

— Родэ бешеная собака, — мрачно сказал Тризна и после небольшой паузы добавил: — Никто из его рук не вышел живым.

Никита Родионович силился понять смысл сказанного, ему хотелось знать, почему Тризна заговорил вдруг о Родэ.

— Родэ тоже умрет... — закончил Тризна, — и умрет раньше меня.

Ожогин снова с недоумением посмотрел на собеседника. Возможно, конечно, что Родэ умрет раньше Тризны, но он все еще ничего не понял. Уж не разговаривает ли Игнат Нестерович сам с собой.

— Я его убью, — твердо сказал Тризна.

— Вы? — удивленно спросил Никита Родионович.

— Да, я. И вы мне в этом поможете. — Он поглядел испытующе на Ожогина. — Зачем вы скрываете свои возможности?

— Я вас не понял... какие возможности? — смог лишь сказать Ожогин.

Тризна сразу не ответил, а выдержал небольшую паузу.

— Мне известно, что к вам благоволит дочь Трясучкина...

— Ба! Вспомнил! Простите. — Никита Родионович хлопнул себя по лбу и рассмеялся. — Вот, оказывается, где я слышал об этом гестаповце Родэ.

— То-то... Забыли.

— Забыл, каюсь, но еще не пойму, чем я могу помочь.

Игнат Нестерович посмотрел на сидящего туг же Игорька. Тот, казалось, увлекся книжкой и не слушал взрослых.

— Поди-ка, хлопчик, к тете Жене и Вовке. Они там скучают без тебя, — сказал Тризна Игорьку.

Иго-рек положил книжку на подоконник и направился во вторую комнату. По выражению его лица можно было понять, что он отлично догадывается, зачем его посылают к тете Жене, — он в комнате лишний.

Игнат Нестерович прикрыл за Игорьком дверь и, откашлявшись в кулак, вновь сел против Никиты Родионовича.

— Надо использовать это, — начал он.

— Что «это»?

— Как что? — нервно спросил Тризна. — Я говорю о расположении к вам дочери Трясучкина.

— А-а... Так, так.

— Надо ответить взаимностью.

Никита Родионович несколько раз погладил свою густую шевелюру. Вспомнилась агрессивная тактика Варвары Карповны, и ему стало не по себе. Он повел плечами.

— Ответить взаимностью?..

— Это редкая возможность, — тихо продолжал Игнат Нестерович. — Вы не представляете себе, какое чудовище этот Родэ.

Тризна коротко рассказал о нем.

Родэ — садист. На допросах он жестоко истязает свои жертвы, глумится над ними. Он изнасиловал и задушил собственными руками дочь патриота Клокова, отказавшуюся указать местонахождение отца. От его рук погибли патриоты Ребров, Мамулов, Клецко, Захарьян. Все, кто попадал в руки Родэ — виновный или невиновный, уже не выходил на свободу. Родэ — животное в образе человека.

— Ну, хорошо, — спокойно прервал Ожогин. — Допустим, что я отвечу взаимностью. А что из того? Что это даст?

— Вы узнаете через нее все необходимое о Родэ.

— Именно?

— Чем он вооружен, где ночует, расположение комнат в его квартире — все, все. Я бы на вашем месте обнадежил Трясучкину. Она ищет мужа. Пообещайте ей жениться, что ли, но объясните, что совместная жизнь может начаться лишь после окончания войны.

— Да-а. Роль не совсем приятная, но если дело требует, считаться с настроениями не приходится. Хорошо! Я подумаю.

— Ну, вот и договорились... Теперь я сведу вас на радиостанцию.

Игнат Нестерович позвал из второй комнаты жену и познакомил ее с Никитой Родионовичем. Она назвала себя Евгенией Демьяновной. Ей было не больше двадцати шести — двадцати семи лет. Бледное, болезненное лицо, продолговатые глаза, губы с поднятыми уголками, мягкий овал лица.

— Мы пойдем, Женя, — коротко сказал Игнат Нестерович, — а ты с ребятами посмотри за улицей.

Видимо, уже не раз приходилось Евгении Демьяновне выполнять обязанности дозорного. Не задавая никаких вопросов, она кивнула головой, оделась и вместе с сыном — мальчиком лет пяти — и Игорьком вышла из дому.

— Мучается, бедняга, — с какой-то непередаваемой грустью сказал Тризна, глядя вслед ушедшей жене, и начал свертывать цыгарку из махорки.

— Зачем вы курите?

— Какая разница, — мрачно ответил Игнат Нестерович и безнадежно махнул рукой. — Не все ли равно!

В комнату вернулся Игорек и сообщил, что на улице никого не видно.

— Тогда пойдем.

Игнат Нестерович повел Ожогина во двор, огороженный с одной стороны кирпичной, а с другой — деревянной стеной. В глубине стоял большой, покрывшийся от времени грязно-зеленым мохом, рубленый сарай с лестницей, ведущей на сеновал.

Тризна подошел к собачьей будке. Пес, ласкаясь к нему, махал хвостом. Но, почуяв Ожогина, зло зарычал.

— Свой, Верный, свой, — успокоил пса Игнат Нестерович и отодвинул в сторону будку. Под ней оказалось деревянное творило, замаскированное сеном.

— Когда-то погреб был, а теперь мы его для других целей приспособили, — пояснил Игнат Нестерович и поднял творило. — Лезьте, а я подержу...

Деревянная лесенка в восемь-десять ступенек круто повела вниз. Подталкиваемый сзади Тризной, Ожогин сделал в потемках несколько шагов и остановился перед деревянной стеной. Но это оказалась дверь, ведущая непосредственно в погреб.

Игнат Нестерович открыл ее, и Ожогин увидел освещенного двумя коптилками человека. Он сидел в углу погреба за небольшим столом и слушал радио.

— Знакомьтесь! Леонид Изволин.

Бросив взгляд на вошедших, молодой человек поправил наушники, продолжая что-то записывать на листке бумаги.

— Очередной прием, сейчас новости узнаем, — сказал Тризна и пододвинул Никите Родионовичу пустой ящик.

Ожогин сел, осмотрелся. В погребе было тепло. Позади стола, вплотную к задней стене, стоял широкий топчан с матрацем и подушкой. Топчан был велик, и Никита Родионович подумал, что сколотили его, очевидно, здесь — пронести через творило такую большую вещь было невозможно. В стенах виднелись глубокие квадратные ниши, а в них — прессованный тол, аммонал, капсюли, детонаторы, мотки запального шнура, ручные гранаты, зажигательные шарики. На деревянном колке, вбитом в стену, висели два дробовых ружья, русская полуавтоматическая винтовка и немецкий автомат.

— Наша святая святых, — мрачно сказал Игнат Нестерович и сдержал просившийся наружу кашель.

— А не опасно? — спросил Ожогин, кивнув в сторону ниш.

Тризна пожал плечами. Конечно, опасно, соседство не особенно приятное, но ничего другого не придумаешь. Приходится мириться.

Окончив прием и выключив питание, Леонид сбросил наушники и, подойдя к Никите Родионовичу, протянул руку:

— Здравствуйте... давно вас поджидаю.

Леонид был почти копией старика Изволина, он был очень похож на него глазами и всем обликом. Как и отец, он был нетороплив в движениях, видимо, спокоен по характеру и так же чуточку близорук. Леонид предложил сейчас же посмотреть рацию. Сколько времени он бьется над ней, а ничего не получается.

Марка рации была знакома Никите Родионовичу. Он вынул лампы, детали, разложил их на столе и принялся проверять аппаратуру.

— Вы тут безвыходно? — спросил Никита Родионович Леонида.

Тот развел руками. Что ж поделаешь! Он в этом городе вырос, появляться на улицах опасно, сразу признают.

Разница в годах Леонида и Тризны была небольшая, но Игнат Нестерович, казалось, годился в отцы молодому Изволину — так подкосил его туберкулез.

— Ты говорил с товарищем Ожогиным насчет Родэ? — обратился Леонид к Тризне.

Тот коротко кивнул головой.

— Ну и как?

— Как будто договорились. План осуществимый.

— Да, его можно выполнить, — добавил Ожогин, — если кое-какие обстоятельства не помешают.

Тризна и Изволин выжидательно посмотрели на Никиту Родионовича.

Ожогин объяснил:

— Мы с Андреем в опасности, — и протянул Леониду записку командира партизанской бригады Кривовяза, доставленную Сашуткой.

Изволин прочел вслух.

— «Один из ваших «двойников» — Зюкин Семен бежал из леса, поиски не привели ни к чему. Куда направился, не знаем, думаем, в город к Ю... Принимайте меры с помощью И. И. С. К.».

Тризна заявил, что он пока ничего не понимает. Ожогину пришлось пояснить: роль одного из братьев Зюкиных выполняет он. Если Зюкин дойдет до Юргенса, то дело провалится.

Помолчали. Леонид подошел к столу и задумался. Ожогин добавил, что в случае провала его и Андрея под удар ставится и Денис Макарович. Об их знакомстве знают Юргенс, Трясучкин и его семья.

— Да-а... — протянул Тризна, — положение серьезное...

— Однако, нет уверенности в том, что этот самый Зюкин направился в город, к Юргенсу, — начал обдумывать вслух Леонид. — Вероятнее всего, бежал в деревню, — там спокойнее.

Ожогин опроверг это предположение. Зюкин уже связал свою судьбу с немцами, партизанам он известен как предатель, и ему одна дорога — к врагу. Там ему, и защита, и надежды на будущее. К тому же, он наверняка будет мстить за брата. Зюкин — человек злой.

Тризна и Леонид не могли не согласиться с доводами Никиты Родионовича.

— Убрать надо, — бросил Тризна. — Найти и убрать.

— Как же ты себе мыслишь найти незнакомого человека? — спросил Леонид.

— Усилить наблюдение за домом Юргенса. Приметы Зюкина опишет Никита Родионович.

— Если он пойдет к Юргенсу. А если нет? — опять выразил сомнение Леонид.

Ожогин поддержал Тризну. Условия требуют явки Зюкина в дом Юргенса в двенадцать часов ночи. Он, пожалуй, придет. Это весьма вероятно.

— Но необязательно, — возразил Леонид.

— Зюкин не знает, что здесь есть его «двойник», — пояснил Ожогин.

— Но догадывается, или, хотя бы, предполагает, — добавил Леонид. — Не ребенок ведь он! Ведь, бумажку у него тогда отобрали. Впрочем, я не возражаю, это. единственный выполнимый план — встретить его у дома Юргенса. Приметы Зюкина следует описать поподробнее и дать всем нашим.

Ожогин почувствовал некоторое облегчение, будто опасность, грозившая и ему и Грязнову, уже предотвращена. Он с увлечением начал копаться в передатчике.

 

13

На правой ноге у Игорька конек «снегурочка». Привязав его крепко к ботинку, мальчик с азартом катается по скользкому, обледеневшему тротуару Садовой улицы. Маршрут у Игорька невелик — от угла до пекарни и обратно. Отталкиваясь левой ногой, он ловко скользит по снегу. На углу Игорек останавливается и усиленно трет руки: без рукавичек холодно.

К вечеру мороз усилился, пальцы стынут, и мальчик то и дело дует на них. Вот уже целый час, как он курсирует около дома Юргенса, не выпуская из поля зрения его крыльцо. К Юргенсу опять зашел человек, незнакомый Игорьку. Его внешний вид не совпадал с приметами Зюкина, но все равно надо дождаться, когда он выйдет, и проследить за ним.

Солнце медленно опускалось за крыши домов, холодные лучи косо падали на макушки обледенелых деревьев, на трубы дома Юргенса. Улица погружалась в полумрак, крепчал мороз.

Игорек с тревогой поглядывал на дверь дома — его пугала близость темноты. Он все чаще тер руки, чаще дул на них, но это мало помогало. Приходились пускать в ход снег: он, жесткий, колючий, морозный, вызывал боль в пальцах, но зато руки разогревались. Игорек нещадно растирал их снегом.

— Сколько еще он будет там сидеть, — зло шептал мальчик.

Улица пустела. Мимо прошла с ведрами пожилая женщина и удивленно посмотрела на Игорька.

— Шел бы домой, замерзнешь ведь...

Игорек шмыгнул носом, лихо проехал до самой пекарни и здесь остановился. Из подвала дома шел приятный аромат свежеиспеченного хлеба. Каждый раз, задерживаясь здесь, Игорек жадно втягивал в себя вкусный запах. Хотелось есть. Мальчик нет-нет да и сглатывал слюну, мечтая о румяной краюшке.

Стемнело. Звонко скрипел снег под ногами. Игорек остался один на улице. Он приуныл. Ему вдруг подумалось: «А что, если человек совсем не выйдет до утра — что тогда делать?». Мальчик встал у дерева и, прислонившись к холодному стволу, стал прислушиваться. Улица замерла, ни звука.

«Так и замерзнуть можно», — подумал мальчик. На щеку выкатилась одинокая детская слезинка.

Прошла еще минута, руки стали коченеть. Уже не хотелось их тереть.

Внезапно дверь парадного отворилась, на тротуар упал сноп электрического света. Из дома Юргенса вышел человек. Игорек оживился и мгновенно забыл про холод.

Дверь вновь захлопнулась, стало темно. Но на белом фоне снега Игорьку четко видна была фигура шагающего человека. Он прошел до угла и завернул за него. Игорек торопливо снял с ноги конек и побежал следом.

 

Ночью, когда Ожогин и Грязнов занимались у Кибица, неожиданно явился служитель Юргенса.

— Господин Ожогин, прошу за мной, — сказал он сухо

Никита Родионович чуть вздрогнул. Ночной вызов с занятий был необычным. Друзья переглянулись. После записки, принесенной Сашуткой, они жили в постоянной тревоге.

Кибиц отрицательно относился к срыву занятий, всегда ругался, когда это случалось, но на этот раз как-то странно посмотрел на своих учеников и хихикнул.

«Что бы это значило?» — думал Никита Родионович, не спеша одевая пальто. Андрей стоял рядом и смотрел в лицо друга, ища ответа на тот же вопрос.

Ожогин вышел вслед за служителем. Ею беспокоили подозрения: неужели Зюкин уже в городе и виделся с Юргенсом? Тогда все пропало. Никакого выхода нет. Шагая по двору, Никита Родионович взвешивал все «за» и «против». Меры предосторожности, принятые группой Изволина, не снимали угрозы появления предателя Зюкина в доме Юргенса: ведь он мог связаться с ним через другое лицо или же по телефону. А если это так — провал неизбежен. Надо принимать меры. Бежать, бежать сейчас, пока еще не зашли в дом Юргенса. Пропуск в кармане, и пока хватятся — можно надежно укрыться. Никита Родионович окинул взглядом шедшего рядом служителя. Ударить, сбить с ног, пожалуй, не удастся — он слишком крупен. Единственный способ — остановиться, закурить, отстать на несколько шагов, а потом махнуть через забор на улицу. Однако, мысль сейчас же вернулась к Андрею: что будет с ним? Он в руках Кибица, — оттуда не уйдешь. Спасешься сам, а что с остальными?

Вступили на крыльцо. Служитель открыл дверь.

В приемной, как обычно, — тишина. Прошли сразу же в кабинет Юргенса. В кабинете были двое: на своем постоянном месте сидел Юргенс, а за приставным столиком — незнакомый человек в штатском.

Ожогин подошел к столу и поздоровался. Юргенс сдержанно ответил на приветствие, а незнакомец молча и вопросительно посмотрел на Никиту Родионовича.

Лицо у незнакомца было белое, с энергичным подбородком. По возрасту он был значительно моложе Юргенса.

Никита Родионович заметил, что воротник и борта пиджака у гостя Юргенса обильно, точно мукой, усыпаны перхотью.

— Садитесь, — оказал тихо незнакомец, не сводя глаз с Ожогина.

Ожогин опустился в кресло против него.

— Когда в последний рае вы видели своего брата?

Никита Родионович посмотрел на Юргенса, как бы спрашивая: отвечать или нет на вопрос?, Юргенс пояснил:

— Оберштурмбаннфюрер Марквардт.

Ожогин встал.

Марквардт вновь пригласил его сесть. Он достал из бокового кармана авторучку и начал что-то чертить на листочке бумаги, лежавшем перед ним.

Молчание, нарушаемое лишь едва слышным поскрипыванием пера, продолжалось с минуту. Марквардт уставился в упор на Ожогина и спросил, понял ли он его вопрос.

— Да.

— Отвечайте.

Ожогин сказал, что в последний раз брата Константина он видал в сороковом году.

— Где?

— В Минске.

— Зачем брат попал в Минск?

Пришлось рассказать. Он, Ожогин, тогда работал инженером связи, а брат приехал повидаться с ним перед отъездом в Среднюю Азию.

— Его назначили в Среднюю Азию или он поехал по собственному желанию?

— Ни то, ни другое.

— То есть?

Никита Родионович объяснил, что брат вынужден был уехать туда. На севере он бывал, а в центре страны ни ему, ни самому Ожогину работу по специальности не давали, так как их отец был репрессирован.

Оберштурмбаннфюрер поинтересовался профессией брата.

— Инженер-геолог, — ответил Никита Родионович.

— Где он сейчас?

Ожогин пожал плечами.

— Скорее всего там же, в Средней Азии.

— А не на фронте?

— Нет. Он инвалид и от военной службы освобожден.

— А точное его местожительство?

Ожогин ответил, что затрудняется сказать. Судя по письму, которое он получил от брата перед самой войной, Константин имел намерение прочно обосноваться в Ташкенте, а удалось ему это или нет — неизвестно.

— Он писал из Ташкента?

— Да, из Ташкента.

— Обратный адрес указывал?

— Да. Главный почтамт, до востребования, — если это можно считать адресом.

Беседа с самого начала приняла форму допроса. Марквардт быстро задавал лаконичные вопросы, изредка поднимал голову и бросал короткие взгляды на Ожогина.

Юргенс в разговор не вмешивался. Сложив на столе руки, он, казалось, относился безучастно ко всему, что происходило. Сейчас не он был здесь старшим.

Марквардт поинтересовался отношениями Ожогина с братом, поинтересовался, имеет ли тот жену. Потом спросил:

— Если вы попросите брата оказать помощь вашему хорошему другу, он это сделает?

— Полагаю, что сделает.

— Даже, если он и не знает этого человека?

— Даже и в этом случае.

Оберштурмбаннфюрер протянул руку через стол к Юргенсу и пощелкал пальцами. Юргенс подал фотокарточку. Марквардт на несколько секунд задержал на ней свой взгляд и положил на стол перед Ожогиным. Это была фотография Никиты Родионовича.

— Пишите, я буду диктовать, — он подал Ожогину свою авторучку. — «Дорогой Костя! Посылаю свою копию с моим лучшим другом. Помоги ему во всем. Я ему обязан жизнью».

Марквардт навалился на стол, всматриваясь в то, что пишет Никита Родионович, потом добавил: «Как я живу, он расскажет подробно». Марквардт встал, и Ожогин только теперь мог заметить, что ростом он ниже Юргенса.

— Поставьте свою подпись...

 

Как только Ожогин покинул кабинет, Марквардт спросил Юргенса:

— Кто вам прислал этого, как его... узбека?

— Циглер. Он окончил школу.

— Давно?

— Шесть дней назад.

— Беседовали?

— Два раза.

— Ну и как?

— В Бреслау он на хорошем счету. Желаете его дело посмотреть? — Юргенс хотел уже открыть сейф.

— Не надо. Поговорим так. Пусть войдет.

Служитель пропустил в кабинет рослого, широкоплечего мужчину. Это был тот самый человек, за которым наблюдал Игорек. Остановившись посреди кабинета, вошедший вытянул руки по швам и представился по-немецки:

— Унтер-офицер Саткынбай.

Марквардт молча показал на кресло. Вошедший сел. Это был уже не молодой, лет за сорок, но хорошо сохранившийся человек без единого седого волоса. Уставившись неподвижным взором в пол, он ожидал начала разговора.

— Когда вы покинули родину?

— В двадцать четвертом году.

Юргенс заметил:

— Его отец, ханский советник и мударрис в медрессе, погиб от рук красных. Сам Саткынбай состоял кем-то при курбаши. После разгрома басмачей скрывался в горах, а затем перешел границу.

— Кур-ба-ши... кур-ба-ши, — поглядывая на потолок, произнес оберштурмбаннфюрер. — Это...

— Командир самостоятельного басмаческою отряда, — подсказал Юргенс.

— Сколько вам тогда было лет? — спросил Марквардт.

Саткынбай потер рукой лоб, подумал, потом сказал:

— Должно быть, двадцать.

— Сейчас вам сорок три?

Унтер-офицер утвердительно кивнул.

— Готовы вернуться на родину?

— Готов, — ответил Саткынбай без особого воодушевления, что заметил наблюдавший за ним Марквардт.

— Где жили все это время?

Саткынбай, не торопясь, рассказал, что с тридцать четвертого года живет в Германии, до этого три года был в Турции, откуда его вывез немецкий капитан Циглер, а в Турцию попал из Ирана. В Турции остался его старший брат — сотрудник эмигрантской газеты.

Тогда опять заговорил Марквардт. Он предупредил Саткынбая, что ехать придется надолго и оседать прочно. То, что предстоит сделать, требует не одного года. Надо освоиться с новой обстановкой, врасти в нее, восстановить старые связи, обзавестись новыми. С ним подробно будет говорить господин Юргенс, а он хочет обратите внимание на главное. Германии, да и не только ей одной, желательно видеть Узбекистан самостоятельным мусульманским государством, а не советской республикой. Задача состоит в том, чтобы найти людей, разделяющих эту точку зрения, и укрепить их уверенность в том, что такую цель можно осуществить. Надо искать проповедников, глашатаев этой идеи, всюду, где можно, приобретать новых, — пусть каждый из них осторожно внушает населению мысль о необходимости борьбы за мусульманское государство. Узбеки — мусульмане и религиозное чувство в них еще сильно. Это — первое, второе — хлопок. Большевики хотят превратить Узбекистан в страну хлопка. Они добиваются двух миллионов тонн сырца. Хлопок — это все. Это и ткань, и одежда, и вата, и порох. Имеющий хлопок сможет и нападать и защищаться. Пока Узбекистан остается советским, урожаи хлопка надо снизить до пределов возможного.

— Друзья у вас есть в Узбекистане? — спросил Марквардт.

— Есть, — ответил за Саткынбая Юргенс. — В конце ноября, мне сказали, два человека были заброшены.

— Хорошо, хорошо... дадим еще связь, которую надо использовать. На вашей родине живет русский инженер Ожогин, брат которого служит Германии, как и вы. Надо найти его и передать эту фотокарточку.

В половине второго ночи Саткынбая отпустили. Через пятнадцать минут подали лимузин для оберштурмбаннфюрера.

Проводив шефа до машины, Юргенс вернулся в кабинет. Верный своему постоянному правилу, он перед сном позвонил коменданту города и осведомился, все ли в порядке. С такой же целью последовал звонок начальнику гарнизона. Затем Юргенс проверил замки ящиков и сейфа. Когда рука его уже потянулась к выключателю, чтобы погасить настольную лампу, он заметил исписанный Марквардтом листок бумаги. На нем были небрежно начертаны музыкальный ключ, маленькая церквушка с колокольнями, парусная лодка, названия различных городов, женская головка... Юргенс хотел уже смахнуть листок в корзину. Внезапно он вздрогнул: на уголке бумажки рядом с большим вопросительным знаком было написано дробное число: 209/902.

Что это такое? Нелепое совпадение цифр или умысел? Неужели Марквардт знает о том, что пока не дано знать никому? Кто мог ввести его в эту тайну и тем более сейчас, во время войны? Чем это все может окончиться для него — Юргенса?

Он нервно зашагал по комнате. Бесчисленные догадки роились в возбужденном мозгу. Однако, ни одна из них не давала убедительного ответа на вопрос. Юргенс открыл боковой шкаф, налил стакан вермута и залпом выпил. Потом вернулся к столу, взял листок, намереваясь уничтожить его, но задумался и, аккуратно сложив его вчетверо, спрятал во внутренний карман.

Лишь только смолкли голоса в кабинете Юргенса, из внутренней двери пекарни, ведущей в тоннель, вышел, вернее — вылез, усталый Тризна. Он долго с надрывом кашлял, и когда приступ стих, сказал тестомесу:

— Посмотри за печкой, а я пойду... тяжело мне что-то сегодня.

 

14

О решении подпольной организации взорвать городскую электростанцию Ожогину сообщил Игнат Нестерович Тризна. Конкретного плана, собственно, еще не было.

Выведенную из строя электростанцию немцы восстановили в июне сорок третьего года. Энергией ее пользовались завод по ремонту танков, мельница, паровозное депо. Кроме того, свет получали аэродром, железнодорожный узел, концентрационный лагерь, комендатура и различные учреждения оккупантов, а также несколько кварталов города, заселенных преимущественно немцами и их ставленниками.

При отходе советских войск станция была минирована. Схему минирования знали только три человека. Двое погибли в первые же дни оккупации, а третий, некий Повелко, исчез. Его долго и усиленно разыскивала подпольная организация и, наконец, установила, что Повелко почти два года скрывался в деревне, в двадцати километрах от города. У него было задание: связаться по условному паролю с патриотами только в том случае, если станция вступит в строй. Когда Повелко узнал, что станция заработала, он направился в город и по дороге был схвачен гестаповцами — документы у него оказались не в порядке. После следствия его бросили в лагерь.

Патриоты узнали об этом спустя несколько месяцев. Они стали отыскивать способ связаться с Повелко.

— Вот уж не думали, — рассказывал Игнат Нестерович, — что когда-нибудь придется иметь дело с «золотой ротой», а пришлось...

— Золотая рота? — удивился Ожогин.

Игнат Нестерович улыбнулся.

Так, оказывается, зовут рабочих ассенизационного обоза. Без них не могут обойтись даже оккупанты. Ассенизаторам выдали ночные пропуска для беспрепятственного выезда за черту города. К лагерю прикреплены восемь бочек, которые беспрерывно, в четыре смены, днем и ночью очищают выгребные ямы.

Среди «бочкарей» подпольщики нашли своего человека, — старика Заломова. После проверки его привлекли к работе.

В течение недели Заломов не только нашел Повелко, но и установил с ним связь. В одну из встреч с Повелко он передал ему: «В городе светло, не пропали ли твои труды даром?». Повелко в тот же день ответил: «Да здравствует тьма! На месте все хорошо». Это был пароль.

Ежедневно в помощь ассенизаторам администрация лагеря наряжала команду, «оздоровителей». В нее попадали заключенные, нарушившие чем-либо лагерный распорядок. Стоило не во-время подняться при появлении коменданта в бараке, задержаться на полминуты в столовой, присесть отдохнуть без разрешения во время работы, закурить там, где не разрешалось, запеть песню — и виновного включали в эту команду.

Название команде дал заключенный француз. «Ассенизация» происходит от французского слова «оздоровлять». Поэтому тех, кто попадал в команду, стали называть «оздоровителями».

Чтобы иметь возможность разговаривать с Заломовым, Повелко стал нарочно почти ежедневно попадать в число оздоровителей.

Прошла неделя. После разговора с Игнатом Нестеровичем Ожогин не раз принимался обдумывать способ освобождения Повелко из лагеря. Он поделился своими соображениями с Леонидом Изволиным и Тризной. С некоторыми поправками «проект» был принят. Осуществление его возлагалось на Заломова.

Сегодня утром «бочкарь» должен был явиться к Тризне за инструктажем. Ожогин, старик Изволин и Тризна ожидали его с минуты на минуту. Когда застучала калитка, Игнат Нестерович сказал Ожогину, чтобы он прошел во вторую комнату.

Ожогин поднял удивленные глаза.

Денис Макарович пояснил: они не хотят, чтобы лишние люди знали Никиту Родионовича. Заломов хоть и свой, но осторожность не помешает.

Ожогин вышел. Тризна затворил за ним дверь, но неплотно, оставил довольно широкую щель, и вышел во двор.

Через минуту он вернулся вместе с Заломовым. Гость поздоровался, снял шапку и, не раздеваясь, сел.

Он подробно рассказал о последней встрече с Повелко и о порядках, заведенных в лагере. Тризна и Изволин выслушали его внимательно.

— Действуй осторожно, — сказал нравоучительным тоном Игнат Нестерович, — тут ошибаться нельзя. Оба погибнете и дело провалите.

— Здрасте... — ответил Заломов. — Вот это видишь? — он наклонил голову и похлопал себя по большой лысине. — Уже все волосья повылазили, а ты пугаешь.

— Это не от ума, — резко сказал Тризна, — и не пугаю, а предупреждаю. Дело рискованное, опасное...

— Опасность уму-разуму ушит, — возразил Заломов, выговаривавший «ч» как «ш». — Я, брат, и не в таких переплетах бывал. Смерть на меня сколько раз глядела, да все отоворашивалась.

— Но тебе понятно, что дело серьезное?

— А пошему непонятно? Конешно, мы и сами люди серьезные...

Никиту Родионовича заинтересовала беседа, и он весь превратился в слух. Ему нравился своей непосредственностью этот маленький, невзрачный на вид старичок. Заломов был, видимо, человек с хитрецой — юмор, сквозивший в его словах, заставлял Никиту Родионовича улыбаться.

— Ладно, — резюмировал раздраженно Игнат Нестерович. — Запомни одно: я тебе строго-настрого приказываю действовать лишь в том случае, когда убедишься. что дело не сорвется.

— Ладно. Так и буду действовать.

— Когда поедешь?

— Вешером, как всегда, я ношной.

— Ну, смотри! — Тризна встал, давая этим понять, что разговор окончен.

— Смотрю, смотрю... а ты как же, брат, думаешь? В оба смотрю.

Игнат Нестерович проводил гостя и вернулся в дом.

— Ну как? — с улыбкой спросил его Ожогин.

— Преинтересный человек, — ответил Тризна. — Все он знает, все он видел, все у него выйдет...

— Это, пожалуй, неплохо...

Тризна покачал головой: неплохо, но рискованно.

Игнат Нестерович выглядел сегодня хуже обычного. Глаза его еще более округлились, впали, щеки стали бледнее. Болезнь неумолимо делала свое дело.

Никита Родионович расстегнул пальто и вынул из-за пазухи несколько мучных лепешек.

— Это вашим, — сказал он, положив лепешки на стол.

— Спасибо, — отвернув лицо в сторону, тихо сказал Игнат Нестерович, и печальная улыбка тронула его красивые, резко очерченные, заломленные концами вверх губы.

 

Догорал морозный, яркий декабрьский день. Сгущавшийся сумрак смягчал резкие тона и, разливаясь по городу, затягивал все вокруг грустной вечерней синевой. Тени расплывались, теряли свои очертания...

Обоз, громыхая бочками, тянулся по заснеженной улице. Заломов сидел на передке старой одноконной телеги, упираясь ногами в оглобли, а спиной — в большую обледенелую бочку. Вторая телега с такой же бочкой двигалась следом — лошадь была привязана к задку передней телеги.

Заломов, подергивая вожжами, подгонял лошадь.

Старик не без волнения вглядывался в тусклые, неверные очертания домов. Он ясно представлял себе все, что должно произойти в эту ночь. Сердце вдруг замирало от сомнения, и Заломов тяжело вздыхал. А потом опять приходили хорошие мысли, а с ними и уверенность.

На небе заиграла первая звездочка. Стало еще морознее. Снег под колесами скрипел звонко, резко.

Лошадь трусила бодрой рысцой, поекивая селезенкой, и Заломову казалось, что сегодня она бежит лучше, чем обычно, как-то бодрее, увереннее, а от этого и ему становилось веселее.

Обогнув заброшенный кирпичный завод, Заломов поехал в сторону лагеря.

В морозном воздухе поплыли звуки лагерного колокола, отбивавшего время, и отдались эхом где-то далеко. Это напомнило старику церковный звон, который он очень любил и который всегда настраивал его на грустный лад.

Вот и лагерь, затянутый морозной дымкой, обвитый тремя рядами колючей проволоки, через которую пропущен электрический ток. Заломов въехал на разбитую, ухабистую мостовую, и бочки загремели на все голоса. Часовой, еще издали услышав знакомые звуки, покинул свою будку и поспешно открыл настежь ворота. Ассенизационный обоз был единственным видом транспорта, не подвергавшимся задержке и осмотру со стороны вымуштрованной и придирчивой охраны.

Заломов на рыси вкатил во двор и, придержав лошадь, перевел ее на шаг. Миновав проезд между бараками, сквозь щели окон которых узенькими полосками просачивался тусклый свет, он пересек смотровую площадку, где всегда выстраивались заключенные, и направил лошадь к крайней правой, самой большой уборной. Уборная стояла в углу лагеря. Между ней и колючей изгородью оставалось место только для проезда. Если расположить подводы с левой стороны, то для охранника закрывался сектор наблюдения. Охранник вынужден был стоять или в непосредственной близости к бочкам, чтобы видеть всех работающих, или же на расстоянии сорока-сорока пяти метров от них. Обычно охранники предпочитали последнее.

Заломов знал уже по опыту, что часовой у ворот, пропустив его во двор лагеря, нажмет электрическую кнопку, и три звонка прозвучат в тиши бараков. Сигнал хорошо знаком всем. Заключенные, назначенные в команду «оздоровителей», быстро поднимутся и выйдут под фонарь на смотровой площадке. Там их встретит охранник и поведет к месту работ.

Поставив подводы и отбросив откидные крышки бочек, Заломов вынес четыре черпака из уборной. Удушливый аммиачный газ, шедший из больших люков был особенно ощутим на морозе. Заломов прождал около пятнадцати минут, прежде чем подошли четыре «оздоровителя». Охранник, как и следовало ожидать, остановился на почтительном расстоянии и закурил. Большой воротник тулупа закрывал его лицо. Мороз не позволял стоять на месте, и охранник двигался взад и вперед, то приближаясь, то удаляясь от дышащего зловонием места.

— Берись за вторую, ребята, первая уже доверху, — громко сказал Заломов, увидев Повелко.

Порядок был установлен раз и навсегда и вносить в него изменения или допускать какие-либо отклонения никто не собирался: наполненная бочка без задержки выезжала за ворота, а в это время команде принималась за вторую; она должна быть наполнена к моменту возвращения первой. Так чередовались бочки в течение ночи. Заломову предстояло, как обычно, сделать шесть рейсов.

Подойдя к Повелко, Заломов тихо спросил?

— Как, паря?

— Нормально.

— А эти трое?

— Верные.

— Как только шасовой повернется, быстро в первую бошку.

— Есть. А не задохнусь? — со смешком спросил Повелко.

— Полоумный! Шиста она — хоть воду пей.

Повелко, вглядываясь в темноту, наблюдал за охранником. Потом поочередно пожал руки двум «оздоровителям», а третьего тихо, но крепко обнял. Это был совсем маленький, худенький с виду человек, лица которого Заломов в темноте рассмотреть не мог.

Охранник отвернулся.

— Давай, — заторопил Заломов.

Повелко приблизился к передней телеге.

Выждав, когда охранник прошел несколько шагов и еще больше удалился от телеги, он быстро нырнул в отверстие бочки.

Заломов захлопнул откидную крышку и, усевшись на передок, тронул.

— Ну, я пошел, поторапливай тут! — крикнул он охраннику.

— Гут, гут, — отозвался тот и замахал рукой.

У ворот все прошло без задержки. Нахлестывая лошадь, Заломов объехал кирпичный завод, не сбавляя аллюра, потом привстал и отбросил крышку бочки. Сердце ею выстукивало частую дробь. Несмотря на мороз, старик не ощущал холода и только на полпути заметил, что держит вожжи голыми руками, а рукавицы торчат за поясом.

— Спас... спас, — шептал Заломов и нещадно подгонял вожжами лошаденку.

Увидев справа от себя развалины коммунхозовского дома, старик остановил подводу и стукнул локтем в днище бочки.

— Знакомое место, паря? — спросил он тихо у высунувшего голову Повелко.

— Знакомое.

— Беги прямо до беседки в саду. Там ребята ждут с одежонкой и документами.

Повелко ловко соскочил с телеги и, крадучись, поспешил к разрушенному дому. Через минуту он скрылся в развалинах.

 

15

Бывают люди, встретив которых, испытываешь такое чувство, будто увидел старых друзей, хорошо знакомых, близких, будто знаешь их не день и не час, а много, много лет. Именно таким был Дмитрий Повелко. Он обладал особенным характером, — мог с первого слова расположить к себе, вызвать горячую симпатию. Никита Родионович глядел на Повелко, на его скуластое лицо, бритую голову, следил за его веселыми глазами. Парень не только сам всегда был оживлен, полон неистощимой жизненной силы, но излучал непрерывно бодрость, передавал ее другим. Невысокий ростом, весь сбитый, мускулистый, Повелко казался сгустком энергии.

Ожогин любил людей такого типа и сейчас, слушая Повелко, восхищался им.

Смотрел с любопытством на нового знакомого й Андрей.

Вот он какой, этот герой Повелко! В душе Андрей завидовал ему. О нем столько говорили в последнее время, столько хлопотали! Это приятно, когда о тебе все думают. Андрею хотелось сейчас быть на месте Повелко, рассказывать о себе вот так же полушутя, и чтобы все слушали, жадно ловя каждое слово.

А Повелко говорил, что он все равно бы убежал. Все было решено. Ведь другого выхода нет. Из лагеря живым не выберешься. Фрицы все соки высосут, замордуют. Не проходило дня, чтобы не вывозили семь-восемь покойников, а то и десяток. Но количество заключенных не уменьшалось. Людей пригоняли и привозили отовсюду.. Положение становилось все хуже. Питание — одни слезы: из-за картофельной шелухи чуть не дрались. Работа — от зари до темна — все в земле, на котлованах и в траншеях...

Повелко пробыл в лагере недолго, но и этого было достаточно, чтобы наложить тяжелый отпечаток на его лицо. Оно было бледным, серым, под глазами синева. Но крепкий организм стойко сопротивлялся губительному влиянию обстановки и не сдался.

Немцы создали в лагере такую систему контроля в наблюдения, что возможность побега была исключена. Но Повелко решил рискнуть и попытаться ночью, когда открываются ворота для пропуска заключенных в лагерь, прорваться мимо часового. «Была не была, — думал он. — Лучше уж от пули умереть, чем от дубинки или от голода.» Он недели две усиленно занимался по утрам и вечерам зарядкой, приседания делал, ноги тренировал, чтобы унесли, не отказали.

— Значит, мы во-время помогли? — спросил Денис Макарович.

— В самый момент, — ответил Повелко.

— Это Никита Родионович придумал насчет бочек, его благодарить надо.

Повелко посмотрел на Ожогина и как-то необыкновенно хорошо улыбнулся.

«Везет же людям, — думал Андрей, — что-то делают, совершают необычное, большое.» Ему, Андрею, выдалась странная судьба. Еще в детстве ему казалось, что все яркое, особенное выпадало на долю товарищей, а для него оставались только заурядные поступки. Значит нехватает решительности. Вот Повелко хотел бежать из лагеря, прямо мимо часового. Смело, замечательно? А он, Андрей, наверное, месяц бы решал, взвешивал в планировал. Надо действовать, действовать смело, решительно! Ему уже давно наскучила эта нудная живнь под крылышком Юргенса, надоели занятия, осточертели разговоры с Кибицем и Зоргом. Довольно! Пора переходить к делу. Но сейчас же возник вопрос — что делать? Никто ничего ему не поручал, его никуда не посылали, ни о чем не спрашивали. И Андрей горько вздохнул.

Повелко рассказывал о себе, о лагерных зверствах, о своих товарищах. В комнате царило необычное оживление. Удачи последних дней ободряли патриотов. Во-первых, с помощью Ожогина и Грязнова восстановили рацию — передано несколько радиограмм на «большую землю» и уже получены четыре оттуда. Сообщены данные о гарнизоне города, о проходе воинских эшелонов, о засылке Саткынбая в Среднюю Азию. Во-вторых, выручили из заключения Повелко, и возможность решения основной задачи — взрыва электростанции — стала реальной. В-третьих, подкоп под дом Юргенса вполне оправдал себя.

После побега из лагеря Повелко спрятали в доме у Бориса Заболотько, одного из патриотов. Дом находился на окраине и не вызывал подозрений у гестапо. Мать Бориса, вдова Анна Васильевна, работала уборщицей в немецкой комендатуре, а сам Борис — электромонтером в управе. Об этом знали оккупанты и считали семью «надежной». Повелко упрятали в подполье, имеющем выход в кухню. Здесь он был в безопасности.

— Мне вообще везет, — шутил Повелко, — два раза попадал в лапы немцам и два раза вырывался. В третий раз, верно, не удастся...

— Удастся, — заметил Изволин, — сам не сможешь, мы вырвем.

— Ну, разве что вы. Первый раз меня схватили летом, тоже под городом. Конвоировали три полицая. Шли, шли, потом я вижу, что ни у кого из них и оружия-то нет. Вот это номер! Конечно, с тремя одному сладить трудно. Дай, думаю, побегу. Чего я теряю? Подумал и решил. Как только добрались до дороги, идущей с аэродрома, я и бросился в сторону, точно заяц. Все трое — за мной. Марафонский бег открыли. Один наседать начал, кричит: «Стой, стрелять буду!». Я не вытерпел, остановился, оглянулся и отвечаю: «Стреляй!». Вижу — сдает, ноги путаются. Помахал я ему рукой и чесанул дальше. Так и ушел. В общем, ноги у меня работают замечательно, во всяком случае, лучше мозгов.

Все рассмеялись. Даже на лице Игната Нестеровича появилась болезненная улыбка.

— Ты, оказывается, весельчак, — сказал он, — нам этакие нужны...

— Что, своих мало? — улыбнулся Повелко, показав белые неровные зубы.

— Да, не густо, — ответил Денис Макарович. — Это от характера, от натуры, от склада человека зависит. Иной раз и хочешь повеселить людей, чувствуешь, что надо, а не выходит. Вместо веселья тоску нагонишь. Такое дело...

— Что я, вот брат старший у меня — весельчак настоящий, — ответил Повелко. — Он в парашютно-десантных войсках инструктором служит. Про первый свой прыжок он как-то, еще в финскую, мне писал. «Летим, — пишет, — я и спрашиваю командира: а что, если парашют не раскроется, что делать? Тот говорит: второй выручит. А если и второй не раскроется? Тогда, отвечает командир, принесешь на склад, мы тебе обменим на исправный...».

Все опять рассмеялись. Игнат Нестерович помотал головой.

— Ну, приступим к делу, — сказал он и глянул на Повелко. Тот поднялся и вышел в кухню.

Через несколько минут Повелко вернулся с листом бумаги. Листок имел неопределенный цвет — серо-желтый, видимо, лежал в сыром месте. Это была схема минирования, вычерченная еще в сорок первом году. В ней — ключ предстоящего дела. Листок хранился в городе, в тайнике, известном лишь одному Повелко. Его нашел и извлек, по указанию Повелко, Борис Заболотько.

— Теперь расскажу все подробно, — заявил Повелко, осторожно разглаживая ребром ладони бумажку.

 

На именины Варвары Карповны друзья попали только вечером, хотя приглашены они были на обед. Вместе с Ожогиным и Грязновым пришел и Денис Макарович. Их ждали с нетерпением. Это можно было заключить по тому, как засуетились хозяева и как восторженно приветствовала Никиту Родионовича именинница.

Не ожидая пока Ожогин начнет снимать пальто, Варвара Карповна сама подошла к нему и стала расстегивать пуговицы. Приблизив лицо, она шопотом пожаловалась, что очень скучала, и пожурила его за то, что он такой нехороший, недогадливый и совсем забыл о ней.

В столовой было шумно, гремели тарелки. Никита Родионович сделал вид, что не расслышал слов хозяйки, и попытался сказать комплимент:

— Вы сегодня какая-то необыкновенная, Варвара Карповна.

— Надеюсь, не хуже, чем обычно?

— Лучше... — и смутился. В голове мелькнула мысль: «Надо играть, никуда не денешься, пусть это и будет началом».

Варвара Карповна взяла Ожогина под руку и повела в столовую.

Почти все сидевшие за столом были незнакомы ему. Именинница представила пришедших. Никита Родионович старался быть внимательным, приглядывался ко всем и прислушивался. Первым от двери сидел пожилой немец в штатском, маленький, с большим животом и индюшечьей шеей, — он назвал себя Брюнингом. Рядом с ним — тоже немец, в солдатской форме, с перебинтованной рукой; его все именовали Паулем. Около Пауля примостилась светловолосая девица, новая подруга Варвары Карповны — Люба. С другой стороны стола расположились кладовщик городской управы Крамсалов, краснолицый человек, и его жена, особа ничем не примечательная, если не считать многочисленных угрей на лице. Крамсалов говорил мало, но Ожогин заметил, что он сильно заикается.

Когда церемония представления окончилась, пришедших усадили за стол.

Варвара Карповна, ставя стул для Никиты Родионовича около себя, тихо заметила, что ему теперь опасаться нечего — соперника его нет.

— Не понял, — удивленно произнес Ожогин, хотя отлично знал, на что намекает Трясучкина.

— Хм... какой вы недогадливый и ненаблюдательный. — Варвара Карповна кокетливо сложила накрашенные губы. — Жениха-то моего нет...

— На самом деле, а я и не заметил! Почему же вы его не пригласили? Он очень забавный человек.

— Он исчез, к моей радости. Его Родэ за какие-то грехи так далеко упрятал, что больше он, кажется, вообще не появится.

Никита Родионович выразил сожаление.

— А вам бы хотелось видеть его моим женихом?!

— Нет, наоборот...

— Честно?

— Конечно, честно.

— Вы умница, вы миленький, поздравляйте меня, — и Варвара Карповна поставила перед Ожогиным стакан, наполненный вином.

— Всем! Всем наливайте! — зычным голосом отдала команду Матрена Силантьевна. Трясучкин принялся поспешно разливать вино по стаканам. — Развеселите нас, Никита Родионович, — обратилась Матрена Силантьевна к Ожогину, — а то сидят все, как петухи общипанные, носы повесили и только про политику трезвонят. Осточертело слушать...

— Мотенька, Мотенька, — молящим голосом обратился к жене изрядно выпивший Трясучкин.

— Что? Забыл, как звать? — огрызнулась Матрена Силантьевна и строго взглянула на мужа. — Говорю, что осточертело слушать, и правильно говорю.

— Господи... — взмолился Трясучкин, — да я не об этом... я хотел рассказать новость...

— Мадам Трясучка, — обратился к хозяйке на ломаном русском языке Брюнинг, — ваша супруг имеет сказать новость. Это... это гут, зер гут, ми любим сенсация, ми просим господин Трясучка...

— П... п... равильно... п... п... росим, — дергая головой, с трудом произнес Крамсалов. — П... п... усть...

Жена ущипнула его за руку, он скривился и смолк.

Захмелевший Трясучкин вылез из-за стола и неуверенными шагами направился в другую комнату.

— Сейчас вытворит какую-нибудь глупость, — заметила Варвара Карповна. — Кушайте, не обращайте внимания, — и она положила на тарелку Ожогина кусок холодного.

На длинной шее Брюнинга торчал большой кадык, приходивший при еде в движение. Брюнинг сидел по правую сторону от Ожогина и переводил солдату Паулю с русского на немецкий. От него пахло нафталином, и Никита Родионович немножко отодвинул свой стул.

— Кто они?.. — кивая в сторону немцев, тихо спросил Варвару Карповну Ожогин.

Она шопотом рассказала: Пауль ухаживает за ее подругой Любой, обещает взять ее с собой в Германию. Брюнинг — знакомый отца. Он, кажется, экспедитор какой-то немецкой фирмы, занимающейся сбором и «эвакуацией» в Германию антикварных вещей. Трясучкин упаковывает картины, посуду, мебель, различные ценности в ящики, а Брюнинг их отправляет.

— Вот! Вот! — объявил вернувшийся Трясучкин, помахивая двумя листками. — Это надо всем знать. Прокламации!

— Чорт непутевый... — не сдержалась Матрена Силантьевна.

— П.. п... рок... прок... прокламации? — побледнел Крамсалов.

— Да! — твердо сказал Трясучкин и сунул бумажки Грязнову. — Это надо всем знать!

— А ну, прочти-ка, Андрей, — попросил Денис Макарович. — Что это за ерунда?

— Где ты их взял? — поинтересовалась Варвара Карповна.

— Где? В управе. Для интересу. Их принесли туда штук с полсотни...

Андрей держал в руках листовки и обводил всех вопросительным взглядом. Он, казалось, спрашивал: «Читать или не читать?».

— Господин Грязноф, ми есть интерес к этим чепуха, ми вас слушайт, — прошамкал беззубым ртом Брюнинг и в свою очередь посмотрел на всех, ожидая одобрения.

— Давай, Андрейка! Раз просят, так читай, — сказал Денис Макарович и, перегнувшись через стол, пододвинул к Грязнову лампу.

— «Дорогие товарищи, томящиеся под игом оккупантов! — прочел Андрей, и голос его дрогнул. Он невольно сделал паузу. В комнате стояла гробовая тишина. — Каждый день приближает освобождение нашей родины и победу над врагом. Инициатива на всех фронтах перешла окончательно в руки Красной Армии. Германский фашизм и его вооруженные силы стоят перед катастрофой. Близится час суровой расплаты. Не уйти поджигателям войны от неумолимого суда народов, не уйти палачам и убийцам, грабителям и насильникам от карающей руки советских людей, не уйти их пособникам и предателям родины от заслуженной кары. Все получат по заслугам. Нигде не упрятаться им от справедливого гнева народного. Неодолимо, сокрушая все преграды, движется Красная Армия вперед, освобождая от фашистской погани деревни, села и города. Победная поступь Красной Армии отдается эхом по всему земному шару. Вооруженный и разгневанный советский народ идет на запад, туда, откуда пришла война. Скоро наш воин пощекочет своим штыком под мохнатым сердцем фашистского зверя». — Андрей прервал чтение, вглядываясь в истертые строки. На его бледном лице выступили пятна. В комнате слышалось только тяжелое дыхание одиннадцати человек. Андрей продолжал: — «Товарищи! — Голос его заметно для Ожогина поднялся и зазвучал сильнее. — Все, кто имеет силы, поднимайтесь на борьбу со смертельно раненым, но еще не добитым зверем! Помогайте героической Красной Армии и доблестным партизанам добивать врага! Приближайте час победы! С приближающимся новым годом, дорогие друзья! Смерть фашистским захватчикам! Советские патриоты».

Все молчали. У Трясучкина вздрагивал подбородок. Крамсалов сидел бледный, точно призрак, жена его судорожно вцепилась ему в плечо. У подруги Варвары Карповны глаза сделались совершенно круглыми, она молча отодвинулась от своего кумира — солдата Пауля. Тот удивленно поглядывал на всех и ею лицо готово было растянуться в глупой улыбке. Матрена Силантьевна тяжело дышала. Она свирепо, не моргая, смотрела на мужа.

Создавалось впечатление, будто в комнату влетела бомба, могущая взорваться с секунды на секунду.

— Ужас... — нарушила тишину Варвара Карповна и прижалась к Никите Родионовичу.

— А во второй что? — спросил Изволин.

Грязнов прочел вторую листовку. Она была короче первой. В ней сообщалось, что с пятнадцатого по восемнадцатое декабря в Харькове Военный трибунал Четвертого Украинского франта рассматривал дело трех фашистских палачей и их пособника и приговорил всех к повешению...

— Это есть невозможно, — прошамкал Брюнинг, — слюшайте, я вам будет говорит. — Он встал и разместил часть живота на столе. — Патриот дирянь, патриот блеф, нет никакой патриот. Есть провокация. — И уже менее уверенно добавил: — Завтра провокация будет капут. Не надо, мадам Трясучка, нос вешайт. Прошу лючше бутилка вина. Это очень карашо. Хайль Гитлер!

— Хайль! — рявкнул подвыпивший Пауль, но никто его не поддержал.

И без того невеселое настроение компании испортилось окончательно. Не улучшили его и вновь распитые бутылки вина. Крамсалова начала уговаривать мужа итти домой. Люба испуганно поглядывала на своего Пауля. Тот по-немецки разговаривал с Брюнингом, расспрашивая о содержании листовок.

— Пойдемте туда, — предложила Варвара Карповна Ожогину и показала на вторую комнату

Никита Родионович молча направился вслед за именинницей.

Она усадила Ожогина на маленький низенький диванчик, а сама опустилась на коврик у его ног и положила ему на колени голову.

— А ведь в самом деле плохо, — сказала она как бы про себя. — Кто бы мог подумать, что все так обернется. Вы меня слышите? — Варвара Карповна взяла руку Ожогина и подсунула себе под щеку.

— Слышу, конечно, но не пойму, о чем вы говорите.

— Я говорю о том, что недалекие мы какие-то. Пришли немцы, и мы решили, что всему конец. И выходит, что просчитались...

— Кто «мы»?

— Ну, я, отец, хотя бы вот Люба, Крамсаловы, да и вы все... И кто бы мог подумать? В это время в сорок первом году все было так прочно, так ясно, а сейчас, кажется, опять старое вернется. Мне лично абсолютно неважно, кто будет хозяином: немцы, русские, поляки... мне это безразлично. Я вот только боюсь, что с приходом русских начнутся преследования, аресты Скажут: ага, изменили родине, стали предателями, ну, а с предателями испокон веков разговор короткий. Я за последние дни потеряла сон, аппетит, все из рук валится, не хочется ни за что браться, все опротивело, хожу как лунатик, как скотина, ожидающая, что вот-вот стеганут или сволокут на бойню. Что же делать?

Чувство моральной и физической брезгливости овладело Ожогиным, хотелось выдернуть руку, встать. Но он сдержал себя, вспомнив просьбу Тризны. Он лишь сказал:

— О том, что делать, надо было думать много раньше. И мне и вам.

— Мне никогда так не хотелось жить, как сейчас, никогда. Вы хоть совет дайте...

— У вас есть советчик получше меня.

Варвара Карповна подняла с колен Ожогина голову, поправила волосы и пристально посмотрела ему в глаза.

— Что вы так смотрите? — усмехнулся Никита Родионович.

— На кого вы намекаете?

— На Родэ, конечно...

— Не называйте этого имени. — Варвара Карповна резко поднялась на ноги. — Он принес мне столько горя, столько горя...

— Значит, у вас с ним все порвано?

Варвара Карповна молча заходила по комнате. Она отлично поняла, к чему клонится речь, и обдумывала ответ. За последнее время отношение Родэ к ней изменилось. Неласковый и раньше, Родэ теперь стал с ней откровенно грубым. Ей приходилось быть особенно предупредительной, осторожной, иначе грозил разрыв. Варвара Карповна и хотела и боялась разрыва. Ни о какой Германии она уже не мечтала, хотя совсем еще недавно говорила о предстоящей поездке как о решенном вопросе. Немцам, в том числе и Родэ, сейчас не до нее. Варвара Карповна неоднократно нащупывала почву насчет будущего и в ответ слышала, как она выражалась, только «сатанинский смех» Родэ. Страх четко рисовал ей перспективу: в Германию не возьмут, но и живой не оставят. Родэ она боялась больше, чем возвращения советской власти. Советская власть не простит предательства, накажет, осудит, а Родэ уничтожит. Слишком много знает Варвара Карповна как переводчица гестапо, как живой свидетель. На карту ставилась жизнь. А посоветоваться не с кем. Идея поделиться с Ожогиным, которого Варвара Карповна считала умным человеком и который ей очень нравился, возникла у нее совсем недавно. Но мучило сомнение: чем может помочь Ожогин, находящийся в таком же, как она, положении?

Никита Родионович продолжил свою мысль. Он знает, что ее волнует. Она боится признаться ему в своей близости к Родэ. Так это известно не ему одному и это его не пугает. Он думает сейчас о другом: в состоянии ли она порвать с Родэ?

— Он меня убьет, — вырвалось у Варвары Карповны, и она оглянулась на дверь, за которой слышались голоса гостей. — Он мне однажды сказал: «Вы знаете слишком много для живого человека». Нет, я приговорена... Как быть? Где найти выход? Как оправдаться?..

В голосе ее слышалось отчаяние.

— Оправдаться? Перед кем? — спросил Ожогин.

— Перед русскими, конечно. Неужели вам не понятно? — Опустившись на диван рядом с Ожогиным, Трясучкина подобрала под себя ноги.

Никита Родионович некоторое время молчал, внимательно рассматривая свои ногти. Он колебался: поставить вопрос ребром или сделать только намек, пробный шаг, разведку. Остановился на последнем.

— Оправдаться, конечно, можно, но сделать это не легко.

— Но все-таки можно? — с надеждой в голосе спросила Варвара Карповна.

Он утвердительно кивнул.

— Что же для этого требуется, по-вашему?

— По моему мнению — многое.

— Именно?

— Смелость, решительность, желание...

— И только? — облегченно вздохнув, сказала Варвара Карповна, как будто тревожившие ее сомнения сразу же разрешились.

— Это не так мало, на мой взгляд.

— Вы думаете, что у меня нет желания?

— Желание, возможно, и есть, а вот...

— Вы имеете в виду смелость и решительность? — перебила Варвара Карповна.

— Да, да. Именно это.

— Вы не знаете меня...

Ожогин молчал.

— Но как? Как? — спохватилась вдруг Варвара Карповна, вспомнив, что главного она так и не выяснила.

Ответить Никите Родионовичу не удалось. В комнату вошел Брюнинг. Увидев беседующую пару, он растерянно пробормотал:

— Ах! Извиняйт! Так сказать: шура-мура! Это есть замечательно, — и быстро ретировался.

Ему на смену явился Трясучкин. Он еле держался на ногах.

— Чему быть, того не миновать, — едва выговаривал он заплетающимся языком, — червь есть червь.. Рожденный ползать летать не может...

Никита Родионович, желая окончить беседу, тихо сказал Варваре Карповне:

— Насчет «как» я вам дам совет, только пока не обостряйте с ним отношений.

Варвара Карповна удивленно подняла глаза.

— Вы поняли меня?

Она кивнула головой.

— Я имею в виду Родэ, — совсем шопотом проговорил Ожогин и, пожав Варваре Карповне локоть, поднялся с дивана.

 

16

К подготовке взрыва электростанции был привлечем старик Заломов, или, как его просто звали, «Старик». Это прозвище, надо сказать, не совсем соответствовало внешности Заломова — для своих пятидесяти семи лет он выглядел молодо. Но Заломов на прозвище не обижался: «А мне все одно, как бы ни звали, лишь бы на рюмашку позвали». И верно — Заломов часто бывал в «приподнятом» настроении. «Люблю, грешник, выпить, — говорил старик. — Профессия такая, требует градуса.»

В пятницу вечером у Анны Васильевны Заболотько собрались Тризна, Грязнов, Повелко и Заболотько. Обсуждали все тот же вопрос — взрыв электростанции. Осуществление намеченного плана срывалось по независящим от группы обстоятельствам. Повелко никак не мог попасть днем во двор станции, а без него обнаружить место выхода шнура не удавалось. Борис Заболотько, как монтер управы, бывал на станции и дважды пытался разыскать условное место, но безуспешно.

Дело в том, что от взрывной массы, заложенной глубоко под площадки и фундаменты основных агрегатов станции, в свое время был протянут детонирующий шнур. Его уложили в неподвергающуюся порче изоляционную трубу и вывели наружу сквозь глухую стену электростанции на высоте полуметра от земли. И этот-то конец шнура надо было найти.

— Сами поймите, — оправдывался Заболотько, хотя его никто и не думал обвинять, — не совсем удобно получается. Два раза появлялся на станции. Могут заметить.

— Не годится, не годится, — согласился Андрей.

— Ну, первый раз я еще смог на стену посмотреть, а второй раз не удалось, народ ходит. Если бы ночью — другое дело.

— Значит, ничего не заметил? — спросил Повелко.

— Ничего. Отмерил от угла, как говорили, ровно восемь шагов, осмотрел все кирпичи в стене...

Повелко обеими руками поскреб остриженный затылок и уставился на свою схему. Нет, он тоже не ошибся — ровно восемь шагов от угла и восьмой кирпич от земли...

— Может быть, там снегу намело? — высказал предположение Игнат Нестерович.

— Снегу много. Очень много, — подхватил Заболотько, как бы ища оправдание тому, что не смог обнаружить замаскированный конец шнура.

— А ведь Игнат Нестерович прав, — заметил Андрей. — Снега всюду навалило уйму. От земли, возможно, и восьмой ряд, а от уровня снега — пятый или шестой...

Повелко в раздумье покачал головой. Возможно, конечно, что и снег виноват, а возможно и нет.

Игнат Нестерович, как обычно, шагавший по комнате, остановился перед сидящими, скрестил на груди руки и, после небольшой паузы, медленно сказал, что Заболотько больше на станцию посылать нельзя. Надо придумать что-то другое.

Все выжидающе посмотрели на него. Но Тризна так и не сказал, что именно «другое».

Наступила тишина.

Ветер сердито завывал в трубе, пробивался с дымом через горящую печь в комнату. Слабенькое пламя двух свечных огарков колебалось, по лицам плясали тени.

— Не может быть! — и Повелко стукнул кулаком по столу. Пламя свечей вздрогнуло. — Неужели откажемся от плана? Эх, до чего обидно... Выбрался из лагеря, а помочь делу не могу.

Неожиданно в окно кто-то постучал. Переглянулись. Заболотько дал знак Повелко, и тот мгновенно скрылся-в кухне. Стук повторился.

— Пойду, — сказал Заболотько. — Все в порядке. Без паники, — добавил он, надевая пальто и шапку.

Игнат Нестерович сел за стол рядом с Грязновым.

В передней послышались шаги, громкий разговор, и в комнату вошел, весь запорошенный снегом, старик Заломов.

У Тризны и Грязнова невольно вырвался вздох облегчения.

— Носит тебя нелегкая в такую погоду... — выдал свою тревогу Игнат Нестерович.

— А мне погода нипошем, самый раз, — ответил Заломов, старательно сбивая рукой снег с изодранного полушубка.

Вернулся Повелко. Он радостно обнял старика.

— Гуляешь сегодня? — спросил он Заломова.

— Гуляю.

— Как там в лагере?

— От лагеря отшили... Шистую отставку полушил.

Всех напугала эта новость. Немного успокоились, когда Заломов рассказал, что комендант лагеря дал «отставку» всем «бочкарям». Но их допросам не подвергали, даже не спрашивали ни о чем. Значит, немцы так и не догадались, как бежал Повелко.

Заломов сел за стол и достал из кармана кисет.

— Теперь надо другую работенку подыскивать, — сказал он, улыбаясь.

— Жаль, что с лагерем связь потеряли, — сказал Повелко. — Очень жаль. Хорошие ребята там есть.

— Нишево не попишешь, — сокрушенно покачал головой Заломов.

Он медленно крутил цыгарку. Большие обветренные, в шрамах и ссадинах пальцы его действовали неуверенно, неуклюже. Казалось, что цыгарка вот-вот выпадет из рук.

— Ты, кажется, успел заправиться маленько? — подмигнул старику Повелко.

— Есть такой грех, — признался старик. — Тряхнул сегодня по случаю отставки, да, видать, переложил малость...

— Тебе грех пить, отец, — сказал Тризна.

Заломов удивленно посмотрел на Игната Нестеровича.

— Пошему?

— Человек ты верующий, зачем бога гневишь?

Старик промолчал, подул на цыгарку и нахмурился.

— Да и вот с нами тоже связался, с коммунистами, а разве можно верующему с нами дело иметь?

— Ну, насшет этого ты, Игнат, брось, — не чувствуя шутки, ответил Заломов, — с праведными людьми дело иметь не грех. А кабы вы в бога верили, я бы сам в коммунисты записался...

Все искренне рассмеялись.

— И насшет спиртного скажу Христос не против его, сам пивал со своими апостолами и погорел на этом деле... А нашему брату и подавно не возбраняется.

Друзья опять расхохотались.

— Значит, и Христос не против? — спросил Грязнов.

— Не против, сынок, никак не против. Надо только норму соблюдать. А я редко закладываю. Вот Димку вырушил из лагеря, мне Гнат и преподнес стакашек с радости, теперь отставку полушил — приложился с горя..

— Что же получается, — рассмеялся Грязнов, — прикладываешься и с радости и с горя?

— Так спокон веков и не мной заведено: народится шеловек — пьют, свадьбу играют, — пьют, на кладбище отвезли — тоже пьют.

Старик помолчал, потом, будто вспомнив, спросил:

— Ну, а как ваше дело?

На вопрос старика никто не ответил.

— Шего молшите?

— Плохи дела, — коротко бросил Игнат Нестерович.

— Шего так?

Тризна вкратце обрисовал создавшееся положение.

— Главное — Повелко не может попасть во двор электростанции.

— Выходит, Димка, на тебе весь свет клином сошелся? — ухмыльнулся Заломов.

— Выходит, так, — ответил за Повелко Игнат Нестерович.

— Ишь ты — пуп земли, — пошутил старик. — Знашит, коли попадешь во двор, так дело и совершится?

— Обязательно... — заверил Повелко.

— А не боязно?

— Там видно будет, а сейчас не боязно...

— Ну, ладно, совещайтесь, а я пойду. — Заломов встал и начал одеваться.

— Куда же вы? — удивленно спросил Грязнов.

— Не торопись. Сиди, гостюй, — уговаривал Игнат Нестерович.

— Пошел, пошел. Пора костям на покой, да и правду сказать — што-то мутить нашинает, еще и до хаты не доберусь.

Натянув на плечи полушубок, Заломов вдруг запел. Заболотько поторопился вывести старика на улицу.

— Странный он немного, — с досадой сказал Игнат Нестерович. — Ну, что ж, и нам пора, — добавил он, и гости стали собираться.

 

На другой день на квартиру к Ожогину и Грязнову прибежал Игорек. Он торопливо передал, что у Заболотько их ждут Изволин и Тризна.

Друзья встревожились — их удивил неожиданный вызов. Через двадцать минут они уже стучались в окно знакомого дома.

— Что случилось? — первым долгом спросил Никита Родионович у Изволина.

— Ничего особенного, — приветливо улыбнулся в ответ Денис Макарович. — Небось, перепугались?

— Не очень, чтоб уж очень, но и не дюже, чтоб уж дюже, — отшутился Грязнов.

— Но все-таки? — настаивал Ожогин.

— Потребовалось созвать расширенное заседание. Для справки слово предоставляю Игнату Нестеровичу. — Изволин говорил весело, и тревога друзей быстро рассеялась.

Оказывается, переполошил всех старик Заломов. Он явился к Тризне два часа назад и сказал: «Созывай всех, буду докладывать рационализацию». Какую рационализацию? «Созывай, — говорит, — тогда узнаешь.» Пришлось созвать.

— А где же он сам? — спросил Андрей..

— Побежал что-то уточнять, сейчас вернется.

Начали высказывать предположения. Игнат Нестерович был склонен думать, что старик с горя просто хватил лишнего. Борис Заболотько предполагал худшее, — не свихнулся ли старик в связи с отставкой. Уж больно странно он себя вел вчера вечером.

— Короче говоря, Заломов что-то заломил, — резюмировал Денис Макарович. — Потерпим немного, сейчас выяснится.

Заломов пришел, как и вчера, под градусом, но на ногах держался крепко и рассуждал здраво.

— Раздеваться не буду, время в обрез, — начал он, ни с кем не поздоровавшись. Согнав Грязнова со стула, он уселся сам и, по обычаю, начал сворачивать цыгарку. Делал он это не торопясь и своей медлительностью раздражал собравшихся. Наконец, заговорил.

— Так... Што я в отставке, всем известно? — спросил Заломов.

— Ну? — сказал Тризна, не понимая, к чему ведет старик.

— Две бошки у меня управа конфисковала, а две оставила.

Вое недоуменно переглянулись. Тризна закашлялся и вышел на воздух.

— Погодим малость, — продолжал Заломов. — Пусть Гнат отдышится. — И он невозмутимо стал попыхивать цыгаркой.

Воцарилась тишина.

Наконец, вернулся бледный Игнат Нестерович. От приступа кашля глаза его наполнились слезами, и он вытирал их платком.

Заломов сокрушенно покачал головой и снова заговорил:

— Когда бошки увозили со двора, то запугали, што и остальную пару заберут. Вот как. А пока и кони и бошки дома. Ха... Ха!

Денис Макарович покусывал губы и, видно, едва одерживал смех. Нервный Тризна не выдержал:

— Чего ты воду мутишь? Где твоя рационализация?

Заломов не смутился. Он неожиданно громко рассмеялся.

Стоявший за его спиной Борис Заболотько постучал себя пальцем по лбу.

— Сейчас и рационализацию выложим. Разведку я не зря провел. Электростанция уже месяц как заявку дала в управу на ошистку. Раз! — Он загнул один палец. Лица у всех вытянулись. — А мы возьмем с Димкой ношью да и вывезем все, што полагается... Два! — Он загнул второй палец. — Ношью никто проверять не будет. Три! Завтра у меня все могут отобрать дошиста. Шетыре! Знашит, воробей, не робей! Пять! Вот она и рационализация.

В первую минуту от удивления и неожиданности никто не произнес ни слова. Потом Повелко бросился к старику, прижал его голову к груди и поцеловал его в седые волосы.

Заломов смутился и часто заморгал.

Ожогин подошел к нему и крепко пожал руку. Старик расчувствовался, губы у него затряслись и скупые слезинки скатились по грубым, обветренным щекам. Он не стыдился слез и даже не вытирал их.

— Нет, нет, не перевелись еще у нас настоящие люди, — сказал Денис Макарович.

— А я-то думал... — краснея, сказал Заболотько.

— Старый конь борозды не портит, так говорят, отец? — спросил Заломова Никита Родионович.

— Так, сынок, — опомнился Заломов. — И еще говорят: либо грудь у крестах, либо голова у кустах. Только вот што... Дело надо нашинать сейшас, у меня все готово. На дворе станции я бывал до войны разов пять, порядки знаю...

— Проберетесь? — спросил Ожогин.

— Конешно, проберемся. А вот куда мне опосля пробираться?

Решено было после операции спрятать Заломова в доме Заболотько вместе с Повелко.

 

В девять часов вечера по улице, где была расположена электростанция, ехали две телеги с бочками. На одной сидел Заломов, на второй — Повелко. Телеги двигались с трудом.

Улица была немощеная, вся в воронках от разорвавшихся бомб, в колдобинах и рытвинах. Бочки встряхивало, кренило из стороны в сторону, колеса вязли в сугробах. Но это не смущало Заломова. Он бодро погонял лошадь. Повелко чувствовал себя неуверенно в роли кучера, он с трудом держался на передке.

Вот и электростанция. Здесь Повелко проработал четыре года. Она как-будто не изменилась за годы войны, только стены перекрашены из белого в черный цвет. Забор цел, целы железные решетчатые ворота, сквозь которые виден большой двор. Глухо и ритмично постукивают маховики. Света не видно — все замаскировано.

Передняя лошадь уперлась в ворота. Заломов соскочил с передка и постучал. Показался полицай с винтовкой.

— Гостей принимай да нос закрывай, — пошутил Заломов.

— Фью... — свистнул полицай. — С поля ветер, с лесу дым...

— Давай шевели, а то нам ноши не хватит.

Полицай впустил подводы во двор и спросил:

— Знаешь, где?

— Не впервой, шай.

— Ну, валяй, — и охранник скрылся в каменной сторожке.

Заломов повел лошадь в поводу до самой уборной. Повелко огляделся. Просторный двор захламлен. Из-под снега видны штабеля огнеупорного кирпича, вороха ржавого кровельного железа, пустые деревянные бочки, носилки, кучи бутового камня, длинные двутавровые балки.

— Я пошел, — проговорил тихо Повелко, — в случае чего — кашляни.

— Помогай бог. Буду глядеть в оба...

Повелко пригнулся и стал пробираться между штабелями кирпича к задней стене электростанции. Снегу было по колено, и след оставался слишком заметный. Это смутило Повелко, он даже остановился на несколько секунд, но потом решительно двинулся дальше. Около самой стены он вышел на протоптанную дорожку, ведущую к ворохам угля.

Восемь шагов от угла. Повелко не торопясь отсчитал их. Повернулся... Теперь восьмой ряд кирпичей снизу. Нагнулся. Раз, два, три... все восемь, но нужного кирпича нет. Стена совершенно гладкая. Прав был Игнат Нестерович. Снег — вот где причина. Повелко поднялся. Зарубина на стене, сделанная им на уровне глаз, теперь приходилась на уровне поясницы. Все ясно. Опустился на колени и стал быстро разрывать снег. Вот, наконец, и условное место. Толкнул носком сапога, и половина кирпича вышла из стены. Повелко вынул его и положил на снег. Рукой полез в образовавшееся отверстие, нащупал детонирующий шнур и вытянул его наружу. Руки дрожали от возбуждения, стало как-то душно. Из кармана вынул два запала с концами бикфордова шнура, наложил их на детонирующий и быстро скрепил резинкой. Затем достал небольшой клеенчатый пакетик с кислотной ампулой и зажигательной смесью, закрепил его на обоих концах бикфордова шнура. Осмотрел внимательно, и, убедившись, что сделал правильно, сдавил пакетик пальцами. Ампула хрустнула. Так, все на месте. Теперь дело во времени. Его много. Кислота начнет разъедать оболочку, на это ей определено пятнадцать часов. Когда она просочится на зажигательную смесь, а та воспламенит шнур и пламя дойдет до запасов, тогда все будет исчисляться секундами, долями секунд...

Засыпав ямку снегом, Повелко пошел обратно. Он торопился, сердце билось гулко, радостно, в ушах стоял ясный звон.

— Ну? — спросил Заломов.

— Полный порядок.

— Успеем ноги унести?

— Что ты!. — рассмеялся Повелко. — Не раньше двенадцати дня...

— Тю... — Старик взял под уздцы лошадь и стал выводить ее к воротам. — Эй! Милай! Нагостились, и довольно! Выпускай! — крикнул Заломов полицаю.

Тот, зевая, вышел из сторожки.

— И все?

— Шего все? Скажи нашальнику своему, кто там у тебя, пусть добро топором рубит, а то костер разводит да оттаивает, наши шерпаки не берут... Замерзло все, как скала. Даром ношь загубили...

— Замерзло, говоришь? — рассмеялся полицай.

— Пойди полюбуйся.

— Чорт его не видел, — ругнулся полицай и открыл ворота.

 

Стоял морозный день, на редкость ясный, солнечный. Было воскресенье. На улицах толпились горожане. Последнее время жители особенно охотно выходили из домов, чтобы посмотреть на проходившие через город немецкие воинские части. Шоссе, пролегающее с запада на восток, делило город на две половины, образуя прямую, как стрела, улицу, названную оккупантами по ее дореволюционному имени — Барятинской. Движение по ней не прекращалось ни днем, ни ночью. Беспрерывно шли танки, бронетранспортеры, бесчисленные автомашины с различным грузом, бензозаправщики, мотоциклы и даже парные подводы. На них сидели немцы, призванные в армию по тотальной мобилизации. Хмурые, разновозрастные, без свойственной кадровым фашистам выправки, с желчными, недовольными лицами, с обвязанными, точно у старых баб, головами, они ехали молча. Части двигались на восток. А обратно — на запад везли преимущественно раненых солдат. Техники не было видно. По слухам, со времени битвы под Орлом немцам редко удавалось в сражениях спасать технику, ее, как правило, захватывала Красная Армия. Горожане осторожно бросали злые реплики по адресу немцев: «Эти фюреру не служаки», «Едут в плен сдаваться», «Им там в «котлах» вшей повываривают».

В городском парке было людно. У самого входа, направо, где раньше стояла эстрада, теперь разместилось офицерское кладбище с ровными рядами однообразных березовых крестов. Кладбище непрерывно росло. Иногда похоронные процессии прибывали сюда два-три раза в день: везли умерших из местного госпиталя и с фронта.

Сегодня привезли сразу восемь гробов. Хоронили каких-то видных фашистских вояк. Лились звуки траурного марша. Шествие замыкал взвод автоматчиков. В парке чернели восемь свежеотрытых могил. Время перевалило за двенадцать. От процессии отделилась маленькая закрытая машина и на большой скорости въехала в аллею парка. Из кабины вылез хромой немец — комендант города. Он постоял, осмотрелся. Сказал что-то адъютанту. Тот услужливо отвернул ему подбитый серым русским каракулем воротник, и оба направились к кладбищу. У могил хлопотали солдаты с веревками и лопатами. Комендант заглянул поочередно во все восемь ям и бросил восемь раз «гут». Потом посмотрел на сложенные в стороне березовые кресты, толкнул один из них носком лакированного сапога и неопределенно покачал головой. Заложив руки за спину, он стал прохаживаться по аллее. Ему предстояло держать речь у могил, и сейчас он наспех, вполголоса, репетировал свое выступление.

Процессия приблизилась к могилам. Комендант подошел и махнул рукой, давая сигнал к погребению. Прекрасная кожаная перчатка от взмаха соскользнула с руки и упала в яму. Он что-то крикнул своему адъютанту, тот уже хотел прыгнуть в могилу, как вдруг грохочущий взрыв встряхнул город и прокатился многоголосым эхом в морозном воздухе. С краев ям посыпалась земля.

Люди бросились вон из парка. Комендант хотел было что-то сказать солдатам, но потом резко повернулся и заковылял к машине.

— Скорее в комендатуру! — бросил он дрожащим голосом шоферу.

 

17

Сквозь приятную дрему, которую, казалось, никак нельзя было сбросить с себя, Никита Родионович услышал мелодичные звуки аккордеона. Звуки неслись из зала. Играл Андрей с увлечением, вкладывая в игру много чувства. И Никите Родионовичу показалось, что сегодня музыка полна грусти. По ней не трудно было догадаться о настроении Андрея.

«Киснет парень, — подумал Ожогин, — надо что-то с ним делать.» Но что именно, Никита Родионович не знал. Условия, в которых они с Грязновым оказались, определяли их бытие, серое, однообразное. И все это до поры до времени было неизбежно.

Аккордеон смолк. Никита Родионович открыл глаза, В окно робко заглядывало утро.

Вошел Андрей. Не глядя на Ожогина, он стал перебирать нотные тетради, лежавшие на окне. Он казался расстроенным, и это сразу насторожило Никиту Родионовича. «Ну, ну, посмотрим, что будет, дальше», — решил Ожогин. Не спрашивая Андрея о причинах его скверного настроения, Никита Родионович принялся одеваться.

День начался по расписанию. Завтракали в девять. Но сегодня за столом молчали. Андрей — неизвестно почему, а Ожогин ждал, когда заговорит Грязнов.

Не допив чая, Андрей встал из-за стола и подошел к окну. Сдвинув занавеску, он принялся все так же молча разглядывать улицу. Чувствовалось, однако, что он взволнован и вот-вот нарушит молчание.

Никита Родионович решил, наконец, помочь другу.

— Что с тобой творится последние дни? — спросил он.

Грязнов обернулся и внимательно посмотрел на Ожогина.

— Ничего особенного.

— А все же?

— Надоела мне эта курортная жизнь, — резко сказал Грязнов.

Ожогин едва заметно улыбнулся

— И ты, значит, решил ее изменить?

— Да, решил...

Никита Родионович откинулся на спинку стула и засмеялся.

— Так, так... Грязнов взял на себя право изменить приказ, данный ему как коммунисту Похвально! Браво, товарищ Грязнов! Может быть, вы поделитесь со мной своими планами?

Андрей посмотрел на Ожогина, и злой огонек мелькнул в его глазах.

— Вам смешно... Вам всегда смешно, когда я говорю о себе. Вам безразлично состояние товарища... А мне, — он запнулся, — а мне тошно тут. Я так дальше не могу.

Андрей отвернулся, но Никита Родионович заметил, как тяжело дышит Грязнов. Ему показалось даже, что Андрей плачет от обиды. Ожогин встал, подошел к Андрею и сказал:

— Это не моя прихоть. Задачу, стоящую перед нами, ты знаешь. Знаешь также, что мне поручено руководить, и ты не волен поступать, как тебе хочется.

Грязнов опустил голову. Он тоже не ради прихоти, а ради дела начал разговор. Разве нельзя его, Грязнова, допустить к боевой работе группы Изволина? Он справится... Никита Родионович сам знает это.

Ожогин, будто не слыша того, что говорил Грязнов, продолжил свою мысль:

— Ну, что ж, тогда поступай, как тебе хочется, и не жди моей санкции. Но подумай — одобрит ли это партия?

— Другие ведь борются?..

— Это их участок,фронта...

Андрей отошел от окна и сел на стул. Все это он отлично понимает. И тем не менее он должен действовать. У него нет больше сил пассивно наблюдать происходящее. Пусть дадут ему любое задание. Никита Родионович может попросить об этом Дениса Макаровича или Тризну. Они согласятся. Андрей знает, он уверен в этом.

Ожогин прервал его.

— Хорошо!.. Если ты действительно хочешь получить задание...

— Очень хочу.

— Изволь, первое задание — возьми себя в руки. — Никита Родионович направился к двери — На сей раз я не шучу. Это задание коммунисту Грязнову. Затем второе задание... Об этом поговорим позже...

Ожогин одел пальто и вышел на улицу. Нужно было повидать Дениса Макаровича, чтобы сообщить ему последнюю подслушанную под полом беседу Юргенса с одним из своих агентов.

Ожогин шел быстро, не оглядываясь и не всматриваясь в прохожих. Но на углу Лермонтовской он неожиданно встретился взглядом с человеком, на которого сразу обратил внимание. Это был мужчина средних лет в истертом кожаном пальто, синей фетровой шляпе, легких хромовых сапогах, — все не по сезону. Он пристально посмотрел на Никиту Родионовича и как будто даже улыбнулся. Ожогину его лицо показалось знакомым. Они разошлись. Никита Родионович невольно оглянулся. То же самое сделал и человек в кожаном пальто.

«Сглупил, — подумал Ожогин, — не надо было оглядываться. Но теперь уже поздно.»

Он старался вспомнить, где раньше пришлось видеть этого человека, но безуспешно. Однако Никите Родионовичу даже показалось, что он часто встречал человека в кожаном пальто раньше, разговаривал с ним.

 

— Молодец, что пришел, молодец, — радостно встретил Никиту Родионовича Изволин и потянул его во вторую комнату.

Денис Макарович был возбужден. Не требовалось никаких объяснений, чтобы понять его настроение. Его выдавали глаза, и по ним Ожогин научился почти безошибочно определять, что творилось в душе старика. Посмеиваясь в усы, Изволин усадил Никиту Родионовича и подал ему листок бумаги, исписанный мелким, убористым почерком.

— «Грозному», — прочел Ожогин. — Ваши действия и планы будущее считаем правильными. Постарайтесь связаться радио Иннокентием. Разведданные передавайте ежедневно. Юру и всех лиц ним связанных держите постоянно поле зрения. Немедленно сообщите, кто персонально участвовал затемнении города. «Вольный».

— Так вы, значит, «Грозный»?

Изволин отрицательно покачал головой и улыбнулся.

— А кто же это, если не секрет? — осторожно спросил Никита Родионович.

— Секрет, дорогой, и большой секрет. Тебе я могу сказать одно, что «Грозный» — работник обкома партии и в городе с ним связаны только четыре человека, руководители самостоятельных групп. Бережем мы «Грозного» как зеницу ока. Ведь он возглавляет подпольный райком.

— Меня и Андрея он знает?

— А как же. Всех, кто со мной работает.

— Хорошо, правильно, — сказал Никита Родионович, — может быть, и мне не следовало говорить...

— Что так? — удивился Денис Макарович.

— Если такой порядок, то зачем его нарушать.

— Значит, можно, коль нарушаю, — произнес Изволин и, вынув из-под кровати поношенные ночные туфли, спрятал радиограмму в задок одного из них, под отстающую подкладку.

Позвав жену, Денис Макарович обвернул туфли в газету и попросил отнести их... Куда — она, видимо, знала.

Изволин и Ожогин остались одни. Игорька не было с утра. Он вместе с другими участниками группы Изволина все еще вел наблюдение за квартирой Юргенса, ожидая появления в городе бежавшего от партизан Зюкина.

— Только бы появился, — говорил Денис Макарович, — уж здесь от нас не уйдет. Но думается мне, что напрасно мы его ждем. Времени много прошло, да и немцам рассказывать, обо всем не захочет. Тоже, поди, страшновато, не поверят.

— Хорошо, если так.

— Ну, а глядеть будем. Вас же с Андреем попрошу поочередно дежурить под домом. Видишь, «большая земля» просит.

Никита Родионович согласился. Он знал, что у Дениса Макаровича было мало людей, владеющих немецким языком.

 

На крыльце Ожогина поджидала Варвара Карповна. Он любезно поздоровался с ней, но она грустно посмотрела на него и ничего не ответила.

— Я провожу вас немного, — сказала она тихо и взяла Никиту Родионовича под руку. — Вы совсем забыли меня...

Некоторое время они шли молча, потом Варвара Карповна спросила:

— Вы обещали дать мне совет... Помните?

— Помню, конечно, — ответил Ожогин.

— Он мне нужен... Я все больше и больше боюсь. — Варвара Карповна потерла лоб.

— А как дела с Родэ? — поинтересовался Ожогин.

— Все так же... или нет... хуже... Мне приходится унижаться. Если я перестану быть нужной ему, я пропала. Кажется, дни мои сочтены. Я много думала... Я готова удушить его собственными руками.

— Это лучший выход, — прервал ее Ожогин, — тогда мы с вами вольны поступать, как хотим.

— Но...

— Что «но»? Что вам мешает сделать это? Ведь вы бываете с ним наедине?

— Я просто не смогу... боюсь. У меня не хватит сил... мне надо помочь...

— Хорошо. Я помогу, — твердо сказал Никита Родионович.

— Нет, нет... только не вы. Кто угодно, но не вы. За вас я боюсь больше, чем за себя.

— Ну что ж... Я найду человека, который вам поможет. Согласны?

— Да... Пусть кто-то третий, — ответила Трясучкина.

— Прошу об одном — предупредите меня заранее о встрече с Родэ.

— Понятно, — тихо произнесла Варвара Карповна.

— Он приходит домой поздно?

— Очень поздно и только тогда, когда приглашает меня; обычно он не ночует дома.

— Ходит один?

— Он не ходит, а ездит на машине. Ну, я пойду... — Она задержала руку Ожогина в своей и спросила: — А если я как-нибудь приду к вам в гости?

— Ну и не застанете меня дома. Ведь я с десяти вечера до двух ночи на работе...

— Я приду в два. У меня ночной пропуск.

Ожогин не ожидал такой решительности от Варвары Карповны и помешкал с ответом.

— Я полагаю, что поступать так будет неразумно. Хочу вас видеть своей гостьей в любое время, но при одном условии — когда не будет...

— Не будет его, — закончила Трясучкина.

— Только так.

Варвара Карповна вздохнула.

 

Дома в спальне Никита Родионович нашел записку, оставленную Андреем. Грязнов писал, что сегодня занятий у Кибица не будет, он куда-то выехал на два дня. В десять часов их ждет Зорг.

До десяти оставался еще целый час. Никита Родионович решил пройтись по городу. Встреча и разговор с Трясучкиной вызвали мысли, в которых надо было разобраться. Правильно ли он ведет себя по отношению к этой женщине? Она зла на Родэ, ненавидит и боится его. Она поняла, что в Германию ее не возьмут, она никому не нужна, ее ждет гибель. Она ищет пути и средства, чтобы оправдаться перед советским народом. Этим можно объяснить ее поведение. И хорошо, если именно эти причины руководят Варварой Карповной. Тогда Ожогин и его друзья не ошиблись. Тогда оправдана некоторая поспешность Никиты Родионовича в разговоре о Родэ.

Насчет того, как поступить с Трясучкиной, он не был согласен с Тризной. И не потому, что у него возникли к ней какие-то чувства. Нет. Она еще может пригодиться как переводчик гестапо, как человек, очень много знающий. Ожогин хорошо запомнил слова, сказанные как-то Иннокентием Степановичем Кривовязом: «Легко врага уничтожить — труднее заставить его работать на нас». Так думает не только Ожогин, но и Изволин. Но вот Тризна и Грязнов другого мнения. И они неправы. В этом Никита Родионович твердо убежден.

Занятый своими мыслями, он незаметно добрел до центральной улицы и свернул на Садовую. Вдруг его кто-то окликнул. Ожогин обернулся, но никого не заметил, и пошел дальше. Снова окрик. Голос раздался с противоположной стороны улицы. Никита Родионович остановился. К нему шла женщина.

— У вас плохой слух, господин Ожогин...

Теперь Никита Родионович узнал Клару Зорг.

— Здравствуйте, — проговорил он. — Не расслышал сразу...

— Вы к мужу?

— Да.

— Пойдемте вместе. Я решила немного прогуляться.

На Кларе были длинное котиковое пальто, фетровые валенки, белые, из горностая, шапочка и муфта. Она пошла рядом с Никитой Родионовичем.

— Вы торопитесь?

— Не особенно. У меня еще есть время.

— Тогда идите тише, иначе я за вами не успею.

Ожогин замедлил шаг.

— Вы, я вижу, кавалер не из вежливых, даже не пытаетесь взять даму под руку, — снова заговорила Клара.

— Я вообще плохой кавалер и не гожусь для этой роли, — попробовал оправдаться Ожогин.

— Придется взяться за ваше воспитание. Муж пусть учит одному, а я — другому. Не возражаете?

— Нет.

— Давайте вашу руку. Вот так. Не бойтесь.

— Удобно ли? — спросил Никита Родионович.

— Вы, оказывается, еще и трусишка? Такой большой и трусишка, — Клара сдержанно рассмеялась. — Я вас не пойму. Вы или стыдливы, или скромны. Вы когда-нибудь влюблялись?

— Нет, — твердо ответил Ожогин.

— Никогда?

— Никогда.

— Гм... — буркнула Клара и умолкла. Но через минуту тихо, вкрадчиво спросила: — А я вам нравлюсь?

— Сегодня вы очень интересны, — неудачно ответил Никита Родионович.

— А не сегодня?

— А обычно вы еще интересней, — отшутился Ожогин.

— Спасибо за комплимент. Я бы его не получила, если бы сама не напросилась. Значит, вы не влюблялись, а если так, то вы лишены главного, без чего мужчине нельзя и на свете жить. Вы лишены чувственности. Вы неполноценный мужчина...

— По части последнего не спорю, но я не сказал вам еще, что не могу любить. Я смогу полюбить женщину и даже наверное полюблю, но в этой любви чувственность не будет занимать доминирующее место.

— «В этой любви»... — передразнила его Клара. — Это будет не любовь, а игра в любовь. Сильнейшая и единственная радость любви — чувственность. Мужчина должен стремиться обладать предметом своей любви, уничтожать все преграды на пути к нему, и лишь тогда он сможет выполнить законы природы.

— Пожалуй, да, — согласился Никита Родионович, не желая углублять спор.

— Ну, вот и правильно. Этот разговор не роняет меня в ваших глазах?

— Нисколько.

— Вы хорошо усвоили смысл стихотворения, которое переводили для меня?

— Да, примерно усвоил...

— Помните такое место?

Ищите женщину везде, где вы хотели бы ее найти... И там, где вы ее найти не думали. Везде ее ищите... На каждой пяди вашего пути, —

выразительно продекламировала Клара.

— Помню, — соврал Никита Родионович.

— Разве плохо?

— Почему же плохо? Хорошо. Но мы... кажется, пришли...

— И вы бесконечно рады этому?

— Это неправда, — тихо запротестовал Никита Родионович и шагнул к двери.

— Минуточку, трусишка! — Клара остановила Ожогина. — На вашу дружбу хотя бы я могу рассчитывать?

— К вашим услугам...

— Конечно, дружба не любовь, она не ослепляет, и вам она не страшна, — сказала Клара. — Теперь идите, — и сама решительно позвонила.

 

В эту ночь Ожогин долго не мог заснуть. Мучил вопрос: какую выработать линию поведения с Кларой Зорг?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо разгадать, чем руководствуется Клара в отношениях к нему, чего она добивается. Но разгадать это не так просто. Зорг — не Трясучкина. В ней разобраться сложнее. Положение у них разное.

Клара недвусмысленно дает понять, что он ей нравится и что она не прочь в его лице иметь не только друга. Но в этом ли состоит ее цель? А не средство ли это к достижению другой цели? Но какой именно?

Допустим на минуту, что Клара догадывается, кто они на самом деле, и стремится в чем-либо помочь им. Глупость! Такое предположение исключается. Не может она также ни знать, ни догадываться о подлинной миссии его и Андрея. Никаких данных для этого нет.

Может быть, Клара действует по заданию Юргенса, хочет увлечь, приблизить к себе Ожогина и выведать у него что-нибудь? Неумно! Примитивно! Жена разведчика, коренная немка к этой роли не подходит.

Ну, а все же? Если так в самом деле? Тогда Юргенс им не верит. Пока не чувствуется. Люди Изволина докладывают, что за друзьями слежки со стороны немцев нет. И этот вариант отпадает.

Что же остается? Одно — Клара ищет мужчину. Слов нет, она хороша. Такие не могут не нравиться. И сказать, что она неприятна Ожогину, было бы неправдой. Но тут много «но». Пойти на флирт с ней можно лишь при одном условии: если она будет полезна для их дела. Над этим стоит подумать, и серьезно подумать. Но не сейчас. Пока что надо воспользоваться ее же советом и быть понаблюдательнее.

Никита Родионович пытался уснуть, но сон не шел. Клара Зорг не выходила из головы. «Ищите женщину во всем, что чисто, ясно...» Ожогин перевертывался с боку на бок, взбивал подушку, но ничто не помогало...

 

18

Известие от Варвары Карповны Ожогин получил в полдень. Это была короткая записка на небольшом листочке — почерк нервный, буквы пляшущие:

«Буду у него сегодня ночью в Рыбацком переулке, номер шесть. Если хотите знать подробности, заходите, буду дома одна до вечера. Жду».

Никита Родионович перечитал несколько раз записку, раздумывая, как поступить.

— Скажи Варваре Карповне, — обратился он, наконец, к ожидавшему ответа Игорьку, — что сейчас приду. Беги!

Наблюдавший за Ожогиным Андрей улыбнулся.

Никита Родионович молча подал ему записку. Грязнов пробежал ее глазами и удивленно посмотрел на Ожогина.

— Не понимаю...

— Потом поймешь. Одевайся, иди к Игнату Нестеровичу, дай ему прочитать записку. Ему-то будет все ясно. Теперь он начнет действовать.

Всякое поручение радовало Андрея, поэтому, не ожидая повторения, он принялся одеваться.

Расстались на улице. Никита Родионович направился в центр, к Трясучкиной, Андрей — на окраину, к Тризне.

Варвара Карповна, укутанная в большую серую шаль, ходила по комнате. Когда вошел Ожогин, она испуганно посмотрела на него и молча протянула руку.

— Что со мной делается, сама не пойму.

— Нервы шалят, — сказал Никита Родионович, — надо держать себя в руках.

Варвара Карповна подняла на Ожогина свои большие глаза.

— Страшно... — почти простонала она.

У Никиты Родионовича зародилось опасение: уж не передумала ли? Он вспомнил, как Грязнов однажды сказал, что, по его мнению, в самый последний момент Трясучкина откажется от всего, не захочет ставить под удар Родэ, с которым связала свою судьбу, и, чего доброго, еще выдаст Ожогина. Андрей считал, что связь с Варварой Карповной — опасная и ненужная затея. Андрей поддерживал точку зрения Игната Нестеровича, что, во избежание провала в будущем, вместе с Родэ надо уничтожить и Трясучкину. Думая об этом, Ожогин решил вернуться к первому разговору с Трясучкиной и напомнил ее же слова, сказанные в день именин: или она умрет, или должен умереть Родэ...

— Я это помню и хорошо понимаю, что другого выхода для меня нет. Уж скорее бы, что ли...

— От вас все зависит, — заметил Никита Родионович. — Что это за дом в Рыбацком переулке?

Обычный частный дом. Таких у Родэ несколько в городе. В них он встречается со своей агентурой и частенько проводит ночи. Трясучкина была два раза у Родэ в этом доме. Он состоит из пяти или шести комнат, две из которых предоставлены в распоряжение Родэ. В доме живет слепой старик с дочерью.

— Как попасть в комнаты Родэ?

Варвара Карповна взяла карандаш и набросала на листке план дома.

Из передней, в которую попадают прямо через парадный ход, первая дверь направо ведет в зал, а из него уже дверь в спальню.

Никиту Родионовича интересовал вопрос, можно ли проникнуть в дом до приезда Родэ. Такая возможность исключена. Хозяин дома впускает только по паролю, а пароль известен лишь Родэ.

Варвара Карповна предложила такой план: когда они приедут вместе с Родэ, она немного замешкается на пороге и повертит в замке ключом, для видимости, но дверь оставит открытой. Если же эта попытка не удастся, то она встанет с постели, как только Родэ заснет, выйдет в переднюю и откроет входную дверь.

— Он будет пьян?

— Он всегда бывает пьян, — ответила Варвара Карповна, — но, несмотря на это, сон его очень чуток, и он быстро приходит в себя. Пистолет Родэ держит всегда под подушкой.

Варвара Карповна предупредила, что ставни в доме закрываются изнутри. Если ставня ближнего к парадному окна останется приоткрытой, то, следовательно, все в порядке: дверь не заперта...

Расставшись с Варварой Карповной, Ожогин зашел к Денису Макаровичу. Старик, как обычно, сидел в раздумье у печи.

Он погладил согнутым пальцем аккуратно подбритые седые усы, посмотрел на Ожогина и спросил:

— Что решили с Трясучкиной?

Никита Родионович передал содержание беседы. Надо поторапливаться. Дело затянулось. Возможно, что она не выдержит дальше. Одно только смущает его — участь Трясучкиной. Он боится, что Тризна рубанет с плеча. А это не в интересах дела.

— Далась ему эта Трясучкина, — сказал Изволин. — Вот мятежная кровь. Ты ему говорил, что я против?

Да, он говорил, но уверенности у него нет. Тризна молчит. Никита Родионович пытался вызвать его на откровенность, но тот ответил, что еще ничего неизвестно и об этом рано говорить.

Денис Макарович протянул руки к печи и задумался.

— Значит, придется забраться в дом, — как бы самому себе тихо сказал он.

Так думал и Никита Родионович. Другого ничего не придумаешь. Родэ и Трясучкину привезет машина, и неизвестно, кто еще в ней будет, кроме них и шофера.

— Поэтому-то я и думаю, что поручать дело одному Игнату рискованно. Уж больно он горяч. Притом возможна предварительная слежка за домом. — Изволин неторопливо погладил руками колени и нерешительно продолжал: — А что, если Андрея... Правда, и он как порох, того и гляди — вспыхнет, но другого никого не подберешь. Все мои люди сегодня в разгоне. В общем, подумай, а решишь — действуй. Времени-то мало осталось.

Андрей вернулся домой только в сумерки. Он молча разделся и сел за стол.

— Где был? — спросил Ожогин.

Грязнов поднял глаза и ответил, что ходил с Тризной смотреть дом в Рыбацком переулке.

— Ну и как?

— Нашли. Под шестым номером самый приличный дом в переулке, а то все мелкота и развалины. Глухое место...

— Глухое место? — спросил Ожогин — Игнату Нестеровичу будет трудно?

Андрей вдруг поднялся со стула и решительно заявил:

— Я пойду вместе с ним.

Ожогин нахмурился. Ему не понравился категорический тон Андрея. Нет, не Андрей будет решать вопрос, а он — Ожогин. Зная характер друга, Никита Родионович опасался, что, уступив ему один раз, придется уступать и в другой. А когда Андрей войдет во вкус боевой работы, оторвать его от нее будет трудно. Возникает угроза основному заданию, на которое они посланы.

— Мало ли что взбредет тебе в голову, — сказал спокойно Ожогин.

Грязнов покраснел, сдерживая волнение, прижал руку к груди.

— Поймите, Никита Родионович...

— Прекрасно понимаю. Прежде всего, такие дела мы должны решать сообща. Мы оба отвечаем за то, что нам поручено, что нам доверено.

Лицо Андрея пылало, губы стали сухими. Сбиваясь, он принялся с жаром доказывать, что он хочет действовать, что он должен совершить что-то большое, значительное.

Как и в первый раз, Ожогин выслушал Грязнова и так же спокойно спросил:

— Ты понял, почему я протестую?

— Да, но почему вы... — Андрей оборвал фразу на полуслове и подошел к окну, встав к Никите Родионовичу спиной.

— Вижу, что не понял, — сказал Ожогин.

Он решил довести урок до конца. Нельзя было выпускать из повиновения горячего и опрометчивого друга. И не только потому, что Ожогин боялся за исход дела, но и потому, что он полюбил Андрея, привязался к нему, жалел его как младшего брата.

Никита Родионович лег на тахту, выжидая, когда Андрей успокоится. Андрей все так же стоял у окна в только много времени спустя, наконец, тихо проговорил, не поворачивая головы:

— Я неправ, Никита Родионович.

— Ну вот, — спокойно проговорил Ожогин, поднимаясь с тахты, — надо собираться на занятия.

— Но я неправ не потому, что хотел итти, а потому, что решил это самовольно, — добавил Грязнов.

— Согласен, — сказал Никита Родионович, одевая пальто.

— Тризна встретит нас после занятий, и вы ему объясните... — попросил Андрей.

— А ты сам?

— Мне теперь неудобно, я напросился...

— Хорошо... Я скажу ему, — согласился Ожогин, — скажу, что ты пойдешь с ним...

Андрей не дал Никите Родионовичу договорить. Он подбежал к Ожогину, обхватил его за плечи руками и прижал к груди.

 

Ночь была на изломе. Высоко поднялись стожары. Жестокий мороз последних дней января давал себя чувствовать. Ожогин и Грязнов шагали домой — у обоих были подняты воротники пальто, надвинуты на уши шапки.

Затемненный город казался вымершим. Ни света, ни человеческой тени. Только снег, снег и снег. Им усыпаны мостовая, тротуары, крыши домов, он пушистыми хлопьями лежит на оголенных ветвях деревьев, отяжеляет и тянет книзу провода, образует причудливые шапки на верхушках столбов.

Воздух неподвижен и чист. Шаги звонко отдаются в тишине ночи.

Из-за угла выглянул человек. Друзья остановились, всмотрелись. Это Тризна, он ждет Андрея.

Молча поздоровались.

— Что берете с собой? — почти топотом спросил Никита Родионович.

— Парабеллум, три гранаты... На всякий случай.

Игнат Нестерович вынул из кармана маленькую яйцевидную гранату и подал Андрею.

— Спрячь.

Ожогин посмотрел на Тризну и сказал:

— Трясучкину не трогайте... Она нам еще пригодится.

— Едва ли... А в общем — видно будет, — сухо и отрывисто бросил Тризна.

Никита Родионович понял, что на эту тему говорить бесполезно, и приступил к делу. Он еще раз обрисовал Тризне расположение дома, рассказал, как надо входить в комнаты, которыми пользуется Родэ, напомнил, что Трясучкина оставит незапертой дверь, а условным сигналом будет приоткрытая ставня в окне.

— Не обманет она нас? — неуверенно подал голос молчавший до этого Андрей.

— Не думаю, — ответил Никита Родионович.

— Все у вас? — с обычной резкостью спросил Игнат Нестерович.

— Все-

— Ну, пошли, — и Тризна свернул за угол. Андрей торопливо последовал за ним.

 

В подвальном помещении Госбанка, где теперь размещалось гестапо, шел допрос.

В углу небольшой комнаты, освещенной керосиновой лампой, на табурете сидел человек. Обросший, исхудавший, с кровоподтеками под глазами, он выглядел стариком.

Человек молчал. У стола пристроилась Трясучкина. Родэ, заложив руки в карманы, медленно расхаживал по комнате.

— Спроси его, — обратился Родэ к Варваре Карповые, — кто ему дал распоряжение впустить ассенизаторов во двор электростанции.

Варвара Карповна перевела вопрос на русский язык.

Арестованный равнодушно, не меняя позы, не шевельнув рукой, ответил, что такого распоряжения ему никто не давал.

— Значит, сам впустил? — зашипел Родэ.

Арестованный только утвердительно кивнул. Родэ зло выругался и подошел к столу.

Варвара Карповна опустила голову, она боялась смотреть в глаза Родэ. Ей казалось, что он прочтет в ее взгляде затаенную мысль, которую она вынашивала эти дни. Сегодня он почему-то особенно пристально и долго смотрел на нее. Трясучкиной мерещилось, что вот-вот тонкие губы Родэ сложатся в злую улыбку и он скажет: «Все знаю, дорогая, все мне известно. Вы хотели убрать меня со своего пути, хе, хе... Скорее умрешь ты». Но Родэ только щурил глаза и молчал. Временами Варвара Карповна чувствовала себя близкой к обмороку. «Почему я об этом думаю? Ведь, кроме меня и Ожогина, никто ничего не знает. Разве Родэ может прочесть мысли? Нет, нет... Просто шалят нервы...» Варвара Карповна сжимала губы, старалась отогнать тревожные мысли. Но они опять лезли в голову. «А что, если сам Никита выдал ее, пошел и рассказал гестапо обо всем? Тогда конец... Конец. Может быть, даже сейчас, вслед за этим арестованным».

— Господи! — почти вслух произнесла Трясучкина.

— Что ты бормочешь? — спросил Родэ.

Сердце у Варвары Карповны замерло.

Родэ расхохотался.

— Пусть скажет, кто эти ассенизаторы. Пусть назовет их фамилии, — требовал Родэ.

Варвара Карповна торопливо перевела вопрос.

Арестованный не знал фамилий ночных гостей и никогда их до этого не видел.

— Гадина!.. — прохрипел Родэ, и его костистое худое лицо стало страшным. — Сейчас ты у меня заговоришь...

Став против заключенного, он начал медленно засучивать рукава кителя.

— Мне можно итти? — спросила Трясучкина и поднялась с табурета.

— Иди! — бросил Родэ. — Зайдешь через десять минут. Поедем...

Через десять минут она открыла дверь.

Тюремщик-гестаповец держал белое полотенце и лил из термоса горячую воду на руки Родэ. С брезгливое гримасой Родэ смыл с пальцев кровь, потом смочил их одеколоном и вытер.

На цементном полу лежало бездыханное тело человека...

Без двадцати минут три от здания гестапо отъехала малолитражная машина. В ней сидели Родэ и Варвара Карповна. Оба молчали. Она старалась не дышать, чтобы не выдать своего состояния. От одной мысли, что скоро, через каких-нибудь полчаса, а может быть и того меньше, произойдет страшное, неизбежное, по всему ее телу пробегала дрожь. Ей казалось, что она стоит на краю бездонной пропасти и что, если сама она не бросится вниз, ее все равно столкнут туда. Ожидание было невыносимо, и Трясучкина мысленно торопила шофера. А машина, как назло, ползла медленно, карабкаясь по выбоинам дороги.

Наконец, переулок, каменный дом. Остановились. Варвара Карповна быстрым движением руки смахнула слезы, вытерла платком лицо. Шофер открыл дверцы.

Родэ подошел к парадному и постучал в дверь. На стук никто не отозвался. Постучал вторично. Тишина. И лишь на третий удар отозвался человеческий голос:

— Кто там?

— Паркер... паркер... — хрипловатым, надтреснутым голосом ответил Родэ и махнул рукой шоферу.

Тот включил мотор, и машина уехала.

— Идите, идите, а то простудитесь, — сдерживая учащенное дыхание, сказала хозяйке Варвара Карповна. — Я сама закрою дверь.

Через полчаса из полуразрушенной хибарки осторожно вышли Тризна и Грязнов. Огляделись, подошли к дому, прислушались. Тризна недоуменно пожал плечами, и они вернулись на старое место. Прошло еще с полчаса.

— Пора, кажется, — тихо сказал Андрей, глядя в окно. Ставня была чуть приоткрыта.

Игнат Нестерович достал из кармана две пары шерстяных носок, быстро натянул их на ботинки. То же сделал и Андрей. Молча подошли к парадному. Дверь послушно подалась внутрь и бесшумно закрылась. Игнат Нестерович мигнул осторожно фонариком. Грязнов остался в передней, Тризна прошел дальше.

В первой комнате он разглядел стол и на нем бутылки, посуду, остатки еды. Сквозь щели ставней проникал бледный отблеск снега. Нащупав кнопку на фонаре и сняв предохранитель пистолета, Игнат Нестерович кистью руки тихо нажал на дверь в спальню. Раздался скрип. Тогда он толкнул ее сильно. В темноте прозвучал голос Родэ:

— Кто там?

Не отвечая, Тризна шагнул в темноту, и включил фонарь. На него смотрело бледное лицо Родэ. Он сидел на кровати, свесив ноги. За его спиной, вниз лицом и неестественно сжавшись, лежала Трясучкина.

— Собака!.. — процедил сквозь зубы Тризна.

Родэ рванулся к подушке, но в это время парабеллум брызнул огнем.

#img_6.jpg

— Ай!.. — раздался истерический крик Трясучкиной.

Разрядив всю обойму, Игнат Нестерович попятился назад. В комнате стояла тишина.

Перебежав переулок, друзья скрылись в развалинах. Быстро стянув с ног носки, они торопливо зашагали к реке.

— Как? — спросил Андрей.

— Кажется, обоих... — глухо ответил Тризна.

 

19

Юргенс встал с постели, как обычно, в девять утра и занялся гимнастикой. Порядки в его доме были установлены раз и навсегда. Даже война и тревожные события, с ней связанные, казалось, не в состоянии были изменить их. Служитель никогда не спрашивал, что ему делать сегодня, завтра, через неделю. Он знал свои обязанности как таблицу умножения и выполнял их абсолютно точно.

В столовой ожидал завтрак.

Юргенс уже хотел сесть за стол, как вдруг его внимание привлек необычный шум на улице. Он подошел к окну и раздвинул шелковые занавески. Мостовая и тротуары были заполнены сплошным человеческим потоком. Шли солдаты. Вернее, брели без всякого порядка, никем не руководимые. На головах у многих были пилотки, обвязанные женскими платками, шапки-треухи, фетровые шляпы, поверх шинелей — фуфайки, овчинные полушубки, сугубо штатские, простого покроя пальто, на ногах — валенки, сапоги, ботинки, а у одиночек — даже веревочные или лыковые лапти. Изредка мелькали офицерские фуражки.

— Какая гадость! — процедил сквозь зубы Юргенс, задернул занавески и подошел к телефону.

Начальник гарнизона охотно удовлетворил любопытство Юргенса. Он объяснил, что в город прибыли на кратковременный отдых и переформирование остатки разбитой немецкой дивизии, вырвавшиеся из окружения...

Через полчаса в передней раздался звонок, служитель ввел в кабинет посетителя. Юргенс чуть не вскрикнул от удивления. Перед ним стоял подполковник Ашингер. Он был одет в куцый, весь изодранный штатский пиджак. Сквозь дыры в брюках, особенно на коленях, просвечивало грязное белье, на ногах болтались большие эрзац-валенки. Небритый, с лицом землистого цвета и впалыми щеками, он ничем не напоминал того вылощенного, развязного офицера, каким видел его Юргенс в последний раз.

— Что за маскарад? — спросил Юргенс, хотя уже догадывался о происшедшем.

Ашингер молча добрался до кресла, плюхнулся в него и, уронив голову на руки, заплакал, судорожна подергивая плечами.

— Этого еще не хватало, — с досадой произнес Юргенс, выходя из-за стола. — Ты же не девчонка!

— Не могу... не могу... какой позор, — выдавил из себя подполковник, захлебываясь слезами и по-мальчишески шмыгая носом.

— Что за шутовской наряд?

— Если бы не он, я бы едва ли остался жив. — И Ашингер прерывисто и нервно изложил подробности разгрома дивизии. — А наши-то, мерзавцы, — негодовал он. — На три машины просился, объяснял, кто я, доказывал... Никто даже внимания не обратил.

— Но нельзя же доводить себя до такого состояния, — строго заметил Юргенс.

— Говорить об этом хорошо, — возразил Ашингер, — я бы хотел видеть твое состояние после двухнедельного боя с русскими.

— Хм, — фыркнул Юргенс, — с русскими я познакомился на семнадцать лет раньше тебя, мой дорогой.

— Согласен, — отпарировал Ашингер, — но ты, кажется, если я не ошибаюсь, в первом бою поднял руки и сдался в плен.

— Так надо было... — немного смутившись, ответил Юргенс. — Ну, ладно. Возьми себя в руки. — В комнату вошел служитель. — Ванну подполковнику. Быстро!

Ванна оказала благотворное влияние на Ашингера, а пара бокалов вина окончательно привела его в равновесие. Он уже довольно спокойно рассказывал о пережитом. Он не мог и думать даже, что солдат и офицеров охватит такое глубокое отчаяние. Ужас парализовал буквально всех, подавил мысли, чувства...

— Это от утери веры, — наставительно заметил Юргенс.

— Возможно, — согласился Ашингер. — Но во что верить?

— В фюрера...

— Зачем эти слова? Тебе известно, что всякий умный человек сейчас знает...

— Я в списках умных не числюсь, — прервал его Юргенс, — поэтому можешь меня не убеждать.

— Тебе отлично известен майор Вольф, во всяком, случае, ты знаешь о положении дел больше, чем он...

— Да, больше, — вновь прервал его Юргенс, — так как убежден, что твой Вольф вообще ничего не знает.. Пей лучше, — и он наполнил бокал.

После третьего бокала подполковник уже с трудом выражал свои мысли. Он встал, неровно прошелся по комнате и, чувствуя себя неловко в плохо сидящем на нем штатском платье, опять сел за стол. По его мнению, не надо было связываться с Россией, не надо было воевать и лезть в это пекло.

Юргенс пристально посмотрел на него.

— За последнее время тебе стоит только открыть рот, и ты обязательно скажешь какую-нибудь глупость.

— Это не глупость.

— Глупость! У нас еще есть сильнейшее, секретное оружие...

— В существование которого ты и сам не веришь, — рассмеялся Ашингер.

Юргенс закусил губу и ничего не сказал. Ему было досадно, что Ашингер говорит то, что он сам думал и чувствовал. Ашингер доказывал, что дело не в оружии, а в том, что к этой войне Германия не была готова. В семидесятом году перед франко-прусской войной начальник немецкой полиции Штибер разместил по всей Франции до тридцати тысяч своих людей, преимущественно среди сельского населения. Только по кафе и ресторанам у него насчитывалось девять тысяч женщин-агентов. К началу войны четырнадцатого года в одних гостиницах Парижа немцы имели около сорока тысяч разведчиков, а в России на Германию работали почти все живущие в ней немцы, которых насчитывалось в то время более двух миллионов. А с чем пришли немцы к этой войне? Что они имели в России? И можно ли назвать то, что они имели, разведывательной сетью? Ведь нельзя же все надежды возлагать только на свою военщину. Это сплошная авантюра. Во Францию, Бельгию, Голландию, Польшу Чехословакию немцам проложили путь не столько войска, сколько шпионы. Там было везде полно агентов Николаи, Гиммлера, Геббельса, Риббентропа. Они проникли в армию, промышленность, в правительство, заранее убрали неугодных немцам людей, приобрели массу сторонников, завладели газетами.

За окном послышался далекий гул моторов. Шло, видимо, большое соединение бомбардировщиков.

— Не наши, — заметил Юргенс, подойдя к окну и вслушиваясь.

Ашингер побледнел. Страх судорогой сжал его тело, пробежал по спине, опустился в ноги, ослабил их, и они начали дробно постукивать по полу.

Юргенс отошел от окна и ни с того, ни с сего рассмеялся. Этот смех подполковник расценил как свидетельство того, что опасность миновала.

— Как хочешь понимай, а придется сознаться, — сказал немного смущенно Ашингер. — Бомбежка больше всего влияет на мой желудок. Ты понимаешь? Он у меня начинает безнадежно расстраиваться, и я сразу же вылечиваюсь от своего хронического катара, забрасываю всякую дрянь: клизмы, английскую соль и прочее.

— Слов нет, средство радикальное, — заметил Юргенс.

— Да, — спохватился подполковник, — о чем я говорил? Я, кажется, не окончил своей мысли, — он усиленно начал тереть концами пальцев лоб.

— Не помню, о чем... Да и стоит ли возобновлять скучную тему У меня есть предложение: поедем к девчонкам...

Ашингер удивленно посмотрел на своего шурина. Серьезно он говорит или шутит?

— В таком виде, как я?

— Ерунда. Кто тебя здесь знает...

В общем, конечно, Ашингер не возражает. Правда, он никогда ранее не позволял себе ничего подобного. Он чистоплотный человек и честный муж.

— Не позволял, так позволишь. Тебе лучше известна истина, что сегодня мы живы, а завтра, возможно, будем покойниками, — мрачно сказал Юргенс.

Ашингера передернуло. К чему такие странные предчувствия? Лучше не думать об этом.

 

Особняк стоял в глубине сада, заметенного снегом. От калитки к нему вела хорошо утоптанная узенькая дорожка. Открытый балкон был опутан сетью шпагата, на котором летом, видимо, плелась паутель, создававшая прохладу. Уже стемнело. Юргенс и Ашингер вышли из машины и направились в сопровождении шофера по снежной тропинке к балкону. Здесь Юргенс сказал что-то тихо шоферу и отпустил его.

В комнате, освещенной тремя свечами в подсвечниках, на небольшом круглом столе стояли бутылки с вином, закуска. У стен — две кровати, покрытые кружевными покрывалами, в углу этажерка с книгами. На отдельном столике — радиоприемник.

Ашингер оглядел комнату и, потирая руки, сказал, что завидует Юргенсу. Это не то, что на фронте. Живи в свое удовольствие... Но он не видит дам?

— Сейчас зайдут, торопиться некуда. — Юргенс подошел к приемнику и включил его.

Выступал немецкий радиообозреватель, генерал Мартин Галленслебен.

— Погода на восточном фронте в общем улучшилась, — говорил он, — установился снежный ледяной покров...

Ашингер досадливо поморщился. Генерал ерунду какую-то болтает. При чем тут снежный покров?

— В районе Ровно и Луцка бои продолжаются...

— Возмутительно, — не удержался Ашингер, — и тот и другой мы оставили два дня назад.

— Помолчи, помолчи, — предупредил его Юргенс и, отрегулировав настройку, стал вслушиваться в каждое слово.

— Там, где нажим противника был наиболее силен, германские войска продолжали применять оправдавшую себя практику отрыва от противника... Характерным отличием происходящих оборонительных боев является оставление некоторых территорий, что следует рассматривать как логически необходимое мероприятие...

— Чорт знает, что за эластичные формулировки у этого радиогенерала, — возмутился подполковник.

Юргенс молчал.

— Наше положение является сильным. Мы должны сделать его еще более прочным, укрепить, мобилизуя последние силы...

— Выключи, ради бога... — не вытерпел Ашингер.

Юргенс щелкнул переключателем.

За дверью раздался шум, и в комнату без стука в предупреждения не вошли, а ворвались две уже немолодые, крупные женщины. На них были пестрые платья.

Одна назвала себя Фросей, другая Паней. Безо всяких предисловий и церемоний они с шумом стали усаживать Юргенса и Ашингера за стол.

Перебивая друг друга, они, вперемежку с едой и выпивкой, без умолку болтали всякую чушь. Фрося рассказала о неизвестном даже для Юргенса случае поимки партизанского лазутчика, бывшего долго неуловимым; о кровавой трагедии в Рыбацком переулке, весть о которой облетела уже весь город; о большой партии русских военнопленных, только сегодня пригнанных в город (это известие смутило Ашингера и он как-то неестественно закашлялся); о вынужденной посадке, где-то за кладбищем, таинственного самолета неизвестной марки, без опознавательных знаков, внутрь которого еще никто не осмелился проникнуть.

Юргенс, слушая эту болтовню, пил маленькими глотками вино и посмеивался. Он хорошо знал русский язык, изучив его за три года плена в России.

Ашингер называл свою новую подругу Фросю — Поросей и безуспешно пытался знаками и мимикой найти с ней общий язык.

Когда три порожние бутылки были уже сняты со стола и охмелевшая Паня раскупорила четвертую, раздался стук в окно. Шофер сообщил Юргенсу, что его срочно требуют к телефону.

Юргенс встал из-за стола. Он должен отлучиться на несколько минут.

Женщины шумно запротестовали. Объяснив, что обязательно вернется, Юргенс подошел к приемнику, включил его и поймал какой-то фокстрот.

Фрося схватила Ашингера и потащила танцовать. Подполковник неуклюже перебирал длинными, непослушными ногами. Паня выбежала из комнаты за горячим блюдом.

Тогда Юргенс осторожно, кончиками пальцев, извлек из кармана жилета маленькую, хрупкую ампулку и, отломив ее длинную шейку, вылил содержимое в недопитый бокал Ашингера.

— Прошу выпить, — сказал он, разливая вино.

Юргенс исподлобья наблюдал тяжелым, мутным взглядом за своим родственником. Узкой, белой рукой Ашингер взял бокал, поднес его ко рту и... поставил обратно.

Юргенс от волнения чуть прикрыл глаза. А когда открыл их, подполковник уже допивал вино.

— Ну, я поеду. Не скучайте, — и, деланно рассмеявшись, Юргенс направился к двери.

 

Вернувшись через полчаса и войдя в комнату, он прежде всего увидел Ашингера, лежавшего на кровати, на боку, лицом к стене. Юргенс вопросительно посмотрел на женщин.

— Нализался ваш друг, лег и дрыхнет, — сказала зло Паня.

Юргенс подошел к кровати и стал трясти Ашингера. Тот не просыпался. Юргенс повернул его на спину. С хрипом и бульканьем из горла Ашингера вырвался воздух. Глаза его были открыты, но в них уже угасала жизнь.

— Что вы с ним сделали? — грубо крикнул Юргенс. — Он мертв.

Громко заголосила Фрося.

— Шульц! Шульц! — позвал Юргенс.

В комнату вошел шофер.

— Быстро сюда Гунке, тут произошло убийство. Марш!

Перепуганные насмерть женщины, прижавшись друг к другу, забились в угол.

Юргенс поставил к кровати стул, уселся на него и, опершись одной рукой о колено, смотрел на безжизненное тело своего родственника.

Долгую, зловещую тишину нарушили вошедшие в комнату гестаповцы. Их было трое, во главе с Гунке...

 

В два часа ночи телефонный звонок разбудил Юргенса. Он с неохотой поднялся с кровати, неторопливо подошел к столу и взял трубку Говорил начальник гестапо Гунке. Он сообщил, что арестованные женщины Ефросинья Ракова и Панна Микитюк оказались шпионками, подосланными партизанами. Они сознались в отравлении подполковника Ашингера и заявили, что хотели отравить и Юргенса. В качестве вещественного доказательства на месте происшествия под столом была обнаружена ампула из-под сильно действующего яда.

 

20

Никита Родионович занемог. Сильная боль в пояснице вынудила его лечь в кровать. Все хлопоты, которые обычно распределялись между обоими друзьями, теперь взял на себя один Андрей. Сегодня предстояло много дела. Прежде всего надо было сходить к Денису Макаровичу и согласовать с ним текст радиограммы на «большую землю», потом повидаться с Игнатом Нестеровичем и выяснить, в какое время он заступит на дежурство по пекарне, передать Леониду Изволину радиограмму, а Заломову и Повелко — кое-что из продуктов.

Грязнов любил такие дни. Обилие работы поглощало его целиком. Он забывал про еду, про отдых, про необходимость готовиться к занятиям. После операции в Рыбацком переулке он оживился и еще с большим рвением стал выполнять поручения группы.

Выслушав указания Ожогина, Андрей торопливо вышел из дому. Ему хотелось самостоятельно решить стоящие перед ним вопросы. При Никите Родионовиче, всегда внешне спокойном, не повышающем голоса, он чувствовал себя мальчишкой, школьником, робко высказывал свою точку зрения, иногда терялся, говорил не то, что следует. С первых же дней их совместного пребывания в городе, да, пожалуй, еще и раньше, — по пути в город, в лесу, — он ощущал на себе влияние Никиты Родионовича. Обычно Андрей считал невозможным не соглашаться с его доводами, не прислушиваться к его советам. Разбираясь в своих чувствах, Андрей не мог не признаться самому себе, что после сближения с Никитой Родионовичем он часто начинал смотреть на вещи глазами Ожогина. «И он всегда остается прав», — размышлял Андрей. Грязнов так увлекся своими мыслями, что не заметил, как его догнал Изволин.

— Сколько ни думай, пороха не выдумаешь, — приветливо улыбнулся старик. — Куда стопы направил?

— К вам, Денис Макарович. Радиограмму набросали...

— Так, так...

— А вы откуда в такую рань?

Денис Макарович подмигнул. Его дело стариковское, ревматизм донимает, сидеть не дает, вот он и прогуливается.

Андрей, конечно, не поверил этому. Он знал отлично, что Денис Макарович не из тех стариков, которые позволят себе чуть свет бесцельно бродить по городу Андрей ухмыльнулся, но промолчал.

У Изволиных на дверях висел замок. Денис Макарович, покряхтывая, нагнулся, пошарил рукой под плинтусом и извлек из щели ключ.

— А где же Пелагея Стратоновна и Игорек? — поинтересовался Андрей.

— Крутятся где-то... Волка ноги кормят, — неопределенно ответил Изволин.

С содержанием радиограммы Изволим согласился. В ней сообщалось о двух выявленных предателях.

— Игната сейчас дома нет, — предупредил Денис Макарович, — ты иди к Заболотько и обожди его.

— Хорошо, — ответил Андрей, — мне им, кстати, кое-что передать надо, — и он показал на сверток.

— Ты подробности насчет Варвары Карповны слышал? — спросил Изволин.

— Знаю только, что она едва выжила.

Денис Макарович был уверен, что она выздоровеет. К нему вчера заходил Трясучкин. Врачи сказали, что одна пуля у Варвары Карповны засела между ребер, ее оттуда вытащили уже, а другая прошла повыше колена, не задев кости. Отцу она сказала, что ничего не помнит и как все произошло — не знает, проснулась от выстрелов. Два раза был у нее начальник гестапо Гунке, подробно расспрашивал, велел поместить в отдельную палату. Не будь ранений, Трясучкина, очевидно, так и не выкрутилась бы. Гунке впивается в человека как клещ, не оторвешь. Он бы заставил ее говорить.

— А Родэ? Наповал? — спросил Грязнов.

— Наповал, — махнул рукой Денис Макарович. — Игнат влепил в него пять пуль. Та, которая попала Варваре между ребер, сквозь Родэ прошла...

 

В дом Заболотько Грязнова впустила сама Анна Васильевна, только что вернувшаяся из управы, после работы. Она вздохнула и покачала головой. Ребятам все весело. Вое гогочут — и маленькие, и старенький.

— А что же унывать, Анна Васильевна? От этого положение их не улучшится.

— Оно-то верно, — согласилась тихая женщина, — только кругом так много горя.

В просторной кухне на войлоке, расстеленном на полу, лежали Заломов, Повелко и Борис Заболотько. Дым от махорки стоял коромыслом. Старик, лежа на боку и опершись на локоть, попивал воду из большой эмалированной кружки.

— Эх вы, лежебоки, — с напускной строгостью сказал Грязнов, — с вами социализм скоро не построишь. все болтовней занимаетесь да хаханьками...

— Шегой-то? — отозвался Заломов, приложив руку к уху.

— Вот вам и «чегой-то». Бездельники, говорю, вы!

— Ладно уж! Нас Игнат поедом ест, говорит, даром хлеб переводим, а тут ты еще, — начал оправдываться за всех Заломов. — Это Димка разворковался, а мы и уши развесили.

— А Игнат Нестерович где?

Тризна, оказывается, еще не появлялся, но его ждали с минуты на минуту. Он обещал занести хлеба для «настоящих подпольщиков», как называл Заломов себя и Повелко.

Едва Грязнов опустился на войлок, как пришел Игнат Нестерович. Он развернул мешок и положил на стол две невысоких, похожих на кирпичи, свежеиспеченных буханки черного хлеба.

— А я с телеграммой, — сказал Андрей.

Тризна посмотрел на часы.

— Пойдем, — заторопился он, — у Леонида скоро сеанс.

 

Говорят в народе, что беда к беде тянется. Поговорка эта нашла свое подтверждение и в доме Тризны. Его единственный сын Вовка, в котором и жена и особенно сам Игнат Нестерович души не чаяли, заболел брюшняком и лежал сейчас в нетопленной комнате; Евгения Демьяновна готовилась снова стать матерью. За ее здоровье Тризна опасался. Евгения Демьяновна часто теряла сознание и подолгу не приходила в себя: сказывались голод, нужда и вечные волнения, вызываемые боязнью за мужа, шедшего на опасные предприятия.

Игнат Нестерович и Андрей стояли у постели больного Вовки. Малыш бредил. Его ввалившиеся щечки пылали жаром, глаза напряженно, но бессмысленно перебегали с одного предмета на другой. Вовка то и дело высвобождал из-под одеяла тоненькие, прозрачные ручонки, силился встать, но Игнат Нестерович любовно водворял его на место я укрывал до самой шеи.

— Спи, карапуз мой... Закрой глазки, родной, — необычно мягко просил сына Игнат Нестерович.

Мальчик опять сбрасывал одеяло, бормотал что-то про скворцов, жаловался на убежавшего из дома кота Жулика, просил пить...

Бледная, едва стоявшая на ногах Евгения Демьяновна поила его с ложечки кипяченой водой. В глазах матери была такая безысходная тоска, такое беспредельное горе, что впечатлительный Андрей едва сдерживал слезы.

— Завтра отнесу его к деду, — сказал Игнат Нестерович, — он у него один внучонок, любимый...

— А зачем к деду? — спросил Грязнов.

— Один выход. Жена ляжет в больницу, кто же с ним останется.

Дед, отец Евгении Демьяновны, шестидесятидвухлетний старик, разбитый параличом, жил недалеко от них в собственном домике. Тризна не раз упрашивал старика оставить домишко и перебраться к нему, но тот наотрез отказывался. «Тут моя подружка померла, — говорил он, — тут и я богу душу отдам.»

— Сможет ли он за Володей ухаживать? — заедал вопрос Грязнов.

— Какой тут уход! Хорошо, хоть тепло будет. А дать лекарство и покормить он, конечно, сможет. Старик он заботливый и по дому без посторонней помощи передвигается. Ну что же, полезем к Леониду, — вздохнув, предложил Игнат Нестерович. — Женя, пойди к калитке, посмотри...

 

Леонид Изволин несказанно обрадовался приходу Андрея он его уже давно не видел.

— Какой тебя ветер принес? — -крепко пожимая Грязнову руку, спросил Леонид.

— Соскучился по тебе.

— Врешь, — засмеялся молодой Изволин, — этим тебя сюда не затащишь.

— Дела, дела привели.

— Вот это другой разговор.

Андрей уселся на топчан Изволина, и взгляд его невольно остановился на уже отпечатанных и окаймленных аккуратной узенькой рамкой листовках.

«В Полесской области, — читал Андрей, — оккупанты полностью уничтожили населенные пункты: Шалаши, Юшки, Вулавки, Давыдовичи, Уболять, Зеленочь, Вязовцы. В Пинской области только в трех районах сожжено сорок три деревни и умерщвлено четыре тысячи стариков, женщин и детей. В селе Большие Милевичи фашисты убили восемьсот человек, в Лузигах — семьсот, в деревне Хворостово в церкви во время служения были сожжены все молящиеся вместе со священником».

— Это так и было? — прервав чтение, спросил Грязнов.

— Выходит, так, — серьезно сказал Леонид. — Сведения точные, и я их уже передал на «большую землю».

— А насчет освобождения Новгорода, Красного Села и Гатчины тебе известно?

— Ха! Да про это уже все куры в городе кудахчут, — улыбнулся Леонид. — Не знал бы я, не знал бы и ты.

— Ну, уж это не скажи, — возразил Грязнов, — я об этом узнал в тот же день, сидя в тоннеле.

— Я и забыл... Правильно, — согласился Изволин.

— Вот насчет второго фронта хочется что-нибудь пронюхать, да никак не удается. Будет он или не будет? Что там слышно в эфире?

У Леонида кожа на лбу собралась в морщинки.

— Дела обстоят так, что пока второй фронт заменяется свиной тушенкой. А скоро второй фронт нужен будет нам, как козе модельные туфли. Зачем думать с втором фронте, когда есть уже три фронта: один на передовой, второй — в советском тылу, трудовой, а третий — в тылу у врага. Как-нибудь одолеем Гитлера и без союзников.

— Нет сомнения...

Андрей вынул текст телеграммы и передал Леониду:

— В сегодняшний сеанс... Важные сведения...

Изволин быстро пробежал текст глазами и, присев к столику, начал зашифровывать

Андрей осмотрел погреб. Все было попрежнему, в нишах лежали взрывчатка, боеприпасы, капсюли, запальный шнур, на стене висели винтовка и автоматы. Только в углу он заметил что-то новое, — там стояли большие кумачевые флаги на длинных древках.

— Для чего это? — полюбопытствовал Андрей, обращаясь к Тризне, сидевшему рядом с ним.

Но ответа не последовало. Игнат Нестерович, упершись локтями в колени и положив голову на руки, казалось, дремал. Его большие, широко открытые глаза смотрели в одну точку; он о чем-то думал. Может быть, о сыне, мечущемся в жару, или о жене, подавленной нуждой и горем. «Совсем плох», — подумал Андрей и отвернулся.

В глубокой тишине слышалось только постукивание ключа передатчика. Уже двадцать минут работал Леонид. Он принял две телеграммы и передал одну.

— Все! — сказал он, наконец, и сбросил с головы наушники. — Теперь расшифруем, что говорит «большая земля».

Игнат Нестерович очнулся и обвел глазами погреб.

— Давай закурим, — предложил он Андрею.

Грязнов достал пачку немецких сигарет и подал их Тризне. Тот поморщился и брезгливо отвел их рукой.

— Ну их псу под хвост, — сказал он мрачно.

— Возьми кисет под подушкой, — рассмеялся Леонид. — Вот уж ничего немецкого терпеть не может...

Андрей достал кисет с самосадом и подал его Тризне. Тот скрутил большую цыгарку и уже хотел закурить, как вдруг раздался радостный возглас Леонида:

— Братцы! Товарищи!

Тризна и Грязнов насторожились и вопросительна посмотрели на Изволина.

— Это же праздник! Нестоящее торжество!

— Что такое? Читай! — резко сказал Игнат Нестерович.

— Без ведома «Грозного» расшифровываю военную тайну. Слушайте! «Грозному» точка По вашему представлению награждены двоеточие орденом Красного знамени — Тризна Игнат Нестерович, орденами Красной звезды — Повелко Дмитрий Федорович и Заломов Ефрем Власович точка. «Вольный» точка».

Игнат Нестерович встал, выпрямился во весь рост, сделал несколько шагов и неожиданно упал на топчан. Его большое тело вздрагивало. Он плакал, плакал громко, как плачут дети.

Леонид и Андрей перепугались. Изволин подбежал к другу, наклонился над ним.

— Игнат... родной... что с тобой?..

— Подожди, Леня... подожди. — Игнат Нестерович забился в кашле.

Приступ был тяжкий, мучительный. Бессонные ночи, напряженная работа окончательно измотали надломленный организм Игната Нестеровича. Из горла его вырывался хрип. Наконец, он поднялся, сел на постели и, судорожно глотнув воздух, облизал красные от крови тубы. Руки ею дрожали. Леонид и Андрей уселись по бакам. Игнат Нестерович с трудом перевел дух и обнял друзей.

Нет, это еще не конец. Нет, нет! В такой день умирать нельзя. Спасибо родине. Он любил ее больше жизни. Нет, сегодня нельзя умирать. Он встал, прошелся по погребу, встряхнулся и твердо спросил своим обычным тоном, что пишут во второй телеграмме.

— Сегодня в двадцать три часа наша авиация будет бомбить железнодорожный узел, — сказал Леонид. Он осторожно взял из рук Тризны цыгарку. — Дай-ка я за тебя в этот раз покурю, по случаю высокой награды.

Игнат Нестерович подарил Леонида долгим благодарным взглядом.

— Снеси телеграммы Денису Макаровичу, — сказал он Грязнову, — а я побуду дома...

 

21

Никита Родионович был дома один. Болезнь все еще держала его в постели. Он успел перечитать почти все книги, что нашлись на полках этажерки, но и это занятие, наконец, надоело. Ожогин решил встать и перейти в зал, ему казалось, что там будет веселее. Легкий шорох, пружин тахты необыкновенно приятно подействовал на Ожогина. Он вытянулся и закрыл глаза. И сразу побежали мысли, воспоминания. Они чуточку волновали, уносили в далекое прошлое

Вспомнился брат Костя. Никита Родионович любил его, пожалуй, больше всех в семье. Перед глазами возникали годы детства, совместные прогулки, проказы. Как давно это было! Внезапно тревога защемила сердце. Никита Родионович вспомнил Саткынбая, который, может быть, уже встретился с Константином. Как тяжело будет Косте услышать страшные слова предателя: «Ваш брат с немцами». Ведь на фотокарточке его, Ожогина, собственноручная подпись. Не поверить трудно, невозможно.. Что станет делать Константин? Он, конечно, поступит так, как поступил бы на его месте Никита Родионович, узнав, что брат изменил родине. Тут сомнений быть не может. Но что подумает Константин о нем? Сможет ли допустить мысль, что его брат действительно перешел в лагерь врагов?

Нет, нет! Никита Родионович не хотел даже предполагать это. На «большую землю» послали две радиограммы, объясняющие положение дела. Их, конечно, поняли и приняли меры. «Гостя» встретят как полагается, Константин, вероятно, уже все знает и поможет устроить посланцу Юргенса достойный прием.

Никита Родионович улыбнулся от мысли о том, что Юргенс и на этот раз просчитался. «Да, многого Юргенс не знает, а если бы знал, то я, наверное, не лежал бы сейчас на этой тахте», — подумал Ожогин.

Не знает Юргенс и того, что никогда ни отец, ни брат Ожогина не подвергались никаким репрессиям. Отец и мать были честными советскими людьми и вместе с двумя сыновьями до двадцать второго года жили здесь, в этом самом городе, а затем перебрались на Украину Там их и застала война. Отец и мать погибли одновременно. Машина, на которой они эвакуировались из Харькова, попала под бомбежку. Ни один из пассажиров в живых не остался. Никита Родионович и брат Константин были в то время на фронте. Константин после ранения попал в Ташкент и оттуда написал старшему брату письмо. Никита Родионович получил его перед самой выброской в тыл врага, к партизанам. Константин сообщал, что левая рука его не сгибается — поврежден локтевой сустав, поэтому приходится остаться в тылу, и опять взяться за геологию.

Никите Родионовичу сейчас очень хотелось взглянуть на Константина хотя бы одним глазком, на какую-нибудь минутку. Просто посмотреть. Никита Родионович пытался мысленно представить лицо брата, но это ему не удавалось. Он закрывал глаза, вспоминал последние встречи — и все безуспешно.

— Никита Родионович! — раздался звонкий голос Андрея, — Чрезвычайные новости.

Не раздеваясь, он сел на тахту и полез во внутренний карман пиджака. Достав обе телеграммы, он подал их Никите Родионовичу. Ожогин прочел, соскочил прямо босыми ногами на пол.

— Батюшки мои! Они знают о награждении? — спросил он радостно.

Андрей рассказал все подробно. Знает лишь один Игнат Нестерович, который остался дома и попросил Грязнова отнести телеграммы Изволину. Андрей решил забежать домой.

— У меня, кажется, и спина перестала болеть, — сказал Никита Родионович, улыбаясь.

— Это вам только кажется. Давайте договоримся так: я вас слушаю всегда, а вы меня хоть раз послушайте — полежите еще сегодня в постели...

Никита Родионович молчал. Но по выражению лица его Андрей определил, что, возражений не будет.

 

— Подожди, Андрейка, не то еще будет, — радостно сказал Денис Макарович, ознакомившись с содержанием радиограмм. — Игорек! Снеси-ка вот это все дяде Васе и скажи ему, что «весьма срочно». Лети, родной!

Игорек быстро оделся и убежал. Изволин был возбужден. Он взволнованно ходил по комнате и потирал руки. Потом позвал Андрея за собой во вторую комнату.

— Совершенно секретно, — сказал он шопотом и извлек из-за сундука четырехугольную глиняную посудину наподобие бутылки. Сдув с нее пыль, Денис Макарович достал граненую стопку с полки и наполнил ее густой красноватой жидкостью. — Пей! — подал он стопку Андрею. — Только по случаю сегодняшнего дня, а так берегу для Иннокентия Степановича.

Из той же стопки Изволин выпил и сам.

Напиток был крепок, и Андрею показалось, что он глотнул что-то очень горячее.

— А теперь пойдем вместе к Анне Васильевне, — предложил Денис Макарович.

На дверях дома Заболотько — замок. Изволин, как человек всезнающий, потянулся рукой к бревну, выступавшему вперед над самым дверным переплетом, и снял с него длинный ключ.

— Товарищи, дорогие! — громко сказал Грязнов, не обнаружив в комнате Повелко и Заломова. — У вас скоро пролежни образуются, еще лечить придется. А ну, выползайте на свет божий...

Но «подпольщики» не спали. Расположившись в кухне на полу, они трудились над копированием карты. Собственно, копировал один Повелко, а Заломов наблюдал за работой своего друга, изредка одобрительно покрякивая.

— Неправ ты, Андрейка, — с напускной строгостью сказал Денис Макарович, — оказывается, товарищи лежа трудятся. Их приветствовать надо.

— Нишего, нишего, — заговорил, вставая, Заломов, — мы малость отлежимся, а потом еще кое-што придумаем...

Изволин и Грязнов заинтересовались работой Повелко, но тот быстро спрятал карту и лист бумаги.

— Правильно, — одобрил Заломов, — надо соблюдать конспирацию.

Денис Макарович улыбнулся.

— Ты на войне был когда-нибудь? — спросил он Заломова.

— А как же, — ответил старик, почесывая спину, — всю германскую отстушал. А к шему это ты?

— К тому, что воевать-то воевал, а наград не имеешь...

— Шего нет — того нет. Не заслужил. Сколько раз святого Георгия-победоносца просил, да так и не выпало. Бывало, молюсь богу, а в голову лезут разные практишеские мыслишки, вроде креста или медальки... Даже попу полковому на исповеди сознался...

Все рассмеялись.

— Ну, а поп что? — поинтересовался Изволин.

— Шего поп... Я к исповеди перед атакой под мухой пожаловал. Не так уж штобы здорово, но нишего себе.. И заговорил насшет награды. Молодой, дурной был. Попик дал мне пару щелшков по затылку и говорит, што все у меня будет, когда я переселюсь в царство небесное. А я его спрашиваю: «А там как — хорошо?». Он говорит: «Ошень. И сшастлив тот, кто попадет туда». Тогда я ему и бухнул: «Коли там хорошо, шего ты сам здесь торшишь? Пойдем в атаку, а оттуда на пару в царство небесное».

— А он как?

— Он ротному накапал, а тот мне пять нарядов вне ошереди сунул заместо награды...

Денис Макарович поздравил Повелко и Заломова и объявил им, что они вместе с Тризной награждены орденами.

По-разному отнеслись «подпольщики» к сообщению. Заломов был так рад, что не смог скрыть своего чувства. Он даже не попытался спросить Изволина, кто и за что его наградил. Только все сожалел, что лишен возможности достать выпивку и обмыть такое радостное событие. Обыскав все шкафы и похоронки Анны Васильевны, Заломов наткнулся на бутылку с бесцветной жидкостью, но, понюхав, скривился — это была уксусная эссенция.

Повелко, обычно веселый и шутливый, в глубоком раздумье ходил по комнате.

— Чего нос повесил? — спросил его Грязнов.

Повелко остановился, посмотрел на Андрея, потом на Дениса Макаровича.

— Неужели это за электростанцию?

— Да, — сказал Денис Макарович.

— А не жирно?

— Нет, — ответил Изволин. — Награждение обязывает ко многому....

— Вот об этом-то я и думаю, — сказал взволнованно Повелко.

 

Противовоздушная оборона немцев узнала о приближении советских бомбардировщиков, когда они были еще на подходе к городу. Их встретили плотным зенитным огнем. Но самолеты уверенно шли к пели.

Грохот взрывов радостью отозвался в сердцах всех патриотов. Земля ходуном заходила под ногами. Осветительные ракеты повисли над вокзалом. В воздухе все звенело, завывало, рокотало.

Грязнов, подошедший к дому Юргенса, чтобы сообщить Кибицу и Зоргу о болезни Ожогина, застыл в недоумении. Из ворот вылетела на полном ходу легковая автомашина. За ней последовали вторая, третья. Когда ворота закрылись, часовой, знавший Грязнова, сказал:

— Никого нет. Гуляй.

Андрей удивленно пожал плечами и зашагал в обратном направлении. Уже на повороте его нагнал Игнат Нестерович, выбежавший из пекарни.

— Нам нечего бояться. Город не будут бомбить... Подались к вокзалу... — шепнул он Грязнову.

Прижимаясь к стенам домов, чтобы не попасть под осколки зенитных снарядов, Тризна и Грязнов заспешили к вокзалу.

Когда они добежали до здания Госбанка, где размещалось гестапо, к воротам подкатила крытая, окрашенная в белый цвет, машина с заключенными. Из кабинки выскочил гестаповец и, ругаясь, забарабанил кулаками в железную обшивку ворот. Вопреки установленным порядкам, ворота не раскрылись. Поразмыслив секунду, гестаповец вошел в парадное и скрылся в помещении. Вылез, не заглушив мотора, и шофер. Боязливо поглядывая на небо, он спрятался в нишу у ворот.

Решение пришло мгновенно. Игнат Нестерович одним прыжком оказался около шофера, схватил его обеими руками за грудь и так стукнул несколько раз о каменную стену, что тот, не издав ни единого звука, как мешок повалился на мерзлую землю.

Андрей, не предупрежденный Тризной, не знал, что делать.

— Угоним машину? — громко, без опаски, спросил Тризна.

— Угоним... — машинально ответил Андрей.

Оба быстро оказались в кабинке. Грязнов развернул машину в сторону вокзала и пустил ее полным ходом.

Слева раздались крики, выстрелы. Вдруг левая рука Андрея повисла как плеть. Он попытался поднять ее и положить на руль, но она не слушалась. Наконец, Андрей, превозмогая себя, рывком поднял руку и положил на руль. Теперь только он почувствовал обжигающую боль в плече и горячую кровь, струйками бегущую из рукава. Крепко стиснув зубы, он нажал на акселератор и машина понеслась по улицам города на бешеной скорости. Тризна указывал направление. Направо, потом налево, опять поворот, затем на Арсенальную. Шумно дыша, он схватил Грязнова за плечо. Андрей вскрикнул, скрипнул зубами, прикрыв на мгновение вехи, и со стоном проговорил:

— Руку пустите — мне неудобно...

Но Тризна не слышал и продолжал командовать. Опять налево, прямо, направо, вон в тот двор.

Машина влетела почти на полном ходу в разоренный двор на краю города, сбила при въезде небольшой деревянный столб, вкопанный в землю, и встала у кирпичной стены.

Игнат Нестерович выскочил из кабинки первым; Взглянув на дверку тюремной машины, он окликнул Грязнова и попросил принести что-нибудь тяжелое. Андрей ничего не слышал. Он с трудом вылез из кабины и удивленно осмотрелся. Его пошатывало от слабости.

— Не нашел? — спросил его отрывисто Игнат Нестерович.

— Что?

— Скорее же... Что ты стоишь?

— Эй! — крикнул Грязнов и застучал кулаком в стенку кузова. — Ломайте изнутри! Бейте!

— Да это не поможет, — с досадой проговорил Тризна.

Но это помогло. Внутри раздались голоса, глухие удары и, наконец, не дверка, а вся задняя стенка целиком отвалилась. Из кузова выпрыгнули, один за другим, девять мужчин.

— Спасайтесь, братцы... — глухо сказал им Игнат Нестерович. — Спасайтесь!..

— Кто вы? — спросил плотный мужчина, одетый в короткое пальто.

— Партизаны... — ответил Тризна. — Бегите, не теряйте времени...

Тризна посоветовал им итти через вокзал, там хоть и бомбят, но не так опасно. За вокзалом поселок, а там и лес. Затем он схватил Грязнова за рукав и потащил за собой через пролом в стене.

Неожиданно для Тризны Андрей остановился и, опершись рукой о стену дома, застонал. Игнат Нестерович тревожно обернулся.

Андрей молча показал на левую руку, ладонь которой была вся залита кровью.

— Что же ты молчал?

— Мне что-то тошно... — пробормотал Андрей.

— Скорее домой... — Игнат Нестерович взял Грязнова за правую руку. — Шагай быстрее, крепись. Надо уходить отсюда...

 

В стороне вокзала ухали разрывы бомб и огромное зарево полыхало в небе.

Никита Родионович хлопотал около Андрея, лишившегося сознания от потери крови.

Ожогин раздел друга, перевязал рану.

Два противоположных чувства боролись в нем. Он хотел резко и зло отчитать Грязнова, заставить его понять, наконец, что безрассудные поступки ни к чему хорошему не приведут, что ненужное геройство и поиски приключений могут погубить и его самого, и все дело, что он не может, не имеет права, как коммунист, как разведчик, ставить себя в один ряд с Игнатом Нестеровичем, Повелко и другими, не связанными таким заданием, как он и Ожогин. Никита Родионович хотел сейчас, сию минуту объявить Андрею, что не считает себя более связанным с ним, сообщить обо всем на «большую землю» и потребовать вывода Грязнова из дела, как человека, который заведомо идет на провал. Но... ему было до боли жаль Андрея.

— Дорогой мой... — тихо проговорил Никита Родионович и, наклонившись над юношей, поцеловал его влажный открытый лоб...

 

22

Единственная в городе больница находилась на улице Чехова. Чтобы убраться до нее, Игнату Нестеровичу надо было пересечь весь город.

Тризна шел, как в полусне, не замечая, что творится вокруг него. Он то и дело распахивал ватный пиджак, освобождал от шарфа горло, тяжело вздыхал и как-то странно поднимал ноги, будто шел по воде.

Ночь Игнат Нестерович провел беспокойно. Он не спал: то неподвижно сидел у опустевшей кровати сына, то ходил из угла в угол, то молчаливо смотрел в окно. Уже под утро, примостившись на жестком, деревянном диване, он попытался забыться сном. Но сон не приходил, сердце тревожно билось, грудь болела. Игнат Нестерович думал о сыне, о жене. Евгения Демьяновна вторые сутки лежала в городской больнице и, возможно, сегодня уже родила. Вчера она чувствовала себя плохо, очень плохо. Но Игнат Нестерович все-таки надеялся, что роды пройдут благополучно. И подкрадывающуюся тревогу он старался отогнать от себя — не все же несчастья приходят разом.

В неприветливой, с облезлыми стенами приемной Тризну встретила дежурная сестра. Он назвал фамилию и попросил узнать, родила ли его жена. Сестра внимательно посмотрела на Игната Нестеровича, словно что-то припоминая, потом предложила ему сесть.

— Я позову доктора Шпигуна.

Тризна опустился на низкую широкую скамью и, откинувшись на спинку, вытянул вперед свои длинные ноги. С истоптанных ботинок на каменный пол струйками стекала вода, образуя лужи. Тело, отягощенное усталостью, оцепенело. Игнат Нестерович смотрел на ботинки, на лужи и, казалось, не в состоянии был даже передвинуть ноги. Тризна думал о докторе Шпигуне. Позавчера он запросил с Игната Нестеровича большую плату за то, что принял к себе Евгению Демьяновну. Тризна согласился, хотя и не знал, чем будет расплачиваться.

Страшные слухи ходили про Шпигуна по городу. Говорили, что с его помощью немецкие врачи производят таинственные эксперименты над советскими военнопленными, что по его инициативе в села и деревни, расположенные в партизанской зоне, завозят снятых с тифозных больных вшей, что Шпигун оформляет актами, все «непредвиденные» смерти в застенках гестапо.

Игнат Нестерович помнил жаркий августовский день сорок первого года, когда из немецкой комендатуры его послали на медицинский осмотр. Тогда Шпигун сказал Тризне: «В Германию вас не пошлют, вам осталось болтаться на этом свете всего пару лет — не больше»...

Вошла дежурная сестра, а за ней Шпигун. Увидев лужи вокруг ботинок Тризны, он сделал брезгливую гримасу и, не поднимая головы, зло сказал:

— Сам дохлый, жена дохлая, а туда же, вздумали плодить потомство! Незачем было и привозить ее. Она еще вчера вечером, задолго до родов, отдала богу душу.

Игнат Нестерович поднялся со скамьи. Остро кольнуло в самое сердце. Стало нестерпимо душно, тяжко. Чтобы не упасть, он вцепился рукой в скамейку.

— Покажите мне ее, — не сказал, а прохрипел Игнат Нестерович.

Глаза его впились в лицо Шпигуна, и тот, готовый уже произнести очередную циничную грубость, осекся. Не выдержав взгляда Тризны, он отвернулся и тихо процедил сквозь зубы:

— Ну, пойдемте в морг...

Пока пересекали большой больничный двор и обходили длинные серые корпуса, Тризна не произнес ни слова. В груди у него немилосердно жгло, дыхание прерывалось.

Сторож долго открывал круглый висячий замок на обитой железом двери морга.

— Надо было раньше думать, — едва расслышал слова Шпигуна Игнат Нестерович. — Вчера она потеряла сознание и не пришла в себя. Я целых пятнадцать минут возился с ней...

— Я же вас предупреждал, — сдерживая себя, произнес Тризна.

— «Предупреждал, предупреждал»... Толку мне от этого! Не вчера, так во время родов, все равно...

Тризна вздрогнул. Злоба и ненависть к этому выродку, подогреваемые горем, вскипали и поднимались в нем. «Хотя бы хватило разума и сил сдержаться», — думал он, ослепленный гневом.

Тяжелая дверь открылась с резким скрипом, в лицо дохнуло смрадом. Игнат Нестерович шагнул первым и то, что он увидел, заставило его оцепенеть. В углу на корточках, привалившись спиной к стене, сидела Евгения Демьяновна и окровавленными руками прижимала к груди новорожденного ребенка. Глаза ее были открыты и неподвижны.

— В чем дело? — заговорил Шпигун.

Со стоном Игнат Нестерович бросился к жене, и его руки наткнулись на холодное и твердое, как лед, тело. На длинных, пушистых ресницах Евгении Демьяновны, как росинки, блестели замерзшие слезы.

Шпигун блуждающе водил глазами.

— О-о... — вырвалось у Тризны, — изверг... проклятый... — и он шагнул к пятившемуся Шпигуну, железной хваткой вцепился в жирную шею доктора и стиснул ее с такой силой, что тот безжизненной грудой свалился ему под ноги.

Сторож и дежурная сестра, прижавшись к стене, замерли от страха.

Игнат Нестерович подошел к трупу жены, опустился перед ним на колени и стал целовать Евгению Демьяновну в холодные глаза, в лоб, в губы, потом прижался губами к головке ребенка и, закрыв глаза, поднялся. Шатаясь, он медленно вышел из морга...

 

Вечером к Ожогину и Грязнову прибежал Игорек и, подав записку, навзрыд заплакал.

Чуя недоброе, Никита Родионович быстро развернул листок бумаги. Писал Тризна:

«Я погиб и погубил дело. Спасайте Леонида и присмотрите за сыном. Домой ко мне не заходите — там засада».

Ожогин передал записку Андрею.

— В чем дело, Игорек? Что случилось?

Игорек рассказал то, что слышал от взрослых: тетя Женя замерзла в больнице и умерла, а дядя Игнат, узнав об этом, убил доктора, и теперь его всюду разыскивают.

— Где дядя Игнат? — с тревогой спросил Никита Родионович.

Игорек ответил, что сейчас Тризна лежит у Заболотько и ни с кем не разговаривает.

— Денис Макарович знает об этом?

Да. Денису Макаровичу рассказал все Игорек. Дело произошло так. Мальчик нес радиограмму Леониду. Войдя во двор Тризны, он столкнулся в дверях дома с немцем. Чтобы не вызвать подозрений, Игорек притворился нищим и, сняв шапку, попросил хлеба. Немец дал ему пинка ногой и выгнал. Уже на пути к Изволину Игорек встретил Игната Нестеровича, рассказал ему обо всем, и они вместе пошли к Заболотько. По просьбе Игната Нестеровича, Игорек сбегал к Изволину и сообщил ему обо всем случившемся.

— Дядя Игнат очень просил посмотреть за Вовкой, — добавил Игорек и снова расплакался.

— Ну что же ты плачешь? Не надо, — растерянно просил Ожогин. — Крепись, малыш, крепись, родной...

Отпустив Игорька, Никита Родионович забегал в волнении по комнате.

— Что же делать? — нарушил молчание Андрей.

Никита Родионович и сам не знал, что делать. Прежде всего нужно было выяснить подробности, уточнить положение.

— Пойду к Изволину, — сказал он. — Подумаем вместе....

Андрей остался один. Он сегодня впервые встал с постели. Рана его оказалась легкой и быстро заживала. Юргенс поверил рассказу, придуманному Ожогиным, что Андрей был ранен около самого дома в ночь налета советской авиации, и даже дважды присылал на квартиру врача-немца, который делал Грязнову перевязки.

Происшествие с Тризной привело Андрея в возбужденное состояние. Он еще не хотел верить в то, что умерла Евгения Демьяновна, что в опасности находятся Тризна и Леонид Изволин. Ему казалось — вернется Никита Родионович, и все наладится.

Мелькнула мысль — сходить к Заболотько, найти Игната Нестеровича, узнать, что происходит во дворе и в доме Тризны.

Андрей уже подошел к вешалке, где висело пальто, но вдруг задумался. Правильно ли он поступает? Случай с угоном автомашины и ранением явился серьезным уроком для Грязнова, он сделал для себя, наконец, определенные выводы.

Никита Родионович, к удивлению Андрея, ожидавшего бурного объяснения и даже ссоры, не вспоминал о происшествии в течение пяти дней. Возможно, он и не начал бы разговора, если бы не заговорил сам Грязнов. И все прошло так просто, как бывает между людьми, понимающими друг друга с полуслова. Ожогин присел вчера на кровать Андрея и посмотрел на него долгим взглядом. Его глаза, казалось, спрашивали: «Ну что, будем так же продолжать и далее, мой друг?».

Андрей сказал всего несколько слов, он заверил, что ничего подобного больше не случится. И, наверное, Никита Родионович поверил ему, потому что не стал ни о чем больше расспрашивать, заметил только:

— Это очень хорошо...

Постояв в раздумье около вешалки, Андрей вернулся к столу и развернул тетради Никиты Родионовича с записями по радио и разведке. Надо было наверстать пропущенное, подготовиться к занятиям.

 

Изволина дома не оказалось. Ожогина встретила Пелагея Стратоновна. Она сообщила, что Денис Макарович только что ушел к Заболотько.

— Ничего не сказал и ушел. И вообще смутной он сегодня какой-то. Видно, что на душе у него кошки скребут, а молчит. Молчит и вздыхает.

— Это вам, наверное, показалось. Все идет хорошо, — попытался рассеять подозрения бедной женщины Никита Родионович. — Красная армия освободила Ровно, Луцк, Шепетовку, вести радостные...

— Так-то оно так... — ответила Пелагея Стратоновна и смолкла.

Ожогин уже собрался уходить, когда она сообщила новости о Варваре Карповне. Ее, оказывается, вторично оперировали, так как рана дала осложнение. Теперь есть надежда на скорое выздоровление. Сам Трясучкин говорит, что его дочь очень изменилась. Все книги читает, да про Ожогина спрашивает: как там Никита Родионович, да почему он не придет проведать ее.

Ожогин подумал, что придется, действительно, сходить к Варваре Карповне, поговорить с ней.

Простившись с Пелагеей Стратоновной, Никита Родионович поспешил к Заболотько.

Там были Тризна, Повелко, Заломов, мать и сын Заболотько. Игнат Нестерович неподвижно лежал на большой скамье. У него только что был тяжелый приступ. Анна Васильевна стирала с полу кровь.

— Говорите, говорите, я хочу слушать, — сказал Игнат Нестерович, — я всему виновник, возможно, помогу найти выход...

Стоял вопрос: что делать? Укрыть Тризну в доме Заболотько не составляло никакого труда. Где находились двое, там мог поместиться и третий. Это полдела. Другой вопрос: как отвести угрозу от Леонида Изволина, от радиостанции подпольщиков, от хранилища документов, оружия, взрывчатки?

Ожогин высказал мысль, что все будет зависеть от того, как долго намерены гестаповцы сидеть в засаде.

— Они будут ожидать Игната, — сказал Изволин.

— Это долго. Его они не дождутся...

— Дождутся! — громко проговорил Игнат Нестерович и, приподнявшись, сел на скамье. — Дождутся! Выслушайте меня спокойно, — сказал он и вытянул руку вперед, как бы предупреждая возражения.

Все переглянулись.

Тризна с полминуты посидел молча, собираясь о мыслями, затем встал.

— Выход есть. Сейчас я пойду домой, и к утру там от гестаповцев и следа не останется.

— Не понял. Ничего не понял, — проговорил Ожогин.

— Что ж тут непонятного, — с нескрываемой досадой сказал Игнат Нестерович. — Гестаповцам нужен я, и я явлюсь...

Стало тягостно тихо. Всем было ясно, что, пожертвовав собой, Тризна спасет Леонида. Немцы схватят Игната Нестеровича, произведут, на худой конец, обыск в доме и уйдут.

— А ты подумал о том, кто тебе разрешит так поступить? — сурово спросил Денис Макарович. — 3а кого же ты нас принимаешь?

— За тех, кто вы есть на самом деле... Я обязан так поступить, — быстро заговорил Игнат Нестерович. — Вы, наконец, должны заставить меня так сделать. Я совершил ошибку и заслуживаю наказания. Я виновник всех бед. Мне осталось недолго жить, — таить нечего. Вы все об этом знаете... Вам жаль меня. Жаль потому, что я потерял жену и ребенка... Но я не требую жалости к себе... Не надо мне ее... Моя жизнь в распоряжении дела... И то, что я решил, надо сделать.

Он подошел к стене и, сняв с гвоздя ватник и кашне, стал одеваться.

Денис Макарович взял Тризну за руку и строго, даже немного резко, сказал, что пока он и его друзья живы — этому не бывать.

— Правильно, — поддержал Никита Родионович, — будем искать другой выход.

— И найдем его, — добавил Повелко.

Игнат Нестерович стоял молча, опустив голову. Казалось, что он смирился, успокоился. Но внутри него происходила борьба.

— Ждать нет времени, — заговорил он хрипло. — Катастрофа может произойти каждую минуту. Если не разрешите, я сделаю сам, как подсказывает совесть. Я не брал у вас санкции убивать Шпигуна.

— Это не довод, — прервал его Никита Родионович. — Возможно, что на твоем месте и я, и всякий другой поступили бы так же. Сейчас об этом судить трудно.

— Не знаю... не знаю... — замотал головой Тризна и необычно тихо добавил: — Я пойду... Я вас понимаю... Хорошо понимаю... Но другого выхода нет. И вы его не найдете, а если и найдете, то будет поздно. Я думаю... — Он не окончил фразы. Ватник выпал у него из рук.

Все приняли это за начало очередного приступа. Но произошло что-то страшное. Горлом хлынула кровь, и Игнат Нестерович стал медленно клониться на бок. Его подхватили под руки Ожогин и Повелко, но удержать не смогли. Тризна упал на колени, закрыв руками рот, стараясь удержать кровь, но она шла и шла...

Друзья подняли Игната Нестеровича, перенесли в соседнюю комнату, уложили на кровать. Анна Васильевна выбежала во двор и вернулась с миской, наполненной снегом. Но было уже поздно...

— Друзья... Вовка... Простите... Все! — выдохнул Игнат Нестерович, по телу его пробежала дрожь.

Тризны не стало...

 

Утром этого дня к Леониду Изволину никто не спустился, не принес хлеба и кипятку, не передал радиограмм. Это было необычно. Леонид попросил «большую землю» перенести сеанс на полдень. Не пришел Игнат Нестерович и в полдень. Сеанс перенесли на вечер. Леонид взволновался не на шутку. Что могло произойти? Ему хорошо известно, что Евгения Демьяновна в больнице, что Вовка у деда, дома один Игнат. Но куда же он девался? Какие причины вынудили его забыть о Леониде, сорвать работу?

«Неужели попался? — размышлял Изволин. — Не может быть. На время болезни жены и сына Денис Макарович запретил Тризне заниматься боевыми делами. Тогда в чем же дело? Может быть, заболел, лежит в пекарне или у Заболотько?» Леонид с тревогой стал ожидать наступления темноты.

Как и большинство людей, проводящих время в одиночестве, Леонид разговаривал сам с собой вслух.

Но вот стрелка на часах подошла к восьми, а ни Игната Нестеровича, ни его обычных сигналов — постукивания в люк — не было. Леонид начал нервничать. Он включил приемник и надел наушники. Долго вертел регулятор настройки, копаясь в эфире, но так и не мог унять растущего беспокойства.

«А если он лежит дома и с ним так плохо, что он не может встать? Чего же я жду? Может быть, ему самому нужна моя помощь», — вдруг подумал Леонид.

Были случаи, когда Леонид сам выбирался наружу. Он хорошо помнит, что один раз это произошло весной, а потом летом, и в обоих случаях удачно. Собственно говоря, выйти из погреба не составляло особого труда; надо было только приподнять тяжелое творило, сдвинуть с него будку с Верным и — выход открыт. Другое дело — обратное возвращение. Тут без помощи Игната Нестеровича или Евгении Демьяновны Леонид обычно не обходился. Они водворяли на место собачью будку и закрывали творило.

Терзаемый сомнениями и думами, Леонид вышел в переднюю часть погреба, отделенную дверью, поднялся по лестнице до самого творила и прислушался. Снаружи ничто не нарушало тишины. Леонид осторожно нажал головой на творило, оно легко подалось и образовалась узкая щель, в которую он просунул обе руки. Дохнуло холодом. Леонид опять вслушался: попрежнему тихо. Сквозь щель был отчетливо виден снежный покров, часть неба с яркими звездами и кусочек дома, самый угол.

— Верный! Верный! — шопотом позвал собаку Леонид, но она не шла на зов и ничем не обнаружила своего присутствия.

Послышался шорох, будто кто-то прошел мимо. Леонид принял этот шум за движения Верного и стал вслушиваться. Но тщетно, шум не повторился.

Верный всегда сидел на привязи, его не отпускали. С приходом немцев было запрещено держать собак вольно. Их регистрировали, облагали налогом и за нарушение этого правила жители строго наказывались. Сейчас Верного не было. Леонид позвал собаку громче. Попрежнему тишина. Он простоял неподвижно еще несколько минут, вдыхая ночной морозный воздух и чувствуя, как щемящий холодок проходит через руки во все тело. Он хотел уже приподнять творило и выбраться наружу, но потом решил переждать. Какое-то непередаваемое, едва ощутимое внутреннее чувство подсказывало ему, что он не один в этой тишине, что есть еще кто-то.

Прошло еще несколько напряженных минут. Нигде ни шороха, ни стука, ни голоса. Далеко, далеко пролаяла собака, ветерок донес гудок маневрового паровоза... Руки уже начинали застывать, по телу пробежала дрожь. «Чего же я жду? Так можно и всю ночь простоять», — подумал Леонид. Он поднялся на ступеньку выше, уперся посильнее головой в творило, и оно без стука повалилось на собачью будку. Леонид высунулся до пояса, — он захотел осмотреться, но не успел. Что-то тяжелое обрушилось на его голову. На мгновение мелькнули перед глазами звездное небо, двор, покрытый снегом, потом все рассыпалось мириадом огней... Леонид, как подкошенный, рухнул вниз.

 

23

Уже вечерело, когда к дому Юргенса подкатил окрашенный в белый цвет лимузин. Шофер резко затормозил и, не выключая мотора, открыл дверцу.

Из машины вышел Марквардт. Он был в пальто с меховым воротником и в меховой шапке.

Появление шефа было для Юргенса настолько неожиданным, что он не успел даже выйти на крыльцо. Гость застал Юргенса в кабинете, где тот, сидя за столом, делал записи в блокноте.

Марквардт был серьезен и холоден. Не ответив на приветствие Юргенса, он заговорил официальным тоном:

— Надеюсь, вы догадываетесь о причине моего внезапного визита?

Тревога возникла мгновенно, и Юргенсу стоило усилий скрыть ее. Он пытался предупредить расспросы:

— Полагаю, что ваше посещение связано со смертью подполковника Ашингера. Это произошло так нелепо, так неожиданно...

Марквардт предупреждающе поднял руку:

— Отчасти и ради этой грязной истории.

Юргенс покраснел, и это не скрылось от пристального взгляда шефа.

— Вы, оказывается, еще не потеряли способность краснеть. Это замечательно. — Он уселся, вырвал из блокнота листок и взял карандаш. — Видимо, в Германии есть еще люди, — продолжал Марквардт, — сохранившие некоторые черты порядочности. К числу их, вероятно, принадлежите и вы, господин Юргенс. При вашем характере... при ваших делах... и краснеть, — он развел руками.

Внутри у Юргенса все кипело, но он, сдерживая себя, как можно спокойнее сказал, что не понимает намека. Он предан фюреру.

— Ха-ха-ха! — закатился Марквардт. — Кто вам об этом сказал? Не сам ли фюрер?

Эта выходка шефа окончательно озадачила Юргенса. Он не знал, как реагировать на тон и обращение Марквардта. Казалось, лучше всего обидеться, но шеф опередил его маневр и спросил, известно ли господину Юргенсу, как на фронте поступают с людьми, фабрикующими подложные документы.

Теперь Юргенс понял, в чем дело, и готов был провалиться на месте. Он разоблачен...

— Половина вашего денежного отчета за год построена на грубо подделанных расписках. А вы знаете, чем это пахнет?

Юргенс театральным жестом обхватил голову руками и опустился в кресло.

Марквардт иронически улыбнулся. Он может успокоить Юргенса. Отчет дальше не пошел, он привез его с собой. Им они займутся позже. Однако, он надеется, что Юргенс не станет больше злоупотреблять его доверием.

Шумный вздох облегчения вырвался из груди Юргенса. Разве мог он думать, что из собравшихся туч не последует грома? Разве ожидал он такого конца? С благодарностью посмотрев на шефа, Юргенс вытер платком лоб и закурил.

— Докладывайте новости и все, что мне следует знать, — предложил Марквардт и, наклонившись над столом, начал что-то чертить на листке бумаги.

Юргенс рассказал о взрыве электростанции, убийстве Родэ, поимке подпольщика.

Марквардт, не отрываясь от бумаги, слушал.

Юргенс уже спокойно, обычным деловым тоном доложил о ходе подготовки агентуры, предназначенной к переброске за линию фронта. Следя за рукой шефа, Юргенс машинально остановил взор на листке и затаил дыхание: на уголке было крупно и отчетливо вычерчено дробное число — 209/902. Не поднимая головы, шеф обвел дробь ровным кружком и поставил справа от него большой вопросительный знак.

Юргенс взволнованно отвел глаза в сторону и уже не так уверенно продолжал доклад. Речь текла у него не особенно связно и гладко. В голове зародилось подозрение. Если за отчет он получил лишь предупреждение, то раскрытие этой цифры сулило арест, следствие, военно-полевой суд.

— Довольно... Скучно... — прервал доклад Марквардт и, отложив в сторону карандаш, спросил: — Ну, с Ашингером как?

— Полагаю...

— Полагать тут нечего. История грязная и задумана неумно.

— То есть?

— Точнее — глупо. Вы, надеюсь, догадываетесь, что я располагаю не только вашей информацией.

Юргенс растерялся. «Гунке донес», — мелькнула у него тревожная мысль.

— Мне все-таки непонятно... — начал он и смолк, не зная, что сказать.

— Вы не замечаете, что сегодня вы почему-то особенно непонятливы? А между прочим, эта история может принести вам большие неприятности. Полковник Шурман заинтересовался ею.

— При чем же здесь я? — теряя самообладание, почти крикнул Юргенс.

Марквардт встал.

— Не пытайтесь казаться глупее, чем вы есть на самом деле, — сказал он резко. — И не считайте меня идиотом...

Юргенс побледнел от досады, гнева и страха, а Марквардт продолжал, и его слова били по взвинченным нервам Юргенса точно удары палкой.

И как только хватает, мягко выражаясь, смелости у Юргенса спрашивать, при чем здесь он. Было два претендента на наследство тестя, выражающееся в кругленькой сумме, а теперь остался один. Вот при чем. Марквардт прошелся по комнате. Он дал Юргенсу понять, что не заинтересован в его компрометации. Но ведет себя Юргенс по меньшей мере глупо. Создается впечатление, будто он задался целью сам накинуть себе на шею петлю. Марквардт ткнул пальцем в листок бумаги и оказал:

— Только эта цифра вынуждает меня вытягивать вас из петли.

— Вы знаете?!. — вскрикнул Юргенс.

— Без вопросов, — оборвал Марквардт. — Не время. Но учтите, что если вы, вопреки здравому смыслу, полезете дальше в петлю, я за вами следовать не намерен. Надеюсь, поняли?

Юргенс кивнул головой и, вынув из кармана платок, вытер влажный лоб и покрывшиеся испариной руки.

Марквардт опустился на свое место. Теперь эту тему можно будет считать исчерпанной. Но надо запомнить раз и навсегда поговорку: нет ничего тайного, что не стало бы явным. Все дело во времени. Рано или поздно все выплывет наружу, даже то, что упрятано в прочных сейфах и замуровано в глубоких подземельях. Пусть лучше Юргенс расскажет, какой ветер дует с фронта.

Юргенс подробно проинформировал о положении на фронте. Теперь он говорил более уверенно, даже с подъемом. Он видел в лице Марквардта не только шефа, но и сообщника. Юргенс старался обрисовать положение немецкой армии в самых мрачных красках.

— Что же из этого следует, по-вашему? — спросил Марквардт.

Юргенс на мгновение задумался. Он уверен, что русские не ограничатся освобождением своей территории. Они придут в Германию.

— Это не ново, — возразил Марквардт. — Но они не придут, а приползут, истекая кровью. Приползут обессиленные, неспособные твердо стоять на ногах и говорить во весь голос. Ситуация крайне оригинальная: Россия и Германия обе победят и обе будут побеждены.

Юргенс сдвинул брови. Конечно, такое равновесие возможно, но лишь в том случае, если союзники России не высадятся в Европе. Оно нарушится в пользу русских, как только откроется этот пресловутый второй фронт. Тогда будет хуже.

— Ерунда, — безапелляционно заметил Марквардт, — будет не хуже, а лучше. Да, да. Не смотрите на меня так... Именно лучше. Если второй фронт и откроется, то его цель — не оказать помощь русским, а явиться сдерживающим барьером для них, ибо они способны пойти далеко на запад. Надо называть вещи своими именами. Плохо недооценивать свои силы, но плохо и переоценивать их. Это — аксиома. Вообще говоря, с Россией не следовало связываться. Одно дело Судеты, Чехия, куда ни шло, Польша, но Россия — совсем другое. В июне сорок первого мы вцепились зубами в большой ломоть. Очень большой. Франция привела к несварению желудка, с Россией еще хуже. Ломоть застрял поперек горла: ни глотнуть, ни прожевать. И то, что произошло, должно было произойти. Второй фронт спасет нас, и только он. Не надо забывать, что янки готовы поддержать любого против тех, кто угрожает их карману. А про англичан и говорить нечего. Эти просто чихают на так называемый союзнический долг.

Юргенс в раздумье потер подбородок.

— Пожалуй, да, — сказал он. — Во всяком случае, они очень стараются, чтобы это стало правдой...

Марквардт рассмеялся:

— Конечно! Как, например, расценить пребывание, в данное время в России во главе английской военной миссии полковника Джорджа Хилла? Это же явная обструкция по отношению к русским! Уж в чем, в чем можно упрекать Хилла, но только не в симпатиях к большевикам. И кто думает, что этот полковник скрепляет военный союз между русскими и англичанами, тот просто не знает полковника. Джордж Хилл не из таких. Черчилль не ошибся, послав его в Россию.

Но, насколько известно Юргенсу, русские не из тех, кто смотрит на хиллов сквозь пальцы.

— Им сейчас не до этого. Они сейчас ждут второго фронта, как манны небесной.

— Ждать-то ждут, но наступают.

— В ваших суждениях чувствуются демобилизационные нотки. Не советую вам так высказываться еще при ком-либо.

Юргенс смутился. Как бы оправдываясь, он заметил, что не знает, кому и что говорить.

Марквардт прошелся по комнате и остановился около висевшей на стене большой карты Западной Европы. Заложив руки за спину, он долго и сосредоточенно вглядывался в паутину красных, голубых, черных линяй.

— Это вам знакомо? — он обвел на карте кружок.

— Да!

Марквардт усмехнулся.

— Знаю, что знакомо. Там, кажется, началась так неудачно ваша карьера?

Юргенс едва кивнул головой.

— Этот город вам тоже знаком? — Марквардт ткнул пальцем в черную точку.

— Отлично.

— Ну и замечательно. Я выбрал его для вашей будущей резиденции. Местечко удобное. Я тоже буду там.

— Это в том случае... если... — начал Юргенс.

— Да, да, да... именно в том случае.

Марквардт громко рассмеялся.

 

24

Очнулся Леонид Изволин на каменном полу. Голова горела от острой боли. С трудом открыв глаза, он стал осматриваться. Перед ним — серая стена, вероятно, цементная, в углу на скамейке сидят два немецких солдата с автоматами. В комнате тихо... «Гестапо», — мелькнула в голове мысль, и Леонид опустил тяжелые веки. Он попытался вспомнить, где его схватили: во дворе, когда он уже вылез, или в погребе, когда он только высунулся из люка. Но боль не давала сосредоточиться. Леонид тихо застонал. Мозг заволокло туманом.

Один из солдат нагнулся, чтобы поднять Леонида, но он напряг усилия и поднялся сам. Голова закружилась, боль стала еще острее. Он закачался. И в это мгновение ощутил на запястьях холодок металла наручников. Ею толкнули к двери и повели по длинному коридору. Шли медленно. Навстречу попадались конвоиры с арестованными, откуда-то доносились человеческие вскрики, стоны. Леонид зашагал быстрее, чтобы не слышать этих страшных голосов, но солдаты задержали его. И он снова пошел медленно, вздрагивая при каждом новом звуке.

Вот лестница — ступеньки ведут на второй этаж. Опять крики и стоны. Леденеет сердце, сжимает горло спазма. Леонид стискивает зубы до боли в челюстях. Надо привыкнуть, это неизбежно, это случится и с ним, сейчас, через несколько минут.

— Сюда, — приказал конвоир и втолкнул Леонида в небольшую комнату.

В комнате светло. Очень светло... Глаза зажмуриваются сами собой, не выдерживая яркого потока электрических лучей. Солдаты усаживают Леонида на высокий табурет и замирают по бокам. Перед ним гестаповец — немец маленького роста; он смотрит пристально в лицо арестованному и четко, почти по слогам, произносит по-русски:

— Фамилия?

Леонид сдерживает дыхание. Начинается. И он вдруг ощущает такой прилив решимости и энергии, будто вступает в борьбу с этим маленьким человеком, нагло и злобно глядящим на него.

— Не помню, — спокойно отвечает Леонид и, чтобы подчеркнуть свое равнодушие, начинает смотреть на стены, потолок.

— Что? — уже свирепея, спрашивает следователь.

— Не помню, — тем же тоном повторяет Изволин.

— Не валяй дурака, — предупреждает гестаповец.

Изволин молчит.

— Понял?

Молчание.

— Ты знаешь, что тебя ожидает?

— Знаю, конечно, — отвечает Изволин.

— Я тебя сгною в земле живьем...

— Это не особенно страшно, земля своя, родная.

— Отвечай только на мои вопросы, — кричит немец и заносит кулаки над головой Леонида. — Я тебя согну в бараний рог...

Изволин не проявляет никаких признаков волнения.

— Не вое гнется, господин фриц. Кое-что ломается. Это для вас крайне невыгодно. Я не должен быть сломан. Вам надо очень многое узнать от меня. Не так ли?

Следователя даже шатнуло, будто ею кто-то резко толкнул в грудь.

— Ты назовешь себя? — визгливо крикнул он, не в силах сдержать бешенство.

— Нет!

— Назовешь?

— Нет!..

Гестаповец подошел к Леониду, схватил за уши, встряхнул с силой его голову и ударил затылком о стену...

Вторично Леонид очнулся в абсолютной темноте, на холодном каменном полу. Было так темно, будто свет никогда не проникал сюда.

— Как в могиле, — невольно пробормотал вслух Изволин и, поднявшись, стал обследовать мрачную камеру. Она была очень мала, с низким, не дающим возможности выпрямиться потолком, со скользкими, мокрыми стенами. В углу скреблись и противно попискивали крысы. Скреблись настойчиво, надоедливо. Леонид крикнул. Крысы смолкли. Но через минуту они снова принялись скрести еще сильнее, упорнее...

На второй допрос Изволила привели к другому следователю, полному, коренастому мужчине лет сорока. Голова с короткими волосами, торчащие усы, круглые глаза — все в гестаповце напоминало Леониду отвратительного кота. Даже движения у него были мягкие, кошачьи.

Следователь прежде всего распорядился накормить арестованного. Леонид от еды отказался.

— Сыты? — спросил гестаповец с любезной улыбкой.

— По горло...

— Вчера вы сказали моему помощнику, что хорошо знаете свое будущее?

Леонид утвердительно кивнул головой.

— Свое и даже ваше... — добавил он.

— Вы — оракул, — немец поднял вверх указательный палец.

Леонид улыбнулся.

— Прошу вас, говорите все, что чувствуете, и требуйте, что хотите. Это неотъемлемое право любого арестованного. И лишить вас этого права ни я, никто другой не в силах. Закон есть закон. Не стесняйтесь.

— И не думаю, — ответил Леонид. — Вас интересует будущее? Вы господина Родэ, надеюсь, знали?

Лицо гестаповца заметно потемнело.

— Да, знал.

— Вот и хорошо. Многих из вас ожидает такая же участь...

— Не в вашем положении говорить об этом, — с укором произнес гестаповец. — Вы упустили из виду одну маленькую деталь: германская армия освоила не только Россию, но и еще кое-что. Под нами Австрия, Бельгия, Польша, Франция...

— Ну, Россию-то вы, положим, не освоили, — прервал его Леонид, — русскую землю освоили и продолжают осваивать ваши покойники. На Россию замков вам не одеть, ни замков, ни наручников, ни намордников...

— Мы уклонились от темы, — заметил следователь.

— От какой? — удивленно спросил Леонид.

— От главной, — машинально ответил гестаповец и смутился. — Собственно, я не об этом хотел с вами говорить. Меня зовут Роберт Габбе, как называть вас?

Леонид усмехнулся.

— Не выйдет...

— Что не выйдет?

— Насчет знакомства.

Следователь пожал плечами.

— Напрасно вы так себя ведете. Совершенно напрасно. Это не оправдывающая себя тактика. Я лично советую вам изменить линию поведения. Все зависит от вас. Коммунисты же поют: «Кто был ничем, тот станет всем». Вы можете стать всем. Для вас это вполне осуществимо.

— Вам поручено давать мне уроки политграмоты? — улыбнулся Леонид. — Это никак не подходит к вашей должности. Насколько мне известно, гестаповцы меньше всего способны на уговоры.

— В мою обязанность входит объяснить вам, что ваша жизнь зависит от вас же самих от вашего поведения во время следствия. Так, например, в погребе, где вас арестовали, был обнаружен вот этот списочек. В нем четырнадцать фамилий. Вам он знаком?

Изволин утвердительно кивнул головой.

— Вот замечательно. Я считал и считаю вас человеком рассудительным. Я глубоко уверен, что мы найдем общий язык...

— Попытаемся, — с нескрываемой иронией в голосе заметил Изволин.

— Это подлинные фамилии или вымышленные?

— А как вы думаете?

— Я? Я думаю, что это подпольные клички...

— Вы просто гений! — рассмеялся Изволин.

— А вы шутник, — улыбнулся гестаповец. — А кто такой «Грозный»?

— «Грозный»?

— Да, да, — продолжал улыбаться следователь, заискивающе глядя на Изволина.

— «Грозный» — старый большевик, руководитель советских патриотов города, гроза немцев...

— Это ясно. Звать его как?

Изволин заметил, как улыбка медленно сходила с лица гестаповца.

— Это военная тайна, — спокойно произнес Леонид, — этого никому знать не положено...

Следователь резко поднялся со стула и, сдерживая рвавшуюся наружу ярость, заходил по комнате.

— Оказывается, я ошибся, — с ноткой грусти в голосе сказал он. — С русскими нельзя сговориться.

— Ерунда! Смотря, с какими русскими. С некоторыми вы быстро сговариваетесь и понимаете друг друга с полуслова.

Следователь нетерпеливо надул щеки, шумно выпустил воздух и, приблизившись к Изволину, положил ему на плечо руку. Леонид брезгливо отдернул плечо.

Собрав остатки терпения, гестаповец улыбнулся.

— Вы очень горячи. Я не могу вас понять...

— И никогда не поймете, — прервал его Леонид. — Лучше не трудитесь. Есть вещи, недоступные вашему пониманию.

На лице гестаповца отразилась досада. Ему начинала надоедать роль уговаривающего, но он сделал еще одну попытку.

Когда же господин русский поймет, наконец, что правдивые ответы дадут ему не только освобождение, но и богатство. Он станет обладателем таких вещей, о которых никогда не мечтал...

Леонид покачал головой, и ироническая улыбка окривела его губы.

— Запомните сами и растолкуйте остальным господам фрицам, что не все продается и не все покупается. В частности, это касается совести советского человека.

— А я вам докажу на примере, что это не совсем так. Есть из ваших умные люди, которые предпочитают....

— Это не советские люди, — перебил его бесцеремонно Леонид, — а я говорю о совести советских людей...

— Хм! Вы очень молоды... Я предполагал... — замямлил следователь.

Допрос прервал телефонный звонок. Следователь подошел к аппарату и стал слушать.

— Да... есть... Да... да...

Положив на место трубку и вызвав из коридора двух солдат, он покинул комнату.

 

Начальник гестапо Гунке, высокий, подчеркнуто прямой, гладко выбритый, метался по своему кабинету. С тех пор, как в стены его учреждения попал Леонид Изволин, Гунке не находил места, он буквально потерял покой.

Допросы арестованного он поручил двум опытным следователям, хорошо знавшим русский язык и набившим руку на «партизанских делах».

— Хотя бы одно слово, заслуживающее занесения в протокол, он вам сказал? — спросил Гунке маленького следователя, который первым допрашивал Изволила.

Следователь отрицательно покачал головой.

— Ни одного?

Гестаповец продолжал мотать головой.

— У вас что, язык отнялся? — повысил голос Гунке.

— Ничего он не сказал. То есть болтает он много, но совсем не то, чего мы от него ждем.

— Вы идиот, Хлюстке. Безнадежный идиот. Вы — концентрация идиотизма, его мировое выражение. Терпя вас, я сам становлюсь идиотом. Вы это понимаете?

Гестаповец стоял, выкатив глаза и вытянув по швам руки.

— Вам только возиться с громилами, сутенерами и проститутками. Приличный арестованный не хочет с вами даже разговаривать. Чорт знает, что получается! Взяли человека с кличками, связями, паролями, рацией, взрывчаткой, оружием и до сих пор не знаем, кто он такой. Позор! За такую работу с нас шкуру спустят. И правильно сделают. Ну, а вы, — обратился Гунке ко второму следователю, — вы, кажется, претендуете на звание детектива Европы. Как у вас?

Второй следователь растерянно развел руками.

— Фамилию узнали? — допытывался Гунке. — Я уже не прошу о большем...

— Нет.

— А что узнали?

— Ничего.

Гунке в злобе закусил нижнюю губу и снова зашагал по кабинету.

— Где ваш хваленый метод? Вы болтали всем и всюду, что можете очень быстро устанавливать с арестованными психологический контакт. Где этот контакт?

— Я только начал с ним работать, — оправдывался гестаповец.

— И сколько вам потребуется времени, чтобы дойти до конца?

— Это не совсем обычный арестованный...

— Я ничего не знаю и знать не хочу, — закричал Гунке. — Он должен заговорить и не только назвать себя, но и своих единомышленников, рассказать все, дать позывные, кварцы, начать работать на нас. Вот чего я требую от вас, и вы должны добиться этого. Вам за это деньги платят. Как вы добьетесь — не мое, в конце концов, дело; будете ли искать психологический контакт, будете ли душить, грызть его, жечь — меня это не касается. Вы обязаны развязать ему язык, иначе... Иначе в течение двух суток вы оба окажетесь на передовой. Идите!

Допрос длился несколько часов и избитого, потерявшего сознание Изволина оттащили в темную камеру. Сквозь проблески сознания Леонид чувствовал, как ему кололи руку повыше локтя, вспрыскивали что-то под кожу. Очнулся он уже от холода.

Леонид понял, что приближается время расчетов с жизнью, и понял это как никогда ясно. Все личное, мелочное ушло на задний план. Жаль только было, что еще мало довелось сделать хорошего и не удалось осуществить горячие мечты...

Как и у отца, все душевные движения Леонида выдавали его глаза. По ним можно было определить его состояние. Они то гасли, когда тяжкие думы тревожили голову, то разгорались и мгновенно меняли цвет, когда он чувствовал успех, то делались больше, когда радость распирала грудь... Сейчас они застыли и как бы оцепенели.

В эти часы безрадостного одиночества Леонид ясно представлял не только то, что его ожидает, но и то, что он должен сделать. У него созрело чувство, побеждающее и страх, и боль, и смерть. Ничто уже не пугало Леонида, и даже когда его вели на допрос к самому Гунке, лицо его выражало абсолютное спокойствие и непоколебимое упорство...

Два битых часа издевался над Леонидом взбешенный до предела Гунке.

— Гадина! — прохрипел начальник гестапо, но, видя, что Изволин вот-вот потеряет сознание, заорал врачу: — Еще укол!

Трое гестаповцев придавили Леонида лицом и грудью к полу, а врач ввел иглу шприца ему под кожу. Во рту у Изволина мгновенно появился какой-то сладковатый привкус, стало немного легче.

Его вновь усадили на табурет. Ударом кулака под подбородок Гунке заставил Леонида поднять опущенную голову и закричал:

— Заговоришь! Заговоришь! Еще как заговоришь...

— Нет, — тихо сказал Леонид.

Их взгляды скрестились. Неугасимый огонь горел в серых измученных глазах Изволина. Гунке невольно вздрогнул. Ему стало не по себе, затаенный страх обжег его.

— Уберите, уберите!.. — взвизгнул он и выбежал из кабинета, сильно хлопнув дверью.

Леонида заставили встать на ноги. С его бледного, юношески чистого лица катились тяжелые капли пота. Силы покидали его. Двое конвоиров груби подгоняли Изволина вперед. Надо было снова итти в каменную могилу, снова ждать пыток. Он сделал шаг, и вдруг радость охватила его. В открытую дверь он увидел перила лестницы. Сейчас они казались ему чем-то избавляющим от невыносимого ужаса. Леонид понимал, что все равно гестаповцы доведут его изощренными пытками до состояния невменяемости, когда, независимо от велений рассудка и сердца, он скажет то, что нельзя говорить. Даже из бреда его они могут узнать какую-то частицу тайны, и она погубит всех.

Леонида вывели из комнаты. Он почувствовал волнующий прилив сил. К удивлению конвоиров, он смело зашагал к лестнице. Солдаты поспешили за ним. И когда один из них хотел взять его за руку, Леонид ударил его головой в лицо. Тот свалился. На секунду Леонид был свободен и бросился на верхний, третий этаж. Бежать мешали скованные стальными кольцами руки, но Леонид не обращал на это внимания. На лестничной площадке третьего этажа его настиг второй немец и, приблизившись на несколько ступенек, дал по нему три выстрела сряду.

Почувствовав смертельную боль, Леонид повис на перилах и радостно прошептал одними губами:

— Вот и все... этого я так хотел.

Тело его накренилось, вздрогнуло и рухнуло вниз...

 

Снег стал пористым, темнел и оседал. По утрам его поедали густые белесые туманы, а днем изводило уже пригревающее солнце.

На голых ветвях деревьев с криком громоздились галки, шумно обсуждая свои весенние птичьи дела. Лес за городом потемнел. С юга, с востока шла весна...

Вторые сутки грубо сколоченный из неотесанных досок гроб с телом Леонида стоял открытый, под охраной гестаповца, на малой городской площади, около церковной, ограды.

#img_7.jpg

В головах его была воткнута деревянная жердь с фанерной дощечкой наверху, на которой крупными буквами было написано:

«Опознавшим умершего разрешается взять и похоронить его с соответствующими почестями».

Это была последняя уловка гестаповцев, рассчитанная на то, что кто-либо признает Леонида, и тогда уже, идя по этой ниточке, им удастся размотать весь клубок.

Дважды подходил к гробу, чтобы попрощаться с любимым сыном, старик Изволин. Спазмы сжимали горло, сердце горело, обливаясь кровью, но Денис Макарович, готовый упасть на родное безжизненное тело, стоял, стиснув зубы и не моргая, напряженно глядел на бледное, измученное лицо своего любимца. «Родной мой... все перенес... все выдержал... себя не назвал и нас спас, — неслышно шептали трясущиеся губы, — прощай... прощай, любимый... не забудем... отомстим...» В отцовской душе вскипали с невиданной силой святая ярость и ненависть к врагу.

А мать Леонида — Пелагея Стратоновна — ничего не знала. К счастью ее и патриотов, она в эти дни болела и была прикована к постели.

На третье утро горожане увидели, что гроб стоит без охраны, а рядом с ним высится курган из черной свежей земли. В гробу лежал труп охранника-гестаповца. Над могилой на воткнутой в землю палке с дощечкой была наклеена новая надпись:

«Здесь похоронен герой-патриот, замученный фашистами. Имя его узнает вся наша страна в ближайшие дни. Смерть фашистским мерзавцам!».

Немецкая администрация всполошилась. Труп немца вместе с гробом немедленно увезли. Троим гестаповцам приказали разрыть могилу и извлечь оттуда тело Леонида. Они уже раскидали насыпь, когда грянул взрыв. Леонид Изволин, мертвый, продолжал мстить врагам. На заминированной могиле двоих разорвало, а третьего тяжело ранило.

Больше гестаповцы не разрывали могилу, а ограничились лишь тем, что сравняли ее с землей.

 

25

Наступила прозрачная весна. Белый зимний покров исчез. Снег остался лишь в оврагах, глубоких распадках, у теневых стен высоких зданий. Теплый восточный ветер разводил густые утренние туманы, гнал по небу большие, похожие на мыльную пену, облака. Днем солнце становилось горячим, от земли струился и полз понизу пар. Несколько дней сряду на реке слышался несмолкающий гул, потрескивание, бурно прибывала вода, заполняя русло до краев высокого берега. Наконец, лед взломался и с шумом понесся вниз по течению.

Возбужденные горожане толпились на берегу, с интересом наблюдая ледоход Казалось, что река уносит вместе со льдом и человеческое горе, такое тяжелое и холодное.

Опухшие веки, новые глубокие морщины, сильно побелевшая голова и грусть в спокойных стариковских глазах свидетельствовали о бессонных ночах, о терзавших Дениса Макаровича мучительных думах.

Говорят в народе, что горе, которым нельзя поделиться с близким человеком, переносится вдвое тяжелее. Это испытал на себе Изволин. Смерть Леонида была тяжелой утратой. Он скрывал ее от жены, зная, что та не перенесет удара. А чуткое материнское сердце, казалось, чуяло беду. Пелагея Стратоновна была неспокойна. Она рассказывала мужу о своих думах и опасениях, старалась мысленно перенестись за линию фронта, туда, где, как ее уверяли, находился Леонид, рассказывала, что часто видит его во сне.

Денис Макарович, как умел, старался рассеять тревогу жены. Он думал: «Пусть время немного сгладит горе, пусть лучше она считает, что Леня пропал без вести, а этот обман мне покойник простит».

Последние дни принесли новое, бодрящее чувство, и Изволин снова ощутил прилив сил. Он стал подумывать о боевой работе. Вслед за арестом Леонида других арестов не последовало, — сын не только никого не выдал, но и сам остался неизвестным для гестапо. Теперь можно было без опасений возобновлять прерванную деятельность подпольщиков.

Денис Макарович и Игорек встречали весну по-хозяйски. Изволин помог малышу сколотить скворешник, Игорек взобрался с ним на крышу, а Денис Макарович командовал снизу, как лучше пристроить «птичий дом». Мальчик был переполнен тем чудесным чувством, которое приходит в детстве к каждому, прислушивающемуся к весеннему пробуждению природы. Для Игорька это был радостный, счастливый день; ему казалось, что птицы, как и люди, наполнены возбуждением, что они смеются, поют, говорят что-то, но только на своем, птичьем, ему непонятном языке.

Не успел Игорек спуститься с лестницы на землю, как два воробья с чириканьем подлетели к скворешне и стали с любопытством заглядывать внутрь.

— Вот бесцеремонная публика, — рассмеялся Изволин, — и лезут безо всякого ордера.

Игорек забеспокоился — воробьи, чего доброго, облюбуют «домик» и поселятся в нем вместо скворцов. И встревоженный мальчик стал отпугивать их:

— Кш! Кш!..

Один воробей улетел, а второй, прижавшись к скворешне, выжидал, как бы оценивая, насколько грозен враг. Только когда Игорек стал подниматься по лестнице, размахивая рукой, воробей чирикнул и исчез за домом.

— Ну, теперь не вернутся, — успокоил малыша Денис Макарович. — Слезай и займемся делами.

Именно сегодня, после большого перерыва, Изволин решил возобновить встречи с участниками подполья и в первую очередь узнать, что делают Ожогин и Грязнов. Вращаясь среди немцев, Никита Родионович и Андрей могли знать новости. Как и прежде, для связи требовался Игорек.

Отобрав у него молоток, Изволин обстоятельно объяснил, как надо вести себя теперь. Игорек слушал внимательно, но нетерпеливо. Все это ему было хорошо знакомо. Едва Денис Макарович кончил, как Игорек сорвался с места и выбежал на улицу. Сегодня он решил добраться до квартиры Ожогина и Грязнова коротким путем и поэтому воспользовался проходом, образовавшимся при бомбежке в здании медицинского института.

Он уже пересек загроможденный развалинами двор и хотел выскочить на соседнюю улицу, как вдруг его остановил окрик:

— Погоди, малец.. Айн минут... Ком гер...

Игорек оглянулся. Мужчина в немецком теплом мундире с нарукавником полицая пальцем подзывал его к себе.

Мальчик насторожился, будто кто-то неожиданно проник в его душу и раскрыл его замыслы, но уже в следующее мгновенье успокоился. Он узнал полицая. Это был тот веселый человек, который уже однажды приходил к Денису Макаровичу в прошлом году. Игорек отлично помнил, как, расставаясь с гостем, Денис Макарович крепко обнял его и расцеловал. Игорек еще удивлялся тогда, почему такого взрослою, усатого дядю все называли Сашуткой.

Сейчас мальчик из предосторожности решил скрыть, что узнал этого человека. Не сходя с места, он удивленно посмотрел на полицая.

— Не узнаешь? — приветливо спросил тот.

Игорек прикусил губу и отрицательно помотал головой.

— Плохо! Очень плохо! С виду парень, — констатировал дядя, — а память, как у девчонки.

Игорек насупил брови. Такой комплимент ему явно не понравился, но он решил не менять тактики.

— А я вот тебя помню, — сказал после небольшой паузы полицай. — Даже знаю, что Игорьком зовут.

Мальчик понял, что упорствовать дальше не следует.

— Это я так... — ответил Игорек. — Это я нарочно сказал, что не помню...

— Ишь ты, плут, — засмеялся полицай. — Денис Макарович дома?

— Дома.

— Ну, пойдем вместе...

Стоя в раздумье у окна и глядя на улицу, Денис Макарович увидел торопящегося к дому Игорька. Он посмотрел на часы. Нет, так быстро выполнить поручение мальчонка не мог. В чем же дело? Обеспокоенный, Изволин заторопился навстречу Игорьку.

Но лукавая улыбка на веснущатом лице мальчика рассеяла тревогу Дениса Макаровича.

— Дядя Сашутка появился, — шепнул Игорек.

— Где он? — торопливо спросил Изволин.

— Около мединститута меня ожидает... Я вначале испугался его, он в мундире, как немец.

— Вот что, — перебил Игорька Изволин, — беги, зови его сюда, а сам быстро на Административную к Никите Родионовичу. Расскажи, какой гость пожаловал, и пусть оба идут к нам.

Появление Сашутки обрадовало и взволновало старика.

— Полюшка! — обнимая жену за плечи, сказал Изволин. — Придется тебе к Заболотько сходить насчет картошки. Гость ведь пожаловал от Иннокентия...

— Сашутка? — догадалась Пелагея Стратоновна.

— Он самый.

— За мной дело не станет, — и Пелагея Стратоновна начала торопливо одеваться...

 

Никита Родионович и Андрей сегодня были настроены празднично. Во-первых, обрадовал неожиданный визит делегата партизан — Сашутки и, во-вторых, приятно было встретиться с Денисом Макаровичем, которого оба давненько не видели. Новостей и волнующих вопросов накопилось много. Первую новость сообщили Ожогин и Грязнов. Частями Красной Армии освобождены Винница, Бельцы, Николаев, Черновицы, Одесса. На южном участке фронта наши войска перешли государственную границу и заняли румынские города Серет, Дорохай, Боташани, Рэдэуцы.

— Теперь уж скоро и к нам пожалуют, — сказал взволнованно Изволин. — Недолго осталось ожидать... Недолго. Мы третьего дня с женой Одессу вспоминали. Какой город был до войны!

Ожогин и Грязнов удивленно переглянулись.

— Третьего дня? — переспросил Андрей.

— Да, в пятницу... — поняв удивление друзей, улыбнулся Денис Макарович. — Слушаем «большую землю» аккуратно.

— Значит, наши новости уже известны? — переспросил Никита Родионович.

— Конечно, — ответил Изволин. — И не только мне, но и всему городу. — По лицу старика промелькнула грустная тень. — Страшно иногда все предвидеть, но в нашем положении это обязательно. Моего... Леонида заменили другие.

Вопросов Денису Макаровичу не задавали и о подробностях не расспрашивали. Никита Родионович вспомнил, как однажды Изволин говорил ему, что руководит лишь одной группой патриотов, а во главе всего подполья стоит другой человек — «Грозный».

«Значит, есть и запасная рация и через нее поддерживается связь», — решил про себя Ожогин.

Много интересного сообщил Сашутка. Партизаны Кривовяза изловили предателя Зюкина и рассчитались с ним.

— Наконец-то, — облегченно вздохнул за всех Андрей. — А то ходишь с петлей на шее...

— Как же его поймали? — поинтересовался Денис Макарович.

Сашутка рассказал, что, боясь вновь попасть в руки партизан, Зюкин пытался укрыться в глухой, отдаленной деревеньке. Он не знал, что там около месяца отлеживались пять тяжело раненых партизан. Двое из них знали Зюкина в лицо. Покидая деревню, партизаны накрыли предателя в хате старшины.

— Он ли это был? — высказал сомнение Никита Родионович.

— Он, — твердо заверил Сашутка. — Ребята притащили его документы, фотокарточки.

Сашутка сообщил и другие новости.

В двадцати километрах от города на восток, в лесу, есть заводик по изготовлению чурок для немецких газогенераторных машин. Немцев на заводе нет. Они боятся такой глуши. Директором чурочного завода совсем недавно назначили Владимира Борисовича Сивко — человека Кривовяза. Через него нужно наладить связь партизан с городом.

— Мы стоим в тридцати километрах от завода, — сказал Сашутка. — Шесть дней назад получили приказание от командования фронта всей бригадой приблизиться насколько возможно к юроду. Что-то, видать, готовится. Комбриг просил передать, чтобы вы информировали «Грозного» и подыскали людей, подходящих для связи с нами, через завод.

Никита Родионович вторично слышал о «Грозном». Но для Андрея это имя было незнакомым, и он не без любопытства спросил:

— А кто такой «Грозный»? Почему мы раньше о нем ничего не слышали?

— Не знали, Андрюша, потому, что нам знать не следовало, — мягко ответил Никита Родионович.

Грязнов опустил голову и смолк.

Сашутка передал, что сейчас в бригаде только и разговоров, что об объединении усилий патриотов города и леса, о всемерной активизации ударов по оккупантам, о подчинении борьбы в немецком тылу интересам фронта.

— По всем данным, — заключил Сашутка, — фрицы паникуют. Жмут их наши здорово.

Изволин согласился. Да это и понятно. Дело идет к развязке. Сашутка должен заверить Иннокентия Степановича, что патриоты города сделают, как он просит.

На столе появился горячий картофель. Все с аппетитом принялись за еду. Когда первые картофелины были уже отправлены в желудок, Денис Макарович с досадой хлопнул себя по лбу:

— Дурак я, какой дурак, совсем забыл...

— Люблю самокритику, — нарочито серьезно заметил Сашутка.

Все рассмеялись.

Изволин вылез из-за стола, вышел в другую комнату и вернулся оттуда с глиняной бутылью. Обтирая с нее рукой пыль, он сказал, что сегодняшний день никак нельзя сухим оставлять, и разлил по стаканам остатки густой настойки.

Никита Родионович поднял стакан и встал. Его примеру последовали остальные.

— За тех, кто погиб смертью храбрых, и за живых, которые отомстят за них и доведут борьбу до конца!

Молча выпили.

Денис Макарович смотрел на друзей. В глазах его заискрилась одинокая, светлая слеза.

 

При выходе из квартиры Изволина, в коридоре, Ожогин и Грязнов столкнулись с Трясучкиным. Он был сильно пьян, еле держался на ногах. Встретив старых знакомых, Трясучкин обрадовался, засуетился.

— Ко мне!.. Ко мне! — тянул он друзей за руки. — Знать ничего не хочу... Теперь не выкрутитесь...

Действительно, выкрутиться не удалось. Пришлось уступить просьбам Трясучкина.

В комнате никого не было. Трясучкин, натыкаясь на мебель, с трудом добрался до буфета и стал шарить по полкам. Наконец, он обнаружил полную бутылку и поставил ее на стол. Так же упорно он искал закуску. Когда на столе появились куски засохшего хлеба, кости с остатками мяса, квашеная капуста, он усадил гостей на стулья и объявил:

— Выпьем.

Однако не оказалось рюмок, и Трясучкин снова полез в буфет, но на этот раз ноги его подвели. Он споткнулся и уронил рюмки. Со звоном разлетелись по полу осколки.

— Один чорт — петля ждет... Люди гибнут, а тут рюмки...

Достав стаканы, он трясущейся рукой разлил в них содержимое бутылки.

— Пей, братва, — приглашал он, — все равно пропадать. Бежит немчура проклятая... Бежит... А мы, дураки, понадеялись на нее. Бургомистр, собака, и тот лечиться поехал в Германию... Заболел, боров...

Он положил голову на руки и на мгновенье умолк.

— А вы? А мы что будем делать? — Трясучкин замотал головой, будто хотел сбросить одолевавший его хмель. — Хотя вам что... одинокие вы, а вот мне каково? А? Жена, Варька, барахла полон дом — куда податься? Ха-ха-ха... — закатился он. — Выслужился... выстарался... шею гнул и догнулся!.. Влез в хомут и не вылезу... Тьфу, дурак! — Трясучкин густо сплюнул. — Знать бы заранее, где падать придется, подстелил бы соломки... Да разве узнаешь. Ведь сила какая была! Силища! Диву давались... До Волги шагали и все — фу! Комендант сегодня говорит, что отступать дальше не будут, а сам торопит меня ящики сколачивать... Сволочь! О своей шкуре печется... Петля... Всем петля...

Он опрокинул в рот стакан и залпом выпил.

Пользуясь тем, что Трясучкин впал в пьяное забытье, друзья покинули дом.

 

26

Лес залила талая вода. Размягченный сырыми обволакивающими туманами, напившийся досыта земной влаги, он отяжелел, потемнел и ждал тепла. Волнующая весна бродила ветерком среди берез и сосен и вот-вот должна была надеть свой свежий зеленый наряд.

Заломов и Повелко шли лесом, пробираясь к чурочному заводу. Вода то и дело преграждала путь, и им приходилось или обходить лужи и ручьи, или перескакивать с пня на пень, с кочки на кочку. Повелко это удавалось легко. Он прыгал ловко, а старику Заломову явно не везло. Вот уже третий раз он оступался прямо в холодную воду.

— Опять промок, — ворчал он, выбираясь на сухое место, — не рассшитал.

Повелко смеялся.

— Не годишься ты, вижу, в лесные жители, а еще партизанить хотел...

— Нишего, наушусь, еще молодой, — отшучивался старик и снова нацеливался на ближайший пень.

Ходить по весеннему лесу становилось все труднее, и каждый раз, вернувшись на завод, Повелко и Заломов вынуждены были весь вечер сушить сапоги и портянки. Сегодня воды прибавилось, она закрывала бугорки, стояла в низинах, под стволами деревьев. Путь был тяжелый. Километр, отделявший завод от мостика, который ремонтировали Повелко и Заломов, они преодолевали больше часа.

Наконец, показалась поляна. У самого края ее — три новых деревянных барака с крохотными подслеповатыми оконцами. Чуть поодаль — кособокая рубленая избенка. Ее двускатная тесовая, почерневшая от времени крыша поросла мохом, покрылась лишайником. Оконца, застекленные осколками, глядят неприветливо. На поляне высятся огромные бунты строевого, мачтового леса, подготовленного к вывозке. Лежат вороха пиловочника, подтоварника, горбыля, реек...

Это — чурочный завод. Ни высоких труб, ни цехов, ни ограды. Все производство — пилорама. Она стоит на открытом воздухе и приводится в движение двумя старенькими путиловскими тракторами. Они тарахтят с утра до ночи, им вторят визг циркулярных и двуручных пил и стук топоров.

Когда Повелко и Заломов вышли на поляну, завод работал. Несколько человек сгребали чурки в вороха и грузили на подводы. Утром их должны были отправить в город.

Друзья направились к избушке, выделенной им под жилье. Из трубы вился веселый дымок. Не успели Повелко и Заломов поравняться с бараком, как им навстречу вышел директор завода Сивко и подозвал их к себе. Это было необычно. Сивко редко бывал на заводе и всегда в середине дня, в обед. Появление его сейчас было неожиданным.

— Повелко, — сказал сухо директор, — зайдешь ко мне вечером в сторожку...

Повелко кивнул головой в знак согласия и, не ожидая разъяснений, зашагал к избушке.

— Што это он? — поинтересовался Заломов, когда они зашли в избу и принялись торопливо стягивать с ног сапоги и разматывать мокрые портянки.

— Понадобился, — улыбнулся Повелко, — без меня, брат, он никакое дело решить не может...

— Ну?! — с деланным удивлением переспросил старик. — А я думал, сор от его избы убирать или из козы прошлогодние репьи вытаскивать.

Оба засмеялись. Однако, вызов директора заинтересовал и даже взволновал их. Вот уже две недели, как Повелко и Заломов работали на заводе, и до сих пор к ним обращались только с вопросами, касающимися производства.

Сивко принял их на завод по паролю и сам определил им место для жилья. Он же выдал документы, в которых значилось, что они являются рабочими чурочного завода акционерного общества и проживают на территории предприятия. В избушке друзьям было удобно. Кроме них здесь жила старушка-повариха, большую часть дня проводившая в хлопотах по хозяйству. Повелко и Заломов спали на огромной печи, занимавшей почти половину комнаты. Утром друзья получали наряд на работу, которая обычно сводилась к ремонту мостов на лесной дороге, ведущей к городу. Наряды давал прораб Хапов. Он фактически руководил всем предприятием, а Сивко сидел больше в сторожке и редко заглядывал на завод. Рабочие почти не знали своего директора и относились к нему с уважением. Зато Хапова недолюбливали и называли между собой «жилой», «продажной шкурой», «душегубом». Все знали о связях Хапова с немцами, но почему-то никто всерьез его не боялся. Сам Хапов был не из пугливых. Никто из пособников и ставленников оккупантов не соглашался жить в лесу, а Хапов вот уже больше года безвыездно находился на заводе, часто ходил на лесосеки, и нечего а ним не случалось.

К Повелко и Заломову прораб относился безразлично, — даст наряд и уйдет. Он почти не разговаривал с ними, не спрашивал ни о чем, не делал замечаний. Две недели друзья прожили мирно, спокойно. Поэтому вызов директора всполошил их. Старику Заломову не терпелось знать, зачем понадобился Димка директору; он подозревал, что Повелко уже знает причину, но утаивает от него, Заломова, и злился.

Как только стемнело, Повелко оделся и вышел. Сторожка лесника находилась в шестистах метрах от завода, на возвышенном месте. К ней вела хорошо утоптанная дорожка.

Сивко был в сторожке один. Когда Повелко зашел, он так же, как и днем, сухо сказал:

— Садись.

Дмитрий сел и вопросительно посмотрел на директора.

— Ты когда-нибудь сок березовый пил? — спросил Сивко.

Дмитрия удивило начало разговора. Он не понимал, какое имеет значение, пил он сок или нет. Да, пил, и много раз.

— А как добывается сок, знаешь?

Пришлось признаться, что и этот секрет известен Дмитрию с малых лет.

— Толково... толково... — заметил директор завода и угостил Дмитрия немецкой сигаретой.

Закурили. Несколько секунд прошло в молчании. Прервал его Сивко.

— Видишь бутылки? — он показал пальцем на шесть бутылок, стоявших на полу у стены. — Забери их и завтра чуть свет иди в лес, сделай зарубки, стоки и подвесь бутылки. Но не это главное. Итти надо до родника и затем по течению ручья километра четыре, пока не увидишь по правую руку на опушке старый деревянный крест. Под ним похоронен лесник. Сядь около креста и жди, пока к тебе не подойдет человек от Кривовяза.

Сивко назвал пароль, отзыв, которым должен Повелко ответить, и подробно проинструктировал, что к как сказать партизану.

— Если он что-нибудь передаст, хорошенько запомни, потом расскажешь.

Уходя от директора завода, Повелко спросил:

— А как с Хаповым? Что он подумает?

— Ладно, иди! Обмозгуй, как получше выполнить задание, и поменьше беспокойся, что там подумает Хапов. Да, в конце концов, не так и важно, что он подумает.

Повелко связал бутылки веревочкой, повесил на плечо и ушел...

 

Рано утром, когда Заломов еще спал, Дмитрий собрал бутылки и тихо вышел из избы. Добравшись до родника, он зашагал по бережку лесного ручейка. Ручей не признавал ни троп, ни дорог, а, выбирая наклон почвы, иногда вовсе незаметный для глаза, устремлялся вперед с веселым звоном. Километра через три он уже превратился в небольшую речушку.

Повелко шел не меньше часа, прежде чем увидел большой черный крест, сколоченный из двух толстых сосновых бревен и одиноко стоявший на лесной опушке. Повелко огляделся — кругом ни души.

Он уселся на едва пробившуюся из земли зеленую травку, уперся спиной в крест и закурил. В лесу щебетали какие-то птахи, солнце поднялось и приятно грело лицо, руки, припекало сквозь одежду. Прошло не меньше часа. Дмитрия, пригревшегося на солнце, потянуло ко сну. Голова его невольно склонилась на грудь и он задремал.

Когда Дмитрий, проснувшись, с усилием поднял непослушную, точно налитую свинцом, голову и раскрыл глаза — перед ним стоял человек. Сон как рукой сняло.

— Продай березового соку, — сказал незнакомец.

— Да разве он продается? Так угостить могу, — ответил Повелко.

— Тогда будем знакомы. Александр Мухортов, — и Сашутка (это был он) протянул Повелко руку.

Дмитрий назвал себя и всмотрелся в партизанского связного. «Не более ста шестидесяти, — прикинул Повелко, — пожалуй, на полголовы ниже меня.»

— Тут говорить будем? — спросил Повелко.

— Можно и тут, — согласился Сашутка. — Если кто и захочет подслушать, так ничего не выйдет. Тут всего могила, черный крест, да нас двое...

Они уселись друг против друга. Сашутка предложил партизанского «горлодера». Задымили. Начал Повелко.

На завод должны пригнать большую партию военнопленных из лагеря. Сивко сам поднял этот вопрос перед управой и комендантом города, и с ним как будто согласились. Обещают дать человек сто трудоспособных. Люди нужны для выкатки леса, погрузки его на автомашины. Сейчас машины не ходят, а как только подсохнет дорога — пойдут. Тогда и людей пригонят. Сивко говорит, что военнопленных отбить можно, но сделать это надо не на территории завода, а по пути, чтобы заводские рабочие не попали под подозрение. Какая будет охрана, Сивко узнает заранее и сообщит. Он просит партизан до пригона военнопленных в этих краях не появляться и не настораживать немцев, а то как бы не перерешили.

— Ясное дело, — согласился Сашутка. — Ребят определенно отобьем. Кеша такие операции любит.

— А кто такой Кеша?

— Как кто? Комбриг Кривовяз.

— Его зовут, что ли, так?

— Зовут, но не все. Ну, и что еще твой Сивко наказал?

Повелко сказал, что директор завода просит совета, как выманить из города начальника гестапо Гунке. Подпольная организация патриотов города вынесла Гунке смертный приговор, и его надо привести в исполнение.

Сашутка залился звонким, задушевным смехом.

Повелко, сам шутник по натуре, удивленно поглядел на партизана, и с языка его уже готова была сорваться фраза: «Ты что, в уме, парень?».

— Я бы сам давно укокал вашего Гунке, да одно обстоятельство мешает, — улыбнулся Сашутка.

— Какое же обстоятельство? — не чувствуя подвоха, полюбопытствовал Повелко.

— То, которое и подпольщикам мешает, — Гунке умирать не согласен, — и Сашутка опять расхохотался. — Вынести приговор — одно дело, а привести его в исполнение — другое. Так можно и Гитлера, и Геринга и Гесса, и Гиммлера, и всех прочих «Ге» приговорить к смерти, а вот как им веревку накинуть на шею — эта вопрос.

Повелко возразил. Подпольщики редко выносят смертные приговоры, но уж если выносят, то приводят их в исполнение. И он назвал несколько фамилий гестаповцев, уничтоженных патриотами.

Сашутка не стал спорить, так как не желал портить отношений с новым товарищем, хотя в душе считал свою точку зрения правильной.

— И все у тебя? — спросил он Повелко.

— Все.

— Ну, а ты передай кому надо, что дела на фронте совсем хорошо развертываются. Наши вошли в Тарнополь, почти весь Крым освободили, осталось дело за Севастополем, но это орех крепкий и сразу его не раскусишь. Они, подлецы, за него драться до последнего будут. Потом скажи, — Сашутка передавал все от своего имени и не считал нужным ссылаться на кого-то, — нам на-днях с воздуха боеприпасов, взрывчатки, соли подбросили и, если что крайне необходимо, маленький заказик сможем принять и выполнить. Понял?

Повелко утвердительно закивал головой.

— Сегодня пятница, в понедельник опять здесь встретимся. А теперь прощай. Мне, брат, обратно шагать да шагать.

Связные пожали друг другу руки и разошлись. Сашутка пошел по течению ручья, а Повелко — вверх.

 

Ночью около сторожки лесника стоял часовой. Не немец, а русский, один из рабочих завода. Напряженно всматриваясь в темноту, он ходил взад и вперед по большой поляне, на которой находилась изба.

Однокомнатный домик был набит доотказа. Табачный дым туманом висел в воздухе. Люди сидели на скамье, на подоконниках, на полу и внимательно слушали директора завода.

Сивко говорил негромко, немного хриповатым голосом:

— И мы должны быть готовы ежечасно, ежеминутно... Кривовяз обещает подбросить взрывчатки....

— Нам автоматиков бы с десяток... — сказал кто-то из темного угла.

— Нечего нам с ними делать. Я, по-моему, ясно сказал, какие перед нами ставят задачи, — возразил Сивко. — Мы должны, я еще раз повторяю, разобрать по команде все мосты в лесу, сорвать подвоз древесины, так как она спешно вывозится на стройку рубежей за городом, снизить до минимума заготовку чурок, чтобы газогенераторные машины встали. Большего от нас пока не требуют. А когда поставят другие задачи, тогда дадут и оружие.

— Ясно! Понятно! Чего в ступе воду толочь! — раздались голоса.

— Теперь насчет деревень... — продолжал Сивко. — Путько пойдет в Столбовое, Панкратов — в Рыбицу, Оглядько — в Троекурово, Заломов — в Пасечное. Выйти надо до света. Своих людей знаете... Расскажите через них народу, что Красная Армия в ста километрах от города, что партизан в лесу около пяти тысяч. Предупредите, что немец всех стоящих на ногах попытается загодя угнать. Ему рабочие руки нужны и здесь, и в Германии. Кто не пойдет, того расстреляют. Примеры есть, и вы напомните о них. Призывайте весь народ подниматься, бросать дома и итти в лес. Места сбора — известны. Растолкуйте все попонятнее. Ну, и несколько слов относительно связи с городом и с бригадой. Повелко! — обратился он к сидящему на полу Дмитрию. — Это тебя больше всех касается. Слушай, да повнимательнее!

Директор проинструктировал Повелко. Вопросов не возникло.

— Ну, а теперь по домам. Утро вечера мудренее...

Начали расходиться. Сивко открыл окна, дверь, и дымный угар потянуло наружу.

— Повелко! — снова окликнул он уходившего последним Дмитрия. — Зайди в контору и позови мне Хапова...

— Хапова?

— Ты что, на уши слаб?

— Нет, так просто...

— Чего же переспрашиваешь? Иди, зови и сам с ним вернись...

Через полчаса Повелко вернулся в сопровождении Хапова. По дороге у него возникло предположение, что Сивко намерен, очевидно, прикончить предателя и определенно при его, Повелко, помощи. По мнению Дмитрия, такое решение было бы правильным и своевременным. Дальше терпеть присутствие на заводе Хапова становилось опасным. Все без исключения рабочие знали о том, что Хапов регулярно посещает гестапо в городе, и давно собирались рассчитаться с ним.

Хапов шел впереди, тяжело дыша. Он был в летах и страдал одышкой.

«Подлец... — думал про себя Повелко. — Знал бы он, кто за ним следом идет, наверное, не шел бы так спокойно.»

Сивко ожидал их около избы, сидя на пороге, и пригласил обоих войти. Повелко остановился возле дверей, пропустив в избу Хапова. Он, ожидал команды и был крайне разочарован, когда Сивко угостил сигаретой прораба и закурил сам. Оба мирно уселись за стол. Воздух в комнате уже очистился от табачного дыма, пламя свечи горело ярко.

— Садись, — сказал Сивко, обращаясь к Повелко, — в ногах правды нет.

Повелко уселся за стол.

— Ну, ты думал? — спросил директор Хапова.

Тот бросил косой взгляд на Повелко и как-то неестественно закашлял.

«Начинается», — мелькнуло в голове у Дмитрия.

— Думал, — спокойно ответил Хапов и ожесточенно подул на огонек сигареты.

— Ну?!

— Встретим их в шести километрах отсюда... У Желтых песков... — Хапов опять взглянул на Повелко, — я осмотрел место. Лучше не найдешь. Можно хорошо замаскировать хоть сотню человек...

Повелко не мог ничего понять из беседы и в голову лезли самые противоречивые мысли.

Сивко не вникал в подробности, не задавал вопросов.

— Хорошо, — констатировал он, — тебе виднее. Вопрос будем считать решенным. А ты запомни, — он повернулся к Повелко, — что дело будет на шестом километре от завода. Какое — скажу после...

Повелко кивнул головой, хотя и не понял, о чем идет разговор.

— Теперь насчет озера, — продолжал Сивко. — Сходите вместе с Повелко туда. Он специалист по взрывам. Если электростанцию поднял на воздух, то уж с озером справится...

Дмитрий только теперь все понял и дивился ловкости партизан, которые так искусно законспирировали Хапова. Так искусно, что все считали его предателем, пособником фашистов, в то время как он, оказывается, был своим человеком.

Сивко, ссылаясь на Кривовяза, ставил задачу спустить по сигналу партизан воду из озера. За озером начиналась низина, через которую шла дорога к фронту. Надо было ее затопить.

— Надо быстро подготовить все.

— Есть, — сказал Хапов. — Завтра с утра поедем, если вы свою двуколку дадите...

— Дам. А тебе ясно? — спросил Сивко Дмитрия.

— Ясно, — улыбаясь, ответил Повелко.

Улыбнулся и директор. Он встал из-за стола, подошел к Дмитрию и положил ему руку на плечо.

— Вот и отлично. Больше не будешь спрашивать, «как посмотрит Хапов»?

— Не буду, — ответил Дмитрий.

— Тогда спать, а то уже поздно...

 

27

Кибиц нервничал. Его раздражала медлительности учеников. Он то и дело прерывал Грязнова или Ожогина и сам садился за телеграфный ключ. Он работал быстро, но сегодня работа не увлекала его. Кибиц думал о чем-то своем, и все, что не относилось к его мыслям, злило, вызывало гнев. Временами он прекращал занятия, подходил к окну и прислушивался. Тогда в комнате становилось тихо и с улицы явственно доносились шаги, голоса людей. Весь день и всю ночь сегодня не умолкал шум — через город проходили немецкие части, проходили поспешно, беспорядочно. Человеческая масса катилась по улицам, и ничто не могло ее остановить. На немцев, живших в городе, это действовало удручающе.

Сухой, замкнутый Кибиц, казалось, понимал, о чем думают в эту минуту его русские ученики, и старался не встречаться с ними взглядом. Может быть, они смеются над ним, над немцем Кибицем, потому, что знают о позорном отступлении, о поражении. Они смеются, смеются русские, которых он ненавидит, нет, не ненавидит, а презирает. Это невыносимо...

Он отходил от окна, снова кричал, требовал, ругался, выискивал неточности в передаче и здесь, за столом, мелочными придирками мстил им за боль, которую причиняло ему сознание того, что он бессилен. Пытался доказать, что он, немец, Кибиц, все-таки умнее их, способнее, выше... Но это не утоляло ненависти, наоборот, спокойный тон Ожогина и Грязнова его раздражал, вызывал в нем приступы ярости.

— Плохо, совсем плохо, — оценивал Кибиц работу учеников, — надо работать вдвое быстрее, втрое быстрее... Вы слишком ленивы.

Друзья молчали и старались не смотреть на преподавателя.

— Если бы моя власть, — брюзжал Кибиц, — я бы заставил вас круглые сутки сидеть за ключом, все двадцать четыре часа...

Было без пятнадцати двенадцать, когда дверь отворилась и на пороге комнаты показался служитель Юргенса. Всегда спокойный, сегодня он казался растерянным и встревоженным.

— Мой господин просит вас пожаловать немедленно к нему.

Кибиц замолк и с недоумением посмотрел на служителя.

— Меня? — переспросил он.

— Да, вас, господин Кибиц, — повторил тихо служитель.

Кибица во внеурочное время Юргенс никогда не вызывал. И вдруг вызов ночью.

Служитель стоял в ожидании, ему, вероятно, было приказано не возвращаться одному.

— Вас ждут, — повторил он и почему-то кашлянул, будто хотел дать понять этим, что надо торопиться, что он не уйдет без Кибица.

Кибиц схватил со стула пиджак и, накинув его на плечи, почти, выбежал из комнаты.

Друзья переглянулись. Они остались одни в квартире Кибица и не знали, что предпринять: ждать или уйти. Ожогин предложил ждать, тем более, что время урока не истекло. Несколько минут они сидели не двигаясь. Однако, это было утомительно. Никита Родионович встал и принялся ходить по комнате. Изредка он останавливался около стола или шкафа, присматривался к разбросанным вещам и радиодеталям — все было хорошо знакомо и, кроме неряшливости хозяина, ни о чем не говорило. Единственное, что заинтересовало Никиту Родионовича, — это этажерка с книгами. Не притрагиваясь к ним, он прочел названия на корешках обложек и убедился, что Кибиц читает только политическую литературу. Тут были томики Гитлера, Геббельса, Шахта... Вынув наобум один из них, Ожогин стал перелистывать его. Почти на каждой странице красовались пометки синим карандашом: подчеркнутые фразы, зигзагообразные линии на полях, вопросы, восклицательные знаки.

— Кибиц размышляет, — улыбнулся Ожогин.

Карандашные пометки были и в других книгах. Среди томиков оказалась толстая, хорошо переплетенная тетрадь, в которой рукой Кибица были сделаны многочисленные записи.

Никита Родионович заинтересовался ими.

На первой странице, кроме даты, ничего не было. Текст начинался со второго листа. Первой оказалась цитата из брошюры Яльмара Шахта:

«Первым шагом Европы должна быть борьба с большевизмом, вторым шагом — эксплоатация естественных богатств России».

Дальше:

«Историю мира творили только меньшинства».
Адольф Гитлер.

«Мое дело не наводить справедливость, а искоренять и уничтожать».
Геринг.

Никита Родионович стал читать вслух:

— «Наши враги могут вести войну сколько им угодно. Мы сделаем все, чтобы их разбить. То, что они нас когда-нибудь разобьют, невозможно и исключено». Гитлер. 3.10 1941 года.

Сбоку цитаты рукой Кибица были поставлены три огромных вопросительных знака.

— «Сегодня я могу сказать с уверенностью, что до зимы русская армия не будет более опасна ни для Германии, ни для Европы. Я вас прошу вспомнить об этом через несколько месяцев». Геббельс. Заявление турецким журналистам 15.10 1942 года. И надпись поперек: «Я вспомнил об этом ровно через год. Турецким журналистам не советую вспоминать».

— Критикует начальство, — рассмеялся Андрей.

— Да, похоже на это... «Можно уже мне поверить в то, что чем мы однажды овладели, мы удерживаем действительно так прочно, что туда, где мы стоим в эту войну, уже никто более не придет». Гитлер. 10.11 1942 года. И добавление Кибица: «Мой фюрер! А Сталинград, Орел, Харьков, Донбасс, Брянск, Киев?! Несолидно получается».

«Отступление великих полководцев и армий, закаленных в боях, напоминает уход раненого льва, и это бесспорно лучшая теория». Клаузевиц. И постскриптум Кибица: «Лев улепетывает обратно. Теория не в нашу пользу».

— Не завидую фюреру. Подчиненные у него не совсем надежные, — заметил Никита Родионович. — Ну, хватит, а то, неровен час, вернется сам Кибиц, — и Ожогин положил тетрадь на полку.

— А может с собой прихватим? — вырвалось у Андрея..

Никита Родионович задумался. В голове Андрея мелькнула смелая мысль.

— Прячь под рубаху, — сказал он быстро и передал тетрадь Андрею.

Друзья подождали еще несколько минут. Кибиц не возвращался.

— Ну, пойдем, уже первый час... Зорг, наверное, беспокоится.

Друзей приняла жена Зорга. Самого его не оказалось дома. Клара объяснила, что мужа минут двадцать назад вызвал к себе Юргенс.

— Заходите, он, вероятно, сейчас придет.

Клара провела друзей в свою комнату.

В углу стоял прекрасный, почти в рост человека, трельяж, отделанный красным деревом. На туалетном столике, на этажерке, на пианино были расставлены затейливые статуэтки, изящные флаконы с духами и одеколоном, всевозможных размеров баночки с кремами и лосьонами, ножницы, пилочки и прочие атрибуты кокетливой и придирчиво относящейся к своей внешности женщины.

Клара мимикой и жестами дала понять Никите Родионовичу, что сожалеет о присутствии третьего лица — Грязнова. Потом она села за пианино и бурно заиграла вальс из «Фауста».

Через несколько минут вошел Зорг, очень расстроенный, и объявил друзьям, что занятий не будет.

Ожогин и Грязнов, не вступая в расспросы, раскланялись и ушли.

— Что-то приключилось, — сказал по дороге домой Никита Родионович.

— Да, и необычное, — согласился Андрей. — Хорошо бы в это время сидеть под полом.

Дома друзья вновь занялись тетрадью своего «учителя». В ней оказались такие ремарки против цитат из речей фюрера и его приспешников, за которые Кибицу могло не поздоровиться. В тетради пестрели выражения: «довоевались», «все продано и предано», «сколько можно болтать», «где же смысл», «никому нельзя верить».

Но это еще ни о чем не говорило и из этого нельзя было заключить, что Кибиц враг фашизма. В конце тетради друзья обнаружили собственные размышления Кибица, относящиеся уже к последним дням. Кибиц считал виновником поражения не партию национал-социалистов, а нынешних ее руководителей, которые завели Германию в тупик.

— Эта тетрадь нам пригодится, — сказал Никита Родионович, — мы ее используем против него.

— Меня смущает одна деталь: кого он заподозрит в похищении тетради? — спросил Андрей.

— Деталь существенная и от нее зависит вопрос компрометации Кибица. Это надо обдумать хорошенько и не торопясь.

— Вы думаете, удастся применить тетрадь?

— Сейчас трудно сказать.

 

В полдень в парадное кто-то постучал. Андрей вышел и через минуту ввел в комнату Варвару Карповну.

— Вы удивлены моему приходу? — спросила Трясучкина Ожогина.

— Удивлен.

— У вас, конечно, будет тысяча вопросов, как и что произошло? — спросила Варвара Карповна, когда Андрей вышел.

— Пожалуй, нет, — ответил Ожогин.

— Почему? — несколько разочарованно произнесла Трясучкина.

— Потому, что знаю все и даже то, что исходило из ваших уст.

— Даже так?

— Конечно. Отец навещал вас, вы ему рассказывали, он — соседям, а те — нам.

Никита Родионович пытливо разглядывал Трясучкину. В ее поведении, как ему казалось, появилось что-то новое, а что именно, определить сразу не удавалось. Она похудела, исчезло дерзкое выражение глаз.

— Знать бы вот только, кто хотел меня на тот свет отправить и не пожалел для этого двух пуль, — прищурив глаза, проговорила Варвара Карповна.

— А зачем это знать? Ну, допустим, вам назовут имя злодея, что вы предпримете? — спросил, чуть заметно улыбнувшись, Ожогин.

— Что?

— Да.

— Поблагодарю от всей души... Если бы пули обошли меня, тюрьмы мне не миновать. Кто бы поверил в то, что я тут не замешана.

Варвара Карповна попросила Никиту Родионовича пересесть со стула на тахту, к ней поближе.

— Теперь я, кажется, свободна...

Наступила тишина. Никита Родионович понял, что Варвара Карповна этой фразой вызывает его на решительный разговор, но молчал.

— Вы можете сказать, кто стрелял? — снова спросила Трясучкина.

Никита Родионович выждал секунду и твердо ответил:

— Я.

Варвара Карповна пристально смотрела в глаза Ожогину, пытаясь найти в них подтверждение его резкого ответа.

— Значит, вы?

— Да, можете благодарить, вы же обещали это сделать.

Она улыбнулась, но тут же улыбку сменила тень грусти.

— Наверное, сожалеете, что не освободились от меня так же, как и от Родэ?

— Я в мыслях даже не имел нанести вам хотя бы царапину, — продолжал уверенно выкручиваться Ожогин, — но когда все случилось, то пришел точно к такому же выводу, как и вы.

Никите Родионовичу пришлось быть последовательным до конца и убедить Трясучкину, что никого другого посвящать в такое опасное предприятие он не мог и должен был действовать один. Попытка его увенчалась успехом. Варвара Карповна поверила и тому, что стрелял Ожогин, и тому, что ничего худого он не замышлял против нее лично.

— Что вы теперь намерены делать? — спросил ее Ожогин.

Варвара Карповна уже думала над этим. Она считала невозможным в данный момент сидеть дома без дела, тем более, что Гунке, посетивший ее перед выпиской из больницы, обмолвился насчет дальнейшей работы в гестапо. Трясучкина узнала также, что на ее место никто еще не принят.

Ожогин тоже считал, что рвать отношения с гестапо сейчас невыгодно.

— Я согласна подождать, — проговорила Варвара Карповна. — Но у меня так много неясностей, в голове такой сумбур...

— То есть?..

Трясучкина нахмурила лоб, сделала над собой усилие, как будто что-то припоминая, и заговорила вдруг быстро, горячо:

— Мы с вами хотим себя реабилитировать, мы хотим оправдаться перед советской властью, это нам обоим ясно. Сколько раз мы говорили об этом. Но я не приложу ума, как мы будем оправдываться. — Она смолкла и вопросительно посмотрела на Никиту Родионовича. Тот не отвечал, и она снова заговорила: — Мы уничтожили Родэ. Это немалого нам стоило. Вы жертвовали собой, а я приняла две пули. Но кто же поверит, что убили именно вы, а убийству содействовала я? Подобное может заявить любой, тем более, что виновник не найден. Чем докажем то, что сделали?

— Об этом подумаю я, — спокойно ответил Ожогин. В глазах Варвары Карповны мелькнуло сомнение. — Вы этим голову не забивайте, положитесь целиком на меня, — счел нужным добавить Ожогин.

— Хорошо, — сказала Трясучкина, — я согласна, но меня волнует и другое: достаточно ли того, что мы сделали, для искупления нашей вины?..

— Нет, пожалуй, недостаточно, а точнее, даже очень мало...

Трясучкина приклонила голову к стене и задумалась, устремив неподвижный взгляд в потолок.

— Да, — произнесла она тихо, — но что я могу еще сделать... У меня, кажется, нет больше сил... нет ничего...

Тоской, отчаянием дохнуло на Ожогина от этих слов. Он встал, подошел к стене, снял гитару и протянул ее Варваре Карповне.

— Вы, кажется, играете? — Ему хотелось изменить печальный тон, который внесла в разговор Трясучкина, и он попросил: — Сыграйте и спойте.

Она согласилась, взяла гитару и перебрала пальцами струны.

— Что спеть?

Никита Родионович снова сел рядом с ней на тахту.

— Что хотите.

Варвара Карповна взяла аккорд, он прозвучал громко, но скорбно.

— О нашей жизни... О нас с вами, — сказала она мечтательно.

Аккорд повторился, и она запела грудным, немного резким контральто:

Манит, звенит, зовет, поет дорога. Еще томит, еще пьянит весна, А жить уже осталась так немного, И на висках белеет седина...

В парадное застучали. Полагая, что это Андрей, Ожогин продолжал сидеть. Стук повторился. Никита Родионович вспомнил, что Грязнов имеет свой ключ и стучать ему нет надобности. Он встал и вышел переднюю. За дверью кто-то покашливал Никита Родионович открыл ее и увидел перед собой Кибица Это было неожиданно. Ожогин вежливо пригласил гостя.

— Войдите...

Кибиц стоял, не двигаясь, он смотрел не на Ожогина, а вниз под ноги, бледное лицо его выражало подавленность, тревогу: Еще более сгорбленный, в своем грязном пиджаке он выглядел бродягой. Не поднимая глаз, Кибиц спросил:

— Никто вечером при вас не заходил без меня в комнату?

Никита Родионович удивленно дожал плечами. Он догадался, чем вызвано появление здесь Кибица, — он ищет тетрадь.

— Нет, никто, — сказал Ожогин.

Кибиц пробормотал невнятно несколько слов и спустился с крыльца. Уже на тротуаре он повернулся и сказал тихо:

— Сегодня занятий не будет.

 

28

Пришел май, яркий, прозрачный, с нежной зеленью распустившихся деревьев, с ароматом цветущей черемухи, с соловьиными трелями на зорьках, со звоном разноголосых птиц. Перестала дымиться земля, просохла, прогрелась, покрылась яркозеленым ковром.

Все ожидали дождя, но его не было. Бездождной оказалась большая половина апреля, бездождьем начался и май.

Сегодня с утра на горизонте появились темные облака, загромыхали первые раскаты далекого грома, дохнуло свежестью, но дождь так и не пошел.

— Плохо дело, засуха будет с весны, — проговорил Кривовяз, внимательно осматривая чистое, безмятежное небо. — Вот смотри, — он сорвал едва возвышающийся над зеленым покровом лесной полянки стройный одуванчик и подал его начальнику разведки Костину. — Он в эту пору должен быть в два раза больше, а не таким карапузом...

Начальник разведки посмотрел сквозь очки на поданный ему одуванчик, но ничего не сказал.

Кривовяз и Костин обогнули маленькое темноводное озеро. Его зеркальная гладь поблескивала перламутровым налетом. Над водой летали стрекозы. Пугливые бекасы, увидев людей, вспорхнули и исчезли на другом берегу. — И озеро недолго проживет без дождя, — заметил Кривовяз, — иссохнет...

Костина удивляли слова командира партизанской бригады: почему его беспокоит отсутствие дождя, судьба никому ненужного лесного озера, все эти одуванчики, стрекозы и бекасы? Сейчас не до этого. Настала третья партизанская весна, и чем суше она, чем меньше слякоти и сырости в лесу, тем лучше для партизан, тем подвижнее и боеспособнее они будут. При чем тут эта весенняя лирика?..

Под низкорослой, но развесистой черноплечей сосной, на разостланной плащ-палатке спал Сашутка.

— Вернулся, — тихо сказал командир бригады, увидев своего ординарца. — Ну, пусть подремлет еще маленько, поговорить успеем...

Кривовяз опустился на траву, достал трубку и кисет. Рядом сел начальник разведки. Набив трубку, махоркой, Иннокентий Степанович передал кисет Костину. Тот взял его, но не закурил. Сейчас на голодный желудок курить не хотелось.

Кривовяз заметил нерешительность Костина и улыбнулся.

— Кури, все дело какое-нибудь...

Привязанный к березе конь жадно щипал траву. На ногах и на груди у него подсыхали куски желтовато-белой пены.

Видать, торопился парень. Иннокентий Степанович задержал взгляд на спящем ординарце. Ему и жаль было будить уставшего Сашутку и в то же время не терпелось узнать новости. Кривовяз осторожно тронул за плечо Сашутку, и тот сразу поднял голову и вскочил, протирая глаза.

— Ну? — коротко бросил Иннокентий Степанович.

Для Сашутки «ну» означало — «докладывай все по порядку». Он рассказал о второй встрече с Повелко. Сто человек русских военнопленных выведут утром во вторник из лагеря с расчетом, чтобы в середине дня пригнать их на завод. Конвоировать пленных должны двадцать автоматчиков. Встретить колонну надо в шести километрах от завода.

Кривовяз выслушал Сашутку молча. Когда тот кончил рассказ, Иннокентий Степанович встал и поправил кабуру с пистолетом.

— Что ж, надо встретить. Как ты думаешь, — спросил он Костина, — успеем подготовиться?

Костин, как обычно, когда ему приходилось что-либо решать, снял очки, протер стекла и ответил неторопливо, одним словом:

— Конечно...

 

На рассвете сводная группа партизан под командованием Костина вышла к лесной дороге и остановилась в шести километрах от завода. Оглядев местность, Костин приказал залечь в двадцати метрах от дороги и укрыться.

Сам он с двумя командирами тщательно изучил участок предполагаемой операции. Место ему понравилось. Появление колонны можно заметить на значительном расстоянии, что давало возможность нанести удар наверняка. Группу разбили на две части по тридцать человек и расположили по обеим сторонам дороги.

— Подниматься по команде «Вперед!». Зря огня не открывать, — предупреждал Костин партизан и сам укрылся в зарослях орешника.

Сведения, полученные Сивко и переданные Кривовязу, не отличались точностью. Из лагеря вышло не сто, а сто сорок семь военнопленных, конвоировало их не двадцать, а тридцать автоматчиков. В составе охраны оказалось двенадцать полицаев-горожан.

Искушенный в таких делах Иннокентий Степанович предвидел возможность увеличения охраны и соответственно укрепил группу. Она состояла из шестидесяти партизан. Количественный перевес и внезапность заранее предопределяли успех операции.

Во главе конвоя шел штурмшарфюрер Хост. На открытой местности эсэсовец бодро маршировал впереди колонны, в населенных пунктах кричал, чтобы пленные держали ногу, а сам забегал в дома и, поясняя знаками, что заключенные нуждаются в продуктах питания, требовал для них сала, масла, меду, яиц. Все это, конечно, шло в сумку самого штурмшарфюрера.

Особенно Хост любил мед и яйца, но так как не знал названия того и другого по-русски, то объяснял просьбу своеобразным способом. «Жу-жу... жу-жу...», — говорил он, когда хотел меду, и показывал, как летит пчела, как она жалит. После этого принимался кудахтать и кукарекать — это означало: «дайте яиц».

Когда вступили в лес и колонна перестроилась по три в ряд, Хост предпочел замыкать шествие. Ему были хорошо знакомы лесные порядки в России. Он совсем недавно на своем горбу испытал, что такое «малая война» и какие она преподносит сюрпризы и неожиданности.

Правда, в такой близости от города партизаны не показывались, иначе начальство и не позволило бы вывести пленных из лагеря, но на всякий случай лучше было итти сзади. Было жарко, майское солнце припекало. Пленные, нагруженные флягами, котелками, семидневным сухим пайком и постелями, шагали мокрые от пота. Колонна растянулась на сотню метров, и они медленно брели по лесной песчаной дороге. Малейший ропот, малейшее проявление недовольства немедленно пресекались. «Одна плохая овца все стадо портит», — привел русскую пословицу комендант концентрационного лагеря, когда отправлял штурмшарфюрера. Первого проявившего возмущение или попытку к побегу следовало уничтожать немедленно.

Комендант лагеря через переводчика предупредил об этом самих пленных. Однако, угроза не напугала людей, а лишь вселила неясную надежду на то, что в пути может быть какое-то происшествие и что немцы его-то и опасаются.

Манящее ощущение свободы охватило пленных, когда над головами зашептались деревья и лес по сторонам стал гуще и темнее. Все зорко вглядывались вперед, с надеждой озирались по сторонам.

— Вперед! — раздался вдруг крик, и колонну окружили вооруженные люди.

#img_8.jpg

— Хенде хох! Ложись!

Пленные мгновенно бросились на землю.

Большинство конвоиров подняло руки, часть последовала примеру пленных, а некоторые попытались оказать сопротивление. Загремели выстрелы. Двое партизан упали замертво, срезанные автоматными очередями, трое оказались ранеными.

Костин отдал короткую команду:

— Огонь!

Вся операция была проведена в несколько секунд...

Вечером при свете костра, под бульканье воды, закипающей в котелке, начальник разведки читал письмо, извлеченное из куртки убитого штурмшарфюрера Хоста. Иннокентий Степанович, командиры и партизаны с интересом слушали.

«Последний «пакет фюрера», — писал Хост некой Гертруде, — чуть не стоил мне жизни, поэтому ты особенно бережно расходуй сало и сахар. Времена пошли не те. Теперь и продукты даются нам с боем, с трудом, с жертвами. Я две недели провел в этих страшных лесах и полголовы у меня стало седой. Но страшнее лесов — партизаны. Они неуловимы и от них никуда не уйдешь. Нас пошло много. Очень много опытных и видавших виды ребят, но большинство их осталось в лесах, вернулось лишь несколько человек, в том числе и я. Благодарим бога, что мы сейчас вне опасности. Нас прикомандировали в качестве охраны к концентрационному лагерю. Мы вздохнули свободно. Здесь тишина и мир. Хотя бы на этом и закончилось все. Теперь я могу оказать тебе, что питаю надежду остаться живым...»

— Надежды юношей питают, отраду старцам придают, — сказал Иннокентий Степанович. — Давайте-ка кипяточком побалуемся...

 

29

События последних дней повлияли на Гунке самым деморализующим образом. Непрекращающиеся диверсии, убийства работников гестапо и комендатуры — все это создавало лихорадочную тревогу в городе. Гунке не успевал выслушивать донесения; каждое новое появление в его кабинете работника гестапо с докладом заставляло начальника тайной полиции вздрагивать. Он старался сдерживать себя, но чувствовал, что это ему плохо удается, — пальцы прыгали по стеклу на столе, бровь дергалась. Он все чаще и чаще повышал голос, кричал, обвиняя подчиненных в бездарности, лености. Они молча выслушивали его грубости и сообщали о новых происшествиях. Это было невыносимо. Особенно возмущали Гунке жалобы работников комендатуры, и когда кто-нибудь из них был слишком надоедлив, начальник гестапо бросал трубку телефона и, задыхаясь от злобы рычал:

— Сволочи, они думают, что я могу один поддержать порядок в городе.

Сегодня день начался тревожно. На рассвете убили двух эсэсовцев на центральной улице города. Об этом Гунке узнал еще в постели. Выслушав по телефону рапорт, он закрылся одеялом, пытаясь вновь заснуть. Но неожиданно появились сильные боли в голове. Начался приступ мигрени, приступ острый, доводящий до исступления. Лекарства не помотали. Гунке сбросил одеяло и заходил по комнате. Он шагал быстро от стены к стене, сжимая голову руками.

Зазвонил телефон. От резкого звука голова, казалось, раскололась. Гунке рванул провод и отключил аппарат.

— Чорт знает, что творится, — простонал он и бросился на подушку, но через несколько секунд снова поднялся и включил телефон в сеть. Аппарат сразу залился захлебывающимся звонком. Вызывали настойчиво, тревожно. — Слушаю, — процедил сквозь зубы Гунке. — Да, я... Гунке... да... Что там опять стряслось?!

Докладывал Циммер, следователь, приехавший на место убитого Родэ. В нескольких километрах от города, по дороге на чурочный завод, освобождены сто сорок семь пленных. Охрана вся уничтожена. Циммер докладывал четко и, как казалось Гунке, нарочито медленно. Он словно смаковал каждое слово. И это выводило Гунке из терпения.

— Подробности! — нетерпеливо бросил он в трубку.

— Пока никаких, — ответил Циммер. — Люди не успевают входить в курс дела, случаев слишком много.

Реплика подчиненного прозвучала насмешкой, и Гунке подумал: «Наверное, на лице Циммера сейчас ехидная улыбочка». Хотелось ругнуть его, но пришлось сдержаться.

— Благодарю, — сказал он подчеркнуто вежливо и опустил трубку на рычаг аппарата.

Внутри все горело от злобы и негодования. Кажется, никогда он не был в таком трудном положении. Все складывается против него. Будто специально возникают опасности на каждом шагу. Их становится все больше и больше, они готовы задушить его, и они уже душат. Этот Циммер, — чего он хочет? К чему бесконечные намеки, насмешки? Он понимает, что они значат. Его не обманет формальный повод появления Циммера здесь. Он прибыл, чтобы заменить не мертвеца Родэ, а живого Гунке, неспособного, очевидно, по мнению начальства, справиться с порученным делом, неспособного подавить сопротивление в городе. Да, факты против Гунке. И они умножились после приезда Циммера. Судьба будто нарочно делает все, чтобы показать бессилие Гунке, посрамить его перед будущим начальником отделения.

Гунке попытался переключить все силы на борьбу с патриотами. Он уже не считался ни с чьим мнением, удесятерил репрессии, публиковал самые свирепые приказы, производил расстрелы на глазах у жителей. Но положение не изменилось, напротив, оно, видимо, ухудшилось. Если раньше листовки появлялись в городе изредка, то сейчас они стали обычным явлением. Каждое утро их десятками клали на стол Гунке. Дерзость подпольщиков перешла все границы. Они видели, как отступают немецкие части, чувствовали, что приближается фронт, и это усиливало их активность.

Но что мог сделать он, Гунке. Устрашать? И только? Гестапо удалось захватить радиста, но все нити оборвались с его смертью. Может быть, в другое время, раньше, помощники Гунке проявили бы больше активности и инициативы, но сейчас люди неохотно выполняли поручения, отделывались формальным допросом свидетелей или арестом случайных лиц. Люди, его люди, с которыми он держал в первые дни оккупации город в страхе, теперь сами были объяты ужасом. Гунке хорошо это чувствовал; они не выезжали на операции за город, даже если туда и вели нити расследования, они избегали ночной слежки. Да что говорить, они дрожали за свою шкуру. После убийства Родэ это стало особенно заметным. Им передавалась общая тревога за завтрашний день. Правда, после приезда Циммера, сообщившего, что в Берлине готовится какой-то дипломатический шаг и что будто бы уже приехали представители для переговоров, настроение в отделении приподнялось. Но ненадолго. Положение на фронте рассеивало всякие иллюзии. Живые люди, участники боев, были красноречивыми свидетелями катастрофы, они-то и несли тревогу в город.

Как назло, за последнее время не удалось провести ни одного крупного дела, которое поддержало бы авторитет Гунке, оправдало бы его перед начальством. Он понимал, что еще две-три неудачи — и он будет смещен с должности, доставшейся ему с таким трудом. Поэтому сейчас, как никогда, нужен был успех, хоть небольшой, но успех.

Одеваясь, Гунке проклинал так неудачно начавшийся день, ругал своих помощников, русских, себя. Неужели нет выхода? Неужели придется сдаться на милость Циммера? Нет Еще слишком рано..

Мысль металась в поисках выхода. Гунке перебрал все факты, известные ему, все начатые расследованием дела и не мог остановиться ни на одном из них. Они явно бесперспективны, из них ничего не раздуешь, ни-чем себя не покажешь. И вдруг, совершенно неожиданно, Гунке вспомнил о Хапове, прорабе чурочного завода. Он должен что-нибудь знать о происшествии с пленными. Только работникам завода было известно о наряде на заключенных из концлагеря.

Гунке почувствовал необычайный прилив сил. Ему казалось, что он уже держит в руках нити, которые связывают город с заводом. Там, конечно, можно найти людей, подготовивших освобождение пленных, они скажут кое-что или, по крайней мере, наведут на след. Гунке решил действовать сам. Дело было верное и, главное, могло представить его в выгодном свете перед начальством.

Гунке позвонил и потребовал, чтобы к телефону вызвали прораба Хапова.

Завод долго не отвечал Ожидая звонка, начальник гестапо в общих чертах наметил план действий. Прежде всего — два направления. В одном пусть работает этот Циммер, здесь, в городе, в концлагере, второе берет на себя Гунке и доводит до успешного завершения.. Будут убиты сразу два зайца — Циммер потерпит неудачу, Гунке одержит блестящую победу.

Позвонил телефон. На линии — чурочный завод. Хапов слушает. Гунке намекает на происшествие с пленными. Прораб отмалчивается. Начальник гестапо требует, чтобы Ханов немедленно прибыл в город. Но тот отказывается, болен, выехать не может. Притом твердо ничего не знает Правда, рабочие, видимо, что-то знают. Нужно приглядеться, уточнить. Но прораб это сделать не может, он под подозрением, как ставленник немцев.

— Хорошо, — заключает Гунке. — Я сам приеду, встречайте сегодня в четыре часа дня. Знать об этом должны только вы...

— Понятно, — отвечает Хапов, — все. будет сделано.

Гунке вешает трубку, одевает китель и отправляется к ожидающей его машине.

Через десять минут он уже в гестапо. Он строг, холоден, но настроение у него хорошее. Это замечают подчиненные, Циммер даже иронизирует:

— Вы так оптимистично настроены, будто виновники освобождения пленных уже арестованы.

— Еще нет, но скоро будут арестованы, и сделаете это вы, — говорит немного резко Гунке и дает Циммеру задание заняться происшествием в ущерб всем остальным делам.

Поведение Гунке вызывает у подчиненных недоумение. Он никого не требует к себе с докладом, ничем не интересуется. Единственный человек, с которым беседовал Гунке, — лейтенант Штерн. Но тот ни с кем ничем не поделился. Через несколько минут стало известно, что Штерн вызвал наряд автоматчиков из охраны гестапо.

Пока Штерн выполнял поручение, Гунке успел ознакомиться по карте с планом местности и выяснить точна, сколько пленных было в колонне и кто их охранял. Потом он потребовал к себе Трясучкину.

Варвара Карповна вошла в кабинет.

— Вы меня вызывали?

Гунке холодно объявил:

— Подготовьтесь, в три часа дня поедете со мной на операцию.

Варваре Карповые показалось, что голос Гунке прозвучал так же, как и тогда у Родэ, в ту страшную ночь. Она даже помнила фразу — «Зайдете через десять минут, поедем». Трясучкина попыталась объяснить как можно убедительнее свое состояние.

— Я еще не совсем оправилась после болезни, если далеко, то...

— На чурочный завод, — не поднимая головы, ответил Гунке, — дорога хорошая, погода чудесная... — Последние слова прозвучали сухо, насмешливо.

— Я бы попросила освободить меня сегодня, — снова заговорила тихо Трясучкина, стараясь придать своему голосу болезненный тон. Гунке резко оборвал ее:

— Не могу. У меня сейчас нет другого переводчика.

Варвара Карповна хотела возразить, но Гунке поднялся и резко отодвинул стул.

— Не заставляйте меня, повторять...

Трясучкина вышла.

Ей хотелось повидать Никиту Родионовича и посоветоваться с ним. Может быть, он сумеет успокоить ее, К тому же, она должна сообщать ему все о Гунке.

Никита Родионович выслушал Варвару Карповну и, почти не задумываясь, порекомендовал уклониться от поездки. Он ей не сказал, почему, но у него были свои соображения. Во-первых, Гунке вынесен смертный приговор и за ним следят, во-вторых, он, Ожогин, немедленно сообщит Изволину о выезде начальника гестапо на чурочный завод. Значит, по всей вероятности, поездку Гунке патриоты используют в своих целях.

— Лучше не ехать, — сказал Ожогин, провожая Варвару Карповну до дома, — время, сами знаете, тревожное, а за городом — небезопасно.

— Я постараюсь не ехать, — произнесла Трясучкина на прощанье, — мне самой очень не хочется...

 

Машина подошла к подъезду гестапо. Три автоматчика и лейтенант Штерн уселись сзади. Центральные места были предназначены для Гунке и Трясучкиной.

Когда начальник гестапо вышел из дверей, шофер включил мотор. Машина тихо заурчала. Гунке оглянулся, ожидая Варвару Карповну. Она не появлялась.

— Штерн! Вызовите ее! — распорядился Гунке.

Лейтенант, выскочив из машины, бросился в помещение.

Его торопливые шаги звонко раздавались в коридоре. Гунке спустился со ступенек и сел рядом с шофером. Прошло несколько минут. Мотор попрежнему урчал. Трясучкиной все не было.

Наконец, на крыльцо вышел Штерн в сопровождении Варвары Карповны. Она нерешительно остановилась у дверей, но лейтенант взял ее за локоть и помог сойти вниз к машине. Гунке предупредительно открыл дверцу.

«Я не могу», — хотела сказать Трясучкина, но поняла, что другого выхода нет. Поездка неизбежна, а если она будет упорствовать, то отказ может навлечь на нее подозрения.

Хлопнула дверца, мотор зарычал. Шофер дал короткий приглушенный сигнал и включил скорость...

А в это же время Сивко, Хапов и Повелко отъехали от лесной дороги. Уже в пути Сивко спросил у Дмитрия:

— Как, не подведут?

Повелко спокойно ответил:

— Верное дело, эти мины работают безотказно...

Сивко потянул вожжи на себя. Лошадь встала. Двуколка грузно осела на рессоры.

— Идите понаблюдайте, а я вас тут обожду, — сказал Сивко и первый спрыгнул на землю.

Повелко и Хапов уже другим путем направились к заминированному месту.

От взрыва четырех мин штабная машина поднялась в воздух и, перевернувшись, упала в нескольких метрах от дороги. В живых остались Гунке и Варвара Карповна. Первое, что услышал очнувшийся Гунке, — это стон. Стонала Трясучкина. Она была тяжело ранена и лежала, придавленная мотором. Глаза ее, непомерно большие, смотрели не моргая. Гунке почувствовал запах горящего человеческого мяса. Варвара Карповна стонала все громче, стон переходил в крик.

— Тише вы, — прошипел Гунке, боясь, что крик привлечет кого-нибудь из леса. Он не сомневался, что на место взрыва придут партизаны. Подняв голову, Гунке осмотрелся — вокруг никого, рядом — лес. Не обращая внимания на боль, он уперся обожженными руками в корпус машины и встал на колени. Трясучкина снова застонала.

— Сволочь! — проговорил Гунке. Он наклонился к Варваре Карповне и закрыл ей рот рукой. Но она продолжала кричать — невыносимая боль привела женщину почти в невменяемое состояние.

Гунке вынул из кобуры парабеллум и стал с остервенением бить рукоятью Трясучкину по голове.

Пройдя несколько шагов по дороге, Гунке круто повернул к лесу. Внезапно он остановился: впереди послышались подозрительные звуки. Гестаповец сделал несколько неуклюжих прыжков в сторону, углубился в чащу. Он бежал, не обращая внимания на ветки, хлеставшие в кровь лицо и руки, спотыкался, падал, вновь подымался и бежал, бежал. Ему все время казалось, что звуки усиливаются, приближаются. Тогда он останавливался, резко оборачивался, выставляя вперед пистолет. В глазах горели злые огоньки, руки дрожали. Но вблизи никого не было. Кругом стоял до тягости молчаливый и спокойный лес. И вот опять в тишину врезались отчетливо те самые звуки, так похожие на шаги человека. Гунке метался по чаще, как зверь.

Когда на лес начала опускаться темнота, он понял, что заблудился. От сознания этого его тело забилось мелкой дрожью. Во рту пересохло — мучила жажда, правое колено ныло тупой болью

Пересекая небольшую поляну, Гунке вскрикнул и упал ниц. Прохлопав крыльями, пролетела птица.

— Пить... пить... — прошептал он и, поднявшись, побежал дальше. Уже в полной темноте он выбрался к болоту. Тянуло влагой и плесенью. Это была бескрайняя трясина. Гунке остановился, тяжело переводя дух, и облизал запекшиеся губы. Он почуял близость воды. Сдерживая хриплое дыхание, он осмотрелся и, осторожно прощупывая ногами почву, стал передвигаться с кочки на кочку — Пить... пить...

Пройдя с десяток шагов, Гунке присел на корточки и начал искать руками воду, но ощутил лишь густую жижу Значит, вода дальше.

Он вновь начал передвигаться вперед по кочкам. В небе играли сполохи. Впереди жалобно застонала выпь. Кочки попадались все реже и, чтобы попасть с одной на другую, надо было не шагать, а прыгать.

И вдруг Гунке явственно услышал человеческий голос:

— Стой! Куда тебя чорт несет? Все равно не уйдешь.

Гунке прыгнул, не попал на кочку и оказался по грудь в воде. Но это его не испугало. В ту минуту он думал об одном — утолить жажду. Под ним, вокруг него вода, много воды. Он жадными глотками стал пить. Пил, не отрываясь, долго и опомнился, когда вода достигла груди. Он попытался выплыть на поверхность, но безуспешно. Тело погружалось все глубже и глубже. Свободными остались только руки и голова. Гунке закричал диким голосом, а жижа уже лезла в глаза, в рот, в уши... Мрачное зыбучее болото, как бы нехотя, чвакнуло несколько раз сряду и всосало в себя немца.

В лесу снова стало тихо.

— Ну, уж оттуда никто не выбирался ни живым, ни мертвым, — произнес Хапов, стоя у края болота. — А бегает, ровно заяц. — Он снял шапку и вытер пот.

— Так оно и лучше, — сказал Повелко, — о такую пакость не стоит и рук марать.

 

30

После трехдневного перерыва возобновились занятия у Кибица. Зорг совсем не появлялся. Он выехал по делу на сутки, но так и не вернулся. Клара нервничала. Сегодня она зашла за Ожогиным и Грязновым и перед занятием пригласила их погулять.

— Я боюсь теперь одна быть на улице, в городе творится что-то ужасное... ежедневно убийства.

Друзья прошлись с ней по центральным улицам и проводили домой.

— Мне так не хочется заходить к себе, там пусто, мрачно...

Друзья молчали. Клара что-то хотела добавить, но, вероятно, постеснялась Андрея. Ожогин и Грязнов молча поклонились и направились к Кибицу. Клара вдруг проявила решимость и тихо окликнула Никиту Родионовича:

— Господин Ожогин!

Он остановился и оглянулся.

— Если вас не затруднит, зайдите ко мне после занятий, мне надо с вашей помощью решить один вопрос...

— Постараюсь, — ответил Никита Родионович.

— Обязательно постарайтесь, — произнесла Клара, подошла к Ожогину вплотную и заговорила торопливо, сбивчиво: — Я сейчас всего не скажу. То есть не скажу того, ради чего прошу вас зайти. Завтра утром меня здесь не будет, — я улечу с мужем... Зорг уходит от Юргенса в другое ведомство... Возможно, мы с вами больше никогда не увидимся. Ну, а главное я скажу вам не здесь... Жду вас. — Она пожала Ожогину руку и отошла.

Вообще, изучая поведение Клары, Никита Родионович не раз задавался мыслью сблизиться с ней. Хотелось окончательно уяснить, чего она добивается. В зависимости от этого можно было решать вопрос, может ли она быть в какой-то мере полезна для дела. Теперь необходимость сближения отпадала. Зорг переводится, уходит от Юргенса и забирает жену. Где они осядут — предполагать трудно. А поэтому и нет смысла предпринимать что-либо. Но зайти к Кларе, конечно, надо. Возможно, это последнее свидание прольет свет на поведение Клары.

Кибиц встретил учеников молча. Он выглядел как затравленный бирюк. Последняя неделя его согнула, подавила, уничтожила. Злыми глазами смотрел он на окружающих. И раньше всегда замкнутый, теперь он совсем ушел в себя и ничем не проявлял интереса к людям. Обычный беспорядок в комнатах превратился в невообразимый хаос. Гниющие остатки пищи наполняли помещение запахом разложения, который вызывал у вошедшего с улицы человека ощущение, будто он попадал в мертвецкую.

Кибиц расставил аппаратуру и жестом пригласил учеников к столу.

— То, что вы знаете... уже и так слишком много для врагов... Германии... — сказал он злобно, но в следующую секунду поправился: — мы идем сейчас вместе, но русские никогда не поймут нас, немцев, и никогда не воспримут нашу культуру... Мы терпим поражение не потому, что мы слабы, а потому, что послушали австрийца, сделали его своим вождем, не только служили ему, но служили честно... Если бы Гитлер был немец...

Со двора донесся шум. Кибиц прервал свою речь и, будто опомнившись, взял в руки радиодеталь.

— Приступим к занятию...

Но начать занятие не удалось.

Завыла сирена. Завыла тягостно, надрывно. Ей ответили зенитки. Кибиц побледнел и дрожащими руками положил деталь на стол. В комнату вбежал дежурный солдат.

— Тревога!.. — крикнул он испуганно. — Садитесь в машину!..

— Сейчас... — сказал Кибиц, когда солдат уже исчез, и поспешно натянул на себя плащ, забыв одеть головной убор. — Пойдемте в машину... тут опасно оставаться...

Ожогин и Грязнов молча последовали за Кибицем.

В открытые настежь ворота выскочила машина Юргенса. Малолитражка, в которую сели Ожогин, Грязнов и Кибиц, последовала за нею. Шофер гнал ее на большой скорости, изредка включая фары, чтобы охватить одним взглядом лежащую впереди дорогу.

Кибиц кричал на шофера, запрещая ему зажигать свет. Но тот не обращал внимания или не слышал. За городским парком, на шоссе, где машины бежали одна за другой, он опять включил фары. Кибиц промолчал и лишь передернул плечами. Но когда шофер еще раз дал свет, Кибиц не вытерпел.

— Мерзавец! — крикнул он. — Гаси!

Шофер сбросил газ и резко затормозил. Ожогин и Грязнов толкнулись о спинку переднего сиденья. Стало слышно, как остервенело отстреливались зенитки и как нарастал с северо-востока гул самолетов.

Шофер вылез из машины и хлопнул дверкой.

— Если у вас хорошие глаза, поезжайте сами, — язвительно сказал он и скрылся в темноте.

Кибиц в бешенстве замер, не зная, что сказать, и лишь через несколько секунд, заерзав на месте, завопил:

— Вернись! Свети... Я разрешаю!

Никто не отозвался. Вдали на аэродром упали первые бомбы и взрывы, сопровождаемые огромными вспышками, осветили небо.

— Какой ужас, какой ужас, — шептал взволнованный Кибиц.

— Успокойтесь, господин Кибиц, — сказал невозмутимо Никита Родионович и перешел на место шофера.

Покопавшись немного на щите, он нажал на стартер, и машина тронулась.

На шоссе при объезде Ожогин включил фары и ехал со светом, пока объезд не остался позади.

Кибиц на это никак не реагировал. Сидящий сзади Грязнов видел, как тряслось, словно в лихорадке, его тело. Километрах в пяти от города Кибиц потребовал остановиться и вылез из машины. Отойдя несколько шагов, он лег на сухую траву и закрыл лицо рукой. Подкатила еще одна машина, затем другая и остановились невдалеке. Послышалась приглушенная немецкая речь. Кто-то из немцев, неразличимый в темноте, высказывал опасение, что город может пасть в самые ближайшие дни. Ему не возражали. Он называл имена немецких генералов, одних хвалил, других ругал Часто упоминал Гудериана, который, по его мнению, только и сможет сдержать натиск русских. Потом голоса смолкли. Все наблюдали за бомбежкой. Друзья сразу определили, что самолетов прилетело немного — пять, шесть и бомбовой удар обрушился лишь на аэродром, куда только позавчера прибыло соединение истребительной авиации. Сам город был вне опасности и покидать его не было никаких оснований.

— Русских ориентирует кто-то по радио, — послышался опять голос. — С воздуха истребители не видны, там подземные ангары...

— Это вполне возможно, — согласился второй. — Город засорен до безобразия. Воображаю, что здесь будет, когда мы начнем уходить...

Разрывы прекратились, а через несколько секунд начал затихать и рокот самолетов. Наступила тишина. О прошедшей бомбежке говорило лишь высокое пламя на аэродроме. Очевидно, горел бензосклад.

Убедившись, что опасность миновала, немцы стали разговаривать оживленнее, послышались смех, шутки.

Неожиданно со стороны вокзала раздались с небольшими промежутками три оглушительных взрыва.

— Это еще что? — спросил один из немцев.

— Вероятно, бомба замедленного действия, — высказал предположение кто-то. Однако, когда поднялось пламя, то стало ясно, что взрыв произошел не на вокзале, а ближе к центральным улицам. Над городом возник неопределенный шум. Трудно было определить, из чего он слагался. Можно было различить сигналы автомашин, грохот повозок. Затем последовал еще один взрыв, до того сильный, что колыхнулась земля.

— Кажется, замедленного действия бомбы тут не при чем, — проговорил немец, только что высказавший такое предположение.

— А не десант ли? — робко спросил кто-то.

Ему никто не ответил. Ветер попрежнему доносил шум, одинокие беспорядочные выстрелы и короткие очереди автоматов...

Домой друзья попали на рассвете. Неоднократные попытки пробиться в город ночью оказались безуспешными. Улицы были оцеплены гестаповцами и эсэсовцами. Никакие пропуска не имели силы. Кибиц, поднявший скандал с унтер-офицером и назвавший себя сотрудником Юргенса, получил в ответ оскорбление:

— Сиди, крыса... пока цел.

Кибиц приказал Ожогину ехать прямо на немца. Никита Родионович не знал, как поступить. Такой шаг был опасен.

— Вы тоже решили плевать на меня? — закричал взбешенный Кибиц. — Поезжайте... Не бойтесь, не задавите, он сам уйдет с дороги... Ну?!

Никита Родионович тронул машину. Унтер-офицер действительно отскочил в сторону, освободив дорогу, но тотчас вслед раздались две очереди из автомата, и машина со скрипом осела. Пули изрешетили задние покрышки и камеры.

— Для тебя что, закона нет? — закричал подбежавший унтер-офицер. — А вот этого ты не кушал? — и он сунул под самый нос Кибица черное дуло автомата. — Я тебя выучу... — Немец разразился площадной бранью.

Кибиц, дрожа, откинулся на спину и больше не промолвил ни слова. Он только клацал зубами.

— Отгони машину с дороги, вон туда... — показал рукой унтер-офицер.

Ожогин попытался объяснить, что на спущенные баллонах ехать нельзя, можно изжевать резину. Унтер-офицер рассвирепел.

— Эй! Сюда! Все сюда! — крикнул он.

Подбежала группа вооруженных солдат.

— Вылезайте! Быстро вылезайте! — приказал унтер-офицер.

Едва Кибиц и друзья вышли из машины, как последовал категорический приказ:

— Туда ее... к чортовой бабушке...

Солдаты, как показалось Никите Родионовичу, с нескрываемым удовольствием ухватились за маленькую малолитражку, перекинули ее несколько раз и свалили в кювет.

Кибиц стоял, точно пораженный громом.

— Что творится? — только прошептал он.

— Пойдемте пешком, — предложил Ожогин.

— Не пустят, — проговорил нерешительно Кибиц.

— Тут не пустят, пройдем в другом месте, — вмешался в разговор молчавший до этого Грязнов.

Кибиц согласился. Они пошли назад, где не было патрулей, и свернули в первый попавшийся переулок.

Впереди послышались грохот и лязг. В город шли танки. Около двух десятков машин разных конструкций, с вытянутыми вперед стволами орудий, промчались на большой скорости, подняв густое облако пыли.

В первом переулке тоже стоял автоматчик. Но это был болтливый и непридирчивый немец. Уговоры Ожогина и Кибица возымели действие, он решил пропустить их мимо себя, но предупредил, что дальше стоит еще патруль.

— Тогда и итти незачем, — разочарованно сказал Кибиц.

— Ничего, идите... — и автоматчик шепнул на ухо пароль и пропуск. На вопрос Грязнова, что произошло в городе и чем вызвана тревога, немец рассказал, что во время бомбежки аэродрома партизаны подорвали водокачку на станции, казарму, где размещался батальон эсэсовцев, произвели налет на комендатуру и подожгли ее.

— Откуда тебе это известно? — спросил Кибиц, как обычно, резко.

Солдат хмыкнул.

— Откуда... Я спал в казарме и, если бы по нужде не вышел, то и мне капут был бы. Все завалилось...

— А много их? Партизан?.. — задал вопрос Ожогин.

— Этого не скажу... Не видел, ни одного. Обер-лейтенант сказал, что партизаны в город проникли, и приказано всех задерживать... К утру изловить должны...

Трое опять зашагали по узенькому переулку. На востоке уже светало и можно было разглядеть фасады домов.

Никита Родионович всю дорогу думал об одном: неужели партизаны Кривовяза произвели налет на город? Он допускал такую возможность. В практике партизанской бригады в их с Грязновым бытность там проводились операции, увязываемые с командованием фронта. Партизаны уведомлялись о времени бомбежки того или иного объекта, подтягивали к нему силы и, когда поднималась паника, совершали налет. То же самое, возможно, произошло и сегодня. В связи с этим возникал вопрос: «Почему же не предупредили нас?».

Грязнов же окончательно утвердился в мнении, что партизаны и сейчас находятся в городе. Он думал лишь о том, удастся ли им безнаказанно выйти, смогут ли они без больших потерь прорваться сквозь цепи немцев, опоясавшие город несколькими кольцами.

Обменяться вслух мнениями друзья не могли. С ними был Кибиц. Он шел в середине, выкидывая вперед свои тонкие с большими ступнями ноги и опустив низко голову По его мнению, в городе происходило нечто невообразимое. Кибицу не хотелось верить, что это предсмертная агония. Он пугливо отгонял от себя эту тревожную мысль, но факты, упрямые факты говорили сами за себя: шофер, отказавшийся выполнить приказ и куда-то исчезнувший; унтер-офицер, уже готовый разрядить в него автомат и изуродовавший его машину; партизаны, взрывы, поджоги. «Неужели конец? Или начало конца?»

На Административной улице Кибицу повстречался знакомый офицер-эсэсовец. Несмотря на очевидное нежелание офицера вступать в беседу, Кибиц, после приветствия, ухватил его за рукав и спросил:

— Неужели в городе партизаны?

Чтобы отделаться от назойливого знакомого, офицер ответил:

— В городе паника, а не партизаны. Паника! Это хуже, чем партизаны. Еще пока за всю ночь никто не видел ни одного человека, а все болтают: партизаны... партизаны...

Кибиц решил, что офицер и его относит к числу болтунов-паникеров.

— Но взрывы, поджог комендатуры... — начал он.

— Это другое дело. Они и до этого были. В городе и без партизан много головорезов... Простите... я тороплюсь. — Офицер козырнул и быстро удалился.

Несколько секунд прошло в молчании.

— Чорт знает, что происходит, — выдавил, наконец, из себя Кибиц.

Когда Ожогин и Грязнов подошли к своему дому и объявили об этом Кибицу, он необычно вежливо попросил провести его до квартиры. На дворе было уже совсем светло. Кроме немцев, никто на улице не показывался, но Кибиц не решался один продолжать путь.

Друзья согласились.

На обратном пути Ожогин по автомату позволил на квартиру Юргенса и попросил свидания по срочному делу. Юргенс разрешил прийти в восемь утра.

— Что вы ему хотите сказать? — поинтересовался Андрей.

— Надо кончать с Кибицем, — ответил Ожогин.

— Правильно, — одобрил Андрей, — одной сволочью будет меньше. Нечего с ним церемониться.

Никита Родионович долго думал, прежде чем окончательно решил нести дневник Кибица Юргенсу. Что Кибиц заклятый враг, доказательств не требовало, претил сам факт доноса. Ожогин предпочел бы расправиться с Кибицем собственными руками, но это исключалось. Малейшая оплошность, даже намек на нее может привести к провалу. Был и второй мотив, с которым нельзя было не считаться: выдав Кибица, Ожогин и Грязнов еще больше укрепят свои позиции в глазах Юргенса и Марквардта, войдут к ним в еще большее доверие.

Поэтому Никита Родионович решил этот вопрос дальше не откладывать.

— Ты прав, Андрюша, — сказал он после длительной паузы. — От этого и мы, и дело только выиграем.

Когда достигли угла, Никита Родионович предупредил Андрея, что хочет забежать на квартиру Зорга, повидаться с Кларой, и завернул за угол.

На стук в дверь вышел знакомый автоматчик, всегда охранявший квартиру Зорга.

Когда Ожогин сказал, что ему надо видеть жену Зорга, тот свистнул и сказал:

— Опоздали. Полчаса назад ее отвезли на аэродром.

 

Только, пожалуй, один Юргенс оставался спокоен в эти тревожные дни. Его не волновала приближающаяся развязка. Перед глазами все чаще и чаще вырисовывалась символическая дробь: 209/902. Она, несомненно, внесет соответствующие коррективы в действительность.

Дав разрешение Ожогину на свидание и положив, трубку на место, Юргенс приказал служителю приготовить постель и начал раздеваться. Ложась, он бросил:

— До восьми не будить, — и, вспомнив, добавил: — разве только, если будут шифровки.

Поспать Юргенсу удалось не больше двух часов. Его разбудил служитель, доложивший, что явился Кибиц с телеграммой. Не желая окончательно просыпаться, Юргенс едва-едва приоткрыл глаза и распорядился привести к нему Кибица.

Кибиц подал шифровку. Текст был настолько неожиданный, что Юргенс быстро поднялся, сел, свесив крепкие, волосатые ноги, принялся перечитывать шифровку:

«Немедленно эвакуируйтесь город зпт указанный мной карте тчк Вагон выделен зпт прицепят любому составу тчк Срок одни сутки тчк Марквардт».

Сон мгновенно пропал, но шифровка не давала еще оснований нарушать раз и навсегда заведенный порядок дня. Проделав на глазах стоящего Кибица несколько гимнастических упражнений, Юргенс распорядился принести в ванную лед для обтирания.

— Со мной неприятное приключение произошла ночью, — начал Кибиц, видя бодрое настроение начальника.

— То есть? — спросил Юргенс, раздеваясь донага.

Кибиц рассказал.

— Наплевать на машину, она уже не понадобится. Вам это было известно раньше меня.

— Я не об этом говорю...

— А о чем?

— С немцами происходит что-то непонятное... Потеряна вера, принижен дух... обуяла паника... Кругом безобразия, которые полгода, три месяца назад даже представить было нельзя...

— Не преувеличивайте, — сказал Юргенс, хотя сам за последние дни и особенно за прошедшую ночь воочию убедился, что все происходит именно так. — А в общем, все ерунда. Завтра нас здесь не будет, — он закрутил вокруг шеи махровое полотенце, поднялся на носки, развел руки и сделал глубокий вдох.

— А вы думаете, там будет лучше? — собираясь уходить, спросил Кибиц.

Юргенс пристально посмотрел на Кибица. Ему начинал надоедать его упаднический, пессимистический тон. Ничего не ответив, он пошел в ванную.

 

Без двух минут восемь служитель впустил Ожогина и провел его безо всяких задержек в кабинет Юргенса.

Никиту Родионовича поразил царящий в кабинете и вообще в доме беспорядок. Все свидетельствовало о том, что идет спешная подготовка к отъезду. На столе лежали связанные большими пачками дела и различные бумаги. Посредине кабинета возился служитель, укладывая свертки в два длинных ящика из-под винтовок. Карты со стен были сняты, ковер, застилавший весь пол, убран, обивка с кожаного дивана содрана, занавеси и драпировки исчезли.

Юргенс сидел на стуле около растопленной печи и бросал в яркое пламя листы бумаги, ворох которой лежал тут же. Приход Ожогина его не смутил. Продолжая свое занятие, он сказал:

— Хорошо, что пришли, а то пришлось бы вызывать. Что у вас?

— У меня необычное дело, — ответил Никита Родионович.

— Я вас слушаю.

Выдержав небольшую паузу и глядя на Юргенса, так спокойно уничтожавшего улики своей деятельности, Ожогин сказал:

— К господину Кибицу, которому вы нас вверили, мы ничего не имели и считали его преданнейшим слугой фюрера...

— И вы не ошиблись, — рассмеялся Юргенс, — он старейший член национал-фашистской партии. Америки вы не открыли...

— Возможно, — спокойно проговорил Никита Родионович, — но когда мы позавчера наткнулись в его комнате вот на эту тетрадку, то невольно усомнились в его преданности, — и Ожогин подал Юргенсу тетрадь Кибица.

— Что за ерунда? — произнес Юргенс и начал читать.

Пробежав несколько страничек, он встал, прошел к пустому столу и сел за него, жадно читая разборчивый, каллиграфический почерк Кибица. Дойдя до последнего листа, он хлопнул ладонью по тетради и оказал:

— Да, сволочь изрядная. Овца в волчьей шкуре, — переиначил он русскую поговорку. — Этому делу будет дан ход... Спасибо, — сказал Юргенс и внимательно посмотрел на Ожогина. — Можете итти. — И когда Ожогин уже взялся за ручку двери, Юргенс остановил его: — Минутку! Чуть не забыл... В двадцать ноль-ноль вместе с Грязновым будьте на вокзале с вещами. Надеюсь, понимаете меня. Пора уезжать. Эшелон отправится в двадцать часов тридцать минут. Меня найдете около комендатуры. Я бы захватил вас на своей машине, но считаю это неудобным для вас. Идите, собирайтесь...

 

31

Ни Андрей, ни Никита Родионович не предполагали, что дело примет такой оборот. Они были уверены, что Юргенс готовит их к работе в советском тылу на период войны и оставит здесь, в городе, при отходе немецких войск. Этот вариант был естественным, логичным и во всех отношениях удобным для немецкой разведки.

Не зная истинных целей Юргенса, друзья терялись в догадках. Отправка в Германию им никак не улыбалась и казалась бессмыслицей.

Ожогин сидел на тахте, упершись локтями в колени; Андрей, взволнованный, расхаживал по залу. Приближалось время завтрака. Хозяйка, столь похожая своей педантичной аккуратностью на служителя Юргенса, гремела посудой в столовой.

— Я хочу знать, кому мы нужны будем, — спрашивал Андрей, — когда фашисты, их разведка и всякие юргенсы и кибицы полетят к чорту или полезут в петлю? Ведь Юргенс готовит нас для фашистской разведки, но кто же оставит ее после разгрома Германии? Кто потерпит ее существование?

Никита Родионович и сам думал об этом, хотя и не высказывал своих мыслей. Действительно, на что рассчитывает Юргенс? Почему он тянет их вместе с собой в Германию, почему не использует удобный момент и обстановку, чтобы оставить их здесь? Странно и непонятно.

— Вопрос сложный, — сказал Ожогин. — Если Юргенс так поступает, значит, существует какой-то план, неизвестный нам с тобой, а может и самому Юргенсу.

— Значит, придется ехать? — спросил Андрей.

Никита Родионович задумался. Ответить определенно он не мог. Ехать в Германию — значит, оторваться от своих, потерять связь. Может быть, Иннокентий Степанович против такой комбинации. Зачем нужны Ожогин и Грязнов в Германии, куда неизбежно войдут наши войска? Если отказаться от поездки, тогда надо принимать срочные меры — укрыться от Юргенса в городе. Если решить положительно, то необходимо собираться к отъезду.

Никита Родионович стал одеваться.

— Куда? — удивленно спросил Андрей.

— К Изволину... надо посоветоваться... — и, уже выходя из комнаты, Ожогин бросил: — А ты пока что укладывай вещи...

 

Около дома Изволина стояла немецкая, на высоких колесах, подвода, нагруженная кое-как завязанными узлами, ящиками, чемоданами. Трясучкин и его жена тащили на нее старый домашний скарб — веники, скалку, доску для стирки белья, поломанную железную лопату.

Самому Трясучкину это занятие было, видимо, не по душе.

— Ну, все, что ли?.. — недовольно спрашивал он жену

— Твое дело — клади и не разговаривай, — оборвала его Матрена Силантьевна и всердцах сунула в руки мужу большую банку из-под варенья. — Уложи, да так, чтобы не разбилась.

С тяжелым вздохом Трясучкин выполнил распоряжение супруги.

— Куда собрались? — спросил Ожогин, подойдя к дому.

Трясучкин обрадовался встрече и, воспользовавшись тем, что Матрена Силантьевна ушла в дом, начал отводить душу.

— Скрываться надо, пока не поздно... Управские уже все расползлись, точно вши с покойника, — сказал он шопотком, по-воровски оглядываясь.

— А куда?

— В деревню думаем податься, здесь опасно, каждый смотрит чортом, того и гляди, из-за угла ухлопают. Чуют все, что у немцев кишка вот-вот лопнет...

— Думаете, в деревне безопаснее? — спросил Никита Родионович.

— Все потише, — сказал Трясучкин.

В дверях показалась Матрена Силантьевна, нагруженная пустыми бутылками, половой, еще влажной, тряпкой и листом закопченной фанеры.

Не поздоровавшись с Ожогиным, она прикрикнула на мужа:

— Хватит балясы точить! Укладывай!..

Трясучкин вновь завозился у подводы. Никита Родионович прошел в квартиру Изволина.

Денис Макарович выслушал Ожогина с волнением.

— Вот новость! Как же так? А ведь я все по-другому представлял себе, — качая головой, говорил старик. — Придут наши, соберемся все вместе, как одна семья... И вот на тебе... Германия — не родная сторона, там человеку пропасть легче иголки, там ни помочь, ни посоветовать некому.

— Пропасть не пропадем как-нибудь, — ответил с грустью в голосе Ожогин.

— Это правильно, да все одно плохо... А может не ехать? — вдруг спросил Изволин.

Никита Родионович с удивлением посмотрел на старика.

— Как?

— Да так... спросить надо сначала.

Ожогин пожал плечами.

— Кого спрашивать-то, Иннокентий Степанович далековато...

— Чудак, такие дела не Иннокентий решает. — Изволин улыбнулся, подмигнул, затем встал и потянулся к вешалке за кепкой. — Ты вот что, посиди-ка тут, а я схожу. Сеанс через полчаса. Успеем спросить. Жди... или нет, иди домой, я сообщу сам или с Игорьком. Сам, наверное... Может проститься придется... Расстанемся не на один день...

Ожогин и Денис Макарович вышли вместе. Подвода Трясучкиных уже отъехала. Около ворот валялись сковорода и разбитая банка из-под варенья.

— Жди, — сказал тихо Изволин, пожимая руку Никите Родионовичу.

Старик свернул за угол и торопливо зашагал по узенькому переулку.

 

— Ну что? — спросил нетерпеливо Андрей вошедшего Ожогина.

Никита Родионович сел на тахту и вздохнул.

— Пока ничего...

— Как ничего? Что-нибудь сказал Денис Макарович?

— Сказал, что этот вопрос ни он, ни Кривовяз, ни даже «Грозный» решить не могут.

— Час от часу не легче... Тут собираться надо, а они гадают.

Говорил Андрей возбужденно, с раздражением. Никита Родионович понимал его состояние. Сейчас, когда подходили к городу советские, родные войска, когда приближался час радостной встречи, даже одна мысль о поездке в Германию вызывала возмущение. Зачем оставаться с врагами, видеть ежеминутно их отвратительные лица, слышать их речь...

— Кто же будет решать? — спросил Андрей.

— Кто — не знаю, но, вероятно, не здесь.

Андрей опустился на стул и стал распаковывать уже почти уложенный чемодан.

— Что ты? — удивился Никита Родионович.

— Не едем, — ответил решительно Грязнов. — Если будут решать там, нет сомнения, что предложат остаться. Какой смысл в этой поездке в гибнущую Германию?

Андрей вынимал из чемодана вещи и раскладывал их на столе.

— Напрасно ты это делаешь, — сказал Никита Родионович. — Может зайти кто-нибудь от Юргенса или он сам и, увидев, что мы не собираемся, сделает опасный для нас вывод.

Ожогин заставил Андрея задуматься.

— Да, пожалуй, верно... Для «близиру» надо уложить...

Никита Родионович объяснил, что при любом положении они должны быть собраны, готовы. Ехать все равно придется, но только пока неизвестно — куда.

Друзья принялись за дальнейшую укладку вещей. В четыре часа все было упаковано, завязано. Обедали молча. Ожогин и Грязнов все время прислушивались к шагам на улице, им казалось, что вот-вот придет старик Изволин или прибежит Игорек.

Часы пробили пять, потом шесть, семь...

Денис Макарович не появлялся. Друзья стали нервничать. Андрей не отходил от окна.

— Что такое? — уже много раз спрашивал он. — Почему не идет Изволин?

Задержка Дениса Макаровича крайне беспокоила и Никиту Родионовича, но он только курил папиросу за папиросой и хмурился.

Наконец, в восемь часов появился старик. Он вошел пасмурный, растерянный. Друзья с тревогой смотрели, как он снимал кепку, медленно пристраивал ее на спинку стула и вытирал пот с лица.

— Ну, ребятки, дорогие, простимся, — сказал Денис Макарович дрогнувшим голосом и шагнул к застывшему от удивления Андрею. — Ехать надо.

— Кто сказал? — спросил сухо Грязнов.

— «Большая земля», — ответил Изволин и взял Андрея за руку. — Вашей поездке придают большое значение.

Андрей отвернулся и отошел к окну. Денис Макарович покачал головой.

— Знаю, Андрюша, что тяжело. Чужбина — слово это и то страшное, да ничего не поделаешь... Долг выше сердца... надо ехать.

Изволин опустился на тахту рядом с Ожогиным.

— Вот что, Никита, как там устроитесь, свыкнетесь, к делу приступите, постарайтесь наладить связь.

— Как?

— Смотри сюда, — и Изволин показал Ожогину листок бумаги, на котором коротко были написаны условия связи по радио. — Запомни, а бумажку сейчас уничтожим.

Когда Никита Родионович несколько раз прочел условия, Изволин дал листок Грязнову, а потом вынул зажигалку и на ее пламени сжег бумажку.

Он встал. Поднялся и Ожогин.

— Ну, желаю счастья... — Старик обнял Никиту Родионовича и поцеловал, потом подошел к Андрею и посмотрел ему в глаза. — Эх, молодость, молодость...

Андрей опустил голову, плечи его вздрогнули, и от почти упал на грудь Изволина.

— Крепись, сынок... Все будет хорошо... Еще увидимся... Скоро увидимся...

 

Ожогин и Грязнов с трудом попали на вокзал. Он был обнесен тремя рядами колючей проволоки, а в местах, оставленных для проходов, творилось нечто невообразимое. Автоматчики, стоявшие рядами, не в силах были сдержать напора озлобленных солдат, которые ревущей массой напирали на охрану, теснили ее к проволоке, рвались в проход. Когда один из автоматчиков дал предупредительный выстрел вверх, послышался вой, ругательства, и виновник через несколько мгновений повис на проволоке.

Неудержимой лавиной тысячная толпа вылилась на платформы, на перрон, на пути и запрудила территорию станции. Лезли в товарные вагоны, в окна пассажирских, на платформы, на крыши. Все составы в несколько минут были сплошь облеплены людьми. В воздухе висел рокочущий, несмолкающий гул.

Друзья прошли на перрон самыми последними и принялись за поиски Юргенса. Его нигде не было видно. И только через полчаса его массивную фигуру заметил Андрей. Юргенс спорил о чем-то с комендантом, энергично жестикулируя. Друзья подошли ближе и поздоровались.

— Мне нужно знать, какой состав пойдет первым, чтобы к нему прицепить специальный вагон, — говорил Юргенс.

— Тут все специальные, — отвечал комендант, — а какой состав пойдет первым — сказать не могу. Видите, что делается?

— Что «видите»? — хмуро спросил Юргенс.

— То, что происходит...

— В этом виновны вы, как комендант, — жестко сказал Юргенс. — На вашем месте следовало...

— Бросьте читать мне нотации, — оборвал его комендант, — мне и без них тошно.

— Хорошо, — сдерживая гнев, произнес Юргенс, — скажите тогда, к какому составу подцепить мой вагон.

— Цепляйтесь к любому, — и, окруженный десятком автоматчиков, комендант быстро удалился.

Несколько секунд Юргенс стоял в нерешительности, а потом объявил друзьям:

— Ждите меня здесь, на этом месте, я возвращусь через полчаса, — и ушел.

Но удержаться на «этом» месте не удалось. Кто-то из страха или умышленно обронил слово «Тревога!». И все пришло в движение. Тысячи людей сломя голову кинулись через вокзал, через проходы в проволоке на привокзальную площадь, в железнодорожный парк, где были отрыты щели и бункера.

В это время к составу у второй платформы подогнали паровоз. Люди снова бросились на вокзал, сметая все на своем пути.

— Этот состав уйдет без нас, — сказал Андрей, наблюдая за посадкой.

— Да, видимо, — согласился Ожогин. — Юргенса что-то не видно.

По перрону бежал комендант, за ним, точно тени, следовали автоматчики.

— Отправляйте! Отправляйте! — кричал он кому-то.

Комендант был кровно заинтересован в скорейшей отправке эшелона и разгрузке вокзала. Паровоз дал свисток, рванул несколько раз состав, но не стронул с места. Состав был слишком перегружен.

Рев поднялся с новой силой. Из отдельных выкриков можно было понять, что всем предлагают слезть, а когда состав тронется, усесться опять. Другого выхода не было. Боязливо поглядывая на небо, солдаты высыпали на платформу. Паровоз надрывно крякнул и потянул за собой вагоны. Все бросились к ним. Поднялась дикая давка, толкотня, драка. Задний вагон, наконец, скрылся за разрушенной водокачкой, оставив на путях тела раздавленных и изувеченных.

— Убрать их... быстро убрать! — кричал комендант.

В сопровождении своры автоматчиков вскоре на перроне появился Юргенс вместе с высоким полковником — помощником начальника гарнизона.

— Коменданта на перрон! Коменданта на перрон! — раздалась команда.

Комендант выскочил из деревянного, наспех сколоченного барака и, увидев необычного гостя, ускорил шаг. На ходу он оправлял мундир, портупею, кабуру.

— Что от вас требовал господин Юргенс? — внешне спокойно и холодно спросил полковник.

Комендант ответил, что Юргенс требовал паровоз. Он соврал, не сморгнув глазом. Юргенс передернул плечами. Заметив его волнение, полковник предупреждающе поднял руку.

— Именно это он требовал? — спросил он и ударил коменданта наотмашь по лицу. — Если вагон господина Юргенса не будет прицеплен к первому отходящему составу, я вас расстреляю, — объявил полковник бесстрастно и, повернувшись на каблуках, пошел с перрона.

Комендант горячо пытался что-то объяснить Юргенсу. Тот не дослушал и резко перебил:

— Дайте мне людей... десяток, не менее, и тогда не нужен будет ваш паровоз... Они сами подкатят вагон.

Комендант убежал. Юргенс тяжело вздохнул, достал портсигар, закурил.

Через пять минут комендант вновь появился в сопровождении двенадцати солдат.

— Пойдемте, — сказал Юргенс и, легко спрыгнув с перрона, зашагал по шпалам.

Вагон, выделенный Юргенсу, стоял у заброшенной, удаленной на километр от вокзала платформы, где до войны разгружали лес, и это, собственно, спасло и самого Юргенса, и Ожогина, и Грязнова.

Советские бомбовозы в наступающей темноте появились так внезапно, что ни сирена, ни зенитки, ни прожекторы не успели предупредить об их приближении.

Друзья вместе с Юргенсом и его служителем, который занимался укладкой вещей в вагон, залезли в узкую трубу под полотном железной дороги и просидели там целый час.

Когда стихли разрывы и ушли самолеты, вокзал пылал точно огромный костер. Ни о каком отъезде в ближайшее время не приходилось и думать...

Ночь прошла в ожидании нового налета, но его не последовало. Утром начали грузиться. Вещи укладывали в длинный допотопный пассажирский вагон. Боясь новой бомбежки, состав сформировали быстро, без обычной волокиты. Маневрового паровоза, как и вчера, не нашлось, а поэтому вагон Юргенса пришлось толкать с платформы на вокзал в хвост состава руками солдат. Радиоаппаратура, документы, гардероб, продукты — все это заняло несколько купе, а остальные находились в распоряжении Юргенса. С ним, кроме Ожогина и Грязнова, следовали служитель, две машинистки, трое незнакомых друзьям немцев в штатском, несколько шоферов и шесть автоматчиков.

Уже после прицепки вагона, перед самым отправлением состава, произошло новое приключение, закончившееся трагедией.

Сдерживая натиск лиц, не имеющих отношения а вагону, автоматчики, занявшие все выходы, не обратила внимания на окна. Около одного из них шла возня, которую заметил служитель Юргенса. Несколько солдат с эшелона, стоящего рядом, подсаживая один другого, влезли через окно в купе, закрытое снаружи, и начали выгружать находящиеся там продукты. По цепочке передавались пачки галет, сигареты, банки с консервами и сгущенным молоком, бутылки с вином.

— Господин Юргенс, — доложил торопливо служитель, — из второго купе через окно тащут продукты.

Юргенс побелел от злости и, вытащив из заднего кармана брюк пистолет, бросился к купе. Над раскрытыми ящиками хозяйничал пожилой солдат. Он распихивал все, что извлекал из ящиков, за пазуху и по карманам.

— Мерзавец! Мародер! — заревел Юргенс и выстрелил три раза подряд.

В эту же минуту просвистел паровоз и, громко вздыхая и отдуваясь, потянул состав с вокзала. Тело убитого солдата выбросили через окно. Поезд стал набирать скорость.

— Вот мы и покидаем родные края, — грустно проговорил Грязнов, примащиваясь у окна с выбитым начисто стеклом.

Никита Родионович уселся рядом с другом и обнял его за плечи.

— Да, родные, любимые края... Скоро ли мы увидим их опять?

Мимо окна бежали пригородные сады, мелькали перелески, поляны. Где-то далеко горела маленькая деревенька. Дым стлался над землей. Земля родная убегала из-под колес. Друзья смотрели вдаль, сдерживая в груди нестерпимую грусть.

Конец первой части

 

Часть вторая

 

#img_9.jpg

#img_10.jpg

 

1

Самолет загорелся на высоте пяти тысяч метров. Жаркие языки пламени жадно поползли от правого мотора по крылу, обшивке. Они росли и ширились, приближаясь к кабине. Командир корабля дал экипажу сигнал выбрасываться.

Луч прожектора прорезал тьму точно огненный меч и погас. Объятый огнем бомбовоз не надо было освещать, он как падающий факел бороздил черное небо.

Стрелок Алим Ризаматов прыгал первым. Открыв люк, он на секунду повис на локтях, а затем провалился в темноту ночи. Отсчитав до двадцати, выдернул кольцо. Динамический толчок встряхнул тело, парашют большим куполом раскрылся над головой и, казалось, приостановил падение. Алим плавно закачался на стропах.

Он учитывал, что спуск займет не меньше десяти минут, — время достаточное, чтобы подготовиться к приземлению. Под ним была чужая земля, и Алим знал, что его ждут внизу враги, злобные, беспощадные враги, с которыми он бился в воздухе и с которыми предстоит борьба там, внизу. Он вынул из кабуры пистолет. Почувствовав в руке оружие, успокоился. Радостная искра вспыхнула в сердце. Именно такое чувство он испытывал перед воздушным боем, касаясь руками холодной стали пулемета. Биться, и если умереть, то в борьбе. Конечно, там, внизу, он будет один среди врагов. Он может убить нескольких, это будет тоже победа, его, Алима, победа. А потом... А потом, — сделав все возможное, надо уйти из жизни. Умереть самому, чтобы рука врага не коснулась его живого. Одна пуля для себя — остальные врагам. Это единственный и правильный выход, не порочащий имени советского воина и чести комсомольца. Это не позор. Это лучше, чем плен. Ему еще в начале войны довелось услышать рассказ о человеке, который в трудную минуту предпочел вражеский плен честной смерти бойца, а потом неясными путями сохранил себе жизнь. Нет, Алим выбирать не будет. До сих пор он открыто и прямо смотрел в глаза товарищам — лучше честно умереть, чем жить бесчестным.

...Земля приближалась.

Алим ждал, что вот сейчас к нему потянется огненная строчка трассирующих пуль, прожжет его и... сразу конец. И пистолет не понадобится...

Но земля встречала его черная, мрачная, молчаливая. Нигде ни огонька.

Когда Алим интуитивно почувствовал, что земля совсем близко, он плотно сжал ноги, как их обучали в школе, и мягко приземлился на густой кустарник.

Купол парашюта съежился, спал и накрыл Ризаматова. Он замер, затаил дыхание, вслушался в ночную тишину; все вокруг, казалось, вымерло, только где-то далеко в небе, черном, беззвездном, рокотал мотор самолета.

«Как не повезло, как плохо, — подумал Алим, стараясь не шелохнуться, — второй только полет и... конец...»

Боль сжала сердце юноши. «Страшно, — признался Алим сам себе, — страшно...»

Ночь оставалась безмолвной. Алим приподнялся и, стараясь как можно меньше шуметь, выбрался из-под парашюта. Всмотрелся. Он находился на небольшой поляне, поросшей густыми кустами. Шагах в двадцати темнел ряд деревьев.

«Лес или роща, — мелькнуло в голове. — Лучше лес. Лес укроет, а, может быть, и приведет ближе к фронту.»

Правда, Алим не знал леса, не бывал в нем. Уроженец знойной Бухары, он видел его лишь издали, из окон поезда. Лес таил в себе тайну, казался мрачным и неприветливым.

— И все же лучше лес, — почти вслух произнес он. — Прежде всего надо спрятать парашют, но куда?

Ризаматов высвободил парашют из куста, на который приземлился, разостлал его на чистом месте и туго скатал. Теперь его можно было взять под руку и он не мешал движению. Но куда спрятать? Алим сделал несколько шагов в сторону леса и остановился. Справа донесся звонкий гудок. Совсем близко или железная дорога, или завод... Но характерного шума поезда не слышалось.

Осмотр поляны ничего утешительного не дал. Тогда Алим забрался в середину самого большого, густого куста, обильно заросшего травой, раздвинул гибкие стволы, разгреб, как мог, землю у самых корней и уложил в ямку шелковый сверток.

Теперь уйти отсюда. Уйти поскорее. Алим углубился в лес.

Деревья росли негусто и итти было нетрудно. Через несколько минут Алим остановился и задумался.

Почему он идет именно сюда, вперед, а не назад, не вправо, не влево? Вопрос вселил тревогу, заставил усиленно биться сердце. Хотя, все равно, куда итти, только не стоять, не ждать.

Где-то далеко-далеко за лесом прогрохотал гром. Только теперь Алим заметил, что приближается гроза. Низко опустились тучи, замер лес, было душно. Алиму сделалось не по себе. Он остро почувствовал свое одиночество, свое бессилие, почти полную обреченность. Вокруг чужая земля, черная, безмолвная, неприветливая. Мрачный, окутанный тьмой лес. Небо придавило, казалось, вот-вот задушит... Алим прислонился спиной к дереву, словно ища под его ветвями защиты.

Над лесом вдруг разверзлась невидимая туча, и сразу же хлынул дождь. Гигантская ломаная молния расколола темноту, вырвала из нее на мгновение белые стволы берез. Грянул удар грома. Порыв ветра зашумел в листьях, и этот шум слился с шумом дождевых струй.

Алим все так и стоял в оцепенении. Обильные струи текли по его комбинезону, подбитому мехом. Прочная ткань служила хорошей защитой. Юноша чувствовал дождь только лицом. Вода обмыла его, освежила пересохшие губы.

Гром грохотал, молнии бороздили небо, шумел ветер. Эти звуки наполнили Алима бодростью, толкали к действию, к борьбе. Опьяненный грозой, он бросился навстречу дождю и ветру. Он шел, не разбирая дороги, отмахиваясь руками от ветвей, топча кусты и невысокую траву. Он шел, шел и шел... Он не помнил, сколько прошло времени, — час, два, три. Внезапно лес кончился, открылось темное, сливающееся с небом ровное пространство поля или луга. Около самого леса проходила дорога, покрытая щебенкой. Ризаматов остановился в раздумье — что делать: вернуться в лес или итти дорогой? Он опасался встреч с людьми; кто бы они ни были — это люди чужой земли, враги. Но по дороге легко двигаться, а ноги устали, в лесу бесконечный кустарник, грязь, ямы, темнота.

Постояв несколько минут, Алим зашагал прямо по дороге, по его расчетам — на юг.

Прошел, вероятно, еще час. Дождь стих. Небо посветлело. Вначале Алиму показалось, что рассеялись тучи. Но он скоро понял свою ошибку, — близился рассвет. На востоке появилась узенькая розовая полоска, она стала заметно расти, удлиняться, шириться. Ночь уходила, а с нею уходила и гнетущая темнота. Окружающие предметы принимали ясные очертания, вырисовывались дали. На горизонте Алим увидел строения; это были дома, много домов, очевидно, дорога вела к городу.

Алим остановился.

«Дальше итти нельзя. Надо сворачивать в лес», — приказал он сам себе и решительно направился к спящему еще лесу...

— Отличная штука комбинезон, — проговорил Алим, укладываясь на мокрую землю, поросшую травой, — не промок...

Кругом густой кустарник, место глухое. Ризаматов выбрал самую густую чащу, чтобы не быть замеченным.

Нервное потрясение, физическая усталость, голод — все сказалось сразу. Алим уснул.

Но спал он беспокойно. Мозг продолжал работать: снова плыли клубы дыма, бушевало пламя на плоскостях самолета, снова шел бой в воздухе, снова командир кричал: «За борт!». Но Алим никак не мог открыть люк. Руки не слушались его. Он безуспешно возился с затвором металлической крышки, испытывая ужас перед надвигающимся пламенем. Командир кричал, ругался, толкал в бок Алима, торопил. Толчки становились все сильнее и сильнее, и со стоном Ризаматов проснулся.

— Что это такое? — растерянно проговорил он, еще не понимая, где он и что с ним происходит.

И вдруг все стало понятно и до боли ясно. Он в лесу, на немецкой земле... Перед ним на корточках сидит человек.

Алим вскочил и передернул затвор пистолета.

Человек не проявил никакого беспокойства, не тронулся с места. Он продолжал сидеть и разглядывать Алима поверх своих золотых очков. Старческое лицо его, гладко выбритое, было усеяно мелкими морщинками. Глаза смотрели необычно тепло и приветливо, даже дружелюбно. Алим невольно опустил пистолет. Этот человек в странной маленькой шляпе, в поношенном костюме, вооруженный только лопатой, не мог замышлять ничего дурного.

Юноша и старик молча разглядывали друг друга: старик — с любопытством, юноша — настороженно.

«Ну, этот, кажется, не страшен, — внушал сам себе Алим и задался вопросом: — Как же с ним поступить? Что делать?»

Молчание нарушил старик. Он поднялся и произнес что-то на немецком языке.

Алим промолчал.

Старик улыбнулся, отчего лицо его стало еще более приветливым, и вдруг спросил на чистом русском языке:

— Русский?

Алим машинально кивнул головой.

— Советский?

— Да, узбек...

— Летчик?

Алим не ответил — комбинезон и шлем выдавали его специальность.

Старик полюбопытствовал:

— А как сюда попали?

Алим показал рукой на небо.

— Вот как, — опять улыбнулся старик. — С самолета?

— Да...

— Замечательно...

Ничего, конечно, замечательного в том, что он вывалился из самолета, Алим пока не видел. Он лишь рад был тому, что встретил человека. Не фашистского солдата, а обычного мирного и располагающего к себе человека.

— А вы русский? — задал он, наконец, первый вопрос.

Незнакомец поправил очки и засмеялся тихим, приятным смехом, обнажив еще хорошие белые зубы.

— Вы спрячьте эту штучку, — он показал на пистолет, — она не нужна при знакомстве. Да и притом справиться со мной вы сможете и без нее. Гость должен быть прежде всего вежлив, а вы гость. Спрячьте. Это не игрушка, и я не хочу, чтобы меня ею приветствовали.

Алим послушно спрятал пистолет в карман, предварительно поставив его на предохранитель, и продолжал разглядывать старика.

— Вы спрашиваете, русский ли я? Нет, я не русский. Я ортодоксальный немец, чистокровный, как принято сейчас говорить, ариец.

— Немец?.. — разочарованно переспросил Алим, и неприятный холодок пробежал по его спине.

— Да, немец, повторяю, немец ортодоксальный, безо всяких примесей, но владеющий русским языком, живший в России и знающий Россию.

Алим уже определил по речи старика, что имеет дело с культурным человеком, но его продолжал смущать внешний вид незнакомца: сумка, лопата, странная шляпа, видимо, перелицованный, хотя и опрятный серый костюм, башмаки на толстых подошвах. Зачем он здесь?

— Где я? — спросил вдруг Алим.

— По-моему, и вы, и я в лесу, — ответил старик, — а точнее — мы находимся в лесу, принадлежащем господину фон-Гутнеру, в двух километрах от его имения и в стольких же километрах от города. Вы стремитесь попасть в город?

Нет. Алим не ставил перед собой такой цели. Он отрицательно покачал головой.

— И правильно, — заметил старик. — Не советую.

Старик задумчиво и, как показалось Алиму, даже с оттенком грусти посмотрел на него.

— Вы курите? — поинтересовался он, вынимая пачку сигарет.

— Когда есть...

— Откровенно! Курите.

Закурили. Ризаматову стало немного легче.

— Значит, вы узбек?

— Да.

— И так хорошо говорите по-русски?

— Как видите. Теперь мало узбеков, не говорящих по-русски. — И подумал: «Что он так разоткровенничался, развязал язык? Для чего все это? Да и кто он, в конце концов, этот старик? Может быть, нарочно хитрит с ним, располагает к себе, а сам обдумывает, как бы получше отправить его куда следует».

Но в то же время старик внушал доверие, вселял надежду.

— Ну что ж, — задумчиво произнес старик. — Первое, что надо сделать, — уйти отсюда. Если тут шел я, могут пройти и другие, а вы, я чувствую, не склонны расширять круг знакомых. Пойдемте! — Он вскинул лопату на плечо и направился в глубь леса.

Ризаматов на секунду заколебался, а потом последовал за ним.

...Лес густел, начались холмы, поросшие незнакомыми Алиму кустарниками, затем путь их пошел под уклон.

Старик шел быстро, мелким, но торопливым шагом.

«Вероятно охотник, — думал Алим, едва поспевая за своим новым знакомым. — Ему не меньше шестидесяти, а бежит легко, как джейран.»

Старик, видимо, хорошо знал лес. Он не петлял, на осматривался, а шел уверенно, обходя заросли молодняка, пересекая опушки. За светлой, залитой утренним солнцем поляной начался глубокий распадок, поросший высокой травой и густым кустарником. На дне его бил прозрачный ключ.

— Вот здесь и располагайтесь, — сказал, остановившись, старик. — Сюда редко кто заходит, кроме любителей природы. А их сейчас не так уж много. Тут можно и спрятаться. — Он полез в свою походную сумку, вынул бурсачок кофейного цвета, мало похожий на хлеб, кусочек сыра и подал все это Алиму. — Берите... А воды здесь много. Ждите меня. Я шел на огород, вернее, на свое картофельное поле, и наткнулся на вас. Может быть, на ваше счастье. Ждите меня, а уйдете — на себя пеняйте. Об остальном я подумаю. Счастливо! — Он приподнял шляпу, поклонился, быстро выбрался из распадка и скрылся среди деревьев.

Алим остался один и тотчас принялся за еду. Он разделил сыр и хлеб на две равные части и уничтожил одну половину. Огромное удовлетворение доставила ключевая вода. Алим пил ее, не отрываясь, большими глотками. И только утолив голод и жажду, задумался.. Противоречивые чувства обуревали его. Как, прежде всего, расценить происшедшее? Какой счастливый случай столкнул его с этим маленьким энергичным стариком? Счастливый случай при том условии, если старик не фашист. Тогда Алиму действительно повезло — он обрел друга.

Но друга ли? Вдруг ошибка? Алим будет сидеть ожидать, и вдруг старик приведет с собой гестаповцев или солдат. Что тогда?

Алим вынул пистолет, проверил, сколько патронов в обойме, и положил пистолет в карман. Тогда придется обратиться к нему, к пистолету...

 

Старик появился перед вечером. В руках была все та же лопата, за плечами небольшой мешок.

— Вот и я. Вы, наверное, ожидали меня не одного, а с кем-нибудь? — спросил он, пытливо вглядываясь в глаза Алима. — Ну-ка, скажите правду?

Алим смутился. Почему не сказать правду, когда новый знакомый догадывается о ней. И Алим рассказал, что он и верил, и не верил, ожидал и хорошего, и плохого.

— Ничего удивительного нет. Все можно подумать в вашем положении. Но я постараюсь вам доказать, дорогой юноша, что в Германии еще не перевелись люди с человеческим сердцем. Раздевайтесь.

Старик вынул из мешка коричневую пару, черные ботинки и кепи.

— Это вещи моего покойного сына, — произнес он с грустью, — моего первенца... Он был такого же, как вы, роста и такой же стройный, но только шире вас в плечах. Чуть-чуть шире и блондин. Раздевайтесь и одевайтесь, — закончил он.

— Он умер? — робко спросил Алим.

— Раздевайтесь, раздевайтесь, — как бы не слыша вопроса, повторил старик.

Алим снял комбинезон, сапоги, гимнастерку, брюки и одел штатский костюм.

— Замечательно! Вы неузнаваемы, — пришел в восторг старик, разглядывая Алима.

Он заставил его несколько раз повернуться, застегнуть и вновь расстегнуть пиджак, наконец, удовлетворенный осмотром, сказал:

— А теперь давайте немного подождем. Пусть стемнеет.

Старик опустился на траву и вынул пачку сигарет. Закурили.

 

2

Германия. Чужой, незнакомый город, охваченный, точно подковой, густым лесом. Два прямых бульвара, густо обсаженные липами, пересекают город из конца в конец, крест-на-крест. По обе стороны бульваров, под раскидистыми кронами деревьев, бегут трамваи.

В центре — теснота. От небольшой площади, где сгрудились магазины, ларьки и лавки, во все стороны разбегаются кривые улочки и переулки. В иных местах они до того узки, что из окон противостоящих домов можно здороваться за руку. На тротуарах впору лишь разминуться встречным. Улицы, выложенные крупным горбатым булыжником, блестят, как отшлифованные. Дома каменные, с высокими черепичными крышами, с мезонинами, выдающимися уступами по фасаду.

То здесь, то там высятся колокольни церквей.

На окраинах города просторнее. Наряду с мелкими однокомнатными домишками, много особняков, обнесенных глухими заборами, окруженных тенистыми садами.

Духота. Пыль. Черепица днем раскалялась под палящими лучами солнца. Около рекламных тумб постоянно толпился народ — немцы и немки с хмурыми лицами читали неутешительные вести о событиях на фронте, о налетах авиации.

Ожогин и Грязнов в городе уже несколько дней. Отрезанные от родины тысячами километров, в чужом краю, они чувствовали себя одинокими. Давили тоска и неизвестность. Они знакомились с городом, бродили по улицам, по парку, наблюдали за горожанами, пытаясь поскорее привыкнуть к новой обстановке, понять, как живут, чем дышат жители.

А сейчас друзья торопливо возвращались с очередной прогулки в гостиницу «Цум вейсен росс», куда их временно определил Юргенс.

Это было столетнее мрачное двухэтажное здание в форме замкнутого четырехугольника. С полудня оно закрывало угрюмой тенью всю неширокую улицу.

Друзья вошли в узкие ворота. Двор, выложенный большими каменными плитами, поросшими мохом, выглядел неприветливо. В конце длинного коридора, идущего по всему этажу, помещался номер, отведенный для Ожогина и Грязнова.

Внутри гостиница была замызгана, заплевана. Двери номеров внизу на углах и около ручек потемнели. Большие щели в дверях давали возможность любопытным, при желании, видеть и слышать все, что происходит в каждом номере. Полы, покрытые линолеумом, вспухли, взгорбились и скрипели под ногами. Узкие окна скупо пропускали свет и даже в больших номерах постоянно царил полумрак.

— А ведь это, кажется, одна из лучших гостиниц, — сказал Андрей, когда они вошли в свой номер.

— Говорят, — ответил Никита Родионович.

Усатые тараканы пересекали по полу комнату в разных направлениях. На стенах, окрашенных в неопределенный колер, видны были следы единоборства человека с клопами. Количество этих следов свидетельствовало о боях упорных, кровопролитных.

— Единственно, что утешает, так это прохлада. Здесь как в погребе, — произнес Андрей.

— Да-а... — протянул Никита Родионович, — представляю, какая здесь температурка осенью и зимой.

Едва друзья расположились на отдых, как раздался осторожный стук в дверь, и в комнату просунулась маленькая, совершенно лысая голова управляющего гостиницей Моллера.

— Господин Моллер, пожалуйста! — пригласил Ожогин.

— Да, да, я к вам... Уже было три звонка... заметьте, три... Просили позвонить, и поскорее, вот по этому телефону. — Он подал маленький листок бумаги и без приглашения сел на стул. — Я уже думал: «О! У них есть в нашем городе знакомые...».

Управляющий Моллер был крохотный, щупленький человек; лицо у него сухое, изрезанное морщинками, движения быстрые. Возраст его было трудно определить. По всей вероятности, ему было лет пятьдесят, но с таким же успехом ему можно было дать и сорок, и шестьдесят. Его крошечные, под белесыми бровями, голубые глазки всегда выражали жадное любопытство. К Моллеру неизвестными путями стекались все городские новости, слухи, сплетни. Он был в курсе всех событий. Всякими новостями он был начинен до предела. Стоило ему только потереть усиленно лоб, как сейчас же следовало какое-нибудь необычное сообщение. Так и сейчас, усевшись за стол, он взялся за лоб. Ожогин и Грязнов приготовились слушать.

— Строго конфиденциально, — полушопотом предупредил Моллер. Его сообщения всегда начинались именно с этого. — Сегодня ночью арестовали Вайнберга. Того Вайнберга, который всю жизнь торговал нитками и ни о чем другом, кроме них, не думал. Вы его, конечно, не знаете, но я знаю отлично. Все вещи, что на мне: пиджак, брюки, жилет, — сшиты его ниткам. Я его видел вчера вечером, а ночью... арестовали.

Моллер высоко вскинул плечи и весь превратился в вопрос.

— Ума не приложу, — продолжал он. — Вайнберг арестован! Комедия!

Друзья молчали. Они еще не определили свою позицию по отношению к управляющему и не знали, как реагировать на его болтливость.

Если Моллер знал, что новые жильцы направлены к нему с письменным распоряжением коменданта города и, стало быть, не внушают подозрений, то Ожогин и Грязнов ничего не знали о Моллере.

В Германии, еще в большей мере, чем на временно оккупированной советской территории, от них требовалась исключительная осторожность. Мало ли кого могут подсунуть Юргенс и Марквардт.

— И еще одно происшествие, — продолжал еще тише Моллер, потирая лоб. — Вчера вечером в локале пьяные солдаты из госпиталя убили эсэсовского офицера. Вы подумайте?! И чем убили? Пивными кружками. Они его голову превратили в бифштекс... Да, да... Комедия!

Чувствуя, что Моллер будет долго еще продолжать делиться сенсациями, Никита Родионович вышел в вестибюль к автомату. Он набрал номер. В трубке ответил голос Юргенса.

Юргенс просил зайти Ожогина и Грязнова к нему в десять вечера и сообщил адрес.

С Юргенсом друзья не виделись со дня приезда. Он подвез их тогда к гостинице и приказал ожидать его звонка. О месте пребывания Зорга и Кибица Юргенс не обмолвился ни одним словом.

Никита Родионович вернулся в номер. Моллер, выболтав собранные за сутки сплетни и слухи, стал приглашать жильцов к себе на обед. Чем больше друзья отказывались от его приглашения, тем настойчивее делался управляющий. Наконец, они вынуждены были согласиться.

Моллер жил с семьей в доме, примыкавшем вплотную к гостинице. Жена Моллера, Гертруда, представляла собой резкую противоположность мужу. Внешне она несколько напоминала Матрену Силантьевну Трясучкину, но отличалась от нее невозмутимым спокойствием, царившим в ее глазах, на лице, в разговоре, в движениях, во всей ее расплывшейся фигуре.

— Мы редкая, своеобразная пара, — говорил Моллер, знакомя друзей с супругой, — в другие времена нас бы с ней возили по Германии в качестве экспонатов, а сейчас не до этого.

— Почему? — искренне удивился Никита Родионович.

— Судите сами...

— Оскар! — лениво, с укором перебила его жена, и на лице ее появились признаки смущения.

— Ничего, ничего, — успокоил ее Моллер, — в том, что я хочу сказать, нет ничего позорного, — и он похлопал жену по могучей спине. — Судите сами — рожала Гертруда три раза за нашу супружескую жизнь, а детей у нас шестеро. Ловко?

Гертруда молча накрывала на стол.

Рядом с женой Оскар Моллер казался высохшей таранью — до того он был мал и невзрачен. Как только супруга удалилась на кухню, управляющий заглянул в соседнюю комнату и, убедившись, что там никого нет, сказал:

— Это не жена, а настоящий инкубатор, — и захохотал. — Но мы с ней живем мирно и безо всяких... — Оскар сделал какой-то непонятный жест. Он обычно жестами дополнял то, что не мог выразить словами.

Обедали вчетвером. Дети кушали в отдельной комнате. Когда Грязнов поинтересовался, сколько лет старшему, Моллер ответил:

— Вилли на двенадцать минут старше Эльзы, ему шесть лет, четыре месяца, девять дней... — и, взглянув на стенные часы, добавил: — один час и сорок минут... Видите, какая точность!

Друзья невольно улыбнулись.

Обед был с выпивкой, которой Моллер отдавал должную честь. Жена его ела спокойно, благоговейно. По тому, как она сервировала стол и угощала, можно было заключить, что еда в доме была возведена в священный культ.

Во время обеда управляющий не переставал болтать, потирая периодически свой лоб и закатываясь мелким смешком. Он жаловался на трудности с питанием, на отсутствие жиров, на то, что вместо продуктов дают эрзацы. Потом рассказывал о том, что в город из центра Германии понаехало много семей крупных собственников, скрывающихся от бомбежки; что его гостиница всегда переполнена военными или особо важными персонами, с которыми считается даже комендант города; что на секретный завод, расположенный в лесу, недалеко от города, пригнали новую партию военнопленных; что на прошлой неделе покончил жизнь самоубийством владелец кинотеатра, жена которого сошлась с одним из офицеров гарнизона. Исчерпав весь запас сплетен, Моллер принялся за сальные анекдоты. Супруга неодобрительно взглянула на него, покачала укоризненно головой и вышла из столовой.

Друзья просидели еще полчаса, чтобы не обидеть хозяина. Когда болтовня Моллера стала просто нестерпимо скучной, они поблагодарили за обед и ушли.

На улице Андрей сказал:

— Весь он какой-то прилизанный, скользкий, гаденький. Кажется, если его попытаться схватить, он обязательно выскользнет, вырвется. Но забавный. Очень забавный... и добродушный.

— Меня смущают два обстоятельства, — заметил Никита Родионович. — Уж очень смело он высказывает свое мнение по ряду вопросов и почему-то не проявляет никакого интереса к нам. Кто мы? Откуда? Как попали сюда? При его любопытстве последнее обстоятельство вызывает подозрение.

— Не думаете ли вы...

— Вот именно думаю, — не дан закончить Андрею, ответил Ожогин.

— Чорт его знает. Я лично хочу верить в то, что Моллер безвреден.

— Вряд ли... — после паузы проговорил Никита Родионович.

 

Юргенс сидел в просторном кабинете Марквардта. Беседа подходила к концу.

— Надеюсь, вы поняли меня? — спросил Марквардт.

Юргенс склонил голову.

— А вы уже предупредили их, чтобы они подыскивали квартиру?

— Собирался сделать это сегодня.

— Не торопитесь. Я уже говорил в гестапо. Мне пообещали дать пару адресов. Квартира — вопрос серьезный и спешка может повредить делу. Ни вы, ни я не можем предсказать сейчас, кто придет первым сюда: русские, американцы или англичане. Поэтому лучше, если они окажутся жильцами человека, в какой-то степени скомпрометировавшего себя перед существующим строем. Это поднимет их акции у русских, и пожалуй, не повредит, если придут американцы Как они ведут себя?

— Вне подозрений. Проверка через гестапо, а также случай с Кибицем, о котором, если помните, я вам докладывал...

— Припоминаю... Припоминаю...

— Так вот, — продолжал Юргенс, — я прихожу к выводу, что они безусловно преданы делу.

— Тогда дайте им волю.

— То есть?

Марквардт пояснил свою мысль. В город завезено много русских. Часть из них работает на предприятиях, часть — в сельском хозяйстве, часть — у отдельных лиц на правах чернорабочих или домашней прислуги. Ожогин и Грязнов в глазах этих лиц, да и горожан, должны стать военнопленными, вывезенными в Германию и отданными под начало какому-нибудь одному лицу в качестве рабочих. Таким лицом явится хозяин квартиры, которого подыщет гестапо. Он получит на этот счет соответствующий инструктаж.

— Дайте им клички, пусть привыкают, дайте возможность болтаться по городу. Это не повредит делу. Если вы им верите, то покажите это своим отношением. Оба они, кажется, неглупые и вывод сделают сами. Да... а как у них успехи в учебе?

Юргенс доложил. Теоретическая подготовка по разведке и радиоделу почти закончена. Теперь Ожогин и Грязнов должны заниматься лишь практически по приему и передаче. Им будет выдана портативная радиостанция для связи с радиоцентром. В сутки намечены два сеанса: дневной и ночной. Осталось научить их самостоятельно монтировать приемник и передатчик.

— Это правильно, — одобрил Марквардт, — если они достигнут этого, подготовку можно считать совершенно законченной.

— Не считая шифра, — добавил Юргенс.

— Конечно. К шифру обратимся под конец. Кажется, договорились?

— Полностью.

Марквардт вышел из-за стола и молча заходил по кабинету. Юргенс следил глазами за каждым его движением. Очень уж подозрительной показалась ему сегодняшняя беседа, но не с точки зрения содержания, а формы. Марквардт вел себя необычно спокойно и не сказал до сих пор ни одной колкости. Юргенс с некоторым беспокойством ожидал, что вот-вот шеф затронет вопросы, которые волнуют самого Юргенса. Шеф мог, например, попросить объяснения, почему ни один из агентов, переброшенных за линию фронта с заданием вернуться, до сих пор глаз не кажет. Что мог бы ответить Юргенс? Ровным счетом ничего. Он и сам не раз задумывался над этим и не находил убедительного ответа. А на подготовку людей ушел не один день, да и обошлись они весьма дорого. Шеф мог также поинтересоваться, как идет закрепление таких людей, как Саткынбай, выброшенных на постоянное оседание, какие получены вести. И по этому вопросу ничем утешительным Юргенс не располагал. Наконец, Марквардт мог потребовать отчета в расходовании средств, отпущенных на эвакуацию, на содержание штата... Да мало ли еще чего! Но Марквардт или забыл обо всем или умышленно не затрагивал неприятных для Юргенса вопросов.

Марквардт несколько раз прошелся по кабинету и, подойдя к креслу, в котором сидел Юргенс, неожиданно спросил:

— Как я выгляжу, коллега?

Вот уж с таким вопросом шеф к Юргенсу никогда не обращался. «Наверное, не знает, с чего начать», — мелькнуло в голове Юргенса, и он нарочито внимательно посмотрел на обрюзгшее лицо Марквардта, на новые морщины, появившиеся на нем.

— Вполне прилично... — ответил он.

Марквардт откинул голову и раскатисто рассмеялся.

— Постарел я или нет? Вот что меня сейчас интересует.

— Вы моложе меня и об этом говорить не следует...

— Спасибо за комплимент, — Марквардт поклонился и вновь заходил по кабинету, энергично потирая руки. Потом подошел к зеркальному шкафу, стоявшему в глубине кабинета, и всмотрелся в свое отражение.

— Старею... определенно старею, — проговорил он, — и никак не избавлюсь от болезненной полноты... А в общем — наплевать. Все пустяки в конечном счете. Меня сейчас занимает другое...

«Начинается. Я предчувствовал», — подумал Юргенс и вздохнул.

— Мне не один раз пришлось вытаскивать вас из петли, и если бы не я, то нам сейчас, пожалуй, не удалось бы так мирно беседовать. Вы с этим согласны, я надеюсь?

— Гм, гм... — отозвался Юргенс.

— И почему я так близко принимал к сердцу все ваши неудачи, вам, надеюсь, тоже ясно?

Речь шла о дробном числе, и Юргенс кивком головы показал, что догадывается.

— Теперь пришла ваша очередь. Вы должны оказать мне помощь...

— Я всегда готов, — поторопился сказать Юргенс.

— Дело щекотливое... Но не мне вас учить. Опыт у вас приличный и руку на таких делах вы уже набили...

— Я вас слушаю.

— Вы моею секретаря Гельмута знаете?

— Конечно.

— Его надо убрать... и чем скорее, тем лучше.

— Смею спросить... — начал было Юргенс.

Но шеф его перебил:

— Дайте мне окончить! — И, выдержав небольшую паузу, Марквардт продолжал: — Полковник Шурман ни за что его не отзовет. Гельмут пережил четырех начальников за войну, я пятый. Меня он не должен пережить. Если это случится — неприятности ожидают не одного меня, но и вас...

— И меня? — удивился Юргенс.

— Да, и вас. Позднее вам это станет ясным.

Юргенс задумался. Но думал он не над тем, стоит или не стоит, можно или нельзя уничтожать Гельмута. Это его как раз не волновало. Он думал, почему неприятности должны распространяться на него.

— Я вас озадачил? — поинтересовался Марквардт, хронически улыбаясь.

— Нисколько. Я все обдумаю и завтра вам доложу.

— Тогда я вас больше не задерживаю...

 

Весь укрытый плющом особняк Юргенса стоял в восточной части города. Друзья подошли к нему без пяти десять. Стучать или звонить не пришлось. Все тот же неизменный служитель предупредительно открыл парадное и бесстрастным голосом пригласил следовать за собой.

Через коридор и комнату он провел их в огромных размеров зал. Здесь стояла старинная мебель с бронзовой инкрустацией, на стенах висели потемневшие портреты. Все было мрачно, наводило тоску.

На этот раз Юргенс не заставил друзей долго ожидать себя. Не успели Ожогин и Грязнов хорошенько осмотреться, как открылась дверь, и их позвали в кабинет.

Над столом, стоящим наискосок, висел большой портрет Гитлера, под ним стояло кресло с высокой спинкой, в нем сидел Юргенс. Он разговаривал по телефону.

— Да, да... благодарю... Машина есть... Хорошо... Через полчаса я буду у вас, — и он остановил взгляд на больших часах, вделанных в скульптурную мраморную группу. — Ровно через полчаса... Благодарю...

Положив трубку, Юргенс собрал со стола бумаги и спрятал их в один из четырех сейфов, врезанных в стены комнаты.

— Я тороплюсь, — объявил он Ожогину и Грязнову, — а поэтому буду краток. Завтра позвонит господин Долингер и пригласит вас к себе. Это человек, с которым вам придется заниматься радиоделом. Насчет квартиры позвоню я сам на-днях, а пока живите в гостинице. Ни в чем стеснять или ограничивать вас не собираюсь, бывайте где угодно, обзаводитесь знакомыми, но держите, как и раньше, в абсолютной тайне отношения со мной, моими людьми и не сближайтесь с лицами, которые при изменении ситуации в городе могут вас скомпрометировать. Короче говоря, никто, кроме определенных мной лиц, не должен знать о наших связях. Выдавайте себя за военнопленных, выпущенных из лагеря для подыскания работы.

Юргенс присвоил Ожогину и Грязнову клички, снабдил их пропусками для круглосуточного хождения по городу и деньгами.

— У меня все, — заключил он, пряча в карман полученные от друзей расписки. — Если есть вопросы, пожалуйста, только побыстрее...

— У нас один вопрос, — начал Никита Родионович. — В друзья к нам навязывается управляющий гостиницей Моллер. Он бывает у нас, приглашает к себе в дом и очень много болтает...

— О чем?

— Обо всем, что происходит в городе. Ему все известно.

— Ну. и пусть болтает, плюньте на это...

— А как поступать, когда он спрашивает наше мнение по тому или иному вопросу?

— Он что, интересуется чем-нибудь?

— Да.

— Старайтесь больше слушать его и поменьше говорить сами. Так будет лучше.

 

3

За черным рынком, в начале кривого узкого переулка, находилась пивная-закусочная, именуемая здесь коротко — локаль. От прочих пивных она внешне ничем не отличалась, но в ней, кроме пива, можно было получить, правда, за очень высокую цену, чашку кофе, вернее — дурно пахнущей темной жидкости, и пару бутербродов, состоявших из гомеопатических порций эрзац-хлеба и сыра.

Каждое утро Ожогин и Грязнов приходили в пивную и занимали столик. Они вынуждены были завтракать здесь, так как в гостинице по талонам коменданта города им предоставлялись лишь обед и ужин. Друзья являлись в локаль еще до его открытия, чтобы захватить местечко в этом всегда людном и шумном заведении.

Тут собирались темные дельцы всех оттенков: спекулянты, ростовщики, посредники в торговых сделках, укрыватели краденого и, конечно, разномастные воры. Мраморные доски столиков носили на себе следы различных арифметических действий — от сложения до деления, от простых дробей до десятичных. Опытный глаз при внимательном анализе этих разнообразных подсчетов и выкладок, наверное, смог бы воссоздать и нарисовать картину побед и поражений, происходивших за стенами локаля. Да и не только за стенами. Крупные сговоры и сделки возникали и принимали законную силу именно здесь. Сколько они, эти обшарпанные, обветшавшие столики, хранили темных дел. Записи и цифры красовались даже на стенах.

Сегодня друзья явились в локаль с некоторым опозданием. Зал уже был полон. На их счастье, два крайних столика, в самом углу, оказались свободными. Они поторопились занять один из них. Официант, уже приметивший друзей и не раз получавший от них необычные по размерам для этих мест чаевые, быстро подбежал и принял заказ на пару бутербродов, пару чашек кофе и пару кружек пива.

— Все знакомые лица, — оказал Андрей, оглядывая зал.

Волны дыма поднимались к потолку. Несмотря на раннее утро, в помещении было уже душно и смрадно. К вони дыма от трубок и сигарет примешивался кислый запах, идущий из дверей подвального помещения. Оттуда появлялись официанты с тяжелыми фарфоровыми кружками.

— Да, уже примелькались, — согласился Никита Родионович. — Вон того, рябого, что сидит у окна, я вижу каждый день. Ты не оглядывайся, — предупредил он Андрея. — Рябой что-то улыбается, глядя на меня, и даже подмаргивает. Он, видимо, собирается подойти к нам. Что за чертовщина... — И Ожогин смолк.

Низкий, полный мужчина в рубахе из пестрого искусственного шелка, действительно, встал со своего места, предварительно шепнув соседу что-то на ухо, и направился к друзьям. В это время подали кофе и бутерброды. Незнакомец подошел к столику и, пододвинув свободный стул, уселся рядом с Ожогиным.

— Есть дело, — сказал он вместо приветствия и положил свою большую, обильно поросшую волосами руку на руку Ожогина.

— Пожалуйста, — с любопытством и недоумением глядя на незнакомца, проговорил Никита Родионович.

— Могу устроить небольшую партию бритв «Жиллет». Доллары есть?

Никита Родионович отрицательно помотал головой, сдерживая улыбку.

— Фунты?

— Тоже нет, — ответил Ожогин.

— Советские рубли? — уже шопотком спросил рябой.

— А этих тем более.

— Жаль, очень жаль, — сказал незнакомец, сокрушенно поджав свои большие губы. — «Жиллет» настоящий, без подделки... — Он бесцеремонно взял один из двух бутербродов и на правах старою знакомого мгновенно уничтожил его. — А что вас интересует? — спросил он, глотнув плохо пережеванный кусок.

— Пока ничего, — ответил Никита Родионович, уже не сдерживая улыбки.

— Понимаю, — рябой многозначительно подморгнул, — понимаю, — и, пожав руку Ожогина, встал и отошел.

Что он понимал, так и осталось неясным.

За соседним столом шел торг из-за двух ящиков анилиновых красок, и, кажется, не безуспешно. И продавец, и покупатель, оба сразу, точно по команде, заказали каждый по паре кружек пива.

— Ну и мирок! — тихо сказал Грязнов, нервно поводя плечом.

— Да-а... — протянул Никита Родионович. — О нем ты мог доселе знать только из книг, а теперь довелось увидеть воочию. Я тоже смотрю на все, как сквозь сон. Давно это было, в юные годы. Ну ничего, привыкнем, коли надо...

— Большая нужна тренировка, — произнес Андрей по-русски.

— Ты что, с ума сошел? — строго глянул на него Никита Родионович.

— Забылся, — смутился Андрей.

— Пойдем, — сказал Ожогин.

Положив на стол деньги, друзья вышли.

...По тротуару около гостиницы прогуливалась супруга Моллера со всем своим выводком. Молодая поросль — три мальчика и три девочки шли следом за мамашей, попарно взявшись за руки.

На приветствие Ожогина и Грязнова госпожа Моллер ответила едва заметным наклоном головы.

Зато муж ее, Оскар, встретил друзей так, будто не виделся с ними полгода. Пожав обоим руки, он затянул их в свою крошечную контору и чуть не насильно усадил на покрытый облезшим бархатом диван. Едва прикоснувшись ко лбу, он произнес:

— Строго конфиденциально... только что узнал.... — Оскар Фридрихович поместил свое тщедушное тельце между Ожогиным и Грязновым. — Вчера ночью в шестнадцатый номер «Цум гольденен левен», что на втором этаже, кто-то из приезжих внес чемодан. Обычный чемодан, вот такого размера, — Моллер показал руками. — И что бы вы думали?

Друзья пожали плечами.

— Ха! Разве мог кто подумать... В чемодане оказалась адская машина.

— Что? — удивился Грязнов.

— Адская машина... — повторил Оскар Фридрихович.

— Ерунда какая-то, — пытаясь встать, заметил Никита Родионович.

Моллер движением руки принудил его сесть.

— Не ерунда. Мне-то вы можете поверить. Я своими глазами видел этот чемодан. Он весь наполнен взрывчаткой. Не дай бог, взорвался бы, — от гостиницы не осталось бы камня на камне. Да-да... Это не шутка. В нем не меньше двенадцати килограммов.

— Почему же он не взорвался? — поинтересовался Ожогин.

Оскар Фридрихович потер лоб.

— Полотер... полотер...

— Что полотер? — спросил Андрей.

— Полотер, натирая полы, услышал необычный для его слуха шум: «тик-тик, тик-тик, тик-тик». Он знал, что в номере стенных часов нет, и постучал в дверь. Никто не отозвался. Он постучал еще раз. Было тихо попрежнему и только слышно было: «тик-тик, тик-тик...». Он разбудил жильцов, а жильцы все офицеры-летчики. Те послушали и говорят: «Выламывай дверь!». Выбили дверь, — номер пуст, а посередине его чемодан. Комедия!

— Виновного, конечно, нашли? — спросил Никита Родионович.

— Да, дудки. Найдешь его... — рассмеялся Моллер.

В контору вошел кельнер и доложил управляющему, что к телефону из сорок четвертого номера просят жильца, а там никого нет.

— Выходит, это нами интересуются, — заметил Ожогин и встал.

Следом за ним поднялся с дивана и Грязнов. Моллер их больше не задерживал. Наоборот, взяв под руки друзей, он повел их по коридору к тому месту, где на маленьком круглом столике стоял телефон.

Никита Родионович взял лежавшую на столе трубку и поднес к уху. Говорил Долингер. Он сообщил адрес и время встречи.

 

Вечером Ожогин и Грязнов познакомились с Долингером. Это был высокий, сухой немец лет тридцати, с большими карими глазами и крупными чертами лица. Жил он в той же части города, где и Юргенс, в небольшом особняке, укрытом в глубине сада. Долингер встретил друзей у наружной калитки сада и попросил назвать клички-пароли. Затем он провел Ожогина и Грязнова по узенькой, изогнутой аллейке сада в особняк, крыша которого, точно паутиной, была опутана антеннами различных конструкций. «Радиоцентр», — решили про себя друзья.

Из первой комнаты Двери вели в разные стороны и на каждой из них красовалась коротенькая надпись: «Вход воспрещен».

Долингер открыл одну, из этих дверей и пригласил за собой Ожогина и Грязнова. Они оказались в небольшой комнате с голыми стенами. Посреди стояли два простых стола с закрепленными на них телеграфными ключами.

— Давайте познакомимся, — сказал хозяин, усаживая друзей. — Долингер... Я буду заниматься с вами радиоделом.

Он открыл шкаф, вынул оттуда и положил на стол компактную, вмонтированную в небольшой чемодан радиостанцию.

— Знакомо? — спросил Долингер.

Ожогин и Грязнов ответили утвердительно.

— Прекрасно, — заявил Долингер, закрывая крышку. — Копаться в ней, в таком случае, нет смысла. Радию вы возьмете с собой, и она постоянно будет при вас. А сейчас запишите условия связи со мной.

Друзья вооружились карандашами и блокнотами. Долингер начал диктовать. Получалось так, как и говорил Юргенс: дважды в сутки, утром и ночью, им следовало самостоятельно выходить в эфир, связываться со станцией Долингера, передавать ему радиограммы произвольною содержания и принимать их от него. Долингер предоставил друзьям право самим решить, кто из них будет работать утром, кто ночью, но рекомендовал чередоваться.

— Важно приобрести опыт, — подчеркнул он, — и дневной, и ночной работы. Далее мы перейдем на дневные сеансы, когда особенно много помех и трудно найти ту станцию, которая нужна. Прошу сейчас за ключ, — и Долингер вооружился хронометром.

Результатами работы на ключе Долингер остался доволен, чего и не скрыл от своих новых знакомых. Ожогин и особенно Грязнов передавали нормальное количество знаков в минуту, а передача Андрея отличалась особой четкостью.

— У вас, молодой человек, выработался уже своеобразный почерк, присущий радисту, — сказал Андрею Долингер, — чего еще нет у вашего старшего друга. Он пока работает неровно и нехарактерно, но, это не беда. О первом сеансе я вас предупрежу. Все будет зависеть от того, как скоро вы переедете на квартиру, но независимо от этого ежедневно тренируйтесь на ключе, а если обстановка в гостинице позволяет — раскладывайте рацию и слушайте меня. Привыкайте ко мне. Приучите себя как можно быстрее находить мои позывные среди остальных и настраивать приемник. Это имеет огромное значение. Сейчас, пока вы живете в гостинице, лучше всего слушать меня ночью. Утром неудобно, может кто-нибудь зайти... А теперь я вас на несколько минут оставлю одних...

Долингер удалился, и через несколько секунд послышался характерный негромкий стук мотора.

— Боялся пропустить очередной сеанс, — оказал негромко Грязнов.

Ожогин шикнул на него и приложил палец к губам.

— Давай-ка потренируемся лучше, — предложил он и взялся за ключ.

Грязнов последовал его примеру.

Минут через десять работа мотора прекратилась и вернулся Долингер. Увидя друзей за тренировкой, он покивал головой в знак одобрения, подошел к шкафу и раскрыл обе его половинки. Все полки шкафа были заполнены всевозможными радиодеталями, лампами, мелким инструментом, кусками фибры, фанеры, мотками проволоки, изоляционной ленты.

— Вторая наша задача заключается вот в чем, — объявил Долингер. — Вы будете приходить ко мне сюда один раз в неделю, по понедельникам. Все, что здесь есть, — он показал на содержимое шкафа, — в вашем распоряжении. Я вам дам несколько схем радиостанции, и вы самостоятельно смонтируете приемники и передатчики. Это очень важно в практической работе на чужой территории.

— Но не так легко везде найти радиодетали, — заметил Грязнов.

— Во время войны — да, а в мирное время это не составит никакого труда. Осложнение может вызвать только отсутствие ламп, но в конце учебы вы убедитесь, что и они не явятся для вас проблемой...

— Вы хотите из нас профессоров сделать, — шутя сказал Ожогин.

— Профессоров не профессоров, а специалистов, которые не станут втупик при отсутствии радиостанции, — обязательно сделаю. Итак, — проговорил Долингер после небольшой паузы, — ожидаю вас в понедельник, ровно в десять вечера, а теперь берите чемодан, я проведу вас...

...— Ты понимаешь, что все это означает? — спросил Никита Родионович друга, когда они уже шли по затемненной, совершенно безлюдной улице к себе в гостиницу.

— Понимаю, Никита Родионович, понимаю, — взволнованно ответил Андрей и взял крепко Ожогина под руку. — Давайте я понесу чемодан.

— Нет уж, брат, эту штучку я тебе не доверю, — отшутился он. — В ней теперь заключается все. Ее беречь надо, как зеницу, ока.

— Да, но я, кажется, в глазах Долингера удостоен лучшей оценки, а поэтому и вправе претендовать...

— Ладно, Андрейка, — перебил его Никита Родионович, — полпути несу я, полпути ты. Согласен?

Грязнов только сильнее сжал руку Ожогина повыше локтя.

Несколько минут друзья прошли в молчании. Пересекая площадь около хлебного магазина, они заметили робкие тени, сливавшиеся с коричневой стеной. Эта горожане с вечера занимали очередь за хлебом. Почти все было безлюдно, только около публичного дома, который горожанки иронически называли «семейным домом», вертелись подозрительные личности, предлагавшие свои услуги.

Управляющий еще не покинул гостиницы и окликнул друзей, когда они по темному коридору пробирались в свой номер.

— Окно у вас не замаскировано, — предупредил он. — Закройте, а уж потом свет включайте. Меня и так уже три раза штрафовали. К каждой щелке придираются.

Друзья надеялись, что этим встреча и окончится, но от Моллера не так-то легко было отделаться. Он последовал за ними в номер, самолично задрапировал окно, зажег свет и, увидев в руках Андрея аккуратный чемоданчик, выразил удивление:

— Обновочка! Какой прехорошенький! Где вы ею купили? — и сделал движение, выдавшее его желание немедленно осмотреть чемодан.

Но Грязнов не растерялся:

— Ну вот, слава богу. Вы точно женщина, господин Моллер! Какая же это обновочка, когда мы с этим самым чемоданчиком к вам и приехали, — и Андрей, открыв платяной шкаф, поставил туда рацию и захлопнул дверку.

— Возможно... возможно... — проговорил управляющий, потирая лоб. — Вы заметили, сколько самолетов прошло к фронту? Просто ужас. Я считал, считал... Почти до сотни дошел, уже стемнело, а они все идут и идут... Вы скажите, по звуку можно определить, сколько летит самолетов?

Ожогин ответил, что никогда не занимался столь сложной арифметикой.

Так резко ни он, ни Грязнов еще не отвечали Моллеру на его вопросы. Оба они одновременно подумали, что неизбежна реакция. Но Моллер или не понял, что ему хотели сказать, или умышленно проглотил горькую пилюлю. Он мгновенно переключился совершенно на другую тему.

— Вы знаете новость? В определенное время суток можно слушать передачи «свободной Германии». И что только она не передает.

— Что же она передает? — спокойно спросил Грязнов.

— Вы только послушайте...

— Мы не имеем такой возможности, потому что у вас в гостинице нет радиоприемников. А где вы слушаете? — опросил Никита Родионович, расшнуровывая ботинок.

Андрей внимательно наблюдал за Моллером и ожидал ответа на этот прямой вопрос.

— Вы меня за сумасшедшего принимаете, — возмутился управляющий. — Слушать передачи «свободной Германии»! Да за это без пересадки в концлагери. Между «свободной Германией» и концлагерями самая прямая линия, то есть самое кратчайшее расстояние.

Никита Родионович, как понял Андрей, нарочито рассмеялся.

— Вы что смеетесь? — не без удивления спросил Моллер.

— Потому, что вы рекомендуете нам делать то, что сами не собираетесь делать, и что грозит неприятностями...

Управляющий поднял кверху обе руки.

— Мой бог! За кого вы меня принимаете... — сделав вид оскорбленного человека, сказал он.

— А как же вас понимать иначе? Вы же прямо рекомендуете послушать.

— Я? Мой бог...

— Но сами-то вы слушаете? — включился в разговор-Андрей.

— Да вы что? — не без страха проговорил Моллер. — У меня жена, шесть душ детей, я на протяжении...

— Тогда откуда вам известно содержание передач?

Моллер смутился. Пальцы его нервно и быстро ощупывали скатерть на столе, и ответил он на вопрос не сразу, а после продолжительной паузы.

Об этом, конечно, можно бы и не говорить, но он окажет. Его хороший знакомый, вернее — его близкий товарищ, работает на городском радиоузле. Ему по долгу службы приходится все слушать, а он рассказывает Моллеру.

— Я бы на вашем месте, — серьезно сказал Ожогин, — порекомендовал ему не слушать того, что запрещается слушать, а вам — не распространяться на эту тему...

Моллер смутился еще больше. Он встал из-за стола. Пожалуй, это правильно. Безусловно, правильно. Такие вещи к добру не приведут.

— Ну, спите... спите... спокойной ночи, — и он быстро покинул номер.

— Странный тип, — буркнул Никита Родионович, когда шаги управляющего замерли в конце коридора.

— Очень странный, — согласился Грязнов. — Его трудно раскусить. Уж больно откровенный он...

Андрей запер дверь на ключ, постоял немного около, нее, прислушиваясь, а затем открыл шкаф и вынул чемодан. Посмотрев на Никиту Родионовича, он произнес:

— Не могу, что хотите...

— Ладно! Туши свет и открой занавес...

Друзья сели рядом и приложили по одному наушнику к уху. Андрей вставил штепсель в розетку и начал настройку приемника... Разве можно не услышать позывных родины? «Широка страна моя родная...» Эти звуки волнуют сердце до боли и одновременно поднимают горячую волну в груди, делают сильным, способным на большое, значительное... «Приказ Верховного Главнокомандующего...» Значит, очередная победа! Так и есть! Войска Советской Армии заняли большой промышленный центр и важный стратегический пункт — город Минск.

Андрей снижает громкость до минимума. Они дважды слушают приказ, запоминая каждую фразу, фамилию, цифру... Андрей прижимает к себе голову Никиты Родионовича и горячо целует его в крутой, горячий лоб. Ожогин не сопротивляется. Он понимает чувства своего юною друга. Эти же чувства обуревают и его.

— Эх, Андрюша! Как там хорошо сейчас...

 

4

Утро старик Вагнер обычно встречал в своем небольшом саду. Все деревца и кустики здесь были посажены его руками, взлелеяны и сбережены его заботами. Этот год был неурожайным, почти ничего не принесли старые яблони, очень мало дали белые сливы. Что же делать? Видимо, и на растениях сказывалось пагубное влияние войны, а может быть, виноват он сам, Вагнер, — ведь осенью он не взрыхлил вокруг деревьев землю, не опылил специальным раствором. Теперь уж дела не поправишь.

Сегодня у Вагнера забот больше, чем обычно, — он решил закончить прокладку узенькой канавки от водопроводного крана в начале сада до молоденьких, посаженных осенью прошлого года, груш, что у самой стены, в конце двора. По этой канавке он будет пускать воду, и она непременно оживит начинающие чахнуть деревца.

Вагнер успел прорыть только несколько метров и уже почувствовал усталость.

Слаб стал. Вагнер присел на ступеньки крыльца, ведущего в дом. Как быстро тают силы. Старик оперся рукой о косяк двери и разогнул плечи. Струя свежего утреннего воздуха вызвала приступ кашля. Стар. Определенно стар стал.

Дом Вагнера строился по его плану и под его непосредственным наблюдением. Все здесь было сделано так, как хотелось хозяину. Он долго обдумывал свой проект — расположение комнат, окон, дверей, кухни, кладовой, ванной, размер мезонина. Когда дом был окончен, старик сказал: «Это то, о чем я мечтал». Одного не мог предусмотреть Вагнер. Он проектировал с расчетом на семью, на четырех-пятерых человек, а пришлось, жить одному. Ушли от него поочередно два сына, ушла жена, и остался он один. Ожидать их нечего. Они ушли туда, откуда никто еще не возвратился.

У окна кладовой висела металлическая клетка. Как много навевала она мыслей! Эту клетку принес когда-то, давным-давно, его первый сын Отто. Он очень любил птиц. Щеглы, чижи, канарейки никогда не переводились в доме. Их не было только весной. В первый теплый день Отто выносил клетки со своими пернатыми на воздух, развешивал их на стене и открывал дверцы. Отто вырос, стал юношей, потом мужчиной, а церемония освобождения птиц повторялась неизменно из года в год.

— Отто! — вздохнул старик. — Сын мой! Разве я мог подумать, что переживу тебя? Как же все это глупо...

...На старом беккеровском пианино в покрытом пылью чехле покоилась скрипка. И, глядя на нее и на пианино, он думал о Карле — младшем сыне и верной подруге — Эльзе. Как часто в тихие летние вечера, сидя в качалке, на обвитой плющом веранде, слушал он, тогда счастливый отец, мелодии Бетховена, Моцарта.. Да, все в доме напоминало о них, все, буквально все...

Солнце поднималось над садом, оно осветило дом и уже коснулось лучами крыльца. Вагнер поднялся со ступенек и, взяв лопату, снова направился к своей канавке. Но продолжать работу ему не удалось. С улицы в парадное постучали.

— Кто это? — проговорил вслух Вагнер и быстрыми мелкими шагами направился к парадному.

На улице стоял человек в штатском сером костюме, совершенно незнакомый Вагнеру. Когда старик открыл дверь, посетитель спросил:

— Вы Альфред Вагнер? Архитектор?

— Был когда-то архитектор, а теперь только Вагнер.

— Пойдемте со мной... у меня за углом машина...

— Куда и зачем? — опросил старик.

Посетитель отвернул рукой борт пиджака и показал металлический значок.

Через несколько минут машина остановилась около мрачного трехэтажного здания. На втором этаже, у двери под номером семьдесят восемь, Вагнера заставили подождать, а потом любезно пригласили в комнату.

За столом сидел по виду чем-то недовольный и очень худой человек с прозрачными глазами. Он, казалось, даже не обратил внимания на вошедшего, так как был поглощен чтением какой-то бумажки. Вагнер стоял, держа в руках свою маленькую соломенную шляпу. Так продолжалось минут пять. Наконец, читавший поднял голову и, кивнув в сторону кресла, произнес металлическим голосом:

— Садитесь.

Вагнер сел в кресло, положил шляпу на колени и приготовился слушать.

— Вы знаете, где находитесь?

— Вывески я не видел, но догадываюсь, — ответил Вагнер.

— Я майор Фохт...

— Очень приятно...

Улыбка искривила лицо сидящего за столом и через секунду исчезла.

— Мы вас вызвали по делу...

Старик кивнул головой.

— Вы живете один?

Нет. Он живет не один, с ним живет работник.

— Двое на весь дом из четырех комнат и мезонина?

— Да.

— Вам не тесно?

Пока он, Вагнер, этого не чувствовал. Почему ему должно быть тесно?

— Ну, знаете ли... — хотел что-то сказать сидевший за столом и нервным жестом отбросил от себя карандаш.

Вагнер счел нужным промолчать.

— Мы решили поселить к вам двух человек, — объявил майор Фохт.

— Квартирантов?

— Если хотите — да, они вам будут платить за квартиру.

— Поселить, независимо от того, хочу я этого или нет?

— Да, независимо.

Вагнер пожал плечами вместо того, чтобы сказать: «Ну что же, воля ваша».

— Но дело не в этом, — продолжал Фохт.

— А в чем?

— Сейчас узнаете... Это наши люди, и все, что они будут делать в доме, должно умереть в его стенах. Вы поняли?

Старик немного побледнел, что не укрылось от глаз собеседника.

— Не волнуйтесь и не стройте никаких предположений, — предупредил майор. — К вам мы пока претензий никаких не имеем. Сын — одно дело, отец — другое...

Вагнер побледнел еще больше.

— Мой сын сложил голову на фронте и мне нисколько не...

— Я имею в виду не этого сына, — резко прервал его Фохт, — а первого.

Старик опустил голову. Воцарилось молчание.

Майор вышел из-за стола и уселся напротив Вагнера. Достав из кармана кожаный портсигар, он раскрыл его и протянул старику.

Вагнер помотал головой. Он не курит.

— Я знаю, что вы курите...

Вагнер пожал плечами.

— У вас очень строптивый характер, — закуривая сигарету, оказал майор. — Вы принимаете близко к сердцу всякую мелочь. Из мухи делаете слона.

Вагнер опять поднял плечи Он не понимает, о чем толкует майор.

— Прекрасно понимаете, но притворяетесь... Ну, хорошо. Если вы не настроены продолжать беседу, давайте подведем итоги, чтобы понять друг друга. Завтра к вам придут двое и скажут, что они от Фохта. Предоставьте им комнату, если можно — две. Постарайтесь объяснить соседям или знакомым, что вы наняли еще двух работников. Человек вы одинокий, работы по дому и в саду много. Это подозрений не вызовет. Но... еще раз предупреждаю, все, что увидите и услышите, должно остаться при вас. Надеюсь, вы не захотите причинять неприятностей своим родственникам...

— Кого вы подразумеваете? — сразу же оживился Вагнер.

— Вашего племянника Рудольфа Вагнера...

Старик шумно вздохнул и поднялся.

— Можно уходить?

Да, можно уходить, только надо хорошо помнить, о чем договорились. Его сейчас проводят до квартиры.

Майор прошел на свое место и нажал кнопку. В кабинете появился человек, привезший Вагнера.

— Отвезите господина Вагнера домой, — приказал майор.

 

На голову свалилась беда. Никак не думал Вагнер, что его дом, наполненный воспоминаниями о дорогих, близких сердцу людях, превратится в меблированную квартиру, в приют для лиц, пользующихся покровительством майора Фохта. Он никак не мог примириться с мыслью, что сегодня или завтра придут какие-то двое, о делах которых надо молчать, расположатся, как хозяева, в доме, начнут командовать, требовать, устраивать скандалы. Они полезут в его библиотеку, станут трогать любимые книги, они будут прикасаться к вещам, которые он оберегает, как святая святых.

Потом, что это еще за люди? Откуда они взялись? Солдаты? Так им место в казарме. Офицеры? Так для них много квартир в центре города.

Вагнер взволнованно ходил по комнатам. Он обдумывал трудный вопрос — убрать вещи из комнаты или оставить их. Заниматься перестановкой одному было не под силу, а работника с утра отправил в поле за картофелем. Что-то он задержался так долго сегодня. И помочь некому, и посоветоваться не с кем.

 

5

Марквардт торопил Юргенса с выполнением поручения. И чем настойчивее был шеф, тем тревожнее воспринимал Юргенс эти требования.

В голову навязчиво лезли беспокойные мысли. Юргенс допускал возможность провокации со стороны шефа. Что он за человек? Не так уж давно они познакомились, чтобы хорошо знать друг друга. То, что их связывает дробное число, еще ничего не значит. Чего доброго, втянет в такое дело, из которого и не выпутаешься.

Юргенсу хорошо было известно, что Гельмут — не просто рядовой секретарь. Он сын влиятельного в партийных верхушках нациста, имеющего доступ к Геббельсу. Гельмут — особо доверенное лицо полковника Шурмана. Не случайно в его бытность секретарем сменились четыре шефа. Притом Гельмут очень неглуп, в чем Юргенс убеждался неоднократно за время знакомства с ним.

Если бы Марквардт сказал, почему его надо убрать, тогда другое дело. Но ведь он не объяснит, ни за что не объяснит. А может быть спросить? А? Попытаться?

Юргенс несколько раз подходил к телефону с твердым намерением поговорить, но неизменно отказывался от этой мысли.

— Чорт возьми! — досадовал Юргенс на себя и на шефа.

Хорошо — допустим даже, что его надо убрать. Возможно, Марквардт прав. Но одного желания ведь мало. Как уничтожить? Как? Не так это просто! Не будет же он душить собственными руками? Или... Нет, довольно! Хватит Ашингера. Но ведь Марквардт прямо, скотина, требует: услуга за услугу.

Ему стало вдруг жарко, душно. «Что делать, что делать?» — повторял он. Юргенс ясно сознавал, что от щекотливого поручения шефа ему никак не отвертеться, и это вызывало бешеную злобу.

Когда задребезжал телефонный звонок, Юргенс вздрогнул, точно кто-то схватил его за руку.

Марквардт! Конечно, он! Опять будет спрашивать: «Как дела?». Опять будет торопить, намекать, запугивать. Нет, довольно. Пусть сейчас ответит на все, что интересует его — Юргенса. Иначе...

Подойдя быстро к столу, он поднял трубку. Кровь мгновенно прилила к голове, застучала в висках, ноги подогнулись... Говорил Гельмут.

У него есть сугубо личное дело к Юргенсу, и он просит о безотлагательной встрече, как можно скорее, лучше сейчас, если, конечно, Юргенс один и никого не ждет к себе.

— Хорошо... приезжайте, — ответил Юргенс.

Вызвав служителя, он предупредил его о приезде Гельмута.

Мозг терзали новые опасения. Неужели хитрец Гельмут пронюхал? Не проболтался ли Марквардт? Кого он счел нужным посвятить в свои замыслы? Может быть, сейчас, при появлении Гельмута, взять и...

Юргенс плотно закрыл окно, задернул занавес, вынул из заднего кармана пистолет и осмотрел его.

— Дурак! — обругал он себя вслух. — А если он не один? Если он расставит поблизости своих людей? Или, может быть, он приехал за мной? Нет, нет, нет! А что, если обо всем рассказать Гельмуту? Пусть узнает, что затеял шеф. Тоже не годится.

Время шло слишком медленно, Юргенс терял терпение. Он решил было, сгоряча, выйти на улицу и там встретить Гельмута, но во-время спохватился. Чтобы услышать звонок в парадное, он открыл настежь дверь в зал и, опершись о косяк, стал ждать.

На двадцать седьмой минуте в парадное позвонили. Юргенс быстро закрыл дверь, вприпрыжку пересек кабинет и уселся за стол, стараясь придать себе вид человека, занятого работой.

— Сейчас что-то произойдет... определенно произойдет... — шептали губы.

Напрягая зрение, Юргенс смотрел на лежащий перед ним бюллетень местной нацистской организации, но ничего не мог разобрать: буквы прыгали, сливались... Когда скрипнула дверь, он не оторвал глаз от бумажки и голову поднял, лишь услышав голос Гельмута.

— Можно?

— Прошу... — и Юргенс поднялся навстречу гостю. Они уселись в два глубоких мягких кресла друг против друга на расстоянии метра.

Время на Гельмута не влияло. Он не менялся, а оставался таким, каким Юргенс видел его год, три года, пять лет назад. На его застывшем, точно маска, лице нельзя было обнаружить ни одной морщинки. Никто из окружавших Гельмута не видел никогда, чтобы он улыбался. Единственным глазом он всегда смотрел не в глаза собеседника, а повыше бровей, в лоб. Черная повязка на месте второго глаза придавала его лицу мрачное выражение.

С Гельмутом надо было всегда быть очень и очень осторожным. Необдуманная фраза, лишнее слово, плохо скрытое волнение, нерассчитанный жест никогда не ускользали от его внимания.

Гельмут медленно стягивал с рук тонкие дорожные перчатки и, не мигая, смотрел на Юргенса.

Внутри у Юргенса все тряслось, ему стоило больших усилий сохранить внешнее спокойствие.

— Мы с вами давно уже знакомы, — начал сухо гость.

Юргенс ничего не ответил и только наклонил голову. Он боялся своего голоса.

— К вам, кажется, неплохо относится мой отец...

Юргенс опять кивнул головой и попытался изобразить на лице подобие улыбки.

— Поэтому, — продолжал Гельмут, — у вас, по-моему, нет никаких оснований не верить тому, что я вам расскажу...

— Абсолютно никаких... — выдавил из себя, наконец, Юргенс.

— Я ничего не мог сказать по телефону, — дело очень серьезное, затрагивающее интересы разведки... государства... В наших рядах предательство. — Гельмут выдержал небольшую паузу. — Марквардт работает на врагов...

— Вы сошли с ума, — произнес Юргенс, и тут же у него мелькнула догадка: «Раскусил он шефа... а может быть... может быть и меня. Вот, оказывается, в чем дело!».

— На вашем месте я бы тоже реагировал подобным образом, — сказал Гельмут и, вынув из кармана платок, вытер лицо, — но, к сожалению, это так.

— Отказываюсь понимать... что хотите, отказываюсь... — подняв плечи, проговорил Юргенс.

— Я вам помогу понять. Я все расскажу. Вы единственный человек, могущий дать мне совет и оказать помощь...

Спокойствие разливалось по телу Юргенса, точно он принял дозу морфия.

А дело обстояло так. С приездом Марквардта в прифронтовую полосу между ним и Гельмутом установились самые наилучшие отношения, исключающие возможность недомолвок, тайн, интриг. Зажили они душа в душу, а позавчера ночью, во время домашнего ужина, после небольшой выпивки Марквардт предложил Гельмуту работать совместно с ним на американскую разведку. Гельмут принял предложение за шутку, рассмеялся, но затем убедился, что вопрос поставлен вполне серьезно, что его действительно пытаются завербовать. Он не дал сразу согласия, но и не отказался. Он попросил трое суток для раздумывания.

Завтра ночью он должен ответить Марквардту — да или нет. Надо немедленно предпринять что-то, пека не поздно. Марквардта следует арестовать, но Гельмут бессилен. Связаться с Шурманом он лишен возможности — Марквардт следит за каждым его шагом. Шифр у него, радио у него, пользоваться телефоном невозможно, почтой — тем более. Но надо действовать немедленно...

О! Теперь голова Юргенса могла работать нормально. Грозовая туча прошла стороной, минула его. Дать совет, оказать помощь — он всегда готов.

— Вы допустили, дорогой, непростительную для разведчика ошибку, — сказал Юргенс твердо и безапелляционно. Он встал, прошелся по комнате и вновь водворился в кресло. — Ничего подозрительнее и глупее нельзя было придумать — просить на размышление трое суток. Если мы сможем исправить ошибку, тогда успех обеспечен. Марквардт ждет вашего ответа, так я вас понял? Немедленно согласитесь...

— Что вы говорите? Я не ослышался? — удивился Гельмут.

— Если вы пришли за советом, я его даю: немедленно согласитесь. Тогда вы можете рассчитывать на мою помощь. Ошибку надо исправить, необходимо усыпить у Марквардта все подозрения, обезоружить его, выиграть время, чтобы принять необходимые меры...

— Пожалуй, вы правы. Но не поздно ли? — колебался Гельмут.

— Думаю, что еще не поздно. Звоните сейчас же... Звоните, соглашайтесь, — напирал Юргенс, — развяжите себе руки, и тогда мы решим, что делать.

— А может прежде решим, а потом... — продолжал колебаться Гельмут.

— Дело ваше, — развел руками Юргенс. — Вы усугубляете ошибку, усиливаете подозрения Марквардта, затягиваете время. Мы все равно не успеем ничего предпринять до завтра, а что вы ему ответите завтра? А?

Гельмуту начинало казаться, что Юргенс прав. Доводы его как будто были логичны.

Гельмут поднялся и подошел к телефону. Прошло несколько секунд, прежде чем он окончательно подавил колебания, поднял трубку и набрал номер телефона Марквардта.

— Это Гельмут вас беспокоит. Да, да... Теперь, кажется, лягу слать. Вы догадались... Я очень много передумал... взвесил все... Я согласен... Благодарю. Конечно. Да-да... Хорошо... обязательно... взаимно... — и Гельмут резким движением положил на место трубку: — Мерзавец! Он на седьмом небе! Он заявляет что я его буду благодарить всю жизнь. Да, вы правы, Юргенс... — и Гельмут тяжело вздохнул.

— Вот и прекрасно. Мы получили свободу действий, — с удовлетворением заметил Юргенс. — Теперь я только могу пожелать вам спокойной ночи. В остальном положитесь на меня. Никуда он от нас не уйдет. Завтра у меня радиосеанс с полковником Шурманом, и я попрошу его приехать лично или прислать доверенное лицо.

у Гельмут натягивал на левую руку перчатку.

— Будем надеяться, — сказал он, прощаясь. — Кажется, действительно я сейчас засну...

Едва закрылась за ним дверь, раздался звонок. Юргенс снял спокойно трубку.

— Слушаю...

— Это вы, Юргенс?

— Да, я.

— Вы решили что-нибудь?

— Насчет чего? — непонимающе ответил Юргенс.

Пауза.

— Вы пользуетесь тем, что я лишен возможности напомнить вам...

— А-а... — как бы вспомнил Юргенс, — вы насчет поручения...

— Да. Вы думаете что-нибудь? Сколько вам еще надо времени?

— Немного... пару, тройку дней...

Вновь пауза. В трубку слышно тяжелое, сиплое дыхание шефа.

— Вы убеждены, что окончательно проснулись? — не без ехидства спросил Марквардт.

— Вполне, — весело ответил Юргенс. — И могу доказать это. Хотите, я назову вам имя человека, с которым вы только что говорили по телефону?

— Что это за фокусы? У вас, я вижу, игривое настроение. Вы не переложили лишнего?

— Назвать? — сдерживая смех, спросил Юргенс.

— Бросьте глупости. Мне не до шуток. Ожидать больше нельзя...

— Назвать? — продолжал настаивать Юргенс.

— Откуда вы можете знать?

— Если вам звонят из моего кабинета, мне думается, что я могу знать... Я могу даже передать содержание разговора.

— Он был у вас?

— Да.

— И звонил от вас?

— Да.

— Сейчас подъеду... сейчас... — и в трубке послышались отбойные гудки.

— Болван! Безнадежный болван, — четко произнес Юргенс, отходя от аппарата. — Провалился как болван-полицейский, а теперь Юргенс спасай. «Услуга за услугу»... Ничего, все это учтется, запишется...

В состоянии душевного покоя Юргенс мог мыслить и кое-что изобретать. В его голове быстро возникли контуры плана расправы с Гельмутом, и сейчас он отшлифовывал в мозгу отдельные детали, соединяя их в одно целое. Получилось нечто вполне его устраивающее...

Марквардт не заставил себя долго ждать. Он появился в кабинете подчиненного с заспанным, припухшим лицом. Тяжело переводя дух, он плюхнулся в ближайшее кресло и с тревогой спросил:

— Что произошло? Говорите скорее и дайте мне стакан воды...

Юргенс дал шефу напиться и, когда тот залпом осушил стакан воды, подробно рассказал ему о ночном визите Гельмута.

— Ты молодчина, старина, — обрадованно сказал шеф и хлопнул Юргенса по колену. — С тобой можно дела делать... Теперь тебе понятно, почему надо убрать этого сопляка?

— Понятно. Сопляк оказался крепким орешком... не по нашим зубам.

Юргенс хотел сказать «не по вашим зубам», но на ходу понравился.

Марквардт покраснел. Чтобы скрыть смущение, он заговорил в почти извинительном тоне и попрежнему на «ты».

— Я виноват перед тобой, что не рассказал тогда всей истории сразу. Я допустил излишнюю, необоснованную осторожность... Ради бога, не расцени это, как недоверие к тебе. Я понимал и понимаю, что на тебя можно положиться полностью. Дальше, в интересах дела, между нами не должно быть никаких тайн. Всё... довольно... Иначе нельзя... Давай лучше подумаем сообща, как нам...

«То-то, — подумал про себя Юргенс, — это совсем другое дело.» И он изложил шефу только что возникший в его голове план.

Марквардт был в восторге.

— Ты просто гений! — воскликнул он.

Юргенс сдержанно улыбнулся.

— Завтра, — сказал он и, посмотрев на часы, поправился, — вернее, сегодня вы будете в полной безопасности....

— Желаю успеха, отдыхай... Я поеду. Можешь не сомневаться, что я этого не забуду. Да, еще одно не относящееся к этой грязной история обстоятельство, — пожимая руку, говорил Марквардт. — Тебе надо усиленно совершенствовать себя в русском языке. Я подчеркиваю — усиленно...

Юргенс сделал удивленное лицо.

— Да, да, таково указание оттуда.

— Значит, есть связь?

— Тоненькая, как ниточка, чрезвычайно тоненькая, но есть. Будем надеяться, что она скоро окрепнет, — Марквардт рассмеялся. — Поэтому учти, что я сказал... Ну, поехал, поехал... Кажется, я сегодня засну спокойно...

 

Было очень жарко. Перед Юргенсом сидел обрюзгший, золотушный немец и, непрерывно подливая себе в стакан из сифона холодный напиток, то и дело обтирал платком свою начисто лысую, шишковатую голову. Это был Вильгельм Блюм, владелец двух магазинов часовой фирмы «Ланжин». Он жаловался Юргенсу на то, что медики обнаружили в его ушах какое-то дикое мясо и что ему в ближайшее время придется перенести неприятную операцию.

Юргенс пригласил к себе старого друга не для того, конечно, чтобы выслушивать его жалобы на прогрессирующую глухоту.

— Тебе сколько уже лет, Вильгельм? — спросил он гостя.

— Забыл? А еще другом считаешься. Пятьдесят шесть. Не шутка...

— Но ты выглядишь бодро.

— Спасибо за комплимент. От друга это приятно услышать.

— А сколько лет Елене? — вновь спросил Юргенс.

Блюм моментально изменился, побледнел, рука, державшая стакан с водой, задрожала. Три года назад он женился в четвертый по счету раз на молодой, красивой женщине, и с той поры его мучили бурные приступы ревности. Когда мужчины в его присутствии называли имя жены, он приходил в невменяемое состояние.

— Зачем это тебе? — настороженно и зло спросил Блюм.

— Ты превратился в трусливого, сладострастного павиана, — резко сказал Юргенс. — Глохнуть начинаешь, а скоро и ослепнешь. Я тебя окончательно не узнаю. Таких вопросов ты мне можешь не задавать. Если спрашиваю, значит, надо!

Блюм судорожно и громко глотнул воздух.

— Двадцать восемь, — пробормотал он совсем тихо.

Юргенс криво усмехнулся.

— Здорово! Как раз вдвое! Значит, когда при моей помощи ты вогнал в гроб свою вторую жену, Елены еще не было на свете?

Блюм молчал, тяжело дыша.

— Ты счастлив... — как-то неопределенно сказал Юргенс, не то констатируя, не то спрашивая. — Завидую людям, которые живут беззаботно, наслаждаются семейными радостями и смело глядят в завтрашний день... — Юргенс сделал паузу, и «завтрашний день», подчеркнутый и настораживающий, повис в воздухе.

Блюм почувствовал, что фраза не окончена, что старый друг на что-то намекает, хочет что-то добавить. Он прекрасно сознавал, что Юргенс слишком много знает, и боялся его. Всегда боялся и мучительно переживал такие беседы. Слишком тяжело досталось все, чем он сейчас владел, слишком опасные пути лежали к этому, много следов приходилось стирать деньгами и просто собственными руками, не гнушаясь сомнительными средствами. Но многие следы где-то затерялись, кем-то скрыты и нет-нет — неожиданно давали о себе знать. И тогда приходилось испытывать ужас, бросать деньги, итти на новые авантюры и выпутываться правдами и неправдами из создавшихся трудностей. Прошлое преследовало Блюма, как зловещая тень, оно отравляло радость наслаждения тем, что имел сейчас он — богатый человек, муж красивой женщины.

— Что случилось? — почти со стоном спросил Блюм. — Что опять таксе, мой бог...

Юргенс с удовлетворением и злорадством отметил про себя, что удар нанесен прямо в точку и достиг цели.

— Твое будущее в опасности, — заговорил уже тихо Юргенс. — Несколько документов попало в руки лицу, не очень-то к тебе расположенному.

— Кто это? — прохрипел Блюм.

Юргенс усмехнулся.

Многое хочет знать Блюм. Но не сразу. Надо иметь выдержку. Он подошел к одному из сейфов и вынул папку с делами. Вернулся к столу и стал перелистывать документы. Прошло несколько томительных минут. Блюм растерянно, с испугом следил за каждым движением своего друга. Наконец, Юргенс вытянул лист из папки и передал его Блюму.

Тот схватил бумагу и принялся жадно читать ее.

— Я не понимаю... Я ничего не понимаю, — побледнев, пролепетал Блюм, — я не продавал бумагу и шрифты заговорщикам... Я их сбывал Шрайну...

Юргенс улыбнулся.

— А вот посмотри, кто этот твой Шрайн, — и он протянул второй листок насмерть перепуганному другу.

Сообщение подтверждало, что некий Шрайн занимался снабжением подпольной группы в Гамбурге шрифтами и бумагой для листовок. При аресте гестаповцы нашли у него счет от лица, фамилия которого не установлена.

— Не установлена... — с дрожью прошептал Блюм. — Фамилия не установлена...

На губах у Юргенса заиграла злорадная улыбка.

— Да, в Гамбурге не установлена... Но здесь ее установил один... человек. Твоя подпись сличена с подписью на счете и полностью совпала. Ты в руках у этого человека, находящегося сейчас в городе. Сегодня он вылетает на самолете в Берлин для доклада о результатах расследования. А послезавтра...

Блюм съежился в ожидании удара.

— Молчи, молчи... — прервал он Юргенса. — Что же делать, скажи, что делать... И можно ли что-нибудь еще сделать?

— Безвыходных положений нет. В крайнем случае, можно прибегнуть к самоубийству...

Блюм вздрогнул. Болезненная судорога исказила его лицо.

— Но... — выдавил он.

— Или... убить другого, — тихо добавил Юргенс. — Я снял копии, чтобы лучше ознакомиться с ними. Подлинник у лица, ведущего расследование. У него же и счет с твоей подписью, изъятый у Шрайна. На этом человеке оканчивается цепочка. Ты понимаешь меня?

Блюм утвердительно кивнул головой. Юргенс начал как бы думать вслух.

Сегодня вечером этот человек поедет на аэродром. По дороге машина закапризничает, потом испортится вовсе. Ему понадобится машина, и таковая должна через минуту пройти мимо. Он воспользуется ею. Об этой машине должен позаботиться Блюм. Ну и, конечно, обо всем остальном. Объяснять излишне...

Юргенс подошел к Блюму и похлопал его по плечу. Потом все пойдет по-старому, спокойно и хорошо.

— Дай бог, — вздохнул Блюм, — лишь бы он не раздумал ехать сегодня...

— Об этом позабочусь я, — засмеялся Юргенс. — Друзья познаются в несчастье. — добавил он многозначительно. — Итак, до вечера. До одиннадцати часов вечера. Его машина отойдет от дома номер восемь по Альтенштрасое, лимузин с багажником № 33-64.

Блюм поднялся с кресла, вытер пот с лица и протянул Юргенсу руку.

— Все будет сделано...

— Как всегда... — добавил Юргенс.

Когда Блюм ушел, Юргенс собрал со стола бумаги и, ухмыляясь, понес их в сейф.

— Неплохо сработано. Старый осел попался.

Юргенс понимал, что действовать надо быстро, уверенно, напористо. Нельзя дать возможности Гельмуту опомниться, прийти в себя.

Осталось выяснить одну очень важную деталь, и тогда все само собой пойдет по намеченному плану. Но выяснить надо обязательно. Она может разрушить весь замысел, как карточный домик.

Невзирая на духоту, Юргенс покушал плотно, с аппетитом. В восемь часов он позвонил Марквардту.

— На десять тридцать вызовите меня к себе, — попросил он шефа. — Пусть объявит мне об этом Гельмут по телефону. Желательно, когда вы будете давать ему это поручение, чтобы кто-нибудь слышал.

— Ясно, ясно... Ты молодчина, старина... Обеспечу...

Юргенс посмотрел на часы и распорядился подать к подъезду машину. По его соображениям, ему сейчас не следовало быть дома. Он хотел уже покинуть кабинет, как зазвонил телефон. «Неужели он? — мелькнула мысль. — Неужели Марквардт опять оказался болваном и поторопился?»

Трубку он поднял не без колебаний, но сразу успокоился.

Говорил Блюм. Он интересовался, не произошло ли каких изменений.

Нет, не произошло. Все будет так, как договорились. Юргенс еще раз уточнил. В одиннадцать ровно.

Теперь ничто не задерживало. Надо было скорее уйти, пока не позвонил Гельмут. Он сел в открытую машину, и она понесла его по затемненным улицам за город. Светила полная луна. Дышалось легко, свободно. Встречные потоки воздуха обвевали лицо, шею приятной прохладой. Юргенс расстегнул пиджак, откинул борта и подставил грудь под струистый воздух. Надо было отвлечься, забыться. Он сумел добиться этого только за городом, при быстрой езде. Но как только стрелка на часах начала приближаться к цифре десять, он заторопился домой.

— Вам, мой господин, все звонят и звонят, — доложил служитель.

Шагая по залу, Юргенс услышал дребезжание телефона и ускорил шаг Звонил аккуратный Гельмут.

— Я вас слушаю...

— В половине одиннадцатого вы должны быть у шефа.

— Проклятие!.. — зарычал в трубку Юргенс. — Это невозможно. Все проваливается. Спросите его, точно ли с это время я ему нужен.

— Сию минуту.

Настала пауза. Через несколько секунд Гельмут вернулся.

— Ровно в половине одиннадцатого... — повторил он*

— Что там произошло?

— По-моему, ничего особенного.

— Как он держит себя с вами?

— Прекрасно.

— Но вы понимаете, что все рушится? Он ломает все планы. В одиннадцать, во что бы то ни стало, я должен быть в другом месте... Я должен разговаривать с человеком Шурмана. Вы понимаете?

— Неужели?

— Да, да, да! Спросите его еще раз, как долго он меня задержит. Может быть, я успею. Удобно вам это сделать?

— Сейчас... это мелочь.

Вновь настала пауза. Юргенс не мог сдержать злорадной улыбки. Она скривила его лицо. Все развертывалось по плану.

— Минимум на два часа, — доложил Гельмут.

— Нет, нет, второй такой возможности мы не получим... Я теряю голову... Что делать? Что делать, скажите? Хорошо, сейчас я буду у вас. Встречайте меня у подъезда.

Юргенс положил трубку и облегченно вздохнул.

Ну, запутал он этого сопляка. Теперь Гельмут не выкрутится.

...За пять минут до назначенного времени машина Юргенса остановилась у резиденции Марквардта. Гельмут уже ожидал, и по его виду можно было определить, что он волнуется.

Юргенс подошел, взял его под руку и быстро заговорил.

Гельмут заинтересован во всем не меньше, а даже больше его. Он должен поехать и встретиться вместо Юргенса с человеком Шурмана. Он прилетел на самолете. Надо рассказать ему все откровенно. Он находится на аэродроме и должен в половине двенадцатого улететь дальше, в Берлин. Он будет одет в серый пиджак, в руках тросточка и желтый чемодан. Место встречи — у правого входа в зал. Пароль: «Вы не видели здесь девушку с собачкой?». Ответ: «Она прошла мимо».

Гельмут мысленно повторил условия встречи и вдруг спохватился: а как он отлучится? Ведь он, пожалуй, нужен будет шефу.

— Это я беру на себя, — сказал Юргенс. — Еще одна деталь — вы кого-нибудь, кроме меня, информировали об этом?

— Вы что? — возмутился Гельмут.

— Тогда зайдемте к нему вместе. Говорить буду я, — и оба вошли в дом.

Марквардт сидел один. Увидев вошедших, он сухоофициально обратился к Юргенсу:

— Что у вас за горячка? Чем вы заняты и куда торопитесь?

Юргенс доложил. У него деловое свидание в одиннадцать часов на аэродроме. Человек приезжий. Срывать встречу нельзя.

— Ерунда! Пошлите кого-нибудь из своих сотрудников. Вы нужны мне...

Но ему некого послать. Поездка займет полчаса. Он бы очень просил шефа поручить встречу господину Гельмуту.

— Не возражаю. Введите его в курс дела... Пожалуйста...

Юргенс и Гельмут вышли.

— Слава богу, — вздохнул Юргенс, — мы спасены... Вы все помните?

— Помню.

— Подъезжайте прямо к аэродрому, в вашем распоряжении пятнадцать минут... Торопитесь, другой такой возможности мы уже не получим, — и Юргенс скрылся в кабинете шефа.

 

Утром полицейские доставили в резиденцию Марквардта труп Гельмута.

— Я не мог понять, куда он исчез, и вот пожалуйте, — тихо сказал Марквардт.

Полицейский инспектор осмотрел труп, лежащий на полу приемной.

Вместо единственного глаза на лице Гельмута зияла дыра. Вторая пуля застряла в кишечнике.

— У нас в городе происходят невероятные вещи, — сказал инспектор, — что ни ночь — новость. Ну что же, чадо везти тело в морг. Вам оно теперь, пожалуй, больше не нужно...

 

6

Альфред Вагнер и его работник склонились над небольшой картой Европы.

Подчеркнув города, освобожденные Советской Армией, работник обратил внимание Вагнера на запад, на Францию. За июнь и часть июля союзники овладели городами Байе, Форминьи, Лизон, Гранкан, Карантан, Шербур, Кан, Ла-э-Дю-Пюи, Сен-Ло. Пришлось подчеркнуть и их.

— Часы истории отбивают свое время, — проговорил Вагнер, — дело идет к развязке. Это понятно даже мне, невоенному человеку. — Шлепая по полу ночными туфлями, он подошел к этажерке и, взяв пачку газет, положил ее на стол.

В каждую газету были вложены листки разноцветной бумаги, указывающие отмеченные места. Вагнер стал просматривать статьи.

— Господам, которые пишут, мало дела до народа, — заметил он. — Они рассуждают, говорят красивые фразы, высказывают свои мысли. — Вагнер вздохнул и приблизил к глазам страницу. — Эти писаки думают, что они в состоянии успокоить людей и вселить веру. Они горько ошибаются. Люди думают о завтрашнем дне. — Вагнер посмотрел поверх страницы на Алима. — Ты, конечно, понимаешь, что значит для народа завтрашний день. Это трагический момент.

— Скажите, Альфред Августович, — спросил тихо Алим, — вам жаль свою страну, которая на ваших глазах идет к гибели?

Вагнер задумался. Вопрос собеседника своей прямотой причинил острую боль сердцу. Он, старик, часто сам мучился этим вопросом и не раз задавал его себе; ведь он немец, разве мог он не спросить себя об этом в такие тяжелые дни. Вагнер с грустью посмотрел на Алима.

— Мне жаль мой народ, — сказал он просто и искренне. — Нравственная кабала достигла у нас невиданных размеров. Гитлеровцы отбросили нас на тысячи лет назад, они грубой силой столкнули с правильной дороги целый народ... и не только столкнули, но и заморили его... и народ отупел, начал умственно вырождаться... Такие пороки, как разврат, кровосмешение, раболепство, угодничество, ложь, насилие, стали обычным явлением. Сотни тысяч изнывают в лагерях. Кровью народа пропитана вся Германия. Тяжело! Очень тяжело быть свидетелем таких страданий людей.

— Я думал почему-то, что немцы не дадут Гитлеру поднять руку на советскую страну, а вышло совсем другое, — сказал Алим.

— Ты прав, — согласился Вагнер, — мы много думали, а мало делали. Точнее сказать: мы думали одно, а делали другое, а вы, русские, советские люди, делали то, что думали. Вы меньше говорили, больше делали. В этом ваше преимущество. К немцам можно предъявить много претензий...

Во дворе послышалось тихое кошачье мяуканье. Вагнер и Алим переглянулись. Мяуканье повторилось.

— Смотри тут, — сказал Вагнер, показав кивком головы на винтовую лестницу, ведущую в мезонин, — я сейчас вернусь.

Выйдя во двор, старик остановился и прислушался. До его слуха долетел едва слышный шорох, идущий из глубины сада. Вагнер опустился со ступенек и уверенно зашагал по тропинке. Около кирпичной стены на корточках сидел мужчина, лицо которого в темноте разглядеть было невозможно. Когда к нему приблизился Вагнер, он поднялся и протянул старику руку. В руке был небольшой сверток.

— Это надо передать Генриху... Пока все. Я пошел..

— Ну, как? — поинтересовался Алим, когда Вагнер возвратился в дом.

— Все хорошо. — Старик, подойдя к лестнице, ведущей наверх, прислушался. — Улеглись, наверное, — что-то тихо. Пойдем и мы на покой...

...Алим, молодой, здоровый, давно уже спал, сладко похрапывая, а Вагнер все ворочался. Ему не спалось. Он думал о своих новых квартирантах.

В их распоряжение был предоставлен мезонин, состоящий из двух небольших, но очень удобных комнаток. Квартиранты вели себя хорошо, старались ничем не стеснять хозяина. Но Вагнера многое в них удивляло. Прежде всего, он вскоре догадался, что они не немцы. Правда, они хорошо владели языком, но по нескольким выражениям, фразам он установил, что квартиранты — русские. Так именно говорят русские, овладевшие немецким языком не в Германии, а в России. И это открытие взволновало старика. Что заставило этих молодых, видимо, образованных людей изменить своей родине и связать свою судьбу с нацистами? Зачем они забрались так далеко? Что хочет из них сделать Фохт? Вопросов было очень много, и ни на один из них Вагнер не мог ответить.

Но, как бы то ни было, одно казалось Вагнеру несомненным — в его доме изменники, предатели. А такой сорт людей требует прежде всего осторожности, бдительности. Старик в первый же день предупредил об этом Алима, и тот полностью согласился со своим хозяином.

Сейчас, когда в доме наступила тишина, старик настороженно вслушивался в каждый шорох, в каждый звук. Разгоряченный опасениями мозг строил самые фантастические предположения.

Вагнер встал и на цыпочках вышел в переднюю, к лестнице, ведущей в мезонин. Здесь ой остановился. Наверху было тихо. Где-то пел неугомонный сверчок.

«Спят, наверное, — подумал старик и вернулся в свою комнату. — И все это мне, наверное, только кажется, может быть, они и не русские, и самые обыкновенные люди, и никакой тут нет тайны.» Вагнер лег на кровать, улыбнулся и потянул на себя одеяло.

Но квартиранты и не думали спать. Три окна мезонина были плотно завешены ковром, одеялами, бархатной скатертью, верхней одеждой и не пропускали наружу света. За освещенным яркой лампой столом, с наушниками на голове, сидел Грязнов. Сегодня четверг — условное время, он жадно, настороженно ловит позывные «большой земли».

Ожогин внимательно следил за своим другом, за положением его руки, за выражением лица. Ему казалось, что когда связь будет установлена, он определит это по виду Андрея. Так и произошло. Грязнов вдруг весь напрягся, посмотрел на Никиту Родионовича с плохо скрытой радостью в глазах и начал отстукивать ключом.

Работа на ключе продолжалась совсем немного, на первый раз — пять-шесть минут. В телеграмме коротко сообщалось, где находятся друзья, чем занимаются. А потом Андрей перешел на прием. Он заносил на листок бумаги цифры, а Никита Родионович, высматривая из-за его спины, переписывал их, чтобы поскорее расшифровать. Очередную связь обусловили на субботу, на это же время. Оно было тем удобно, что через каких-нибудь пять-десять минут подходил сеанс с Долингером.

Пока Грязнов свертывал радиостанцию и укладывал ее в чемодан с бельем, Ожогин расшифровал первую радиограмму «большой земли».

— На, читай, — протянул он листок бумаги Андрею.

В телеграмме говорилось:

«Сообщите, как устроились, чем занимаетесь, имеете ли возможность передавать разведданные, интересующие фронт, и поддерживать регулярную двухстороннюю связь».

— Здорово, вот это здорово, — обрадованно проговорил Грязнов. — Теперь мы не одни, вы понимаете, Никита Родионович, опять вместе со всеми. — И Андрей обнял Ожогина.

— Да, хорошо, — вздохнул облегченно Никита Родионович, — хорошо услышать голос родины... Ведь никогда еще я не испытывал такой тоски, как здесь, на чужбине.

Ожогин потушил свет и распахнул настежь окно. В комнату хлынула ночная прохлада, глянула бледная голубоватая луна.

— Постоим так, помечтаем, — сказал тихо Ожогин и привлек к окну своего юного друга, — помечтаем о будущем.

Рано утром Никита Родионович через окно вылез на крышу дома и стал устанавливать антенну. Потоки солнечного света били в лицо, в глаза, нестерпимо ярко отражались на оцинкованном баке душевой комнаты, мешали работать. Ожогин повернулся спиной к солнцу, уселся около стенки мезонина и начал соединять два куска провода. Внизу под ним лежал двор, дальше соседний сад, а еще дальше начинался лес. Никита Родионович хотел уже подняться и подвесить антенну, как вдруг увидел в саду фигуру работника. Тот подошел к большой яблоне, осмотрелся вокруг, быстро сунул руку в дупло, извлек оттуда не то сверток, не то узелок небольшого размера и быстро спрятал его в карман. Потом быстро вернулся в дом.

«Вот это номер... — сказал про себя Никита Родионович и постарался запомнить яблоню. — Что же он там прятал?»

Закончив установку антенны и возвратившись домой, он посвятил в свое открытие Андрея.

— Давай понаблюдаем, — предложил Никита Родионович.

Андрей согласился.

В течение этого и следующего дня друзья поочередно с крыши дома вели наблюдение за яблоней. К ней трижды подходил Вагнер и один раз его работник. Каждый раз они извлекали что-то из дупла и уносили в дом.

Характерно, что появление хозяина или работника в саду около яблони совпадало с приходом в дом кого-либо из посторонних. Один раз пришел нищий, второй раз — мастер-водопроводчик, третий — скупщик старых вещей, четвертый — электромонтер, подвергший осмотру проводку в доме и мезонине.

— Тут определенно что-то нечисто, — рассуждал Никита Родионович.

— И единственный выход — самим залезть в дупло и убедиться воочию, что там хранится. Как вы смотрите? — спросил Андрей.

Никита Родионович не возражал.

Поздно ночью, после работы с Долингером, когда в доме все успокоилось, Андрей вышел в сад и запустил руку в дупло. Вначале он извлек объемистый сверток, перетянутый шпагатом, а затем что-то тяжелое, обвернутое в тряпку. Спрятав все в карманы, Грязнов заторопился в мезонин, где его с нетерпением ожидал Никита Родионович.

В свертке оказалось более двух сотен листовок, размером в почтовую открытку, а в тряпке — яйцевидная граната неизвестной друзьям конструкции.

В листовках говорилось о том, что на гитлеровскую Германию надвигается катастрофа, неизбежная, невиданная в истории, и что честные немцы призываются ускорить приближение катастрофы, расправиться с нацистами, уничтожить гестаповцев, эсэсовцев — подлинных врагов любого честного человека.

— Ты понимаешь, в чем дело? — спросил Ожогин, вынимая из свертка одну листовку. Грязнов кивнул головой. — Быстренько пойди и положи все на место. Возможно, что и то и другое понадобится раньше, чем мы думаем.

Андрей положил в один карман листовки, в другой гранату и тихо, стараясь не производить шума, отправился вниз.

В эту ночь друзья долго не могли заснуть.

— Что же это получается, Никита Родионович? — спросил Андрей. — Куда мы попали?

— В очень интересный дом, — ответил, улыбаясь, Ожогин. — И, кажется, в нем мы можем найти друзей. Как ты думаешь, Андрей?

— Пожалуй, так... — согласился Андрей. — Оказывается, и здесь, в Германии, есть честные люди.

— Только осторожность, осторожность и еще раз осторожность.

 

7

Днем поголовно все население города выгнали на земляные работы. В садах, скверах, парках — в тенистых аллеях спешно рылись длинные и короткие зигзагообразные щели и окопы. Во дворах и на площадях оборудовались крытые, с несколькими выходами бомбоубежища.

Солнце палило немилосердно, но от работ никто не освобождался. Вместе со всеми копали сухую землю недалеко от гостиницы старик Вагнер, его работник Алим, Ожогин и Грязнов. Немцы работали нехотя, как будто делали укрытия не для себя, а для кого-то другого. Провожая равнодушными взглядами пролетавшие в небе свои и чужие самолеты, они, казалось, хотели сказать: «К чему вся эта затея? При чем здесь мы? Воина сама по себе, а мы сами по себе».

На город за все годы войны не упало ни одной бомбы, и у горожан еще не было горького опыта. А тому, о чем рассказывали заполонившие город берлинцы и мюнхенцы, необязательно было верить. Мало ли что болтают люди со страху.

К радости всех, работы прекратились внезапно из-за надвинувшейся грозы. Налетел порывистый ветер, поднял столбы пыли к небу, затмившие солнце, и тут же грозно и раскатисто загрохотал гром.

Все бросились врассыпную. Ожогин и Грязнов, потеряв хозяина и его работника, хотели успеть добежать до начала дождя домой, но на полпути убедились, что им это не удастся. Пришлось забежать в гостиницу

Моллер был несказанно рад неожиданному появлению бывших жильцов и тотчас провел их в свою контору.

— Как не стыдно, — начал с укором в голосе хозяин, — я вас считал друзьями, а вы, как съехали из гостиницы, так и забыли о нас.

Ожогин и Грязнов оправдывались занятостью. Но Моллер не хотел верить, — как бы ни были заняты друзья, всегда можно урвать часок-другой, чтобы поболтать.

А ведь сколько интересного и непонятного происходит в городе, голова идет кругом, — Моллер быстрыми движениями кончиков пальцев усиленно потер лоб.

— Да, я совсем упустил из виду спросить: к кому на квартиру определили вас?

— К какому-то Вагнеру, — ответил Никита Родионович.

Оскар Фридрихович почесал за ухом и, прищурив глаз, посмотрел в потолок, что-то, видимо, припоминая.

— Это у которого большой сад? — спросил он.

Друзья подтвердили.

— Самая крайняя улица, около леса?

— Совершенно верно, — сказал Грязнов.

Управляющий загадочно улыбнулся и подмигнул Ожогину.

— Хозяин у вас того...

— Что «того»? — поинтересовался Никита Родионович.

— Птичка!

— Не понимаю, — пожал плечами Ожогин. — Вы его знаете?

— Как же, как же, знаком, хотя такие знакомства афишировать в наше время небезопасно. Сам-то Вагнер, собственно говоря, ни рыба, ни мясо, а вот старший сын — дело другое. Он у него коммунист был... фанатик настоящий, а кончил тем, что был убит во время демонстрации.

Ожогин и Грязнов незаметно переглянулись.

— Вы сказали — старший сын, — как бы не придав значения услышанному, заметил Никита Родионович, — значит, у него были еще сыновья?

— Обязательно! — ответил Моллер. — Был еще один — младший, но этот окончил лучше: погиб в сорок первом году, кажется, под Москвой. Тоже был связан с коммунистами одно время. Известно — молодежь. И осуждать нельзя. Сами мы были такими. Рискованно, конечно, и последствия бывают неважные, но что поделаешь, когда в тебе бурлит кровь. — Управляющий наглядно воспроизвел, как она бурлит: он сжал кулаки, прижал их к груди и встряхнул свое тщедушное тельце. — А вы сегодня тоже работали? — спросил он друзей.

— Да, вместе со всеми трудились, — ответил Грязнов.

— Я вот только не пойму, для чего это. Неужели и наш город будут бомбить?

— Трудно сказать, — заметил Никита Родионович, — начальству виднее.

— А кто лучше, по-вашему, — продолжал перескакивать Моллер с одной темы на другую, — русские или американцы? А?

— Дождь, кажется, окончился, — проговорил вместо ответа Ожогин и, открыв окно, выглянул на улицу. — Совершенно верно. Пойдем, Андрей.

Друзья поднялись и, несмотря на уговоры Моллера посидеть еще с полчасика или забежать к нему на обед, распрощались и покинули гостиницу.

— Ну и жук, — сказал Никита Родионович по пути к дому, — все он знает, все его интересует.

— А как вы думаете, насчет сыновей Вагнера правду он сказал?

— Кто ею знает — и да, и нет. Такому человеку, трудно верить. Впрочем, мы сами это скоро установим.

 

Вечером, увидя Вагнера сидящим в саду на скамье с газетой в руках, Никита Родионович подошел к нему и подал листовку, изъятую ночью из дупла старой яблоки.

— Это я поднял вчера на полу, в столовой...

Старик побледнел и быстро отвел глаза от пристального взгляда Ожогина. Он растерялся, сделал вид, будто знакомится с содержанием листовки, которое ему было прекрасно известно, а сам старался выиграть время, чтобы ответить что-нибудь вразумительное и не выдать себя.

Никита Родионович продолжал стоять около Вагнера, и едва заметная улыбка играла на его лице. Ему было жаль старика, но иного выхода не было.

Вагнеру уже самому стало ясно, что он слишком долго читает листовку, что пора ответить квартиранту, но что ответить, он так и не придумал. Он поднял плечи, развел руками и посмотрел на Ожогина.

«Как трудно таким честным глазам не выдать себя, когда надо лгать», — подумал Никита Родионович и заметил, что капельки пота, точно мелкие росинки, выступили на лбу взволнованного Вагнера.

— Не могу ничего сказать, — проговорил он, наконец. — Я просто поражен... Как могла такая вещь оказаться в моем доме?..

— Возможно, принес и нечаянно обронил ваш работник. Он как, надежный человек?

— Что вы! Что вы! — запротестовал старик. — Я это исключаю. Его совершенно не интересует политика. Он добросовестный батрак и все — и он вновь отвел глаза под пристальным взглядом Ожогина

— Да, но тогда как же объяснить. — продолжал Никита Родионович.

— Не знаю, не знаю... Тут какая-то провокация... Среди моих редких посетителей нет людей, способных рисковать головой и заниматься такими делами Это же страшная вещь... за это..

— За это, — прервал старика на полуслове Ожогин, — по головке не погладят. Особенно сейчас. Значит, вы затрудняетесь ответить? — и Никита Родионович протянул руку к листовке, желая взять ее обратно.

— Она вам нужна? — спросил Вагнер и смутился.

— Мне — да, а вам, по-моему, не нужна, — ответил Ожогин и, сунув листовку в карман, прошел в дом.

Несколько минут Альфред Августович сидел без движения, уставив глаза в одну точку. На него нашло оцепенение. Его мозг в это мгновение не мог ни на чем сосредоточиться. Лишь немного спустя он со всей остротой понял, что произошло нечто страшное, непоправимое. Встав со скамьи, Вагнер ощутил слабость во всем теле, в глазах стоял туман. Ни омытый дождем любимый сад, ни вечерняя прохлада — ничто не радовало его в эту минуту. Не заметив упавшую со скамьи газету, он медленно и неуверенно направился к дому.

Наблюдательный и чуткий Алим сразу заметил перемену, происшедшую с Вагнером. Он уже привык к нему.

— Что случилось? — тревожно спросил он

Вагнер тяжело опустился на кухонную табуретку.

— Плохо, Алим... очень плохо... нас с тобой ждут большие неприятности... — И он рассказал о происшедшем.

Ризаматов, чистивший картофель, отложил в сторону нож, вытер руки и прикрыл дверь в кухню

Ему непонятно было, как листовка могла попасть в столовую. Ни он, ни Вагнер не заходили туда с листовками. Они проносили их по мере надобности сюда, в кухню, здесь передавали, кому следует, причем лица, получавшие листовки, приходили и уходили не через дом, а через двор.

— Тут что-то не так, — сказал он. — Не обнаружили ли они дупло?

Вагнер нахмурил лоб и задумался.

— Не думаю... А впрочем, кто знает...

Они до поздней ночи сидели в кухне, высказывая различные предположения и догадки. Настроение старика и юноши ухудшилось, когда квартиранты вышли из дома.

— Пошли докладывать, — заключил Вагнер.

— Сволочи, — со злобой сказал Алим и сжал кулаки, — а еще русские...

Вареный картофель стоял на столе, но до него никто не дотрагивался. Об ужине забыли, каждую минуту ожидали ареста.

— В дупле у нас ничего нет? — спросил Вагнер.

— Пусто, — ответил Алим.

— Мы ничего не знаем... ничего не видели... никто к нам не ходит... Так и будем говорить, а ребят надо предупредить на всякий случай... Ты завтра в поле не ходи, — сказал Алиму старик.

Оба прошли в спальню, разделись, легли. Однако уснуть не удавалось, каждый звук, шорох заставлял вздрагивать.

В полночь раздались шаги в доме и сдержанный говор. Старик и Алим насторожились.

Это возвратились квартиранты. Они прошли к себе наверх, и в доме воцарилась прежняя тишина.

Только под утро Вагнер и Алим заснули, скорее, не заснули, а забылись. Такой сон не принес отдыха взвинченным нервам.

Вагнер терялся в догадках. Он не сомневался в том, что листовка уже находится в руках какого-нибудь Фохта, и тот строит планы разоблачения и поимки как авторов, так и распространителей ее. «Но почему никто не пришел? Надо обязательно предупредить остальных, — думал Вагнер, — пока есть время.» Он дал указание Алиму Тот вышел на улицу и, вооружившись лопатой, стал счищать траву, которая росла на тротуаре перед домом.

Через полчаса, примерно, на улице показался старьевщик. Он шел к Вагнеру Это было его время, но, поравнявшись с Алимом, он что-то тихо буркнул и прошел мимо. Еще через полчаса появилось второе лицо; оно также не вошло во двор. После этого Алим прервал работу и покинул улицу.

— Двоих предупредил, — улыбнулся Грязнов, осторожно наблюдавший из окна мезонина за Алимом.

— Напугали мы их, Андрюша, — заметил Ожогин, — я понимаю их состояние и убеждаюсь в том, что тут мы имеем дело с честными людьми. Надо поскорее кончать, а то напортим им только...

Ночью, возвратившись с занятий от Долингера, друзья не вошли в дом, а незаметно углубились в сад и сели на одну из дальних скамеек. Отсюда из-за кустов сирени хорошо была видна большая часть сада. Кругом стояла тишина. В течение часа она ничем и никем не нарушалась. Друзья уже хотели покинуть свой наблюдательный пункт, как вдруг явственно услышали шум. Кто-то спрыгнул с задней стены и затих. Густая темнота скрывала глубину двора и не давала возможности разглядеть человека. Прошло несколько минут. Раздались осторожные шаги. По тропинке, в трех метрах от друзей, прошел мужчина. Ожогин и Грязнов замерли, затаив дыхание, боясь шевельнуться. Незнакомец приблизился к яблоне, задержался около нее на несколько секунд и вернулся обратно. Друзья не увидели, а услышали, как он вскарабкался на стену и спрыгнул на ту сторону.

— В дупле опять что-то есть, — сказал шопотом Ожогин.

— Это мы сейчас узнаем, — ответил Андрей.

Оба вышли из укрытия и осторожно приблизились к яблоне. Нетерпеливый Андрей опустил руку в дупло.

— Ого! Опять листовки, и много...

— Тише, — предупредил Никита Родионович. — Вынимай.

Тугая пачка листовок была перетянута шпагатом. Ожогин вытащил из середины несколько штук, а остальные положил обратно. Едва он успел это сделать, как раздался скрип дверей. Друзья быстро укрылись за стволами деревьев. С крыльца дома спустился стариц Вагнер и направился к саду. На полпути он остановился, постоял с полминуты, как бы что-то обдумывая, а потом подошел к яблоне. Вынув из дупла сверток, старик подержал его, громко вздохнул и... водворил обратно.

Вагнер не знал, как поступить. Он намеревался встретить человека и предупредить его, но опоздал. Как же быть? Вынуть листовки из дупла и отнести в дом — и рискованно и неразумно, оставить здесь — тоже. Сжечь! Это, пожалуй, самое верное средство, самый лучший выход из положения. Взять сейчас их с собой в кухню, облить керосином и сжечь так, чтобы даже следа не осталось. Но Вагнер заколебался. Он отлично знал, какой ценой оплачиваются эти маленькие листочки бумаги, сколько ночей, сил, здоровья отнимают они у подпольщиков, какой угрозе и опасности подвергаются товарищи, выпускающие их.

— Нет, нет, — шептал старик, — пусть лежат... пусть будет, что будет...

Ночь эта была еще тревожнее, чем прошлая. Вагнер ждал обыска, но никто не появлялся. Не пришел никто и днем. Это еще больше обеспокоило старика. Вагнер опасался слежки. Поэтому Алим постоянно дежурил у окна, чтобы в случае появления друзей предупредить их об опасности, и все были предупреждены, кроме одного Гуго Абиха. Гуго был товарищем сына Вагнера — Отто. Тогда, при аресте, он чудом вырвался из лап гестапо.

Гуго не взяли и в армию. Он страдал сильной близорукостью. Во время войны Абих работал чертежником в секретной лаборатории авиационной фирмы «Фокке-Вульф». Там немцы не решались пользоваться трудом иностранцев — подневольных рабов.

И вот Гуго не появлялся. Неужели с ним что-нибудь стряслось? Гуго был осторожен, он не должен оказаться глупее врагов.

Вагнер и Ризаматов бродили как тени по дому, не находя себе ни места, ни покоя, с минуты на минуту ожидая появления гестаповцев.

Ожогин и Грязнов умышленно избегали встреч с хозяином, но внимательно следили за ним. Сверток так и лежал в дупле, и им было ясно, что Вагнер кого-то ожидает. Кому-то он должен сдать листовки. Не будут же они вечно лежать в дупле.

Прошло три дня. Никита Родионович, лежа на кровати, обдумывал текст радиограммы, которую предстояло передать на «большую землю». В это время его окликнул Андрей, отошедший от окна.

Во двор вошел незнакомый человек.

Ожогин поднялся с кровати.

— Теперь смотри за садом, — предупредил Никита Родионович.

Грязнов разулся, открыл окно и, посмотрев во все стороны, вылез на крышу. Он улегся около стены мезонина, откуда был виден сад, и стал наблюдать. От нагретой солнцем крыши шел жар, и Грязнов чувствовал, как ему припекает живот, руки, грудь, но он терпел. Не меньше чем через полчаса в саду показался Вагнер. В руках у него была клеенчатая сумка. Он медленно прошелся по центральной дорожке в глубь сада, постоял несколько секунд у стены, а на обратном пути подошел к яблоне, быстро вынул из дупла сверток и положил его в сумку. Держал себя старик неуверенно, настороженно, будто чувствовал, что за ним кто-то наблюдает

— Листовки в доме, — доложил Грязнов, возвращаясь в комнату.

Никита Родионович одел пиджак, положил в карман взятые из дупла листовки и начал спускаться вниз. Бесшумно, по мягкой дорожке, он достиг кухни. До слуха долетали отрывки приглушенного разговора между хозяином и гостем.

— Я боюсь ареста... чувствую, что мне его не избежать, — произнес Вагнер.

Ожогин сильно толкнул дверь и вошел в кухню.

Его появление совершенно различно подействовала на гостя и хозяина. Альфред Августович, сидящий на табурете, весь сжался в комок и неподвижными глазами уставился на Ожогина. Гость, худощавый блондин среднего роста, в роговых очках, стремительно поднялся с места, положил сумку на сверток листовок и вызывающе посмотрел на Никиту Родионовича.

Несколько секунд прошло в тягостном молчании, которое нарушил Ожогин.

— Почему вы так боитесь ареста? — спокойно спросил он Вагнера.

— Откуда вы выдумали? — глухо произнес Альфред Августович.

Никита Родионович усмехнулся.

— Я ничего не выдумал, а услышал это только что из ваших уст...

Губы Альфреда Августовича подергивались. Заметно было, что ему стоило больших внутренних усилий сдерживать рвавшееся наружу волнение.

— Вы ошиблись... Вам могло показаться... — пробормотал он.

Никита Родионович вынул из кармана листовки и бросил на стол.

— А не поэтому ли вы боитесь ареста? — спросил он.

— Зачем вы это делаете? — громко сказал гость, вмешавшись в разговор. — Какое отношение имеет ко всему этому Вагнер? Вы где-то достаете эти прокламации, а потом спрашиваете его, откуда он их берет.

— А это что? — спросил Никита Родионович и быстро выдернул из-под руки гостя клеенчатую сумку.

Листовки рассыпались по столу. Гость побледнел. Вагнер, закрыв лицо руками, повалился на стол. У Ожогина уже более нехватало сил продолжать игру.

— Минутку внимания! — сказал он. — Нас вы можете не бояться. Все нам известно: и дупло в яблоне, и листовки, и патроны, и гранаты, и люди, которые приходят к вам за всем этим добром. Андрей! Иди сюда! — крикнул он в дверь.

Вагнер, ничего не соображая, смотрел на квартиранта.

Вошел Андрей и, увидя на полу листовки, широко, подкупающе улыбнулся. Не зная, что произошло в кухне, но считая, что старший друг уже объяснился, он протянул руку Вагнеру. Тот не без робости пожал ее. Грязнов подал руку гостю, и тот, удивленный, ответил пожатием.

— Собирайте все и опять в дупло, — рассмеялся Никита Родионович, — а потом оба поднимайтесь к нам. «Поговорим по душам...

 

8

Альфреда Вагнера мучило смутное сомнение. Он всем сердцем желал видеть в своих квартирантах друзей, настоящих друзей, но он не мог избавиться от мысли, что гестапо подослало ему под видом советских людей своих лазутчиков и через них пытается разоблачить антифашистов.

Но через несколько дней после объяснения в кухне произошел эпизод, положивший конец всем тревогам и сомнениям старика.

Как-то ночью, когда Вагнер и Алим уже собирались лечь спать, раздался стук в дверь. Вошел Ожогин.

— Прошу извинения, но у меня дело, не требующее отлагательства, — сказал он и подал Вагнеру кусочек бумаги. — Вам это говорит о чем-нибудь?

Вытянув руку с бумагой, как это делают все, страдающие дальнозоркостью люди, старик стал читать. На листке были написаны фамилия, имя и год рождения его сына, время призыва его на военную службу, номер части, в которой он служил. Радужные круги поплыли перед глазами Вагнера. На мгновение возник вопрос: что означает эта очередная выдумка русского?

— Речь идет о моем сыне Карле, погибшем на фронте... — проговорил Вагнер взволнованно.

— Ваш Карл жив, — сказал Ожогин, — но об этом ради его будущего никто не должен знать... Зимой сорок второго года он, уничтожив предварительно двух офицеров и водителя машины, ушел к советским партизанам и сейчас работает у них разведчиком и переводчиком, как владеющий русским языком...

Старик Вагнер взялся за сердце, глаза его стали влажными. Прощание с сыном в тот далекий, ушедший в прошлое день, встало перед ним мгновенно во всех своих деталях. Он ясно помнил слова, сказанные Карпом при расставании: «Отец! Воевать с русскими я не буду. Не потому, что я трус, не потому, что не люблю родину, а потому, что хочу быть таким же честным немцем, каким был брат». Тогда Вагнер горячо обнял сына, поцеловал в глаза и ничего не сказал. Они хорошо поняли друг друга. А потом пришло извещение, бумажка, что Карл Вагнер погиб на фронте.

#img_11.jpg

Вагнер тяжело опустился на кровать.

Он плакал. Но это были слезы радости. Молчавший до сих пор Алим подошел быстро к Никите Родионовичу и порывисто схватил его за руки.

— Товарищ... брат... дорогой... — только и произнес он.

...На другой день обедали впятером. Пятым был гость — Гуго Абих. Обед прошел оживленно. Больше всех говорил сам хозяин.

Разговор зашел о последних событиях.

Радио и газеты разнесли по стране и по всему миру новость: в ставке Гитлера разорвалась бомба. Несколько человек из окружения фюрера ранено, двое умерли. Гитлер отделался испугом и легкими ушибами.

— Неизвестно, как он остался жив, — удивился: Гуго.

— Зато всем хорошо известно, как попала бомба в его логово. Туда входят не все, — заметил Вагнер. — Портфель с бомбой оставил у него полковник Штауффенберг, после доклада...

— Там называют еще ряд видных фамилий, — сказал Грязнов.

Да, среди заговорщиков генерал-фельдмаршал фон-Вицлебен, генерал-лейтенант фон-Хазе, генерал-полковник Бек, генерал-полковник Геппнер, генерал Ольбрихт, генерал-майор Штиф. Болтают, что они захватили вначале узел связи, помещение верховного командования сухопутной армии. Это что-нибудь да значит.

— Болтают много и болтают по-разному, — добавил Альфред Августович. — Гитлер говорит, что речь идет о заговоре нескольких офицеров, Дениц — о генеральской клике, Геринг — о группе бывших генералов, а радио-брехун Дитмар — о целом преступном круге.

— Уже кое-кого успели расстрелять, — сказал Гуго.

— Расстрелять можно многих, но сам факт не расстреляешь, не повесишь и в гестапо не посадишь. Факт остается фактом, — рассмеялся Грязнов.

— Правильно, очень правильно, — одобрил Вагнер.

Беседа становилась все оживленнее, и Алим вынужден был проверить, достаточно ли прочно закрыты окна на улицу.

— Я очень рад случившемуся, — сказал Гуго Абих, — теперь им станет ясно, что народ дальше уже не может терпеть гитлеровский режим.

— У нас говорят старики на родине, что если народ вздохнет — будет буря, — осторожно заметил Алим. — Но тут что-то не видно бури.

Ожогин и Грязнов рассмеялись.

Плохо знающий русский язык Гуго попросил перевести, что сказал Ризаматов, и выразил на лице недоумение.

— Да, народ не должен терпеть этот режим, — заговорил снова Вагнер, — но заговорщики, Гуго, это не народ...

— А кто же? — спросил Абих.

— Гм... Какой же это народ? Это несчастная кучка, горстка офицеров, решившая ценой смерти своего бывшего кумира спасти свою собственную шкуру. Они поняли, но очень поздно, что Гитлер не Александр Македонский и не Наполеон, и что полмира он им не даст. Где они были, эти герои, когда Гитлер, попирая все договора, начинал свою кровавую авантюру? Разве они, эти геппнеры, беки и прочие, не поддерживали его планы похода на восток? Разве они не видели что Гитлер превращает Европу в пустыню смерти? Разве не видели они, что от рук фашистов гибнут миллионы невинных, беззащитных людей? Почему они молчали до сих пор? Да даже и сейчас, почему они не обратились к народу, к солдатам, а решили провести «дворцовый переворот»? Нет, народ здесь не при чем... — Вагнер перевел дух и, взлохматив седые волосы рукой, встал из-за стола и заходил по комнате.

Друзья с улыбкой наблюдали за стариком. Он им определенно нравился.

Щуря близорукие глаза, Гуго Абих усердно протирал носовым платком стекла роговых очков. Он что-то долго обдумывал и, наконец, заговорил:

— Мой патрон инженер Циммерман, говорит, что благодаря этому заговору и на фронтах у немцев дела плохие...

Старик недовольно передернул плечами.

В разговор вмешался Никита Родионович.

Правильней будет сказать, что не заговоры порождают плохие дела на фронте, а наоборот. Он согласен с Альфредом Августовичем. Безусловно, событие это имеет определенное политическое значение, как факт, свидетельствующий о глубоком кризисе фашистского режима. Этого отрицать нельзя. От фашизма запахло мертвечиной. Он начинает разлагаться. Заговор проливает яркий свет на внутреннее положение гитлеровской Германии, приближающейся к катастрофе. Теперь вопрос о том, почему они решили убрать Гитлера. И это должно быть ясно. Прав Альфред Августович, говоря, что кое-кто хочет спасти свою шкуру. Но дело не только в этом. Заговорщики видели, что страна идет к гибели. Они хотели спасти фашизм, как государственный строй, они хотели спасти кадры нацистов, кадры офицерства, спасти армию, мощную промышленность, не допустить вторжения в Германию советских и союзных войск. Они попытались повторить маневр прошлой войны — выйти из кризиса, сберечь силы.

— Да, вы, пожалуй, правы, — согласился Гуго.

— Не пожалуй, а точно, — поправил его Вагнер.

Гуго посмотрел на часы и начал прощаться. Перерыв на обед подходил к концу, а ему нельзя было опаздывать на работу. Он горячо пожал всем руки и особенно Никите Родионовичу.

— Очень рад... очень рад... мы хорошо поговорили.

— Замечательный парень, — сказал Вагнер, когда Абих ушел. — Это друг моего старшего... Верный, надежный друг

В комнате становилось душно. Все вышли в сад. На дворе стоял полуденный солнцепек, но под тенистыми деревьями держалась прохлада. Ожогин и Вагнер сели на скамью. Андрей и Алим — против них на траву.

Беседа затянулась дотемна. Незаметно сад погрузился в вечерние сумерки. Квартиранты и хозяева направились в дом. Когда Ожогин и Грязнов поднялись к себе наверх, до слуха их долетели негромкие звуки песни. Грустно лилась восточная мелодия. Пел Алим Ризматов.

Сегодня Вагнер рассказал друзьям, что в городе существует подпольная антифашистская организация, руководимая Генрихом. К ней примыкает пятнадцать человек. Часть из них может обеспечивать Ожогина и Грязнова интересующими их разведывательными данными. Никита Родионович был против расшифровки себя перед всеми участниками подполья. Достаточно того, что их подлинное лицо уже знали трое: Вагнер, Абих и Ризаматов. Расширять круг друзей не следовало. Но он выразил желание через Вагнера и Абиха помочь подполью, активизировать его; нельзя было мириться с тем, что антифашисты сводили всю свою работу к распространению листовок. В связи с этим возникал вопрос о знакомстве с Генрихом. Но надо было над этим обстоятельно подумать, чтобы не допустить ошибки.

...В эту ночь, лежа в постели, Вагнер с особенно приятным чувством погрузился в мир воспоминаний. Чувство огромной радости волновало старика. О чем бы он ни начинал думать, перед ним вставало лицо сына. Улыбающимся представлял он его среди мужественных советских партизан, слава о которых гремит по всему миру...

А друзья в это время заканчивали радиосеанс с «большой землей», четвертый по счету. Связь наладилась регулярная. Предоставилась возможность советоваться, получать указания. О событиях в родной стране, на фронтах друзья, а через них участники подполья, могли узнавать ежедневно. Советская Армия овладела Владимиром Волынским, Равой Русской, Псковом, Люблином, Львовом, Станиславом, Белостоком, Двинском.

Фронт подвигался к границам Германии. Город уже готовился к защите с воздуха и с земли. На дальних подступах его шло строительство оборонных рубежей, но только с востока. На западной окраине никаких работ не велось. Оттуда, казалось, не надвигалась никакая угроза, хотя радио принесло весть о том, что войска союзников заняли в северной Франции города Порье и Лессэ.

 

9

Никита Родионович и Вагнер читали отредактированную начисто листовку. В ней говорилось о том, что радио приносит вести о все новых и новых победах Советской Армии, приближающейся к границам Германии. Конец июля ознаменовался новыми событиями. Советские войска совместно с польской армией пересекли советско-польскую границу и вступили на территорию Польши.

Дочитать листовку Ожогин не успел. В парадное постучали. Вагнер пошел на стук и открыл дверь. Перед ним стоял Оскар Моллер.

— Сколько лет, сколько зим, — радостно приветствовал он Вагнера, ожидая, что тот подаст ему руку.

Но старик стоял, заложив руки за спину, и довольно грубо спросил непрошенного гостя:

— Вы ко мне?

Это не смутило Оскара Моллера.

— И к вам, и не к вам... — сказал он. — У вас в доме поселились мои хорошие друзья, долгое время жившие у меня в гостинице. Замечательные люди. Я бы хотел их видеть...

Вагнер провел управляющего гостиницей в зал, где сидел Никита Родионович. По лицу Ожогина старик сразу определил, что он не особенно рад приходу незваного гостя. Но Моллера, видимо, было трудно чем-нибудь озадачить или смутить. Он быстро засеменил к Ожогину, схватил его руки и принялся трясти.

— Жена мне покою не дает, — вынь да положь вас обоих... Прямо влюбилась. Да-да, не улыбайтесь...

Никита Родионович вынужден был пригласить Моллера сесть.

Моллер только этого и ожидал.

— Вы слышали, что происходит?

— Что вы имеете в виду?

— Заговор... Заговор...

Вагнер, сидящий сзади гостя, сделал Никите Родионовичу знак глазами, понять который было трудно.

— А-а... — протянул Ожогин. — Об этом все знают из газет и радио.

— Это правильно, конечно, известно всем, но вы заметьте, что происходит в городе... — Он сделал паузу с расчетом, что кто-либо из собеседников продолжит за него и скажет, что именно происходит. Но, видя, что Вагнер и Ожогин молчат, Моллер продолжал: — Позавчера местный пехотный полк, только-только сформированный, отказался грузиться и ехать под Берлин. Да-да... Пришлось вызвать из лагерей эсэсовцев. Те приехали на броневиках... Завязалась перестрелка... — Моллер неожиданно умолк.

— Ну и дальше что? — поинтересовался Никита Родионович.

— Все-таки погрузились... Но кутерьма была изрядная. Говорят, что командир полка пустил себе пулю в лоб.

Моллер, по своему обыкновению, продолжал выкладывать одно событие за другим. Он рассказал о том, что в заговоре замешан кое-кто и из здешнего города, что приезжала специальная комиссия и от имени Гиммлера произвела много арестов, что в числе арестованных есть люди, сугубо цивильные и никогда не имевшие никакого отношения к армии.

Никита Родионович заметил, что Вагнер покусывает губы, поглядывает на стены, потолок, проявляя признаки нервозности.

Исчерпав накопившийся запас новостей и сплетен, Моллер обратился с улыбкой к Вагнеру:

— А вы не скажете, что происходит за последнее время на фронте?

Вагнер пристально и в упор посмотрел на гостя.

— Вас это интересует? — спросил он.

— Конечно, как и всякого, — ответил Моллер.

— Советую купить карту и выписывать газеты. Читайте газеты и смотрите на карту, тогда все будет ясно, — резко, не спуская глаз с гостя, ответил Вагнер.

Моллер спрятал улыбку и попытался изобразить человека, глубоко обиженного резкостью хозяина.

Никита Родионович не без удивления посмотрел на Вагнера, стараясь понять, почему он держит себя подчеркнуто резко с гостем.

— Я не пойму... — начал было Моллер, но старик перебил его:

— Понимать нечего. Вы, я вижу, опять принялись за старое ремесло.

— Что вы этим хотите сказать? — язвительно спросил Моллер.

— То, что уже сказал.

— Я бы вам не советовал...

— Я бы тоже вам не советовал...

Моллер неожиданно встал, двинул стулом, выпрямился и, бросив на старика взгляд, полный злобы, быстро направился к дверям.

Выждав, пока за гостем захлопнулась дверь, старик вышел в переднюю и, видно, убедившись, что все в порядке, возвратился в комнату.

— Мерзавец... наглец... подленькая душонка, — горячо заговорил он, бегая по комнате. — Видите ли, друзей нашел. Вы с ним знакомы?

Никита Родионович рассказал, как возникло знакомство.

— Хорошо, что вы вели себя с ним осторожно... Это старый известный гестаповский агент. Половина города его знает...

 

В этот же день произошли и другие неожиданные события, К Вагнеру пришел Генрих Фель. Он жил далеко за городом, связь с ним поддерживалась через других лиц, и нужны были чрезвычайные причины, чтобы старый Генрих совершил такое путешествие.

Услышав о приходе Феля от Алима, Вагнер быстро спустился из мезонина вниз, оставив в комнате Никиту Родионовича и Грязнова.

Ожогин принялся за газеты. Грязнов начал стучать на ключе, но сосредоточиться ни тот, ни другой не могли. Оба с нетерпением ждали, когда возвратится Вагнер. Наконец, послышался скрип ступенек.

— Придется знакомиться, — сказал Вагнер, опускаясь на койку рядом с Ожогиным. — Я Генриху еще ничего не сказал. Он пришел за мной или Алимом... Он не знает русского языка, а в сторожке у него умирает русский, бежавший из страшного места, как говорит Генрих. Я думаю, что повидаться с ним будет лучше кому-нибудь из вас... Умирающий говорит о каком-то подземелье, а Генрих понять его не может. За старого Феля я ручаюсь, можете не опасаться.

Ожогин и Грязнов некоторое время колебались, но уверения Вагнера заставили их решиться.

— Я его подготовлю и приведу сюда, — радостно сказал Вагнер. — Здесь нам никто не помешает. — И он вновь спустился в кухню.

Через полчаса в комнату друзей вошли Фель, Алим и Вагнер.

Генрих был высокий, костистый, широкий в плечах, сильно сутулый. Только долгая, тяжелая, тысячу раз передуманная и в думах пережитая жизнь могла оставить такой след на его широком, исчерченном глубокими морщинами лице. Большими серыми глазами, налитыми усталостью, он внимательно посмотрел на Ожогина и Грязнова и подал сразу обоим по руке.

— Давно... давно я хотел увидеть настоящих советских людей... Спасибо, Альфред, спасибо, дорогой... Обрадовал ты меня на старости лет, — сказал прочувствованно Фель и, еще раз оглядев друзей, сел на стул. Он, видимо, страдал одышкой и далекий путь утомил его. Он вынул платок и тщательно обтер пот на голове, шее, лице.

— Стар стал... совсем стар, — пожаловался он, — никуда уже не гожусь... Дай-ка мне еще водицы...

— На комплименты, Генрих, напрашиваешься, — пошутил Вагнер, — а я их говорить не специалист. Алим, дай воды, да кстати и двери закрой во двор, — попросил он Ризаматова.

Поданную в большой кружке воду Фель выпил жадно, большими глотками и попросил закурить.

Нового Генрих почти не прибавил. Утром, обходя свой участок железнодорожного пути, он наткнулся на человека, лежавшего в зарослях. Он был без чувств. Генрих вместе со своей женой перенес неизвестного к себе в сторожку. С большим трудом его привели в чувство. У нею две раны: одна под печенью, другая в правой части груди. Генрих убежден, что человек долго не проживет, но рассказывает он что-то важное. Он бежал из какого-то подземелья, говорит про бомбы, еще про что-то, чего Фель понять не может. Его преследовали, ранили. Генрих спрятал беглеца в сарае и, поняв, что он русский, поспешил к Вагнеру, знающему русский язык.

Никита Родионович решил сам пойти с Фелем. Грязнову надо было оставаться: ночью предстояла тренировочная связь с Долингером, срывать ее нельзя было.

— Но я устал... очень устал, — признался Фель, — и итти не готов. Отдохнуть надо с часок. Пусть ноги отойдут немного...

Ожогин и Грязнов через несколько минут знали основные вехи трудной жизни старого подпольщика.

Генрих имел законченное среднее образование и специальность техника — строителя мостов. Долю работал он в разных городах Германии. В тридцать третьем году он стал коммунистом, а потом, преследуемый нацистами, оторвался от партийной работы, скрывался в разных местах и, наконец, попал сюда. Здесь с большим трудом лет пять назад он получил должность сторожа на железной дороге.

— Говорят, что история не повторяется, а я уж и не верю, — сказал он грустно, покачивая головой. — Для Германии она повторилась... Вот вылезли же на свет наци и повернули нас спиной к будущему. — Он тяжело вздохнул. — Еще говорят о какой-то немецкой цивилизации... От этой цивилизации мороз по коже подирает, она превратила нас в моральных калек. Мы, коммунисты, недооценили наци, переоценили себя, а потому теперь и прозябаем одиночками. Гитлер не оставил места для надежд, сшиб нас с ног, истоптал нас, убил в нас человеческое достоинство. Хотя бы взять меня. Я терял веру, силы, падал, спотыкался, шел наощупь. Тоска подняла голову, точно змея, и голос, изнутри говорил: «Конец, Генрих! Всему конец. Чего ты ждешь, глупый старик». Но надежда окончательно не покидала меня даже в самые трудные минуты. И я шел на ее зовущий огонек И вот пришел... Нашел друзей... И мы еще, видно, кое на что способны.

— Безусловно, способны, — ободрил Генриха Никита Родионович, — мы ждем от вас большой помощи.

Фель горько усмехнулся.

— Все идет к концу и помощь наша не нужна будет. Вы и без нас сильны...

— Это неправильно, — возразил Ожогин. — В помощи, нуждается не только слабый, но и сильный.

Вагнер поддержал Никиту Родионовича.

— Согласен, согласен, заговорился я, — произнес Фель и, достав из кармана кусочек хлеба какого-то неопределенного цвета, обвернутый в целлофановую бумагу, начал его жевать. — Все эрзац. Собаки от этого дохнут, а немцы едят. Ко всему нас приучили. Ну, ничего, скоро и мы услышим, как пушки грохочут, а наци начнут друг друга поедать. Это свойственно им... Конец уже приближается...

Потом разговор зашел о подпольной группе антифашистов. Как и предполагали друзья, группа работала обособленно, сама по себе, во главе с Генрихом, никем не руководимая, ни с кем не связанная. Генрих охарактеризовал каждого участника, рассказал, что все они за дело пойдут в огонь и в воду. С доводами Никиты Родионовича и Грязнова согласились и Фель, и Вагнер. Борьбу надо было усиливать.

 

До конца города Ожогин и Фель ехали в трамвае. Здесь у памятника старины — ворот с башнями была конечная остановка, дальше начиналась шоссейная дорога, пересекавшая открытую местность. Генрих пошел впереди, Ожогин за ним на значительном расстоянии — таков был уговор.

Солнце уже клонилось к закату. Итти было приятно, лицо обвевал легкий полевой ветерок. На горизонте вырисовывались контуры густого леса. Никита Родионович с особым удовольствием вдыхал чистый воздух лугов; давно ему не приходилось бывать за городом.

Генрих сошел с шоссе, прошел с километр целиной, оглянулся и, убедившись, что Ожогин не теряет его из виду и идет за ним, направился к лесу.

Когда солнце скрылось за горизонтом, Фель и Никита Родионович пересекли двухпутную железную дорогу и по узкой тропе, идущей параллельно ей, углубились в лес.

Встреча в лесу оставила навсегда глубокий след в душе Ожогина.

Фель ввел Никиту Родионовича в сарай. Здесь было темно, фонарь в руках Генриха тускло освещал помещение. На матраце, опершись о деревянный сундук, полулежал, полусидел человек. На вид ему можно было дать лет сорок, не меньше. Во всей его фигуре чувствовалась скованность, покорность судьбе и в глазах светилось полное безразличие ко всему.

Увидев вошедших, он закрыл на мгновение глаза.

— Здравствуй, товарищ, — опускаясь на колена, сказал Никита Родионович и взял его за руку.

Раненый ответил легким пожатием и заплакал. Он плакал беззвучно, слезы градом катились из больших глаз по небритым щекам и падали на открытую грудь.

Ожогин вздрогнул, когда увидел на ней выжженную цифру «916». Клеймо!

— Я русский... мне недолго осталось жить... Выслушайте меня, запомните, что я скажу...

— Я коммунист, — сказал Никита Родионович.

— Дайте мне-только закурить, и я расскажу все...

Ожогин торопливо вынул пачку сигарет, угостил умирающего, закурил сам и приготовился слушать.

Незнакомец затянулся и, поперхнувшись дымом, закашлялся. Лицо его побледнело.

— Курить отучился, — произнес он с горестной улыбкой. — Я Каленов... Василий... Двадцать шесть лет мне... Танкист, лейтенант... Попал в плен под Киевом, был без сознания. Танк заклинило снарядом. Я учился в Орле... В Тамбове у меня мать... отец... Но это моя первая жизнь, призрачный сон... Я хочу сказать о второй жизни. Не перебивайте меня... В сорок втором году я попал сюда на завод...

Каленов говорил едва слышно. Никите Родионовичу казалось, что вот сейчас, через минуту он выдохнет из себя остатки жизни, вздрогнет, вытянется; но он продолжал говорить.

...Примерно в пятнадцати километрах на восток от сторожки, в чаще дремучего леса, окруженный тремя большими болотами, глубоко в земле запрятан подземный завод, Территория его, в радиусе пять километров, обнесена несколькими густыми рядами колючей проволоки, через которую проходит электрический ток высокого напряжения. Внутри много бараков для военнопленных. Вся территория завода укрыта кронами деревьев и маскировочными сетями. С воздуха нельзя обнаружить ни бараков, ни подъездных узкоколейных путей, пересекающих лес, ни тщательно замаскированных труб, ни штабелей химических снарядов и авиабомб, изготовляемых заводом. Только бетонная дорожка длиной в восемьсот метров для посадки и взлета самолетов да большие болота вокруг могут служить ориентирами. Завод строился руками заключенных и военнопленных. Каждый из них имеет номер, выжженный на груди, и каждый должен умереть, чтобы унести, с собой тайну подземной Германии. Ни одному из строителей завода не избежать смерти. В подземелье после окончания строительства входят только немцы. Пленные до последнего времени использовались на поверхности земли: на укладке готовой продукции, на погрузке ее в самолеты и вагоны, на черной работе по обслуживанию электростанции, водопровода. Сейчас немцы задались целью истребить всех пленных. Тысячи узников уничтожены в лесу и в болотах и в первую очередь все потерявшие способность работать — больные, изнуренные рабским трудом, слабые. Их травят голодными собаками, загоняют в болота и расстреливают из пулеметов. Часть пленных, еще годных к какому-то физическому труду, увозят. Увозят неизвестно куда. Есть слухи, что в специальные лагери, где есть крематории для сожжения. В предпоследнюю партию, подлежащую вывозке, попал и он, Каленов. Ему удалось выброситься из закрытого вагона через окно. Он долго бродил по лесу и, вконец обессиленный, дополз опять до железной дороги, где его и подобрали. Сейчас, вероятно, на заводе остались одни немцы...

— Вот, кажется, все... — слабеющим голосом произнес Каленов и, откинув назад голову, смолк на несколько секунд. — Запишите мой адрес... Скажите родным, как умер их сын...

Никита Родионович подвинул к себе фонарь, достал записную книжку.

— Говори, друг мой... говори...

 

10

Вечерело. Жаркий августовский день угасал. Зной сменяла едва ощутимая прохлада. В саду под деревьями еще было душно, но над кронами яблонь шаловливо пробегал ветерок, играя листьями. Ожогин и Грязнов лежали на траве. Алим помогал Альфреду Августовичу поливать деревья. Друзья ждали Гуго Абиха. Он обещал прийти к обеду, но вот уже близится ночь, а его все нет. Старик Вагнер заметно волновался. Всякий звук на улице заставлял его настораживаться: он прекращал поливку и внимательно прислушивался. Но каждый раз друзей ожидало разочарование — шаги прохожих удалялись, это был не Гуго.

Вагнер любил Абиха наравне с сыном и болезненно переживал каждую его неудачу. Даже личные семейные дела Гуго беспокоили старика. У Абиха была красивая, молодая жена, Ева, но жизнь их не ладилась. По характеру, мировоззрению это были совершенно разные люди. Ева не понимала Гуго, и тот вынужден был тщательно скрывать от нее свои антифашистские взгляды и принадлежность к подпольной группе. «Ева у меня красивая статуэтка, — говорил о жене Абих, — ею можно любоваться, но делиться с ней мыслями, нашими планами, делами невозможно.»

Ожогин и Грязнов уже сблизились с Гуго, узнали его. По натуре он был весельчак, любил рассказывать смешные истории. Причем, как истый комик, он во время рассказа никогда не улыбался. И это придавало особенную остроту рассказам Гуго.

Сегодняшнее опоздание Абиха вызывало обоснованную тревогу. День прошел необычно. Маленький, город почувствовал приближение фронта, почувствовал неожиданно. В прошлую ночь недалеко от города, на железнодорожном полотне, упала бомба.

Самолета никто не видел, но все решили, что это был советский самолет. По городу поползли слухи о приближении русских армий. И весь беззаботный городок вдруг закопошился. Мелкие дельцы, коммерсанты, хозяева ресторанов, предприятий, служащие городского управления начинали поспешно собираться в дорогу. «Бежать, бежать!» — зашумели все. Но куда бежать? Кто имел деньги, солидные деньги, кто чувствовал себя ответственным за прошлое, тот инстинктивно смотрел на запад. Еще недавно модные фразы о любви к отечеству, о глубоком патриотизме были забыты. «Что медлят американцы? — шептали напуганные бюргеры. — Почему они не идут?» А так как американцы и англичане действительно не торопились, то надо было итти к ним навстречу, искать убежища у них.

— Крысы разбегаются, — говорил Вагнер, — теперь-то они почуяли, что корабль тонет...

Спокойствие царило только в рабочем пригороде. Никто никуда не торопился, никто не укладывал вещи.

Подпольщики начали проявлять активность. Вагнер, казалось, помолодел. Необычайная энергия проявлялась в каждом его действии. Раньше он медленно, с особым наслаждением поливал сад, не торопясь подстригал ветви. Теперь старик делал все торопливо, словно боялся опоздать. Он часто забегал наверх к друзьям, у него возникали все новые и новые вопросы. Ему хотелось знать подробно обо всем, что связано с советской Россией, хотелось предугадать будущее своей страны. И вот сейчас, поливая в саду деревья, он то и дело отрывался от своего занятия и подходил к Ожогину: то спросить о чем-либо, то высказать предположение. Правда, сегодня вопросы касались главным образом городских новостей и долгого отсутствия Абиха. Вагнер боялся, что с Гуго что-нибудь произошло, что, может быть, его задержала полиция или гестапо. Опасения старика имели под собой почву, в городе участились аресты.

— Неужели выследили? — обеспокоенно говорил Вагнер. — Это ужасно...

Но через несколько минут он сам опровергал это предположение:

— Гуго опытный и очень осторожный...

Сомнения и тревоги рассеял сам Абих, появившийся в саду, когда уже совсем стемнело.

— Наконец-то, — облегченно вздохнул Вагнер, — а я уже все передумал... Ну, скорее в комнату.

Друзья вошли в дом. Абих начал с сообщений.

— Гауптштурмфюрер Фриц Лодзе, по неизвестным никому причинам попавший во двор Ключица, оттуда не выбрался.

Все переглянулись; Лодзе уже длительное время занимался слежкой за участником подполья Ключицем, наборщиком одной из типографий города. По предложению Ожогина, было решено убрать Лодзе.

— Та самая граната, — продолжал Гуго, — которую вы однажды вынули из дупла, — напомнил он Ожогину и Грязнову, — сделала свое дело. Фрица разорвало ровно пополам, и никакой доктор уже не сможет соединить эти две половинки в одно целое...

Все невольно улыбнулись.

— А как же Ключиц? — спросил Алим.

— Все в порядке, — успокоил Абих. — Подозрений не может возникнуть. В момент взрыва и еще час спустя он сидел в полиции за пьянство и дебош.

Это была первая боевая операция подпольщиков. И друзья не скрывали радости по поводу успешного ее завершения.

Гуго сообщил и вторую радостную новость. Карта местности, которую просили Ожогин и Грязнов, добыта. Абих вынул ее сегодня из стола сослуживца в лаборатории. Для этого пришлось ждать ухода всех сотрудников из комнаты и подбирать ключ.

— Самая подробная, — сказал Гуго, доставая карту из-за пазухи.

— Помните, Никита Родионович, — заговорил Грязнов, когда все склонились над разложенной на столе картой, — как Моллер рассказывал о секретном заводе и партии военнопленных, пригнанной на него?

— Да, припоминаю, — ответил Ожогин, отмеряя па карте нужное расстояние от железнодорожной будки Феля на восток. — Каленов был прав, подземный завод отыскать трудно. На карте нет никаких обозначений ни бараков, ни узкоколейки, ни бетонной дорожки. Но зато три больших болота указаны, они образуют замкнутый треугольник, внутри которого, по словам Каленова, и расположен завод.

Никита Родионович нашел видимые на карте и могущие быть замеченными с воздуха ориентиры и стал называть их. Андрей записывал на листке бумаги. Около двух ночи предстоял сеанс с «большой землей». Надо было уведомить ее о подземном заводе.

Неожиданно в парадное раздался стук. Все насторожились. Стук повторился. Быстро убрали карту. Алим вышел в переднюю. Воцарилось напряженное ожидание. Алим вернулся и подал Вагнеру телеграмму. Он развернул ее, прочел и криво усмехнулся. Телеграмма была от его племянника Рудольфа Вагнера. Он сообщал, что до наступления холодов приедет проведать дорогого дядю.

— Хорошо, что предупреждает, — сказал Вагнер. — Племянничек у меня особенный. Я раньше надеялся, что он окончит карьеру с веревкой на шее, а теперь сомневаюсь.

— Почему? — рассмеялся Андрей.

— Слишком стремительно он бросился на запад. Это не случайно. Оттуда запахло союзниками и, в частности, англичанами.

— А кто ваш племянник? — поинтересовался Грязнов.

Вагнер невольно взглянул на Абиха.

— Хотел рассказать про него, так надо тебе было перебить мысль своими англичанами... Кто он, трудно сказать, точнее всего — дипломат...

— А дипломат в переводе на немецкий означает шпион, — вставил Гуго.

— Он крутится вокруг Риббентропа и не безуспешно. Человек без чести, без убеждений, без чувств. Имеет только одну цель и не считается со средствами для ее достижения. Цель — деньги. Он одержим манией обогащения. Корчит из себя дальнозоркого политика, близорук как курица, надеется стать министром... Лицемерная и пакостная натура. Он видит, что я остался один, а мой дом и сад ему очень нравятся. Одно это заставляет его любить меня и осыпать нежными ласками. Но я, кажется, постараюсь сделать, чтобы он никогда не жил здесь... Между прочим, — добавил Вагнер, — Алим в некоторой степени обязан ему жизнью.

— Каким образом? — спросил Ожогин.

Старик на русском языке, чтобы слышал Алим, рассказал подробно историю их знакомства с момента встречи в лесу. Укрыв Алима в балке, Вагнер еще не представлял себе, как объяснит появление и пребывание в своем доме советского человека. В это время Рудольф Вагнер проездом остановился у дяди. Альфред Августович рассказал, что нашел себе дарового работника из числа военнопленных, что Алима ему дал за взятку офицер, сопровождавший партию русских, и попросил Рудольфа достать для него документы и разрешение.

— Сам видишь, сказал я племяннику, стар я стал, а надо смотреть и за домом, и за садом. И этого было достаточно...

Выслушав рассказ, Алим заметил:

— Альфред Августович самый богатый человек... Он любит людей...

Вагнер смутился.

— Вам, кажется, передавать пора, — сказал он Ожогину, глянув на часы. — А мне подошло время, по-стариковски, на боковую, — и вышел в соседнюю комнату.

Друзья простились с Абихом, Алим проводил его до калитки.

Через полчаса в мезонине начался сеанс, на «большую землю» были переданы сведения о подземном заводе.

 

11

— Я думаю, что мы договорились окончательно и по всем вопросам, — сказал незнакомец, бросив взгляд на Марквардта и Юргенса.

Те закивали головами.

— Вы видите, что распад уже начался и будет прогрессировать катастрофически. Антонеску арестован — Румыния со счета долой. Болгары предложили нашим войскам покинуть страну под угрозой разоружения. На Польшу и Чехословакию надежд мало. Остались, по сути дела, одни венгры...

Разговор происходил на квартире Марквардта. И хотя ни он, ни Юргенс не знали даже, как зовут незнакомца, с которым провели уже два часа, тем не менее, все его указания они принимали, как приказ, подлежащий безоговорочному выполнению. Незнакомец назвал дробное число. Этого было достаточно. Он явился с полномочиями из-за океана. Тоненькая ниточка, о которой как-то вскользь упомянул Марквардт в беседе с Юргенсом, начинала утолщаться.

— И вы неправы, господин Юргенс, заявляя, что друзья ненадежны, — сказал незнакомец.

— Я имел в виду англичан... — осторожно заметил Юргенс. — Вот что сказал Черчилль в ноябре сорок второго года. — И, взяв в руки старую газету, Юргенс прочел: — «Мое сердце обливалось кровью за Россию. Я чувствовал то, что должны были чувствовать все, — сильнейшее стремление страдать вместе с ней и разгрузить ее от части ее бремени», и дальше: «... Есть одна вещь, которую никогда не следует делать, — это обманывать своею союзника...» Как вам нравится?

Незнакомец громко рассмеялся.

— Не разыгрывайте из себя наивное дитя. Я не стану читать вам лекций по дипломатии для... начинающих. Да, в конце концов, не в Черчилле дело. Пусть его болтает, что угодно. И Англия, и Франция будут делать то, что скажем мы. Постараемся принудить к этому и Россию. И это в большой степени будет зависеть от таких, как вы. Америка поднимет вас — немцев. Америка, только Америка. Налейте, пожалуйста! — попросил незнакомец. — Я вам расскажу еще кое-что интересное.

Служитель принес третью по счету бутылку «Токая» и наполнил бокалы. Незнакомец медленно выпил искристый напиток, чмокнул языком и, расположившись поудобнее в глубоком кресле, закурил.

Это был среднего возраста, не старше сорока лет, гладко выбритый и энергичный в движениях человек. Выпустив несколько удачных колечек дыма, он проследил за тем, как они поднялись кверху и расплылись в. воздухе.

— Будущее наше зависит от таких людей, как Поль Мелон, Давид Брюс, Альфред Дюпон, Джуниус Морган, Лестер Армор, Эдвард Бигилоц, Эллен Даллес, Ирвинг Шерман и им подобные... Это вам ясно?

Марквардт и Юргенс переглянулись. Да, конечно, фамилии этих американских дельцов они знали.

— Они определят и политику, и экономику Германии. В мае мне довелось быть на лиссабонском совещании представителей крупных концернов Германии, Англии, Америки... А сейчас я только что возвратился из Страсбурга. Там происходило совещание, которым руководил обергруппенфюрер — доктор Шейд. Кажется, даром времени не потратили... Планы возрождения вашей промышленности после войны и сотрудничества с американцами вполне реальны Во всяком случае, мы готовы играть предназначенную нам провидением роль даже после самого худшего финала. И наци без нас не проживут, если они только всерьез думают о подпольной деятельности и о реванше. Крупп, Рехлинг, Мессершмитт, Гаспар, Зиндерн, Копп прямо и недвусмысленно говорили об этом. Они создают материальные фонды и оперативные центры в Латинской Америке. Кто будет возражать против? Гитлер? — и незнакомец зловеще хихикнул.

Он вновь наполнил бокал и на этот раз опорожнил его за два глотка. Следом за ним выпили Марквардт и Юргенс.

— От вас я потребую действий четких и ясных. Не вызывать никаких подозрений, никаких кривотолков, никаких слухов. Точнее: пусть будут и кривотолки, и слухи, но лишь необходимые нам. Надо обдумать все до самых мельчайших деталей, до точек, до запятых. Все предусмотреть, все взвесить, все учесть. Но не тянуть. Время не ждет. Тренируйтесь в языке. Язык вы оба должны знать более чем в совершенстве. Особенно разговорную речь.

— Как с людьми? — спросил Марквардт.

— Дайте мне их клички, пароли, адреса. Всему свое время. Вы имеете в виду тех двоих, о которых уже говорили?

Марквардт подтвердил.

— О них позаботится Голдвассер, — сказал незнакомец и поднялся, дав понять этим, что беседа окончена.

Вслед за незнакомцем уехал Юргенс. Марквардт остался один. Побродив из угла в угол по накуренному кабинету, он вошел в спальню и остановился около трюмо. На него глянуло лицо с припухшими веками, с синими кругами вокруг глаз. Марквардт выругался и отошел от зеркала.

Он разбудил дежурного и приказал ему достать обязательно к утру учебник югославского языка и немецко-югославский словарь.

— На кой же чорт я тогда занимался русским? — проворчал Марквардт, укладываясь спать.

 

12

Догорал жаркий день. Вечерело. Прозрачный, нагретый за день воздух колебался на горизонте. От уходящего за лес солнца ложились длинные, густые тени.

Алим и Андрей приближались к лесу. Впереди уже вырисовывалась, точно врезанная в зеленый фон, сторожка Генриха Феля.

Экскурсия, предпринятая Андреем и Алимом, была необычной. Последнее время Ожогин делал все возможное, чтобы вывести подпольную группу антифашистов, руководимую Генрихом, на путь настоящей боевой работы. Надо было наносить чувствительные удары, способствующие успехам Советской Армии на фронтах. Этого требовала и «большая земля». Но участники подполья не имели еще опыта боевой работы. Первым шагом в этом направлении было уничтожение Лодзе, второй шаг — операция, связанная с подземным заводом. Руководство ею было возложено на Грязнова и Ризаматова.

Операции предшествовала долгая подготовительная работа, в которой принимали участие несколько человек; Гуго поручили изготовление взрывных материалов.

Ожогин поднял вопрос перед Долингером о необходимости провести несколько тренировочных сеансов в открытом поле. Тот поддержал предложение и доложил об этом Юргенсу. Ожогину и Грязнову выдали пропуска на хождение за городом в десятикилометровой зоне и специальное разрешение на вынос радиостанции с питанием. Они провели уже пять сеансов, сегодняшний выход был шестым по счету. Удаляясь на различные расстояния от города, они устанавливали связь с радиоцентром Долингера днем и ночью. Первые три сеанса их сопровождал, по просьбе Ожогина, человек Долингера, под тем предлогом, что им были незнакомы окрестности города, а на два последних сеанса они выходили самостоятельно.

Генрих встретил гостей на крыльце.

— Заждался, — объявил он, крепко пожимая руки Алиму и Андрею. — Пойдемте в дом, Марта ужин приготовила...

Друзья попытались отказаться от еды. Они знали, как трудно в городе с продовольствием, но коль скоро стол оказался уже накрытым, а Генрих, ожидая их, ничего не ел, пришлось принять приглашение.

Дом состоял из прихожей, кладовой и небольшой комнатушки. Из двух маленьких окон открывался вид на железнодорожное полотно, проходящее в каких-нибудь пятнадцати метрах от дома. Стол, несколько стульев, посудный шкаф и сундук составляли все убранство квартиры. В комнате было чисто и уютно.

Со двора вошла пожилая женщина, жена Генриха, и поставила на стол тарелку с вареным картофелем и миску с молодым зеленым горохом.

Фель познакомил гостей с женой и пригласил всех за стол.

— Порядок требует начинать не с картофеля, — сказал Генрих, направился к шкафу и вернулся к столу с пузатеньким фарфоровым графином и рюмками. — Это особенный напиток, собственноручно изготовленный Мартой, — объявил он, разливая содержимое графина по рюмкам.

Напиток был до того густ, что напоминал собой ликер.

Когда жена Генриха зажгла свет, сам он подошел к окнам и затянул их черной маскировочной бумагой.

Ужин прошел за беседой. Узнав, что оба друга холостяки, Фель улыбнулся.

— А я дважды женился... — Старик посмотрел поочередно на молодых людей. — И оба раза на Марте...

Уж это совсем непонятно. Андрей перевел услышанное Алиму. Тот не без удивления посмотрел на хозяина.

Видя, что гости недоумевают, Генрих рассмеялся.

Уходя в подполье от преследований гестаповцев, Генрих сменил и имя, и фамилию, под которыми жил на родине. Так же поступила и жена. Они долгое время вынуждены были находиться в разных концах страны, а когда удалось встретиться, пришлось снова юридически оформить брак.

— Вынуждена была вторично в него влюбиться, — сказала Марта.

Гости рассмеялись.

Фель положил свою большую руку на плечо жены.

— Пять лет мы не виделись с тобой, Марта. Так ведь? И не забыли друг друга. Из-за одного этого можно было второй раз жениться. Я и не думал, что останусь жив и вырвусь из этого страшного водоворота. Сколько раз смерть смотрела в глаза. А как тяжело и горько умирать, сознавая, что жизнь твоя не принесла никакой пользы, что из нее ничего не вышло и прошла она впустую... Бегаешь, прячешься, мечешься из одного города в другой, спасаешь свою шкуру... Пережитое измучило тело, ожесточило сердце, притупило нервы, а вот дух остался прежним.

— А у вас родные есть? — поинтересовался Алим.

— Есть, брат.

— Хороший человек?

Генрих задумался.

— Гете говорил, что «быть борцом — значит быть человеком». Человек — это очень почетное имя и носить его не всем дано. Брат — чиновник. Я знаю, что он считает меня погибшим и, безусловно, рад этому. Мое существование доставило бы ему много неприятностей... Ведь меня преследовали, как коммуниста.

— Вы член коммунистической партии? — спросил Алим.

— Да... Но я не просто записался в партию, как это делают социалисты, демократы, либералы. Я шел в партию, чтобы никогда из нее не уйти... Так вот, мне запомнились слова Тельмана. Эрнест про вас, советских людей, про большевиков, говорил, что человек, сажающий деревья, плодами и тенью которых ему не придется воспользоваться, человек, строящий дом, в котором ему самому, возможно, и жить не придется, — великий человек. Такому человеку принадлежит будущее. Это коммунист...

— Хорошо сказано, — согласился Андрей.

— Очень хорошо, — подтвердил Фель. — И я запомнил это на всю жизнь...

Когда Грязнов провел ночной сеанс связи с Долингером, все трое собрались уходить. Марта немного удивленно посмотрела на мужа.

Генрих обнял жену за плечи и тихо с улыбкой сказал:

— Пойдем воздухом подышим, а ты ложись и отдыхай...

Марта ничего не ответила и молча проводила его до дверей. За последние дни Генрих стал явно неравнодушен к природе и уж очень часто уходил подышать ночным воздухом. Кто-кто, а уж Марта знала за тридцать два года совместной жизни, что означают эти прогулки. Она посмотрела вслед уходящим и глубоко вздохнула.

Взошла поздняя луна и растворилась в затянутом облачной дымкой горизонте. В лесу было совсем темно.

Пройдя с сотню метров, Генрих свернул в сторону и, сделав несколько шагов, остановился.

— Вот здесь я похоронил Каленова, — показал он рукой под ноги.

Алим и Андрей обнажили головы.

Постояв несколько минут около могилы, друзья последовали дальше за Генрихом. Его широкая спина то скрывалась, то вновь появлялась среди стволов могучих сосен. Фель шел ровным шагом, сильно сгибая ноги в коленях и покачиваясь из стороны в сторону. Примерно после часа безостановочной ходьбы Генрих остановился и сказал своим спутникам:

— Сейчас справа будка, надо поосторожней...

— А если взять полевее для безопасности? — предложил Андрей.

— Нельзя. Никак нельзя. Можем натолкнуться на ограждение территории завода, а там замаскированная сигнализация...

Вновь двинулись вперед, соблюдая меры осторожности. В здешних лесах, обжитых, исхоженных и расчищенных, было очень мало зарослей и валежника, а поэтому и продвигаться по ним было легче. Правда, это имело и свои отрицательные стороны, в таких лесах труднее укрыться.

Отлично знавший здешние места Генрих шел уверенно по заранее проверенному маршруту. Его уверенность передавалась Андрею и Алиму. Наконец, Фель вывел друзей к самому полотну железной дороги.

— Вот здесь, — сказал он, тяжело дыша, снял кепи, отер пот с головы, с лица и тяжело опустился на землю.

Андрей и Алим последовали его примеру.

Несколько минут прошло в молчании. Двухчасовое путешествие по темному лесу утомило всех.

— Ну что же, начнем? — тихо спросил Генрих, когда друзья передохнули.

Андрей и Алим поднялись. Генрих выдвинулся вперед вдоль железной дороги метров на сто, Алим на такую же дистанцию — назад. Андрей приступил к закладке мины. На это ушло у него не больше пятнадцати минут. Сказался накопленный партизанский опыт, руки еще не отучились действовать быстро, уверенно.

...Марта и не думала спать. Всю ночь она провела на ногах. Приметив издали возвращавшихся друзей, она поставила на керосинку кофейник.

— А не наскочит на мину порожняк? — спросил Алим, когда они вошли в дом.

— Нет. Утром по этому пути идут только груженные составы, — заверил Генрих, — и первый пройдет не раньше одиннадцати, так что не беспокойся.

Железнодорожная ветка до войны обслуживала лесоразработки, а когда отстроился подземный завод, по ней стали вывозить его продукцию: бомбы, мины, снаряды.

 

Ожидать взрыва было нецелесообразно. Проведя утренний сеанс, Алим и Андрей заторопились в город. Возвращались они в приподнятом настроении, испытывая естественное чувство удовлетворения от проведенной операции.

Фактически об успехе говорить было рано, но Андрей не допускал даже мысли, что мина не сработает.

Однако, узнать, «сработала» мина или нет, удалось не скоро. Произошли события более знаменательные.

В начале дня над городом появились бомбардировщики. Воздушная тревога и зенитный огонь вызвали панику. Горожане заметались по улицам, но на город не упало ни одной бомбы. Бомбовозы развернулись над окраиной, проплыли вдоль полотна железной дороги, свернули налево и сделали два захода над лесом.

От взрыва содрогнулась земля. Стекла уцелели лишь в немногих домах. Над тем местом, где находился подземный завод, поднялось огромное облако дыма. Бомбы, снаряды и мины рвались до поздней ночи...

Подходы к лесу оцепили эсэсовцы. И лишь на девятый день стало известно, что мина тоже «сработала», и под откос свалился состав, нагруженный снарядами. Известие это принес Генрих, появившийся в городе.

— Ну и дела, — сказал он, мотая головой. — Сколько живу, а такой радости не испытывал. Вот это был действительно взрыв. У меня в доме рамы вылетели и вся штукатурка обвалилась. Я даже подумал, не свалилась ли бомба поблизости от моей сторожки.

 

13

Юргенс встал, как обычно, рано, проделал гимнастические упражнения, обтерся холодной водой и, в ожидании завтрака, стал прохаживаться по большому, мрачному залу своего особняка. В руках у него был, ставший за последнее время обязательным для Юргенса, русско-немецкий словарь.

Из окон тянуло умеренной осенней прохладой. Поздние цветы на клумбах и трава в газонах были покрыты обильной утренней росой.

В доме Юргенса царила тишина. Сам хозяин, казалось, оставался безучастным ко всему. Если до встречи с гостем из-за океана его в какой-то степени еще интересовала жизнь города, то теперь он просто игнорировал ее. А между тем в городе произошли заметные изменения. Он кишмя кишел солдатами разгромленных на фронте подразделений и вновь формируемых частей; школы, кинотеатры, гостиницы были заняты под военные госпитали; по улицам сновали многочисленные представители немецкой администрации, выгнанные из освобожденных Советской Армией районов; нельзя уже было ни за какие деньги достать масла, сахара, натурального кофе; немецкие банкноты потеряли всякую цену, и горожане уже привыкли обеспечивать себя меновыми операциями; в роли торгашей и спекулянтов выступали солдаты, реализуя награбленное добро; на черной бирже уже не стеснялись открыто предлагать любую иностранную валюту.

Остановившись у окна, Юргенс заметил, как залетевшая в комнату пчелка билась в стекло. Он осторожно взял ее за крылышки и хотел выпустить, но она вонзила жало ему в палец. Юргенс злобно выругался, бросил пчелу на пол и придавил ногой.

— Дрянь неблагодарная, — произнес он всердцах и, всунув палец в рот, стал высасывать яд.

Маленький инцидент с пчелой расстроил Юргенса. Палец распухал все больше и разбаливался. Бросив словарь на столик, Юргенс прошел в столовую, где его ожидал завтрак.

После еды состоялась беседа с Долингером. Инструктор, требовательный и отлично знающий технику специалист, похвально отозвался о своих учениках — Ожогине и Грязнове.

Юргенс внимательно слушал его, изредка дуя на палец.

— Самостоятельно смогут работать? — спросил он.

— Вне всяких сомнений, — заверил Долингер.

— А если пошлем без техники?

Долингер улыбнулся.

— Они сейчас держат со мной связь на рации, собранной ими самими, без моей помощи...

— Хорошо... — заметил Юргенс. — Что у вас еще ко мне?

— Я уже как-то докладывал вам, что у хозяина дома, где живут Ожогин и Грязнов, в чернорабочих состоит военнопленный, некий Алим Ризаматов. Вы тогда не возражали против сближения с ним. Вчера мне Ожогин рассказал, что сближение между ними достигнуто. Ожогин считает, что Ризаматов, имея связи в Узбекистане, может принести нам некоторую пользу...

Сморщив лицо от боли, Юргенс слушал. Вот как! Эти русские предвосхитили его планы. Еще давно, когда только впервые было названо имя Алима, он, Юргенс, подумал о возможности использования этого узбека.

— Мне понятно, — прервал он Долингера. — Сделайте так, чтобы, незаметно для хозяина дома, старший русский привел ко мне этого Ризаматова, а вообще Ожогина и Грязнова надо на-днях командировать в оперативный центр... Пусть основательно потренируются там пару месяцев...

 

Вторым Юргенса посетил сотрудник гестапо, молодой, но уже растолстевший сангвиник. На первый взгляд у него полностью отсутствовала шея. Казалось, что его голова просто лежит на плечах. Неприятный, землистый цвет лица давал повод для размышлений не в его пользу.

На гестаповце был модный серый костюм с длиннополым пиджаком, несколько скрадывавшим его нескладную, разлезшуюся фигуру.

Поприветствовав Юргенса, гость попросил разрешения снять пиджак и повесил его на спинку кресла.

«Экое чучело, — подумал Юргенс, разглядывая гестаповца. — Баба не баба, а что-то вроде.»

— Наконец... отдохну... — произнес гость и, шумно выдохнув воздух, опустился в кресло. — Светопредставление всюду... Только у вас я чувствую покой...

Юргенс поинтересовался у гестаповца, что же именно происходит.

— Происходят события, — охотно начал рассказывать гость, — свидетельствующие о том, что в городе действуют враги. Я думаю, что и вы придете к такому же мнению, если я изложу вам безо всяких комментариев только голые факты. Причем факты, имевшие место за какие-нибудь полтора-два месяца. Во-первых, — он загнул один палец, — на спецжелдорветке полетел под откос состав с бомбами и минами. Подобного никогда не случалось. Это напоминает Россию... Партизаны! — вдруг взвизгнул он, но тут же заговорил обычным тоном: — Во-вторых, русские разбомбили всю готовую для фронта продукцию нашего, вам, конечно, известного, секретного завода. Как могло это произойти? Как русские могли узнать о местонахождении завода, когда мы, — он постучал себя в грудь, — смели думать о нем только про себя, да и то с оглядкой. В-третьих, сгорела совершенно секретная лаборатория фирмы «Фокке-Вульф». Вспыхнула мгновенно как фейерверк и сгорела дотла со всеми чертежами новейших конструкций, с моделями и деталями. В-четвертых, убит, как вы, очевидно, слышали, майор Лодзе. Как вам все это нравится? И учтите, что никто из проклятых партизан не только не арестован, но даже и не нащупан.

— Партизаны... Это, конечно, чепуха, но плохо... совсем плохо, — сказал Юргенс.

— Я не беру в расчет листовок, которые появляются, как правило, дважды в неделю...

— В общем, я вам не завидую, — заметил Юргенс, — но вы-то, кажется, теперь меньше всего можете беспокоиться...

— Да-да... Благодаря вам... — оживился гость. — Теперь, когда мне поручили вашу персону...

— Что ж, займемся? — спросил Юргенс.

— Пожалуйста, — выразил готовность гость.

Оба они покинули зал и уселись за стол в кабинете.

Юргенс достал из сейфа кожаную папку, раскрыл ее и выложил на стол бумаги.

— Я думаю, что мы с вами основное учли? — спросил гость после знакомства с документами.

Юргенс кивнул головой.

 

Вечером к Юргенсу пришли Ожогин и Ризаматов. Юргенс, как и в тот давно прошедший день, когда впервые у него произошла встреча с Ожогиным, сидел в своем кресле, в глазу его поблескивал все тот же монокль.

Он внимательно посмотрел на спутника Ожогина — стройного, молодого Алима и заговорил на русском языке:

— Сколько вам лет?

Алим ответил.

— Когда и как вы попали в Германию?

Ризаматов назвал дату и рассказал заранее сочиненные «подробности» своего пленения. Говорить о том, что Алим летчик, конечно, было нельзя.

— У вас есть родственники в Узбекистане?

Хотя у Алима был только брат, он перечислил не менее десятка воображаемых родственников и добавил, что, возможно, кое-кого из них уже нет в живых.

Идя к Юргенсу, друзья заранее постарались учесть, на какие вопросы придется давать ответы, а поэтому Алим отвечал безо всякого смущения, четко, ясно и коротко.

Это понравилось Юргенсу. Он продолжал интересоваться биографическими данными Алима, образованием, профессией, принадлежностью к партии и комсомолу.

Его приятно удивило, когда вдруг Ризаматов на прямо поставленный вопрос не менее прямо ответил, что был раньше комсомольцем.

— Так... так... — сказал Юргенс. — Попрошу вас выйти...

Оставшись наедине с Ожогиным, Юргенс поинтересовался, какое мнение об Алиме сложилось у Никиты Родионовича. Тот сказал, что Ризаматов является человеком вполне подходящим для дела, которому служат и они.

Кроме того, нельзя не учитывать, что если Ожогин появится в Узбекистане, то там нужны связи, знакомства, и знакомства лучше подготовить заблаговременно.

— Правильно, — сказал Юргенс и хлопнул ладонью по столу. — А как он воспримет это? Как он относится к советской власти?

Никита Родионович пожал плечами и принялся сочинять дальше:

— Мне кажется, что Ризаматов неглуп и пойдет с нами. Его родители, он не успел вам рассказать, репрессированы за связь с буржуазным

Ожогин позвал Ризаматова в кабинет. Алим вошел, как всегда, спокойный, невозмутимый, и догадаться по лицу его, волновался он или нет, было невозможно.

— Садитесь, — пригласил Юргенс и, позвав служителя, распорядился принести бутылку вина.

Алим сидел на диване и, напустив на себя наивность, с любопытством разглядывал обстановку кабинета, ожидая продолжения разговора.

Вино появилось через несколько минут. Юргенс наполнил три бокала и предложил выпить за дружбу. Отказываться было нельзя. Все выпили и закусили крохотными кусочками сыра.

Юргенс прошелся по кабинету, остановился около Алима и заговорил:

— Господин Ожогин считает вас хорошим человеком и хочет видеть вас своим помощником в том деле... — он немного запнулся, — в том деле, которое ему мною поручено...

— А я не знаю, кто вы? — смело опросил Алим.

Юргенс задумался на мгновение и засмеялся.

— Вы правы. Мы это совершенно упустили из виду. Я представитель германской секретной службы. Вас это не смущает?

Ризаматов отрицательно замотал головой.

— И великолепно... А о подробностях вам расскажут господин Ожогин и его друг Грязнов. Они оба в курсе дела... В чем вы нуждаетесь?

Алим сделал вид, что раздумывает.

— Не стесняйтесь, говорите, что вам надо, — подбодрил Юргенс.

Заметив, как Никита Родионович чуть-чуть мигнул глазом, и, поняв это как поощрительный знак, Алим сказал, что очень плохо питается.

— Так, — и Юргенс потер пальцем переносицу, — больше в этом вы нуждаться не будете. Еще что вам требуется? Деньги?

Ризаматов кивнул головой.

— Женщины вам нужны?

— Нет, — коротко ответил Алим.

— Прекрасно... С ними хорошо, но и без них не плохо... Тогда я вас больше не задерживаю...

 

14

Часы с кукушкой пробили двенадцать ночи. Сейчас же раздался звон в другом конце комнаты. Там находилась еще пара часов. Никита Родионович с любопытством стал разглядывать их. Это были старинные часы в красиво и тонко отделанных футлярах, вероятно, еще недавно украшавшие залы музея.

Комната напоминала собой антикварный магазин. Все стены были завешаны картинами в дорогих рамах; на столах, этажерках стояли статуи и статуэтки из бронзы, фарфора, серебра; за стеклами шкафов виднелась посуда — баккара; столы, стулья, диваны были сделаны из дорогого дерева. На огромной кровати, занимавшей простенок между двух окон, могли спать по меньшей мере четыре человека.

Дом принадлежал Францу Клеберу, видному биржевому маклеру, недавно возвратившемуся из Белоруссии. Уже второй месяц жили здесь друзья. Сюда, в этот город, командировал их Юргенс для прохождения практики в оперативном радиоцентре и окончательного завершения длительной разведывательной подготовки.

Раскуривая сигарету за сигаретой, сидел Никита Родионович, погруженный в думы.

Ему не совсем ясно было, почему их держат здесь такой продолжительный срок, когда двухнедельная практика на радиоцентре показала, что и он, и Грязнов овладели в совершенстве профессией радиста.

«Невозможно представить, чтобы Юргенс забыл своих учеников, — думал Ожогин. — Хотя теперь ему, может быть, не до нас. А возможно, что и сам он уже покинул Германию.»

Во всяком случае, эта командировка не явилась пустым препровождением времени и не прошла бесследно. И из нее друзья смогли извлечь немалую пользу. Во время дежурства на радиоцентре Ожогин и Грязнов сумели установить место пребывания четырех вражеских радистов, действующих на советской территории. Об этом незамедлительно было сообщено на «большую землю».

«Враг хитер и коварен, но вы, друзья, должны оказаться хитрее и умнее его», — вспомнил Никита Родионович напутственные слова командира бригады Кривовяза.

Никита Родионович всегда возмущался, когда слышал бахвальство и болтовню кое-кого из друзей, считавших гитлеровцев только ничтожными трусами, идиотами, дегенератами. Питая к оккупантам смертельную ненависть, он не считал их глупцами и всегда говорил, что-тот, кто говорит подобное, недооценивает силы врага й принижает значение побед, одержанных советским народом над врагом.

— Враг неглуп, но мы должны быть умнее, — пробормотал вслух Ожогин. — Иннокентий Степанович прав, тысячу раз прав...

И невольно всколыхнулись воспоминания.

Что сейчас делают Кривовяз, Изволин, Сашутка, да и все боевые друзья?

Каждый день приносил новости. Союзные войска вступили в Бельгию, Голландию, Люксембург, Германию; Советская Армия освобождает от гитлеровцев Венгрию, Югославию, Чехословакию.

«Остались ли живы друзья, все ли дождутся победною дня?» — думал Никита Родионович.

Стрелка приближалась к часу. Скоро должен был прийти из радиоцентра Андрей.

Ожогин уже давно заметил, что, находясь неразлучно с Андреем в течение более года, они, будучи наедине, подчас не знали, о чем говорить. Кажется, все пересказано, все переговорено. Лежат рядом, думают каждый про себя или перебрасываются отдельными фразами. Все ясно с полуслова, понятны даже жесты, взгляды. А вот стоит лишь остаться одному, как охватывает какое-то чувство беспричинной тревоги, чего-то нехватает.

Вот и сейчас Никита Родионович не мог уснуть, не дождавшись Андрея.

И ничего, конечно, особенно нового Андрей не принесет, ничем не обрадует, а только вздохнет, войдя в комнату, скажет, как обычно: «Ну, все в порядке», и начнет укладываться спать. Да и Никита Родионович, очевидно, ничего не скажет, а тоже ляжет спать.

Ожогин улыбнулся.

Как-то вернувшись поздно домой, он застал Андрея бодрствующим.

— Чего не спишь? — спросил он.

— Одному не спится что-то, — ответил Грязнов.

Значит, и с ним происходит то же самое.

В городе завыли сирены, захлопали зенитки. Никита Родионович поспешил к окну. До слуха явственно донесся рокот моторов. В комнату вбежал бледный Франц Клебер. Бомбежка вызывала у него припадки малодушия и трусости. Трясущимися губами, заикаясь, он проговорил топотом, как бы боясь, что его кто-нибудь услышит:

— Опять налет... Что же будем делать?..

Внутри Ожогина мгновенно поднялась злоба. Ему хотелось прямо и грубо сказать немцу словами русской поговорки: «Что посеяли, то и пожинаете», но он сдержал себя и только безразлично пожал плечами.

— Господи, что только творится, — пробормотал Клебер и начал проверять, плотно ли завешены окна.

Грохнули первые разрывы бомб и, как бы в ответ им, еще яростнее захлопали зенитки. Дом содрогался и шевелился, точно живой, с потолка сыпалась штукатурка, жалобно дребезжали оконные стекла, звенела посуда в шкафу.

Клебер бросился в угол, за большой холодильник, и опустился на колени.

Разрывы, одиночные и серийные, сотрясали воздух. Потом фугаска ухнула где-то близко. Свет мгновенно погас. Взрывная волна в крайнем окне вышибла стекла

и сорвала маскировку. В комнату хлынули потоки холодного воздуха.

Никита Родионович быстро одел шляпу, пальто и направился к выходу. В доме оставаться было небезопасно.

— Господин Ожогин, куда вы? — завопил Клебер.

Как бы не слыша вопроса, Никита Родионович вышел в переднюю, но, вспомнив, что в шкафу стоит чемоданчик с рацией, вернулся в комнату. Клебер куда-то исчез. Захватив рацию, Ожогин через черный ход спустился по лестнице и вышел в сад.

В воздухе стоял грохот от рева бомбовозов, разрыва бомб и стрельбы зениток. Лучи прожекторов беспорядочно рассекали темноту неба, скрещивались, собирались в пучки, вновь расходились. В разных концах города уже полыхали пожары и над крышами метались яркие языки пламени.

Осколки рвущихся зенитных снарядов со свистом шлепались о крышу, врезались в землю.

Никита Родионович прошел в глубь сада, в кирпичную беседку, и сел на скамью.

— Хорошо... — шептали его губы после каждого нового взрыва. — Очень хорошо...

Шесть дней назад Ожогин сам лично сообщил на «большую землю» о том, что город запружен воинскими частями: на кладбище расположились танковые части, прибывшие своим ходом с запада; на вокзале все пути забиты эшелонами с военным грузом; на бывший гражданский аэродром, рядом со стадионом, с неделю назад перебазировалось большое соединение тяжелых бомбардировщиков; в тупике, за элеватором, укрытый маскировочными сетями, стоит состав цистерн с горючим.

Друзья с нетерпением поджидали сталинских соколов, и вот они сейчас добросовестно, со свойственной советским людям деловитостью хозяйничали над городом.

От радостною сознания, что врагу наносится удар в уязвимое место, Никита Родионович забыл даже об опасности, которой подвергался сам, оставаясь в саду. Дом Клебера был расположен недалеко от кладбища, и бомбы падали очень близко. Лишь когда послышался особенно зловещий и до жути близкий рев в воздухе, Ожогин выскочил из беседки и прыгнул в отрытую рядом узкую щель. В первое мгновение он даже не почувствовал под собой что-то мягкое. Было не до этого. Земля задрожала, и невероятной силы взрыв потряс воздух. Посыпались комья земли, щепки... Только стряхнув с себя весь этот мусор, Ожогин понял, что лежит на ком-то. Под ним был человек. Никита Родионович попытался подняться из щели, но вблизи вновь ухнули два разрыва, и он невольно снова опустился. А когда гул самолетов стал удаляться, Ожогин, наконец, спросил:

— Кто вы?

— Это... это я, господин Ожогин... Конец, видно, пришел, — пробормотал Клебер.

— Вам-то еще не конец, — усмехнулся Никита Родионович, — а что касается вашего дома, то, кажется, ему действительно капут.

— А? Что? — спросил Клебер.

— Я говорю, — громко сказал Ожогин, — что в ваш дом, очевидно, бомба угораздила...

— Вы что? Бросьте шутить! — и Клебер вскочил на ноги.

Щель находилась в глубине сада, и дом был закрыт частыми деревьями.

Бомбовозы рокотали где-то над окраиной города, взрывы прекратились. Постреливали одиночные зенитки. Ожогин и Клебер вылезли из щели и направились к дому.

Предположение Никиты Родионовича подтвердилось: двухэтажный особняк превратился в груду развалин...

Несколько минут Клебер находился в состоянии полного оцепенения. Он как-то тупо смотрел в одну точку, а потом вдруг заговорил, захлебываясь:

— Картины... картины... бронза... ковры... хрусталь.. Я собирал два года. Всю Белоруссию облазил... мне это стоило сил... я подвергал жизнь опасности... я хотел... я... я, — и, схватив себя за горло, Клебер дико, исступленно захохотал.

В наступившей тишине дикий смех заставил Ожогина вздрогнуть.

А Клебер хохотал, подняв руки к небу, издавая нечленораздельные звуки. Потом, перебравшись через развалины дома и угрожая кому-то кулаком, он устремился по заваленному грудами щебня тротуару вдоль улицы.

— Рехнулся, — сказал вслух Ожогин. — Будете знать, что такое война и как она может обернуться...

Пока Никита Родионович лазил по развалинам с нетвердой надеждой обнаружить что-нибудь из своих вещей, подошел Грязнов.

— Вот это да, — обрадовался он, — а я прямо с ума сходил, все беспокоился, что с вами. Как вы спаслись?

— Своевременно вышел, Андрюша, — спокойно ответил Ожогин.

— Что же делать? — спросил Грязнов, недоуменно оглядываясь кругом. — А рация?

— Я и о ней позаботился, она в саду, в беседке...

— В городе ад. Передать трудно. Радиоцентра уже не существует...

— Как?

— Очень просто. Два прямых попадания...

— Здорово! Ну, мы плакать не будем, — коротко заметил Никита Родионович и направился в сад к беседке.

Грязнов шел за ним, рассказывая о результатах бомбардировки. Железнодорожный узел выведен из строя, груженые эшелоны горят, но больше всего досталось аэродрому. Стоявшие там самолеты запылали в первые же минуты бомбежки и осветили все вокруг, дав возможность нашим летчикам бомбить прицельно.

— Я успел принять радиограмму, — сообщил в заключение Грязнов.

— Что запрашивают?

— Просят сообщить подробно результаты налета.

— Ну, результаты что надо.

— Я тоже так думаю. — Он помолчал несколько секунд. — Что же делать теперь? А Клебер где?

— По-моему, он свихнулся...

— Ну, этого мародера не жаль, — сказал Андрей.

Укрывшись пальто, друзья улеглись на скамьях в беседке, но уснуть не смогли. Давал себя чувствовать ноябрьский холод. Мерзли ноги, руки. Когда начало светать, стало видно, что изморозь покрыла крышу беседки, деревья, сухую траву.

— Вот и зима подходит, — заметил Никита Родионович.

— Четвертая военная зима, — добавил Андрей, — и, кажется, последняя...

— Ну, пойдем, — предложил Ожогин.

 

Город после налета был неузнаваем. В разные концах его полыхали пожары. Многие здания лежали в развалинах. Тротуары были завалены обломками кирпича, досками. Дорогу преграждали мотки проволоки, глубокие воронки, вырванные с корнями деревья, поваленные силой взрывной волны телеграфные столбы.

Изредка встречались одинокие прохожие. Горожан в городе осталось мало. Еще месяц назад, когда впервые появились советские самолеты, население эвакуировалось. Кто выехал на запад, кто укрывался в окрестные деревнях. Город заполняли военные.

На южной окраине, за полотном железной дороги, где начинались дачи, Ожогин и Грязнов вошли во двор. В глубине его стоял небольшой светлый коттедж. Тут жил капитан Вайнберг, к которому они были прикомандированы.

Их встретила одетая по-зимнему, со следами бессонной ночи на лице, хозяйка дома. Обычно приветливая и любезная, сейчас она была несловоохотлива. На вопрос друзей, где капитан Вайнберг, немка сухо ответила, что он выехал и больше не вернется. Для них, русских, он ничего не передавал. Захлопнув дверь, она исчезла.

Ожогин и Грязнов посмотрели друг на друга и задумались.

— Вот тебе, бабушка, и юрьев день, — сказал разочарованно Ожогин.

В другом конце города жил некий Кредик. Ему капитан Вайнберг представлял Ожогина и Грязнова в первый день их приезда. Надо было итти искать Кредика. Но это оказалось не легко. По сообщению владельца дома, Кредик у него не жил, а лишь принимал посетителей. Однако уже в течение двух недель Кредик не появлялся вообще. Записав примерный адрес, по которому можно было найти Кредика, друзья зашагали вновь. В узкой, кривой улочке они отыскали дом вдовы Бергер, еще молодой, но уже сильно располневшей немки. С растрепанными волосами, в потертом, изодранном, усыпанном блестками халате Бергер казалась вырвавшейся из драки.

— Господин Кредик ночует у Гольбаха, — ответила немка и почему-то покраснела.

Она объяснила, что Гольбах держит магазин фотоаппаратов «Цейс-Икон» в центре города, рядом с бензозаправочной колонкой.

— Крыса бездомная, — процедил сквозь зубы Андрей, когда они спускались по скрипучей деревянной лестнице.

Но у Гольбаха друзья также не нашли Кредика. Он, оказывается, два дня назад перебрался куда-то за город. Куда именно — никто оказать не мог. Около часа друзья ходили у разрушенного здания радиоцентра в надежде встретить кого-либо из операторов или техников, работавших на нем. Но никто не появлялся.

— Будь проклята вся эта история! — выругался всердцах Никита Родионович.

Давал себя чувствовать голод, но подкрепиться было негде. Столовая радиоцентра тоже была разрушена. За марки никто ничего из продуктов не продавал.

— Вот попали в переплет, — стараясь быть веселым, сказал Андрей. — Еще побираться придется.

Ожогин о чем-то сосредоточенно думал, насупив свои густые брови.

— Пойдем к коменданту, — сказал он, — другого ничего не придумаешь... Покажем документы, а там видно будет...

На пути к комендатуре, около сгоревшего трехэтажного здания местной нацистской организации, их кто-то окрикнул:

— Господин Ожогин!

Никита Родионович и Андрей оглянулись. К ним быстро подходила, с маленьким кожаным саквояжем в руке, Клара Зорг. На ней были темное драповое пальто, шерстяная шаль.

— Я вас увидела с противоположной стороны и еле догнала... Как вы быстро идете... — и она протянула руку Ожогину, а затем Грязнову.

Клара похудела, стала бледнее, но попрежнему была красива.

— Вот неожиданная встреча, — заключил Никита Родионович после приветствия. — Вы давно здесь?

— Позавчера приехали и попали под бомбежку... Не везет... А вы как оказались в этих краях?

Никита Родионович рассказал.

— Куда вы сейчас держите путь? — спросила Клара, беря под руку Ожогина.

Глаза ее блестели. Она их то прищуривала, то широко раскрывала. Клара не могла скрыть радости и волнения, охвативших ее при встрече.

— Итти нам некуда, — ответил Грязнов, — и службу и жилье разбомбили. Думаем до комендатуры добраться.

— Разбомбили? Вот это замечательно! — весело рассмеялась Клара, обнажив ровные, белые зубы. — Значит, вы бездомные? Ну, попробуйте теперь отвертеться от меня... Муж будет очень рад... Он часто вспоминал о вас...

— Ругал, наверное? — улыбнулся Ожогин.

— Ну, конечно, ругал, — рассмеялся Андрей.

Непосредственность и радость Клары передались друзьям.

— Как не стыдно, — с укором в голосе заметила Клара. — Наоборот, редко о ком из русских держался муж такого хорошего мнения, как о вас. Он вас считает настоящими друзьями немцев...

«Немцев — возможно, но только не гитлеровцев», — хотел ответить Никита Родионович, но сказал другое:

— А вы вспоминали?

Клара ничего не ответила, а лишь заглянула в лицо Ожогина и крепко, как могла, сжала его руку.

Всю дорогу она рассказывала об отъезде из России, о том, как мужа командировали вначале в Берлин, затем на фронт, потом в Мюнхен, затем опять на фронт и, наконец, сюда.

— Вы, наверное, господину Зоргу не особенно доверяете, коль скоро везде и всюду следуете за ним? — пошутил Андрей.

Клара рассмеялась и кокетливо спросила:

— Неужели это чувствуется?

— Это можно заключить из ваших слов, — ответил Грязнов.

— Ошибаетесь, муж, не спрашивая меня, таскает меня всюду за собой. Видимо, он не надеется... — И она вновь пожала руку Никиты Родионовича.

Друзья и не заметили, как оказались в той части города, где еще вчера стоял прочный и нарядный дом Клебера. Пройдя всю кладбищенскую улицу, они пересекли рынок, посреди которого зияла огромная воронка, и вышли в переулок, сплошь заставленный грузовыми и легковыми автомашинами. В конце переулка, у небольшого домика с нависающим над тротуаром мезонином, Клара постучала в окно.

— Звонок не работает, — заметила она, — нет тока.

Дверь открыл сам Зорг. Он был в военных брюках, сапогах, но в нижней сорочке.

— Вот кого я тебе привела, — сказала Клара.

Зорг был поражен неожиданным появлением своих прежних учеников и стоял несколько мгновений, широко открыв глаза. Друзья не заметили в нем никакой перемены. У него был все тот же спортивный вид.

— Что же мы стоим? — спросил он вдруг. — Вот чудеса! Заходите, пожалуйста!

Проведя гостей в маленький зал, Зорг быстро одел мундир, шинель и, объявив, что сейчас организует завтрак, вышел из дому.

Когда Андрей умывался в туалетной комнате, Клара подошла вплотную к Никите Родионовичу, разглядывавшему карту на стене, и, взяв его за пуговицу пиджака, тихо и взволнованно сказала:

— Мне нужно многое рассказать вам... очень многое... и обязательно сегодня. Вечером приходите на то место, где мы сегодня встретились. Приходите во что бы то ни стало... Я умоляю вас об этом. Хорошо? Вы даете слово?

Никита Родионович заметил, что руки у Клары дрожат и что она очень возбуждена.

— Хорошо, — ответил он. — Во сколько?

— В семь часов... нет, лучше в восемь. Но только обязательно, иначе будет поздно. Завтра мы должны улететь... рано утром. — Клара пристально посмотрела в глаза Ожогину. Она, казалось, глазами хотела ему передать свои мысли. — Вы поняли меня? — и Клара опустила трепетавшие веки. — Ровно в восемь... обязательно.

Никита Родионович хотел задать ей вопрос, но не успел. Послышались шаги Грязнова, а через несколько минут возвратился нагруженный свертками Зорг.

Клара отошла к шкафу и начала доставать посуду. Зорг помотал ей. Расставив на столе три бутылки с вином, он раскупорил их, затем открыл рыбные и мясные консервы, компот из груш, нарезал тоненькими ломтиками копченую колбасу и, наконец, повесив на плечо полотенце, стал перетирать тарелки и бокалы.

Завтрак проходил оживленно. Друзья удивились радушию и неподдельной радости, с которой их встретил Зорг. Зорг разоткровенничался и сообщил, что он теперь работает в разведке Министерства иностранных дел.

— Война проиграна, — сказал он без тени сожаления и досады. — Мне это ясно было еще там, у вас в России. Но падать духом мы не собираемся. Нехороший осадок оставляет возня всевозможных заговорщиков, но при сложившейся ситуации такие явления неизбежны...

Зорг ел и пил с аппетитом и заставлял Ожогина и Грязнова следовать его примеру.

Клара, наоборот, почти ничего не пила и очень мало ела. Она, казалось, с трудом сдерживала себя, чтобы не сказать какую-нибудь колкость мужу, и изредка останавливала на Ожогине не то вопросительные, не то сочувственные взгляды.

— Тебе нездоровится, что ли? — спросил ее сухо Зорг.

— Да, немного... — так же ответила Клара.

— Поди отдохни... — предложил он.

Клара вздохнула, молча поднялась и вышла из комнаты. На несколько секунд воцарилось молчание, которое нарушил Зорг.

— Завтра мы вылетаем в Аргентину, — оказал он.

Никита Родионович почти не услышал сказанного и не придал ему никакого значения. Он размышлял о том, что хочет сказать ему Клара.

— В Аргентину? — спросил Грязнов, чтобы поддержать разговор.

— Да! — ответил Зорг. — Не все еще потеряно для нас.

Последнее уже отлично слышал и Ожогин.

— Это хорошо, когда не утеряна надежда, — счел нужным заметить он.

Зорг улыбнулся.

Наци ее не теряли и не потеряют. Он тщательно пережевал кусок копченой колбасы и глотнул. Нельзя думать о реванше без Латинской Америки, без Аргентины. Гитлер говорил, что в Южной Америке наци создадут новую Германию, что все, в чем нуждаются, они найдут там. Им нечего предпринимать, подобно Вильгельму-завоевателю, высадку армий для того, чтобы овладевать землями и странами. Они не будут добиваться цели силою оружия. Их бойцы невидимы.

Никита Родионович вспомнил, как еще до войны ему попалась книга Карлтона Бильса под названием: «Свастика над Андами», в которой шла речь об активном проникновении гитлеровцев в страны Южной Америки.

Фашистский переворот в Аргентине, свержение правительства в Боливии, ряд заговоров в Чили, попытка убийства президента в Мексике и переворот в Эквадоре, — все это вместе взятое — наглядное свидетельство того, что и в период войны гитлеровцы принимали через свою агентуру вое меры для завоевания надежных позиций за океаном.

Зорг наполнил бокалы друзей, поднял свой. Выпив вино и шумно вздохнув, он продолжал:

— Я вам назову цифры. Преуменьшенные, но много значащие, а выводы делайте сами. В Бразилии, например, живет сейчас немцев без малого миллион, в Аргентине — более двухсот тысяч, столько же, примерно, в Чили, в Парагвае и Уругвае — не менее чем сорок тысяч. Это не случайно. — Зорг рассмеялся. — Это что-нибудь да значит... Там наши ключевые позиции, там наше, если можно так сказать, предмостное укрепление... — Он отпил глоток вина и, воодушевившись еще более, продолжал: — Вы можете спросить, почему я лечу именно в Аргентину, а не в Бразилию, не в Чили, не в какой-нибудь Уругвай. Я отвечу. В сравнении со всеми странами Южной Америки, Аргентина наиболее развита и наименее зависима от Соединенных Штатов. Она тяготеет к Европе, к Англии. Там настроение в нашу пользу, там прочно сидят наши друзья — испанцы. Испания — это наш союзник... Учтите, что за годы войны она получила от Аргентины более миллиона тонн зерна. Большая часть его попала к нам. — Зорг встал, вышел из комнаты и возвратился с портфелем. Он вытащил и развернул потрепанную от времени газету «Националь цейтунг» за тридцать девятый год и прочел: — «Испания является решающим вопросом для двух континентов. Победа Франко решит между хаосом и восстановлением на двух полушариях. Только его окончательная победа может сохранить иберо-американским странам их подлинную испанскую культуру и традицию. Если она потеряна — американский континент будет предоставлен более или менее влиянию янки и московитов». — Теперь вам ясен смысл оказанного фюрером? — спросил Зорг.

— Вполне, — ответил Никита Родионович.

— Нельзя допустить падения Франко, как и нельзя допустить ухода нашего из Аргентины... В Буэнос-Айресе мы имеем наш, германский, трансатлантический банк с филиалами на периферии... В стране мы располагаем более чем полумиллионом американских долларов... Трофейные ценности, приобретенные в эту войну, перекочевали туда и находятся там в полной безопасности. Мы их перевезли туда через Испанию и Швейцарию... В Аргентине тоже есть не менее надежные друзья. Такие концерны, как «Телефункен» и «Сименс», не без ведома и поддержки друзей, построили там целый ряд новых заводов. Вы можете, конечно, господа, не поверить, это личное дело каждого, но я вам скажу, что на американском бензине летают целые соединения наших самолетов, на этом же бензине немецкие подводные лодки топят союзные судна. Наши солдаты носят брюки и мундиры, сшитые из американской ткани. Мы едим консервы, изготовленные в Соединенных Штатах Америки. Да за примером далеко ходить нет нужды. Вот, пожалуйста, читайте. — Зорг взял со стола начатую банку с мясными консервами и протянул ее через стол к друзьям.

На этикете четко и ясно было обозначено, что изготовлены консервы в сорок третьем году в США.

— Как вам это нравится? — рассмеялся Зорг.

Друзья переглянулись и пожали плечами.

— Ларчик открывается очень просто. Американцы продают Испании, Швейцарии, а те одалживают нам. Зачем им плевать в колодец, из которого, возможно, придется пить воду? Незачем. А вы говорите о нейтралитете. В наше время это понятие условное, и всех, кто верит в нейтралитет, нельзя считать людьми полноценными в умственном отношении. Согласны?

Ожогин и Грязнов кивнули головами в знак согласия.

— То-то, — сказал Зорг и, встав из-за стола, вновь покинул комнату.

Возвратился он с большим термосом, обтянутым кожей.

— Сейчас будем пить голландский кофе с американским сгущенным молоком, — объявил он, ставя термос на стол.

Зорг вынул из шкафа действительно американскую банку с молоком и аккуратно разлил кофе по чашкам. Отпив несколько глотков кофе, он продолжил начатую тему:

— Аргентина есть Аргентина. Может, вам это и непонятно, но мне ясно. В Аргентине в предприятиях Шоу один Геринг имеет вкладов более чем на полтора миллиона долларов. Мы там строим заводы по выработке синтетического каучука. Сименс, Фарбен и Байер тоже не сидят сложа руки, а действуют...

...За завтраком последовал обед. Зорг сам разогрел суп, заправленный рисовым концентратом, сам нарезал несколько ломтиков почти белого, но совершенно безвкусного эрзац-хлеба. Разговор не прекращался ни на минуту. Зорга интересовало, как чувствует себя Юргенс, о котором он отзывался очень лестно, часто ли они видятся с Марквардтом, по ходатайству которого Зорг попал в ведение Министерства иностранных дел.

Потом кто-то упомянул имя Кибица.

— Вы правильно поступили, — сказал Зорг.

— В чем именно? — как бы не понимая вопроса, спросил Ожогин.

— Что передали записки этого мерзавца Юргенсу.

— А-а... — сказал Ожогин.

— Он и получил по заслугам... Его расстреляли...

«Одним подлецом стало меньше», — подумал Грязнов.

— А что вы думаете делать в Аргентине? — спросил Никита Родионович.

— Я еду туда как частное лицо... Сейчас не модно аккредитовывать себя тем, кто ты есть в самом деле... А работа найдется...

В комнату вошла Клара.

— Сколько по твоим? — спросила она мужа.

— Семь тридцать... — ответил тот, взглянув на ручные часы.

— Я пойду на часок... Похожу по воздуху...

— Не возражаю... Но учти, что никто не дал нам гарантии, что эта ночь не будет похожа на вчерашнюю...

Клара ничего не ответила, а лишь странно пожала плечами и вышла.

Когда было без нескольких минут восемь, Никита Родионович тоже поднялся, чтобы уйти.

То ли Зорг почувствовал какую-то связь между уходом жены и Ожогиным, то ли ему действительно не хотелось отпускать собеседников, во всяком случае, он решительно заявил:

— Никуда вы не пойдете... Неизвестно, увидимся мы или нет в будущем. Если вам надоело мое общество, тогда не возражаю.

Ссылка на то, что в залог останется Грязнов, не помогла.

Никита Родионович уже не предпринимал больше попыток отлучиться, чтобы не навлечь на себя подозрений.

Клара вернулась в половине одиннадцатого подчеркнуто грустной и расстроенной.

— Я хотел составить вам компанию, — сказал в оправдание Ожогин, улучив для этого удобный момент, — но ваш супруг запротестовал...

— Сомневаюсь, чтобы вы решились проявить такую смелость, — не без иронии заметила Клара.

...На рассвете к дому подошла машина. Друзья помогли хозяину вынести чемоданы и пожали руки Зоргу и ело жене. Клара, прощаясь, оставила в руке Ожогина конверт. Когда машина скрылась из виду, Грязнов сказал!

— Странно...

— Что странно? — спросил Никита Родионович.

— По-моему, Клара плакала. Я, кажется, видел на ее глазах слезы...

Никита Родионович неопределенно пожал плечами. Слезы у Клары заметил и он. Но сейчас в руке у него был сложенный вчетверо конверт — может быть, в нем есть что-нибудь, могущее объяснить причину слез и непонятного поведения жены Зорга.

Ожогин разорвал конверт, вынул из него исписанный лист бумаги и начал читать вслух:

— «Как мне хотелось побыть с вами хотя бы часок наедине и рассказать обо всем. Я долго думала над вопросом, рассказать или нет, боролась с собой, а когда решилась на это, было поздно. Там, у вас в России, помешали бомбежка и мой внезапный отъезд, а здесь — не знаю, кто и что. Я твердо верила в то, что когда расскажу вам все, жизнь моя в корне изменится. Но, видно, не судьба. Выслушайте правду, какой бы неприглядной она вам ни показалась. Как только вы появились на сцене, муж и его шеф поручили мне заняться вами. В чем они вас подозревали, почему они вам не верили — не знаю. Возможно, вы или ваш друг подали к этому повод. Передо мной поставили задачу сблизиться с вами, расположить к себе и даже... С их стороны, особенно со стороны мужа, было подло и низко толкать меня на подобный шаг. Но они требовали, и я согласилась. Я не могла не согласиться в моем положении. Мне надо было узнать для них то, что вы не досказали о себе, о чем вы умолчали, что осталось неизвестным из вашей биографии для германской разведки. Моя просьба сделать перевод стихотворения и разговор, — помните, там, на улице? — это были первые шаги, сделанные мною по их указке. А потом... Потом я почувствовала, что вы мне нравитесь. Чувство пришло. И чем сильнее овладевало оно мной, тем сильнее я ненавидела их. Странно, дико и уродливо сложилась моя жизнь. Пытаясь спасти человека, любимого мною и любившего меня, я вышла замуж за нелюбимого. Это была ошибка. Я надеялась ее исправить, но — увы! — есть ошибки неисправимые. И любимого человека я своей жертвой не спасла. Он погиб в концлагерях от рук единомышленников мужа. И сама я стала моральной калекой. Я не знаю, что думают о вас они, а я думаю и уверена, что вы честный человек, а таких сейчас мало. Прощайте. Уж теперь мы никогда не встретимся. В мыслях я остаюсь вашей...». Вот она какая Клара, — грустно произнес Никита Родионович после долгой паузы. — Она могла оказаться полезной...

— Да-а, — протянул Андрей. — Но кто же мог предполагать...

...Рано утром друзья связались по радио с Долингером, объяснили обстановку, в которую попали, и попросили указаний.

Через два часа был получен краткий ответ: «Выезжайте».

 

15

Ударили морозы, но снега еще не было. Солнце почти не показывалось, а поэтому густая изморозь на полях, на деревьях, на крышах домов держалась прочно. Речушки покрылись льдом. Ночью мороз доходил до десяти градусов.

Ожогин и Грязнов пробирались домой на попутных машинах, пользуясь документами, полученными в комендатуре.

Так и не удалось им найти кого-либо из представителей радиоцентра, где они проходили практику, и получить соответствующие аттестаты. Немцы разбежались.

Ехать по железной дороге было почти невозможно. Паника повлекла за собой развал и частичный паралич транспорта. Через основные железнодорожные узлы, забитые составами, пропускали эшелоны, идущие к фронту, а поездам, следующим в глубь страны, не уделялось никакого внимания.

— Так мы и к новому году не приедем, — с досадой сказал Никита Родионович, когда они потратили четверо суток, чтобы проехать сто двадцать километров по железной дороге. — Давай попробуем на попутных...

Друзья вышли на шоссе. Машины двигались часто, но ни одна из них не останавливалась. Не помогали никакие сигналы и жесты. Водители, не снижая скорости, мчались мимо с тревожными, сосредоточенными лицами.

— Я вот что предлагаю, — сказал Андрей, — до темна еще минимум четыре часа. Пойдемте пешком до места ночевки, а там видно будет. Все равно быстрее, чем поездом.

Никита Родионович согласился. Друзья бодро зашагали по шоссе.

...Ночевали в небольшой деревне у самого шоссе.

Следующие полдня друзья продолжали путь пешком, а потом удачно пристроились на большую пятитонную машину.

Вечером, когда совсем стемнело, машина остановилась на площади, где не так давно в числе других горожан Ожогин и Грязнов занимались рытьем окопов.

— Почти дома, — поеживаясь от холода и попрыгивая с ноги на ногу, сказал Никита Родионович.

— Вы что-то часто употребляете слово «дом», — заметил Андрей, — будто и правда у нас тут дом...

— А я даже не задумывался над этим, но, видимо, есть какие-то основания считать дом Альфреда Августовича своим, коль он все на язык навертывается...

Андрей ничего не ответил. Друзья молча пересекли площадь и двинулись по узкой улочке погруженного в полный мрак города.

Близость встречи с Вагнером и Алимом волновала Ожогина и Грязнова. За короткое сравнительно время они не только хорошо перезнакомились, узнали друг друга, но стали подлинными друзьями.

Андрей шел и думал о том, что вот его, комсомольца-партизана, советского патриота, беспокоит судьба немцев Вагнера, Абиха, Феля. Почему это так? И Андрей сам же отвечал на свой вопрос: потому, что это настоящие люди, ставящие целью своей борьбу за подлинное человеческое счастье, жертвующие в этой, пока неравной, борьбе своей жизнью. Поэтому и стали друзьями немцы Вагнер, Абих, Фель, русские Ожогин, Грязнов, узбек Ризаматов. Поэтому и сын Вагнера Карл перешел на сторону советских партизан и стал вместе с ними бороться со злейшими врагами человечества — фашистами.

Теплое, радостное чувство охватывало Андрея от мысли, что через каких-нибудь несколько минут он сможет пожать руки Алиму и Альфреду Августовичу.

Молчавший, как и Андрей, всю дорогу до дома, Никита Родионович был занят другими мыслями. Его интересовал вопрос, как поступят сейчас с ними Марквардт и Юргенс. Курс подготовки закончен, они готовы к самостоятельной работе. Под каким предлогом их направят в Советский Союз? Какими обеспечат документами? Как будет осуществлена переброска?

Ни на один из этих вопросов Никита Родионович сам ответить не мог. События развертывались помимо его воли, помимо его желания. Оставалось следовать ходу событий...

Часто, очень часто Никита Родионович задумывался над тем, все ли возможное делают они с Андреем для своей родины, достаточно ли хорошо выполняют задание.

Эта мысль пришла в голову Ожогину и сейчас, когда они с Андреем вышли на улицу, где стоял дом Вагнера.

Конечно, можно сделать больше того, что они делают, но это связано с большим риском, и тогда все задание будет провалено.

...Вот и знакомая калитка во двор. Друзья бесшумно обогнули дом и остановились перед закрытыми дверями. Прекрасный сад Вагнера выглядел сейчас печальным, деревья стояли голыми, дорожки были усыпаны листьями. Приметно выделялось дерево с дуплом, с которым было связано так много воспоминаний.

Никита Родионович постучал. За дверями послышались шаги и раздался голос Алима:

— Кто там?

— Свои, свои...

— Кто свои? — переспросил Ризаматов.

— Вот тебе и раз, даже и по голосу не узнаешь? Совсем плохо дело...

— Ой, ой!.. — разобрался, наконец, Алим. — Никита Родионович... Андрей... Радость какая! — Он открыл дверь и поочередно обнял Ожогина и Грязнова. — Заждались мы вас... надежду потеряли на встречу...

— А ты куда собрался? — поинтересовался Андрей, видя, что на Алиме пальто.

— Холодно у нас... топить нечем... Пойдем, — и, обняв Андрея, он повел гостей в дом.

Вагнер и Гуго, оказавшийся тут же, встретили Ожогина и Грязнова с искренней радостью, как своих близких, родных.

Все были в пальто, с шарфами на шеях, и только теперь друзья почувствовали, что в доме стоит температура почти такая же, как и на дворе.

— Значит, можно не раздеваться? — улыбнулся Ожогин.

— Да, не рекомендуется — ответил Гуго.

— Вы, конечно, есть хотите? — с беспокойством спросил Альфред Августович.

— Немножечко... совсем немножечко, последний раз ели вчера вечером, — сказал Андрей.

Вагнер и Алим смущенно переглянулись.

Выяснилось, что в доме ничего нет, кроме суррогатного кофе, да и его пить не с чем.

— И холодно, и голодно, — сказал грустно Вагнер.

— А картофель что, не уродился? — поинтересовался Никита Родионович, вспомнив, что Вагнер и Алим уделяли большое внимание обработке поля с картофелем.

Вагнер отвернулся и безнадежно махнул рукой.

— Пришли как-то утром на поле, а на нем пусто, — ответил вместо него Алим. — Все выбрали до последней картошинки. Люди говорят, что сделали это проходящие воинские части...

— Подлецы, а не солдаты, — резко бросил Вагнер.

Предстояло ложиться спать на голодный желудок. Но это, кажется, не так было неприятно, как холод. Он делал дом неприветливым, неуютным.

— Ничего, одну ночь перезимуем, а завтра что-нибудь предпримем, — успокоил Никита Родионович. — Насядем на Юргенса, возьмем его за глотку и баста. Правильно, Андрейка?

— Безусловно. Не в его интересах портить нам настроение в последние дни.

Спать решили все в одной комнате. В спальню снесли все матрацы, одеяла, подушки, верхнюю одежду и организовали общую постель на полу. Гуго тоже остался ночевать. У него вышли какие-то неполадки с женой, и он уже вторые сутки не возвращался домой.

— Тут все свои, Гуго, и можно быть откровенным, — сказал Вагнер. — Что ты думаешь делать с женой?

Абих попытался отшутиться:

— Думать в Германии запрещено. Кто начинает думать, тот не в почете. За всех думает фюрер.

— Я говорю серьезно, Гуго, а ты шутишь, — упрекнул он Абиха.

Тот промолчал.

— А что произошло? — поинтересовался Никита Родионович.

А произошло вот что. Как только Гуго лишился работы, — а это случилось вскоре после того, как сгорела лаборатория, — и как только он перестал носить в дом заработок, у жены начали появляться сомнительные гости: какие-то темные дельцы, армейские офицеры и даже эсэсовцы. Жена объявила, что мириться с нуждой она не согласна, и поставила ультиматум: любишь — терпи, не любишь — уходи. Гуго вначале пытался образумить ее, но это ни к чему не привело. Два дня назад произошла ссора, и он ушел из дому.

— Домой я больше не вернусь, вот и все, — закончил свой рассказ Гуго.

— Правильно, — одобрил Вагнер. — Живи у нас.

— Хорошо, — коротко ответил Абих.

Больше этой темы не касались. Друзья опросили, не интересовался ли кто-либо из людей Юргенса ими в последние дни; но никто за все время их не спрашивал и никто к ним не приходил.

— А как идут дела? Как живет старик Фель? — задал вопрос Ожогин.

Боевые дела, начатые по почину Андрея и Алима, развертывались хорошо, и старому Вагнеру было о чем рассказать.

Число подпольщиков выросло вдвое за счет нескольких рабочих, трех дезертиров, двух приятелей Феля — железнодорожников, врача военного госпиталя — старого знакомого Вагнера.

Подрывная антифашистская деятельность развернулась на многих участках, и в организации почти не было людей, не открывших личного боевого счета.

Наносились удары по наиболее чувствительным местам. В течение двух недель не работала городская телефонная станция, кросс которой был выведен из строя; три дня молчали репродукторы из-за диверсии на центральном радиоузле; сгорел отепленный гараж комендатуры; сгорели две заправочные бензоколонки; в здании военного коменданта взорвались две гранаты, удачно брошенные ночью с автомашины; во время попойки в одном из городских локалей «умерли» четыре эсэсовца. Почти ежедневно выпускались листовки.

— У нас появился замечательный парень, — оживленно вступил в разговор молчавший до этого Абих, — один из трех дезертиров. Это особенный тип, талант, редко произрастающий на неблагодарной немецкой почве. Фамилия его Густ, звать Адольф. Путями, ему самому неведомыми, он попал служить в эсэсовские войска и до осени был на фронте. Он настолько понял, что такое «СС», что поставил целью своей жизни уничтожение эсэсовцев на каждом шагу и как можно больше. Он накопил такой запас злобы к своим бывшим коллегам, что ее хватит с избытком на всех нас. Густ дважды дезертировал. Первый раз неудачно. Его поймали, послали на передовую, оттуда, с двумя порциями свинца, он попал в госпиталь. Второй раз сбежал уже из госпиталя, и удачно. А сейчас его скрывает у себя участник организации, врач, о котором говорил Альфред. Если вам рассказать, как Густ отравил четырех эсэсовцев, вы не поверите. Он смел до отчаяния. Как-то, сидя в локале в форме оберштурмфюрера, которую он сохранил, Густ увидел четырех вошедших туда уже навеселе своих бывших собратьев — эсэсовцев. Густ говорит: «при одном виде их у меня внутри зашевелился зверь». Эсэсовцы пригласили Густа к себе за стол. Вам известно, что в наших локалях с обслуживанием не торопятся, можно просидеть полчаса и не дождаться. Так получилось и на этот раз. Прошло минут двадцать, а пива не несли. Тогда Густ поднялся, сказал, что сейчас все устроит, и спустился вниз. Вернулся он с пятью кружками. В четырех из них он уже успел по пути растворить четыре маленьких таблетки. Выпили за здоровье фюрера. Густ взял пустые кружки и отправился их наполнить, но в зал уже больше не возвращался. Через пяток минут четыре эсэсовца превратились, по его выражению, в «четыре трупа» Как находите? — спросил Гуго, окончив рассказ.

— Таких ребят беречь надо, — сказал Никита Родионович.

— Да, попробуйте его уберечь, — рассмеялся Вагнер, — это нелегкое дело. Я вам могу еще один случай рассказать о нем.

Но рассказать не удалось. Раздался настойчивый, продолжительный звонок в парадное.

Все смолкли, но продолжали неподвижно лежать. Звонок повторился. Никому не хотелось не только подниматься, но и двигаться, чтобы не растерять с трудом накопленное тепло. Звонок вновь нарушил тишину дома.

— Нахал какой-то, — с досадой произнес Вагнер и, решительно поднявшись с пола, стал одеваться.

Пока он это делал, звонок дребезжал почти непрерывно

— Кто бы это мог быть? — спросил, ни к кому не обращаясь, Абих.

В зале послышались шум, отчетливо слышимый звук поцелуя и громкий голос:

— Дядюшка... дорогой... как я рад...

— Племянник явился, — тихо сказал Алим, толкнув локтем в бок лежавшего рядом Андрея.

— Точно, — подтвердил Гуго. — Я его противный голос узнаю среди тысячи других.

— Ты знаком с ним? — спросил Никита Родионович.

— К сожалению, да... Обычно, когда товар плох, то упаковка бывает хорошая, привлекательная, а тут ни товар, ни упаковка ни к чорту не годятся. Короче говоря, налицо идеальное соответствие содержания форме.

Открылась дверь, старик включил свет, и за его спиной показалась длинная, как бы нарочно кем-то вытянутая, узкая физиономия, сплошь покрытая угрями. На Рудольфе Вагнере были офицерская шинель с меховым воротником, без знаков различия, цивильная меховая шапка и фетровые сапоги.

— Что тут v тебя происходит, мой любезный дядюшка? — спросил Рудольф, не без удивления разглядывая лежавших на полу.

— Все свои, все свои, — успокоил его старик.

— Ба! Да тут и Гуго затесался! — воскликнул племянник — А двоих не знаю...

— А это наши квартиранты, — представил Ожогина и Грязнова Вагнер.

— Но почему все в куче? — изумленно спросил Рудольф — Да и холод у тебя адский. Тут в сосульку превратиться можно

— Оттого и вместе, что холод, — сказал Вагнер.

Рудольф не выпускал из рук маленького, но, видимо, тяжелого чемодана. Усевшись на стул, он поставил чемодан между ног.

— Как же быть? Я в таком холоде спать не намерен, прошу не обижаться. Мне не понятно, как ты живешь в такой обстановке. Неужели нельзя найти топливо?

Альфред Августович пожал плечами.

— Достать топливо не так легко, — заметил Абих.

— Ерунда! — флегматично процедил сквозь зубы Рудольф и, взяв в руку чемодан, поднялся. — Проводи меня, дядюшка. Завтра я буду у тебя, когда в доме будет тепло. — И, не простившись ни с кем, ночной гость вышел.

— Чортова кукла! — сказал старик, проводив племянника. — При ином воспитании из него, возможно, и получился бы человек, но при том, какое ему дал его отец — мой братец, это исключалось. Обычно о покойниках отзываются хорошо, но я о своем покойном братце никак не могу хорошо отзываться. Жил плохо, обирал, жульничал и умер плохо. Перед ним был выбор: или тюрьма, или смерть. Он предпочел последнее. Напился пьяным до потери сознания и пустил пулю в лоб. Собственно говоря, за его жизнь это, наверное, был единственный поступок, не принесший вреда окружающим...

При общем молчании старик Вагнер принялся рассказывать эпизоды, в которых фигурировал его брат, и так увлекся, что не заметил, что его слушатели уже спят.

Первым проснулся Алим. Выйдя в зал и посмотрев в окно, он закричал:

— У ворот машина с углем!

— Вот тебе и чортова кукла! — рассмеялся Абих.

— Племянничек знает, что делает, — улыбнулся Вагнер.

 

16

— Я доволен, что все окончилось благополучно, — сказал Долингер, выслушав доклад Ожогина и Грязнова. — Сейчас свяжусь с господином Юргенсом. Прошу минуту подождать. — Он оставил друзей и вышел в другую комнату.

Вскоре Долингер вернулся.

— Я так и предполагал, — сказал он. — Господин Юргенс требует вас сейчас же к себе.

Никита Родионович посмотрел на часы. Стрелка подходила я десяти.

— Вас что, смущает время? — спросил Долингер.

— Нет. Я подсчитываю, сколько еще времени нам придется ходить с голодными желудками, — резко ответил Ожогин.

Долингер удивленно посмотрел на него:

— Не понимаю... Поясните...

— А пояснять особенно нечего. В течение двух суток у нас, кроме кипятка, ничего во рту не было.

— Что же вы молчали? Я вам сейчас могу дать денег, — и Долингер сунул руку в боковой карман пиджака.

Ожогин дал понять, что это мало поможет делу. На марки сейчас едва ли возможно что-нибудь приобрести, тем более продукты питания.

— Тогда надо воспользоваться визитом к господину Юргенсу и доложить ему об этом.

Друзья распрощались и направились к Юргенсу.

Дул холодный порывистый ветер, он трепал полы демисезонных пальто, забирался в каждую щель, пытался сорвать кепки.

Погода испортила настроение Никите Родионовичу вконец, и к дому Юргенса он подходил исполненный злобной решительности.

Их встретил все тот же неизменный молчаливый служитель. Без задержки, дав гостям лишь возможность раздеться, он провел их через знакомый мрачный зал прямо в кабинет Юргенса.

Юргенс вышел из-за стола и приветливо встретил друзей. Усадив их на высокий и неудобный диван, он сам расположился рядом.

— Ну, рассказывайте, путешественники, как дела?

— Плохо, — коротко и угрюмо бросил Ожогин.

Юргенс сдвинул брови и внимательно посмотрел на Никиту Родионовича. Ему, видимо, не совсем понравился тон Ожогина.

— Почему плохо? — спросил он сухо.

Никита Родионович рассказал подробно, в какое положение они попали.

Юргенс терпеливо выслушал Ожогина, закусив нижнюю губу. По выражению его лица можно было предположить, что он сейчас скажет какую-нибудь резкость, но, к удивлению Ожогина, он мягко заметил:

— Да, получилось неважно... Я это немедленно исправлю.

Юргенс встал с дивана, уселся за стол и, вырвав листок из блокнота, что-то написал. Когда в дверях: показался служитель, он передал листок ему.

— И, наконец, последнее, — сказал Ожогин. — Долго ли еще нам придется здесь жить? Может быть, этого и не следует знать, но все же желательно.

Юргенс ответил не сразу. Он задумался на несколько мгновений, прошелся по комнате.

Он может сказать одно: не следует торопиться. Все надо делать обдуманно и не спеша. Он примет все меры к тому, чтобы они ни в чем не нуждались... Кстати, коль скоро затронут этот вопрос: необходимо продумать, под какой личиной им лучше всего появиться в своих краях. Надо рассчитывать на то, что они возвратятся, скорее всего, после окончания военных действий на фронтах. Надо продумать хорошенько, а потом обменяться мнениями.

Друзьям стало ясно, что вопрос о переброске их откладывается надолго.

Затем Юргенс спокойно, как о чем-то обычном, сказал:

— И мой, и ваш шеф Марквардт арестован и скоро предстанет перед военно-полевым судом...

Ожогин и Грязнов не знали, как реагировать на эту новость. У Андрея невольно вырвался вопрос:

— За что?

— За преступные связи с русскими в период пребывания на территории Советского Союза. Его песенка спета. Имейте в виду, вас обоих вызовут в следственные органы и будут спрашивать о Марквардте...

— Нас? — удивился Ожогин. — А при чем мы?

— Это как раз неважно. Так надо. И удивляться нечего. Надо ко всему привыкать. И даже, если надо, прядется показать, вернее, подтвердить то, что вам, возможно, и неизвестно. Этого требуют интересы дела. Как своим людям, могу сказать это прямо. Надеюсь, вы меня поняли.

Ожогин и Грязнов ответили утвердительно.

— А теперь могу пожелать вам доброй ночи... Вас ожидает машина...

 

Проводив гостей, Юргенс распорядился накрыть стол и набрал номер телефона.

— Я свободен... хорошо... ожидаю, — коротко сказал он и положил трубку.

Он ждал того незнакомца, с которым ему довелось беседовать в обществе Марквардта единственный раз в конце лета. Но Юргенс отлично знал цену людям. Он не забыл даже такой детали, что этот человек, не называющий себя по имени и фамилии, но имеющий чрезвычайные полномочия, питает большое пристрастие к «Токаю». Поэтому Юргенс позаботился, чтобы две бутылки этого вина были на столе.

Предстоящее свидание немного волновало Юргенса. Еще утром неизвестный потребовал по телефону свидания в ночное время.

«А что, если я опять попробую сорвать с него малую толику долларов? — спросил себя Юргенс. — Определенно попробую...»

Через несколько минут к подъезду подошла закрытая машина. Гость быстро поднялся по ступенькам крыльца и прошел в своевременно распахнутую перед ним дверь. Человек Юргенса услужливо помог ему раздеться и даже выдавил из себя:

— Мой господин вас ожидает...

Гость уверенно опередил служителя, пересек большую приемную, зал и в дверях кабинета столкнулся лицом к лицу с Юргенсом.

— Прошу сюда, — сказал Юргенс и, взяв гостя легонько за локоть, провел в свой кабинет.

Вошедший быстрым взглядом окинул комнату.

— Мне нравится у вас... все напоминает доброе старое время: это высокое кресло, диван, стол, эти сейфы в стенах... Ну, что же, давайте приступим к делу.

Юргенс предложил совместить дело с ужином. Гость не возражал.

Лишь выпив пару бокалов вина и отдав должное жаркому из курятины, незнакомец спросил Юргенса:

— Вы, конечно, готовитесь?

— Да, можно считать, что почти подготовился.

— Хорошо. Это главное. Какие идут разговоры в городе по поводу ареста Марквардта?

Юргенс пожал плечами. За истекшее после ареста шефа время до него не доходило никаких сведений.

— Это уже плохо, очень плохо, — заметил гость.

Юргенс наполнил бокалы вином и предложил выпить. Гость поднял руку и бокала не взял. Он о чем-то думал. Немного спустя он спросил Юргенса:

— Вы отдаете себе отчет в том, почему это плохо?

— Отдаю...

— И что же вы предлагаете?

Сославшись на то, что вопрос этот чрезвычайно щекотливый, Юргенс просил время на обдумывание.

— Ждать нельзя, — сухо бросил гость и, закурив, встал из-за стола и большими шагами заходил по комнате.

Юргенс не спускал с него глаз и внимательно следил за каждым движением. Он силился что-нибудь придумать, но ничего не получалось. В тысячный раз Юргенс, к своему сожалению, убедился, что планы и комбинации в его голове по заказу, и тем более за короткий срок, рождаться не могут.

— Мне сегодня показывали листовки, которые почти ежедневно появляются в городе, — нарушил молчание гость. — Вы их когда-нибудь видели?

Да, листовки Юргенс видел неоднократно.

— Чьих рук это дело, как вы думаете?

Юргенс точно сказать не может, но предполагает, что изготовление и распространение листовок без коммунистов не обходится.

— Это было бы замечательно! — воскликнул гость.

Юргенс с недоумением посмотрел на него. Он не видел ничего замечательного в том, что коммунисты безнаказанно распространяют прокламации по городу.

От гостя не укрылось недоумение Юргенса. Он улыбнулся.

— У меня возникла презанятная идея, — он хлопнул в ладоши и снова сел за стол. — Давайте выпьем по. этому поводу.

Они опорожнили бокалы.

— Натолкнуло меня на эту мысль содержание самих листовок, — продолжал оживленно гость. — В одной из них идет, например, речь о майоре Редере, который, якобы, берет взятки с подследственных и занимается шантажом. Редер, как мне известно, видный гестаповец. Так, кажется?

— Да, это именно так.

— Если листовки распространяются на эту тему, то почему они не могут объявить о том, что Марквардт оказался предателем и арестован за связь с врагами. Как вы находите?

Юргенс удивленно поднял брови.

— Что же, по-вашему, следует обратиться к коммунистам с просьбой...

Гость рассмеялся.

— Нет, я придумал кое-что поумнее... Я поручаю вам выпустить пару листовок...

Юргенс потер лоб. Замысел гостя стал ему ясен.

— Ну, как? — спросил гость.

— Оригинально... я об этом не подумал, — признался Юргенс.

— Но к этому делу должны быть привлечены максимум два человека... Ни в коем случае не больше. Надо подобрать шрифты, чтобы они не отличались от тех, которыми отпечатаны их листовки, передать их стиль, тон, обороты речи, чтобы не резала глаз разница. Тут следует проявить художественную тонкость... Вы поняли?

— Отлично понял.

Но, несмотря на это, гость еще в течение получаса инструктировал Юргенса, набросал ему примерные тексты и определил срок для выполнения задания.

Когда пришло время расставаться, Юргенс намекнул насчет иностранной валюты.

Настроение у гостя сразу испортилось. Он стал серьезен и сух.

— Вы, я вижу, торопитесь... Пока еще ничего не сделано, а я уже передал вам приличный куш. Мне это не нравится...

Юргенс покраснел, затем побледнел, внутри его закипела злоба.

Проводив гостя до машины и подобострастно простившись с ним, он бросил вслед:

— Сволочь... шкура...

 

17

В доме Вагнера топились все три печи. В добавление к углю, присланному племянником старика, на другой день после беседы друзей с Юргенсом прибыла машина с дровами.

Рудольф заехал утром и, распорядившись приготовить ему ванну, пообещал быть вечером. Он не расставался ни на минуту со своим маленьким чемоданом.

— Видно, там у него лежит кое-что, — высказал предположение Алим.

— Вполне возможно, — согласился Никита Родионович.

— А интересно бы узнать, — сказал Абих.

— Мы это продумаем... Мне кажется, что сложного тут ничего нет, — проговорил старик Вагнер. — Лишь бы только он остался сегодня ночевать у нас...

Днем выкупались в ванне все обитатели дома, включая и нового жильца Гуго. Особенное удовлетворение от ванны получил старик. Выглядел он особенно жизнерадостным, веселым, на худом лице появился румянец. Надев мягкий мохнатый халат, который давно уже не вынимался из шкафа, и отороченные заячьим мехом теплые домашние туфли, он бродил по всем комнатам с тряпкой в руках, стирая пыль с пианино, картин, мебели, подоконников.

— Довольно уже, Альфред, и так хорошо, — заметил Абих, — садись, посидим.

— Не мешай... у меня сегодня такое настроение, — возражал Вагнер.

— Вы сегодня совсем молодой, я вас не узнаю, — сказал Алим.

Старик Вагнер прекратил работу, внимательно посмотрел на своего юного друга и улыбнулся.

— Опоре де-Бальзак сказал: «Нужно оставаться молодым, чтобы понимать молодость», и я стараюсь быть таким.

— Можно подумать, слушая вас, — усмехнулся Гуго, — что на земле тишь, гладь и божья благодать. Уж больно мирные разговоры ведете вы. Не лучше ли поговорить о том, как нам отвязаться от этого гестаповского агента Моллера. Что-то не нравятся мне его визиты.

Только в этот день, утром, Ожогин и Грязнов узнали, что, несмотря на явно неприветливый прием, Оскар Фридрихович несколько раз появлялся в доме Вагнера. Как всегда, свои визиты он объяснял желанием, увидеть своих бывших жильцов. Больше того, один раз ночью Алим увидел его прогуливающимся взад и вперед по противоположной стороне улицы. И это совпало с моментом, когда в доме стал жить Гуго.

— Чего же, по-вашему, он хочет? — поинтересовался Ожогин.

Соображения на этот счет высказал Абих. Управляющий гостиницей хорошо осведомлен о том, что он, Гуго, дружил с покойным сыном Вагнера — Отто, членом компартии, знает немного и об антифашистских настроениях Гуго, которые тот высказывал неосторожно еще до войны.

— Надо проверить его, — предложил Никита Родионович. — Договоримся на первое время так: начни, Гуго, бродить по городу, заходи к своим знакомым, но не к друзьям, а вслед за тобой мы пустим Андрея и Алима, Если гестапо интересуется Абихом, то ребята заметят хвосты. Как вы находите? — обратился Никита Родионович ко всем.

Никто не возражал. Предложение было принято.

Вечером приехал Рудольф Вагнер. Он принял ванну и затем перешел в кабинет дяди.

Распаренный Рудольф походил на рака, только что извлеченного из кипятка. На его длинном, как у лошади, лице выступили резкие багровые пятна. Посвящая «неискушенного» дядю в тайны международной обстановки, Рудольф ожесточенно драл ногтями свое тело. Его одолевала экзема.

— Где ты поймал эту гадость? — с брезгливой гримасой спросил старик, прервав болтовню племянника.

— Сам не знаю, — ответил Рудольф.

— Но почему не лечишься?

— Времени нет... Ты же сам видишь, как я летаю, точно метеор.

Вагнер передернул плечами.

— Дядюшка, дорогой, я считаю тебя честным человеком, а потому и обращаюсь к тебе с большой просьбой, — вдруг проговорил Рудольф. — От тебя зависит мое будущее... Оно в твоих руках. Я могу быть ничем, если ты меня не выручишь, могу быть всем, если ты поможешь...

— Я тебя слушаю, — сказал старик, видя, что племянник смолк.

Беспокойные глаза его племянника бегали с одного предмета на другой, он задержал взгляд на дяде, а потом перевел его на стоящий около камина заветный чемодан. Рудольф несколько мгновений смотрел на него, потом шумно вздохнул, будто сбросил с плеч какую-то тяжесть, и заговорил вновь:

— Прошу тебя... Я не могу быть с тобой неоткровенным. — Даже при всей твоей честности, ты не утерпишь, чтобы не посмотреть содержимое чемодана... Лучше я сам скажу... и покажу... Возьми в руки чемодан... Оборот беседы заинтересовал старика Вагнера. Он поднялся с кресла, подошел к камину и, подняв с большим трудом чемодан за прочную металлическую ручку, тотчас уронил его на пол. Несмотря на малый размер, он был очень тяжел.

— Что за шутки? — произнес старик.

Рудольф вскочил с места и, подбежав к дяде, взял его за плечи.

— В нем больше двадцати килограммов, — с нехорошим блеском в глазах проговорил он. — Было бы лучше, если бы он весил еще больше... Ты пойми, что от него зависит не только мое, но и твое будущее... Ты одинок. Кроме меня, у тебя никого нет. Чем ты живешь?

— Видами на будущее, — спокойно ответил старик.

Рудольф расхохотался.

— На какое будущее? — спросил он.

— Которое ожидает мою страну после войны... За плохим следует хорошее, как за ночью день, как за бурей хорошая погода.

— Ты все философствуешь и не учитываешь, что при любом будущем нужны деньги. Без них немыслимо никакое будущее. Они — все. Смотри сюда. — Рудольф опустился на колени, открыл маленьким ключом чемодан и осторожно поднял крышку. — Смотри... Смотри... я бы не доверил этого отцу, а тебе доверяю. Только тебе...

Чемодан был полон до краев золота. Тут были малые и большие самородки, слитки, монеты разных достоинств, кольца, броши, браслеты, табакерки, портсигары, ложки, футляры от часов.

Старик Вагнер удивительно спокойно смотрел, как Рудольф запускал дрожащие руки в чемодан и любовался своим богатством.

— И что же ты хочешь от меня? — спросил он племянника.

— Чтобы ты сохранил все, — произнес шопотом Рудольф. — Я не могу никому этого доверить.

— Хорошо. Закрой, — сказал Вагнер после некоторого раздумья.

— Ведь я не знаю, где окажусь в момент развязки... Я хотел смыться за границу, но Риббентроп запретил... Из-за золота я могу погубить себя...

— Хорошо. Закрывай, — повторил старик, и хитрая улыбка тронула его губы.

 

Перед входом в гестапо друзья едва не столкнулись с Моллером. Не обратив на них внимания или не заметив их, управляющий гостиницей воровато оглянулся и быстрой походкой пересек улицу.

— Сволочь, — шепнул Андрей.

— Да, видимо, прав Абих, — сказал Никита Родионович.

За Ожогиным и Грязновым час назад на дом был прислан человек. Их к одиннадцати вечера вызывали в гестапо. Они догадывались, что вызов связан с арестом Марквардта, как предупреждал их Юргенс.

Принимал их тот самый майор Фохт, который когда-то вызывал Вагнера и беседовал с ним по поводу вселения к нему Ожогина и Грязнова.

В кабинете плавали голубоватые клубы табачного дыма, и можно было предположить, что незадолго до прихода друзей здесь находилось, по меньшей мере, человек десять. Большая пепельница была полна окурков.

— Прошу садиться, — сказал, улыбаясь, майор. — Меня вы, конечно, не знаете, но мне вы известны... Рад познакомиться. Рассказывайте, как вам живется у этой старой лисы Вагнера.

Друзья внутренне насторожились.

— Жалоб у нас пока нет, — поторопился ответить Ожогин, опасаясь, что Андрей не найдется, что сказать.

— Не мешает он вам?

— Нисколько. Он, кажется, побаивается нас, а потому очень предупредителен и услужлив.

Майор вновь улыбнулся.

— Попробовал бы он быть другим... Но, кроме вас, у него, как мне известно, появились еще квартиранты?

— Один был до нас, а второй поселился недавно, в наше отсутствие, — ответил Ожогин, хорошо понимая, что скрыть факт проживания в доме Абиха невозможно.

Играя большим шестигранным карандашом и пытаясь удержать его на кончике своего пальца, гестаповец продолжал:

— Знаю, знаю... обоих знаю... Первый меня не волнует.

— Он участник нашей группы, — твердо сказал Ожогин.

— Ах, вот даже как! Замечательно... Я забыл, кто он по национальности?

— Узбек.

— Да-да, узбек, совершенно верно... Его хорошо знает Рудольф Вагнер.

— Возможно, — согласился Никита Родионович.

— А как вы смотрите на второго? — сощурив глаза, спросил гестаповец.

Ожогин пожал плечами.

— Трудно судить о человеке, которого так немного знаешь... Но он, по-моему, настоящий немец...

— В это понятие можно вкладывать очень многое, — заметил майор. — Мне хочется знать, чем дышит этот Гуго Абих.

Никита Родионович усмехнулся.

— Как и все мы, воздухом...

На лице майора появились сразу жесткие черточки, улыбка потухла и холодные глаза на несколько секунд задержались на Ожогине.

— Это в прямом смысле, — сухо, но вежливо проговорил он. — Пока есть возможность, пусть себе дышит... Меня интересуют его настроение, его друзья.

Никита Родионович еще после первого вопроса подготовил мысленно ответ.

— Если бы кто-либо из нас троих заметил в поведении Абиха или Вагнера что-нибудь подозрительное, то, могу вас заверить, что не больше как через полчаса об этом знал бы господин Юргенс.

Видимо, сам ответ, тон, которым говорил Ожогин, понравились гестаповцу.

— Иначе и быть не может, — сказал он. — Господин Юргенс вами доволен, но я лично от себя прошу быть повнимательнее и хорошенько посматривать за Абихом.

Ожогин склонил голову в знак согласия.

Майор раскрыл кожаную папку, извлек из нее два листа бумаги, сплошь исписанные с обеих сторон, и положил их перед собой.

— Надо соблюсти одну небольшую формальность — подписать два протокола. Господин Юргенс, очевидно, беседовал с вами о Марквардте?

Ожогин и Грязнов закивали головами.

— Он вам известен еще по России?

— Да, но очень немного...

— Это не важно и не играет никакой роли. Судьба Марквардта предрешена. Через пару дней он... то есть его... Я прошу учинить в конце каждого листа свои подписи, — и немец подал каждому по листу.

— Можно прочесть? — сдерживая улыбку, спросил Никита Родионович.

Майор вскинул свои острые плечи, желая как бы сказать: «К чему это?», но сказал другое:

— Пожалуйста, — и добавил: — если желаете...

Ожогин и Грязнов прочитали протоколы, заранее составленные и отработанные до самых пустячных мелочей. Якобы Марквардт, будучи на восточном фронте, состоял в связи с коммунистическим подпольем, что он приблизил к себе какого-то Иванова, освободил из-под стражи двух русских женщин, что им был отравлен подполковник Ашингер...

Друзья переглянулись. Майор забеспокоился:

— Вас что-то смущает?

Только одно: чем они смогут аргументировать все это, если их вызовут на судебное разбирательство? Но, оказывается, об этом не следует беспокоиться. Этого не случится.

— Но это не все. Есть еще пара документиков. — Майор полез уже в другую папку.

«Документики» оказались еще более гнусными. Это были заранее составленные протоколы очных ставок между Марквардтом, с одной стороны, и Ожогиным и Грязновым — с другой. Но что больше всего удивило друзей, так это то, что под вопросами и ответами уже стояли подписи Марквардта.

...Когда Ожогин и Грязнов спускались по лестнице со второго этажа, им вновь попался навстречу управляющий гостиницей. Он, видимо, очень торопился, так как не остановился даже поговорить и лишь, шутливо погрозив пальцем, сказал:

— Пропавшие... На-днях обязательно забегу проведать...

На улице шел снег, тротуары и мостовая уже были занесены белым пухом.

Друзья пересекли мостовую и зашагали к пригороду.

— Страшная публика гитлеровцы, — как бы отвечая на свои мысли, вслух проговорил Ожогин.

— Вы помните, как сказал Альфред Августович или, кажется, Фель, что скоро начнется шабаш, и они кинутся поедать друг друга? Так оно и выходит.

— Это верно, но история с Марквардтом мне непонятна. Как они могли его заставить подписаться в том, в чем он, я уверен, не виновен?

— Эти молодчики заставят кого угодно...

— Тоже, пожалуй, верно. Но для чего все это понадобилось? Какой в этом смысл? Может быть, Марквардт имел какое-то отношение к заговору против Гитлера. Но им, очевидно, невыгодно показывать такое большое число участников... Вот они и придумали этот вариант.

 

Дверь открыл сам Вагнер.

— Ну как? — спросил он.

— Есть о чем поговорить, — весело ответил Грязнов.

— У нас тоже есть что рассказать, — сказал Вагнер и, закрыв дверь на ключ и железную щеколду, провел друзей в свой кабинет.

Там сидели Гуго и Алим. Между ними лежал открытый чемодан, наполненный золотом.

— Что это такое? — удивились Ожогин и Грязнов.

— Тайна, которая вас интересовала, — ответил Альфред Августович.

— А где же племянник? — спросил Андрей.

— О! Он уже далеко, — пояснил Вагнер.

— Что же вы думаете делать с чемоданом? — спросил Ожогин.

— Пока спрячу. Такие вещи не следует держать на глазах, а потом решим сообща, как поступить... Рудольф при прощании рассказал мне историю чемодана, она небольшая. Разрешите...

— С удовольствием послушаем, — сказал Ожогин.

Прежде чем начать рассказ, Вагнер закрыл чемодан, замкнул его на ключ и, с усилием подняв с полу, водворил между столом и стеной.

— Пусть пока тут постоит, а потом мы найдем ему место, — сказал он, усаживаясь в кресло. — Прежде всего эти ценности ваши... русские. Был такой немец — Вильгельм Кубе...

— Слышали, — заметил Никита Родионович.

— Еще бы! — усмехнулся старик. — Но я подчеркиваю, что не есть, а был. Теперь его нет. Вильгельм Кубе, прохвост, депутат рейхстага, был генеральным комиссаром Белоруссии и, если мне не изменяет память, его еще в прошлом году отправили на тот свет партизаны. Около Кубе крутился один из его выкормышей, фамилии которого не упомянул мой дорогой племянник. Он назвал его кличку. Кажется, Манишка. Этому Манишке Кубе доверил доставку награбленного золота сюда, в Германию. В Бресте Манишка встретился с племянничком. Манишка, со слов Рудольфа, схватил сыпной тиф, слег и умер. Вот и вся история. Но я не верю, что Манишка умер от тифа...

— А вы думаете?.. — спросил Андрей.

— Я не думаю, я уверен, что в смерти его повинен Рудольф. Он в таких случаях не стесняется. Так вот, давайте закончим. Ценности эти принадлежат советской России, и мы будем думать о том, как их вернуть владельцам.

— Хорошо, — согласился Никита Родионович, — к этому мы еще вернемся, а теперь давайте поговорим об Абихе и Моллере.

Вагнер, Гуго и Алим сделали удивленные лица.

— Да, да, — сказал Ожогин. — И разговор предстоят серьезный.

 

18

Чернела ночь. Снег колючими сухими космами бился в окна. Завывал порывистый ветер. Все жильцы дома собрались в мезонине, теперь регулярно отапливаемом, а сгрудились вокруг маленького столика, на котором лежала пара наушников. Сквозь шум и посвисты бури друзья жадно ловили едва слышимый, но четкий и разборчивый голос «большой земли», голос Москвы:

— «Приказ Верховного Главнокомандующего, — в третий раз начал диктор. — Войска 1-го Украинского фронта, перейдя в наступление 12 января из района западнее Сандомира, несмотря на плохие условия погоды, исключающие боевую поддержку авиации, прорвали сильно укрепленную оборону противника на фронте протяжением 40 километров. В течение двух дней наступательных боев войска фронта продвинулись вперед до 40 километров, расширив при этом прорыв до 60 километров по фронту. В ходе наступления наши войска штурмом овладели... Смерть немецким захватчикам!»

В полночь, когда ужин был окончен и шло активное обсуждение боевых действий подпольной организации, явился Моллер.

— Я вам не помешал? — спросил Оскар Фридрихович, стряхивая снег с шапки и оглядываясь на следы, которые он оставил за собой.

Все промолчали.

Не ожидая приглашения и растянув губы в улыбку, Моллер уселся на стул и, засунув руку во внутренний карман пальто, извлек оттуда какой-то листок.

— Вы отлично читаете по-немецки, — сказал он, подавая листок Ожогину, — прочтите. Это же комедия!

Никита Родионович взял листок и сразу определил, что это одна из листовок подпольной антифашистской организации. Об этом свидетельствовали формат, шрифт, бумага и обычная подпись в конце.

Сохраняя спокойствие на лице, Ожогин стал про себя читать листовку. С той поры, как не стало тайн между ними и Вагнером, все листовки проходили через его руки, часть из них он составлял лично, часть редактировал, но этой листовки он не знал. В ней сообщалось, что за связь с русскими гестапо арестовало и осудило видного немецкого разведчика Марквардта. В конце делался вывод, что даже такой оплот нацизма, как разведка, имеет в своих рядах лиц, непокорных фюреру, не желающих служить существующему режиму и идущих на предательство. Сообщались детали биографии Марквардта, называлась дата приведения в исполнение смертного приговора.

Присутствующие невозмутимо смотрели на Никиту Родионовича, и на их лицах Моллер ничего прочесть не мог, хотя глаза его суетливо перебегали с одного на другого.

— Я прошу вслух прочесть... это же очень интересно, — попросил Моллер.

— Ничего в этом интересною я не вижу, — резко ответил Никита Родионович. — За чтение, а тем более за распространение таких штучек вас может постигнуть судьба человека, о котором идет здесь речь. Я удивляюсь вам, господин Оскар. Вы всегда передавали новости, о которых никто, кроме вас, не был осведомлен, а теперь вы притащили какую-то дрянь. Как она к вам попала? — Ожогин швырнул листовку Моллеру.

Все заметили, как Моллер смутился и учащенно заморгал глазами.

— Я нашел ее на ступеньках вашего дома... — неуверенно проговорил он после некоторого замешательства.

Никто ничего не оказал. Только Вагнер встал и, демонстративно загремев стулом, вышел из комнаты. Он не мог переносить присутствия Моллера и считал ниже своего достоинства разговаривать с ним. Даже совет Никиты Родионовича, терпеливо относиться к визитам Моллера и сдерживать себя, не помог. В этом вопросе Вагнер не шел ни на какие компромиссы и считал, что изменять тактику по отношению к Моллеру ему невыгодно, поскольку он до этого много раз говорил в лицо управляющему гостиницей то, что думал о нем.

Но и это не смутило Моллера. Он тотчас, со свойственной ему болтливостью, принялся излагать городские и международные новости.

Тогда Никита Родионович, подмигнув Моллеру и выйдя из-за стола, поднялся к себе в мезонин.

Окончив рассказывать очередную сплетню, управляющий гостиницей тоже побежал наверх.

— Я вас правильно понял? — спросил он, войдя в комнату. — Вы хотите остаться со мной тет-а-тет?..

— Совершенно верно. Присаживайтесь... Я хочу с вами серьезно поговорить...

Сделав удивленную мину и пододвинув под себя стул, Моллер уселся против Никиты Родионовича.

— Скажу откровенно, — начал он, — я не люблю серьезных разговоров.

— Придется полюбить, — коротко бросил Ожогин и закурил.

— Если это вам доставит удовольствие, — рассмеялся Моллер и хлопнул рукой по колену Никиту Родионовича. — Но только с вами, а ни с кем другим...

— Я считал и считаю вас человеком умным, — начал Ожогин. Моллер кивнул головой в знак согласия. — Но ведете вы себя, по меньшей мере, глупо...

Моллер насторожился.

— Очень глупо, — продолжал Никита Родионович, — и если вы не измените своего поведения, я, как хотите, вынужден буду сообщать в то учреждение, где мы с вами недавно встретились... Вы, надеюсь, поняли меня?

Моллер отрицательно замотал головой и оглянулся на дверь.

— Дурака не валяйте, — резко сказал Ожогин. — В серьезных делах я шуток не люблю...

— А я разве шучу? — спросил Моллер.

— Да, но заметьте, что я бы на вашем месте не шутил... Нам друг перед другом кривить душой нечего. Вы знаете, кто мы. Но, возможно, только вы один об этом знаете. А о том, что вы сотрудничаете с гестапо, знают все.

— Этого не может быть, — мотая головой, пробормотал Моллер и еще раз оглянулся на дверь.

— Как же не может быть, когда старик Вагнер намекнул вам на это еще в первый ваш визит в этот дом... Или до вас это не дошло?

— Неужели он намекнул на это?

— А на что же другое?

Моллер побледнел.

— Вас интересует человек, который и нас интересует не в меньшей мере... Даже глупец может понять, что вы ходите сюда из-за Гуго Абиха, а не почему-либо другому...

— Абих сволочь... тип... Он определенно имеет связи с коммунистами, — прошептал, задыхаясь, Моллер. Губы у него пересохли.

— Если бы это было определенно, — прервал его Никита Родионович, — то он бы не сидел сейчас внизу в столовой, а сидел бы... там. Это нужно доказать.

— И я докажу, докажу...

— Ничего вы не докажете, — грубо оборвал Ожогин. — Вы только срываете работу других. Вы провалите все дело, если уже не провалили. Завтра я буду там и скажу свое мнение майору. Вы не только мешаете, вы бросаете тень на нас с Грязновым. Прикрывая свои визиты сюда дружбой с нами, вы настораживаете и Вагнера, и Абиха. Если вас считают сотрудником гестапо, то станут считать и нас. Вот чего вы добьетесь своими нахальными посещениями...

Моллер извлек из кармана грязный носовой платок и как-то грустно сморкнулся.

— Вы этого не сделаете, — пробормотал он.

— Почему вы так уверены?

— Я вас считаю нашим человеком...

— Это не значит, что вы можете гадить мне и ставить меня под удар.

— Нет. Будь он проклят, этот Абих! Стоит он у меня поперек горла. Вожусь я с ним сколько лет... Но если дело принимает такой оборот, я готов последовать вашему совету. Но учтите, это хитрая бестия...

— Тем более, — заметил Ожогин. — И если вы нарушите свое обещание и начнете вновь совать сюда свой нос, то пеняйте на себя.

Моллер медленно поднялся со стула и прошелся по комнате.

— Хорошо... хорошо... Я сделаю так, как вы говорите, но меня обижает ваш тон. Зачем так грубо, резко? Разве это вызывается необходимостью? Ведь мы же культурные люди.

— Коль скоро мы договорились и нашли общий язык, я могу принести вам свои извинения.

— Ради бога, что вы... Это я между прочим... Мне очень неприятно было все это слышать. Останемся друзьями. Вашу руку... Вот и отлично.

Пожав руку Ожогина, Моллер окончательно успокоился и пришел в себя. Он подошел к двери, ведущей на лестницу, и, приложив к ней ухо, прислушался. Ожогин молча наблюдал за ним.

— Я вот что хочу сказать, — заговорил Моллер вновь, — эту листовку дал мне майор и попросил понюхать... Понимаете, понюхать...

— Кстати, вы оставьте ее мне, я тоже попытаюсь понюхать.

— Пожалуйста, — изъявил готовность Моллер и, вынув листовку, передал Никите Родионовичу.

— А я хочу сказать вам вот что, — пряча в карман листовку, произнес Ожогин. — Когда нужна будет ваша помощь в деле Абиха, я обращусь к вам... Возможно, вам легче будет завершить всю эту длинную историю. Не возражаете?

— Нисколько. Всегда готов...

— Вот и договорились...

 

Полчаса спустя после ухода управляющего гостиницей все собрались в мезонине. Никита Родионович передал происшедший разговор с Моллером.

— Скажу откровенно... — заговорил Вагнер. — За всю свою жизнь я не лишил жизни ни одного человека, о чем я, конечно, не сожалею. Но его, поверьте мне, я готов в любую минуту вздернуть на виселице... Это чудовище в облике человека. Сколько он загубил жизней, сколько вреда нанес он невинным людям...

— Это можно доказать? — спросил Никита Родионович.

— Для чего? — поинтересовался Вагнер.

— Для того, чтобы быть окончательно убежденным при решении его судьбы...

— Вы имеете в виду документальное подтверждение?

— Совсем нет. Я неправильно выразился, — поправился Никита Родионович. — Мне интересно было бы просто знать перечень его преступлений, и только.

— Это мы сделаем. — сказал Альфред Августович и посмотрел на Абиха. — Как, Гуго, сделаем?

— Постараемся, а если постараемся, то можно считать, что сделаем...

— Прошу, очень прошу, — сказал Никита Родионович и вынул листовку. — Теперь давайте разберемся с нею... В нашу бытность здесь она не могла выйти по той простой причине, что Марквардт преспокойно здравствовал и находился в почете. Значит, она вышла без нас.

Старик Вагнер, прочитав вслух листовку, удивленно вскинул плечи и застыл на мгновение в такой позе. Постом он еще раз внимательно прочитал ее, посмотрел на свет и твердо сказал:

— Наша организация такой листовки не выпускала...

— А кто же?

Вагнер опять поднял плечи и развел руками.

— Даже сказать ничего не могу...

Гуго, к которому листовка перешла из рук Альфреда Августовича, также заверил, что их люди ничего о Марквардте не знали, а потому и не в состоянии были выпустить посвященную ему листовку.

— Вот задача, — потирая лоб, сказал Ризаматов.

— А что, если параллельно с вашей организацией существует другая? — высказал предположение Андрей.

— Я тоже об этом подумал, — поддержал Ожогин.

— Другого не придумаешь. Разве только сами гестаповцы решили помогать нам, — пошутил Гуго.

Все улыбнулись.

— Какую же они преследовали цель? — спросил Ожогин.

— Это глупость, конечно, он шутит, — сказал Вагнер.

— Безусловно, шучу, — согласился Гуго.

Друзья еще долго высказывали догадки и предположения, но ни к чему определенному не пришли. Большинство склонилось к тому, что в городе есть еще организованно работающие антифашисты, как и они, располагающие типографией.

Тайна появления листовки так и осталась тайной.

 

19

К концу января советские войска овладели Тильзитом, Танненбергом, Алегендорфом, ворвались в Силезию, Померанию, Пруссию, Бранденбургскую провинцию, вышли к Данцигской бухте и отрезали восточную группировку немецкой армии.

На улицах Варшавы, Кракова Лодзи, Кутно развевались победные знамена...

 

В городе творилось что-то невообразимое, как сказал Абих, — «Содом и Гоморра». Смятение царило среди торгашей, спекулянтов, завсегдатаев «черной биржи». Крупные дельцы, собственники, видные гитлеровские чиновники вывозили все, что только могли. Центр города почти опустел. Богатые кварталы казались вымершими, дома стояли с забитыми окнами и дверями. Хозяева исчезли. Остались кое-где дворники, прислуга, доверенные. Притихли и окраины города. Рабочий люд, беднота держались молчаливо, ожидая приближающейся развязки.

Эсэсовцы неистовствовали. В середине января на базарной площади впервые появилась виселица. На ней целую неделю висели окостеневшие трупы. В надписи, прибитой к столбу, сообщалось, что повешенные — предатели интересов германского народа. Но кто они были в самом деле и за что их казнили — оставалось тайной. Фамилий повешенных гитлеровские палачи не назвали, не узнал их и народ.

В городе хозяйничали солдаты отдыхающих частей, полицейские и аферисты всех мастей и оттенков. Появляться на улицах с наступлением темноты даже при наличии специальных пропусков было рискованно. Как-то ночью обитатели дома Вагнера услышали треск автоматной очереди. Выйдя чуть свет на улицу, они обнаружили в замерзшей луже крови труп мужчины. Труп пролежал двое суток. Его убрали сами горожане. Перепуганные смелыми воздушными десантами Советской Армии, немецкие патрули в каждом встречном готовы были видеть парашютиста и зачастую стреляли в прохожих без предупреждения.

Как-то ночью Ожогин и Грязнов шли по вызову к Юргенсу. Едва они достигли его особняка, как сзади раздались выкрики: «Стой! Руки вверх!». И сразу последовали выстрелы. Друзья решили, что стреляют по ним, и укрылись за углом. Но с противоположного конца квартала также блеснули огни. Рассыпалась автоматная очередь. Лишь позднее выяснилось, что десятиминутная перестрелка произошла между двумя патрулями: военного коменданта и полиции.

Резиденция Юргенса охранялась автоматчиками: один располагался в передней комнате, у самых дверей, второй — у входа в дом со двора.

В особняке царил прежний невозмутимый покой, и он напоминал собой островок тишины и порядка среди бушевавшего моря. Попрежнему внешне невозмутимым оставался и сам Юргенс, но теперь друзья замечали иногда на лице его еще и признаки тупого равнодушия.

Во время очередной встречи разговор носил не совсем обычный характер. Убедившись в том, что участники группы обеспечены всем необходимым и не терпят ни в чем особенной нужды, Юргенс попросил их произвести подсчет, сколько потребуется им продуктов питания на длительный период.

— Исходите из пяти — шести месяцев, не меньше, — добавил он.

На удивленные взгляды друзей Юргенс ответил по-русски:

— Привыкайте, привыкайте. В нашей работе встречается подчас много недоуменного, но это не должно вас пугать... В недалеком будущем вы сами узнаете, чем это вызвано.

— И когда вам нужны эти данные? — спросил Никита Родионович.

— Сейчас. Берите бумагу, карандаши и подсчитайте.

С наметками друзей Юргенс согласился и сказал, что оставит их у себя. Затем, помолчав немного, он предупредил:

— Прошу иметь в виду следующее: клички, вам присвоенные, являются одновременно и паролями, поэтому тот, кто назовет их вам, независимо от того, кто он, находится в курсе всех дел, и вы обязаны будете выполнять все, что он прикажет. Буквально все. Говорю вам это потому, что всякое может быть...

— Простите, — сказал Ожогин, — как это понимать?

Юргенс усмехнулся.

— Время военное, напряженное. Мало ли что может случиться с человеком. Сегодня я здесь, завтра нет, сегодня я жив, а завтра меня убьет шальная пуля. Вот так. Забывать об этом нельзя. Как я говорю по-русски? — вдруг спросил он.

— Лучше, чем мы по-немецки, — сказал Никита Родионович. — Вас можно принять за русского.

— Даже?

— Конечно.

— Это хорошо. Никто из нас не знает, на каком языке и когда придется изъясняться. Вы думали над тем, что я вам поручал?

Ожогин и Грязнов ожидали, что сегодняшняя беседа начнется именно с этого вопроса. К нему они подготовились.

— Думали, — ответил Никита Родионович.

— Ну и как?

Ожогин изложил свою точку зрения. Возвращаться в Советский Союз под видом военнопленных невыгодно и нежелательно. Нецелесообразно также говорить о том, что они вообще были на территории Германии, так как это может навлечь на них подозрения...

— Довольно! — прервал Никиту Родионовича Юргенс.

Мысль ему ясна, но Ожогин кое-что не учитывает. От плена им никак не открутиться. Раньше можно было сказать, например, что они жили на территории, временно оккупированной немцами, или были в партизанах, но теперь такие варианты исключаются. Остается плен. Плен и побег из плена. Обязательно побег, причем групповой. Бежало пять, шесть, семь человек, в живых осталось трое. Вопрос: куда бежали? Где скрывались? Чем жили? Что делали? Вот это надо серьезно обдумать. Фамилии пленных, бежавших из лагерей и погибших, им дадут. Дадут также наименование лагеря здесь, в Германии. Не исключена возможность, что придется съездить и посмотреть этот лагерь, чтобы можно было потом привести для убедительности кое-какие детали. Допустим и такой вариант, что до лагеря их не довезли, и они по дороге сбежали. Такие факты имели место. Совсем недавно местные власти выловили четырех русских, бежавших с завода и скрывавшихся в лесах в течение двух лет. Такой вариант тоже подходит.

— Понятно, — кивнул головой Ожогин.

— У меня вопрос, — заговорил Андрей.

— Пожалуйста...

— Сейчас, мне кажется, следует выяснить, будет ли выдана нам радиотехника.

— Ни в коем случае, вы сами обеспечите себя техникой на месте, после окончательного упрочения своего положения. Вы убедились, что все не так сложно, как кажется на первый взгляд.

Беседа затянулась. Ожогин и Грязнов сделали из нее вывод, что Юргенс после ареста Марквардта чувствует себя непрочно, хотя и старается это тщательно скрыть.

— Может получиться так, что мы окажемся не у дел. Вот будет номер, — сказал Андрей по дороге домой.

— Все может статься, — согласился Никита Родионович. — В панике могут забыть не только нас...

— А я смотрю так: не забудут — хорошо, забудут — еще лучше...

Никита Родионович на это ничего не сказал. Ему показалось, что впереди в одну из подворотен шмыгнула человеческая тень. Придержав Грязнова рукой, он едва слышно шепнул ему:

— Впереди кто-то прячется. Ты иди, а я посмотрю...

Андрей пошел вперед, а Никита Родионович, прижавшись к высокой каменной стене, решил выждать несколько минут, в надежде выяснить, кто следит за ними. Но тень исчезла. Не желая оставлять друга одного, Никита Родионович поспешил за Грязновым.

— Ну что? — не оглядываясь, спросил Андрей.

— Никого нет... Наверное, какой-нибудь перепуганный горожанин увидел нас и шарахнулся в первый попавшийся двор.

Но в это время сзади, на большом расстоянии, послышался характерный скрип шагов по снегу. Друзья остановились и начали закуривать. Неизвестный тоже остановился и укрылся в затемненном месте. Как только Ожогин и Грязнов двинулись дальше, он тотчас пошел за ними, не уменьшая дистанцию.

— Что это за новые фокусы? — возмутился Никита Родионович. — У меня кулаки начинают чесаться.

— Мне кажется, что наблюдают не за нами, а за домом Юргенса, и мы просто попали в поле наблюдения.

— Вполне возможно, но не исключено, что проверяют и нас. Надо проучить этого не в меру усердного соглядатая. Вернемся к Юргенсу...

Когда друзья повернули обратно, неизвестный снова исчез в одном из темных дворов, а когда они миновали ворота и отошли на некоторое расстояние, он вновь показался. Ему, вероятно, тоже стало ясно, что от него пытаются отделаться.

Юргенс был удивлен, когда увидел, что Ожогин и Грязнов вернулись, но, узнав, в чем дело, одобрил их действия и сказал, что даст машину.

— Один шел за вами? — спросил он.

— Да, видели одного.

Юргенс снял трубку, набрал номер гаража. В ожидании машины друзья вышли к подъезду. Неизвестного не было видно, но как только Ожогин и Грязнов сделали вид, что направились в противоположную сторону, он выскочил на тротуар. Они возвратились к крыльцу, и в это время подкатила автомашина.

Никита Родионович пропустил вперед Андрея и, прежде чем закрыть дверцу, посмотрел по сторонам. Неизвестный стоял в замешательстве посреди улицы. Ожогин громко рассмеялся и хлопнул дверцей.

В доме никто не спал. Вагнер, Абих, Алим сидели в кабинете над картой.

Ожогин и Грязнов рассказали о визите к Юргенсу и о слежке за ними, а потом заговорил старик Вагнер:

— Ну, послужной список Моллера составлен. Нате, любуйтесь, — и он подал исписанный листок бумаги. — Неточными могут быть лишь даты, а за все остальное ручаюсь головой...

Вагнер пошутил, конечно, назвав листок послужным списком Моллера. Это был страшный список, список жертв, список честных людей, коммунистов, антифашистов, преданных и загубленных Моллером. И список этот был велик. Вот коммунист-рабочий Сеймер, по делу которого выступало всего лишь двое свидетелей: полицейский и Моллер. Сеймера наклеивающим листовки заметил только полицейский, а Моллер дал показания за плату. Сеймера больше никто не видел. Вот адвокат Брандт. Он появился в городе перед войной и поселился у Моллера в гостинице. Брандт был активным бойцом интернациональной бригады в Испании. Как-то уже во время войны в кругу друзей Брандт смело сказал, что готов сражаться за Москву так же, как сражался за Мадрид. На другой день его арестовали. Среди свидетелей был и Моллер. Вот зубной врач — старик Лернер; он заменил в течение года Моллеру почти все гнилые зубы. Однажды доктор между прочим показал портрет Тельмана, который он хранил несколько лет. Этой же ночью явились гестаповцы и арестовали доктора. Старик Лернер умер в тюрьме. Портной Келлер. У него была дочь Роза, находящаяся на нелегальном положении, — ее преследовали за участие в первомайской забастовке. Будучи заказчиком Келлера, Моллер под предлогом оказания помощи Розе выведал у отца место, где скрывается дочь, и выдал ее гестаповцам. Вслед за Розой арестовали и семью Келлера. В списке значились двенадцать человек, погубленных Моллером.

— Это лишь известные мне и друзьям, — сказал Вагнер, когда Ожогин прочел список. — А скольких мы не знаем... Как видите, этот тщедушный, прилизанный и скользкий человек страшнее и опаснее любого гестаповца.

— С этой гадиной надо кончать, — сказал Ожогин.

— И чем скорее, тем лучше, — поддержал его Гуго Абих. — Я прошу поручить его мне. У меня имеются некоторые соображения...

— Какие, интересно? — спросил Никита Родионович.

Гуго объяснил. В организации состоит инвалид войны Пауль Рот. Он проживает на территории бездействующего кирпичного завода. Кроме Рота, никого на заводе нет. Гуго считает, что неплохо бы заманить туда Моллера и оттуда не выпустить. Завод, находящийся на окраине города, — самое удобное для этого место.

— Пауль Рот надежен? — поинтересовался Никита Родионович.

— Вполне, — ответил Гуго.

— Я тоже так считаю, — подтвердил Вагнер.

 

20

Пауль Рот внимательно выслушал Абиха, затянулся несколько раз сряду окурком сигареты и, обратившись к Андрею, сказал:

— А ты, душа моя, здорово щебечешь по-нашему, прямо немец да и только.

Андрей улыбнулся. Новый знакомый ему явно нравился. Идя сюда, Грязнов предполагал увидеть старого солдата, безногого или безрукого, пасмурного, злого. А перед ним стоял сравнительно молодой человек, не старше тридцати пяти лет. По внешности он не был похож на инвалида. Только позже Андрей узнал, что Пауль перенес очень серьезную операцию после тяжелого ранения.

— Ты понял, что от нас требуется? — спросил Гуго.

— Да тут и понимать нечего, — ответил Пауль.

— Если хочешь знать подробности, то товарищи тебе расскажут.

— А зачем мне подробности... Вы убеждены, что Моллера надо убрать?

— Вполне, — ответил Абих.

— И вы тоже? — обратился Пауль к Грязнову и Ризаматову.

— И мы тоже, — ответил Андрей.

— Ну и хорошо. Больше мне ничего и знать не надо. Решенное дело перерешать не будем, — и Пауль лукаво подмигнул.

Когда Гуго распрощался, Пауль Рот сказал Андрею и Алиму:

— Пойдемте, я покажу вам свое хозяйство...

Двускатные, островерхие навесы, крытые черепицей, занимали площадь в несколько гектаров. На них и между ними лежал чистый нетронутый снег, поблескивающий в холодных лучах солнца. Под навесами чернела земля. Помещение конторы пустовало. Территория завода была обнесена высокой, глухой деревянной изгородью. Пауль был единственным обитателем на пустующем заводе.

— Что же вы охраняете? — спросил Андрей.

— Эге, душа моя, — усмехнулся Пауль, — стоит мне только уйти, как на другой же день от навесов ничего не останется. Сейчас ухо востро держать надо... Холодно, топлива нет...

Андрей поинтересовался, где лучше всего принять «гостя». Пауль ответил, что это зависит от того, как долго они с ним собираются беседовать: если разговор будет короткий, то подойдет барак, в котором жили летом рабочие, если затянется, то можно расположиться в комнатке, где живет он, Пауль.

— Развозить-то особенно нечего, — сказал Алим, поняв смысл разговора.

Решили принять Моллера в бараке. Это был длинный, пятидесятиметровый сарай, сколоченный из горбыля и кусков фанеры. Вдоль стен тянулись двухярусные нары с остатками соломы на них. В конце барака стоял, врытый ножками в землю, пятиметровый стол из неотесанных досок и такие же скамьи. Барак имел одну дверь.

— Подойдет? — спросил Пауль.

— Я думаю, — ответил Андрей. — Теперь надо встретить Моллера.

— Об этом, душа моя, я сам побеспокоюсь. Пойдем ко мне, погреемся, а то ноги мерзнут...

 

Выслушав Гуго, Никита Родионович оделся. Надо было добраться до первого автомата и вызвать Моллера. Через несколько минут Ожогин был в аптеке, где находился телефон. Набрав номер, Ожогин услышал голос управляющего гостиницей.

— Это вы, господин Оскар?

— Я, я... Что случилось?

— Ничего особенного... Очень хочу вас видеть.

— Что ж, заходите ко мне. Вы откуда говорите?

— Мне невыгодно итти к вам. Лучше вы...

— С удовольствием, — прервал его Моллер. — Скажите — куда. Я подойду.

— Ожидаю около аптеки, напротив трамвайной остановки.

— Бегу.

Никита Родионович отошел от аптеки и встретил Моллера в начале квартала.

— Нужна ваша помощь, — не желая тратить время на болтовню, начал Ожогин. — Вы знаете, где кирпичный завод?

— Конечно, знаю. Зачем он вам понадобился?

— Мне лично он не нужен... Там на заводе сейчас Грязнов и Ризаматов, и их надо как можно быстрее предупредить, что туда скоро пожалует Гуго Абих.

— Туда? Абих?.. — мгновенно оживился Моллер.

— Да, да.

— Один?

— Не знаю... Наша задача и будет состоять в том, чтобы выяснить, одни он туда пожалует или с кем-нибудь, и чем они там будут заниматься.

— И вы хотите... — громко заговорил Моллер.

— Не говорите так громко, — оборвал его Никита Родионович и тихо произнес: — Я хочу, чтобы мы немедленно, не теряя ни минуты, пошли на завод. Надо встретить моих ребят, предупредить их и выследить Абиха.

— Бежим... Понятно... Спасибо за сообщение.

Через несколько минут управляющий гостиницей и Никита Родионович спешили переулками к заводу.

 

Андрей, Алим и Пауль из окна сторожки прекрасно видели, как в ворота завода быстро вошел Моллер и по узенькой тропинке направился к конторе.

Все трое вышли ему навстречу.

Тяжело переводя дух от быстрой ходьбы, Моллер поманил к себе пальцем Грязнова, а когда тот приблизился к нему, сказал шопотом:

— Сейчас здесь появится Абих, и возможно — не один... Господин Ожогин просил меня и вас понаблюдать за ним.

— А где Ожогин?

— Он устал. Присел отдохнуть. Сейчас подоспеет...

— Пойдемте, я покажу ваше место, — и Андрей крупно зашагал к уже знакомому бараку.

Моллер последовал за ним вприпрыжку. За Моллером шел Алим, шествие замыкал Пауль.

Пройдя весь барак, Андрей приблизился к столу и уселся на скамью. Уселись и остальные. Моллер еще не успел отдышаться и, вынув платок, обтирал им вспотевшее лицо. Все молчали.

По договоренности, Пауль должен был занять место для наблюдения у ворот, но ему очень хотелось присутствовать при начале такого необычного разговора. И сейчас он с любопытством разглядывал тщедушного гестаповского прихлебателя. Андрей тщательно рассматривал руки, положив их на стол. Алим с нескрываемым презрением смотрел на Моллер а.

— Много вам платит гестапо за ваши услуги? — спросил Андрей управляющего гостиницей и достал из кармана маленький кусочек бумаги.

Тот посмотрел на юношу.

— А вам? — усмехнулся он.

Грязнов такого вопроса не ожидал, но ответил без смущения:

— Нам ничего не платит.

— А мне платит, но нерегулярно и не всегда столько, сколько я хочу. Но почему же вам... Хотя да, я упустил из виду, — у вас господин Юргенс. Вы в более выгодном положении.

— Вы не против того, чтобы поделиться с нами своим опытом работы? — вновь задал вопрос Андрей.

— Опытом работы? Как это понимать? — рассмеялся Моллер.

— Вам эти фамилии что-нибудь говорят? — спросил Андрей и подал Моллеру список лиц, преданных им гестапо.

Управляющий гостиницей, не сообразив еще, к чему клонится беседа, с любопытством посмотрел на листок. Вначале он ничего не понял, прочитав знакомые фамилии, но вдруг ужасная догадка обожгла его мозг. Откуда этот список? Кто мог сказать им фамилии лиц, за которыми он следил по поручению гестапо? Моллер вздрогнул и уронил листок бумаги на стол. Недоуменным взглядом он уставился на Грязнова, но тот холодно спросил:

— Кого еще можно внести в этот список?

— Я ничего не понимаю, — пробормотал Моллер, пытаясь улыбнуться.

Грязнов повторил вопрос.

— А вам это для чего? — сухо, не без злости, спросил Моллер.

— Если спрашиваем, значит, нужно, — сказал Андрей.

Управляющий перевел взгляд на Алима и встретился с темными, но ясными глазами. Моллер почувствовал, что внутри у него что-то сдвинулось с места и опустилось. Он сделал движение, пытаясь встать, но третий, ему неизвестный, собеседник грубо бросил:

— Сиди на месте, гадина!

#img_12.jpg

В глазах Моллера на мгновение вспыхнул колючий, злобный огонек, но он попытался его скрыть. Расстегнув воротник пальто, он спросил:

— Что вам от меня нужно?

— Я уже сказал, — ответил Андрей. — Кого еще вы предали в руки гестапо?

Моллер молчал, нахмурив лоб и закусив нижнюю губу.

Грязнов вынул пистолет. Гестаповец рванулся с места, ударился спиной о стенку барака и, закрыв лицо руками, застыл на месте.

— Я буду считать до десяти, — сказал Андрей. — За это время вы должны назвать фамилии своих жертв, а мы их запишем. Не пожелаете вспомнить — ваше дело. Ну?

Моллер открыл лицо и увидел, что в руке Алима тоже появился пистолет.

— Начинаем, — произнес Андрей. — Раз... два... три.. четыре...

Когда он дошел до пяти, управляющий назвал фамилию Глезера. Грязнов вынул из кармана карандаш, подул на замерзшую руку и занес фамилию в список.

— Кто был Глезер?

Моллер рассказал, что Глезер, вагоновожатый трамвая, сочувствовал коммунистам, арестован в начале сорок третьего года.

— Дальше! — продолжал Андрей.

— Мейер... Роберт Мейер, — тихо произнес управляющий.

— Ну, я пошел, — сказал Пауль, поднимаясь, — все ясно, как божий день, — и, проходя мимо Моллера, прикрикнул на него: — Всех припоминай, проклятая душа!..

В окно было видно, как Пауль зашел в сторожку, вышел оттуда с малокалиберной винтовкой и преспокойно, дымя сигаретой, направился к воротам.

Грязнов тем временем, спрятав пистолет в карман, записывал все новые и новые фамилии, которые называл Моллер. Их набралось уже восемь, и тогда провокатор смолк.

— Все? — спросил Андрей.

— Все. Больше не было.

— Хватит и этого. Теперь напишите вот здесь, внизу, что все перечисленные выше преданы в руки гестапо вами, и подпишитесь.

Моллер не двигался с места.

— Ну, долго прикажете ждать? — сказал Андрей.

Управляющий потянулся к карандашу, взял его дрожащей рукой и подписался.

— Вот и отлично, — проговорил Грязнов, кладя бумажку в карман. — Ваша песенка, господин Моллер, спета. Список больше не увеличится, об этом мы позаботимся...

— Я искуплю свою вину кровью, — проговорил вдруг дрожащим голосом Моллер.

Андрей перевел сказанное Моллером Алиму.

Алим сверкнул глазами и почти крикнул:

— А где он возьмет кровь?

Моллер не понимал, о чем идет речь, но в глазах его блеснул луч надежды. Ему показалось, что он сделал правильный ход.

— Мои друг спрашивает, где вы возьмете кровь?

Моллер не понял вопроса.

— Скажите, что у меня есть кровь, — ответил он.

— Нет у тебя крови, — догадавшись, что он говорит, сказал Алим. — В жилах у тебя течет яд.

Моллер съежился и вобрал в себя шею. Сейчас он походил на маленького, обреченного на гибель, злобного хищника.

— Русские свиньи! Молокососы!.. — крикнул Моллер и, сорвавшись внезапно с места, побежал в конец барака.

Забыв о пистолете, рукоятку которого он машинально сжимал в руке, Алим бросился вслед за гестаповцем. Моллер, с несвойственной его возрасту быстротой, добежал до кипятильника, вскарабкался на него, сбросил с себя пальто и, проломав фанерную кровлю, скрылся.

Прогремел запоздалый выстрел.

— Надо было самим бить! Убежит, что делать будем? — крикнул Алим и вскочил на кипятильник.

Андрей побежал по бараку к выходу, чтобы перерезать Моллеру путь.

И Алим, выбравшийся на крышу, и Андрей, выскочивший из барака, отлично видели, что Моллер бежит, размахивая руками, не к воротам, а к пролому в досчатом заборе, до которого было значительно ближе.

«Уйдет, — мелькнула тревожная мысль в голове Грязнова. — Осталось метров тридцать, не больше.» И в это время донесся сухой едва слышный звук, похожий на треск сломанной тонкой деревянной жердочки. Моллер упал. Он лежал вниз лицом, а от ближайшего навеса к нему шел Ожогин.

Андрей и Алим заторопились туда же.

Подошел и Пауль и толкнул труп ногой:

— Готов, гестаповский недоносок... Из таких жизнь быстро выливается, как помои из опрокинутого ведра.

— А вы, я вижу, ребята, тоже хороши, — заметил Ожогин. — Что же получается? Слышу выстрел, второй. Потом вижу — бежит.

Грязнов смущенно рассказал, как было дело.

— Вот уж зря. Зачем все эти церемонии? Чуть сами на себя беду не накликали. Хорошо, я подоспел.

— Ну, давайте припрячем его получше, — сказал Пауль.

 

21

В конце февраля Долингер передал Ожогину приказание Юргенса сдать радиостанцию. Это друзей не устраивало. Без радиостанции связь с «большой землей» должна была прекратиться.

Они решили затянуть сдачу радиостанции под предлогом, что еще недостаточно освоили некоторые технические узлы. На самом же деле за это время надо было передать важные разведывательные данные. Никита Родионович обратился к Долингеру.

Тот пожал плечами. Он не имел права отменять приказание Юргенса.

— А если мы сами попросим господина Юргенса? — заметил Ожогин.

— Едва ли из этого что-нибудь получится, — ответил Долингер, — господин Юргенс не любит отменять своих приказаний.

— Но мы рискнем, — сказал Никита Родионович и подошел к телефону.

— Не советую, — помотал головой Долингер и положил руку на трубку.

Он, Долингер, через несколько дней должен покинуть город и захватить с собой радиостанцию. Оставлять ее здесь, не зная заранее, вернется ли он вновь сюда или нет, он не имел права.

— А как же мы? — спросил Никита Родионович.

— Что вас беспокоит? — поинтересовался Долингер.

— Как и с кем мы будем поддерживать связь?

— Непосредственно с господином Юргенсом. Сегодня вечером вы должны быть у него, а рацию прошу доставить мне завтра утром.

Ожогин и Грязнов попрощались с Долингером и ушли.

 

... День был необычно яркий, солнечный, предвещающий скорую весну.

Ожогин и Грязнов вышли на площадь. Здесь, как всегда, было людно и шумно. Около хлебного магазина толпились горожане. Двери еще были закрыты, несмотря на то, что время торговли давно наступило. Ни о каком порядке не могло быть и речи. Здесь властвовала толпа, огромная, негодующая.

Полицейские держались на почтительном расстоянии, явно побаиваясь голодных людей. Горожане, особенно женщины, стучали в двери и стены магазина, угрожая сорвать запоры.

Неожиданно послышался далекий рокот самолета.

Мгновенно на площади воцарилась тишина. Все замерли, устремив взоры на восток, а когда раздался чей-то крик: «Русские летят!.. Русские...», люди сломя голову бросились врассыпную.

Площадь опустела. Лишь один пожилой, широкий в кости и сутулый немец в обветшалом и коротком пальто спокойно стоял около магазина. Он сокрушенно покачал головой вслед убегающим и, увидев проходящих Ожогина и Грязнова, попросил закурить.

Друзья остановились. Никита Родионович, вынув пачку сигарет, протянул ее незнакомцу.

— Какое богатство... — сказал тот, вынимая осторожно сигарету. — А я вчера по табачному талону получил на три дня шесть штук...

Лицо немца внушало необъяснимую симпатию, и Ожогин предложил ему всю пачку.

— Что вы! — удивился тот. — Мне нечем расплачиваться за нее. Я не настолько богат.

— Берите... У нас еще есть, мы не торговцы.

— Я очень благодарен вам... Вы далеко идете? Разрешите мне вас проводить, — попросил незнакомец и, получив согласие, зашагал рядом с друзьями.

На площадь с улиц, переулков и подворотен вновь стекался народ. Вызвавший панику самолет оказался немецким.

По дороге разговорились. Попутчик очень смела высказывал недовольство гитлеровским режимом, и друзья, боясь подвоха, молча слушали его. Случай с Моллером лишний раз напоминал о том, что держать себя следует очень осторожно.

— Немцев не узнать, — говорил незнакомец. — Я никогда не думал, что среди нас так много трусов, паникеров... И не случись того, что произошло, так бы я и остался при своем мнении, что мы самые храбрые, самые лучшие вояки... А теперь, когда война пришла к нам, стыдно смотреть... Тысячи людей, — я имею в виду мужчин, которые могут быть солдатами, — все ночи напролет просиживают в подвалах, бункерах, бомбоубежищах... Боятся бомб! — Он покачал головой. — А как же русские? Я месяц тому назад вернулся с фронта, у меня девять ранений... Я видел города, от которых ничего не осталось, но в которых люди продолжали жить... Попутчик долго говорил о России, Польше, Чехословакии, где ему довелось побывать. Его удручали разрушения и бедствия, постигшие население во время войны.

— Наци, наци... Будь они прокляты — выругался старый солдат.

Ожогин и Грязнов настороженно переглянулись, что не укрылось от внимания попутчика.

— Что, боитесь, ребята? — Он криво усмехнулся. — А я перестал бояться и плевать на все хочу. Моя фамилия Густ. Иоахим Густ. Может быть, еще увидимся. Благодарю за сигареты. Мне сюда. — Он свернул налево, в узкую улочку, и, не оглядываясь, удалился.

— Интересный человек, — проговорил Грязнов. — Я вначале, грешным делом, подумал, уж не очередной ли соглядатай гестапо.

— Я тоже, — сказал Ожогин, — но тут, кажется, мы ошиблись.

— А таких, как он, сотни найдутся, пожалуй, тысячи. И вот так ходят они по одиночке, брюзжат, негодуют, — продолжал Андрей. — Сразу видно, что нет единой организующей и направляющей руки...

— Да... — неопределенно сказал Никита Родионович. — Иоахим Густ подходящий человек. С ним можно было бы побеседовать поподробнее. Очень занимательно. — Он смолк, прошел несколько шагов, а потом вздохнул. — Какая досада, что приходится сдавать рацию в такой интересный период...

Открывая друзьям парадную дверь, старик Вагнер предупредил их:

— У нас гость...

— Кто?

— Адольф Густ.

Никита Родионович посмотрел на Андрея и улыбнулся.

— Ты понимаешь, в чем дело? — спросил он.

— Понимаю, — ответил Андрей. — За какие-нибудь полчаса со вторым Густом встречаемся.

Вагнер хотел знать мнение друзей, склонны ли они знакомиться с Адольфом или нет.

Никита Родионович и Андрей единодушно решили познакомиться. Им хотелось видеть этого смелого участника подполья.

Адольф Густ сидел в кабинете Вагнера, спиной к дверям, у горящего камина и, заслоняя вытянутыми руками лицо от огня, что-то рассказывал Алиму и Абиху. Когда вошли друзья, он быстро обернулся и, не мигая, смотрел несколько секунд на них. Большие серые глаза тщательно изучали друзей.

— Знакомьтесь, — сказал старик Вагнер.

Когда Густ поднялся со стула и подал руку Андрею, тот подумал, что он чем-то напоминает ему Игната Нестеровича Тризну. И в течение всего разговора он наблюдал за гостем, стараясь отыскать знакомые черты, но безуспешно. Ни лицо, ни глаза, ни волосы, ни рост не имели ничего общего с Игнатом Нестеровичем. Лишь через несколько минут Андрей понял, что Тризну Адольф напоминает своим голосом, отрывистым, энергичным, подчас резким. «Да, да. Именно этим», — окончательно решил Андрей, вслушиваясь в то, что говорил Адольф Густ. А он, ни к кому не обращаясь, продолжал рассказ:

— Оба они, видимо, из Бремена, перепуганы насмерть, мечутся по вокзалу и все охают и вздыхают: «Когда же конец?». Я не вытерпел и рассмеялся: «Конца, говорю, захотели? Не торопитесь. Наберитесь терпения. Конец придет по земле, а не по воздуху. Это только начало... Мы еще узнаем, что такое война». В другое время меня за такие слова в гестапо оттащили бы, а сейчас нет. Один закрыл глаза и смолк, а другой начал молиться. Я искренне рад, что Мюнхен стал похож на Чернигов, Оснабрюк на Брянск, Гамбург на Минск, Нюрнберг на Орел, Кельн на Курск. Искренне рад. Это неизбежная и главное — необходимая расплата. — Адольф замолк, перевернул щипцами перегоревшие дрова и продолжал: — Когда меня определили в войска «СС» и отправили на восточный фронт, я еще не имел представления, кто такие эсэсовцы. И я узнал, кто такие эсэсовцы. Никто из вас не видел и не увидит столько крови, сколько видел я. На моих глазах совершались: чудовищные зверства, гнусные убийства, пытки, насилия, издевательства. Однажды в белорусском селе закопали живьем в землю жену партизана. Она отказалась вести зондеркоманду в лес. Я помню и сейчас ее фамилию: Вакуленко. Ей связали руки, ноги, а потом бросили в яму полуметровой глубины и засыпали землей. Земля шевелилась долго, с полчаса. Тогда я... да, тогда... впервые заплакал, а потом сбежал. Вот тут, — Густ прижал руку к груди, — у меня появилась какая-то боль, она не давала мне покоя. Я начал ненавидеть всех, кто носил форму «СС». Больше того, я почувствовал презрение к самому себе...

— У вас есть брат? — прервал Густа Никита Родионович.

Тот удивленно посмотрел на Ожогина.

— Есть.

— Он старше вас?

— Да.

— Звать его Иоахим?

— Да.

— Каков он по внешнему виду?

Адольф описал внешность брата. Сомнений не было, друзья только что беседовали с ним на улице.

— Значит, с вашим братом мы познакомились раньше, чем с вами, — сказал Андрей.

— Вполне возможно. С ним не трудно познакомиться.

— Почему? — поинтересовался Никита Родионович.

— Он очень неосторожен. Говорит все, что взбредет в голову.

— И вы его порицаете?

— А почему бы и нет? Надо от слов переходить к делу. Сколько можно болтать.

Густ смолк, достал щипцами из камина маленький уголек и прикурил. Его русые, немного вьющиеся волосы спадали завитками на большой влажный лоб. Густ убрал их рукой и отодвинулся от огня.

Покурив, Густ начал прощаться, но Вагнер не пустил его и оставил обедать.

Когда все уже сидели за столом, к дому подошла машина и сопровождавший ее штатский попросил выйти Ожогина. Выяснилось, что привезли продукты на трех человек из расчета на пять месяцев. Тут были мясные, рыбные, овощные консервы, концентраты, сахарин, сухари, мука, настоящая русская гречиха, смальц, кофе, три фляги спирта, сгущенное молоко, мыло, сигареты и даже кремни для зажигалок. Такого изобилия продуктов в доме никогда не было. В переноске и раскладке их приняли участие все присутствующие. Прерванный обед начался вновь. На столе появились графин с разведенным спиртом, несколько банок консервов.

Вместе со всеми Адольф Густ выпил большую рюмку спирта, и тотчас на его бледных, впалых щеках обозначился румянец. Почувствовав его, Адольф потер тыльной стороной ладони обе щеки.

— Давно я не пробовал настоящего спирта, — произнес он. — Уже и вкус забыл. У них, мерзавцев, все есть, — и жиры, и кофе натуральный, и консервы, и сигары, и сахар, и овощи. И в талонах они не нуждаются, а люди мучаются, еле ноги волочат. Ведь большинство сидит на четырехстах граммах суррогатного хлеба, из-за которого ежедневно ребра в очередях ломают, да на свекольной похлебке. Вместо кофе пьют какую-то бурду. От нее всю душу выворачивает. Вы бы посмотрели, как живет мой брат Иоахим, с которым вы познакомились. У него в доме более месяца нет ни масла, ни мяса, ни картофеля. Я не представляю, чем он, бедняга, питается. А ведь Иоахиму на фронте просверлили девять дырок. За что же, спрашивается? А сколько таких, как он! — Густ смолк. Держа в руке пустую рюмку, он вертел ее. В больших глазах его светились злые огоньки.

Грязнов поднес графин и вновь наполнил его рюмку.

— Давайте выпьем за то, чтобы этому кошмару скорее приходил конец, — предложил Абих, — и чтобы мы зажили по-человечески.

Все выпили.

— Оказывается, на фашистском питании и поправиться можно, — сказал Алим.

— Умеючи все можно, мой друг, — заметил Вагнер. — Надо возблагодарить господина бога, что он прислал нам таких квартирантов, как Никита Родионович и Андрей. Чтобы мы делали с тобой без них?

Алим почесал затылок.

— Трудно даже представить, как бы мы с вами выглядели.

— Скромничаете, Альфред Августович, скромничаете, — упрекнул Вагнера Ожогин. — Вы самый богатый человек в городе и вдруг задаетесь таким вопросом: что бы мы делали?

— Я-то богатый? — улыбнулся старик.

— Вы, вы... — подтвердил Ожогин.

Вагнер не понимал, что имеет в виду Никита Родионович.

— Мои богатства — дом, сад, обстановка — сейчас не в моде, и никому, кроме племянника, не нужны, — сказал старик.

— А разве на то, что оставил вам на хранение племянник, нельзя было прожить?

— Что вы, что вы, — замахал обеими руками Вагнер, — это не мне принадлежит...

Обед затянулся допоздна. Как только стемнело, Ожогин и Грязнов встали из-за стола и начали одеваться. Им предстояла прогулка к Юргенсу.

 

Впервые за все время друзья заметили в особняке Юргенса оживление. В одной из комнат кто-то играл на пианино, из спальни доносился шум голосов.

В зал вошли одновременно из передней Ожогин и Грязнов и из спальни — Юргенс с крупной, уже в летах рыжей немкой и молодым оберлейтенантом в форме летчика.

— Мои друзья, — представил Юргенс Ожогина и Грязнова, — моя супруга... мой сын...

— Прошу за стол, — объявила сразу же жена Юргенса и предложила следовать за ней в столовую.

Молодой Юргенс оказался неразговорчивым, угрюмым, но очень жадным до еды и напитков. Внешне он больше походил на мать и, несмотря на то, что ему было всего двадцать пять лет, имел совершенно лысую голову. Он почти не принимал участия в разговоре и только изредка, когда к нему обращались, отвечал короткими фразами или кивком головы.

Зато жена Юргенса отличалась разговорчивостью, однако, она никогда не кончала того, о чем начинала рассказывать.

Она, например, заговорила о трагической судьбе мужа ее родной сестры — Ашингера, но если бы друзья сами не слышали об этой истории, то так и не узнали бы, что же, в конце концов, произошло со злосчастным подполковником.

Госпожа Юргенс несколько раз в продолжении обеда спрашивала, обращаясь поочередно к Ожогину и Грязнову:

— Вы не слышали о моем папа? А вы? — удивлялась она. Но кто ее «папа» и почему друзья должны были знать его, так и не сказала.

Юргенс, видимо, дорожил мнением жены и всячески оберегал ее покой. Когда он заговорил с друзьями по-русски, жена его сделала умоляющее лицо и, закрыв уши пальцами, произнесла:

— Карл, ради бога... я не могу переносить этот язык...

Юргенс больше не пытался заговаривать по-русски.

К высказываниям же сына, редким и неумным, отец относился больше чем пренебрежительно. Молодой человек брался рассуждать о вещах, о которых он, очевидно, не имел ни малейшего представления, но выводы делал смелые и говорил авторитетным тоном.

— Берлина русским не видать, до этого дело не дойдет, — сказал молодой Юргенс, запихивая в рот паштет.

Отец бросил на него неодобрительный взгляд, как бы говорящий: «этакий болван, а берется рассуждать», и болезненно поморщился.

Такая же гримаса появилась на лице отца, когда оберлейтенант пытался обосновать позиции Чан Кай-ши и генерала де-Голля.

После сытного обеда друзья получили возможность прослушать несколько музыкальных пьес в исполнении госпожи Юргенс.

Она играла так долго и так энергично, что у Никиты Родионовича разболелась голова.

Выручил всех молодой Юргенс. Усевшись в угол дивана, он вскоре уснул и стал выводить носом громкие рулады.

— И всегда так, — пожаловалась жена Юргенса, — стоит мне начать играть, как он засыпает.

— Значит, музыка действует успокаивающе на его нервы, — заметил Юргенс и, подойдя к жене, поцеловал ее в лоб. — Отдыхай и ты, а мы поговорим о делах. — И он пригласил друзей в кабинет.

Первым долгом Юргенс поинтересовался, довольны ли Ожогин и Грязнов полученными продуктами и в чем они ощущают нужду.

Друзья никаких претензий не имели.

— Отлично, — констатировал Юргенс, — будем считать, что этот вопрос улажен, и обсудим остальные. Вы рацию сдали?

Ожогин ответил, что сдадут завтра. Юргенс подчеркнул, что это сделать надо обязательно. По его мнению, друзья достаточно закрепили полученные знания практической работой и перерыв на несколько месяцев не сыграет никакой роли.

— Шифру вас обучит тот, кто будет перебрасывать, — сказал Юргенс.

— А не вы? — поинтересовался Никита Родионович.

— Нет... — Юргенс нахмурил лоб. — Но может случиться так, что шифр вам вручат, когда вы будете у себя на родине.

По прибытии в свои края, они получат возможность отдохнуть как следует, до той поры, пока не явится уполномоченный и не назовет пароля... Кто он будет — неважно. Юргенс глубоко уверен, что они не подведут его и останутся верны общему делу. Если каждый из них троих покажет себя на работе — все устроится лучше, чем они предполагают, но обязанность Юргенса предупредить друзей: немцы не потерпят предательства. Обмануть их невозможно.

— По-моему, на эту тему, господин Юргенс, нет надобности распространяться, — прервал Никита Родионович шефа.

Юргенс улыбнулся.

— Я бы и сам хотел, чтобы было так, — сказал он.

В конце беседы Юргенс выдал друзьям деньги, также из расчета на пять месяцев, и предупредил, что теперь, по ходу событий, придется встречаться редко.

— Я вас ожидаю ровно через десять дней, в такое же примерно время, — объявил Юргенс при расставании.

 

22

Наступил март. По утрам стлалась мгла, она подкрадывалась к городу с луговой северной стороны и уползала к лесу. К полудню обычно прояснялось и в разрывах туч мелькало уже по-весеннему чистое, веселое небо. Грачи с деловитым видом хозяйничали в мусорных кучах, в еще оголенных парках и садах. Беспокойные воробьи большими ватагами копошились на дорогах.

— Природа оживает, а Германия доживает последние дни, — говорил Гуго, возвращаясь из города. Он всегда приносил с собою новости. Сегодня в его руках была газета. — Послушайте, что пишут: «Общее военное положение резко изменилось в неблагоприятную для нас сторону в результате успешного советского наступления из предмостного укрепления Баранув...» Геббельс обещает в случае катастрофы пустить себе пулю в лоб...

— Только себе? — спросил Альфред Августович.

— Да нет, он, кажется, имеет в виду и своих друзей.

— Вот это было бы замечательно. Я непрочь побывать на их похоронах, — рассмеялся Вагнер.

— Ты стал очень кровожаден, — сказал Гуго. — А вот, кстати, тут есть что-то и насчет похорон: «Сегодня в шестнадцать часов состоятся похороны преждевременно скончавшегося в своем особняке чиновника разведывательной службы господина Карла Юргенса»...

— Кого? — удивленно спросил Ожогин.

— Карла Юргенса, — повторил Абих. — Не ваш ли это патрон?

Все удивленно переглянулись. Никита Родионович почти выхватил газету из рук Гуго, прочел объявление про себя, потом вслух и недоуменно поднял плечи.

— Что за чертовщина... Неужели он?

Андрей рассмеялся.

— Мы с вами, Никита Родионович, всех пережили: и марквардтов, и кибицев, и юргенсов, и гунке...

— Что же теперь делать? — поинтересовался Алим.

— Сидеть у моря и ждать погоды, — сказал Никита Родионович и задумался. — Значит, припекло, коли Юргенс не нашел иного выхода.

— А ведь он все делал обдуманно, — заметил Андрей.

— Из чего это видно? — спросил Гуго.

— Хотя бы из того, что он обеспечил нас на пять месяцев и продуктами, и деньгами.

— Вот уж с этим я не согласен, — вмешался в разговор старик Вагнер. — Не верю я, чтобы Юргенс месяц назад предвидел свою, так сказать, тихую кончину и вместе с тем проявлял заботу о вас.

— Да, тут много непонятного, — проговорил Никита Родионович. — Как хотите, мне даже не верится, что речь идет о нашем шефе. Может быть, на тот свет отправился его однофамилец.

— А что, если сходить? — предложил Алим.

— Куда? — спросил Абих.

— К нему... в особняк.

Ожогин встал и взволнованно заходил по комнате. Объявление о смерти Юргенса спутало все карты. После долгой, напряженной работы друзья остались у разбитого корыта. Все их шефы или сбежали, или арестованы, или умерли. К городу приближались американские войска. Они уже вошли в Кельн. Лучшим выходом из создавшегося положения было бы тронуться на восток, навстречу наступающей Советской Армии. Но для такого путешествия нужны документы. Выданные им пропуска были действительны лишь в пределах города. За его чертой их могли сразу же схватить и посадить в гестапо или, в лучшем случае, в концлагерь.

«Все рушится, и им теперь не до нас», — подумал Никита Родионович. Однако неясная надежда, что объявление в газете не имеет отношения к их шефу, заставила Ожогина согласиться с предложением Алима и пойти в особняк Юргенса.

У парадного подъезда особняка стояли два камуфлированных под зимний сезон лимузина. Это была необычно. Прежде машины никогда не задерживались у подъезда.

Служитель, впустивший Никиту Родионовича, на этот раз разговорился.

— Вы слышали, что сделал мой господин? — спросил он Ожогина.

Никита Родионович ответил, что узнал из газеты, но не поверил и пришел лично убедиться.

— Смерть никогда и никого не обманывает, — многозначительно произнес служитель и сокрушенно покачал головой. — Пойдемте, я вас проведу. Может быть, вы понадобитесь...

Мрачный зал был пуст. Из кабинета доносились сдержанные голоса. Ожогин постучал в дверь. Мужской голос разрешил войти.

Первое, что бросилось в глаза, — открытые стенные сейфы, зияющие черными провалами. На полу около них валялись вороха бумаг в папках и свертках. Двое гестаповцев, — один уже знакомый друзьям майор Фохт, — хозяйничали в кабинете. Майор перелистывал у стола пачку бумаг, а его коллега, сидя сбоку, писал под диктовку.

— А-а... старый приятель, — фамильярно обратился майор к вошедшему Ожогину. — Вы не можете пролить свет на эту темную историю?

— Я только что узнал об этом из газеты, — ответил Никита Родионович.

— Поздновато... поздновато... Но лучше поздно, чем никогда.

Ожогин осмотрелся.

— Где же это произошло? — обратился он к майору. — Если, конечно, не секрет.

— А вы знакомы с расположением комнат? — спросил тот.

Никита Родионович пояснил, что бывал у Юргенса не раз и хорошо знает его дом.

— Пройдите в спальню, — сказал майор, — я вижу, вас больше всего интересует, где именно это произошло, — и он почему-то рассмеялся.

Второй гестаповец удивленно посмотрел на майора.

— Меня интересует и многое другое, — счел нужным заметить Ожогин.

— В этом ваше любопытство на данном отрезке времени, пожалуй, никто не удовлетворит. Все покрыто мраком неизвестности, — сказал майор, не отрываясь от бумаг.

В спальне Ожогин застал жену Юргенса и сына его оберлейтенанта, сидящего на диване с книгой в руках.

— Кто бы мог ожидать... — произнесла госпожа Юргенс и закрыла лицо носовым платком. — Кто бы мог подумать... Нет, я не переживу Карла. У меня не хватит сил...

Никита Родионович усадил хозяйку в глубокое кресло, сел напротив и посмотрел в сторону сына Юргенса. Того смерть отца, видимо, не трогала и не вывела из обычной колеи. Он преспокойно читал и позевывал в кулак.

«Странная семейка», — подумал Ожогин.

Жена Юргенса, облокотившись на спинку кресла, издавала нечто вроде тихих стонов. Но тотчас же она пришла в свое обычное состояние, к ней вернулась ее разговорчивость Без расспросов со стороны гостя, она рассказала, как все произошло.

— Мы спали... это было в три ночи. И вдруг слышу выстрел. Я сплю очень чутко, просыпаюсь от малейшего шороха. Я вскочила и увидела, что Карла около меня нет. А он... а он уже лежал около стола. Я подбежала... Господи, какой ужас... — Она заломила руки и вновь закрыла лицо платком. — Он стрелял в рот из большого пистолета... У него выскочили глаза, отлетел череп. Нет, нет, я не могу вспомнить об этом...

Но она все же вспоминала и несколько раз сряду воспроизвела во всех деталях картину самоубийства мужа.

— Где же тело покойного? — спросил Никита Родионович.

— Там... там... — она неопределенно махнула рукой куда-то в сторону.

— Он что-нибудь оставил?

— Да... — Госпожа Юргенс поднялась, подошла к туалетному столику и, взяв небольшой лист бумаги, подала его Ожогину.

Никита Родионович увидел знакомый почерк Юргенса. Он писал:

«Дорогие мои Луиза и Петер! Я не могу пережить смерти Германии и должен умереть ранее ее. Пройдет время, и вы оправдаете мой эгоистический поступок. Никого не виню в своей смерти, кроме истории, которую Геббельс заслуженно назвал «продажной девкой». Она и только она всему виной. Простите. Ваш Карл».

Прочтя письмо, Ожогин продолжал машинально смотреть на кусок бумаги, думая о том, что если бы Юргенс сам не решил вопрос о себе сейчас, то его бы решили другие в самое ближайшее время. В этом никаких сомнений у Никиты Родионовича не было.

На похороны Юргенса собралось много людей. Тут были неизвестные Ожогину и Грязнову штатские, военные, гестаповцы, эсэсовцы, взвод автоматчиков, духовой оркестр.

Юргенс лежал в открытом гробу. Лицо его вплоть до подбородка было закрыто кисейной тканью. За штабной машиной, на которой везли гроб, шла жена покойного. С одной стороны ее поддерживал сын, оберлейтенант, с другой — высокий, худой старик.

На другой день после похорон в особняке Юргенса разместился штаб какой-то воинской части. Жена, сын и верный служитель покойного уехали из города.

 

23

Самоубийство Юргенса привело друзей в замешательство. В критический момент, когда было уже очевидно, что в город должны прийти американцы, Ожогин, Грязнов и Ризаматов оказались одни, без какого бы то ни было плана действий, потерявшие связь с родиной. Все планы, намечавшиеся немецкой разведкой, потерпели крах.

— Неостроумно получилось у наших хозяев, — сказал Андрей, когда они вернулись домой с похорон. — Да и мы тоже хороши, сидели у моря и ждали погоды.

— А что же надо было делать? — спросил хмуро Никита Родионович.

— Действовать. Быть готовыми к такому концу...

— Общие фразы, — раздраженно оборвал Ожогин, — а что конкретно?

Андрей запнулся. Он и сам, собственно, не знал, что надо было делать.

— Кое-что следовало ожидать, — сказал он. — События разворачивались на наших глазах, обстановка уже месяц назад стала ясной...

— Ну и что же? — спросил все так же зло Никита Родионович. — Инициатива исходила не от нас, ее навязывали нам Юргенс и прочие. И в каждом их поступке была какая-то мысль. Я не думаю, что они полагались только на интуицию. Пятимесячный запас продуктов, полученный нами, — красноречивое свидетельство этому.

Андрей молчал. Ему нечего было возразить.

— Предположим, что мы угадали бы подобный исход, — продолжал Ожогин, — что могли бы мы сделать?

— Подготовить уход из города, туда, на восток, навстречу нашим, — с жаром ответил Грязнов.

— Каким образом?

Вопрос был конкретный, и сразу ответить на него Андрей не мог.

Наивность Грязнова раздражала Ожогина, он готов был нагрубить юному другу, но в душе Никита Родионович сознавал, что доля логики в высказываниях Андрея есть. В сущности, они вели себя слишком беспечно, полагаясь целиком на естественный ход событий. И это сознание собственной вины еще более злило Ожогина.

Никиту Родионовича серьезно беспокоило приближение американских войск. Правда, раньше как через три-четыре дня они не появятся здесь, но бесспорно город будет оккупирован американцами. Конечно, они союзники, они должны помочь находящимся здесь русским вернуться на родину. Но как предстанут перед ними Ожогин и Грязнов? Они не числится военнопленными, не находятся в лагерях, не имеют никаких документов, свидетельствующих о их принадлежности к Советской Армии. Если раскрыться перед американцами, выложить все начистоту, возникнет серьезная опасность вызвать подозрение. Притом в городе находятся работники гестапо, которые из мести или просто объективно дадут противоположные показания, и версия Ожогина и Грязнова покажется лишь уловкой, попыткой обелить себя. И тогда, а это наиболее вероятно, американские власти предадут их обоих, да заодно и Алима, военно-полевому суду и, чего доброго, расстреляют. Если же настаивать на запросе советского командования, американцы могут согласиться на это, но могут и отказать.

Размышления Ожогина прервал старик Вагнер.

— Не все потеряно, — уронил он.

Ожогин посмотрел вопрошающе на Вагнера.

— Есть возможность уйти из города, на восток, — сказал старик. — Кругом паника, и вы без труда доберетесь до своих.

— Альфред прав, — поддержал архитектора Абих, — засветло дойдете до леса.

Никита Родионович повернулся в сторону Андрея, ожидая его мнения. Грязнов быстро согласился с предложением Вагнера.

— Итти... сегодня же.

Ожогин подошел к столу и опустился в плетеное кресло, внесенное осенью из сада. В этом кресле любил отдыхать по вечерам старый Вагнер.

— Давайте обсудим, — медленно произнес Никита Родионович. — Кто знает дорогу?

Абих часто выезжал до войны из города, но дальше железной дороги его осведомленность не простиралась. Вагнер знал округу, бывал в ближнем с востока городе, где ему пришлось составлять проект кинотеатра.

Старик набросал приблизительный маршрут. В течение трех суток друзья могли пешком добраться до этого города и оттуда двигаться дальше на север.

— Все это хорошо, — усмехнулся Ожогин, — но успеем ли мы дойти до наших, американцы движутся очень быстро. Механизированные группы покрывают за день до ста километров. Они нас настигнут раньше, чем мы приблизимся к Таненбургу.

— Вы преувеличиваете успехи американцев, — засмеялся Гуго. — С боями сто километров в день не пройдешь. Это же все-таки война.

— Ну что ж... — не то решая, не то спрашивая, произнес Никита Родионович.

Андрей встал.

— Итти. Итти сейчас же.

— А что думает Алим? — обратился Ожогин к юноше, который сидел молча на диване.

Ризматов поднял голову и спокойно ответил:

— Я с вами.

Ожогин подошел к Алиму и сел рядом.

— Да, вероятно, надо итти, — сказал он, обнимая плечи юноши, — другого ничего не придумаешь.

К пяти часам все было подготовлено к путешествию. В сборах принимали самое активное участие Вагнер и Абих. Старик упаковывал продукты, причем делал это с таким усердием, словно сам собирался в дорогу.

— Вот так я собирал в путь своего Карла... — В голосе Вагнера звучала печаль. — Ну, ничего, ничего, скоро все будет хорошо... — шептал старик, суетясь около вещевых мешков.

Когда сборы окончились и друзья стали одеваться, Вагнер неожиданно вышел из комнаты. Ожогин видел, как он закрыл лицо рукой. Старик плакал. Всем стало не по себе.

— Жаль оставлять его, — сказал Никита Родионович. — Что с ним здесь станет без нас?

Абих успокоил с твердостью:

— Не пропадем. Будем вместе...

Вагнер вернулся. Его обычно добродушное лицо было искажено, он силился сдержать себя и грустно улыбнулся.

Друзья взялись за мешки и направились к выходу.

На дворе угасал теплый апрельский день. Голый сад, умытый первым дождем, казался юным, чистым. Едва уловимый запах деревьев стоял в воздухе.

— Вот и весна... — проговорил Вагнер, глядя в тихий, пустой сад. — Скоро птицы пожалуют.

Гуго усмехнулся:

— С запада, в танках...

Никто не рассмеялся этой шутке. Друзья прошли по усыпанной свежим песком дорожке к калитке и начали прощаться. Когда наступила очередь Алима, он горячо, по-сыновьи поцеловал старика и первым вышел на улицу.

Здесь было тихо, казалось, город вымер.

— Счастливого пути! — бодро сказал Абих, и голос его прозвучал гулко, словно в большом пустом зале.

Друзья от неожиданности остановились. Никогда до этого они не наблюдали такого безлюдья, какое царило на улицах города сейчас. Стук каблуков звонко раздавался в тишине.

— Словно на кладбище, — сказал Андрей, стараясь ступать осторожно.

Трое путников пересекли улицу и свернули в переулок. Их маршрут пролегал через малонаселенную часть города к кирпичному заводу, а оттуда на запад, к лесу. Такой план обеспечивал, как казалось друзьям, безопасность движения и не вызывал подозрений. На запад уходили многие, и это считалось в порядке вещей.

Никого не было видно, только у аптеки они заметили полицейского, вывешивающего приказ. Друзья остановились, чтобы прочитать его. Комендант города объявлял, что, в связи с приближением войск противника и возможными боями, населению рекомендуется не появляться на улицах, во избежание жертв. Всякое гражданское лицо, замеченное в городе с наступлением темноты, будет расстреливаться на месте.

— Пока не стемнело, надо торопиться, — проговорил Ожогин.

Друзья ускорили шаг Через какие-нибудь пятнадцать минут они оказались около кирпичного завода. От первоначального намерения зайти к Паулю Роту пришлось отказаться. Время приближалось к шести часам, а до сумерек надо было выйти за черту города.

Путники обогнули огромный заводской двор, так знакомый Андрею и Алиму, и зашагали вдоль шоссе. Осталось пересечь пустырь, пройти мост через небольшой канал, а дальше начинались поля и за ними лес. На едва лишь друзья приблизились к мосту, как из маленького домика, примостившегося у самой воды, вышел автоматчик в форме «СС».

Ожогин, не оглядываясь и делая вид, что не обращает внимания на часового, уверенно шагнул на мост. Однако, волнение мгновенно охватило его. Присутствие эсэсовца не предвещало ничего хорошего.

Раздался повелительный окрик:

— Стой!

Ожогин остановился и неторопливо оглянулся. Автоматчик подходил к друзьям. Это был немец еще молодой, но с обросшим щетиной лицом. Глаза устало, с холодным безразличием смотрели на путников.

— В чем дело? — как мог равнодушнее спросил Никита Родионович.

Эсэсовец ничего не ответил и, поравнявшись с Ожогиным, загородил собой проход.

— Ганс! — крикнул он в сторону домика.

И пока Ганс, которого вызывал эсэсовец, собирался выйти из сторожки, автоматчик молча рассматривал задержанных.

— У нас есть пропуск, — попытался начать разговор Никита Родионович, — мы имеем право хождения за пределы города.

— Нам некогда, — добавил Андрей и полез в карман за пропуском.

Эсэсовец будто и не слышал сказанного. Его заметно заинтересовал Ризаматов, на котором он сосредоточил все свое внимание. Это обеспокоило Ожогина: Алим резко выделялся среди них цветом кожи и восточными чертами лица. У Никиты Родионовича мелькнула мысль, не дано ли заблаговременное указание задержать их. От покойного Юргенса и работников гестапо можно было этого ожидать. Продолжая разыгрывать равнодушие, Ожогин облокотился на перила и, вынув из кармана сигарету, закурил.

Наконец, подошел Ганс. Это был рябой немец с рыжими усиками, с довольно веселым лицом. Глаза, его бегали. Вооружен он был одним пистолетом.

— Ага, попались, — проговорил он шутливо и попросил бесцеремонно у Ожогина закурить. Тот протянул пачку сигарет.

— Ну, рассказывайте, куда вы решили бежать?

Несмотря на веселый тон эсэсовца, Никита Родионович почувствовал опасность.

— Мы идем по заданию, у нас разрешение майора Фохта, — сказал Ожогин строго и показал пропуск.

— А кто такой майор Фохт? — улыбаясь, спросил рябой. — Кто для тебя важнее, Петер, — обратился он к автоматчику, — майор Фохт или ефрейтор Ганс Зецер, а?

Автоматчик зло покосился на него и пробурчал:

— Не тяни...

Ефрейтор хихикнул, будто ему сказали что-то смешное, и, прочитав пропуск, проговорил уже серьезно:

— Единственным документом для выхода из города является письменное разрешение полковника Вальтера, — и добавил: — кто его не имеет, расстреливается на месте задержания. Понятно? А так как вы уже перешагнули границу, то Петер имеет полное основание разрядить в вас свой автомат. — Он снова улыбнулся и посмотрел на Ожогина.

Никита Родионович попытался объяснить:

— Мы не знали об этом приказе, до сего дня достаточно было пропуска майора Фохта. В таком случае придется вернуться в гестапо и взять новое разрешение.

— Вы шутник, — хихикнул ефрейтор. — Во-первых, вас никто не пустит назад, во-вторых, полковника Вальтера сейчас в городе нет, в-третьих...

— Кончай, — опять грубо прервал словоохотливого товарища автоматчик, — может подойти капитан.

— Да, да... Может подойти капитан, — улыбаясь, продолжал рябой, — и тогда Петер уже наверняка, разрядит свой автомат.

Ожогин почувствовал в этом циничном разговоре двух эсэсовцев повод для тактического хода.

— Мы в затруднении, что же теперь делать? — спросил он.

— Это другой разговор, — произнес ефрейтор, — я могу дать некоторый совет. Прежде всего ответьте, кого вы ограбили в городе? — Эсэсовцу доставляло удовольствие играть роль следователя. — Ну, что же вы молчите?

— Мы честные люди, — ответил Андрей.

— Ого! Сейчас мы это узнаем. — Ефрейтор подошел к Андрею и пощупал вещевой мешок. — Консервы! С каких это пор честные люди стали питаться консервами, — усмехнулся эсэсовец. — Или, может быть, это слитки золота? — Лукаво подмигнув Ожогину и не ожидая разрешения, он потянул к себе вещевой мешок. Развязав узел, он принялся в нем шарить. Он вытащил несколько банок консервов, пачку с концентратами и фляжку спирта.

— Это мне нравится, — продолжал зубоскалить эсэсовец. — И выпивка, и закуска. Ты чувствуешь, Петер?

Автоматчик, которого ефрейтор называл Петером, ничем не проявлял своей заинтересованности, он лишь озирался по сторонам.

Распотрошив мешок Андрея, ефрейтор принялся за сумку Ожогина. Он выложил содержимое ее на мост и с нескрываемым удовольствием произнес:

— Вот это запас. Тяжело было его нести? А? Ну ничего, мы облегчим вас. — Эсэсовец бросил пустые мешки под ноги Андрею. — Так легче будет итти, — и, скривив в усмешке губы, добавил: — если вы вообще собираетесь итти...

Андрей стоял бледный, глаза его горели. Он готов был броситься на ефрейтора и ударить его по наглой, усмехающейся физиономии. Понимая состояние друга, Никита Родионович взглядом дал понять ему, что возражать и спорить бесполезно и опасно. Он наклонился, поднял мешок и тихо обратился к ефрейтору:

— Господин офицер, я попрошу вас дать мне пачку сигарет... В дороге без курева трудно.

Ефрейтор поднял голову и удивленно открыл глаза:

— Значит, вы все-таки собираетесь в путь? Наивные люди, вас же ухлопает без предупреждения первый попавшийся патруль.

Никита Родионович возразил:

— У нас задание; и мы должны его выполнить. Это в интересах гестапо. — Последнее Ожогин умышленно подчеркнул. Он решил сыграть на страхе, который испытывал каждый немец при одном упоминании об этом учреждении. Однако уловка не возымела необходимого действия. Ефрейтор пожал плечами и безразлично произнес:

— Что ж, вам виднее... Лично я предпочел бы сидеть дома. Петер, пропусти их...

Автоматчик сделал шаг в сторону и освободил проход.

Ожогин еще раз обратился к ефрейтору:

— Я просил сигареты...

Эсэсовец поморщился и протянул пачку.

— Курите сегодня... На том свете они не понадобятся, — и он опять хихикнул.

Не ожидая, пока путники удалятся, автоматчик сел на корточки около ефрейтора и стал рассовывать по карманам добычу.

Ожогин торопливо зашагал по дороге, стараясь скорее уйти от моста. За ним последовали Алим и Андрей. Когда их отделяло от канала уже значительное расстояние, друзья оглянулись. Немцев на мосту не было. Они, вероятно, вошли в домик.

— Сволочи... — зло процедил сквозь зубы Алим.

Ожогин молчал: странное тоскливое чувство сжимало ему сердце. Сейчас, когда они уже были за пределами города, Никита Родионович начал сознавать ошибку, которую он совершил. Согласие его на уход из дома Вагнера было непростительным легкомыслием. Куда они сейчас идут? Кругом посты. На подступах к городам повсюду проволочные заграждения. Неминуемы новые встречи с эсэсовскими патрулями. Выяснилось, что пропуск гестапо уже потерял свою чудодейственную силу. «Надо было остаться, надо было остаться, — мысленно повторял с досадой Ожогин. — И зачем только я послушал Андрея?»

Алим шел, опустив голову, его расстроила встреча с эсэсовцами. Основная часть продуктов потеряна. В его сумке остались только сало и сухари, причем в очень ограниченном количестве. Достать что-либо в дороге вряд ли удастся, марки уже никто не принимает.

Андрей, в противоположность друзьям, не задумывался над будущим. Его жгла злоба к эсэсовцам. Он был готов вернуться назад и сцепиться с этим рябым ефрейтором, придушить его, Он часто оглядывался назад. Губы его шевелились, он ругался.

Друзья шли по шоссе до тех пор, пока не скрылись из вида мост и домик у канала. Уже смеркалось. Осмотревшись, Ожогин свернул влево, в сторону леса. У дороги рос кустарник, он был довольно высок и скрывал путников от посторонних глаз.

Преодолев метров сто, друзья вынуждены были остановиться, — из зарослей послышалось глухое рычание собаки. Ожогин, шедший впереди, отступил назад и стал вглядываться. Мелькнула мысль: «Не патруль ли?»; Немцы широко использовали собак для сторожевой и патрульной службы. Ожогин решил выждать. Почувствовав, что люди не двигаются, собака смолкла и принялась что-то грызть. Никита Родионович вынул из кармана сухарик и бросил вперед. Ветви раздвинулись, и показалась тощая, с ободранной шерстью, но крупная овчарка. На шее у нее висел ошейник, к которому был прикреплен обрывок поводка. Не решаясь дотронуться до сухаря, голодное животное испуганно смотрело на людей.

— Фас! — подал команду Ожогин.

Овчарка сделала несколько шагов, ноги ее дрожали, обильная слюна текла изо рта. Потом она бросилась к сухарю, жадно схватила его, и он захрустел на ее зубах.

— Пошли, — предложил Никита Родионович.

Сумерки сгущались. Серый небосклон потемнел, далекие деревья слились в одну синюю массу. Друзья вышли на ровное и чистое место. Здесь, вероятно, в прошлом году рос картофель, — то и дело ноги проваливались в рыхлый грунт. Сзади раздавался шорох, за ними, выдерживая дистанцию, плелась собака.

— Теперь не отвяжется, — проворчал Андрей.

— Пусть идет, — оказал Алим, — собака не враг.

Когда добрались до леса — совсем стемнело. На опушке решили передохнуть и обсудить дальнейший маршрут. Надо было разыскать тропинку, двигаться напрямик трудно и нецелесообразно. Андрей предложил подождать восхода луны, она появлялась в девять вечера. Никита Родионович и Алим согласились — время подходило к семи, и два часа можно было уделить отдыху. Выбрав место посуше, друзья расстелили вещевые мешки и сели. Сонный лес был погружен в глубокую тишину, не доносилось шума и со стороны города.

— Странно, — сказал Андрей, — американцы уже совсем близко, а боя не слышно.

— Так уж воюют, — неопределенно заметил Ожогин.

— Странно, очень странно, — повторил Андрей.

Погруженная в темноту земля казалась мертвой, даже ветра не было. На небе заискрились звезды, голубые, ясные. Глядя на небо, Андрей всегда вспоминал родные места, — он любил с детства наблюдать, как загораются вечером первые звезды. Он с сестрой, бывало, давно-давно, когда они еще не ходили в школу, вот так с наступлением темноты искали первую искорку на небе. И если это удавалось сделать сестренке Светлане, она хлопала в ладоши и, смеясь, кричала: «Моя звездочка, моя звездочка!», и загибала на руке палец. Звезды вспыхивали быстро, и обе руки его оказывались сжатыми в кулачки; тогда она поднимала их и показывала Андрею: «Вот сколько моих звездочек, а у тебя нет»...

Воспоминания о детстве наполнили Андрея легкой грустью. Ему захотелось быть дома, там, у себя на Урале, побродить по тайге, мохнатой и хмурой, выйти к реке, посмотреть, как плывут плоты, — летом их всегда гонят вниз по течению. Андрею раньше казалось, что на плотах особые люди. Как в сказках, они уплывают в синее море и превращаются в витязей, а плоты в китов...

Над лесом поднималась луна, большая, желтая. Стало светло. Никита Родионович встал и осмотрелся.

— Пойдем здесь, — сказал он, показывая в сторону леса.

Друзья зашагали. Лес встретил их холодом и сыростью. Часто их путь преграждали лужи. Деревья росли негусто. Расчищенный, жидкий немецкий лес был похож на парк, друзья без труда продвигались по нему и вскоре легко нашли тропинку.

Собака неотступно следовала за людьми, ожидая подачки. Она то останавливалась, то ускоряла шаг, но приблизиться боялась. Когда путники выбрались на поляну, освещенную лунным светом, овчарка стала, подняла голову и завыла, дико, по-волчьи. Андрей вздрогнул.

— Что это она?

— Зверь в ней заговорил, — заметил Алим.

— Еще людей привлечет этим воем, — высказал опасение Ожогин и торопливо пошел к темным зарослям.

Часа через три, когда друзья почувствовали некоторую усталость, лес неожиданно оборвался, и они вышли на шоссе. Ровной серой лентой оно уходило на восток.

— Надо выждать, — предложил Никита Родионович, — как бы тут не наткнуться на патруль.

Остановились в тени деревьев и стали прислушиваться. Тишина ночи ничем не нарушалась.

— Пойдем, — почти шопотом подал команду Ожогин и сам первый вступил на шоссе. — Двигаться на расстоянии десяти шагов друг от друга, — добавил он, — и по моему сигналу — сразу в лес...

Алим и Андрей молча последовали за Никитой Родионовичем. По асфальтированному шоссе было легко итти, и Ожогин прибавил шагу. Полная луна поднялась высоко над лесом, хорошо освещая дали. Вслед за друзьями на шоссе вышла и овчарка.

Никого не встретив, прошли километра два. Дорога свернула влево, огибая город. В этом месте шоссе приближалось к восточной части пригорода, где находился и дом Вагнера. Выйдя умышленно на запад, друзья сделали полукольцо и теперь снова оказались вблизи знакомых мест. Предстояло пройти метров пятьсот-шестьсот, затем уже открывалась прямая дорога на восток.

За поворотом пришлось остановиться. У края шоссе около кювета что-то белело. Ожогин, а вслед за ним Андрей и Алим осторожно приблизились. У опрокинутого велосипеда лежал человек в одном нижнем белье. Большая, уже остывшая лужа крови темнела около головы. Рядом валялся разбитый пустой чемоданчик.

— Бандиты хозяйничают, — проговорил Андрей.

— А может такие бандиты, какие нас обчистили, — сказал Ожогин.

Зашагали дальше. Овчарка приблизилась к трупу. Андрей попытался отогнать ее и бросил камень, но собака злобно зарычала в ответ.

Лес в стороне от дороги стал редеть, и чем дальше удалялись от города друзья, тем чаще попадались полянки и пустыри. Наконец, деревья совсем исчезли и стали попадаться только отдельные кусты. Вскоре исчезли и они. Пошли голые места. Залитые лунным светом поля тянулись без края, без границ. Вдоль шоссе по обе стороны уходил вдаль ряд столбов — телеграфных и телефонных, пестрели белые дощечки с надписями. Луну окутали тучи, потемнело. Это радовало. Так лучше.

Передохнули немного. Кругом было тихо. Лишь монотонно гудели провода.

— Ну, теперь прямо, — облегченно произнес Никита Родионович, — к рассвету должны добраться до поселка.

Бодрый тон Ожогина поднял настроение, и все уверенно тронулись в дальнейший путь. За чертой города можно было меньше опасаться патрулей. Завязалась беседа. Говорили негромко, но оживленно. Ночь и тишина отогнали тревожные мысли. Андрей забыл уже о встрече с эсэсовцами. Он принялся рассказывать Алиму об уральских лесах, о ночных походах по тайге. Алим с интересом слушал.

Неожиданно где-то далеко сзади раздался выстрел. Потом еще и еще. И так же далеко, чуть слышно, заскулила собака. Друзья поспешно сошли с дороги. Но было уже поздно. Словно в ответ на далекие выстрелы, затрещал автомат справа и по асфальту зашлепали пули. Вся местность ожила.

— Ложись! — приглушенно сказал Ожогин и первый бросился ни землю.

В течение минуты стрельба не прекращалась. Потом внезапно смолк автомат, затихли далекие выстрелы.

— В чем дело? — шопотом спросил взволнованно Андрей.

— Не знаю, — ответил Никита Родионович, — возможно, кордон.

Некоторое время тишина не нарушалась. Андрей поднял голову и осмотрелся. Вдали над ровным полем маячили человеческие фигуры. Они приближались к шоссе.

— Кто-то идет, — сообщил тихо Грязнов.

До слуха донеслись немецкая речь, ругань. Видимо, люди направлялись к тому месту, где лежали друзья.

— Надо отползти, — прошептал Никита Родионович.

Стараясь не производить шума, они поползли в противоположную сторону.

Отсутствие травы и кустарника не давало возможности подняться, и двигались друзья очень медленно. Не успели они удалиться и на сотню метров, как по шоссе застучали сапоги солдат. Замигали электрические фонарики. Не обнаружив никого, эсэсовцы сделали несколько выстрелов наугад и удалились.

— Что же делать? — спросил Ожогин.

Алим и Андрей молчали. Возвращаться на шоссе было рискованно. Оно патрулировалось. Небезопасно было двигаться и полем. Но все-таки вдали от дороги меньше шансов наткнуться на посты, и друзья решили итти полем. Ожогин первый, как и прежде, зашагал по влажной земле, за ним Ризаматов и Грязнов. Так прошли они с полкилометра. Но едва лишь свернули на восток, как услышали тихий говор. Не было сомнения, что где-то недалеко пост.

— Город оцеплен с востока, — высказал предположение Никита Родионович, — итти дальше бессмысленно. — Он подождал ответа от друзей, но ни Андрей, ни Алим ничего не могли сказать. Они признавали Ожогина за старшего. Никита Родионович это понял и повернул назад. Андрей застыл от неожиданности, он не мог поверить, что Ожогин откажется от дальнейших попыток пробраться к своим.

— Никита Родионович, — окликнул он Ожогина.

— Что?

— Неужели назад?

— Да...

Андрей заупрямился:

— Я пойду один.

Ожогин приблизился к нему и шопотом проговорил твердо и внушительно:

— Я приказываю! Ты понял меня?

Андрей хотел что-то ответить, но тишину вновь разорвал треск автоматов. Стреляли сразу из нескольких мест. Друзья припали к земле и замерли. Как и в первый раз, обстрел продолжался с минуту. Потом все стихло. И тогда стал слышен легкий стон. Стонал Алим.

— Что с тобой? — вскрикнул Никита Родионович.

Ответа не последовало. Ожогин подполз к Ризаматову и коснулся его. Алим вздрогнул и пробормотал сквозь зубы:

— Кажется, задело...

Не поднимаясь, Никита Родионович помог Ризаматову снять куртку и ощупал его руку. Рубаха была мокрая от крови.

Подполз Андрей.

— Надо уходить, — шептал он, — нас ищут...

Ожогин оглянулся. Над полем мигали огоньки фонариков.

— Можешь двигаться? — спросил Никита Родионович Алима.

— Смогу, — пересиливая боль, ответил тот.

Снова друзья поползли по-пластунски. Патрули не особенно старались. Вскоре огоньки фонариков погасли.

Удалившись насколько возможно от места происшествия, друзья сделали передышку. Никита Родионович с помощью Андрея перевязал рану Алиму, дал ему воды из фляги.

Ночь подходила к концу. Луна опустилась к горизонту. Над землей поползла мгла, густая, туманная.

— Скоро утро... — сказал Никита Родионович, одевая на себя сумку Алима.

Андрей встал и помог подняться Ризаматову. Тот чувствовал себя слабым, но крепился, и когда Грязнов хотел поддержать друга, он высвободил руку и уверенно шагнул за Ожогиным.

Последним двинулся Андрей. Не поднимая головы, он смотрел себе под ноги, на темную, почти черную землю.

Почти беззвучно он повторял лишь одно только слово:

— Назад... назад...

Горячая слеза поползла по щеке, и Андрей по-мальчишески вытер ее рукавом.

Когда уже светало, в дверь вагнеровского дома со двора постучали. Старик не спал. Он торопливо, дрожащими руками, открыл запор.

— Слава богу, вы живы, — сказал он, пропуская друзей в дом.

 

24

Алим и Андрей лишь только добрались до кроватей — уснули. Никита Родионович тоже лег, но нервное напряжение не давало возможности забыться. Он встал, умылся, побродил по саду, снова поднялся в мезонин. Волнение не проходило. Как никогда Ожогин понимал безвыходность положения. Он в сотый раз начинал проклинать Юргенса, Марквардта, всех, кто, по его мнению, был виновником создавшегося положения. Но главное — виноват он, Ожогин. Он ответственен за жизнь двух младших товарищей, за их судьбу. Они его слушали, полагались на его опыт, авторитет, и вот попытка пробиться окончилась печально — Алим ранен.

Никита Родионович подошел к Ризаматову и осторожно, стараясь не разбудить друга, коснулся его руки Алим застонал сквозь сон.

— Плохо, — сказал сам себе Ожогин, — плохо.

Он снова вышел в сад. Уже взошло солнце и деревья, тревожимые легким ветерком, шевелили ветвями.

Ожогин прошелся вдоль аллеи, тронул рукой веточку яблони. Она налилась живительной влагой, почки набухли, стали ярче. Шла весна. И Никита Родионович вдруг остро до боли почувствовал, что где-то дома тоже шумят по-весеннему деревья, тоже наливаются почки яблонь.

Домой... как хочется домой!

Никита Родионович опустился на влажную скамью и закрыл лицо руками.

Что же делать? Как найти выход?

Так он просидел несколько минут.

— Что это со мной? — прошептал Никита Родионович. — Окончательно развинтился.

Он встал со скамьи и сделал несколько шагов, надо было встряхнуться.

Бороться, бороться... Обрести уверенность. Они слишком привыкли к своей роли иждивенцев Юргенса. Надо делать новые шаги, обязательно что-то делать.

И у него мелькнула мысль пойти в гестапо, попытаться разузнать обстановку, в крайнем случае — посоветоваться с майором Фохтом.

Ожогин посмотрел на часы — было около девяти утра.

— Пойду... Попробую.

Он поднялся в мезонин, оделся, не беспокоя друзей, и вышел из дому. Улицы пустовали почти так же, как и вчера. Правда, у хлебного магазина стояла очередь. Однако, никто не шумел, как обычно. Под окном висел большой желтый лист бумаги с надписью: «Продажи нет». Этот лист висел и вчера, но люди, видимо, ожидали появления хозяина, который мог бы, как надеялись, сообщить что-нибудь утешительное.

На центральных улицах попадались редкие прохожие, двигались груженые машины — почти все они охранялись эсэсовцами. Около здания гестапо царило необычное оживление, подходили и отходили грузовики, взвод автоматчиков оцепил значительную часть улицы и никого не пропускал. Когда Ожогин подошел, патруль остановил его и потребовал пропуск. Никита Родионович подал разрешение, полученное еще зимой от майора. Солдат повертел его в руках, повел плечом и подозвал лейтенанта, очень молодого и подвижного. Узнав, что хочет Ожогин, лейтенант на мгновение задумался, потом неопределенно произнес:

— Может быть...

Никита Родионович стал придумывать самые убедительные доводы.

— В здание пропускаются только сотрудники, — прервал его лейтенант и, посмотрев внимательно на Ожогина, добавил: — у них особые пропуска.

— Я прошу доложить майору, — попытался уговорить эсэсовца Никита Родионович.

— Это не входит в мои обязанности, — ответил лениво лейтенант и широко зевнул.

Судя по его лицу, он не спал ночь и его в данную минуту больше интересовал отдых, чем разговор.

— Мне очень нужно, — настаивал Ожогин.

— Ничем не могу помочь, — равнодушно ответил лейтенант и, желая окончить разговор, подвел итог: — Вот так...

— Я подожду кого-нибудь из сотрудников, — продолжал Ожогин, этим самым прося разрешения остаться около здания.

Лейтенант подернул плечом и отошел, не сказав ни да, ни нет.

Никита Родионович сел на ступеньки соседнего дома и стал наблюдать. Из двора гестапо почти через равные промежутки времени выходили машины и направлялись по центральной улице в северную часть города.

«Увозят дела», — подумал Ожогин.

Каждую машину сопровождала охрана. На одной даже стоял пулемет. Никто не выходил на улицу. Могло создаться впечатление, что в здании никого нет, что все покинули его. Никита Родионович всматривался в окна, но темные занавеси все скрывали. А люди внутри были: почти изо всех труб здания валил серый дым, иногда вырывались искры вперемежку с черными хлопьями, уносимыми в сторону. Не было никакого сомнения, что гестаповцы сжигали бумаги и документы. Так Никита Родионович просидел минут двадцать. Бессонная ночь давала о себе знать, чувствовалось утомление, голова казалась тяжелой, виски болели. Ожогин прислонился к стене дома и закрыл на мгновение глаза — зеленые круги поплыли перед ним, по телу потекла истока, ему показалось, что он куда-то стремительно падает. Он очнулся, поднял голову и увидел перед собой гестаповца с тяжелым, хмурым лицом и широко посаженными глазами.

— Что вы здесь делаете? — спросил незнакомец, внимательно рассматривая Ожогина.

От неожиданности Никита Родионович растерялся.

— Я вас спрашиваю! — почти крикнул немец.

— Мне нужен майор Фохт, — тихо ответил Ожогин.

Незнакомец улыбнулся.

— Я майор Фохт, — сказал он твердо и прищурил глаза. — Что вы хотите?

Ожогин опешил. Растерянно, стараясь понять смысл этой шутки, он проговорил:

— Я вас не знаю...

— Не узнаете, потому что не знаете майора Фохта, вам просто надо проникнуть в здание. Сволочь! Встать! — крикнул немец и дал Ожогину пощечину.

Никита Родионович поднялся, все еще не понимая, что происходит. Удар был не слишком силен, но щека его горела. Бешеная злоба мгновенно вскипела и охватила его, глаза загорелись ненавистью. Ожогин никогда в жизни не испытывал унижения побитого человека, даже в детстве его никто пальцем не тронул. Краска стыда залила лицо, руки сжались в кулаки. Перед ним стоял здоровый немец, гестаповец. Он смотрел нагло, вызывающе. Никите Родионовичу нестерпимо хотелось сейчас, сию секунду, не задумываясь над последствиями, дать немцу сдачи, сбить его одним ударом с ног, избить, растоптать. На мгновение злоба помутила сознание, но он почти со стоном подавил ее. Рассудок взял верх.

— Вы не имеете права так поступать с человеком, который... — глухо, как бы задыхаясь, сказал он, — который выполняет поручение особого органа... Проводите меня к майору...

Гестаповец бесцеремонно взял Ожогина за плечо и, толкнув, скомандовал:

— Вперед! Там я тебе покажу майора Фохта.

Никита Родионович покорно зашагал к входу. Патруль посторонился и пропустил его в коридор. Гестаповец шел сзади на некотором расстоянии от Ожогина и коротко приказывал, куда итти. Коридор тянулся до конца здания, по обе стороны мелькали двери. Часть из них была открыта, слышались голоса, доносился стук пишущих машинок. Попадавшиеся навстречу работники гестапо не обращали внимания на Ожогина. Они торопились, несли куда-то папки, кипы бумаг.

— Налево! — грубо крикнул гестаповец и, не ожидая, пока Ожогин откроет дверь, сам распахнул ее и втолкнул его в комнату. — Еще один ваш поклонник, — бросил он с усмешкой сидевшему за столом мужчине в штатском.

Тот поднял голову, посмотрел без всякого любопытства на Ожогина и снова углубился в бумаги. Он быстро перекидывал лист за листом, изредка поплевывая на пальцы. Худое, с впалыми щеками, удлиненное лицо, острый подбородок, узкие плечи, бледные, костлявые руки, не знавшие физического труда, — это все, что заметил Никита Родионович. Гестаповец, приведший Ожогина, указал ему на скамью и заявил тоном приказа:

— Ждите! — и сам ушел.

Никита Родионович сел. Прошло несколько минут. Казалось, присутствия Ожогина не замечали. Никита Родионович тихо кашлянул, желая обратить на себя внимание, но и это не подействовало. Гестаповец даже не оторвал глаз от бумаг, которые просматривал.

Лишь через десять-пятнадцать минут он отложил дело и обратился к Ожогину:

— Как вы сюда попали?

Никита Родионович объяснил, что пришел к майору Фохту по особому вопросу и только ему может изложить его.

— Говорите, — произнес сухо и безразлично гестаповец, — я майор Фохт.

Ожогин удивленно открыл глаза.

— Простите, но я знаю другого майора Фохта...

— Это не играет никакой роли, рассказывайте.

Никита Родионович попытался возразить.

— Сотрудник, приведший меня сюда, также назвался майором Фохтом, — сказал он нерешительно.

— Тем лучше, вы могли ему изложить свою просьбу.

Для Ожогина стало ясно, что им мало интересуются, больше того, откровенный разговор здесь не поможет. Поэтому Никита Родионович вынул пропуск и попросил указать в нем, что обладатель его является военнопленным. Гестаповец непонимающе посмотрел на него:

— Зачем это нужно?

— Я и мои друзья — работники Юргенса, у нас нет никаких документов, — пояснил Никита Родионович.

— Об этом должен был позаботиться Юргенс, — ответил гестаповец, — и если не позаботился, значит, считал излишним или нежелательным наличие у вас иных документов.

— Но Юргенса нет в живых, а времена изменились, — старался оправдать свою точку зрения Ожогин.

— Что вы этим хотите сказать? — зло спросил гестаповец.

— Без документов мы лишены возможности вообще находиться в городе, нас могут в любую минуту арестовать военные власти...

Гестаповец поднялся с кресла и пристально посмотрел на Ожогина.

— Арестовать... — повторил он медленно и, будто что-то обдумывая, снова сел, порылся в бумагах. На лице его заиграла едва уловимая злорадная улыбка.

Неожиданно зазвенел телефон. Гестаповец, как показалось Ожогину, испугался звонка. Он дрожащей рукой поднял трубку, приложил к уху.

— Я... Да... Заканчиваю... — Лицо его покрылось бледностью. — Уже сейчас? — спросил он растерянно и, положив трубку, мутными глазами уставился на Ожогина, словно не соображая, зачем он тут. Потом он медленно подошел к двери, распахнул ее и громко крикнул в коридор: — Мейер!

Не дожидаясь, пока кто-нибудь отзовется, он вернулся к столу и стал собирать бумаги. Делал он это вяло, как будто не знал, куда что положить.

Вошел унтер-офицер низенького роста, с круглым бабьим лицом и высокой талией и, вытянувшись, доложил о себе.

— Машины готовы? — спросил гестаповец.

— Так точно!

— Если в первой есть место, посади этого. — Он доказал на Ожогина. — По группе «Б». Понял?

Унтер-офицер утвердительно кивнул головой и подошел к Ожогину. Не понимая, что происходит, Никита Родионович обратился к гестаповцу:

— Это недоразумение, я настаиваю, чтобы меня выслушали...

— Веди! — коротко бросил гестаповец унтер-офицеру.

Тот крепко схватил Ожогина за руку.

— Моя просьба в интересах разведки, — продолжал Никита Родионович.

— Все к дьяволу! — выругался гестаповец. — Веди!

Унтер-офицер потянул Ожогина к двери и бесцеремонно вытолкнул в коридор. Не выпуская руки Никиты Родионовича, он повел его к выходу во двор. Здесь стоял дежурный. Унтер-офицеру пришлось объяснить, что человек, которого он сопровождает, по распоряжению старшего следователя Лемана должен быть отправлен в первой машине. Дежурный ничего не сказал и пропустил их. Они очутились во дворе.

Никита Родионович увидел темносерые кирпичные стены и множество маленьких окон с решетками. Двор был асфальтирован, во всех углах стояли автоматчики. В центре находилась вышка с пулеметной установкой. Около нее с заглушенными моторами стояло несколько закрытых машин. Дверца одной из машин была открыта. Два гестаповца стояли тут же и о чем-то тихо разговаривали. Они, видимо, ожидали заключенных. Унтер-офицер, сопровождавший Ожогина, подвел его к этой машине и хотел уже усадить в нее, но два гестаповца запротестовали. Начался спор, из которого Никита Родионович понял, что в машине должны следовать какие-то особо важные преступники по наряду главного прокурора. Унтер-офицер несколько раз ссылался на старшего следователя Лемана, но это не помогло, и он вынужден был вместе с Ожогиным отойти в сторону.

В это время из помещения выскочил высокий немец с револьвером в руке и громко подал команду:

— Конвой, сюда!

Десять автоматчиков торопливо выстроились цепочкой между машиной и каменным зданием внутренней тюрьмы. От Ожогина не ускользнуло, что находившиеся во дворе с особым вниманием наблюдали за всем происходившим.

Через несколько минут начали выводить заключенных. Первый и второй были в штатском, в теплых пальто и фетровых шляпах, один пожилой, полный, второй моложе, с черными усиками. Третий, шедший сзади, был одет в форму гестапо, но только без знаков различия, нашивок и ремня. Когда он приблизился, Ожогин вздрогнул: это был майор Фохт. Он шагал спокойно, с достоинством поглядывая по сторонам.

— Что тут происходит? — тихо спросил Ожогин стоящего рядом унтер-офицера.

Тот посмотрел на него с удивлением и ответил:

— Ничего. Отправляют заключенных...

— Но это же майор Фохт?

— Был майор, и не Фохт, а Цислер, — нехотя объяснил унтер-офицер.

Никита Родионович ничего не понимал.

Когда заключенных стали сажать в автомобиль, майор повернулся в сторону, где стоял Ожогин, и взгляды их встретились. Будто старому знакомому, Фохт улыбнулся и, как показалось Никите Родионовичу, даже кивнул головой. Ожогин ответил тем же.

— Какая-то комедия, — прошептал он.

Дверцы захлопнулись, и машина, издав сигнал, выкатила со двора. На место первой выехала другая вместительная темносерая машина.

За стенами тюрьмы раздался шум, заглушенные крики, и гестаповцы начали выводить во двор вторую партию заключенных. Первым вышел старик. Волосы, лицо, одежда были почти одно-го и того же пепельного цвета. Он хромал, и при каждом шаге лицо его искажалось гримасой. Следом за стариком двигался мужчина в арестантском халате, с металлическими наручниками. Подняв голову, он жадно смотрел вверх, будто давно уже не видел неба, и на лице его засветилась улыбка. Третий упирался, он тихо, но энергично что-то доказывал конвоиру, но тот, не обращая внимания на его слова, подталкивал его.

— Быстрее! — раздался окрик старшего, и солдаты охраны принялись помогать конвоирам.

Несмотря на усилия гестаповцев, посадка протекала медленно. Почти все заключенные были больны и едва двигались.

Крики за стеной перешли в вопли. Кричала женщина. Отдаваясь эхом в большом коридоре, слова искажались, и Ожогин не мог разобрать их. По телу Никиты Родионовича пробежала дрожь. Отвернувшись, он старался не смотреть в сторону тюрьмы. Шли минуты, цепочка заключенных не прерывалась. Вдруг неожиданно конвоиры засуетились, послышалась грубая брань. Ожогин глянул в ту сторону, где стояла машина. К ней волокли юношу. Это был здоровый, рослый парень, он упрямо и с ожесточением отбивался от конвоиров, которые пытались втолкнуть его в машину.

— Убивайте здесь! — кричал он, задыхаясь. — Здесь! Я не поеду... Не поеду!

Тогда подбежал старший и рукояткой пистолета сильно ударил юношу по голове. Тот сразу обмяк и, покачиваясь, стал опускаться на колени. Двое конвоиров подхватили его под руки и втолкнули внутрь машины.

В коридоре продолжали кричать. Освободившись от парня, конвоиры побежали в здание. Видимо, там шла борьба, потому что крик то смолкал, то опять возникал. Наконец, арестованную вытащили во двор. Женщина сопротивлялась. Ее длинные волосы закрывали лицо и грудь.

— Куда вы дели Берту? — кричала она, рыдая. — Где моя Берта? — уже охрипшим голосом повторяла женщина и билась в руках гестаповцев.

Уставшие и озлобленные конвоиры хватали ее за волосы, били по лицу. Когда женщину уже подвели к машине, она, увидев открытую дверь, вцепилась зубами в руку автоматчика. Тот вскрикнул, выругался и выпустил заключенную. Она бросилась в сторону, сбила с ног стоявшего на пути конвоира и стремительно побежала к закрытым воротам. Но прежде, чем она успела достичь их, раздалась короткая очередь из автомата. Женщина упала. Несколько секунд она лежала неподвижно, а затем чуть приподняла голову.

— Моя девочка... — захлебываясь кровью, проговорила она и смолкла.

Конвоиры подбежали к ней.

— В машину, — скомандовал старший, и женщину понесли.

#img_13.jpg

Посадка окончилась. Надзиратель уже хотел захлопнуть дверцу, но унтер-офицер, стоявший около Ожогина, остановил его. Он потащил Никиту Родионовича к машине.

— Куда вы меня тянете? — энергично запротестовал Ожогин.

— Не рассуждать! — огрызнулся унтер.

— У вас нет оснований на это, — сопротивлялся Ожогин.

К ним подбежал гестаповец, руководивший посадкой.

— В чем дело? Что тут еще?

Унтер-офицер ответил, что должен отправить этого человека по распоряжению старшего следователя Лемана.

— Я не приму, — безапелляционно заявил немец.

Он пояснил, что машина идет по специальному маршруту и в лагерь попадет только к вечеру. Притом он не хочет брать на свою ответственность заключенного без наряда.

— Я не заключенный, — сказал Ожогин.

— Тем более, какого чорта суешь мне его, — ругнулся немец.

Унтер-офицер опешил. Оставив Ожогина, он побежал в здание.

Немец подошел к машине, что-то сказал шоферу, и через секунду мотор громко заревел. Автоматчики сели во вторую машину, стоявшую сзади. Дежурный начал открывать ворота.

У Никиты Родионовича гулко билось сердце. Он мысленно торопил человека у ворот. Он понимал, что с уходом арестантской машины исчезнет опасность.

«Что же он так долго возится? — мысленно шептал Ожогин. — Скорее!.. Скорее!» Губы его дрожали.

В это время выбежал унтер-офицер. Он размахивал бумажкой. Начальник конвоя уже сидел в кабине шофера и, когда к нему подскочил унтер, недовольно поморщился. Пробежав глазами записку, он нехотя вылез из кабины и открыл дверцу.

— Ну, живо! — приказал он Ожогину.

Сердце у Никиты Родионовича замерло, он почувствовал неприятную слабость во всем теле. Он сделал неуверенный шаг вперед и посмотрел на немца. Тот стоял в ожидании.

«Все, — мелькнула мысль, страшная, парализующая волю, — всего несколько шагов, и конец... Надо что-то делать, добиваться, может быть, бороться.» Но он сейчас же вспомнил избитого парня, застреленную женщину и понял, что сопротивляться бессмысленно. Собрав все силы, Никита Родионович быстро прошел расстояние до машины и остановился. Мотор работал и отработанный газ густой струей обдал лицо его. Начальник конвоя посмотрел на новичка и помог ему влезть в закрытый кузов.

— Потеснитесь там! — крикнул он в машину.

Внутри ничего не было видно, тошнотворно пахнуло сыростью и потом от арестантской одежды. Затаив дыхание, Никита Родионович шагнул вперед, и нога коснулась чего-то мягкого. Он нащупал пол и ступил на него. В это время кто-то взял его за руку и усадил на скамью.

— Спасибо, — тихо поблагодарил Никита Родионович, не зная кого.

Дверь захлопнулась, и узкий кусочек света исчез.

Автобус задрожал всем кузовом, покачнулся и плавно покатился по асфальту.

 

25

В машине все сидели молча. В темноте нельзя было различить ни одного лица. Крошечный глазок из кабинки конвоира бросал мутное пятно света на плечо одного из заключенных, и Ожогин видел кусок полосатой материи, который двигался то влево, то вправо, в такт плавно покачивающемуся кузову машины.

Сквозь шум мотора слышались тяжелые вздохи человека, сидевшего рядом с Никитой Родионовичем. После каждого вздоха его тело сотрясал приступ болезненного сухого кашля.

Примерно через полчаса асфальт кончился и машину стало сильно трясти. Она резко кренилась, то подскакивала, то падала вниз.

— Куда везут? — испуганно спросил кто-то из заключенных.

Никите Родионовичу показалось, что он уже слышал этот голос. Он, повидимому, принадлежал юноше, который так мужественно отбивался от конвоиров.

— Куда везут? — снова еще более тревожно повторил свой вопрос юноша, но ему никто не ответил.

Однако, волнение его передалось остальным заключенным. Кто-то поднялся со своего места и застучал кулаком в стенку кузова. Машина продолжала катиться вперед, подпрыгивая на ухабах. Заключенный принялся сильно барабанить. Ожогин догадался, что стучит тот же юноша, потому что вслед за ударами послышался вновь голос:

— Остановите!

Машина мчалась дальше и дальше.

Страх передался и Никите Родионовичу. Горсточка людей, запертых в темной двигающейся камере, жила одним чувством. Ожогин, до этого считавший себя здесь случайным компаньоном, теперь испытывал вместе со всеми ужас, который приходит к человеку перед лицом неизбежной гибели, когда ничего нельзя предпринять, нельзя найти никакого выхода. Ему самому хотелось бить кулаками по железной стенке, кричать. Ожогин вскочил, но сосед дотронулся рукой до его плеча.

— Будьте мужественны, — сказал он удивительно спокойно. — Не поможет...

Он как бы прочел мысли Ожогина. Никита Родионович опустился на скамью. Он сразу же понял, что стучать бесполезно, его пристыдили слова: «Будьте мужественны». Они вернули Ожогину спокойствие. Ему захотелось отблагодарить незримого друга за совет, и он сказал тихо:

— Я первый раз здесь... Спасибо...

Сосед ничего не ответил. Он вздохнул и закашлялся. Кашлял долго. Ожогин взял его за плечи, стараясь осторожной лаской облегчить мучения, но тот продолжал кашлять, тело его судорожно вздрагивало. Кашель становился все тише, старик смолк. Никите Родионовичу показалось, что сосед задохнулся.

— Что с вами? — с тревогой и участием спросил он.

— Пустяки, старость... Хронический кашель... В камере он слабее, а после прогулки обостряется. Ну, да теперь уже недолго. — Никите Родионовичу показалось, что старик усмехнулся. — Еще какой-нибудь час...

Последние слова услышали и остальные заключенные. Юноша жалобно простонал:

— Значит, вы знаете, куда нас везут?

Старик не ответил.

— Говорите же, говорите! — почти закричал юноша. — Я не хочу умирать, не хочу... — И он заплакал странно, как ребенок.

Ожогин почувствовал, как что-то резануло по сердцу и к горлу подкатился ком. Опять зачастило сердце. Смерть вдруг встала перед ним черной бездной. Он сжал руками голову и стиснул зубы.

Неожиданно наступила тишина. Машина встала. Мотор заглох. Люди насторожились. Сейчас решится все, через минуту...

Послышались шаги, звяканье ключа в замке, и дверь распахнулась. Яркий солнечный свет ворвался внутрь машины и ослепил заключенных. Никита Родионович зажмурил глаза.

— Выходите! — скомандовал старший по конвою.

Заключенные начали выбираться из машины. С трудом спускались они по железной подвесной лесенке на землю и тут же выстраивались в ряд. Вышел и Ожогин. Вместе со всеми он встал в живую цепочку людей рядом с соседом по машине. Только теперь он смог хорошо разглядеть его. Высокий, сутулый, с совершенно белой головой, он напоминал Феля. Что-то своеобразное было в его взгляде — он смотрел как-то насмешливо, будто иронически улыбался всему Легкий весенний ветерок разметал его седые длинные волосы, отросшие, наверное, в тюрьме, и теперь он их приглаживал рукой и спокойно оглядывал поле, среди которого они находились. Поле, ровное, гладкое, покрытое прошлогодней травой, упиралось в лес. Теплое апрельское солнце поднимало легкий пар с земли и воздух струился, искажая очертания еще голого леса. Над синеватой стеной деревьев плыло одинокое облако, стремясь куда-то в далекую голубизну неба.

Из машины вынесли и положили на землю женщину, всю в крови. Она была мертва.

Ожогин опустил голову, ему было невыносимо тяжело. Сердце, казалось, уже не билось, он его не чувствовал, сковывающий холод наполнял грудь. Он подумал об Андрее, Алиме, Вагнере. Они ждут его, волнуются. Конечно, ждут, считают, что он должен скоро вернуться. А он уже не вернется...

«Не вернется», — эта одна мысль остановилась в сознании, и Ожогин скорее не понял, а почувствовал ее. Никита Родионович напряг все силы, чтобы избавиться от нее, заменить ее другой мыслью, мыслью о жизни...

— Эрих Фейст! — раздался вдруг голос старшего. — Вперед!

И кто-то вышел и остановился впереди.

— Бруно Зак! Гейнц Грейзер! Пауль Штилер!

Шеренга росла, а группа, в которой был Ожогин, уменьшалась.

— Герман Рош! — крикнул гестаповец.

И старик-сосед, тихо пожав руку Никите Родионовичу, отошел.

Конвоир продолжал называть фамилии. Ожогин напряженно ждал, когда вызовут его, но, будто нарочно, фамилии его не выкрикивали. Ожидание становилось все мучительнее.

— Марианна Кимель! — выкрикнул все тот же голос.

Никто не вышел.

Ожогин оглянулся. Женщин не было. Тело Марианны Кимель лежало на земле поодаль от автомобиля.

Кто-то выругался. Только сейчас Никита Родионович заметил конвоира, стоявшего у машины с листом бумаги в руке и делавшего на нем отметки. Он требовал, чтобы убитую приняли от него, но гестаповец категорически отказывался. Он ссылался на какие-то указания и правила и даже угрожал. Конвоир доказывал, что ему некуда девать труп, не везти же обратно. Гестаповец, наконец, согласился при условии, что труп отнесут на место. Махнув рукой, конвоир принял это условие и опять начал выкрикивать фамилии.

Из-за поворота дороги показался открытый грузовик с отрядом автоматчиков. Машина с рокотом подкатила и встала.

— Быстрее! — поторопил один из приехавших, очевидно, старший.

Конвоир назвал еще четыре фамилии, и Ожогин остался один. Не дожидаясь вызова, Никита Родионович шагнул вперед, но конвоир грубо остановил его:

— Куда лезешь?!

Ожогин в нерешительности застыл, потом неуверенно сделал шаг назад. Автоматчики засмеялись.

— В рай торопится, — заметил один.

Гестаповец встал перед заключенными и подал команду. Люди не двигались.

— Вперед! — зарычал он, изменившись в лице.

Тогда люди пошли, вялые, молчаливые, как тени. Никто не оглядывался. Только юноша задержался и посмотрел назад. Глаза его были широко открыты, точно он хотел сразу обнять взглядом и эту землю, и уже невидимый вдали город, и небо, залитое приветливым весенним светом.

— Ну, ну! — поторопил его автоматчик, и юноша зашагал вперед.

Лишь только группа отдалилась метров на пятнадцать, за ней последовала машина с автоматчиками. Процессия держала путь к лесу.

— Ну, отделались, — вздохнул облегченно старший конвоир, сел на подножку своей машины и закурил.

Остальные последовали его примеру. Один Ожогин остался там, где стоял, не зная, что делать.

— Иди сюда, — позвал его старший.

Никита Родионович, еще не пришедший в себя, неуверенно приблизился.

— Отдыхай пока, — сказал конвоир, — небось, перепугался насмерть.

Ожогин промолчал, хотя шутливый тон гестаповца и ободрил его, но он чувствовал в нем оскорбительные нотки. Он думал о тех девятнадцати человеках, которые шли сейчас к лесу и с которыми он мог разделить их страшную участь. Ему казалось, что он чем-то виноват перед ними, может быть, тем, что счастливее их. Он будет жить, говорить, ходить, дышать, смеяться... А они умрут. И, умирая, они почувствуют эту несправедливость.

— Если есть табак, кури, — разрешил конвоир.

Ожогин вынул сигареты и предложил их солдатам. Те охотно взяли по штуке, а старший даже две. Закурили. Никита Родионович ощутил горечь во рту и после нескольких затяжек почувствовал легкую тошноту. Он был голоден. Никотин принес легкое опьянение. Хотелось сесть или даже лечь. Выбрав сухое место, он опустился на землю

Старший советовался с солдатами, что делать с трупом. Те предлагали отвезти его в лес на машине. Вмешался шофер. Он считал эту затею глупостью и рекомендовал зарыть труп здесь, на месте.

— Нельзя, — возразил старший, — этот Шторк упрям, как осел, он ни за что не подпишет акт. Уж я-то его знаю.

Шофер сплюнул и выругался.

— Придется везти, — сказал старший, — ничего не поделаешь.

Солдаты подняли труп и бросили в кузов машины.

— Поехали? — спросил шофер.

— Подождем, — ответил старший, — пусть там кончат.

Никита Родионович чувствовал необычайную слабость, похожую на обморок. За нервным потрясением последовал полный упадок сил. Он забылся. Прошло с четверть часа. Очнулся от раскатистого залпа. Вздрогнул, посмотрел вокруг. Солдаты прислушивались к выстрелам. Стреляли в лесу. Снова раздался залп, еще, еще... Прогремело несколько одиночных выстрелов, и все стихло.

— Все! — шепнул Никита Родионович. — Их уже нет...

— Ну, теперь пора, — сказал старший и полез за шофером в кабину.

Один из солдат тронул за плечо Ожогина и приказал подняться в машину. Никита Родионович встал и, пошатываясь, точно пьяный, подошел к лестнице. Мотор заревел, и снова Ожогина обдало газом. Он забрался в машину и, уже зная расположение скамеек, сел на прежнее место. Дверь захлопнулась и машина тронулась.

Было темно, но Никита Родионович чувствовал присутствие мертвого тела. Когда особенно сильно подбрасывало автобус, нога трупа ударялась об его ногу. Он старался не обращать внимания на толчки, но не выдержал, забрался в самый угол, положил ноги на скамью и в таком положении ехал до остановки.

Вновь открылась дверь. Солдаты вытянули труп женщины наружу. Раздались голоса. Опять был чем-то недоволен гестаповец, снова он спорил с конвоирами. В дверь было видно, как автоматчики короткими саперными лопатками забрасывали землей яму.

Через несколько минут все окончилось. К машине подошел старший и, заглянув внутрь, спросил:

— Ну, как дела?

Ожогин через силу ответил:

— Ничего...

— Сейчас поедем.

— Куда? — поинтересовался Никита Родионович.

— Домой... в тюрьму, — объяснил с улыбкой конвоир.

Двери захлопнули. Загудел мотор, снова закачался кузов.

Никита Родионович лег на скамью, сжал голову руками. Он хотел забыть все, что видел и слышал, сегодня, уйти от страшных мыслей, которые неотвязно преследовали и мучили его.

 

26

День прошел в тревоге. Еще утром, когда Вагнер поднялся в мезонин, чтобы позвать друзей к завтраку, он заметил отсутствие Ожогина. Удивленный старик вернулся вниз, вышел в сад и позвал Никиту Родионовича. Но никто не откликался. Считая, что Ожогин ушел ненадолго, Вагнер решил подождать. Правда, его огорчало то, что кофе остынет, но без Никиты Родионовича не хотелось садиться за стол.

Прошел час. Ожогин не возвращался. Вагнер начал беспокоиться. В городе было тревожно, прохожих без пропусков, а часто и с пропусками, задерживали патрули. Своими опасениями старик поделился с Гуго.

— Как думаешь, куда он мог деться? — спросил Вагнер.

Абих, только что поднявшийся с постели и не успевший еще одеться, пожал плечами и направился к умывальнику.

— Может быть, его задержали, — высказал предположение старик.

Гуго задумался.

— Трудно сказать. Надо спросить у Андрея, он, наверное, знает.

Поднялись наверх и разбудили Грязнова.

— Где Никита Родионович?

Андрей не сразу сообразил, почему его спрашивают об этом.

Потревоженный разговором, проснулся и Алим. Но едва лишь он пошевелился, пытаясь приподняться, как почувствовал боль в руке и вскрикнул.

— Что с тобой? — испугался Вагнер.

Грязнов рассказал о ночных приключениях.

Старик сокрушенно покачал головой.

— Надо осмотреть, — решительно заявил он и внимательно, как врач, принялся изучать рану. — Ничего особенного, — объявил он спокойно после осмотра, — рана неопасная. Однако, меры предосторожности принять надо.

Он спустился вниз и через несколько минут вернулся с бинтом, иодом и теплой водой. Обмыл руку, смазал рану иодной настойкой и наложил бинт. Кроме того, он заставил Алима принять какие-то таблетки.

В связи с болезнью Ризаматова решено было пить кофе наверху. Но, прежде чем приняться за еду, старик задал все тот же тревоживший его вопрос: куда девался Ожогин?

Андрей считал тревогу Вагнера беспричинной — Ожогин мог пойти в центр города, чтобы разведать обстановку. Возможно, он встретил кого-нибудь, заговорился. К обеду он наверняка вернется.

Абих согласился с Грязновым. Друзья принялись расспрашивать Андрея о том, что произошло ночью.

Грязнов рассказал все как было и не скрыл своего недовольства решением Ожогина вернуться назад.

Абих поддержал его точку зрения, а Вагнер возразил:

— Я был сторонником вашего плана, но сейчас вижу, что он неосуществим. Война заканчивается, постепенно удастся установить связь с Россией, и вы вернетесь домой...

В тоне Вагнера чувствовалось удовлетворение тем, что друзья вернулись. Ему хотелось быть с ними в самые решающие дни, когда падет Гитлер и начнется новая жизнь. Присутствие друзей ободряло старого архитектора. Вчера, когда они ушли из города, Вагнер почувствовал себя одиноким, брошенным. А сейчас, в кругу друзей, старик снова был полон энергии.

— Об американцах ничего не слышно, — заметил Вагнер, — может быть, они и не придут сюда...

Ему хотелось, чтобы друзья поддержали его предположение, но Андрей рассеял его надежду:

— Они придут... Немецкие войска не задерживают их. Город с запада открыт. Это мы вчера видели своими глазами.

Старик молча допил кофе и встал из-за стола.

— Придет Никита Родионович, что-нибудь расскажет. — Вагнер вздохнул и, открыв занавеску, посмотрел на улицу.

Никита Родионович не возвращался. Подошло и прошло время обеда, близился вечер. Тревога охватила всех. Андрей и Гуго дважды выходили на улицу, добирались до центра города, но никого не встретили. Алим, весь день лежавший в постели, не выдержал, встал и тоже решил итти на поиски, но Вагнер запротестовал:

— Сиди дома! Неужели ты думаешь, что он ходит по улице или забыл дорогу домой? Тут что-то другое...

— Что?

— Не попал ли он в руки патруля?

— Это невозможно, — возразил Алим, — Ожогин осторожный человек.

Вагнер покачал головой. Какое значение имеет в такое время осторожность! Убивают без предупреждения совершенно невинных людей.

Алим смолк. Однако, несмотря на доводы Вагнера, он не мог лежать. Накинув одной рукой пальто, он спустился вниз и стал за калиткой, на улице.

Прохожие на улице не показывались. Спустились сумерки и фиолетовая тень легла на невысокие крытые черепицей дома. Окна оставались неосвещенными. Город не подавал никаких признаков жизни. Алиму стало грустно, тревога сменилась страхом, ему почудилось, что где-то вот на такой же пустынной улице лежит мертвый Ожогин. Алим вспомнил про труп на шоссе, виденный прошлой ночью, и невольно вздрогнул.

В тишине послышались шаги. Алим прижался к калитке, чтобы в случае появления патруля бесшумна скрыться во дворе. Но опасения были напрасны, из-за угла показались Андрей и Гуго. Они торопливо возвращались из города после очередных розысков.

— Ну что? — спросил Алим.

— Все то же, — ответил печально Грязнов и прошел в комнату.

Исчезновение Никиты Родионовича было не только странным, но и таинственным. Все обитатели дома собрались в столовой и принялись обсуждать положение. Искать Ожогина было бессмысленно, по всей вероятности, он задержан патрулем, другого ничего придумать нельзя. Возможно, Никиту Родионовича отправили в комендатуру. Там установили, что он русский, и стали выяснять его связи, место жительства и так далее. Предположения строились самые разнообразные, и все они были неутешительными.

Часа в два ночи друзья разошлись по своим комнатам. Надо было отдохнуть. Но отдыхать довелось недолго. Едва только Грязнов заснул, как его разбудил Ризаматов.

— Андрюша, — тихо позвал он друга, — послушай...

Андрей поднял голову: за окном, где-то далеко, возможно, за городом, рождались неясные звуки, похожие на движение поезда. Гул, не прекращаясь, рос, усиливался. Андрей вскочил с кровати и подошел к окну.

— Что там такое? — спросил он в свою очередь Алима.

Тот пожал плечами.

— Бой... или, может быть, самолеты...

Андрей быстро оделся и спустился вниз. На дворе было лучше слышно. В ночной тишине явственно различались звуки двигающихся танков. Где-то шли войска. Только какие? Возможно, отходят с запада немцы или, наоборот, идут мимо города на запад. Простояв на дворе минут десять, Андрей вернулся в дом.

— Идут танки, — сообщил он Алиму. — но чьи и куда — неизвестно.

Надо было ждать утра.

Лишь только рассвело, Андрей, Алим и Гуго отправились на разведку. Они намеревались добрался до центра города, но едва лишь дошли до соседней улицы, как надобность в разведке миновала. Вся улица была запружена грузовиками с солдатами. Вереницы «Студебеккеров» и «Доджей» тянулись вдоль мостовой и исчезали за поворотом.

— Союзники! — восторженно воскликнул Алим.

— Да, американцы, — подтвердил Андрей и уверенно зашагал по тротуару, разглядывая машины и людей в них.

Ему впервые приходилось видеть американцев, и они произвели на него хорошее впечатление. Солдаты оживленно беседовали, переговаривались, шутили, беззаботно смеялись. На лицах не видно было и тени усталости. Американцы не проявляли особого интереса к окружающему и заняты были лишь собой. Когда мимо колонны проходили Андрей, Алим и Гуго, никто даже не посмотрел в их сторону.

Офицеры выделялись своей новенькой и совсем не тронутой солнцем и дождем формой, чистыми ботинками, холеными, гладко выбритыми лицами. Они прохаживались мимо машин, дымя сигаретами, посмеивались. Андрей, привыкший видеть солдат суровыми, терпящими лишения, смотрел на американцев с нескрываемым любопытством и даже удивлением Ему показалось, что это все парадное, немножко праздничное и несерьезное. Больше того, если б сейчас эти солдаты бросились к нему, он бы даже не испугался.

«Они не думают о смерти, — мелькнула мысль. — Это хорошо, когда можно во всем видеть только развлечение. В их взгляде нет ненависти к нам, идущим мимо них, — они ведь считают нас немцами и не обращают на нас внимания.»

Эта мысль вызвала неприятное чувство. Андрей вспомнил оккупацию, расправы немцев с мирными жителями, вспомнил советских солдат, усталых, измученных бесконечными боями, вспомнил партизан, своих товарищей, ютившихся в землянках, недоедавших, мерзнувших. Стало обидно.

— Пойдемте назад, — предложил он.

Гуго возразил:

— Мне хочется поболтать с ними.

Абих владел английским и французским языками почти в совершенстве, Грязнов согласился.

Гуго подошел к первому же «Студебеккеру» и по-английски поздоровался с офицером и солдатами. Те сразу оживились и стали выкрикивать приветствия. Двое здоровых парней подхватили Абиха под руки и подняли в машину. Гуго исчез в гуще солдат. Андрей и Алим внимательно наблюдали за этой сценой братания немца с американцами. Андрей любил и ценил Абиха, смелого подпольщика, верного товарища, но ему непонятно было, как американцы, не зная, с кем имеют дело, чуть не обнимаются с первым же встречным немцем. Все это казалось странным. Стоявший рядом Алим смотрел, улыбаясь, на солдат, хлопающих Гуго по плечу, угощающих его сигаретами и жевательной резинкой.

— Веселые ребята, — произнес Ризаматов, — очень веселые...

— Да, — задумчиво сказал Андрей, — им весело... Что ж, это не плохо. Лишь бы только они не забыли тех, кто избавил их от немецких бомб и душегубок.

— Пойдем, — предложил Алим. — Гуго доложит...

Друзья свернули в переулок и направились к дому.

— Наверное, скоро конец войне, — высказал предположение Алим. — Вот хорошо было бы...

Андрей ничего не ответил. Он торопливо шел, не оглядываясь. Вагнер встретил их у калитки.

— Ну как? — встревоженно спросил он.

— В городе американцы, — ответил Грязнов.

— Пришли, все-таки, — покачав головой, проговорил в раздумье старик и запер калитку на ключ.

Постояв некоторое время у забора, он посмотрел на сад, потом прошел по аллее к яблоням, вернулся назад, не зная, что делать. Взгляд его остановился на оставленной у дерева лопате. Обычно аккуратный Вагнер не допускал беспорядков в хозяйстве, все лежало на своем месте, но сейчас он даже не попытался убрать лопату. Он безразлично смотрел мимо деревьев куда-то в пространство. Глаза его были открыты, и глубокая грусть заволокла их влажной пеленой.

 

27

На пятый день после вступления американских войск в город Вагнеру объявили, что в его доме будут проживать два офицера, и приказали приготовить комнату. Старик воспринял распоряжение новых властей с полным безразличием. Он молча выслушал квартирмейстера и кивком головы выразил согласие. Когда дверь захлопнулась, он вошел в столовую и тяжело опустился в кресло. Последнее время старик стал неузнаваем, он осунулся, одряхлел. Все реже и реже выходил он в сад, хотя там уже хозяйничал апрель, наливались соком деревья, лопались набухшие почки.

— Не этого, не этого я ждал, — то и дело повторял он с грустью.

Он опасался, что скоро вернется его племянник. Это возможное возвращение Вагнер связывал с приходом американцев.

— Пусть живут все, кому хочется, дом уже не мой.

Извещение о новых квартирантах было последним ударом, который привел старика в полное оцепенение.

— Куда же мы их поместим? — спросил Алим Вагнера.

Старик, казалось, не слышал вопроса, он даже не повернулся в сторону своего юного друга и только глубоко вздохнул. Алим положил руку на плечо старику и попытался отвлечь его от нерадостных мыслей:

— Пустим их в спальню, там они не будут нам мешать, а сами перейдем в ваш кабинет.

— Мне все равно, — ответил Альфред Августович, — поступай, как считаешь нужным. — Он встал, подошел к пианино, закрыл его на ключ, снял со стены скрипку и понес ее в кабинет. Оттуда он уже до самого обеда не выходил.

— Плох старик, совсем плох, — заметил Алим.

Андрей понимал состояние Вагнера. Старик чувствовал, что сын его, ставший советским партизаном, не захочет вернуться сюда, по крайней мере сейчас, когда в городе американцы.

Старика с трудом упросили выйти обедать. Он все так же молча сел в свое кресло и нехотя принялся за еду.

Едва только друзья окончили первое, как в гостиную через двор без стука вошел первый квартирант. Это был худой, костлявый майор, высокого роста, с надменным выражением лица. За ним следовал негр-солдат с двумя большими чемоданами, обитыми желтой кожей.

— Добрый день! — бросил вошедший сухо и, не ожидая ответа, спросил: — Где комната?

Алим встал из-за стола и проводил майора в спальню. За ним последовал и негр.

Через минуту Алим вернулся и сообщил тихо:

— Устраивается, раскладывает вещи.

Снова принялись за прерванный обед, но закончить его не удалось. Майор вышел в столовую и, не обращаясь ни к кому, потребовал приготовить ванну. Вагнер молча посмотрел на американца и пожал плечами. Майор повторил требование. Тогда Альфред Августович встал и, сдерживая возмущение, произнес:

— В доме нет слуг.

— Нет, так будут! — почти крикнул американец.

— Сомневаюсь, — ответил Альфред Августович.

Майор окинул Вагнера холодным взглядом и, сжав кулаки, шагнул к нему. Но между ним и стариком встал подоспевший Андрей.

Майор смерил с ног до головы третье лицо, вмешавшееся в конфликт. Грязнов, заложив руки в карманы, смотрел ему прямо в глаза. Ростом он был чуть-чуть ниже американца, но шире в плечах, в груди. Багровые пятна покрыли лицо майора. Облизав губы и не меняя позы боксера, готовящегося к бою, он процедил сквозь зубы:

— А вы кто?

— Я офицер советской армии, — ответил Андрей.

— Союзник? — удивленно спросил американец.

Андрей кивнул головой.

— А как вы сюда попали?

— Это не моя тайна, — сказал Грязнов.

— Вот оно что... понимаю... Вашу руку. Я майор Никсон.

Андрей, переборов себя, подал руку.

— А это? — спросил Никсон, кивнув в сторону Вагнера.

— Это тоже союзник... В его доме я живу со своими друзьями почти год...

— Какая странная коллизия, — произнес Никсон.

На этом конфликт был исчерпан.

Второй постоялец, капитан Джек Аллен, пришел двумя часами позднее и без сопровождающих. Кроме маленького мягкого сака и большой полевой сумки с планшетом, у него ничего не было. Повесив шинель и умывшись, он попросил разрешения осмотреть дом. С большим интересом он разглядывал архитектурные проекты, развешанные на стенах, и, когда узнал, что Вагнер архитектор, долго и тепло жал ему руку.

Изменил свое поведение и Никсон. Это стало заметно после того, как Андрей рассказал, что сын Вагнера сражается в рядах Советской Армии.

В доме воцарились, как сострил Гуго, «мир и благополучие».

Но у Никсона были свои взгляды, которые он не скрывал и даже старался навязать другим. Он считал себя победителем и подчеркивал свое право на главенство в доме.

— Такие люди вносят беспокойство в жизнь и превращают все хорошее в свою противоположность, — говорил Аллен про Никсона, когда его не было.

 

Грязнов и Ризаматов договорились выдавать себя за советских офицеров, заброшенных в тыл немцев со специальным заданием, а свое пребывание в доме Вагнера объяснить тем, что сын Вагнера, перешедший на сторону советских войск, дал им адрес отца, у которого они и нашли приют под видом военнопленных. Теперь они могли говорить что угодно, не опасаясь быть разоблаченными ни юргенсами, ни марквардтами, ни долингерами, о которых начали забывать.

Окончательного освобождения оставалось ждать уже недолго. Пали Карлсруэ, Кенигсберг, Ганновер, Эссен, Вена, Штутгарт. Войска первого белорусского фронта и первого украинского рвались к Берлину. Скоро должен был настать день соединения союзных войск, день развязки...

С волнением читая ежедневные сводки, Андрей уже мысленно представлял себя возвратившимся домой. Как хотелось услышать сейчас слово «мир». Именно сейчас, когда близок этот долгожданный день, когда его почти чувствуешь. Андрей ходил по улицам, мечтательно настроенный, прислушивался к разговорам, сам вступал в беседы. Единственно, что омрачало радость, — отсутствие Никиты Родионовича. О нем ничего не было слышно, никто его не видел. «Если он жив, — размышлял Грязнов, — то скоро разберутся и выпустят.»

Однако, шли дни, а Никита Родионович не возвращался. Беспокойство друзей усиливалось. К нему присоединилось и другое вызывающее тревогу чувство.

На улицах города появились гитлеровские молодчики, которые были заключены в тюрьмы тотчас по приходе победителей. Теперь они свободно расхаживали и даже приветствовали друг друга по-гитлеровски. На их место в тюрьмы пошли коммунисты.

— От победителей тянет трупным запахом, — сказал по этому поводу Абих.

— Да, — согласился Вагнер, — это очень грустно. Мне вспоминается старая французская пословица: «Чем больше перемен, тем больше похоже на старое...». Я определенно опасаюсь, что прежде чем будет подписан мирный договор с Германией, появятся договора более неприятные... Уж больно много трезвонят за океаном о всяких железных занавесах, федерациях, равновесиях... Гитлер хотел прикарманить пол-Европы, а кое-кто страдает несравненно большим аппетитом...

— Ничего из этого не выйдет, как не вышло и у Гитлера, — заметил Гуго.

 

Как-то утром Алим и Андрей бродили по городу и воочию убедились, на что способны деловые, предприимчивые янки.

Рынок, по-русски именуемый в просторечье толкучкой, кишмя кишел американцами. И не только солдатами, но и офицерами. Они продавали вое, что угодно: сгущенное молоко, ткани, табак, консервы, шелковые чулки, жевательную резину, обувь, презервативы, часы, кольца, серьги, браслеты, скатерти, одеяла, спиртные напитки. Они меняли вещи на продукты, доллары — на фунты, марки — на советские деньги, военные гимнастерки — на женские комбинации, сухой спирт — на разведенный немецкий шнапс.

На стенах домов и рекламных тумбах появились распоряжения за подписью того самого главы города, которого на этот пост четыре года назад водворили гитлеровцы. Это был один из старейших членов нацистской партии и, по слухам, доводился дальним родственником небезызвестному Гессу.

Директор завода, вырабатывавшего всю войну минометы, вывесил объявление о наборе рабочей силы.

Но что больше всего поразило Андрея — на бульваре они с Алимом встретили майора Фохта. Он шел в новеньком штатском костюме и серого цвета мягкой велюровой шляпе с большими полями. Майор узнал Андрея и небрежно приложил, по военной привычке, пару пальцев к виску. Андрей поклонился.

— Не пойму, что происходит, — сказал он тихо Алиму.

— Что такое? — спросил тот.

— Это гестаповец, тот, который вызывал Альфреда Августовича и нас с Никитой Родионовичем... Тогда он был в форме, сейчас в цивильном костюме.

— Возможно, скрывается, — высказал предположение Алим.

— Чорт его знает, возможно...

Вечером после ужина зашел разговор о войне. Вагнер высказал всегда занимавшую его мысль — хорошо, если бы эта война была последней.

— Наивный вы человек, — сказал Никсон и расхохотался. — Война новая придет быстрее, чем вы думаете. Будем воевать мы с русскими. Определенно будем. Вот встретимся где-нибудь под Лейпцигом или Берлином, пожмем друг другу руки, выпьем за здоровье друг друга, а потом начнем принюхиваться, присматриваться, примериваться.

— Это, по-вашему, обязательно? — спросил Вагнер.

— Непременно.

— Глупость, — бросил Аллен. — Если мы плечом к плечу громили фашизм и стали друзьями в войне, то можем остаться ими и после войны, в период мирной жизни.

— Не мелите ерунду, капитан. Вам имя Уильяма Фокса знакомо?

Аллен знал Фокса, как научного сотрудника иэльского института, претендующего на авторитет в вопросах международной политики. Он так и ответил.

— Вы его книгу «Сверхдержавы» читали? — спросил Никсон.

— Слышал о такой книге, но не читал, — признался Аллен.

— Тогда не спорьте. У меня есть несколько замечательных цитат, и я их вам сейчас продемонстрирую.

Никсон быстро поднялся с кресла, пошел в спальню и возвратился оттуда с небольшой записной книжкой. Порывшись в ней и найдя нужное, он сказал:

— Вот что пишет Фокс: «Победоносные генералы и адмиралы будут больше посматривать на своих союзников в победе, чтобы обнаружить своих вероятных противников в будущей войне... они будут менее заняты Германией, чем друг другом». Не так ли я сказал, капитан? А вы это называете глупостью.

— Получается, что этот, с. позволения сказать, господин Фокс считает еще не окончившуюся войну прелюдией к новой? — заметил Аллен.

— Совершенно справедливо, иначе я быть не может.

— И этот голос принадлежит американцу? — спросил Андрей.

— Да, американцу, — подтвердил Никсон, — разумному, дальновидному американцу. — Он вновь порылся в своей книжонке. — Обратите внимание, что пишет англичанин Лиддль Гарт. Слушайте. Читаю слово в слово: «Мы видим из истории, что полная победа никогда не приводила к результату, которого всегда ожидают победители, — к прочному, длительному миру». Или насчет союзников: «Расхождения между ними становятся настолько острыми, что они превращают товарищество перед лицом общей опасности во враждебность и взаимное недовольство таким образом, что союзники в одной войне становятся врагами в следующей». — Никсон хлопнул книжкой по колену. — Не это ли заявил и Фокс?

— Неудачные пророки, — махнул рукой Аллен. — Я хочу вас спросить, майор: какова ваша точка зрения?

— Она не расходится с мнением Фокса и Гарта...

Вагнер внимательно посмотрел на Никсона, что-то соображая про себя.

— У нас и у всего человечества есть сейчас другой документ, вселяющий надежду на более приятное будущее, — сказал он. — У нас есть решение Крымской конференции...

— Под которой поставил свою подпись покойный Рузвельт, — добавил Аллен.

— Старик Франклин переборщил, — прервал Аллена на полуслове Никсон. — Ему никто не давал полномочий подписываться за всех нас.

— Но он, кажется, был президентом, как я понимаю, — заметил Грязнов.

— Это еще ничего не означает, — горячился Никсон. — Мало ли что могло взбрести человеку в голову. Правда, есть поговорка, что последнее желание умирающего — закон, но закон не для страны. И притом старик Франклин, я думаю, понимал, что жить ему осталось недолго, а поэтому и решил прославиться в роли миротворца и не портить отношений с союзниками.

— Если народ не захочет войны — ее не будет, — твердо сказал Вагнер.

— Будет.

— Если народ допустит, — вставил Андрей.

— А как это он не допустит, интересно мне знать? — усмехнулся Никсон.

— Очень просто. Мы воюем, мы проливаем кровь, мы гибнем, а не морганы, не рокфеллеры, не фарбены... Их кучка, а нас миллионы, но мы можем воевать и можем не воевать. Ружья, автоматы, пулеметы и пушки могут стрелять не только в того, кто стоит по ту сторону фронта, но и в тех, на чьи средства они изготовляются.

— Это большевистская доктрина?

— Это доктрина сотен миллионов людей. Это все, кто ненавидит убийства, пожары, разбой, кому дороги семья, мать, дети, кто любит жизнь, веселые песни, человеческую радость... — возразил Вагнер.

— Мы кое-кого переучим, кое-кого распропагандируем, в этом я могу вас заверить, — сказал безапелляционно Никсон.

— Ого! Как бы не так, — возразил Андрей. — Чему вы научите? Линчеванию негров? Колониальному разбою? Нет, не подойдет. Мы против войн, и нас поддержат...

Никсон поднялся. Лицо его было бледно, глаза блуждали.

— На сегодня довольно, — заявил он сухо.

— Да, пойдем спать, — усмехнулся Абих. — Без войн прожить можно, без сна еще никто не жил.

На другой день пьяный Никсон привел в дом высокую рыжую немку и заперся с ней в своей комнате. Оттуда доносился визгливый смех. Перед обедом Никсон со своей дамой вышли к столу. Он усадил ее обедать вместе со всеми. Обед прошел в молчании. Никсон несколько раз затевал разговор на разные темы, но его никто не поддержал. Потом он проводил женщину на улицу, и у парадного произошел скандал. Женщина требовала денег. Вернулся Никсон один, покачиваясь, подошел к дивану и развалился на нем, вытянув длинные ноги.

— Дрянь! — сказал он, ни к кому не обращаясь.

Все промолчали.

— Капитан! — обратился Никсон к Аллену.

— Да, — ответил тот.

— Дивизия простоит в городе еще десять дней. Вам не скучно?

— Нет, — коротко ответил Аллен.

— Вы, кажется, интересовались этим вопросом у начальника штаба?

— Возможно...

— Потом вы спрашивали разрешения, можно ли перебраться на другую квартиру.

— Допустим...

— Вы заявили, что не хотите жить со мной вместе.

— Заявил...

— Гм... А на кой чорт вам понадобилось знать, кто я и чем я дышу?

— Это мое, а не ваше дело, — резко ответил Аллен.

— Вот что я вам скажу, дорогой коллега. Я не переношу людей, которые суют нос в мои дела. Не переношу, понимаете?

— А мне на это наплевать, — сказал Аллен и побледнел.

— Тогда я вам набью физиономию. И так набью, как вам не били за всю вашу ветхозаветную жизнь.

Скромный, спокойный Аллен вдруг рассмеялся. Все настороженно выжидали, чем кончится ссора.

— Вы мне показывали как-то перед сном дырочку на своей голове? — спросил он Никсона.

— Это рана, а не дырочка, — перебил его Никсон. — Рана, полученная от Роммеля в Африке. Я горжусь...

— Можете гордиться сколько угодно, — в свою очередь перебил его Аллен, — я хочу сказать, что через эту дырочку у вас, наверное, вытекла часть мозгов.

— Старая подошва! — заревел Никсон и, поднявшись с дивана, бросился на Аллена.

Аллен с несвойственной ему быстротой вскочил со стула, но дорогу пьяному Никсону преградил Андрей.

— Прочь, щенок! — заорал майор.

Грязнов стоял не двигаясь и глядел в упор в холодные, бесцветные глаза Никсона.

#img_14.jpg

— Только без скандалов... не компрометируйте имя офицера американской армии, — вмешался Вагнер.

— Вы! — с брезгливой гримасой бросил майор. — Знайте свое место...

— Я его знаю. Советую вам знать свое, — ответил Вагнер.

Никсон расхохотался, выругался и пошел в спальню. Оттуда он вышел одетым. Покачиваясь, Никсон направился к выходу и уже у двери сказал:

— Вы еще узнаете майора Говарда Никсона. Да, да... Узнаете...

Примерно через час к дому подъехали два «Виллиса». Молодой офицер в форме «MP», военной американской полиции, вынул из кармана листок бумаги, обвел всех глазами и прочел:

— Грязнов... Ризаматов... Есть?

— Налицо!

— Вагнер... Абих?

— Здесь, — ответил Альфред Августович.

— А я за вами, за всеми... Придется на некоторое время оставить эту хижину под наблюдением капитана Аллена. Это вы, если я не ошибаюсь?

— Да, я, — ответил Аллен.

Грязнова и Ризаматова полицейский офицер усадил с собой, а Вагнера и Абиха — на другую машину. «Виллисы» разъехались в противоположные стороны.

 

28

Следователь Флит сделал перочинным ножом два прокола в банке со сгущенным молоком и опрокинул ее над большой чашкой с дымящимся какао. Густое молоко, похожее на зубную пасту, толстой тягучей струей полилось в чашку.

Флит тщательно размешал молоко чайной ложкой, попробовал и, видимо, удовлетворенный, вынул из стола бисквиты, обвернутые в целлофановую бумагу.

Откусывая маленькими кусочками бисквиты, он не торопясь запивал их горячим какао, не обращая внимания на сидящего против него человека.

Флит любил покушать. Он был гурманом и находился в таких летах, когда еда для людей, ему подобных, является наивысшим наслаждением. После обеда или ужина Флит не был склонен ни к каким разговорам, ни к каким делам. Он выбирал тихое, укромное местечко и, приняв горизонтальное положение, предоставлял желудку полную возможность переваривать пишу.

Сидящий против следователя человек походил на труп. Жили у него только глаза. Череп его, казалось, был обтянут не кожей, а какой-то неестественно белой тканью, широкие кости рук, оголенных до локтей, напоминали собой жерди, его пальцы были похожи на костяшки.

Уже одиннадцать дней этот человек ничего не ел, он объявил голодовку и сейчас испытывал остатки своей воли, не сводя глаз с уплетающего за обе щеки бисквиты следователя.

Покончив с едой, Флит зажег трубку, и, лишь после того, как затянулся пару раз, лениво сказал:

— Я не пойму, что вас заставило голодать?

— Вы спрашиваете об этом уже вторично, — тихо, будто боясь израсходовать последние силы, заговорил заключенный, — и я вам вторично отвечаю: я уже шесть лет сижу в тюрьме...

— Но сейчас-то вы не в тюрьме? Лагерь и тюрьма не одно и то же.

— За что? За что? Ответьте мне... — и человек опустил бледные, дрожащие веки.

— Хорошо, мы разберемся... Вы, кажется, коммунист? — спросил как бы невзначай Флит.

— Не кажется, а точно. Был им и умру им.

— Ладно, идите, — и следователь позвонил.

На звонок вошел конвоир. Флит вздел на нос очки в ромбообразной роговой оправе, вооружился карандашом, вычеркнул в лежавшем перед ним списке фамилию коммуниста и назвал конвоиру очередную под номером девятым.

— Русского Тимошенко...

В ожидании «девятого» следователь поднял со стула свое грузное пятидесятивосьмилетнее тело, разогнул его в пояснице, сделал несколько шагов по комнате и остановился около окна.

Отсюда открывался вид почти на всю территорию кирпичного завода, превращенного в концентрационный лагерь. Люди размещались под навесами, где ранее сушились кирпичи и черепица. Они спали на широких, наскоро сколоченных нарах, покрытых соломенными матрацами. Навесы именовались теперь бараками, отделялись друг от друга густыми рядами колючей проволоки и каждый из них имел свой номер.

Флит смотрел в окно до тех пор, пока в поле зрения не появилась фигура конвоира, сопровождавшего вызванного для беседы русского. Флит заторопился на свое место.

Русский был невысок ростом, худощав, с гладко остриженной головой, с большими карими глазами, лет двадцати семи — двадцати восьми.

— Вы офицер? — спросил Флит.

— Да.

— Капитан?

— Точно.

— Артиллерист?

— Совершенно верно.

— Командовали дивизионом гвардейских минометов?

— Командовал.

— Когда сдались в плен немцам? Садитесь... Что вы стоите?

Тимошенко усмехнулся и сел.

Он объяснил Флиту, что в плен не сдавался, а что его, трижды раненого, без сознания, подобрали на поле боя год назад. Тимошенко рассказал, как это произошло.

— Хорошо, хорошо, — сделал нетерпеливый жест Флит. — Это не столь важно.

— Для кого? — спросил Тимошенко.

Следователь замешкался и вынужден был сказать, что неважно это для него.

— Возможно, — уронил капитан.

— Я, собственно говоря, вызвал вас затем, чтобы объявить...

— Пора, пора.

— Что пора? — насторожился Флит. — Откуда вы знаете, что я хочу сказать?

— Догадываюсь, — добродушно улыбнулся Тимошенко. — Вы хотите объявить, что я свободен?

— Не то, не то... — замямлил следователь. — Об этом мы будем говорить, когда соединимся с вашими войсками и прибудут ваши представители. Сейчас еще рано. Я имею в виду другое.

— Именно?

— Вам придется выехать в Соединенные Штаты..?

— Это зачем же? — спросил Тимошенко, и в глазах его появился злой огонек.

— Не горячитесь. Вы молоды, я вам гожусь в отцы и плохого не желаю. Вы еще не видели света... Я уверен, что вы впервые попали за пределы своей страны, будучи военнопленным.

— Правильно.

— Вы не видели таких прекрасных городов, как Нью-Йорк, Чикаго, Вашингтон. Вы не видели океана, по которому вам придется плыть. Вы не представляете себе всей прелести самого путешествия.

— Предположим.

— И все это бесплатно. Совершенно бесплатно, на всем готовом, на полном пансионе.

— Великолепно.

— Ну вот, видите. Вы поняли меня?

— Понял.

— Значит, согласны?

— Нет.

Флит досадливо поморщился. Совершенно напрасно он потерял несколько минут. Он встал, сделал несколько шагов по комнате и, пододвинув стул, сел против русского.

Он взглянул на него и встретился с добрыми, но, как ему показалось, настороженными глазами.

— Сказать «нет» никогда не поздно, — начал вновь следователь. — Вы стоите перед дилеммой: или ожидать своих представителей, которые сюда, возможно, не доберутся, а если и доберутся, то очень не скоро, причем ждать здесь, в лагере, или стать совершенно свободным через несколько дней...

— Предпочитаю первое... — прервал Тимошенко следователя.

— Напрасно. Совершенно напрасно, — продолжал Флит. — Вы думаете, там поверят тому, что вы попали в плен не по собственному желанию? Вы думаете возвратиться героем? Подумайте хорошенько... Принимая такое предложение, вы ничего не теряете, абсолютно ничего. Вы можете изменить профессию, можете продолжать военное образование. Можете, наконец, принять гражданство Соединенных Штатов. Перед вами открывается новая жизнь...

Тимошенко встал и, посмотрев на Флита с презрением, сказал:

— Эх вы!.. Союзнички...

Он толкнул ногой дверь и вышел из комнаты.

Озадаченный следователь остался сидеть, тупо созерцая пустой стул и нервно похрустывая пальцами. Сегодня Флиту не везло. Уже девять неудачных бесед.

Вошел дежурный по лагерю и сообщил, что в бараке под номером шесть умирает один немец. Его дочь из женского барака просит разрешения проститься с отцом.

— Для свиданий отведено определенное время. Нарушать порядок я не буду, — официально отрезал Флит.

Дежурный переступил с ноги на ногу.

— До двенадцати часов старик не доживет, — сказал он тихо.

— А вам что, жарко или холодно от этого?

Дежурный пожал плечами и вышел.

 

Грязнова и Ризаматова поместили в шестом бараке. Поскольку они выехали из дому, даже не захватив постельного белья, комендант лагеря разрешил Грязнову под конвоем съездить домой и привезти все необходимое.

Грязнов застал дома лишь капитана Аллена. Он был чрезвычайно расстроен всем происшедшим и сказал, что все это дело рук майора Никсона. Аллен узнал также от Никсона, что Вагнер и Гуго брошены в тюрьму.

На третий день пребывания в лагере друзьям объявили, что они водворены сюда, как и все военнопленные, на общих основаниях. Никакие протесты и обращения к лагерной администрации не возымели действия. Расположились в самом углу навеса, на краю нар, и, прижавшись друг к другу, чтобы не замерзнуть, Алим и Андрей, не сомкнув глаз, проводили холодные ночи.

Перед друзьями встал вопрос: что предпринять? Посвящать администрацию лагеря и американское командование в действительные причины своего пребывания в Германии они не имели права.

Возмущало лишь заведомо издевательское отношение союзного американского командования к заключенным.

— Сволочи, а не союзники, — бурчал всю ночь впечатлительный Андрей. — Как это можно.

— Тише, Андрейка, — сдерживал его Алим. — Не трать нервы понапрасну.

— Не могу... Завтра же учиню скандал.

Алим внешне был спокоен, но внутри его тоже все бурлило. Он вспомнил то утро, когда впервые увидел американцев и так обрадовался. Сейчас он смеялся над своей наивностью и простотой. Но его беспокоило не только свое положение и положение Грязнова. Он болезненно переживал заключение в тюрьму Вагнера и Гуго. Их было жаль, особенно Альфреда Августовича. Ризаматов свыкся, сроднился со старым архитектором. Алим не мог себе без боли представить Вагнера лежащим сейчас в холодной, сырой тюремной камере. От жалости и собственного бессилия Алиму хотелось плакать...

На четвертые сутки среди лагерников шестого барака Грязнов с трудом узнал Иоахима Густа, с которым когда-то случайно познакомился на рынке. Брата его Адольфа, активного бойца антифашистского подполья, после нескольких допросов забрали из лагеря неизвестно куда. Иоахим Густ умирал. Он не перенес воспаления легких. Подорванный войной и неоднократными ранениями организм не выдержал. Вместе с Густом была арестована и его восемнадцатилетняя дочь Анна. Друзья терялись в догадках, за что ее заключили в лагерь.

Умирающий Иоахим просил позвать дочь. Он хотел проститься с ней.

Все заключенные сообща обратились к дежурному по лагерю. Они настаивали, чтобы он переговорил со следователем и добился разрешения на свидание. Дежурный вернулся с неутешительным ответом — в свидании было отказано.

Иоахима вынесли вместе с матрацем на солнце. Маленький поляк Жозеф Идзяковский сказал:

— Пусть он увидит солнце последний раз...

Вокруг умирающего собрались друзья, — русские, узбек, немцы, поляки, венгры, два француза.

Догадавшись, что дочери не разрешили прийти, Иоахим тяжело вздохнул, но не промолвил ни единого слова. Он широко раскрыл глаза, как бы стараясь в последний раз навсегда запечатлеть мир, оставляемый им, и тихо умер.

Все сняли головные уборы, склонили головы. В это время в узком проходе между рядами проволоки показалась высокая, стройная девушка. Она не шла, а бежала, держась рукой за горло. Это была Анна. Люди расступились, и она увидела отца.

Не все смогли присутствовать при этой сцене. Многие ушли в барак. Ушел и Андрей.

Опустившись около тела отца, Анна нежно гладила его редкие волосы.

— Отец... отец, — молила она. — Никого у меня теперь нет... Открой глаза, мой родной... взгляни на свою Анну... Скажи хоть слово... назови меня... — И слезы градом катились по ее лицу.

Приближался тот полицейский офицер, который приезжал за друзьями. Подойдя вплотную к группе людей, окружавших отца и дочь, он невозмутимо, посту кивая стэком по голенищу сапога, спросил:

— Вы Анна Густ?

Девушка не ответила, а молча уставилась на офицера, продолжая гладить волосы покойного. Офицер принял ее молчание за положительный ответ на свой вопрос.

— Вы можете покинуть лагерь, — сказал он. — Вас заключили по ошибке.

Анна встала, выпрямилась и тихо, но четко сказала:

— Убийцы... — и упала на труп отца.

 

На девятый день Грязнова и Ризаматова вызвали к коменданту лагеря. За столом, кроме самого коменданта, сидел и следователь Флит.

— Ах, как нехорошо получилось, — с напускным душевным огорчением произнес комендант, сокрушенно мотая головой.

Друзья не могли понять, к ним это относилось или нет.

— Почему же вы сразу ничего не сказали? — продолжал комендант.

Друзья недоуменно переглянулись.

— Прошу, угощайтесь, — комендант подал пачку сигарет.

Андрей и Алим отказались.

— Не хотите понимать? — и он шутливо погрозил пальцем. — Ваше дело. Мне поручено объявить, что вечером вы будете свободны. — Он посмотрел на ручные часы. — В вашем распоряжении еще час... Соберите свои личные вещи. — Потом встал и, многозначительно улыбаясь, спросил: — Какие претензии вы имеете к лагерной администрации?

Никаких претензий друзья не предъявили. Озадаченные столь резкой переменой, они думали над тем, что случилось. Возможно, американцы подготавливают почву для такой же беседы, как с капитаном Тимошенко, о которой тот рассказал друзьям. Может быть, Джек Аллен, чувствуя расположение к своим новым знакомым, добился их освобождения. А что, если появились представители Советской Армии? Даже если войска не соединились, то уже ничто не мешает перелететь через линию фронта на самолете. Или, наконец, «большая земля» через соответствующие инстанции предупредила кого следует о их пребывании в городе. Но нет, последнее исключалось.

Раздумывая об этом, друзья свертывали и увязывали свои нехитрые пожитки.

На нарах на их местах решили расположиться капитан Тимошенко и пожилой украинец по фамилии Двигун. Тимошенко посвящал Двигуна в подробности беседы со следователем. Двигун смеялся.

— Дывись, шо робится, — качал он головой. — Звиткиля вин, чортяка, взявся, цей Флит. Я бы его наперед спытав: тоби в голову трошки не попало? А потім ще спытав: ты не бачив, на чем у кнура хвіст держится?

— Ну, и мы скоро пойдем гулять, — уверенно сказал Тимошенко. — Подержат еще пару деньков, да и отпустят...

 

Вечерние сумерки опускались на землю и нагоняли тоску. Грязнов и Ризаматов сидели около ворот завода, ожидая машину, обещанную комендантом лагеря. Она должна была подойти с минуты на минуту. До города было рукой подать, но тащиться с большими узлами друзья не хотели.

На столбе около часового захрипел репродуктор, и все насторожились. Сначала по-английски, а затем по-немецки диктор передал краткое сообщение о том, что войска первого украинского и первого белорусского фронтов ворвались в Берлин, что союзные войска и войска Советской Армии разделяет полоска земли в несколько десятков километров.

— Вот почему нас освобождают, — радостно сказал Андрей.

— Наши... наши вошли в Берлин... первые вошли. — Алим приподнялся с места. — Э-е! Как бы я хотел быть сейчас там.

— Победа, Алим... Великая победа, — взволнованно проговорил Андрей, тоже вставая, и крепко сжал руку друга.

В сопровождении незнакомого лица друзья поехали не в город, как они ждали, а в дачную местность. Машина вскоре остановилась у обнесенного красивой железной изгородью двора. В глубине его, закрытый распускающимися листьями сирени, виднелся небольшой особняк.

Провожатый ввел друзей в дом, где уже горел свет, и, оставив в комнате, походящей на зал, удалился.

Все это произошло так быстро, что друзья не имели даже возможности обменяться мнениями. И только сейчас, оставшись одни, они перебросились несколькими словами.

— Ты полагаешь, что нас освободили в связи с победой? — тихо спросил Андрей Алима.

— Уверен.

— Гм... Интересно. Почему же тогда освободили только нас? Почему не освободили Тимошенко, например, да и остальных пленных? А?

Алим задумался.

— А что же ты думаешь? — сказал он.

— Даже не знаю, что думать, — сознался Андрей.

Послышались шаги, и в комнату быстро вошел маленький, кругленький господин. Окинув друзей взглядом и потирая руки, он произнес на чистом русском языке, без акцента:

— Здравствуйте...

Грязнов и Ризаматов поднялись с мест и ответили на приветствие. У них мелькнула мысль, что перед ними стоит представитель советского командования, благодаря заботам которого они оказались на свободе. Но мысль эта сразу же исчезла, как только незнакомец заговорил вновь.

— «Марс», «Сатурн»?.. — отрубил он.

Это были клички-пароли, присвоенные друзьям Юргенсом.

Друзья от неожиданности не знали, что ответить.

— Не смущайтесь, — сказал незнакомец, — все идет так, как должно итти. О том, что вы люди Юргенса, осведомлены немногие. Я с трудом отыскал вас. Я не предполагал, что вы окажетесь в лагере. Но это не плохо, это даже лучше, что так случилось. Давайте познакомимся, — и он пожал поочередно им руки. — Завтра мы соберемся и обменяемся мнениями. Я чувствую, что вам надоело уже торчать здесь без дела.

— Да, — ответил Андрей и тут же спросил: — С нами был еще «Юпитер», но он бесследно исчез накануне прихода американских войск. Мы бы хотели узнать его судьбу.

Незнакомец улыбнулся.

— Более крупные планеты, — сострил он, — легче обнаруживаются... «Юпитер» уже дома.

Друзья переглянулись — известие обрадовало и взволновало их.

— Надеюсь, вы намерены тоже последовать его примеру?

— Безусловно, — поспешно ответил Андрей.

— Вот и прекрасно... Если нет никаких просьб ко мне, не стану вас задерживать.

В это мгновение у Грязнова мелькнула мысль, которую он сейчас же высказал.

— С нами поступили по-свински, и виной всему некий майор Никсон, — доложил он незнакомцу. — Из-за глупейшей ссоры, затеянной им, пострадали не только мы, но хозяин квартиры и его жилец...

— То есть? — подняв брови, спросил господин.

— Нас отвезли в лагерь, а их в тюрьму.

— Это бывает, — улыбнулся незнакомец. — Что вы хотите?

Свое желание Андрей изложил с предельной ясностью. Он заявил, что разговор о делах может иметь место лишь при условии освобождения из тюрьмы Вагнера и Абиха.

— Этим людям мы многим обязаны. Помимо этого, если мы окажемся на свободе, а они будут под арестом, то и Вагнер и Абих могут подумать о нас что-нибудь нежелательное.

Незнакомец воспринял это очень спокойно и даже не придал никакого значения тону Грязнова, который носил несколько ультимативный характер.

— Если для вас это имеет какое-нибудь значение, — оказал он, — то не может быть никаких препятствий.

— Значение большое, — подчеркнул Грязнов. — У нас сложились определенные отношения с этими людьми.

Алим с восторгом наблюдал за Андреем, который так быстро нашелся.

— Ясно, — прервал незнакомец. — Завтра вы получите удовольствие беседовать со своим хозяином и этим, как его... Повторите их фамилии, я запишу...

Андрей назвал фамилии и адрес. Незнакомец занес их в маленькую записную книжку.

— До завтра... Счастливо. За вами я пришлю машину, — сказал он, прощаясь.

— Еще вопрос, — уже на пороге проговорил Грязнов. — Мы не окажемся еще раз в лагере, если поскандалим с майором Никсоном?

— Нет. Можете послать своего Никсона ко всем дьяволам и плюнуть ему в физиономию. А если к вам кто-либо станет придираться, вы скажите: «Мы люди Голдвассера».

— То есть ваши люди? — попытался уточнить Андрей.

— Голдвассера, а не мои. Я ношу другую фамилию и на господина Голдвассера похож очень мало...

 

29

Дома были Ожогин и Аллен. Никита Родионович мылся в ванной, и дверь открыл Джек Аллен.

Он был несказанно рад появлению друзей и еще более обрадовался, узнав, что завтра возвратятся Вагнер и Абих.

— Я не представляю себе, как вам в глаза будет смотреть эта скотина Никсон.

— Как скотина и будет смотреть, — пошутил Грязнов.

Друзья сложили вещи и в ожидании Никиты Родионовича сели в столовой.

— Он вам лично говорил, что это дело его рук? — спросил Андрей.

— Конечно. Причем восторгался своим поступком.

— Хорошо... Все это мы учтем. Будет и на нашей улице праздник.

Аллен рассказал, как они с Никсоном еще раз разругались и теперь живут в разных комнатах. Никсон остался в спальне, а Аллен перебрался в кабинет Вагнера. Никсон загадил не только спальню, но и столовую, и зал. Эти комнаты за девятидневное отсутствие друзей трудно было узнать. Никсон ежедневно вечером приводил в дом женщин, устраивал оргии, продолжавшиеся иногда до утра. Аллен уверял, что обычные ночные гости должны пожаловать в скором времени.

— Сегодня я попробую их встретить, — сказал Андрей.

— А не получится опять скандал? — высказал опасение Аллен.

— Возможно, и получится...

— Смотрите, я бы не советовал, — предостерег Аллен. — Через три-четыре дня нас не будет. Это уже точно. Дивизия пойдет дальше...

Друзья поднялись в мезонин, где почти все осталось на местах, по-старому. Правда, на полу валялась масса окурков; майор Никсон побывал, видимо, и тут.

Грязнов и Ризаматов развязали узлы, уложили одеяла и подушки на кровати, убрали и проветрили комнату. В ней стало попрежнему чисто и уютно.

Никсон явился один. Встретивший его Аллен сообщил, что хозяева вернулись. Майор вначале удивился, испытующе посмотрел на коллегу, потом зло выругался и направился в спальню. Оттуда он весь вечер уже не выходил.

Никита Родионович, умывшись и переодевшись, поднялся наверх. Здесь его ожидала радостная встреча. Друзья набросились на него с приветствиями, вопросами, упреками. Ожогин не успевал отвечать. Андрея и Алима интересовало прежде всего главное — где пропадал Никита Родионович. Однако, в присутствии Аллена Никита Родионович воздержался от прямого ответа и ограничился лишь намеками и шутками. Аллен почувствовал, что он лишний, и под предлогом, что хочет почитать свежий журнал, удалился.

Тогда Никита Родионович подробно рассказал обо всех своих злоключениях. Он находился в тюрьме, в одной камере с политическими заключенными, два раза на прогулке встречался с майором Фохтом, который ему поклонился и даже бросил фразу: «Не падайте духом!».

— Так мы же его видели на улице, — прервал Ожогина Андрей.

— Когда? — спросил удивленный Никита Родионович.

Грязнов назвал дату. Ожогин начал вспоминать.

— Да, позавчера на прогулке Фохта уже не было, — сказал Никита Родионович, — возможно, его выпустили раньше, чем меня.

— Странная история, — заметил Андрей.

— Да, я притом не первая, — добавил Ожогин, — многое непонятно и необъяснимо.

Выяснилось также, что прямо из тюрьмы Никита Родионович попал в особняк за городом, откуда только что приехали Андрей и Алим. И беседовал с ним тоже маленький, кругленький господин.

Друзья решили поужинать и спустились вниз. Андрей постучал в кабинет и вызвал Аллена.

— Прошу к столу!

Видимо, скучавший, Аллен не замедлил появиться. Он захватил с собой бутылку спирта и предложил осушить ее по случаю возвращения друзей. Предложение было принято. За столом Аллен посвятил всю компанию в события, происшедшие в их отсутствие.

Оказывается, на второй день после их ареста приходили два человека в штатском. Когда впустивший их в дом Аллен потребовал предъявить документы, они вынуждены были показать удостоверения американской разведывательной службы. Никем персонально разведчики не интересовались, но попросили Аллена рассказать, кто жил в доме, фамилии жильцов, как и при каких обстоятельствах они покинули его. Можно было догадаться, что после этого и начались розыски друзей. После разведчиков приходил пожилой немец, отказавшийся назвать свою фамилию.

— Каков он собой? — поинтересовался Алим.

Аллен обрисовал: высокий, немного сутулый и мрачный с виду.

— Но у нею, как мне показалось, — добавил Аллен, — очень приятные глаза.

— Наверное, старый Генрих, — высказал предположение Андрей. — Надо его обязательно навестить. Он узнал, что нас заключили в лагерь?

— Конечно... По выражению лица я понял, что мое сообщение причинило ему большое огорчение.

Никита Родионович участия в беседе почти не принимал. Сидя в углу комнаты, он ломал голову над вопросом: как стало известно американцам о принадлежности друзей к германской разведке и почему они освободили их?

Сначала Никита Родионович допускал мысль, что архивы секретной службы немцев, и в частности Юргенса, попали в руки американцев. Из них они могли узнать пароли друзей, условия связи. Но тут же Ожогин отказался от такого предположения. У немцев было достаточно времени для того, чтобы заранее побеспокоиться об архивах. Притом, чем можно объяснить либеральное отношение американцев к выявленным гитлеровским агентам, за которых их должны принимать? Ни следствия, ни допросов, ни объяснений. Наоборот, незнакомец, разговаривавший вначале с Ожогиным, а потом с Грязновым и Ризаматовым, постарался даже успокоить друзей.

Не в силах сдержать волнение, охватившее его, Никита Родионович встал с места.

— Фу!.. Какая духота, — сказал он. — У меня голова начинает побаливать, пойду пройдусь...

На дворе было прохладно Воздух наполнял нежный аромат распускающейся сирени. Луна разливала бледный свет и отражалась в окнах. Легкий ветерок доносил со стороны вокзала лязгание буферов и неугомонные гудки маневровых паровозов.

Никита Родионович спустился с крыльца в сад и зашагал по аллее.

Если все так, то зачем же Юргенс покончил с собой. Он мог бы преспокойно ожидать американцев, прийти к ним с повинной и разложить все карты... С другой стороны, возможно, что с видными кадровыми разведчиками из аппарата гитлеровской секретной службы американцы вынуждены будут расправиться. Для них невыгодно заигрывать с ними Юргенс так или иначе мог бы пострадать, а вот такие невидимые никому, кроме немцев, неизвестные кадры, как тройка друзей, могут быть использованы безо всякого риска и последствий.

Но против кого же? — задавался вопросом Никита Родионович. Против Советского Союза? И это сейчас, когда руководители трех держав договорились о ликвидации раз и навсегда очага войны в Европе! Когда решен вопрос о предании суду народов виновников войны! Когда советские воины штурмуют логово гитлеровского зверя — Берлин! Когда честные американцы стремятся поскорее встретиться с солдатами Советской Армии и обнять друг друга...

Никита Родионович все больше приходил к заключению, что оправдать случайностью интерес американцев к ним троим нельзя. Дело тут не в том, что Юргенс и ему подобные растеряли архив и секретные документы. Тут есть какая-то последовательность, закономерность.

Интересно, что принесут ближайшие дни. Интересно, что предпримут господа американцы, так называемые союзнички... Посмотрим, кто кого!

Никита Родионович почувствовал новый прилив сил, появилась потребность действовать. Ему захотелось поскорее поделиться своим открытием с Андреем и Алимом. Безразличие, охватившее его после смерти Юргенса, как рукой сняло. Возбужденный, в приподнятом настроении он поспешил в дом.

Аллен, Андрей и Алим продолжали беседу. Никите Родионович уселся на прежнее место.

Шел разговор о том, что ожидает каждого после войны, кто и что будет делать.

Вопросы мирной послевоенной жизни, вокруг которых велись споры, выплывали один за другим.

Бурную радость вызвало появление поздно вечером Вагнера и Абиха. Вся ночь ушла на разговоры...

 

30

Машина, как и обещал незнакомец, пришла рано утром. Ожогин, Грязнов и Алим уже ожидали ее и поспешно вышли на сигнал шофера. У дверей уже знакомого домика их встретили и провели в кабинет. Здесь стояли большой письменный стол, полумягкие стулья, этажерка с книгами, радиоприемник «Телефункен». В кабинете никого не было.

Друзья услышали, как в передней послышались голоса, потом шаги, и в кабинет вошел, в сопровождении уже знакомого толстяка, высокий, лет сорока пяти, в штатском костюме мужчина с совершенно гладкой, как колено, головой и чисто выбритым лицом. Окинув друзей внимательным взглядом, он поклонился и сказал что-то по-английски.

Теперь стало ясно, что толстяк является лишь подчиненным. Он пригласил гостей сесть, а сам продолжал стоять, не сводя глаз со своего начальника. Тот опустился в кресло за столом и, вынув из кармана пиджака длинный и узкий блокнот, начал его перелистывать. Несколько минут прошло в молчании. Затем он заговорил опять по-английски, и толстяк предупредил друзей, что разговор будет происходить через него, так как его патрон не знает русского языка.

Пользуясь этим, Никита Родионович спросил переводчика:

— Мы имеем честь беседовать с господином Голдвассером?

Сидящий за столом американец резко вскинул голову и удивленно посмотрел на Ожогина.

— Какой Голдвассер вас интересует? — спросил американец.

Никита Родионович объяснил, что тот Голдвассер, о котором они вчера впервые услышали в стенах этого дома.

Переводчик покраснел до самых ушей. Не трудно было догадаться, что он допустил оплошность, назвав фамилию, которая, очевидно, должна была остаться в тайне.

Патрон сказал ему что-то коротко, но очень грубо. Толстяк предпочел эти слова друзьям не переводить.

Но из этого еще нельзя было понять, с кем друзья имеют дело, и чтобы окончательно рассеять сомнения, Никита Родионович спросил:

— Простите за любопытство... Мы вправе знать, с кем имеем дело?

Сидящий за столом прямого ответа не дал, а в свою очередь спросил:

— Разве господин Юргенс вас не проинструктировал, что лицо, назвавшее пароли, находится в курсе всех дел?

— Проинструктировал, — ответил Ожогин, отлично понимая, что иначе ответить нельзя.

— Так что же? — спросил американец, и на лице его появилась едва заметная улыбка. — Никакого Голдвассера здесь нет и этот господин, — он кивнул в сторону переводчика, — что-то напутал. Если вы хотите знать мое имя, я вам могу его назвать, это не составляет тайны. Меня зовут Албертом...

По тону, каким это было сказано, друзья поняли, что американца с таким же успехом можно было назвать и Черчиллем, и Рокфеллером, и кем угодно.

— Кто из вас Ожогин? Грязнов? Ризаматов? — спросил далее Алберт. — Давайте приступим к делу... Вы уже обдумывали вопрос, чем оправдаете перед Советами свое пребывание за границей?

Пользуясь правами старшего, Ожогин доложил о разговоре, имевшем место у Юргенса, и о вариантах, выдвинутых в связи с этим.

— Все это не годится, — безапелляционно отрезал Алберт. — Слишком глупо: попали в плен, бежали... Ну, а дальше что — где были все это время, чем занимались? Не то, не то... Так не пойдет. Мы изобретем что-нибудь поумнее. Нам не интересно, да и вам тоже, чтобы вас заподозрили в чем-либо. Это к хорошему не приведет. Вас трое, начнете врать и обязательно запутаетесь. А вот если вы явитесь с документами югославских партизан? Как на это у вас посмотрят?

— В зависимости от того, откуда мы явимся, — ответил Ожогин. — Если отсюда, то можно не сомневаться, что посмотрят косо.

— А если из Югославии? — спросил Алберт.

— Тогда это, по-моему, не вызовет подозрений.

Американец самодовольно закивал головой и пространно изложил свои соображения о том, как он мыслит оправдать пребывание их за границей. Они попали к немцам в плен в разное время. Одного вывезли в Югославию с немецкими войсками в качестве грузчика на машине; второго заключили в лагерь где-нибудь в Австрии, на границе с Югославией, он бежал из лагеря и попал к партизанам; с третьим произошло тоже что-нибудь наподобие этого. До партизанского отряда они друг друга не знали совершенно и встретились лишь там. В таком случае каждый отвечает за самого себя.

— А если соответствующие органы поинтересуются нами?

— Именно?

— Обратятся к Югославии и попросят подтверждения наших слов, документов...

— Ах, вы вот о чем, — махнул рукой Алберт. — Это вас не должно волновать. Все будет организовано так, что возможность разоблачения и провала по нашей вине будет исключена. Поняли?

Друзья утвердительно закивали головами.

— Я думаю, что такой вариант самый приемлемый. Не возражаете?

Никто не возразил.

— К этому вопросу возвращаться больше не будем, — и Алберт, как можно было заключить по движению карандаша, вычеркнул его из числа других вопросов, занесенных в блокнот. — Пойдем дальше...

Алберт объявил, что по приезде в Москву друзья должны будут отыскать по адресу, им данному, надежного доверенного человека по фамилии Блюменкранц.

Когда они убедятся, что перед ними именно он, надо попросить его одолжить восьмой номер журнала «Война и рабочий класс» за этот год. Если он принесет журнал и порекомендует прочесть статью «Советско-югославский договор», можно говорить с ним откровенно.

— О чем? — поинтересовался впервые за всю беседу Грязнов.

О чем они сочтут нужным. Можно отвечать на все его вопросы. И ему можно задавать любые. Но главная цель визита заключается в том, чтобы разработать условия дальнейшей связи. Блюменкранц будет обеспечивать их средствами для жизни и устроит их на работу, если это потребуется. Адрес и фамилию его надо запомнить. Алберт черкнул еще раз в своем блокноте.

Он считал правильным, если по возвращении в Советский Союз друзья займутся в первую очередь устройством своих личных дел, выбором местожительства и работы. Он не ограничивал их никакими сроками. Не ставил также никаких условий в той части, где лучше определиться на жительство. Он предоставлял в этом вопросе полную инициативу им самим. Алберт считал, что лишь после того, как они окончательно осядут, можно будет говорить о практической разведывательной работе. Поэтому в данный момент он не видел необходимости ставить перед ними какие-то задачи. Время и международное положение подскажут, чем и когда придется заниматься. Следует помнить основное: война почти окончена и то, что было хорошо в военное время, будет не нужно и неуместно в мирное. Алберт достал большую застекленную коробку сигар, угостил всех и закурил сам. Следует помнить также, что война с советской Россией неизбежна. Ни американцы, ни англичане не допустят дальнейшего роста коммунистической агрессии. Насколько это реально, они убедятся в самое ближайшее время. Поэтому следует активно приобретать связи среди созвучных сил, среди лиц, недовольных коммунистическим режимом. Приобретать и учитывать. Дальнейшее покажет, как их использовать и как с ними поступить. Себя с антисоветской стороны ни в коем случае не проявлять. Это никому невыгодно. Пароли остаются прежними.

— Когда вы намерены нас отправить? — поинтересовался Ожогин. — Хотя бы ориентировочно.

— Я окажу точно — первого мая.

— Мы имеем право взять с собой личные вещи?

— Пожалуйста... возьмите каждый по чемодану, мало — берите по два.

— Вы с нами еще будете беседовать?

Алберт пожал плечами, как бы раздумывая.

— Не вижу в этом нужды. Если у вас есть какие-либо вопросы, давайте решим сейчас.

— Мы сами выедем?

— Нет.

Алберт пояснил, что первого мая рано утром, часов в шесть-семь, к ним приедет его человек, в военной форме, в звании лейтенанта, который будет сопровождать их, обеспечит отъезд, свяжет в Югославии с необходимыми людьми. Этим его функции ограничатся.

Из Югославии на родину друзья последуют самостоятельно, без провожатых. Но это определится окончательно уже на месте.

Беседа окончилась.

Дома друзей встретили Вагнер и Гуго. Они рассказали, что спустя час после их ухода Аллен и Никсон покинули город — их часть двинулась на северо-восток.

 

31

Окраины города оделись в праздничный наряд. Цвели сады. Цвел и сад Вагнера. Он стал нарядным, густобелые яблони красовались своим весенним убором, весь день над цветами звенели в прозрачном воздухе пчелы, прилетели и начали хозяйничать скворцы.

Наконец, старик Вагнер вышел в свой сад — буйная весна сманила его. Вооружившись лопатой, он принялся очищать дорожки, рыхлить землю, но делал это без увлечения, с грустью. То и дело он останавливался и, опершись на лопату, задумывался. Его, уже старого человека, пугало предстоящее одиночество.

Они — его друзья — возвращаются на родину. Счастливые люди! Вот если бы он мог вернуться на родину, такую родину, где бы жил сын, где бы смеялись внуки, где бы каждую весну цвели для них эти белые яблони!

«Почему не русские пришли сюда? — сожалел Вагнер. — При них все было бы иначе.»

Состояние Вагнера было понятно друзьям, и они старались делать все зависящее от них, чтобы вселить чувство уверенности, укрепить дух старика.

В последние дни произошло несколько событий, Узнав о смерти брата Адольфа Густа — Иоахима, Вагнер решил отыскать его дочь, Анну. Он потратил полных два дня на поиски девушки, наводил справки у знакомых, связался с бывшими участниками подполья и, наконец, набрел на след. Придя под вечер домой, уставший от ходьбы и розысков, но возбужденный, и радостный, старик объявил:

— Ну, Гуго, теперь очередь за тобой. Для меня это слишком далеко... — Он протянул Абиху клочок бумаги, на котором был написан наиболее вероятный адрес Анны. — Докажи, что ты мужчина. Отправляйся с утра, чтобы застать ее дома, и, если ей тяжело, — а ты должен будешь это понять, — веди ее сюда... Ты должен это сделать для меня.

Гуго взял бумажку, поднес к своим близоруким глазам, внимательно всмотрелся в нее и сказал:

— Сделаю все, что будет от меня зависеть.

Абих нашел девушку в двух километрах от города, на разоренной американскими солдатами молочной ферме. Тут жил отец ее подруги, ветеринарный врач. Он был одинок, дочь и жена находились где-то под Лейпцигом. Тронутый горем девушки, он дал ей приют в своей маленькой квартире. Гуго стоило немало усилий убедить Анну, что он явился от друзей, что ей хотят сделать только лучше, что она должна согласиться отправиться с ним в город. Вначале он уговаривал девушку, применяя все доводы, которые внушил ему Вагнер. Но чем больше он говорил, тем яснее ощущал, что начинает говорить уже от себя. Ему и самому хотелось видеть Анну в их доме.

Так за три дня до отъезда друзей в доме появилась женщина.

Гуго стал неузнаваем. Он предупреждал каждое движение девушки, он помогал ей в роли хозяйки дома, старался делать все то, за что бралась она: убирал со стола, разжигал печь, стирал пыль с мебели, таскал воду, даже протирал оконные стекла.

Никита Родионович сказал Вагнеру:

— Посылая Гуго на поиски Анны, вы сказали, что он должен сделать это для вас...

— Понимаю, понимаю, — прервал его старик. — Я от всего сердца буду рад, если Анна станет настоящей подругой Гуго. А дело идет к этому...

 

Накануне отъезда пришел Генрих Фель. Друзья не могли покинуть город, не простившись с ним. За Генрихом специально ходил Алим.

Фель осунулся, похудел. Когда Ожогин завел речь о том, как ему живется, Генрих уклонился от ответа и заговорил на другую тему.

— И радостно и печально, что скоро вы будете в Советском Союзе, — сказал он. — Радостно, что вы увидите родные края, печально, что нас покидаете.

Никита Родионович заметил:

— Не унывайте. Придут и для вас другие дни.

— Сомнительно, — возразил Генрих. — Что-то и намеков на это не видно.

— Еще рано предрешать, — заметил Грязнов, — и трудно предсказать, как повернутся события.

Андрей сознавал, что говорит неубедительно.

Воцарилось неловкое молчание, которое почувствовали все. Первым заговорил Абих:

— А я так смотрю, что здесь нам торчать нечего.

— То есть как? — удивился Вагнер.

— Очень просто, Альфред, — ответил Гуго. — Согласись со мной, что один дом и сад счастья тебе не дадут. Для тебя, как и для всех нас, этого недостаточно...

Вагнер склонил голову и задумался. Гуго затронул больной вопрос. Конечно, дом и сад — это не все для человека и ими одними жить не будешь, но когда с местом связано все дорогое, близкое, значительное, такое место бросать больно, очень больно. Но Гуго, конечно, прав. И дом, и сад, и память о тяжелых и светлых днях, проведенных здесь, не смогут еще дать веры и силы для того, чтобы жить. Прав Гуго. Прав. В известных обстоятельствах не мил станет родной дом. Рад будешь каморке.

— Что же ты предлагаешь, друг мой? — с грустью спросил Вагнер.

Вместо Гуго ответил Фель:

— Я лично здесь не останусь и не найдется сил, которые в состоянии удержать меня. Я привык ездить, и я проберусь на восток. С русскими я найду общий язык, они поймут старого Генриха. Да, поймут...

Сказал это Фель медленно, с расстановкой, твердо, и все поняли, что он уже окончательно все решил.

К Генриху присоединился и Абих.

— Я придерживаюсь такого же мнения, — сказал он.

Альфред Августович покачал головой, а потом сказал:

— Скажу и я. Я бы не хотел большего, чем попасть в Россию, но решу окончательно, когда приедет Карл. Вернее, не я буду решать. Пусть решает он. Карл приедет и расскажет многое. Как он захочет, так и будет. Может, именно тут мы принесем больше пользы... Подожду сына. У него вся жизнь впереди, за ним останется и последнее слово.

Долго и много беседовали друзья в эту последнюю встречу.

Поздно ночью, когда Ожогин, Грязнов и Ризаматов занялись укладкой вещей, в мезонине появился Вагнер с чемоданом в руке.

— А про это забыли? — сказал, он, улыбнувшись.

Совершенно неожиданно встал вопрос о ценностях, оставленных на хранение Вагнеру его племянником. Завязался спор. Никита Родионович категорически отказался брать золото. Старик настаивал.

— Эти ценности принадлежат России, — сказал Вагнер. — Воры воспользовались ее бедствиями и выкрали их. Долг всякого честного человека — вернуть украденное...

В спор вмешался Грязнов:

— А что вы скажете племяннику, когда он возвратится?

Андрей и сам понял, что вопрос неудачный. Старик нахмурился.

— А вы думали, что я берегу это для него? — спросил в свою очередь он. — Или вы считаете, что лучше это передать господам американцам?..

— Господам грабителям, — заметил Абих.

— Будь они прокляты, эти янки! — отрезал Генрих.

Все трое настаивали на том, чтобы ценности были вывезены в Советский Союз. К ним присоединился Алим.

— Проголосуем, — рассмеялся он. — Зачем нарушать демократию. Можно тайным голосованием, можно открытым.

Ожогин и Грязнов сдались. Но Никита Родионович выставил одно непременное условие: часть ценностей они оставят, причем самую громоздкую — портсигары, ложки, рюмки, табакерки, футляры от часов.

— Это зачем же? — спросил удивленно Вагнер.

— Это для того, чтобы вы жили не нуждаясь, чтобы могли оказать помощь друзьям... Наконец, для того, чтобы в нужный час, если вам придется покинуть город, у вас были средства. Американцы золото любят, а эти вещи подозрений не вызовут...

— Да, но кто же дает вам право распоряжаться... — начал Вагнер.

— Советская власть, — твердо сказал Никита Родионович. — И перед нею ответ держать буду я...

 

32

Когда машина подошла к аэродрому, из-за леса блеснули первые лучи солнца, залили огромную поляну, осветили группу самолетов, расположенных рядком вдоль бетонированной дорожки.

— Пойдемте!.. — сказал сопровождавший друзей американский офицер и повел их к стоявшему в отдалении маленькому чистенькому домику, видимо, всего несколько дней назад сколоченному из листов фанеры.

В комнате находился всего лишь один человек — сержант. Когда друзья вошли, он поднял от стола голову, зевнул и, не вставая, поздоровался. Сопровождающий сказал ему что-то по-английски и показал на своих спутников. Тогда сержант встал, поднял сиденье дивана и вынул из ящика несколько комплектов военного обмундирования

— Переодевайтесь, — коротко бросил сопровождающий и первый стал разоблачаться.

Ожогин взял в руки гимнастерку и увидел незнакомые нашивки.

— Не удивляйтесь, — успокоил его офицер, — это югославское барахло. Не перепутайте комплекты, они подогнаны по росту.

На переодевание ушло полчаса, не более.

Сержант осмотрел каждого с ног до головы и, видимо, удовлетворенный, вышел. Через минуту послышался рокот мотора; он то усиливался, то спадал — самолет, выруливал на старт.

Волнение охватило друзей. Они покидали Германию, наступил долгожданный момент — возвращение на родину.

Сержант, ожидавший пассажиров у самолета, замахал рукой, торопя их. Друзья подошли вместе с офицером, который первый полез в самолет.

На крыльях машины были те же знаки, что и на обмундировании, — югославские.

Друзья молча переглянулись.

Закрылась дверца. Взревели моторы. Самолет задрожал, стоя на месте, а потом рывком устремился вперед по дорожке.

Ночевали в Будапеште из-за какой-то неисправности в моторе, обнаружившейся в пути. Сопровождающий нервничал, он приказал не выходить из самолета. Два раза появлялись советские офицеры, проверяли документы.

Уже на рассвете самолет поднялся в воздух. Сопровождающий успокоился. К нему вернулось благодушное настроение. Он вынул из планшета карту и принялся ее разглядывать. За этим занятием у него прошла остальная часть пути.

— Скоро Белград, — крикнул он на ухо Ожогину и показал на карте Югославию.

Друзья собрались у одного из двух небольших окошек. Под ними плыли сады, отроги гор, шоссейные дороги. Хорошо были видны далекие объезды у взорванных мостов, по обочинам стояли разбитые танки, автомат шины.

Летчик сбавлял газ. Теперь шум моторов не заглушал громкого голоса.

— Белград, — объявил офицер.

Город был прекрасно виден: скверы, площади, крепость, место слияния Савы с Дунаем...

Самолет сделал два круга на небольшой высоте. Отчетливо были видны толпы народа. На улицах Белграда царило необычное оживление. Город неожиданно скрылся под крылом самолета и больше уже не появлялся. Самолет пошел круто на посадку и, наконец, коснулся колесами земли. Взволнованные друзья посмотрели друг на друга, потом взялись за чемоданы...

Закрытая изнутри шелковыми занавесками автомашина подошла вплотную к самолету и приняла пассажиров.

— Вы партизаны отряда Бровича, а детали — потом, — сказал при въезде в город офицер. — Это на всякий случай... Сейчас я с вами распрощаюсь...

На улицах творилось что-то невообразимое. Сплошным потоком к центру шел народ в самом пестром одеянии. Звучала близкая, чем-то знакомая и в то же время трудно понятная речь. Люди были одеты в пестрые национальные костюмы, с винтовками, автоматами, плакатами, красными флагами, с огромными портретами. Мелькали фигуры женщин, одетых в мешковатые мужские костюмы. Дети шли со взрослыми, сидели у них на руках, на плечах. Все шумело, пело, ликовало... Трамваи стояли, сдавленные массой народа. При попытке пересечь небольшую площадь встала и машина, в которой ехали друзья.

Из репродукторов лилась знакомая музыка, которую когда-то давно, до войны, можно было услышать по радио.

Офицер приоткрыл дверцу.

— Живио, Сталин! Живио СССР! Живио! Живио! — неслись крики.

Офицер недовольно поморщился. Народ окружил машину. Любопытные пытались заглянуть внутрь, улыбались, что-то кричали.

— В чем дело? Что происходит? — недоумевая, спросил Ожогин офицера.

— Сам не пойму. Сейчас попытаемся разведать, — ответил тот.

Офицер вышел из машины и заговорил с инвалидом, стоявшим на костылях.

— Все ясно, — сказал он, усаживаясь на место. — Красные взяли Берлин...

Ожогин вздрогнул. Он хотел что-то сказать, но голос пресекся. Волнение охватило его всего. «Вот где довелось услышать радость победы», — подумал он и посмотрел на Андрея и Алима. Друзья молчали. Но по выражению лиц и блеску их глаз Никита Родионович понял, что происходило в душе каждого.

Легко сказать: взят Берлин. У американца это, кажется, не вызвало никакой радости. Он даже не улыбнулся и не добавил ничего к своему лаконичному сообщению. Но друзья понимали, что это значит.

Пал Берлин. Воины страны социализма ворвались в логово зверя. Они пришли туда, откуда пришла война. И радость победы никому не может быть так дорога и понятна, как советскому человеку.

Никита Родионович уже не замечал окружающего. Откинувшись на спину и прикрыв глаза, он думал: «Пал Берлин... Пала гитлеровская Германия... И все это дело рук советских людей. Они делают историю...»

Улицу запрудил народ. Образовав огромный круг, мужчины, женщины, парни и девушки, подростки и старики исполняли коллективный танец.

Шофер, видимо, югослав, впервые заговоривший за всю дорогу, стал объяснять что-то.

Лишь после расспросов удалось понять, что люди исполняют любимый национальный танец «Коло».

В течение десяти минут друзья с любопытством смотрели на танцующих. Но вот большой круг рухнул, цепь распалась на множество маленьких кружков. Образовался проход. Машина вновь тронулась. Миновав два или три квартала, она въехала на малолюдную улицу и остановилась у небольшого двухэтажного дома, совершенно не тронутого войной.

— Я сейчас вернусь. Можете пока погулять, — сказал офицер, вылезая из автомобиля, — только далеко не уходите.

Вышли из машины. Улица в нарядной зелени, тепло, как летом. Направились к небольшому тенистому скверу. Вдоль аллей было расположено несколько могил. Судя по надписям, в них спали вечным сном югославские партизаны и бойцы Советской Армии. На каждой могиле теплились лампады. Друзья сняли головные уборы и долго молча стояли. Издалека доносились звуки песня, играл где-то оркестр... Жизнь шла своим чередом...

— Прошу! — раздался голос офицера.

Друзья подошли к двухэтажному дому. Офицер повел их наверх по лестнице. В довольно просторной комнате их встретил небольшого роста мужчина в штатском костюме, еще крепкий с виду, но совершенно седой.

— Поручик Боков, — представился он, пожимая всем поочередно руки. — Старый поручик, дореволюционный... Редкий экземпляр... — добавил он, усмехнувшись.

«Белогвардеец, — мелькнула мысль у Ожогина. — Как уцелела эта гадина?..»

Сопровождавший офицер объявил, что его миссия окончена, и, расшаркавшись, быстро исчез.

В комнате стояли четыре мягких дивана, несколько кресел и круглый стол, покрытый бархатной скатертью. На столе красовалась ваза с живыми цветами. В открытых окнах плескались легкие шелковые занавески. Можно было без ошибки определить, что друзья попали в чью-то приемную.

— Посидите, я сию минуту, — сказал поручик и вышел в боковую дверь.

Ожогин, Грязнов и Ризаматов остались одни; они молча, с любопытством разглядывали большую комнату, стараясь угадать, куда их привели. Дверь скрипнула, и в комнату вошел Боков.

— Вот что, господа, — сказал он, усиленно потирая руки, — долго вам здесь быть не придется. Завтра, пожалуй, мы вас отправим. — И, пытливо оглядев каждого, как бы желая узнать, какое впечатление произвели его слова, он продолжал: — Я вас сведу сейчас на квартиру, где вы остановитесь на сегодня. Вас предупредили, за кого себя выдавать?

— Да, — сказал Ожогин. — Мы партизаны из отряда Бровича...

— Совершенно верно. Как попали сюда из Германии — тоже знаете?

— Знаем.

— Вот и замечательно... Если спросят, рассказывайте все обстоятельно, не бойтесь. Отряд Бровича здесь почти никому неизвестен, он и сейчас еще не вышел из гор.

Боков подробно пояснил, где действовал отряд, из-кого он состоял, какие провел операции, как погиб его командир Брович.

По пути на квартиру Никита Родионович спросил Бокова:

— А маршал Тито в городе?

— Да, а что?

— Хотелось бы повидать.

— Очень?

— Конечно... О нем много пришлось слышать.

Боков криво усмехнулся.

— Его не так трудно увидеть, он всегда на виду. Это любимец толпы, кумир, божество... Тито — это личность.

«Странно, — подумал Никита Родионович, — почему этот белогвардеец хвалит его?»

— Видите маленький домик? — остановился Боков и указал пальцем на противоположную сторону. — Там живет партизан Душан Рибар. Он учитель. Был когда-то давным-давно коммунистом... Всю войну партизанил. Хорошо владеет русским языком. Мне показываться с вами неудобно. Постучитесь и попроситесь к нему на квартиру.

— А если он не пустит? — спросил Грязнов.

— Тогда бы я вас не направлял к нему, — быстро ответил Боков. — Говорите по-русски с ним. Скажите, что вы первые из отряда Бровича попали в Белград. Болтайте с ним о чем угодно. Он будет рад таким гостям... Когда же придет в дом человек с перевязанной левой рукой и будет узнавать у вашего хозяина, где живет Золотович, — знайте, что человек этот от меня. Найдите предлог и уходите из дому. Следуйте за ним на расстоянии. Поняли?

— А если этот человек появится, когда нас не будет? — поинтересовался Алим.

— Он придет, когда вы будете в доме, — коротко бросил Боков. — Идите, нам долго стоять вместе не совсем удобно, — и он оставил друзей.

Аккуратный, небольшой беленький домик, отгородившийся от тротуара кустами жасмина, глядел на улицу тремя оконцами, затянутыми тюлевыми занавесками. Когда друзья собрались уже постучать в парадное, дверь неожиданно открылась и перед ними предстал пожилой человек с усталым лицом. Он был невысок ростом, худощав и смотрел как-то сумрачно.

— Мы русские, — начал Ожогин, — ищем ночлега.

— Русские? — тихо спросил хозяин дома. — Очень рад. Будьте моими гостями. Для хороших людей всегда найдется место. Вы в нашей одежде, и я удивился...

— Мы из отряда Бровича... воевали вместе, — сказал Никита Родионович, и от этой лжи ему стало как-то не по себе.

— Бровича... Бровича. — Хозяин потер лоб, как бы силясь что-то припомнить. — Не слышал. Да и трудно все знать... Отрядов было так много. Я ведь тоже партизан... и жена. Только детвора здесь прозябала со старухой... Где же воевал Брович? Я, кажется...

Никита Родионович пояснил, что их отряд действовал очень далеко, почти на границе с Австрией.

— Да, это далеко. Я там не бывал. Что же мы стоим? Давайте знакомиться... Душан Рибар, — и он протянул руку. — Пойдемте в дом.

Друзья назвали себя и последовали за Рибаром.

Трое ребятишек, старшему из которых было лет семь, возились на полу в первой комнате; увидев незнакомцев, они, точно перепуганные воробушки, быстро выскочили из комнаты.

— Боятся, — грустно заметил отец, — никак не привыкнут. Одичали без отца и матери...

В комнатах было пусто, бедно, но чисто. В первой, видимо, столовой, стояли стол, покрытый клеенкой, несколько табуреток и обветшалый посудный шкаф. Душан Рибар принял от гостей их чемоданы и пригласил к столу. Почти сразу завязалась непринужденная, дружеская беседа. Хозяин, видимо, любил поговорить и сейчас же принялся рассказывать последние новости.

Друзья внимательно разглядывали своего нового знакомого. Он был прост в обращении, гостеприимен, предупредителен. Видимо, много хороших чувств таило в себе его сердце. Ожогин обратил внимание на его лицо. Оно выражало глубокую грусть, неудовлетворенность. Рибар не все договаривал и часто заканчивал мысль загадочным «но»... Можно было подумать, что он не совсем верил сам тому, что говорил.

— Скоро я опять вернусь к своей профессии, — задумчиво сказал Рибар, — и попытаюсь, если удастся, учить детвору русскому языку. Раньше это не разрешалось...

— Почему вы говорите — «если удастся»? — тихо спросил Андрей. — Разве и теперь есть препятствия?

— Пока нет... пока нет... Пока все идет хорошо, но... — как-то неуверенно ответил хозяин.

Пока шла беседа, пожилая, лет пятидесяти, женщина накрывала на стол. Она бесшумно двигалась по дому, от стола к шкафу и украдкой поглядывала на гостей.

Жена Рибара не появлялась.

— Когда мы подошли к дому, вы собирались куда-то итти? — спросил Ожогин. — Мы вам не помешали?

— Нет, нет... Я решил пройтись, подышать воздухом. Погода стоит чудесная. Я ведь люблю Белград, особенно сейчас, когда он в зелени, в цветах... Почему-то хочется смотреть на все долго, долго, будто это последняя весна...

— Вы что-то грустно настроены, — сказал Ожогин.

Рибар поднял на него глаза и пожал плечами.

— Возможно, не все складывается так, как хочется

— И теперь? Когда добились окончательной победы?

— Пожалуй, и теперь... Я по натуре таков. Все анализирую, сопоставляю, сравниваю, делаю выводы, иногда, может быть, и ошибочные. Говорю подчас не то, что следует, потом ругаю себя за это, но остаюсь все тем же, каким был...

Когда уселись за стол и принялись за еду, в дверь, а потом в окно раздался стук. Рибар почему-то вздрогнул, и вилка выпала из его рук.

— Вот что сделала война, — сказал он, оправдываясь, — совсем нервы истрепались. — Он вышел.

Через полминуты Рибар вернулся. Оказывается, какой-то парень ищет доктора Золотовича.

— Что-то не помню я такого, — сказал Рибар, вновь усаживаясь за стол.

Друзья поняли, что прибыл посыльный за ними, очень удивились, что он явился так скоро, а главное — не знали, чем объяснить свой уход. Андрей и Алим вопросительно посмотрели на Ожогина: «Как же быть?».

Примерно через полчаса, когда стрелка подошла к цифре пять, Никита Родионович вдруг спохватился.

— Опоздали... Заговорились... — сказал он и быстро поднялся.

— Куда? — удивился Рибар.

— Нам к пяти надо быть у своего командования, — объяснил Ожогин.

— Я вас буду ожидать, — сказал Рибар. — Вещи вы оставите?

— Да, конечно. Мы долго не задержимся, — заверил Ожогин.

Друзья покинули дом.

В конце квартала прохаживался человек. Увидев друзей, он повернулся и медленно пошел вперед. Отлично было заметно, что левая рука его лежала в белой повязке. Следуя за неизвестным, друзья достигли уже знакомою им особняка. У подъезда стояла автомашина. Едва они приблизились, дверца открылась и Боков пригласил их садиться.

Улицы еще были запружены толпами народа. Через главную площадь проехать не представлялось возможным.

— Придется сойти и добраться пешком, — сказал Боков. — Тут недалеко...

Когда вышли на центральный проспект, раздались крики «Живио!». Поднялась сутолока, вооруженные люди принялись поспешно расталкивать гуляющих.

— Тито! Тито! — пронеслось по толпе.

— Вот вы, кажется, и увидите кого хотели... Поднимитесь сюда, отсюда лучше видно, — и Боков взошел на крыльцо большого дома.

Ожогин, Грязнов и Ризаматов последовали его примеру. Окруженный со всех сторон охраной, шел небольшой, с загорелым, самоуверенным лицом, хорошо упитанный Тито. Он не отвечал на приветствия и крики и, казалось, не обращал на них внимания. Он о чем-то говорил с идущим с ним рядом человеком.

— Это Ранкович, — шепнул Боков.

«Тито и Ранкович. Вот они какие. Но почему такая большая охрана?» — подумал Никита Родионович.

Тито со своей свитой остановился, ожидая машину, которая медленно пробивалась через человеческий поток. Охрана сомкнулась вокруг маршала плотным кольцом в несколько рядов. Народ шумел, а он невозмутимо продолжал беседовать со своим спутником. И вот тут Никита Родионович вдруг увидел Марквардта. Того самого Марквардта, который был арестован и приговорен к смерти. Марквардт стоял недалеко от Тито и Ранковича, в числе личной охраны. Нет, тут нельзя было ошибиться: то же навсегда запомнившееся лицо, двойной подбородок, бычья шея. Никита Родионович не верил глазам.

Андрей осторожно толкнул Никиту Родионовича локтем в бок.

— Ты что? — обернулся он.

Грязнов наклонился к уху Ожогина. Лицо его было необычно бледным.

— Вы видите, кто стоит слева от Тито, в форме полковника?

— Шш... — шикнул Никита Родионович, опасаясь, что Андрей назовет имя. — Вижу... Неужели он?

— Он, — твердо сказал Андрей, — я сразу узнал...

Обознаться они не могли. Это был, конечно, «покойный» Марквардт. «Мертвец» разговаривал, жестикулировал, курил.

— Вот это шарада... — тихо промолвил Ожогин.

— Да, головоломка, — согласился Андрей. — Творится что-то загадочное...»

В это время подошел большой «Паккард». Тито, Ранкович, Марквардт и с ними четвертый человек уселись в машину и исчезли за поворотом улицы.

— Пойдемте, — сказал Боков, — больше ничего интересного не будет.

Толпа редела, народ расходился. Солнце клонилось к западу. В угасающем дне стаями, с звонким щебетанием, носились, точно молнии, быстрые ласточки. Где-то на окраине зазвонили к вечерне.

Боков вошел в обыкновенный, мало чем отличающийся от других, дом, и все трое последовали за ним. По-комнате, выходящей окнами во двор, заложив руки в карманы, расхаживал человек в штатском. При появлении друзей он остановился и заговорил й Боковым по-английски.

Выслушав незнакомца, поручик предложил друзьям сесть и объявил, что они имеют честь видеть господина Клифтона, который знает их как «Юпитера», «Сатурна» и «Марса» и будет беседовать с ними.

Клифтон подошел к двери, повернул ключ, оставил его в замочной скважине, а потом, не садясь, заговорил быстро, отрывисто. Левая щека его заметно подергивалась. Окончив говорить, он заходил по комнате.

Боков перевел. Сводилось все к следующему: завтра утром Клифтон в этом же доме вручит всем троим официальные документы, подтверждающие их участие в народно-освободительной войне югославских партизан. Документы будут закреплены подписью авторитетного лица и печатью. Кроме этого, все трое получат по югославскому ордену и необходимую сумму советских денег, для того, чтобы не нуждаться в средствах первое время. После этого друзья должны отправиться к советскому коменданту и просить об отправке их в Советский Союз. Клифтон будет ожидать их в восемь утра.

В двухстах метрах от дома Рибара они увидят машину чехословацкой марки «Татру». В нее надо сесть, и она доставит их сюда.

— Я вас провожу, а то еще заблудитесь, — сказал Боков, когда Клифтон ушел и вывел друзей на улицу. — Теперь — до завтра.

 

С момента, как друзья сошли на югославскую землю, они еще не оставались одни. С ними был сопровождавший их офицер, затем Боков, потом Рибар, Клифтон, опять Боков. Они не имели возможности поделиться тем, что их волновало. А волновало многое...

Тайные тропы, начавшиеся из партизанскою лагеря, с территории, временно захваченной фашистами, довели их до Югославии. Но и здесь они не кончались. На этих тайных тропах советские патриоты столкнулись с предателями из русских, с матерыми гитлеровскими разведчиками, с гестаповцами, с агентами секретной американской службы, с белогваодейцем Боковым. Тропы тянулись дальше, на родину. По ним пошли на советскую землю Саткынбай и многие ему подобные, на ней приютился где-то на окраине Москвы Блюменкранц. Американцы осваивали наследство гитлеровцев и, пользуясь поддержкой предателей в Югославии, под маркой югославов творили свое преступное дело. И этому делу еще не конец. Вернее, оно только начинается.

Но больше всего озадачило друзей появление Марквардта.

Значит, с Марквардтом немецкая разведка провела хитрую комбинацию. Его, видного фашиста, разведчика, опасно было оставлять в живых, и его «уничтожили», арест, следствие и смерть тщательно документировали, и, конечно, здесь, в Югославии, Марквардт был не Марквардт.

Никита Родионович вздохнул.

— Ну и дела творятся, ум за разум заходит...

— Скоро все прояснится, — бодро сказал Андрей.

Ризаматов, давно заметивший, что друзья узнали что-то новое, спросил об этом у Ожогина. Тот рассказал, что они видели в свите Тито Марквардта.

— Это того... начальника Юргенса? — спросил пораженный новостью Алим.

— Да, именно того...

 

Душан Рибар с уходом гостей прервал обед. Одному не хотелось продолжать еду. Он с нетерпением ожидал русских и был рад их появлению.

— Проголодались наверное? — спросил он.

— Немножко, скрывать нечего, — ответил Никита Родионович.

— А я достал пару бутылочек винца... друзья выручили. Уж больно радостный день сегодня. Давно я не брал в рот спиртного и вкус его забыл. Не до этого было, а сегодня почему-то захотелось. Такова уж натура человеческая, все забывается.

— Не все, пожалуй, — мягко возразил Грязнов. — Кое-что никогда не забудется...

— Вы правы, — согласился Рибар, — я сказал не то, что хотел сказать.

Вновь уселись за стол. Старуха подала жиденький пшенный суп. Рибар разлил вино по стаканам.

— За взятие Берлина! За смерть гитлеровцам! Всем, всем до конца. За счастье! — произнес он, подняв высоко над головой стакан.

Выпили и принялись за еду. Проголодались не только гости, но и хозяин. Он ел старательно, сосредоточенно, молча и, лишь когда покончил с супом, спросил:

— Ну, как дела?

Ему, видимо, хотелось знать о результатах встречи.

Ожогин опять покривил душой, заявив, что встреча с советским командованием не состоялась и перенесена на завтра.

— Зато мы увидели знаменитого маршала Тито, — заметил восторженно Андрей.

Рибар нахмурился. Лицо его стало злым. Постучав нервно пальцами по столу и посмотрев на гостей, он сказал:

— Тито...

— Да, маршала Тито, вашею национального героя, — подтвердил Андрей.

Рибар встал из-за стола и молча подошел к окну.

Друзья удивленно переглянулись. Настроение хозяина заметно ухудшилось. Прерванная беседа уже не возобновлялась.

За окном было уже совсем темно. Ночь вошла в комнату, и в ней стало мрачно и тревожно. Рибар бесшумно удалился в переднюю и вернулся оттуда с крошечной лампой. Она едва осветила стол и лица сидевших за ним.

— Извините меня, — сказал тихо Рибар, усаживаясь на табурет. — Когда я что-нибудь вспоминаю, мне становится не по себе. Давайте выпьем. — Он разлил вино и сам первый залпом опорожнил стакан. — Не будем говорить о больших людях, о них скажет история. Она самый справедливый и самый суровый судья... Вспомним простых партизан. Они умирали не за славу и без славы и жили скромно. Вы сами партизаны и меня понимаете.

Рибар рассказал о боях с немцами, о своей жене — Лоле, погибшей из-за предательства одного видного человека. Он не назвал его имени, только вздохнул и опустил голову.

Друзья молчали. Они не знали, о чем говорить с этим измученным горем человеком. Рибар понял, что его слова остаются без отклика, и предложил пойти всем отдохнуть.

Он разостлал на полу в спальне плотный войлок, покрыл его грубошерстным одеялом и положил подушки.

— Ложитесь, — предложил он гостям, — а я пойду туда... Мне еще не хочется спать.

Рибар вышел, плотно закрыв за собою дверь.

Друзья улеглись, и почти сейчас же в комнате водворилась тишина. Алим и Андрей быстро уснули. Не спал лишь Ожогин. Виденное и слышанное сегодня волновало его. Он старался понять слова Рибара, вникнуть в их смысл, разобраться в чувствах этого человека. Ему казалось, что Рибар что-то знает, но не решается высказаться, и это гнетет и мучает его.

Утомленный Ожогин чувствовал, как мысли его начинают рассеиваться, путаться. Он задремал. Но сейчас же послышались шорох и тихий скрип открывавшейся двери. Никита Родионович насторожился. В комнату кто-то вошел. В темноте нельзя было ни разобрать очертаний тела, ни тем более угадать лицо.

— Вы спите? — вдруг услышал он тихий голос хозяина.

— Нет, — ответил Никита Родионович и поднял голову.

Рибар опустился на колени у самой постели и шопотом произнес:

— Мне страшно...

От этих слов Ожогину стало холодно. Он приподнялся и коснулся рукой плеча Рибара.

— Что с вами?

Рибар молчал. Он, видимо, боролся с собой, собираясь с силами.

— Я не могу молчать, — заговорил он взволнованно. — Я не имею права скрывать то, что знаю... Я должен рассказать правду... страшную правду. Она нужна другим, она нужна для будущего... для всех нас... Ваш отряд был далеко, вы не могли знать... — Рибар вздохнул, слова, словно угасая, исчезли где-то в груди, не получая свободы. — Я знаю то, что не знают многие. И я хочу сказать все, сказать ради памяти моей Лолы... Она погибла... из-за них... Ей было только двадцать шесть лет... Она могла жить... жить для наших маленьких...

Ожогин взял руку Рибара и сжал ее.

— Успокойтесь... Горе велико, оно у многих, но скоро оно сгладится, станет легче...

— Нет, нет, нет... Я не верю... все должно быть иначе... Впрочем, вы не поймете меня. Зачем я говорю все это...

Рибар встал и, немного помолчав, заговорил вновь:

— Я прошу о маленькой любезности.

Ожогин поднялся вслед за хозяином.

— Говорите...

— Если вы честный человек, то исполните просьбу партизана Рибара... Утром я дам вам письмо. В нем все будет сказано, все, все... Вся правда... Вы должны отдать его. — Рибар смолк.

— Кому?

— Кому-нибудь... Там, в Москве...

— Фамилия?

Рибар не отвечал. Ожогин взял его за плечи.

— Хорошо, я передам... Обязательно передам.

— Спасибо, — ответил Рибар, — теперь мне легче. Лишь бы только успеть написать.

— Успеете, — успокоил Никита Родионович, — мы улетим завтра вечером или послезавтра.

Рибар тяжело вздохнул.

— Завтра... Если я буду еще здесь, мы на прощанье выпьем вина.

Никита Родионович улыбнулся.

— Вы разве тоже собираетесь в дорогу?

— Не собираюсь, — ответил Рибар, — но боюсь, что это решат без меня.

Извинившись за беспокойство, он вышел.

Ожогин снова лег. На этот раз он заснул.

...Перед рассветом Душана Рибара арестовали.

Мать билась на полу в истерике. Плакали дети. Рибар внешне был спокоен и, пока трое полицейских копались в комнатах, молча сидел на табурете. Лишь, когда стал прощаться с детьми, он закрыл глаза и закусил нижнюю губу. Видно было, что ему с трудом удалось сдержать рвавшиеся наружу рыдания. Пожав руки гостям, он сказал по-русски:

— Я ожидал этого. Они опередили меня. Письмо я не дописал, и оно попало к ним. Теперь моя участь решена. Прощайте.

Рибар глотнул судорожно воздух.

Полицейские грубо приказали прекратить разговор.

Гости не могли уже заснуть до рассвета.

— Он унес с собой какую-то тайну, — сказал взволнованно Ожогин.

— Да, он что-то знает, — согласился Андрей.

Алим сидел на полу, обхватив обеими руками колени. В глазах его мелькали злые огоньки, а когда из соседней комнаты доносились детские рыдания, он болезненно морщился.

— Пропадут малыши, — сказал он, — кто их будет кормить. Послушайте, что я хочу сказать, — понизил он голос до шопота и заговорил горячо, страстно. — Нам поверят и нас не поругают. Мы сделаем большее доброе дело. Давайте оставим старухе немного золота. Это спасет их.

— Согласен, — твердо сказал Ожогин.

 

В восемь утра друзья покинули дом. «Татра» стояла на условленном месте и доставила их в уже знакомый дом. Здесь их встретили Клифтон и Боков.

В присутствии Клифтона Боков выдал Ожогину Грязнову и Ризаматову на руки документы, югославские ордена, советские денежные знаки и предупредил:

— А теперь в советскую комендатуру, туда уже звонили из цека. Желаем вам успехов. Больше уже не увидимся.

Ни он, ни Клифтон не подали руки на прощанье.

 

— Ага! Так это о вас звонили из центрального комитета партии? — спросил майор в советской комендатуре, выслушав Ожогина. — Замечательно. Прошу предъявить документы.

Друзья показали только что полученные справки и удостоверения к орденам.

— Отвоевались? — улыбнулся майор.

— Да, — ответил за всех Никита Родионович.

— Молодцы. Право, молодцы. Курить хотите?

Друзья не отказались.

Ленточки на груди майора говорили о том, что он был уже четыре раза тяжело ранен.

Возвратив документы и занеся всех троих в список, майор спросил:

— Лететь готовы?

— Готовы.

— Прошу посидеть в саду... Там свежие газеты, журналы. Самолет летит минут через сорок.

Ожогин, Грязнов и Алим остались одни на скамье, под раскидистым каштаном.

Держа в руках полученную справку и удостоверение, Алим внимательно их разглядывал. Справка была подписана членом центрального комитета и министром Ранковичем. Она подтверждала, что Алим Ризаматов летом сорок четвертого года явился в расположение одного из отрядов югославских партизан и до соединения с частями Советской Армии героически бился с врагом.

— Жжет мне руки эта пакость, — сказал Алим. — Видно, не трудно делать такие справки в Югославии.

— Пусть пожжет немного, — заметил Андрей, — это вещественное доказательство, и когда-нибудь оно пригодится.

— А вы обратили внимание, как нагло ведет себя этот Клифтон? Он считает ниже своего достоинства подать руку, — сказал Ожогин.

— От чего мы, конечно, ничего не потеряли, — улыбнулся Андрей.

— Дело не в этом, а в том, что вся эта сволочь уверена в себе и считает, что на нее кто-то обязан работать, что кто-то должен разделять ее взгляды.

— Хорошо бы оставить Клифтону коротенькое письмецо в несколько слов такого, примерно, содержания: «Кто считает других глупее себя, тот рискует остаться в дураках», — пошутил Грязнов. — Представляю себе физиономию этого умника, если бы он получил такое письмецо...

— Ничего. Сюрпризы мы им преподнесем более остроумные. Теперь, кажется, немного осталось ждать. Но вот насчет того, что хотел сообщить бедняга Рибар, я серьезно задумываюсь, — сказал Никита Родионович. — Что-то, видимо, значительное.

В одиннадцать часов друзья заняли места в большом, многоместном советском самолете. Тут же рядом сидели командиры, трое югославов, артисты из Москвы, несколько женщин, пятеро чехов.

В одиннадцать десять самолет оторвался от земли, сделал прощальный круг над городом и лег на курс.

Мощная машина несла друзей на родину. Перед ними вставали в памяти далекие образы родных, друзей. Когда самолет забирался очень высоко, казалось, что он парит почти на месте. Хотелось поторопить его, чтобы он летел быстрее, быстрее.

Конец второй части

 

Часть третья

 

#img_15.jpg

#img_16.jpg

 

1

В жаркий летний полдень сорок седьмого года пассажирский самолет мягко приземлился на аэродроме большого южного города.

В числе пассажиров из самолета вышел и Никита Родионович Ожогин. Он возвращался из Москвы, где пробыл около месяца, принимая оборудование для электростанций.

У входа в пассажирский зал Ожогин обратил внимание на висевший на стене градусник. Всмотрелся: столбик ртути показывал сорок три выше нуля.

— Ого! Ничего себе, — сорвалось у Ожогина. — В тени — сорок три...

Минув просторный, продуваемый сквозняком зал, он вышел к подъезду и невольно остановился. Перед ним раскрылась чудесная панорама. Вдали в лазоревой дымке рельефно вырисовывались зубчатые вершины отрогов Тянь-Шаня, покрытые снегом.

Слабый ветерок лениво колыхал покрытые пыльной пудрой листья густых, тенистых кленов, растущих против вокзала. Казалось, что вся природа — и клены, и густые заросли хмеля, вившегося по фасаду вокзала, и клумбы с пестрыми цветами, и густые сады окраин города, и далекие горы, и сам воздух, — все-все погружено в дремотную истому под нестерпимо палящими лучами полуденного августовского солнца.

— Никита! Здравствуй! — раздался голос рядом, в кто-то схватил Никиту Родионовича за руку.

— Константин! Приехал-таки... Молодец! — воскликнул приятно обрадованный Никита Родионович.

— Чуть было не опоздал, — проговорил Константин, обнимая брата. — Пойдем, я на машине. Телеграмма пришла всего час назад. Хорошо, что ты адресовал ее на работу, — я бросил все и помчался... И вот видишь, не опоздал.

Константин взял из рук Никиты Родионовича небольшой чемодан и повел брата за собой к ожидавшей их «эмке».

— А ты что-то изменился, — сказал Никита Родионович, когда они уже сели в машину, — или мне так кажется...

Константин выглядел действительно похудевшим и сильно загоревшим. Такие же, как у брата, густые темнорусые волосы его казались сейчас очень светлыми, на висках у глаз резко выделялись не поддавшиеся лучам солнца белые пучочки морщинок.

Константин улыбнулся. Белые морщинки исчезли. По внешности он очень походил на Никиту Родионовича: и правильными чертами лица, и темными задумчивыми глазами, и цветом волос. Сходство между ними усиливалось, когда он улыбался. Только ростом Константин был чуть пониже брата.

— Я же все время в горах, на воздухе, на солнце, — как бы оправдываясь, ответил Константин. — Восемь дней назад только вернулся, а завтра опять укачу.

— И как только не сбежит от такого мужа Тоня, — пошутил Никита Родионович. — Вечно ты не дома...

 

...Они мчались по городу. Асфальт на площадях и улицах от жары нагрелся и размяк. Автомашины с шуршащим звуком вычерчивали протекторами покрышек на его размягченной поверхности узорчатые рисунки. Духоту не разряжали ни густая зелень, ни журчащие арыки.

— Ну и печет, — пожаловался Никита Родионович, вытирая с лица обильно струящийся пот.

— Да, основательно, на полную мощность, — подтвердил Константин.

По пути, в машине, братья поговорили о результатах командировки Никиты Родионовича, о встрече его с Андреем Грязновым, обучающимся второй год в аспирантуре при одном из московских вузов. Дома Константин подал Никите Родионовичу закрытое письмо.

Тот, не вскрывая, внимательно его осмотрел: почерк твердый, уверенный, явно мужской, но совершенно незнакомый, штамп местного почтового отделения, — значит, и письмо местное.

— Когда получил? — спросил Никита Родионович.

— В пятницу...

— Значит, ровно неделю назад?

— Да, сегодня тоже пятница. Ну, скорее вскрывай, — сказал Константин. — Ну, у тебя и терпение. Я уже несколько раз собирался прочитать, да все не решался.

Никита Родионович промолчал. Он продолжал в раздумье вертеть конверт в руках, потом еще раз всмотрелся в штампы на лицевой и оборотной сторонах его.

— Вскрывай и читай, — торопил Константин, — а потом я тебе еще кое-что расскажу.

— Да-а? — неопределенно протянул Никита Родионович, взял со стола ножницы и осторожно срезал короткий край конверта. Маленькая записка гласила:

«Дорогой Никита Родионович! Приветствую Вас! Давно собирался повидаться с Вами, но как-то все не удавалось. Хочу передать Вам задушевный привет от лица, хорошо знавшего нашего общего друга по фронту и «воспитателя» и могущего напомнить Вам спор относительно «Сатурна», «Юпитера» и «Марса». Зайду к Вам в воскресенье в семь вечера. Надеюсь, что застану Вас дома».

Подписи не было.

Пораженный Никита Родионович тяжело опустился на стул.

— Что случилось? — тревожно спросил Константин.

Никита Родионович молчал, думая о своем.

— Никита, слышишь? Что за письмо?

— Ничего особенного, — с заметной озабоченностью ответил Никита Родионович. — Просто неожиданно... Старые, потусторонние дела...

Константин пожал плечами. Ответ брата его явно не удовлетворил, но он понял, что спрашивать дальше неудобно. Отношения между Никитой Родионовичем и Константином с той поры, как они стали взрослыми, отличались ровностью, искренностью, верой друг в друга. Молчание брата не огорчило Константина.

— Ну, ты тут располагайся, а я пойду на работу, — бросил Константин, уже направляясь к двери.

Но Никита Родионович остановил его:

— Ты, кажется, что-то хотел сказать?

— Ах, да, — спохватился Константин, — чуть не забыл. Вечером, в воскресенье приходил какой-то мужчина и спрашивал тебя.

— В котором часу? — быстро спросил Никита Родионович.

— Примерно, часов в семь, не позднее.

— Каков он собой?

— Похож на узбека, уже немолодой, довольно рослый, хорошо говорит по-русски.

Никита Родионович потер концами пальцев свой высокий лоб, сдвинул хмуро брови. Тысячи догадок и предположений лезли в голову, хотелось сосредоточиться, привести в порядок мысли.

— Хорошо, поезжай, а мы тут с Тоней будем хозяйничать.

Константин засмеялся.

— Придется одному, без Тони. Она в Свердловске. Поехала проведать мать.

— Вот так так! А я ей подарок привез. Ну, да ладно, придержим до возвращения. У меня больше вопросов нет. Беги! Я тут один справлюсь.

Никита Родионович закрыл за Константином калитку и вернулся в комнату. Он снял шерстяной костюм, выкупался и надел пижаму. Стало легче, но духота все-таки донимала основательно. Захватив подушку и одеяло, Никита Родионович отправился в сад.

Миновав столовую, переднюю и густо повитую диким клематисом и виноградом веранду, он спустился по ступенькам во двор. По раскаленным кирпичам дорожки ступать босыми ногами было невозможно, и Никита Родионович пустился бегом.

Трехкомнатный домик, занимаемый им и братом, стоял на черте, разделяющей город на две почти равные части. У конца двора протекал головной арык, питающий город водой. В небольшом, закрытом высоким дувалом дворе росли два раскидистых каштана, акации и много фруктовых деревьев: вишни, яблони, абрикосы, груши. Под старой, отяжеленной плодами яблоней, растущей у самого арыка, Никита Родионович разостлал одеяло, положил подушку и лег.

Теперь можно было думать. Никита Родионович вынул письмо и вновь прочел его, тщательно вглядываясь в каждое слово, пытаясь найти объяснение нескольким странным фразам, адресованным ему.

«Приходил узбек. Но при чем тут узбек?» — рассуждал Никита Родионович. За линией фронта он и Грязнов знали одного узбека — Алима Ризаматова, который здравствует и работает сейчас здесь на крупнейшей гидроэлектростанции.

Правда, был еще один узбек — Саткынбай, предатель, выкормыш Юргенса и Марквардта. Его выследили подпольщики из группы Дениса Макаровича Изволина. Саткынбай еще тогда был послан гитлеровской разведкой в Советский Союз. Ему именно вручил Юргенс фотокарточку Никиты Родионовича с собственноручной его надписью. Но к Константину никто, и в том числе Саткынбай, не приходил и карточки не передавал. Саткынбай, видимо, попался и давным-давно разоблачен. Да и, к тому же, Саткынбай не мог знать кличек-паролей, присвоенных друзьям значительно позднее. Но тогда кто же приходил?

Никита Родионович мучительно долго и напряженно думал, перебирал в памяти всех врагов, с кем пришлось столкнуться в годы войны, но ни к чему определенному притти не мог. Одно ему было ясно: что автор письма — агент иностранной разведки. Иначе он не мог знать кличек.

Никита Родионович, да и Алим уже давно пришли к мысли, что нить, связывающая их с американцами, оборвалась в тот день, когда они поднялись в воздух над Белградом. Такого же мнения придерживался и Грязнов. А оказывается враги действуют, они напомнили о себе.

Никита Родионович снова и снова перебирал в памяти эпизоды военного времени, встречи с людьми; а встреч было много — и радостных, и тревожных, и случайных, и оставивших глубокий след. Но ничто не приближало его к разгадке содержания письма.

«Нет, самому ответить не удастся», — решил Никита Родионович и поднялся с своего прохладного ложа под тенистой яблоней.

 

Майор органов государственной безопасности Шарафов был среднего роста, крепкий, статный. Хорошо выглаженный летний китель сидел на нем красиво и свободно. Богатая черная шевелюра, местами посеребренная сединой, густые брови вразлет, смуглый цвет кожи, характерный разрез глаз, темных, блестящих выдавали в нем уроженца Средней Азии.

Окно комнаты майора выходило на запад, лучи уходящего солнца пробивались сквозь густую акацию тонкими золотистыми струйками, трепетали бликами на синем сукне стола, прыгали зайчиками на бухарском ковре, устилавшем пол.

— Этого и надо было ожидать, — сказал майор, прочитав письмо, принесенное Никитой Родионовичем.

Шарафов свободно владел русским языком, и небольшой восточный акцент не только не портил его речи, но придавал ей приятную музыкальную мягкость.

— Еще в первую нашу встречу — два года назад, — продолжал майор, — я высказал свое мнение, что они не могут забыть своих людей. Не так уж их много у них.

Майор угостил Ожогина папиросой, закурил сам, помолчал некоторое время.

— Чего добиваются поджигатели войны, и вам, и мне ясно, — сказал он немного спустя. — Они, правда, упускают из виду народ. А народ во всех странах мира приобрел огромнейший опыт. Его уже нельзя обмануть. И особенно наш, советский, народ. Товарищ Сталин научил нас не только любить друзей, но и распознавать врагов. И не только распознавать, но и уничтожать...

Никита Родионович с удовольствием слушал майора Шарафова, хотя тот и не говорил ничего необычного и нового. За несколько встреч и бесед с Шарафовым в минувшие два с небольшим года Ожогин проникся к нему уважением и симпатией. Майор был наделен пытливым умом, ровным, спокойным характером и умел говорить весело и убедительно.

Никита Родионович уже знал со слов майора, что он сын батрака воспитывался в интернате, шестнадцатилетним мальчуганом пошел в отряд по борьбе с басмачеством. После окончания специального училища Шарафов работал на границе, а перед войной был переведен сюда, в город.

— А не могло получиться так, — поинтересовался Шарафов, — что вы, допустим, не могли знать кого-либо из окружения Юргенса и Марквардта, а Ризаматов или Грязнов знали?

— Это исключено, — твердо заверил Ожогин.

— Вы понимаете, почему я об этом спрашиваю?

— Вполне. У вас, видно, возникла мысль, не может ли быть известен Алиму или Андрею автор письма.

— Совершенно правильно.

— Нет нет... Ручаюсь, — подтвердил Ожогин.

— Ну, хорошо, не будем ломать головы. Воскресенье покажет, с кем мы имеем дело. — Майор поднялся. — Придется вам играть прежнюю роль. Будем надеяться, что лазутчики поджигателей новой войны и на этот раз просчитаются. Желаю вам успеха. Жду звонка...

 

2

Телеграмма от Антонины пришла в отсутствие Константина, и встречать ее выехал в воскресенье один Никита Родионович.

Антонина выглядела усталой, расстроенной, она заметно похудела и стала похожа на девочку. Ее черные волосы, заплетенные в тугие, длинные косы, подчеркивали необычную бледность лица.

— Что случилось, Тоня? Почему ты задержалась? Костя так беспокоился...

— Он опять уехал?

— Да, еще в среду. Срочная командировка, — как бы оправдывая брата, начал объяснять Никита Родионович.

Антонина вздохнула.

— Вечно срочные командировки. Жена хоть исчезни, он и не заметит.

— Зачем ты так говоришь, — возразил Ожогин, — Константин очень любит тебя. Последние дни мы все головы ломали, куда ты запропастилась, — ни телеграммы, ни письма. Что тебя так задержало?

— Длинная история... Здесь неудобно. Расскажу дома.

А дома она с присущей ей энергией принялась за уборку, открыла настежь все окна, вымыла полы, наставила цветов в вазы, сбегала на рынок и начала возиться с приготовлением обеда.

И только под вечер выдалось время для разговора. Тоня застлала стол на веранде чистой скатертью, поставила на него вазу с букетом роз.

— Ну, теперь хоть квартира на квартиру стала похожа, — сказала она, усаживаясь в плетеное кресло. — Посидим, поговорим.

День догорал. Еще не чувствовалось вечерней прохлады, но дневной зной уже спал. Закатное солнце ушло за дом, и лишь ярким огнем пылали стекла в окнах соседнего дома. Чуть слышно доносились городские шумы.

— Со мной произошла нелепая история, — начала Антонина и тяжело вздохнула.

Она без всякой к тому нужды поправила розы в вазе, полистала лежащий на столе журнал «Вокруг света», и Никита Родионович понял, что история, о которой Антонина хотела рассказать, далась ей нелегко. Она волновалась и сейчас.

История выглядела так. В московском поезде, идущем через Свердловск, оказалось одно свободное место в спальном вагоне прямого сообщения. Антонина попала в четырехместное купе второй категории, где уже ехало трое мужчин. Все они были очень рады появлению женщины, быстро познакомились. Один из пассажиров, как выяснилось впоследствии, иностранец, прилично владевший русским языком, предложил ей свою нижнюю полку. Он ехал транзитом, через весь Советский Союз в Шанхай, по делам своей фирмы. Двое остальных, артисты, возвращались с курорта во Владивосток.

— Ну, знаете, как бывает в дороге, — продолжала Антонина, — взаимные услуги, заботы, непринужденные разговоры. Все мои спутники оказались людьми деликатными, предупредительными, и я нисколько не сожалела, что попала в мужское общество.

Иностранец, по словам Антонины, выделялся своей общительностью, умением поддерживать интересный разговор. У него в жизни было много приключений, он являлся участником последней войны на стороне союзных держав, побывал в Африке, в Египте. До войны он некоторое время жил в СССР и работал консультантом на каком-то строительстве в Средней Азии. Вид он имел представительный: высокий, с большим крутым лбом, с бородкой буланже, с седеющей шевелюрой. Одет изысканно, со вкусом.

— Вначале мне показалось, что он угрюм и тяжел по характеру, — пояснила Антонина, — но дальнейшее его поведение опровергло мои предположения. Днем почти перед каждой остановкой он надевал роговые очки для защиты глаз от солнца, выходил из вагона и возвращался обязательно с какой-нибудь покупкой. Приносил фрукты, овощи, сладости и как-то раз даже бутылку вина. Ну, конечно, угощал всех и в первую очередь меня. Когда стали приближаться к Новосибирску, он вынул из портфеля допотопный справочник, порылся в нем и спросил меня:

#img_17.jpg

— Скоро будет Новониколаевск?

Я рассмеялась.

— О Новониколаевске все давно забыли, — сказала я. — Мы знаем Новосибирск.

Антонина училась в Новосибирске, любила этот город и начала описывать его облик. Иностранец заинтересовался, стал расспрашивать ее. Она, конечно, не пожалела красок, а потом сообщила, что в Новосибирске у нее пересадка.

Никита Родионович внимательно слушал Антонину. История получилась предлинная Но в ней он еще пока не находил ничего невероятного, а тем более нелепого, как сказала вначале Антонина. Обычное дорожное знакомство.

Вскоре в купе возник спор о Новосибирском театре имени Ленина. Антонина доказывала, что это лучший театр в СССР. Один из артистов поддержал ее. Ему довелось бывать в Новосибирске, и он был самого лучшего мнения о его театре. Второй артист заявил, что лучший театр в Одессе.

Иностранец, не видевший ни одесского, ни новосибирского театра, стал интересоваться архитектурой того и другого, внутренним устройством, вместительностью, освещением.

— А я сказала ему, — добавила Антонина, — что он ничего не потеряет, если сам посмотрит театр и убедится в моей правоте. Вначале он промолчал, а потом в дальнейшей беседе высказал готовность сделать остановку в Новосибирске. Артисты смеялись: «Вот что значит интересная дама, сразу уговорила». Я думала, что он шутит, но когда стали подъезжать к городу, иностранец застегнул чехол своего маленького чемодана, приготовил макинтош. Мы сошли вместе с поезда, а при выходе из вокзала расстались. Он нанял такси, а я пошла сдавать вещи в камеру хранения. Больше я его не видела...

— И все? — спросил разочарованный Никита Родионович.

— Нет, не все, — ответила Антонина. — Это лишь начало, прелюдия. Но без нее было бы не понятно остальное, поэтому я так подробно все рассказываю.

В Новосибирске Антонина занялась своим делом, управилась за день, а когда, готовая продолжать путь, пришла на вокзал за вещами, ее задержали и доставили в прокуратуру. Антонина растерялась. В прокуратуре стали интересоваться, кто она, куда и откуда ехала, зачем оказалась в Новосибирске. Из первой беседы она так и не поняла, почему ее задержали, но ей предложили не покидать города до особого разрешения.

Лишь на второй день из новой беседы она поняла, что ее задержание связано с иностранцем.

Следователь интересовался, при каких обстоятельствах возникло между ними знакомство.

— Вы не будете отрицать, что рекомендовали иностранцу сделать остановку в Новосибирске?

Она подробно объяснила, как все произошло.

Лишь на девятый день следователь объявил Антонине, что никаких претензий к ней не имеет и она может продолжать свой путь.

— Из заключительного разговора с ним я узнала, наконец, в чем дело. Оказывается, иностранец на второй день после приезда бесследно исчез. Меня заподозрили в причастности к его исчезновению. Обстоятельства, как вы видите, складывались не в мою пользу, А на восьмые или на седьмые сутки, якобы, обнаружили его труп. Видимо, кто-то польстился иль на его деньги или на костюм. Меня отпустили, очевидно, после того, когда убедились в моей невиновности... В общем, история неприятная. Я до сих пор не могу притти в себя.

Антонина умолкла.

Теперь и Никита Родионович согласился, что история действительно из ряда вон выходящая.

— Не напрасно Костя волновался, — сказал он. — Будто чуяло его сердце, что с тобой что-то стряслось. А я его все успокаивал.

Никита Родионович и Антонина, увлеченные беседой, не слышали скрипа калитки и звука шагов. Они подняли головы лишь тогда, когда раздался шорох раздвигаемых чьей-то рукой густых зарослей клематиса. В образовавшемся отверстии показалась голова незнакомого человека с маленькой седоватой бородкой.

#img_18.jpg

Негромко, как бы боясь нарушить беседу, он поздоровался и сообщил, что хотел бы видеть Ожогина Никиту Родионовича.

Антонина перевела глаза с незнакомца на Никиту Родионовича, а он поднялся из-за стола и произнес:

— Я к вашим услугам... Проходите сюда.

Антонина захватила журнал и ушла в комнату.

Вошел гость. Рослый, широкоплечий, в белом шелковом костюме, в тюбетейке. На вид ему было сорок пять — сорок шесть лет.

— Вы Никита Родионович Ожогин? — уточняя, спросил он еще раз.

— Да.

Гость протянул через стол руку. Никита Родионович пожал ее.

— Будем знакомы. Ибрагимов Ульмас, — представился незнакомец.

Держал себя он уверенно и даже развязно. Маленькая головка его странно и нелепо выглядела на крупном, грузном теле. На лице застыла обязательная и неприятная улыбочка. Маленькие глаза, подвижные и меняющиеся в цвете, смотрели приветливо, но приветливость эта была неискренней.

— Садитесь, — предложил Ожогин. Он теперь окончательно убедился, что перед ним стоял совершенно незнакомый человек. И как ни странно, нервозность, не покидавшая его с самой пятницы, именно сейчас сменилась полным спокойствием. Теперь его только интересовало, что же будет говорить этот человек, с чего он начнет, от кого он пожаловал.

— А другого места у вас нет? — спросил Ибрагимов и обвел глазами вокруг

— Можно пройти в сад, — предложил Никита Родионович.

Гость согласился.

Они молча прошли в сад и уселись на деревянную скамью, вкопанную в землю.

Ибрагимов достал пачку папирос, закурил и, пристально посмотрев на Ожогина, спросил:

— Вы прочли мое письмо?

Ожогин наклонил голову.

— И не догадываетесь, кто я?

— Признаться, нет.

— Я тот, кто нес вашу фотокарточку для Константина Ожогина. Мое прозвище Саткынбай... — Ибрагимов не отводил взгляда от лица Никиты Родионовича, стараясь подметить в нем перемену.

Никита Родионович спокойно выдержал взгляд.

— Я не знал, кто понесет мою карточку через линию фронта, — заметил он, — но карточка в руки брата не попала.

— Да, правильно. Я ее не доставил адресату. Под Калугой у меня в вагоне ее вытащили вместе с бумажником. Без нее я не решался писать вашему брату. Возможно, что это и к лучшему.

Никита Родионович неопределенно пожал плечами.

Помолчали.

Ожогин умышленно не проявлял любопытства.

— Ну вот, — начал Саткынбай неуверенно после долгой паузы, — оказывается, мы и понадобились. Вспомнил о нас господин Юргенс.

Никита Родионович не сдержался и невольно усмехнулся

— Кто-кто, а уж Юргенс никак не мог о нас вспомнить, — сказал он.

Саткынбай удивленно уставился на него. Маленькие глазки его округлились.

— Почему вы так уверены?

— Как мне известно, покойники ничего не могут вспоминать, а господин Юргенс уже два о лишним года лежит на кладбище.

Глаза Саткынбая округлились еще более. Морщинистый лоб его сдвинулся в гармошку. Он, не мигая, смотрел в глаза Ожогина, не зная, как принять его слова, — всерьез или в шутку. Сообщение Ожогина не укладывалось в его голове.

— Не понимаю... — выдавил он из себя. — О ком вы говорите?

Никиту Родионовича разбирал смех. Очевидно, о смерти своего шефа Саткынбай не знает.

— Я и вы говорим о Юргенсе, — пояснил Ожогин, — о бывшем Юргенсе, который незадолго до окончания войны пустил себе пулю в рот. Я присутствовал на его похоронах и собственными глазами видел его могилу.

— Ничего не понимаю... — беспомощно сознался Саткынбай. — Тогда кому же мы понадобились?

— Об этом я хотел спросить вас. Письмо вы писали?

— Я.

— Кто вам назвал пароли?

— Есть такой человек, я действую по его заданию. Вы его узнаете...

— Тогда, что же вам непонятно? Что Юргенс умер, а работа продолжается?

Саткынбай почувствовал, что имеет дело с человеком более осведомленным, нежели он сам. Вынув платок, он вытер влажное лицо, лоб.

— Меня тоже совсем недавно известили о том, что надо действовать, — проговорил он. — Я уже перестал думать... Решил так: раз Германии конец, значит, и всему конец. А вышло по-другому.

Никита Родионович изучал лицо Саткынбая и убеждался все более, что оно проще, грубее, чем ему показалось сначала.

— И что вам поручено мне сказать? — спросил Никита Родионович.

— Готовы ли вы выполнять свои обязательства, — вот что...

— И все?

— И договориться о следующей встрече.

— Понятно. Вы сказали в начале беседы, что есть человек...

— Да, есть, — подтвердил Саткынбай. — Он стоит над нами... От него и идет команда. Он сказал, что будет встречаться с вами.

— Кто он такой?

— Этого я вам сказать пока не могу. Сами узнаете.

— Если нельзя — не надо, — заметил Ожогин.

Саткынбай зажег потухшую папиросу, молча докурил, потом заговорил вновь, но теперь тихо, будто опасался, что кто-нибудь услышит.

В среду около консерватории в семь часов вечера Ожогина будет ожидать легковая автомашина. Он может без стеснения садиться в нее. Шофер довезет, куда следует. Ему только надо сказать слово «карагач».

Саткынбай назвал номер автомашины и распрощался.

 

Саткынбай минул переулок, вышел на главную улицу, постоял на тротуаре, раздумывая, подождать трамвая или нет, и решил итти пешком.

Он был еще под впечатлением встречи и беседы с Ожогиным. Самое главное — его занимало сообщение о самоубийстве Юргенса. Саткынбай считал, что его нашли и заставили работать именно по поручению Юргенса. Он даже создал для себя в своем воображении примерную картину: Юргенс сидит в Западной Германии, в американской зоне, и помнит о нем — Ибрагимове Ульмасе. Да и как не помнить! Ведь Саткынбай оказал немало услуг гитлеровской разведке. Он сотрудничал с ней с девятьсот тридцать четвертого года, после того, как его вывез из Турции немецкий капитан Циглер. Турецкая разведка не без колебаний отпустила Саткынбая в Германию, но ехать надо было. Гитлеровский режим креп, фашисты уже вынашивали планы похода на восток, а специалисты по мусульманским делам, такие, как он, им были нужны. У гитлеровцев Саткынбаю жилось не плохо. Единственное, что его беспокоило, это — будущее. Юргенс не раз напоминал, что придется «работать» в СССР.

Конечно, путешествие в Узбекистан, который он покинул в двадцатых годах, ему не улыбалось. И он не ошибся. Путешествие было нелегким. Оно отняло у него много сил, нервов, здоровья. Были моменты, когда самообладание покидало его и терялась вера в возможность остаться на свободе. И сейчас Саткынбай с отвращением вспоминал свои первые шаги здесь, в городе, ставшем для него чужим.

...Он достиг города ранней весной сорок пятого года, когда на западе еще гремели раскаты орудий. Сознание того, что он добрался до города, и радовало и страшило одновременно. Радовало потому, что наступил конец мучительному и далекому путешествию, что документы, выданные Юргенсом, не вызвали ни у кого подозрений. Да и кому могло притти на ум, что под видом демобилизованного по возрасту и контузии из Советской Армии солдата скрывается агент Юргенса. Радовало и то, что в городе должны жить надежные люди, старые и вновь обретенные друзья, единомышленники: старик Ширмат, Дражников, Абдукарим, Файзулла.

А страшило потому, что город стал совершенно неузнаваемым.

Сойдя с поезда, Саткынбай тотчас решил найти Файзуллу. С ним можно говорить в первую очередь о жилье и о работе.

Вид залитого ярким весенним светом города в первые дни поражал Саткынбая и вызывал в его душе злую зависть. Эти широкие улицы, покрытые зеркалом асфальта; эти светлые, нарядные, многоэтажные дома с роскошными подъездами и открытыми балконами; эти просвечивающие насквозь узорчатые и изящные как кружева изгороди; эти раскидистые, манящие под свою тень тополя, клены, липы; эти машины, сотни, десятки сотен машин, — все было чужим, непонятным, ненужным в старинном восточном городе, по мнению Саткынбая, а главное — противоречило всему тому, что он слышал на той стороне.

Саткынбай не мог равнодушно смотреть и на улицы, и на дома, и особенно на людей, идущих ему навстречу, обгоняющих его. Он не узнавал в них своих бывших земляков, так они изменились. А они, спокойные, сосредоточенные, веселые, жизнерадостные шли по своим делам, ехали в трамваях, автобусах, машинах...

На скрещении двух улиц Саткынбай свернул направо, дошел до переулка и встал в нерешительности.

«Неужели заблудился?», — мелькнула неприятная мысль.

Он осмотрелся, постоял несколько секунд в раздумье, и медленно вернулся на перекресток. Вот двухэтажный дом, от него идет переулок. Эти четыре дома также знакомы, а пятый надстроен — раньше был один этаж, теперь два.

«Нет, не ошибся, иду правильно», — успокоил себя Саткынбай, но, достигнув переулка, вновь остановился в растерянности.

Левая, сторона, на которой стоял дом Файзуллы, где находилась лавка армянина Алоева, преобразилась. Вместо низеньких глинобитных мазанок красовалось длинное трехэтажное здание школы.

Дома Файзуллы нет...

Кто ему ответит на вопрос, где теперь Файзулла? Есть ли смысл наводить справки?

Круто повернув, он быстрыми шагами направился, обратно.

На трамвайной остановке группа девушек-узбечек беседовала о чем-то громко, горячо. Саткынбай прислушался. Они говорили по-русски. Они обвиняли какого-то комсорга в нерешительности и в том, что у него слова расходятся с делом. Особенно сильно возмущалась худенькая девушка, которую подруги называли Саодатхон.

Подошел трамвай. Саткынбай бросил на девушек взгляд, полный брезгливости, плюнул в сторону и вошел вслед за ними в вагон.

Пользуясь теснотой в вагоне, Саткынбай протолкался к Саодатхон и, будто невзначай, всей ступней наступил на ее маленькую ногу.

Девушка вскрикнула от боли, и на глазах у нее навернулись слезы.

Сидевшая тут же старуха посмотрела с укором на Саткынбая подслеповатыми глазами, покачала головой, но ничего не сказала.

Через три остановки Саткынбай сошел с трамвая. Пройдя большой, красивый мост, перекинутый через полноводный канал, он встал в тень и задумался. Тяжелые мысли угнетали его.

Туркестан, старый Туркестан, уходил в прошлое. В старый Туркестан неодолимо властно ворвалось новое: отступали, бесследно исчезали мазанки, зигзагообразные безглазые улочки, мечети, дувалы.

Новое теснило их перспективой широких улиц, громадой зданий, зеленью парков и скверов, стройными вереницами деревьев, четкими линиями оросительных каналов.

Саткынбай плотно сжал веки. Ему казалось, что он спит и если откроет глаза, то все это исчезнет. Но нет. Город шумел, звенели трамваи, басисто гудели сирены автомашин, говорили, говорили без умолку люди.

«Бежать, бежать отсюда», — почти простонал Саткынбай и торопливо зашагал к окраине города. Он шел долго, шел не оглядываясь, не обращая внимания на людей, и только когда шумные улицы остались позади и он оказался среди высоких земляных дувалов, замедлил шаг и осмотрелся.

— О, родные картины, — прошептал Саткынбай и облегченно вздохнул.

Улица была глухая, пустынная. С обеих сторон теснились старые приземистые дома, через арыки были переброшены полусгнившие деревянные мостики.

Саткынбай почувствовал себя бодрее, увереннее.

«Все уладится, все будет хорошо. Волноваться нечего, — успокаивал он себя. — Нет Файзуллы — другие найдутся».

Навстречу мелкими шажками шла женщина под паранджой. Саткынбай, взволнованный, остановился, пропустил ее мимо себя. Ему было приятно видеть закрытую женщину.

До цели было недалеко. Через какую-нибудь сотню метров — дом старого Ширмата, или, как его звали на улице, «Харами», что означает — хитрый «жулик».

В двадцатых годах Ширмат укрывал Саткынбая и его брата в своем доме от чекистов. Ширмат-Харами поддерживал связь между басмачами и их пособниками. Ширмат — верный человек и очень хитрый. Многие тогда попали за решетку, но он уцелел и остался на свободе. Саткынбай помнил, что у Ширмата было припрятано в саду около хауза оружие. Нет, Ширмат, безусловно, верный человек, которому можно говорить все без утайки.

«Вот тут, кажется», — сказал он про себя, и, нагнувшись, прошел в узенькую, точно щель, калитку.

Саткынбай не ошибся. Он стоял в знакомом до мелочей дворике Ширмата. Несколько деревьев совсем высохли, дувал накренился на улицу, хауз засыпан, но арычек все попрежнему пересекал двор. При входе в комнату Саткынбай столкнулся со старой женщиной. Она отошла в сторону и дала ему дорогу. Во второй комнате Саткынбай увидел щуплого, обрюзглого старика в потрепанном халате, сидящего на полу. Взгляд у него был неподвижный, безучастный. Появление гостя ничуть не тронуло старика. Он как сидел, так и остался сидеть, не шелохнувшись.

«Неужели Ширмат?», — подумал Саткынбай и приветствовал хозяина.

Тот жестом руки пригласил сесть и задержал на госте глаза.

— Ширмат-ата? — спросил Саткынбай.

Старик наклонил голову, и в его глазах на мгновение, кажется, блеснул прежний хитроватый огонек. А возможно, что это просто показалось Саткынбаю, потому что ему хотелось увидеть этот огонек.

— Не узнаете? — улыбнулся Саткынбай и подумал: «Как изменился! Очень изменился!». В голову пришли сравнение: Ширмат был сейчас похож на бродягу-нищего, которых так часто довелось встречать Саткынбаю в Иране.

Ширмат еще раз поднял бесстрастные глаза на гости и холодно произнес:

— Ульмас!

У гостя вырвался вздох облегчения. Конечно, Ширмат остался прежним, ему не изменила память. Значит, все пойдет хорошо. Это еще больше придало уверенности. Саткынбаю.

— Я знаю, — говорит Ширмат, — ты далеко был. Зачем вернулся?

— Дерево без ветра не гнется, — улыбнулся Саткынбай и безо всяких колебаний решил выложить перед стариком всю свою историю. Чего таиться, когда жизнь его столько раз была в руках Ширмата.

Он рассказал все от начала до конца: с того самого дня, когда они с братом, захватив небольшой запас золотых монет, бежали за границу, заметая и путая следы, до сегодняшнего дня. Он ничего не утаил.

И чем больше говорил Саткынбай, тем легче становилось на душе, будто спадала какая-то тяжесть. Теперь он не один. Теперь их уже двое. Ширмат, умудренный опытом, поможет устроиться, поддержит, даст умный совет.

Ширмат слушал молча и не прерывал гостя. Он, кажется, весь превратился в слух, но глаза его, когда-то полные жизни, сейчас почему-то оставались холодными, неподвижными, полуприкрытыми. Если бы он не поглаживал одной рукой другую руку, его можно было бы принять за спящего.

Старик выждал немного, не скажет ли еще чего-нибудь Саткынбай, и спросил:

— Все?

— Все... Почти все, — поправился Саткынбай. — Подробности можно рассказать и после. Еще успею.

— Уходи, — тихо, но решительно сказал Ширмат и показал рукой на дверь. Рука его дрожала. — Уходи, откуда пришел... Когда волк теряет зубы, он больше не выходит на промысел. Я расквитался с советской властью за свои грехи, отбыл свое и сидеть еще раз не имею желания. Прежнего Ширмата нет... Есть старый, больной Ширмат, который должен умереть спокойно дома. Уходи скорее, — повысил он голос, — а не то позову зятя, он живет рядом...

Все мысли вылетели из головы гостя. В сердце вскипела ярость, спазмы сдавили горло, нечем стало дышать, затряслись руки. Саткынбай готов был вскочить, броситься на эту живую развалину. Но в окно лился яркий дневной свет, и Ширмат спокойно, без страха смотрел на гостя прищуренным взглядом. Он чувствовал свою силу.

Саткынбай, сдерживая бешеный гнев, поднялся и лишь в дверях прошипел сквозь зубы:

— Ну хорошо, я это запомню, ты потерял веру в аллаха, старый шакал...

Ширмат сидел уже, закрыв глаза, и ни слова не ответил Саткынбаю.

 

В одном из районных центров, недалеко от города, должен был жить человек Юргенса. Юргенс дал Саткынбаю адрес, по которому его можно было найти, дал пароли для связи.

Саткынбай добрался до районного центра на автобусе и после долгих поисков нашел, наконец, то, что искал. Это было временное строение барачного типа, и около него, на теневой стороне, сидело несколько человек. Саткынбай подождал, пока разошлись люди, подошел к бараку и сказал вышедшей из двери женщине:

— Мне Бражникова надо.

— Бражникова или Дражникова? — переспросила женщина.

Саткынбай растерялся. Он забыл, с какой буквы начиналась фамилия сообщника, и ответил наугад, что нужен ему Дражников.

— Шестая дверь, — сказала женщина.

На стук вышел молодой, лет девятнадцати, паренек в измазанном мазутом комбинезоне. На вопрос гостя, как можно увидеть Дражникова, он сам назвался им и пригласил войти в комнату.

Здесь стояли аккуратно убранная кровать, стол с репродуктором на нем, узенькая этажерка с книгами, стул.

Саткынбай сразу понял, что имеет дело не с тем, кто ему нужен. Приметы не совпадали. Тот, по описанию Юргенса, был лет тридцати. Саткынбай спросил:

— У вас есть брат Даниил?

Паренек пытливо взглянул на гостя и, нахмурившись, ответил отрывисто, резко:

— Брата у меня нет. Изменник родине не может быть моим братом, а тот, кого я когда-то считал своим братом, находится там, где ему надлежит быть.

Дрожь, подобно току, прошла по телу Саткынбая. Вспомнив инструктаж, он не совсем уверенно пробормотал:

— Я познакомился с ним в сорок первом году, на фронте. Потом мы потеряли друг друга, договорились встретиться... Я только демобилизовался... Брат ваш тогда был...

— Был да сплыл, и слушать о нем ничего я не хочу, — оборвал паренек.

Саткынбай остался доволен, что дешево отделался.

 

Вот и все. Все ширматы, файзуллы, дражниковы перестали существовать. Саткынбай почувствовал, что очутился в пустыне, где невозможно найти ни приюта, ни точки опоры, где нечего рассчитывать на чью-либо помощь, поддержку.

И если бы на пятый день он не наткнулся на Абдукарима, трудно сказать, остался ли бы он в городе.

И только Абдукарим, которого Саткынбай узнал в годы войны на оккупированной фашистами территории, протянул ему руку помощи.

С той поры прошло без малого три года. Абдукарим поселил Саткынбая в доме своей старухи-матери, где он жил и сам. Саткынбай успокоился. Деньги, выданные Юргенсом, у него еще не иссякли, а через семь месяцев, хотя и не без труда, Саткынбаю удалось получить работу продавца в промтоварном магазине.

 

Через открытое окно лилась вечерняя прохлада, мерно и монотонно тикали большие стенные часы.

— Вам описать его внешность? — спросил Никита Родионович.

— Нет, благодарю, я уже имею представление, — предупредил его майор. — Меня интересуют поведение Саткынбая, сама беседа.

Ожогин подробно, стараясь не упустить ни одной фразы, воспроизвел беседу с неожиданным гостем.

— Я хотел проследить, куда он пойдет, но не решился, — добавил он в заключение.

— Правильно поступили, — прервал его Шарафов. — Делайте только то, чего нельзя не делать, отвечайте на вопросы, на которые нельзя не отвечать. А дальше будет видно.

 

3

«Ну, хорошо, — рассуждал Никита Родионович, — автором письма является Саткынбай или Ульмас Ибрагимов, доказательств больше никаких не требуется. Саткынбай сам назвал себя, и не верить ему нет оснований». Но теперь возник другой вопрос: кто стоит над ним, кто руководит им, кто собирается повидать его, Ожогина.

Саткынбай сказал ясно и недвусмысленно, что команда исходит от другого человека, имени которого он назвать не мог.

Когда Никита Родионович подошел в семь часов вечера к консерватории, у тротуара уже стояла машина-такси. За рулем сидел только шофер. Номер машины, совпадал с тем, что назвал Саткынбай. На лобовом стекле виднелась дощечка с надписью: «Занята».

Ожогин открыл переднюю дверцу и встретился с недоброжелательным взглядом шофера. Очень худой, с большими глазами и болезненным цветом лица, он держал во рту папиросу и молча смотрел на Ожогина. Взгляд его как бы говорил: «Какого чорта вам надо?».

— Здравствуйте, — резко сказал Никита Родионович. — Карагач.

— Садитесь, — бросил шофер и отвел глаза.

Машина тронулась.

Шофер за всю дорогу не произнес ни одного слова и не сделал ни одного лишнего движения.

«Еще один враг, — отметил про себя Никита Родионович, — и, кажется, тертый калач, знает, как себя вести».

На окраине города машина встала у ворот дома, шофер дал короткий сигнал и произнес второе слово:

— Сходите.

Никита Родионович вышел и первый, кого он увидел, был Саткынбай.

— Тут я обитаю, тут мое постоянное жилье, — объяснил он, ведя под руку Никиту Родионовича.

Дворик был небольшой, но чистый и уютный.

Маленький хауз окружали кусты цветущего золотого шара, на круглой клумбе, среди пышных астр, красовались бархатистые розы, дорожка, ведущая к дому, была усажена отцветшим касатиком.

Под тенистой шелковицей стоял низенький столик, а по обе стороны его лежали ковровые дорожки.

На столе пестрели дешевые конфеты в крикливых бумажках, на блюде горкой возвышались виноград, персики, у края стола примостилась стопка лепешек.

Саткынбай вынес из дома два фарфоровых чайничка, уселся у стола, вытер полотенцем пиалы и разлил чай.

— Вы мне все-таки расскажите, — попросил Саткынбай, — с чего Юргенс вдруг решил покончить с собой?

Никита Родионович пожал плечами, поставил пиалу на стол. Трудно ответить на такой вопрос. Он и сам толком не знал, что побудило Юргенса застрелиться. Он мог только предполагать, что у Юргенса иного выбора не было. Гитлеровская Германия оказалась на краю пропасти.

— И вы видели, как его хоронили? — продолжал интересоваться Саткынбай, подливая себе и Ожогину чаю.

— Видел собственными глазами, как опускали в могилу, засыпали землей, как плакала его жена.

— Вот жену его я не знал, — признался Саткынбай и покачал головой, будто жена имела какое-то отношение к его судьбе. — А все же он дурак. Не рассчитал. Теперь такие, как он, нужны там, в Западной Германии. Им всем американцы дали работу, и они неплохо живут...

— А вам откуда это известно? — усмехнулся Ожогин.

— Как откуда? — удивился Саткынбай. — Из печати, а потом я регулярно слушаю «Голос Америки», «Би-би-си». Иногда даже слышу кое-какие знакомые фамилии. Я ведь почти всю Германию исколесил, десяток лет в ней пробыл.

Во дворе никто не показывался. В уголке на нашесте петух ворчливо подталкивал курицу, усевшуюся на ночевку. Солнце заходило, лучи его скользили по железной крыше аккуратного домика. На ступеньках у входа в дом играла кошка с котятами.

«Кто же здесь живет? — размышлял Ожогин, слушая Саткынбая. — И действительно ли это квартира Саткынбая?».

А Саткынбай, развлекая гостя, пространно рассказывал о своем пребывании в Германии, о легкой и сытой жизни без тревог и волнений, о том, как он усердно совершенствовался в русском и немецком языках, как гитлеровская разведка ценила и опекала его, Саткынбая.

Никиту Родионовича все это мало интересовала. Он надеялся услышать о лице, которое стоит над Саткынбаем здесь, которое руководит им и должно руководить Ожогиным.

Но Саткынбай даже вскользь не упомянул ни о ком из здешних своих знакомых, и Ожогин утвердился в своем первоначальном мнении, что Саткынбай ограничен функциями обычного связного, а о деле с ним будет говорить кто-то другой.

Время бежало незаметно. Саткынбай взглянул на часы, извинился и сказал Никите Родионовичу, что оставит его на несколько минут.

Он скрылся в доме и возвратился минут через десять. Беседа и чаепитие возобновились.

— А что за парень шофер? — спросил Никита Родионович.

— А что? — спросил в свою очередь Саткынбай.

— Он мне показался странным и очень угрюмым.

— Абдукарим, сколько я его знаю, всегда такой, и вы можете не удивляться. Я с ним познакомился в прифронтовой полосе. Он был в плену у немцев. Это ведь его дом. Он живет с матерью-старухой. И меня у себя пристроил. Он хороший человек, умеет молчать, но вот, кажется, хочет допустить ошибку...

— Какую? — полюбопытствовал Ожогин.

— Жениться думает. Невеста уже есть. Я его отговариваю, но не помогает. Мать на его стороне. Она стара и ей выгодно иметь в доме молодую хозяйку.

За весь вечер Саткынбай так и не сказал ничего существенного.

— А, собственно, зачем вы меня сюда пригласили? — поинтересовался Никита Родионович.

— Так нужно, — пояснил Саткынбай. — Я имею поручение показать вам этот дом. Не исключено, что вам придется бывать здесь не раз.

Уже в конце беседы Саткынбай спросил:

— А вы не задумывались над тем, кто возглавляет теперь борьбу.

— То есть как? — удивился Ожогин. Подобного вопроса он не ожидал.

— Ну, конечно, кто?

— Я, признаться, не задумывался над этим вопросом.

Ему не хотелось посвящать Саткынбая в историю переброски его и друзей из Германии в Советский Союз под видом югославских партизан. Для Никиты Родионовича было предельно ясно, что людей Юргенса заставляет работать на себя разведка империалистической Америки. В этом он и его друзья убедились еще в Германии. И можно было не сомневаться, что лицо, стоящее над Саткынбаем, действует по указке из-за океана.

А Саткынбай, если и не знал этого, то, во всяком случае, кое о чем догадывался.

— Я не верю, что главное место отведено немцам, — продолжал он. — Они еще не оправились окончательно, еще не пришли в себя. Как вы считаете?

«Делайте только то, чего нельзя не делать, отвечайте лишь на те вопросы, на которые нельзя не ответить», — вспомнил Никита Родионович совет майора Шарафова и сказал:

— Я вам уже говорил, что не задумывался над таким вопросом. Очень трудно судить обо всем, садя здесь.

— Да, это правильно, — согласился Саткынбай. — Отсюда плохо видно. А в конечном итоге уж и не так важно, в пользу кого действовать — немцев, англичан или американцев. Я ведь просто так. Мне, по правде говоря, безразлично, кто у меня будет хозяином и кто мне будет платить. Лишь бы хозяин был с головой и знал, что делать. Мир теперь разделился на две части, и враг у нас один. А что американцы и англичане будут драться рука об руку с бывшими гитлеровцами против большевиков, это ясно каждому.

Заявление Саткынбая не удивило Никиту Родионовича. Враг, начавший борьбу с советской властью в годы ее становления и продолжавший эту борьбу в течение всех последующих лет, рассуждать иначе и не мог.

Наконец, беседа и угощение окончились. Саткынбай назначил день, место и время для новой встречи и пояснил, как она произойдет. Создавалось впечатление, что Ожогину вновь предстоит провести время в компании Саткынбая. Никчемная болтовня начинала надоедать да и не устраивала Никиту Родионовича. Но делать было нечего.

Абдукарим ждал Ожогина в машине на улице. Пыльная дымка висела над городом и сливалась с темнеющим небом.

«Ну, хорошо, что хоть узнал второго мерзавца», — подумал Никита Родионович, искоса поглядывая на шофера.

На этот раз Абдукарим вообще не произнес ни единого слова. Подбросив Никиту Родионовича до центрального парка, он остановился и открыл дверцу.

«Вот это тип, — решил Ожогин. — Пожалуй, почище Саткынбая. Хорошая выучка».

Майор Шарафов в беседе с Никитой Родионовичем поинтересовался лишь одним. Он спросил:

— Кстати, вы не помните, кто-нибудь за время вашего пребывания у Саткынбая во двор не заходил?

— Нет, — твердо заверил Ожогин.

— А Саткынбай вас не оставлял?

Ожогин спохватился. Он упустил из виду, что Саткынбай отлучался.

— Эпизод этот не случаен, — заметил Шарафов, — и получит свое дальнейшее развитие. Вы напрасно недооцениваете эту встречу. Она нам кое-что дала.

 

4

Саткынбай солгал, когда ответил Ожогину, что его друг Абдукарим всегда такой странный и что удивляться этому нечего. За последнее время Абдукарим действительно изменился. Вообще он разговорчивостью не отличался, неохотно отвечал на вопросы, больше отмалчивался или говорил неопределенно.

Но теперь его угрюмость и молчаливость даже Саткынбаю бросались в глаза. Саткынбай объяснял эту перемену в Абдукариме предстоящими изменениями в его жизни.

— Забил свою дурацкую голову этой женитьбой, — возмущался вслух Саткынбай.

Уже несколько раз он пытался переубедить друга: приход в дом постороннего человека Саткынбая не устраивал. Он знал мельком невесту Абдукарима и слышал от других, что это девушка грамотная, самостоятельная, властная по натуре.

Но уговоры друга на Абдукарима не действовали. Он, видимо, твердо решил жениться.

— Ты что ищешь в женитьбе, счастья? — спрашивал -Саткынбай.

— У каждого своя судьба, — отвечал Абдукарим. — Каждый сам определяет себе место в жизни.

— У тебя определенно перевернулись мозги, — заключал с досадой Саткынбай, и на этом разговор прекращался.

Но Саткынбай снова возвращался к нему при каждом удобном случае, не теряя надежды, что все-таки урезонит друга.

Саткынбай имел основание беспокоиться за будущее Абдукарима. Ведь он втянул его в дело, посвятил в свое прошлое. Абдукарим возил на машине не только его, но и человека, стоящего над ним, выполнял кое-какие поручения последнего, даже неизвестные Саткынбаю. Абдукариму известны квартиры, о которых никто знать не должен. Лицо, руководившее Саткынбаем, дважды спрашивало его, надежен ли Абдукарим и в обоих случаях Саткынбай ручался за друга, как за себя.

Сегодня Саткынбаю и Абдукариму предстояло встретить Ожогина.

В дороге Саткынбай вновь возобновил разговор о женитьбе. Он постарался дать понять другу, что его женитьба может отрицательно отразиться на общем деле. Так еще он никогда не говорил Абдукариму. Этот аргумент, как последний и наиболее веский, он оставлял про запас.

Абдукарим молчал, угрюмо глядя на дорогу.

— Ты что молчишь?

Абдукарим заговорил, наконец, заговорил неясно, туманно и слова его можно было понять двояко. Саткынбай с трудом уловил основную мысль. Из нее следовало, что личная жизнь человека — это прежде всего.

Такой исход разговора Саткынбая совсем не устраивал.

— Ты хороший шофер, но плохой дипломат, — заметил он с досадой. — Не хочешь слушать меня — пожалеешь.

 

Утро этого дня принесло Никите Родионовичу неожиданную радость. Он получил долгожданное письмо от Иннокентия Степановича Кривовяза, который четыре года назад послал его и Андрея в долгий и опасный путь в логово врага.

Иннокентий Степанович работал сейчас секретарем горкома партии в том городе, куда послал друзей и где они встретились с Юргенсом.

После изгнания гитлеровских захватчиков из родного города партизаны Кривовяза влились в Советскую Армию. Сам Кривовяз дошел до Праги, затем был переброшен на Дальний Восток, где пробыл до капитуляции Японии, а затем после демобилизации вновь вернулся на партийную работу.

Много приятного и радостного сообщил в письме Иннокентий Степанович. Жив Денис Макарович Изволин. Сыну его Леониду, погибшему от рук гестапо, поставлен в городе памятник. Игорек учится в десятилетке, живет вместе с Изволиными. Иннокентий Степанович не забыл и остальных товарищей по подпольной работе. Повелко, Заболотько... Несколько строк уделил Сашутке, — он заведует гаражом горкома партии. Все шлют сердечные приветы и ждут весточек.

Письмо наполнило радостью Ожогина, вернуло к прошлому, заставило еще раз мысленно пережить уже далекие дни.

Весь день Никита Родионович был под впечатлением новостей, полученных от Кривовяза, и даже, направляясь на очередное свидание с Саткынбаем, обдумывал свой ответ друзьям. «Напишу всем одно письмо, — размышляя Ожогин, — и дам понять, что борьба продолжается и сейчас, только в другой форме».

Занятый этими мыслями Никита Родионович незаметно достиг условного места — трамвайной остановки — и начал прохаживаться взад и вперед. Через несколько минут подкатила знакомая машина. Первое, что бросилось в глаза Ожогину, — другой номер; значит, Абдукарим менял номера. Надо было рассказать о новой уловке врагов майору Шарафову.

— Опять к вам? — поинтересовался Никита Родионович, когда машина тронулась.

— Нет, теперь в другое место, — ответил Саткынбай и почему-то подмигнул.

Абдукарим, как всегда, вел машину молча, лицо его не выражало никакого интереса к окружающему, он даже не поворачивал головы. Только осторожные и мягкие движения рук говорили о том, что он не спит.

«Куда же мы едем?» — пытался отгадать Никита Родионович, пропуская мимо ушей болтовню Саткынбая.

Машина сбавила скорость и неожиданно встала на совершенно пустой улице. Саткынбай открыл дверцу, вышел, а вместо него появилось новое лицо, национальность которого Никита Родионович сразу даже не мог определить.

Это был мужчина небольшого роста, с короткой серебряной бородкой. На вид ему можно было дать под шестьдесят.

Он с улыбкой поклонился Ожогину и уселся справа.

Абдукарим повернул в переулок, вновь выехал, кажется, на ту же самую улицу и встал.

— Идите за мной на некотором расстоянии, — предупредил Ожогина его спутник.

Он сказал что-то Абдукариму по-узбекски и вышел.

— Запомните это место, — бросил он уже на ходу Никите Родионовичу. — Машина здесь возьмет вас и отвезет домой.

Незнакомец углубился в переулок, минул небольшой рынок и скрылся в низкой калитке.

Никита Родионович поспешил за ним.

Закрытый глиняными стенами, дворик был мал. Невзрачный с виду дом, выходящий фасадом в переулок, упирался задней стеной в широкий арык, обсаженный по одну сторону ивами. У дверей дома стоял незнакомец.

— Прошу сюда, — пригласил он и ввел Никиту Родионовича в небольшую комнату.

Пол ее был застлан истрепанным ковром. Вся обстановка состояла из стола, нескольких стульев, кровати и посудного шкафа. На стенах пестрели красочные плакаты, посвященные прошлогоднему займу.

— Здесь я живу, — объяснил незнакомец, — а здесь работаю, — и он открыл дверь во вторую комнату с выходом на улицу. — По специальности я парикмахер, — добавил он иронически.

Этого можно было и не добавлять — внутренний вид второй комнаты говорил сам за себя: у мраморного столика висело зеркало, вделанное в бронзовую старинную раму, на столике лежали парикмахерские принадлежности, у глухой стены стоял жесткий диван, а около него столик с набросанными газетами.

— Садитесь, — предложил хозяин. — Я имею дело с Никитой Родионовичем Ожогиным. Так, кажется?

Никита Родионович кивнул головой.

С «Юпитером»?

Ожогин вторично кивнул головой и спросил в свою очередь:

— А вы кто будете?

Хозяин уселся напротив и, разглаживая рукой скатерть, ответил:

— Зовут меня Раджими, но это ничего никому не говорит. Когда у меня было свое имя, меня называли иначе. Как видите, я знаю, кто вы, и должен знать «Сатурна» и «Марса». Этого, по-моему, достаточно, чтобы откровенно и по-деловому побеседовать.

Раджими продолжал водить рукой по скатерти. Ожогин обратил внимание, что рука у него очень узкая, с тонкими, длинными пальцами.

Теперь можно было получше рассмотреть и внешность хозяина. Сухое лицо обтянуто желтоватой кожей, заштрихованной сеткой мелких морщинок. Еще густые для его возраста черные волосы, с сильной проседью. Взгляд глаз умный, проницательный.

— Прошлое ваше и ваших друзей мне известно, — продолжал он, — и возвращаться к нему не следует. Вы изъявили готовность выполнять обязательства, в свое время принятые нами всеми?

— Да.

— Отлично.

Говорил Раджими с сильным восточным акцентом, голос у него был вкрадчивый, спокойный, певучий.

Окно выходило к арыку. В него глядели плакучие ивы. Журчание воды напоминало нежную южную мелодию. Раджими раскрыл настежь обе створки, и в комнату полилась приятная прохлада.

— Так будет лучше, — сказал он. — Меня интересует, где работает Алим.

Никита Родионович назвал гидроэлектростанцию.

— Давайте условимся именовать ее далее «Джебульсардж», — попросил Раджими. — А каково настроение у Алима?

— То есть, как понять?

— Ну, в том смысле, готов ли он оказать нам содействие?

— В этом я не сомневаюсь.

— Это главное, — закивал головой Раджими и улыбнулся. — Меня именно это интересует. Надо поручить Алиму, чтобы он собрал полные сведения о своих земляках, работающих совместно с ним. Кто они, откуда родом, участвовали ли в войне, находились ли в плену...

Никита Родионович пояснил, что более месяца не виделся с Алимом, но думает, что он примет поручение и постарается его выполнить. Алим работает на предприятии со дня возвращения в Узбекистан, знает всех рабочих и служащих.

Раджими тонко улыбался, слушая Ожогина, и черные проницательные глаза его как бы говорили: «Это не так важно, что вы думаете. Думайте себе на здоровье сколько угодно. Я заставлю Алима делать то, что надо».

Вслух он сказал:

— Да, конечно, я уверен, что он все сделает.

Никита Родионович поинтересовался, как скоро надо повидать Алима и передать ему поручение.

— Об этом я переговорю с ним сам, — ответил Раджими. — Вы напишите ему пару слов, чтобы он понял, с кем имеет дело.

— Сейчас?

— Да, сейчас.

Раджими выдвинул ящик стола, вынул из него несколько листков чистой бумаги, положил перед Ожогиным и подал ему автоматическую ручку.

Не раздумывая, Никита Родионович написал:

«Дорогой друг! Податель сего мой близкий товарищ. Он обратится к тебе с просьбой. Сделай для него все возможное и зависящее от тебя так, как бы ты сделал это для меня. Н. Р.»

Раджими пробежал глазами записку.

— Он поймет, что значат эти две буквы?

— Безусловно, — заверил Никита Родионович.

Раджими удивился, узнав, что Грязнов находится в Москве. Он считал, что Грязнов здесь и может быть использован в работе.

— Он здесь и не собирался быть, — пояснил Никита Родионович. — Грязнов родом с Урала.

— Хотя правильно, я упустил это из виду, — заметил Раджими. — Ну что ж, обойдемся и без него. А о том, что должно касаться лично вас, мы поговорим в следующую встречу. Приходите прямо сюда. Найдете?

— Думаю, что найду.

— Над дверями у меня вывеска. Поблизости парикмахерских нет. Только проходите через двор. В мастерской у меня могут быть клиенты, а дверь в эту комнату на это время я оставляю открытой.

Раджими назвал число, время и просил не опаздывать.

...Вечерело. Узенькая улица была одинока. Никита Родионович шел не торопясь, вглядываясь в слепые стены домов, стараясь запомнить ориентиры, чтобы найти дом Раджими в следующий раз. Вывеска, разваленный дувал, три тополя, водопроводная колонка, рынок — все это надо было запечатлеть в памяти.

Солнце, затянутое густой дымкой, потускнело. Оно походило на желто-красную луну и на него можно было смотреть, не щурясь.

Увидев издали машину, Никита Родионович прибавил шагу.

«А что, если попытаться самому заговорить о Абдукаримом? — мелькнула мысль. — Неужели он вечно молчит?»

С этим решением он сел в машину рядом с шофером.

— Говорят, что когда солнце при заходе в облаках, то погода переменится, — обратился он к Абдукариму.

Вопрос повис в воздухе. Шофер молчал. Никита Родионович ругнулся про себя. Немного спустя он спросил Абдукарима:

— Как называется улица, по которой мы едем?

— Забыл, — угрюмо отозвался Абдукарим, и сказано это было таким тоном, что прозвучало как «Отвяжись!».

Поверить, что шофер такси забыл название улицы, Никита Родионович никак не мог. Попытка заговорить попыткой и осталась.

Недалеко от дома Абдукарим его высадил.

Телефон Шарафова не ответил. Не ответил раз, другой, третий. Уже померк багряный закат, наползал сумрак, и Никита Родионович поспешил в свое учреждение на заседание партийного бюро.

 

5

Никита Родионович страшно беспокоился. Приближался день новой встречи с Раджими, а Шарафов отсутствовал. Кроме того, и Саткынбай не показывался.

У Никиты Родионовича возникала мысль проведать Саткынбая на его квартире, но он не решался. Подобный шаг опрометчив, он может насторожить Саткынбая. Да и притом, чем он сможет оправдать свой визит? Беспокойством? Мотив явно неубедительный.

Наконец, за несколько часов до встречи с Раджими, во второй половине дня, на очередной звонок в телефонной трубке послышался знакомый голос майора. У Никиты Родионовича вырвался вздох облегчения. Он решительно отказался от обеда, который приготовила Антонина, и поспешил в город.

Шарафов подъехал сам к заранее условленному месту на «газике», усадил Никиту Родионовича рядом и предложил поехать за город.

— Оказывается, Раджими был известен майору.

— Это старый, квалифицированный проводник контрабандистов, набивший себе руку на «черной тропе», — сказал Шарафов. — Он такой же Раджими, как я Энвер-паша. Из его кличек можно сделать целый словарь мусульманских имен и фамилий.

Раджими являлся выходцем из Ирана, долго жил в Самарканде. До революции отец его имел мануфактурный магазин и был одновременно имамом шиитов. Раджими неоднократно переходил границу, сопровождая контрабандистов, вновь появлялся в Туркестане, дважды судился и отбывал наказание.

— Но мы не предполагали, что он примется за старое ремесло, — заметил Шарафов. — Пора бы ему одуматься, да и годы у него не те. Между прочим, Раджими — то самое лицо, ради которого Саткынбай покидал вас на десять минут, когда вы были его гостем.

Майор помолчал немного, вглядываясь в расстилающуюся перед ним дорогу, и добавил:

— Правильно сказано в русской поговорке: «Сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит».

Машина жадно глотала километры. Мелькали высокие дувалы, закрывающие чистые узбекские дворики, утопающие в зелени, проплывали хлопковые поля, вырастали и мгновенно исчезали за поворотами дороги новостройки.

Никита Родионович вспомнил и обратил внимание Шарафова на то, что машина Абдукарима ходит под разными номерными знаками, но майор об этом тоже был осведомлен.

— А вот дом Раджими представляет для нас определенный интерес, — сказал он. — Его надо тщательно обследовать, желательно — сегодня.

— Если представится возможность, — уточнил Никита Родионович.

— Я полагаю, что представится.

— Под возможностью надо понимать то, что я останусь в доме Раджими один?

— Ну, конечно. А если это случится, к вам на помощь придет мой работник. Он назовет себя капитаном Кедровым.

Больше к этой теме не возвращались. Отъехав от города километров на двадцать, Шарафов развернулся и повел машину обратно.

Заговорили на другую тему. Никита Родионович уже знал по прошлым встречам, как любил свою республику майор Шарафов, как воодушевлялся он, рассказывая о перспективах развития ее народного хозяйства, как тепло и убедительно, со знанием жизни говорил он о мирном труде хлопкоробов, горняков, строителей, ирригаторов.

Он жил не только интересами своего дела, но и интересами всей республики, всей советской страны. Он был в курсе строительства колхозной электростанции, над которым шефствовал его коллектив, знал, сколько семей и из каких областей добровольно выехало на покорение Голодной степи, был осведомлен о том, с какими трудностями сталкиваются строители новой железной дороги, пересекающей пустыню, мог сказать, какие полезные минеральные ресурсы открыты в республике, — называл цифры добычи угля, плавки металла, рассказывал об оригинальной конструкции хлопкоуборочной машины, ее мощности, времени, затрачиваемом на ее выпуск.

— Эх, и разбогатеет скоро наша республика, хотя она и сейчас не бедна, — говорил Шарафов. — По хлопку мы были и будем на первом месте. — Он смолк на секунду, как бы собираясь с мыслями, и продолжал: — Скрывать нечего. В годы войны трудновато было. И сейчас еще не совсем легко, но уже не то. Начинаем разворачиваться вширь и вглубь, и каждый может наглядно убедиться в этом. Лучше всего агитировать примерами и фактами, словами теперь никого не удивишь. Вон, смотрите сюда, — Шарафов показал вперед, влево. — Колхозная агрономическая лаборатория. Несколько дней назад открыли. Ведь недавно колхозники могли только мечтать об этом. — Он сбавил скорость машины, вглядываясь в светлое здание, окруженное клумбами ярких цветов, а потом заговорил опять: — И не только ведь у нас дело идет на подъем. Послушайте, что говорят наши люди, побывавшие на правах гостей в странах народной демократии. Сердце радуется. Они так окрепли, что за короткий срок обогнали многих западных соседей. Вот что значит превосходство идеологии, передовых идей! А в США и в Англии определенные круги никак не найдут себе места от успехов демократических стран. Они сейчас попытались выступить под новым флагом, под флагом заботы о соблюдении демократии. Авось да пройдет. Авось да что-нибудь выгорит. К нам они вынуждены подходить с другой меркой, рассчитывают на саткынбаев, раджими и им подобных. Но из этого ничего не выйдет.

Машина въехала в город. Расставаясь, майор Шарафов предупредил Ожогина:

— Вы постарайтесь притти к Раджими минут на десять ранее.

Никита Родионович тут же, чтобы не забыть, перевел стрелку своих часов на десять минут вперед.

Рынок... водопроводная колонка... три тополя... разваленный дувал... Все на месте. Парикмахерская открыта. Это увидел Никита Родионович еще издали.

Дверь в комнату Раджими он потянул на себя, и она подалась.

Не успел Никита Родионович сделать и двух шагов по комнате, как скрипнула вторая дверь, и из парикмахерской показалась голова Раджими.

— Ага! Вы уже здесь? Рано.

— Ровно шесть. — и Ожогин показал часы.

— Значит, мои отстают или ваши спешат. Прошу извинить. Я немного задержусь. У меня клиент.

Голова исчезла. Дверь вновь скрипнула и закрылась. Ожогин остался один.

В комнате стояла ничем не нарушаемая тишина.

Подвергнуть осмотру комнату сейчас Никита Родионович не решился. Да и притом он помнил слова майора, что ему поможет капитан Кедров.

Но, собственно, на что надеялся Шарафов? Неужели он допускал мысль, что Раджими оставит его — Ожогина, человека ему почти незнакомого, одного в доме? Конечно, нет. Об этом нечего и думать.

Никита Родионович ограничился тем, что, сидя на стуле, пытался определить, что из обстановки надо обследовать. В первую очередь ящик стола, потом посудный шкаф, затем постель. Больше ничего в комнате не было. Его подмывало желание выдвинуть ящик стола именно сейчас. Это как раз никаких трудов не составляло, стоило лишь приподнять скатерку. Но у Никиты Родионовича хватило силы воли подавить желание. Малейшая оплошность могла выдать его с головой и погубить все дело. Он ограничился лишь тем, что сунул руку под стол и попробовал определить размеры ящика. Это ему удалось. Ящик был очень невелик.

«Видимо, обследование придется отложить до более удобного случая, — решил Никита Родионович, — хоть майор и торопит».

За дверью в парикмахерской послышались голоса. Создалось впечатление, что там о чем-то спорят. Шум усилился, раздались крики, ругань. И наконец тишина. Никита Родионович уловил приближающиеся к двери шаги.

Любопытство настолько овладело Никитой Родионовичем, что он не вытерпел, поднялся со стула и открыл дверь в парикмахерскую.

Перед ним стоял молодой человек небольшого роста в поношенном парусиновом костюме.

— Вы Ожогин? — тихо спросил он.

— Да, — ответил Никита Родионович, немного растерявшись.

— Я капитан Кедров.

— А что здесь случилось?

— Ничего особенного, — ответил Кедров, закрывая изнутри дверь, ведущую на улицу. — Все очень удачно и во-время. Давайте приступим к делу.

И хотя Никита Родионович еще ничего не понял и не знал, куда девался Раджими, но, памятуя указание Шарафова, стал вместе с Кедровым осматривать квартиру.

Осмотр парикмахерской потребовал всего пять минут, не более, и ничего не дал. Перешли во вторую комнату. В ящике стола лежала чистая писчая бумага, в шкафу была только посуда. В матраце и под ним, под подушками также ничего не обнаружили.

Капитан Кедров остановился посреди комнаты, уперся руками в бедра и, тихо посвистывая, оглядел потолок, стены.

— Здорово, — резюмировал он и уставился глазами в ковер.

Истоптанный, местами сильно истертый и изорванный, он покрывал почти весь пол комнатушки. На нем стояли две ножки стола и одна ножка кровати.

Читая мысли капитана Кедрова, Никита Родионович взял ковер за край и приподнял. С него посыпалась пыль. Кедров сошел с ковра. Никита Родионович приподнял другой край и показал на деревянное творило.

— Вот это да, — произнес капитан и почесал за ухом.

Творило подалось без особых усилий Никиты Родионовича. Открылся лаз в подполье.

Кедров вынул фонарик и посветил в отверстие, потом передал фонарик Ожогину.

— Светите мне, я спущусь, — сказал капитан и легко спрыгнул вниз.

Никита Родионович светил, а Кедров старательно осматривал все уголки погреба, заглядывая в пустые бочонки, банки, рылся в песке, совал руку во все щели. Наконец, он проговорил:

— Что-то нашел. А ну-ка, дайте огонек на меня. — Он приблизился к лазу, держа в руках небольшую жестяную коробку удлиненной формы из-под конфет. — Что же тут может быть?

Крышка открылась легко. В коробке лежали фотоаппарат «Лейка», фотоматериалы и несколько катушек пленки, обернутых черной светонепроницаемой бумагой. Кедров подал коробку Ожогину, катушки спрятал в карман и вылез из погреба.

— Кажется, это интересует майора, — проговорил он. — Надо запомнить, как все лежит, чтобы не перепутать.

Никита Родионович собрался было опустить творило, водворить на место ковер, но капитан отрицательно помотал головой.

— Не надо, пусть все остается так, как есть, — сказал он, и только сейчас Ожогин заметил, что одна щека у Кедрова выбрита, а другая нет. — Вы ждите меня и никуда не уходите, — продолжал капитан. — Я обернусь быстренько, до прихода хозяина. Запритесь и ждите. Не волнуйтесь...

Он вышел во двор, осторожно приоткрыл калитку, просунул на улицу голову и через секунду, исчез.

«Хорошенькое дело — «не волнуйтесь», — с досадой подумал Никита Родионович. — А если хозяин сейчас вернется, как я тогда буду выглядеть?»

Положение сложилось довольно неприятное.

Никогда время не тянулось так нестерпимо долго, никогда, кажется, так не волновался Никита Родионович, как сейчас.

«Надо обеспечить, на всякий случай, наиболее подходящий вариант для выхода из положения, — думал он. — Проникнуть в дом через парикмахерскую Раджими не сможет — дверь закрыта изнутри. Следовательно, он пройдет через двор, в эту, жилую комнату. Поэтому надо лишить Раджими и этой возможности, хотя бы на некоторое время, то есть закрыть изнутри и вторую дверь. Пока Раджими будет стучаться, можно успеть водворить все на место. Задержку можно объяснить тем, что, опасаясь посторонних людей и будучи напуганным внезапным исчезновением хозяина, гость не решался сразу открыть дверь».

Но опасения Никиты Родионовича оказались напрасными. Капитан Кедров действительно «обернулся быстренько». Он отсутствовал не более сорока минут.

— Теперь все в порядке, — произнес он и уложил катушки обратно на свое место.

Кедров внимательно, не торопясь, проверил, лег ли ковер на прежнее место, попали ли ножки стола и кровати в выдавленные ими углубления, и лишь тогда успокоился.

Кедров прошел в парикмахерскую, открыл дверь на улицу и уселся на диван.

— Закрывайте свою дверь, — бросил он. — Сидите и ждите.

Вновь наступила тишина. Никита Родионович курил папиросу за папиросой и когда дошел до третьей — услышал вдруг голос Раджими за стеной.

— А вы сидите здесь? — спросил он.

— А что же мне, по-вашему, делать? Итти по городу с наполовину выбритой физиономией? Нет уж, избавьте... Давайте кончать.

— Как все глупо произошло. — проговорил Раджими. — Посидите минутку, я приведу себя в порядок.

Раджими вошел в комнату, плотно закрыл за собой дверь.

— Как хорошо, что вы не бросили дом, — благодарно прошептал он. — И слава аллаху, что вас не втянули в эту историю.

— А что произошло? — поинтересовался Ожогин.

Раджими разразился бранью.

— Дурацкая история. В полном смысле слова дурацкая. Я обслуживал клиента. Он меня и сейчас ждет. Заходят два пьяных и начинают спорить, кому из них первому бриться. Спор чуть не перешел в драку. Тут, как на грех, — милиционер, и нас троих потянули в отделение. Клиента не взяли потому, что он был недобрит и в мыле.

Раджими взглянул на часы и покачал головой.

— Все, что предстояло нам с вами сделать, сорвалось. Вы можете итти. Когда надо будет, я пришлю вам телеграмму и приглашу на свой день рождения... Какая досада, — сокрушался он и напоследок добавил: — Между прочим, с вашим другом Алимом я виделся. Симпатичный парень... Мы обо всем договорились.

Никита Родионович распрощался и ушел.

 

6

Саткынбай решил еще раз побеседовать по душам с Абдукаримом.

Свадьба ожидалась в самое ближайшее время. Мать Абдукарима скупала продукты, сладости, вино для тоя. В доме произошла перестановка. Койку Саткынбая перенесли в столовую, освободив крайнюю комнату для молодоженов. Это возмутило Саткынбая, он лишился возможности принимать у себя людей, слушать ночные радиопередачи.

Надо было во что бы то ни стало отговорить Абдукарима от женитьбы или, в крайнем случае, хотя бы оттянуть на некоторое время свадьбу.

Саткынбай долго обдумывал, как построить беседу с Абдукаримом. Зная пристрастие друга к спиртному, он решил угостить его. Водка всегда развязывала язык Абдукариму, он становился разговорчивее, откровеннее.

Вдвоем они долго бродили по базару, отыскивая чайхану, где было бы поменьше народу. Но везде было многолюдно, шумно.

— Чего мы бродим? — с недовольством спросил Абдукарим, не зная планов друга.

— Да неохота на ногах у других сидеть, — ответил Саткынбай.

Наконец, место нашлось. Друзья уселись на деревянный помост. Саткынбай положил одну ногу под себя, другую свесил. Он уже отвык сидеть по-восточному. Абдукарим поместился рядом.

— Эй, чойчи! — позвал Саткынбай прислуживающего старика и заказал ему, кроме чайника чая, самсу и шашлык. Потом он развернул бутылку и налил водку в пиалы.

— Тоска берет, — начал он и подметил удивленный взгляд Абдукарима. — Не знаю, куда себя деть. Надоело все, ни на что смотреть не хочется... Когда возвращался сюда, надеялся, что увижу хотя бы часть того, с чем свыкся, а, оказывается, все превратилось в прах... Никак не могу смириться, что эти, как их... новые люди разрушили все наши жизненные устои, отняли наши богатства, наши дома, земли. Смотришь на все, в глазах мутится, нутро выворачивается...

Саткынбай умолк. Старик принес несколько палочек шашлыка, самсу, тонко, кружочками нарезанный, лук, лепешки.

Абдукарим молчал, будто не слышал сказанного.

Выпили. Закусили шашлыком.

— А помнишь, — продолжал Саткынбай, — как мы гуляли с тобой там? А? На тебе еще был немецкий костюм, а в кармане немецкие деньги.

— Помню, — ответил хмуро Абдукарим.

От выпитого лица у обоих покраснели, в глазах появился лихорадочный блеск.

— Видишь, — сказал Саткынбай, — я на тебя рассчитывал, думал, помогать мне будешь, а ты жениться задумал...

— И женюсь, — отрезал Абдукарим.

— Да я тебе запрещаю, что ли? Ну и женись. Но неужели нельзя повременить немного?

— Решил и женюсь.

— Ты скажи правду, как другу, — как можно мягче произнес Саткынбай и положил руку на плечо Абдукарима. — Тебя мать принуждает?

Абдукарим нахмурился, отодвинул от себя пустую тарелку.

— Мать здесь не при чем. Я сам себе хозяин.

— Ну, уж я бы не сказал. Не хозяин ты себе. Над тобой стоит хозяйка, а женишься — вторая станет, и будут тебя подгонять в хвост и в гриву.

— Пусть так. Не ты же.

Саткынбая подмывала злоба. Он знал трусливый характер своего друга, но не думал, что он до такой степени безволен. Ведь как можно ошибиться в человеке! Там, на той стороне, в других условиях, он был совсем другим. Конечно, он и тогда не отличался храбростью, но зато слушался его, Саткынбая, соглашался с ним, разделял его взгляды. А теперь?

— Не узнаю я тебя, — проговорил Саткынбай. — Тебя точно подменили.

Абдукарим пожал плечами и встал.

— Пойдем, у меня голова болит, — предложил он.

Уговоры Саткынбая выпить еще не подействовали. Абдукарим отказался. Настроение у Саткынбая испортилось. Ничего он не добился и на этот раз и только даром загубил деньги и время.

«Надо что-то предпринимать, — подумал Саткынбай, — этот осел или не желает вспоминать прошлое, или действительно уже забыл о нем».

— Подлый трус, — шипел сквозь зубы Саткынбай, идя следом за Абдукаримом.. — Трусость погубит тебя, жалкая душонка...

 

Алим Ризаматов был очень удивлен, когда недалека от квартиры его остановил небольшого роста, узкий в плечах и бедрах, с желтоватым лицом человек, напоминавший своей внешностью восточного сановника. Таких Алиму доводилось видеть лишь на рисунках.

Убедившись, что имеет дело с кем надо, незнакомец, спокойно и даже с тонкой улыбкой на губах бросил:

— «Юпитер» передает сердечный привет «Сатурну».

Прищуренными глазами он смотрел на Алима и как бы спрашивал: «Что вы на это скажете?».

Несмотря на неожиданность встречи, Алим нисколько не смутился.

— Я ничего не понял...

— Я от «Юпитера» с приветом к «Сатурну», — повторил незнакомец.

— А при чем тут я? — спросил Алим нарочито удивленно.

Незнакомец прищурился. Его маленькая седая бородка составляла резкий контраст с густыми черными бровями, из-под которых глядели сквозь узкие щелки темные глаза.

— Вы Алим Ризаматов? — спросил он уже не совсем уверенно.

— Да.

— Тогда вы шутник...

Ризаматов повел плечом.

Незнакомец вынул из наружного кармана аккуратно сложенную бумажку и подал Алиму.

Еще не прочтя ее, Ризаматов узнал руку Никиты Родионовича.

— Что же вы сразу не сказали, что вы от Ожогина и не показали письмо?

— Считал, что сделать это никогда не поздно, — ответил с умильной улыбкой незнакомец и представился: — Зовут меня Раджими. Мне надо с вами побеседовать.

Ризаматов круто повернулся.

— Пойдемте.

— Куда?

— Ко мне на квартиру.

— Это меня не устраивает. Квартира — неподходящее место.

— Ну, а куда бы вы хотели?

— Вам виднее... Вы здешний человек, а я сюда попал впервые. Вы не меньше меня заинтересованы в том, чтобы предстоящий разговор остался между нами.

В тоне Раджими зазвучали поучительные нотки.

Алим промолчал.

...Широкие степные просторы прорезал полноводный канал. По обоим берегам его тянулись стройные шпалеры тополей и айлантуса, зеленела сочная трава. До ушей долетал приятный, рокочущий шум воды, спадающей по каскадам. Слева тянулись веселые, нарядные коттеджи, окруженные клумбами цветов, увитые густым хмелем.

— Хорошо тут у вас, — заметил Раджими. — Как в городе.

— Да, пожалуй, — согласился Алим.

Поселок остался позади.

У отводного канала разместилась птицеферма. Крик уток, хлопанье крыльев наполнили шумом берег. Дальше тянулись огороды, пруды.

Раджими и Алим шли узенькой тропой по берегу канала.

— Вы служите начальником противопожарной охраны? — поинтересовался Раджими.

— Помощником, — ответил Алим.

— Тут, кажется, можно и посидеть, — предложил Раджими.

— Ваш старший друг уже действует, — сказал Раджими, решившись начать деловой разговор, — настала пора и вам последовать его примеру.

Не будучи никем предупрежден и боясь впасть в ошибку, Алим решил поменьше говорить и побольше слушать.

— Я постараюсь сделать все, что от меня зависит, — ответил он, вспомнив состоявшуюся в свое время беседу с майором Шарафовым.

Майор предупреждал тогда, что лазутчики иностранной разведки могут пожаловать внезапно, а поэтому надо все время быть готовым к визиту и вести себя соответственно обстоятельствам.

— Много на этом предприятии работает наших земляков? — спросил Раджими.

Можно было, конечно, задать встречный вопрос: кого именно имеет в виду Раджими под словом «земляк», ибо Алим еще не смог определить, к какой нации принадлежит его собеседник, но он ответил:

— Очень много. Процентов шестьдесят, а то и семьдесят.

— И преимущественно?..

— Узбеки.

— Это хорошо, — заметил Раджими. — Вот ими в первую очередь мы с вами и займемся, — продолжал Раджими.

Мысль его была очень ясна. Выяснить точно, сколько лиц из местных национальностей занято на ГЭС и что это за люди, откуда они, кто их родители, родственники, близкие друзья, знакомые. Есть ли среди них участники последней войны. В данном случае Раджими интересовался только теми, кто был в плену. О них надо узнать все, что только возможно; а именно: как попали в плен, как долго находились в нем, кем и когда освобождены.

— И вам и мне ясно, — пояснил Раджими, — что задача эта не эпизодическая и сразу ее не выполнишь. Действуйте постепенно, но систематически, все интересное сообщайте мне. Нам надо знать людей. Без людей мы ничто и никому не нужны. Мы обязаны неустанно искать силы для выполнения наших задач. Как мы их используем — подскажет обстановка.

Алим кивал головой, а в душе у него в это время бушевал гнев. Он отвернулся от Раджими, словно, обдумывая услышанное.

Как хотелось Алиму взять этого желтого с пергаментным лицом посланца поджигателей новой войны, поднять в воздух и ударить об землю. Ударить так, чтобы от него и мокрого пятна не осталось. Но не всегда можно делать то, что хочется.

Беседа продолжалась долго. Условились, что за первой информацией Раджими явится через несколько дней.

— Будем надеяться, что аллах поможет нам, — сказал на прощание Раджими. — Аллах самый искусный из всех мудрецов.

Алим чуть слышно скрипнул зубами...

 

7

Никита Родионович внимательно смотрел на маленькую фотокарточку. С нее смотрел мужчина с большими залысинами на лбу, с короткой бородкой, слегка вьющейся на концах.

Нет, лицо это ему незнакомо. Широкий, крутой лоб и властные, резко очерченные губы кого-то напоминают. Но кого именно — вспомнить Ожогин не мог.

Если бы на лице не было темных очков, то возможно, оно выглядело бы иначе. Главное глаза, а они скрыты.

— Ну как? — спросил майор Шарафов.

Ожогин замотал головой.

— Этого человека я не знаю. А кто он?

— Пока сказать трудно, — ответил Шарафов, — на надеюсь, что общими силами мы разрешим эту задачу. Во всяком случае, он известен Раджими. Уже этого достаточно, чтобы он заинтересовал и нас.

Никита Родионович всмотрелся еще раз в лицо незнакомца и окончательно пришел к выводу, что он его не знает. Он передал карточку Шарафову и тут же спросил:

— А не съездить ли мне к Ризаматову? Как вы считаете? На последнем свидании Раджими сказал, что остался доволен встречей с Алимом.

— Ездить к товарищу Ризаматову нет необходимости. Товарищ Ризаматов также доволен результатами встречи и знает, как себя вести. Я, между прочим, хотел извиниться перед вами за то, что заставил вас так долго сидеть в парикмахерской Раджими.

— Буду рад, если обследование комнаты имело успех.

— Имело, — проговорил Шарафов, — и даже больший, чем я рассчитывал. Теперь стало ясно, что совместно с Раджими, Саткынбаем и Абдукаримом действует еще один человек. Он находится здесь временно, с определенной миссией. Для пользы дела я могу вам кое-что рассказать.

В руки органов государственной безопасности попало донесение, предназначенное к отправке через границу. В нем сообщалось, что автор оказался в городе Н. и нашел «четырех друзей». Далее автор приносил благодарность адресату за то, что тот дал ему возможность встретить здесь «настоящего друга», стоящего дороже четырех остальных, друга, с которым ею, автора донесения, связывает очень многое в прошлом.

Майор Шарафов полагал, что под четырьмя друзьями подразумеваются Саткынбай, Ожогин, Ризаматов и Абдукарим. Настоящим другом может быть Раджими.

— Не исключено, — заметил майор, — что автор донесения и человек, заснятый на этой фотокарточке, одно и то же лицо.

Он взял снимок, посмотрел на него вблизи, потом на расстоянии, на вытянутой руке, и, не отрывая глаз от него, проговорил:

— Но есть в этом документе места темные и непонятные, хотя за ними скрывается глубокий смысл. Вот, например, — майор положил фотоснимок, пододвинул к себе исписанный лист бумаги и прочел вслух: — «Транзитник перестал существовать в С-м Чикаго. Удачно были преодолены препятствия, мешавшие маршруту»...

Как, как? Каким городом? Прочтите еще раз! — Никита Родионович поднялся с места.

Шарафов спокойно и внимательно посмотрел на него и прочел фразу вторично.

— Чикаго? С-е Чикаго! — горячо, взволнованно заговорил Ожогин. — Я не помню, где я читал... Какой-то литератор сравнил Новосибирск с Чикаго. Глупо, неудачно, но назвал Новосибирск Сибирским Чикаго. Это сравнение мелькало в свое время на страницах печати. Я читал сам... Ведь это можно проверить...

— Согласен, — улыбнулся Шарафов. — Я дал задание проверить, но я не вижу никаких оснований волноваться. Почему вы так горячо убеждаете меня?

Никита Родионович невольно смутился.

— Вы сможете дать мне на час эту фотокарточку? — спросил он майора.

Тот поднял широкие брови.

— А в чем дело?

— Разрешите мне пока не высказывать своих предположений. Разрешите также показать эту карточку моей снохе, — продолжал Никита Родионович. — Жена брата жила и училась в Новосибирске и недавно возвратилась оттуда. Все может быть...

— Пожалуйста, — подал карточку Шарафов, продолжая улыбаться.

Антонина уже спала. Никита Родионович открыл своим ключом квартиру, зажег свет во всех комнатах и постучался к Антонине.

Пока она одевалась, Никита Родионович спросил из смежной комнаты:

— Тоня, ты хорошо запомнила лицо своего спутника-иностранца, из-за которого перетерпела столько неприятностей?

— А что?

— Да ты ответь сначала, потом видно будет.

— Конечно, запомнила.

Никита Родионович мерил шагами комнату, — он все еще был взволнован. Рассказ Антонины натолкнул его на мысль, что человек в очках, ехавший с ней через Новосибирск, то же лицо, что и изображенный на фотокарточке.

Вошла Антонина.

— На, смотри, это не твой спутник? — протянул ей фотокарточку Никита Родионович.

Антонина взяла в руки карточку и вздрогнула.

— Он? — спросил Никита Родионович.

— Он, — тихо произнесла Антонина и с беспокойством обратилась к Никите Родионовичу: — Как попала к вам эта карточка?

— Я взял ее у майора Шарафова, чтобы показать тебе. Я почему-то предчувствовал, что мы имеем дело с одним и тем же лицом...

— С каким лицом?

— Этого я тебе, Тонечка, сказать не могу... Это не моя тайна...

— Я понимаю, — смутилась Антонина. — Но, конечно, он сфотографирован до смерти?

Никита Родионович от души рассмеялся.

— Если он действительно умер, то до смерти. Спасибо, Тонечка. Я побегу к Шарафову. Он меня ожидает... Спи и не волнуйся... Костя не звонил?

И, не дождавшись ответа, он выбежал из дому.

 

— Почему же вы раньше не рассказали об этой истории с вашей родственницей? — с укором сказал Шарафов.

— По правде сказать, я не придал этому значения, тем более, что соответствующие органы занимались расследованием, — ответил Ожогин.

— Ай-яй-яй, — покачал головой майор, хотя сам в душе считал, что Никита Родионович вовсе не обязан был информировать его о случае со снохой.

Но вывод напрашивался один: автором донесения, предназначенного к отправке за рубеж, является иностранец-транзитник, ехавший в Шанхай, бесследно исчезнувший в пути и оказавшийся в Узбекистане.

Смущало лишь одно обстоятельство: Антонина краем уха слышала, что труп иностранца, якобы, обнаружен. В чем же тогда дело? Эту загадку надо было разгадать.

— Во всяком случае, — ясно одно, — резюмировал Шарафов: — в городе укрылся еще один враг.

 

8

Поздней ночью на малолюдной улице на окраине города остановилась машина. Из нее вышли два человека и скрылись в переулке.

Один из них был высокий, широкоплечий, второй — маленький, щуплый. Один шел крупным, твердым шагом, второй семенил короткими шажками. У рослого в руках был портфель, на плече макинтош.

Спутники молча подошли к калитке одного из домов и остановились. Тот, что маленького роста, вынул из кармана ключ, отпер калитку и ввел своего спутника в длинный дворик, в глубине которого стоял дом. К нему вела узкая дорожка, усыпанная песком.

Поднявшись на крыльцо, маленький человек нажал кнопку звонка: раз, другой. Внутри дома загорелся свет. Он пробивался тоненькими полосками сквозь узкие щели в ставнях.

За дверью раздался дребезжащий старушечий голос:

— Кто там?

— Это я, тетушка, Раджими...

Загремел тяжелый засов, щелкнул ключ во внутреннем замке, и дверь открылась. Раджими и его спутник вошли.

— Вот, тетушка, мой старый друг по Самарканду, о котором я вам говорил, — представил Раджими своего спутника. — Казимир Станиславович Заволоко. — Рослый спутник любезно раскланялся. — Он у вас поживет некоторое время.

— Пожалуйста, пожалуйста, я уже все приготовила. — Лица старухи не было видно, она закрыла его широким рукавом платья, но, судя по голосу, ей можно было дать лет семьдесят.

Кроме нее в доме никто не жил. Старуха вела жизнь замкнутую, на улицу почти никогда не показывалась, а если и выходила, то в парандже, закрывавшей, по старому мусульманскому обычаю, ее лицо черной сеткой. Гостей старуха не принимала, да к ней никто и не напрашивался. Ежедневно с утра в доме появлялась пожилая женщина. Она обычно приходила с рынка с продуктами и овощами и часов до пяти дня хозяйничала: приготовляла завтрак, обед, убирала комнаты, стирала белье. Потом она уходила, чтобы притти на следующее утро.

Два раза в году — весной и осенью — появлялся старик-садовник. Несколько дней он возился с окучкой и подрезкой деревьев, выравнивал единственную дорожку, ведущую от калитки к дому, приводил в порядок клумбы, сажал цветы.

В доме царила никем не нарушаемая тишина.

Появление в доме постороннего мужчины явилось чрезвычайным событием в однообразной жизни старухи. Она два дня провела в хлопотах. Перетаскивала лучшую утварь в отведенную временному жильцу комнату, выбивала и проветривала ковры и одеяла, протирала стекла в окнах.

Казимир Станиславович был доволен отведенной ему комнатой. Особенно ему понравилась венская качалка.

Раджими приходил к Заволоко только по ночам. И тогда они подолгу беседовали. Казимир Станиславович сидел обычно в качалке с подушкой под головой, Раджими — в низеньком, глубоком и удобном кресле.

На шестой день после своего вселения Заволоко спросил Раджими:

— А как у вас обстоят дела с документами, интересующими наших шефов?

— Могу подробно доложить, — изъявил готовность Раджими.

— Мне дали поручение форсировать эту акцию, — заметил Заволоко.

Раджими пододвинул свое кресло поближе к качалке и наклонился вперед. Он потирал свои узкие руки с тонкими пальцами, будто ему было холодно.

Казимир Станиславович курил, откинувшись головой на подушку, и старался выпускать дым большими кольцами.

— Вначале я мало надеялся на возможность выполнения этого поручения, — заговорил Раджими тихим, вкрадчивым голосом, — но потом, когда неожиданно вскрылись новые обстоятельства, я сообщил, что цель будет достигнута. Я могу вам коротко изложить...

— Только не коротко, — прервал его Заволоко. — Наоборот, как можно подробнее, чтобы я все понял. Это, пожалуй, одна из причин моего приезда сюда и причем, главная.

Раджими часто закивал головой в знак согласия и продолжал:

— Тогда мне придется вернуться к далекому прошлому... Вы должны помнить, что в Самарканде, рядом с магазинам моего отца, жил владелец одного из хлопкоочистительных заводов. У него была единственная дочь, тогда еще девчурка, по имени Соня. Она часто приходила к нам в магазин с матерью, отличалась подвижностью, общительностью, всем нравилась. Постепенно Соня превратилась в хорошенькую девушку и в конце девятнадцатых годов вышла замуж и, как говорили все, удачно. Муж ее, человек в годах, бывший представитель германской фирмы по переработке кишек, слыл богачом. Я от кого-то слышал, что он попался на валютных операциях и угодил в тюрьму. Время бежало, я забыл о существовании Сони. Как-то в начале этого года меня перед входом в кино остановила незнакомая дама в беличьей дохе: «Здравствуйте! Не узнаете меня?».

На меня смотрела женщина не первой молодости. Я признался, что не узнаю. И тогда дама назвала себя. Это была Соня. В короткой беседе она подтвердила, что первый ее муж осужден, что она вышла замуж вторично. На этом наш разговор окончился. А месяца два спустя тетушка сообщила мне, что приходила Соня, очень расстроенная. Она хотела повидать меня и обещала зайти в воскресенье.

Она действительно пришла. Взволнованно она объяснила мне, что сложившиеся дома обстоятельства вынуждают ее заложить свои ценности, перешедшие ей по наследству от бабушки. Соня рассчитывала на мою помощь. Она, якобы, ни к кому другому не обращалась. Я поинтересовался, какая сумма денег ей необходима. Она назвала большую сумму. Я согласился. У меня были и есть люди, которые могут ссудить такую сумму под известный процент. Соня оставила мне ценности и даже не попросила расписки. Тут были браслет с пятью бриллиантовыми камушками, по карату белой воды в каждом, бриллиантовый кулон в платиновой оправе, серьги и три золотых кольца.

Деньги я дал Соне на месяц. Она их вернула своевременно, взяла ценности, а через неделю появилась вновь. Теперь ей понадобилось значительно больше. Я помог ей вторично. Получилось так, что деньги я должен был принести ей сам на квартиру. Я принес и там познакомился с ее мужем, Марком Аркадьевичем Мейеровичем. И как бы вы думали, кем он оказался?

Заволоко пожал плечами.

— Он оказался, — сказал важно и медленно Раджими, — коммерческим директором того самого завода.

— Который нам нужен? — перебил Заволоко.

— Совершенно верно, — подтвердил Раджими.

Заволоко энергично поднялся с качалки и оттолкнул ее ногой.

— Так это же на редкость удачно, — сказал он.

— Я тоже так думаю, — умильно улыбнувшись, согласился Раджими, — а поэтому и сообщил туда, что цель может быть достигнута.

Заволоко заходил по комнате.

— Ну, и что за тип этот... как вы его назвали, — Заволоко пощелкал нетерпеливо пальцами.

— Мейерович, — подсказал Раджими.

— Ну да... Что он собой представляет?

Раджими с ответами никогда не торопился, а тем более сейчас, когда надо было набить себе цену. Он степенно и спокойно доложил, что сблизился с семьей Мейеровичей, много раз бывал у них в доме. В прошлом Мейерович был агентом зингеровской фирмы и побывал за границей в разных странах. С установлением советской власти начал работать в хозяйственных организациях и постепенно продвинулся на должность коммерческого директора машиностроительного завода.

— А его взгляды? — поинтересовался Казимир Станиславович.

Тонкая ироническая улыбка тронула губы Раджими.

— Он беспартийный. Никогда ни в какой партии не состоял. Делец. Тратит массу денег на женщин и, конечно, не из своего жалования...

— Возраст? — спросил Заволоко.

— Точно не скажу, но, во всяком случае, моложе меня и немного старше вас.

— На какой срок вы ссудили деньги?

— На два месяца.

— Когда срок истекает?

— Уже истек. Два дня, как истек.

— А вы уверены, что деньги нужны именно ему, а не жене?

Раджими приложил руку к сердцу и склонил голову.

— Твердо уверен, — сказал он, — а на-днях и вы убедитесь.

— Когда эта Соня обещает принести деньги?

— За деньгами я должен сходить сам, — пояснил Раджими. — Я не хочу, чтобы она приходила сюда.

— Так. Я не вижу необходимости затягивать дело, — произнес Казимир Станиславович. — Вы с ним говорили о документах?

Раджими отрицательно замотал головой.

— Я ожидал вашего приезда. Надо было посоветоваться.

Заволоко хмыкнул что-то себе под нос, встал против сидящего Раджими и смотрел на него некоторое время сверху вниз.

Да, с возрастом Раджими стал не в меру осторожен. Отчасти это правильно и ругать его не следует. Спешка в серьезных делах недопустима. Но...

— Если вы уверены, что денег у них нет, — медленно, с расстановкой проговорил Казимир Станиславович, — не откладывайте разговор и берите за горло. Церемониться нечего.

— Я и не думаю, — возразил мягко, с улыбкой Раджими, — но хочу предварительно узнать, зачем им нужны деньги.

— Умная мысль, дельная мысль, — одобрил Заволоко. — Попытайтесь узнать, а теперь продумайте, как мне повидаться с Ожогиным.

— Когда бы вы хотели?

— Завтра.

Раджими задумался на несколько минут, пригладил рукой свою коротенькую бородку, поморщил лоб. Он считал, что первую встречу можно провести и вне дома.

— Вы намерены долго с ним беседовать? — спросил он Заволоко.

— Нет, — ответил Казимир Станиславович. — Пять, максимум десять минут.

— Отлично. Тогда устроим так. Вы помните здание телеграфа? Я вам показывал.

— Помню.

Заволоко уже неплохо ориентировался в городе.

— Без пяти восемь вы подойдете к телеграфу. Уже стемнеет. Увидите машину Абдукарима. Садитесь в нее. Ровно в восемь в машину сядет Ожогин и поезжайте, куда надо.

— А Абдукарим? — поднял брови Заволоко.

— Абдукарим в это время будет со мной в чайхане. Я его займу минут на пятнадцать-двадцать.

— Можно и так, — согласился Казимир Станиславович. — Не забудьте только повесить на машину номер, известный Ожогину.

На другой день Никита Родионович получил телеграмму за подписью «Рами». Телеграмма гласила:

«У меня сегодня день рождения. Буду рад вас видеть в половине восьмого».

Точно в срок Ожогин явился на квартиру Раджими. Раджими вынул толстые карманные часы «Мозер» и, глядя на циферблат, произнес мягко, но в то же время требовательно:

— Ровно в восемь, ни позднее, ни раньше, подойдите к телеграфу и садитесь в машину Абдукарима. В вашем распоряжении двадцать восемь минут. Хватит?

— Вполне.

Никита Родионович посмотрел на свои часы и быстро зашагал.

Сумрак окутывал город, сгущался, на небе зажглись первые крупные звезды. Когда Ожогин достиг телеграфа, уже совсем стемнело. На большом циферблате висячих часов стрелки показывали без трех восемь.

Знакомая машина стояла на месте, и Никита Родионович подошел к ней сзади. Он открыл дверцу и сел рядом с шофером. Но лишь спустя минуту, когда пересекли мост через канал, Ожогин вгляделся в шофера и понял, что за рулем сидит не Абдукарим. Это удивило и взволновало Никиту Родионовича. Он еще раз посмотрел на шофера и невольно вздрогнул. Рядом с ним сидел плотный мужчина без головного убора, в темных очках. И что-то до того знакомое показалось в его фигуре, посадке головы, плечах, что у Никиты Родионовича сразу пересохло в горле.

— Значит, не узнаете или не хотите узнавать? — проговорил незнакомец, и его голос заставил Ожогина вздрогнуть вторично.

Ожогин молчал.

Машина выкатилась на широкую асфальтированную улицу, прижалась к тротуару, под густую тень раскидистых деревьев, и плавно остановилась.

— Ну, здравствуйте. Не узнали? Не ожидали старика Юргенса? — И шофер снял очки.

Никита Родионович все еще молчал.

— Удивлены? — рассмеялся Юргенс и положил тяжелую руку на плечо Ожогина.

И тут только Никита Родионович как бы очнулся от тяжелого сна и пришел в себя.

— Удивлен — это не то слово. Поражен... Сражен... — проговорил он. Ведь он сам лично, да и не он один видел, как везли гроб с телом Юргенса на кладбище, как опускали в могилу, как засыпали землей, как плакала жена Юргенса. Но голос... лицо... глаза...

Юргенс рассмеялся еще раз.

— Со мной произошло такое же приключение, как и с Иисусом Христом. Разница лишь в том, что тот воскрес до похорон, а я после. Ну, давайте поздороваемся, — и он крепко пожал руку Ожогина. — Вы не рады видеть меня?

— Очень рад, но у меня не укладывается в голове...

— Я тоже рад, что вы здоровы, — продолжал Юргенс, — понимаю ваше состояние и на свободе мы поговорим. Сейчас я не располагаю временем и хочу лишь обременить вас маленьким поручением. Запомните одно: Юргенса нет. Юргенс мертв для всех... Есть теперь лишь Заволоко Казимир Станиславович, выходец из Западной Украины, человек, интересующийся восточным фольклором... Поняли?

— Я всегда вас понимал, — ответил Ожогин.

— Прекрасно. Так вот, меня интересует в данное время коммерческий директор машиностроительного завода Мейерович, Марк Аркадьевич, и только. Поинтересуйтесь им и выясните, какое политическое и общественное кредо этого господина.

— Когда вам это нужно?

— Через пару-тройку дней, не более.

— Постараюсь.

— Ну, а теперь дайте мне вашу руку и — до свидания. Раджими вас найдет. Кстати, запомните одно: Раджими верный человек, ему можно верить во всем. Если бы не он и... — Юргенс сделал небольшую паузу, — и не вы, то я бы, пожалуй, не рискнул появиться в ваших краях. Ну, всего лучшего... До скорой встречи...

Ожогин вышел. Загудел мотор. Машина круто повернулась и скрылась в чернеющей перспективе улицы.

Долго в эту ночь не спал Юргенс. Он то сидел в удобной качалке, то мерно расхаживал по комнате, предаваясь своим думам. Как был поражен Ожогин! Юргенс и сам стал забывать о своей «смерти». Прошло ведь без малого три года. Вообще, неплохо получилось. Он сам подбирал вместо себя покойника. Это оказалось делом не совсем простым. Пришлось облазить чуть не все госпитали, больницы, морги, прежде чем удалось найти подходящий труп. Остальное уже не составляло труда. Голову мертвеца подвергли небольшой операции, и создалось впечатление, что пуля пущена в рот.

Жена Юргенса вздрагивала от одной мысли, что ее Карл будет числиться в покойниках, но потом смирилась. А на другой день после похорон Юргенс посетил, кладбище и даже сфотографировал «свою» могилу.

Да и мало ли что случалось в жизни. Вот сегодня он сказал Ожогину, что Раджими верный человек и что, не будь его, он бы не рискнул показаться здесь. Юргенс не добавил, что «показаться вторично». Об этом Ожогину, конечно, не следует говорить.

Карл Юргенс родился в восемьсот девяносто первом году в военной семье. Отец его был полковником артиллерии. По окончании юнкерского училища Юргенса отправили на фронт и вскоре назначили организатором опорного разведывательного пункта с прикомандированием к штабу корпуса австро-венгерской армии. Эта было в девятьсот четырнадцатом году. С этого времени Юргенс стал разведчиком. Он сидел в районе города Люблина.

Двадцать первого августа четырнадцатого года совершенно неожиданно на расположение австрийцев обрушились гвардейцы первой дивизии Преображенского и Семеновского полков. Они шли, все сметая на своем пути. Юргенс попал в плен. Для него война окончилась.

В числе других пленных он попал в сердце Средней Азии, в город Самарканд. Военнопленные пользовались там относительной свободой; отпускались до вечерней проверки из лагеря в город. Многие нашли себе занятия, каждый по своей профессии.

В пятнадцатом году Юргенс познакомился с сыном владельца мануфактурного магазина, Раджими.

Подвижной, хитрый, умный, предприимчивый, он уже в те годы смело и безнаказанно проводил через границу и обратно контрабандистов. Раджими помог Юргенсу бежать из плена. Заручившись письмом одного из сановников эмира бухарского к купцам в Кабуле, он повел Юргенса по пути, уже пройденному такими же беглецами значительно ранее.

Юргенс хорошо помнит этот путь. Помнит темную ночь, быстрые и капризные воды Аму-Дарьи... Каюк... Переправу... Афганский берег... Пограничный пункт. Ночевка и уже спокойный, хотя и невыносимо трудный переход до города Мазар-и-Шериф. Ночевали в полуразвалившихся каравансараях. Грязь, вонь, теснота. Отвратительные насекомые. Сухие лепешки, тут, урюк, кок-чай.

В Мазар-и-Шерифе отдыхали двое суток, а потом в сопровождении двух конвоиров взяли путь на Кабул, через Таш-Курган, Кундуз-Дарью.

Горные перевалы, каменная пустыня, скалистые стены, ущелья и теснины, подъемы и спуски, дикая неведомая природа Гиндукуша. Перевал Хавак поднял их на высоту трех с половиной тысяч метров.

И только на подходе к Гульбахару, что означает цветок весны, стало веселее на душе. Вдоль дороги появились богатые фруктовые сады, виноградники.

С Раджими Юргенс расстался в Кабуле, а встретился вот здесь. Минуло тридцать лет.

«Да, Раджими верный человек, — еще раз подумал Юргенс в начал раздеваться. — С ним не пропадешь».

 

9

Юргенс и Раджими сидели на веранде, укрытой зарослями паутели и хмеля.

Вечерело. Со двора тянулись смешанные запахи мяты, табака.

— Скоро осень, — произнес Юргенс, чем нарушил деловой разговор.

Раджими удивленно посмотрел на него, приподнял брови, поморщил лоб, но промолчал.

— Вы помните ту осень, в Кабуле?

— Помню, — не понимая, к чему клонит Юргенс, ответил Раджими.

Он ждал, что скажет об осени в Кабуле его собеседник, но тот внезапно заговорил о другом.

— Так, что вы хотите сказать насчет Абдукарима? — спросил Юргенс.

— Он подозрителен.

— То есть?

— Саткынбай опасается его, боится предательства. Он уже два раза докладывал мне о нем...

— А ваше мнение?

— Точно такое же.

Раджими пояснил. Абдукарим ведет себя очень странно. Его взгляды изменились, он уклоняется от выполнения поручений, отказывается от денег, намекает, что в недалеком будущем Саткынбаю, возможно, придется искать другую квартиру. И вообще...

— Это еще ничего не значит, — заметил Юргенс. — Как я понял вас, Абдукарим по природе человек угрюмый, необщительный.

— И непостоянный, — добавил Раджими.

— А поэтому лучшего от него и нельзя ожидать, — продолжил свою мысль Юргенс. — Беда может притти с другой стороны. Я опасаюсь, что этого и Саткынбай и вы недооцениваете.

Раджими насторожился, прищурил глаза.

— Как звать того старика, которому Саткынбай разболтал все, а тот выгнал его из дому?

— Ширмат, — ответил Раджими.

— Вот опасность.

— Да, возможно.

— С такими типами шутить нельзя. Он где-нибудь сболтнет, а тогда мы будем чесать затылки, если они целы будут к тому времени.

— Согласен, — заметил Раджими, — но полагаю, что Абдукарим более опасен.

— Чем?

— Он знает не только Саткынбая, но и меня, и Ожогина, он возил вас...

— Он же не знает, кто я?

— Неважно. Зато он знает мою квартиру, этот дом, он возил меня к Ризаматову и, боюсь, видел его.

— О чем же вы думали раньше? — вспылил Юргенс, но тут же сдержал себя и уже спокойным, нравоучительным тоном продолжал: — Нельзя же уподобляться детям и вверять свою судьбу и судьбу всего дела какому-то сопляку. Кто из вас додумался до такой глупости? Что у вас в городе мало машин?

— Виноват Саткынбай, — уронил Раджими.

— Дурак ваш Саткынбай, — опять повысив тон, сказал Юргенс, — но не он же руководит вами, а вы им. Вы-то могли ему вправить мозги.

Раджими нервно теребил свою бородку. Оправдываться он не хотел. Да и чего оправдываться, когда самому ясно, что допущена оплошность. Он думал сейчас о другом: как выйти из положения. Но Юргенс опередил его.

— Проверьте Абдукарима, — твердо произнес он. — Проверьте на деле. Поручите ему... э... старую рухлядь Ширмата. И сразу станет ясным, наш человек Абдукарим или не наш.

Выражение лица Раджими стало напряженным. Да, он сам до этого не додумался бы.

— Мед вам в уста, дорогой друг, за хороший совет, — проговорил он умильно.

Юргенс смягчился.

— Пусть займется этим Саткынбай. — дополнил он, — сами не связывайтесь.

 

Саткынбай злорадствовал, предвкушая удовольствие, которое он испытает от одного разговора с Абдукаримом. Пусть теперь его друг попытается выкрутиться, отмолчаться или отделаться ничего не говорящими словами. Ничего не выйдет. Саткынбай действует не от своего имени, а от имени Раджими. А Абдукарим побаивается Раджими. В этом Саткынбай уже убеждался не раз.

Долго ломал голову Саткынбай, как поступить с Ширматом. Он, опытный провокатор, прошедший гитлеровскую выучку, отлично понимал, что одно дело — дать поручение и совершенно другое дело — выполнить поручение, да еще такое. Нельзя было не считаться с характером Абдукарима. То, на что способен он — Саткынбай, неспособен Абдукарим. Для Абдукарима надо все подготовить, создать необходимые условия. И Саткынбай все это сделал при помощи Раджими.

В эту ночь Саткынбай лег спать во дворе, чтобы проснуться пораньше и не прозевать ухода Абдукарима на работу. Абдукарим, по обычаю, уходил из дому в восемь утра. Но, несмотря на принятые меры, Саткынбай чуть было не проспал. Раскрыв утром глаза, он увидел, что Абдукарим уже сидит под шелковицей в ожидании чая.

Нельзя было терять ни минуты. Саткынбай быстро вскочил, оделся, бросился в дом и возвратился оттуда со свертком в руках.

Абдукарим сидел на коврике, подобрав под себя ноги, и прихлебывал из пиалы чай.

Саткынбай расположился напротив.

— К тебе поручение есть, — проговорил он и добавил: — серьезное.

— Что за поручение? — спросил Абдукарим, не глядя на друга.

— Вот... — Саткынбай положил перед Абдукаримом на край столика сверток. На газетной бумаге проступали большие жировые пятна. — Отвези Ширмату и скажи, что прислал Вахид Ахматов. Это его старый приятель.

Абдукарим нахмурился.

— Для чего это? — угрюмо спросил он.

— Я тебе все скажу, — проговорил Саткынбай, пристально глядя в глаза друга. — Ширмат, старый шакал, любит «казы». Тут целых полкило, — Саткынбай придавил сверток рукой. — Колбаса, так сказать, с начинкой... Ширмат, знаешь, ненадежный человек. Он может погубить всех нас. Так советует Раджими. Понял? Отдай сегодня и пораньше. А то начинка... выдохнуться может.

Глаза Абдукарима округлились и стали больше обычного. Он отодвинул от себя страшный сверток и встал.

— Зачем ты меня впутываешь в эту историю? — спросил он. В руке он еще держал пиалу с недопитым чаем, и рука его дрожала.

Саткынбай деланно расхохотался.

— Что? Струсил? — спросил Саткынбай.

— Я не повезу, — сказал тихо Абдукарим.

— Повезешь! — резко бросил Саткынбай. — Раджими приказал.

— Не повезу. Вези сам. И вообще ты бы переехал жить в другое место, что ли...

— Ах, вот как! — вскрикнул Саткынбай. Гнев поднялся в нем внезапно, на лице обозначились зеленые пятна. — Хочешь предать нас? Предать дело? Я давно подметил, что ты повернул нос в другую сторону Поздно!

— Я не думаю никого предавать, — тихо промолвил Абдукарим. — Я лишь прошу оставить меня в покое. Если бы я хотел, я давно бы сообщил обо всем куда следует. Но я этого не сделал и не сделаю. Так и скажи Раджими.

Гнев у Саткынбая спал. Все стало ясно: Абдукарим трус, трус, дрожащий за свою шкуру. И бояться его нечего. Видя сейчас, как бледен Абдукарим, как дрожат его руки, как бегают глаза, Саткынбай решил, что на предательство он неспособен. Но все же Саткынбай сказал:

— Смотри! В случае чего — мы тебя... — он быстро, не оборачиваясь, вышел со двора.

Абдукарим стоял некоторое время, глядя в одну точку. Наконец, вздох облегчения вырвался из его груди. Глаза его остановились на свертке. Саткынбай забыл про отравленную колбасу Помедлив несколько мгновений, он нерешительно, кончиками пальцев, приподнял сверток, огляделся по сторонам и осторожно, будто в руках его была взрывчатка, направился в глубь двора к дувалу. Там, в глубокой дыре, он оставил смертоносный сверток. Потом Абдукарим подошел к арыку и долго, тщательно мыл руки.

В том, что Абдукарим трус, Саткынбай был прав. Трусость руководила всеми мало-мальски существенными поступками Абдукарима. На фронте, в бою, он в плен попал по своей воле; он боялся врага, боялся за свою жизнь. Он искал хорошей жизни и на тон стороне, в гитлеровском госпитале, он надеялся найти ее в фашистской Германии. Всего боялся Абдукарим, — боялся купаться в холодной воде, быстро ездить, сидеть в доме во время грозы. И, несмотря на это, опасности и неудачи неумолимо преследовали и подстерегали его на каждом шагу. Еще два года назад, в сорок пятом году, встретив Ибрагимова Ульмаса случайно на улице и узнав его, Абдукарим задался мыслью сообщить о нем органам. Но эта мысль держалась в его голове очень недолго. Страх перед Саткынбаем, который может расправиться с ним, страх перед тем, что этим он должен разоблачить и самого себя, заставил его отказаться от этого намерения. Ему пришлось пустить Саткынбая в свой дом, помогать ему в темных его делах.

«Пусть себе, — рассуждал Абдукарим, подходя к автобазе, — они идут своей дорогой, а я своей. Я им не буду мешать, они — мне. Так будет лучше».

 

10

Придя вечером на дом к Мейеровичам, Раджими застал одну Соню. Она была бледна и ответила на приветствие гостя едва уловимым стоном.

— Что с вами? — с нарочитой тревогой в голосе спросил Раджими.

Соня молчала.

Раджими приблизился к ней, взял ее руку и учтиво поцеловал.

Хозяйка вздохнула.

— Вы пришли за деньгами?

Раджими наклонил голову.

— Господи! Что нам делать? — с отчаянием воскликнула Соня. — Я сегодня собиралась сама итти к вам...

— С деньгами? — спокойно спросил Раджими, хотя переступив порог, уже понял, что рассчитывать сейчас на возврат денег нечего.

Хозяйка безнадежно замотала головой.

— Зачем же? — поинтересовался Раджими.

— Опять за деньгами, — чуть не простонала Соня и тут только сообразила, что стоит сама и не усадила гостя.

— Садитесь, дорогой... Я виновата перед вами, я отлично сознаю, что ставлю вас в затруднительное положение, но у меня нет другого выхода... На вас вся надежда.

Раджими сел и внимательными, полуприкрытыми глазами уставился на хозяйку дома. Соня очень подурнела. Она располнела, появился второй подбородок, кожа на лице потеряла свой прежний бледно-матовый цвет, веки отяжелели. «Сколько же ей лет?» — пытался прикинуть в уме Раджими. Он хорошо помнил, что когда ему было девятнадцать, Соня только родилась, значит, сейчас ей лет сорок.

— Сколько нужно? — спросил он.

Соня даже привстала, вопрос гостя вселил в нее надежду.

— Всего только сорок тысяч, — сказала она.

— Какими вы еще располагаете ценностями? — спросил Раджими.

Соня сжала виски руками и резко опустилась на прежнее место.

— У меня больше ничего нет, кроме... — она рукой обвела комнату.

— У вас? — переспросил гость.

Соня удивленно посмотрела на него, видимо, не понимая вопроса.

— У вас или у мужа? — уточнил Раджими. Ему надо было окончательно утвердиться в своих предположениях.

— Я вам все скажу, ничего не скрою, только ради бога помогите, — взмолилась она. — Деньги нужны Марку... Скоро должна быть ревизия... он погибнет сам и погубит других...

Этого Раджими и ожидал. Все окончательно прояснилось.

— Когда ожидается ревизия? — спросил он.

— В конце месяца.

— Времени еще много, но надежд мало, — тихо, с сочувствием уронил Раджими. — Я вам ничего не могу обещать. Попытаюсь. Приложу все усилия...

Хозяйка встала, подошла к гостю, взяла его за руку.

— Я умоляю вас... Спасите меня... и Марка. Я не могу представить себе, что может произойти... Ведь...

— А тут и нечего представлять, — спокойно произнес Раджими, встал и высвободил руку. — Может быть один выход из такого положения... — он сделал паузу.

Соня с надеждой смотрела ему в глаза.

— Какой же? Скажите! Не мучьте меня!..

— Тюрьма... — коротко закончил Раджими.

Хозяйка вздрогнула, попятилась, глаза ее дико блеснули. Она прикрыла рот рукой, сдерживая готовый вырваться наружу крик.

— На вещи нужно смотреть здраво, — продолжал в том же тоне Раджими. — Вы и сами отлично понимаете, что ничего другого не придумаешь.

— Но вы же сказали, что...

— Я могу повторить то, что сказал, — вновь прервал ее гость. — Попытаюсь, приложу все силы, использую все возможности, но обещать ничего не могу... Ведь сумма не шуточная...

— Какой ужас... — прошептала Соня.

И тут Раджими решил выяснить еще одну деталь.

— Уж коли вы так доверительно ко мне относитесь, то будьте откровенны, — обратился он к Соне. — Скажите, на что он истратил такую кругленькую сумму?

— Нет, — твердо ответила хозяйка и поправилась: — Не только на меня. Это личная, семейная история, но вас я могу посвятить в нее. С Марком я живу всего три года. С первой женой он разошелся. Она не давала ему официального развода, а это не устраивало меня. Ну вот, понадобились деньги...

— Та-а-к, — протянул Раджими. — Хорошо, попробую выручить вашего мужа, но серьезно опасаюсь за успех. Деньги под слово не дают.

У Раджими была странная привычка: он ходил всегда не посередине тротуара, а у самых стен домов или у изгородей. И сейчас он зашагал так же своей церемонной походкой, мелкими, легкими шажками.

Визитом Раджими был вполне удовлетворен. Он узнал все, что надо было узнать.

 

На другой день рано утром, выходя от тетушки, Раджими чуть не столкнулся с Соней. Она плакала. Взяв женщину под руку, он отвел ее от дома и озабоченно спросил:

— Что еще стряслось?

— Он прислал меня к вам, — проговорила Соня, сдерживая рыдания.

— Мы на улице, — напомнил строго Раджими и сжал у кисти ее руку. — Умейте держать себя.

— Я попаду в сумасшедший дом...

— Не советую. Ничего приятного в этом не вижу.

— Но что же делать? Вы достали деньги?

Раджими отрицательно покачал головой.

— В моем распоряжении была лишь ночь, а это очень немного.

— Но надежды есть?

— Я вам уже говорил: очень незначительные. Скажу правду — всю сумму покрыть мы не сможем.

— Господи, что же делать? Марк согласен на все, что угодно, я говорила с ним. Он готов бежать куда глаза глядят, если это только возможно.

— Он умный человек, — заметил Раджими. — А вы не падайте духом. Завтра я зайду к вам вечером и переговорю с ним лично. Пусть обождет меня и никуда не уходит. А теперь нам в разные стороны...

 

Юргенс остался очень доволен действиями Раджими.

Они сидели за накрытым столом. Юргенс помешивал серебряной ложечкой крепкий чай в стакане, а Раджими отрывал от лежащей на вазе кисти винограда ягоды, высасывал из них сок и шкурки складывал на блюдце. На лице его была разлита спокойная, хитрая улыбка.

После долгого молчания Юргенс сказал:

— Деньги будут за документацию. Так ему и скажите.

Раджими предупредительно поднял руку.

— Возможно, деньги и не понадобятся.

Юргенс отодвинул от себя пустой стакан и, повернув голову, спросил:

— А как же?

Раджими ответил не сразу. Он, мягко ступая, как кошка, прошелся по комнате, потирая руки, и сел на свой стул.

— Мейерович согласен бежать отсюда, — проговорил он тихо.

— Куда?

— Куда глаза глядят, — и Раджими закатился тихим смешком.

Теперь встал Юргенс. Он расправил плечи, выпятил широкую грудь, расставил прочно ноги и, пристально смотря на Раджими, ждал, что тот скажет.

Раджими молчал, прищурив глаза.

— Чья эта затея? — спросил Юргенс.

— Моя, — ответил Раджими, прикладывая руку к сердцу.

— Сорок тысяч — сумма довольно приличная. Конечно, в случае надобности можно и пожертвовать ею, цель оправдывает средства. Но зачем вводить себя в расходы, когда можно обойтись и без них. Согласие Мейеровича бежать дает возможность не тратить деньги и сохранить ценности, оставленные в залог. Раджими заработал их...

— И вот у меня возникла мысль: что, если я вместе с вами отправлю на ту сторону и Мейеровича со всей документацией? Там, где пройдет один, пройдут и двое.

Юргенс рассмеялся. Он понял смысл комбинации, задуманной Раджими.

— Согласится? — спросил он.

— А куда он денется?

— Вы забыли о жене.

— Заверим обоих, что вначале его, а потом ее.

Юргенс хмыкнул, достал портсигар и закурил. Помощник его, конечно, прав. Где пройдет один, там всегда пройдет и другой. Но какой смысл во всей этой затее? На что нужен там Мейерович? А тут еще жена. Сколько возни. Нельзя ли сделать еще проще?

Юргенс промерил комнату от стены до стены несколько раз и хлопнул в ладоши.

— Принимаем ваш вариант, но с небольшой поправкой, — сказал он.

— Слушаю, — обронил Раджими. — Поправки всегда улучшают...

— Обещать будете по своему варианту, а делать — по моему. Ради чего мы станем возиться с таким гнилым товаром, как этот ваш Мейерович? Зачем его вывозить? По дороге с ним, например может что-нибудь случиться...

Теперь его поддержал и Раджими.

— Гениально! — воскликнул он.

— Но придуманный вами выход, знаете, чем еще хорош? — спросил Юргенс.

Раджими задумался.

— Нет, не знаю.

— Оставлять Мейеровича здесь для нас невыгодно. Так или иначе, рано или поздно все может всплыть наружу, а тогда... Жена его не должна знать, на каких условиях вы делаете для них одолжение.

Раджими склонил голову в знак согласия.

 

В тог же день вечером. Никита Родионович, вызванный телеграммой, шел в парикмахерскую Раджими.

Телеграмма, как и в прошлый раз, была подписана «Рами», но Ожогин чувствовал, что предстоят свидание и разговор с Юргенсом.

Появление покойного шефа не только ошеломило Ожогина, но и еще лишний раз показало, на что способны империалистические разведки в своей ненависти к советской стране.

Никита Родионович шел и думал о том, как запутаны, извилисты и опасны тайные тропы. Они идут через моря и границы, по лесам и бескрайним степям, петляют по глухим закоулкам, теряются из виду. И сколько надо зоркости и упорства, умения и мужества, чтобы обнаружить эти тропы и найти едва приметные следы на них.

Спокойствие и уверенность майора Шарафова передавались Никите Родионовичу.

В своих предположениях Ожогин оказался прав: в квартире Раджими его встретил Юргенс.

— Ну вот, теперь мы подробно и побеседуем, — проговорил он приветливо, пожал руку Никите Родионовичу и закрыл на замок дверь.

Ожогин сел за стол, Юргенс расположился напротив. Под самым потолком горела маленькая пузатая лампочка, разливая бледный, рассеянный свет. Лицо Юргенса было довольно хорошо освещено, и Никита Родионович стал разглядывать его.

— Ну как? Изменился я? — был первый вопрос Юргенса. Он положил перед гостем портсигар и спички.

— Если и изменились, то очень мало, — сказал правду Ожогин. Так было и в действительности, — время не оставило на всем облике Юргенса приметных следов, он только чуть-чуть потяжелел, погрузнел.

Никита Родионович открыто, с подчеркнутым любопытством продолжал смотреть на собеседника, чем заставил Юргенса рассмеяться.

— Что? До сих пор не верите глазам? — спросил он.

— Вы отгадали. До сих пор не верю.

— Решили похоронить меня?

— Вы сами себя похоронили.

— Да, это точнее. Вы правы. Я поторопился немного, хотя ошибки в этом не вижу. К этому были причины. Не исключалась возможность попасть в списки так называемых военных преступников, с одной стороны, ну, и, кроме того, среди американцев мог отыскаться какой-нибудь сумасшедший и поднять, пока суть да дело, шум. Сейчас все обошлось, и, как видите, я сижу перед вами.

Ожогин кивнул головой.

— Ну, а как ваши дела?

Никита Родионович коротко рассказал о всех перипетиях, которым подвергались он и его друзья с момента «похорон» Юргенса. Рассказал о себе, Ризаматове, Грязнове. Юргенс слушал его не прерывая, а когда ой окончил, спросил:

— Вы к Блюменкранцу являлись?

— Мы его не нашли. То есть нашли его квартиру, но в ней оказался совершенно другой жилец, а расспрашивать не решились.

Юргенс поднял глаза на потолок, о чем-то подумал и кивнул головой.

Немного спустя, он сказал:

— Да это и не так важно, важно, что вы все целы, устроились, хорошо себя чувствуете.

Голос Юргенса, жесты, манера держать себя оставались прежними. Он, как и раньше, говорил очень самоуверенно, властно. Как и раньше, любил делать паузы при беседе.

— А как же с моим поручением?

— Относительно Мейеровича?

— Да.

Никита Родионович объяснил, что за краткостью времени он не смог собрать о Мейеровиче полных данных, но из бесед с лицами, его знающими, пришел к выводу, что он опытный работник, пользующийся известным авторитетом в кругах хозяйственников.

— Этого достаточно, — заметил Юргенс.

— Чем я еще могу быть полезен вам? — поинтересовался Ожогин.

— Такими мелочами я вас больше беспокоить не стану. Перед вами встанут более серьезные задачи. Для вас, как и для меня, совершенно ясно, что здесь, — я имею в виду Среднюю Азию, — произошла большая перестройка, и старые топографические карты потеряли всякое значение. В них надо внести исправления. Без спешки, спокойно, методически постарайтесь нанести на карту все новое. Тут появились четыре новых города, дайте им полную характеристику. Поинтересуйтесь, где оборудованы новые аэродромы, где отстроены энергетические узлы. Подсчитайте энергетические и топливные ресурсы.

— А сроки? — спросил Никита Родионович.

— Сроками я не буду вас лимитировать. По мере накопления материалов передавайте их Раджими. Как у вас со средствами?

— Я ни в чем не нуждаюсь.

Ответом Ожогина Юргенс остался не очень доволен. Он подчеркнул, что если возникнет надобность в деньгах, то следует лишь сказать об этом Раджими, и он все устроит.

Беседа заняла, примерно, час. Юргенс еще раз подчеркнул, что Раджими можно доверяться во всем, он опытен в делах Востока, хорошо разбирается в людях.

— Вот пока и все, — резюмировал Юргенс. — Мы встретимся еще не раз. Кстати, южные районы республики вам знакомы?

— Почти все. Я часто выезжаю в командировки.

— Цель их?

— В основном прием вновь отстроенных электростанций и проверка работы уже существующих.

— Очень хорошо. К этому вопросу мы еще вернемся.

День новой встречи Юргенс не назначил.

 

Вечером Раджими зашел к Мейеровичам.

Муж и жена были дома.

Переступив порог комнаты, Раджими поклонился с учтивостью и в то же время с достоинством. Хитрые глаза его как бы говорили: «Такие, как я, на улице не валяются, и без меня вы не обойдетесь».

Супруги ответили как-то вяло и не совсем любезно. Поэтому Раджими счел нужным спросить с извинительной улыбкой:

— Может быть, я не во-время?

— Что вы! Что вы!.. — спохватилась Соня, вскочив о места. — Прошу садиться... Мы вас ожидали и уже боялись, что вы не придете.

Плоскогрудый и тучный Мейерович сидел на глубоком диване, у круглого столика, в тяжелом зимнем халате. Путаная сеточка синих жилок на щеках проступала сквозь болезненного цвета пепельно-серую кожу. Редкие, выцветшие, тщательно уложенные на его большой голове волосы не смогли скрыть бугристой лысины.

На столике в огромной пепельнице из щита черепахи красовался ворох окурков.

Мейерович уставился на Раджими томительно долгим взглядом.

— Марк Аркадьевич, — мягко начал Раджими, — неужели в самом деле ваши дела так плохи?

Мейерович молча кивнул головой несколько раз сряду и опустил ее на грудь.

— Для меня время — деньги, — заговорил, наконец, глуховатым голосом Мейерович. — Соня рассказала всю правду, я готов последовать любому вашему совету.

Соня почти легла на стол, опершись на него локтями. Она застыла в напряженной позе в ожидании начала разговора.

Такая обстановка не располагала к откровенной беседе.

— Соня, оставьте нас вдвоем, — обратился к ней Раджими. — Не обижайтесь на меня. В таких делах лучше быть с глазу на глаз.

Соня поджала губы, скосила глаза в сторону мужа.

— Кошечка, пойди к себе... мы недолго, — попросил ее Мейерович.

Соня ушла, обойдя кресло, в котором сидел гость. На Раджими пахнуло резким запахом одеколона. Он поморщился. Он не любил ни одеколона, ни духов.

Мейерович встал с дивана, грузно пересек комнату, плотно закрыл за женой дверь и водворился на место.

Раджими испытующе взглянул ему прямо в глаза, пытаясь прочесть в них, действительно ли Мейерович согласен на все, и решил: «Исчезла вера, ослабла воля, возрос страх».

Это его устраивало.

— Вы знаете, в чем ваше единственное спасение? — спросил Раджими.

— Соня говорила... Я согласен... Согласен бежать, хоть к чорту на рога.

Раджими усмехнулся.

— Это не так далеко... — бросил он. — Вам надо покинуть пределы России. Даже в том случае, если бы вы имели возможность возместить всю сумму, ничто не проходит бесследно. Тем более значительное. Здесь таких чудес не бывает. Это не Америка.

Мейерович покачал головой.

— Я еще раз говорю — готов на все, — каким-то трагическим голосом произнес он. — На все буквально, но мало верю, что из этого что-нибудь выйдет.

— Об этом разрешите думать мне и моему другу. Вы, очевидно, наслышаны обо мне от Сони, иначе я бы не сидел сейчас здесь. А вмешательство моего друга для вас очень выгодно. Мы вас вывезем, куда пожелаете.

Лицо Мейеровича просветлело, на нем даже обозначилась улыбка.

— Я не знаю, как буду обязан вам.

— Минутку, — и Раджими предупредительно поднял руку. — Не в этом дело. Там, — он сделал неопределенный жест в сторону, — с пустыми руками вам делать нечего. Ценностей вы лишились, денег у вас нет. Но...

Мейерович смотрел на гостя широко раскрытыми глазами.

— Что но? — хрипловато спросил он и провел рукой по шее, пытаясь заглушить нарастающее волнение.

— Но есть выход, — проговорил Раджими с тоненькой улыбкой. — В конструкторском бюро вашего завода хранится документация на известную вам машину, прошедшую все испытания и запланированную к выпуску с начала будущего года. Эта документация должна вместе с вами оказаться на той стороне. Тогда вас примут с распростертыми объятиями.

Мейерович побледнел, у него дрогнул подбородок, опустились плечи, лицо его сразу осунулось. Он встал, выпрямился, задумался на какое-то мгновенье и сказал едва слышно:

— Хорошо, — и грузно опустился на прежнее место.

— Я другого не ожидал. Я и мой друг будем вас сопровождать. Когда ожидается ревизия?

— Дней через пятнадцать. Мы до этого сроку успеем?

— Да, — заметил Раджими. — На этом мы и закончим сегодняшний разговор.

Он уже раскланялся церемонно и хотел покинуть комнату, как Мейерович вдруг спохватился и каким-то пустым голосом спросил:

— А как же Соня? Как с ней?

— Спокойствие! — произнес Раджими. — Все предусмотрено. Двух сразу переправить я не смогу, да это и невозможно. Только по одиночке: сначала вас, недели через две ее. Жене вашей остаться пока можно, а вам нельзя. Вы меня понимаете?

Мейерович заколебался было, но тотчас же пробормотал:

— Я в ваших руках... как хотите, так и поступайте.

Выйдя из дому, Раджими, по привычке, осмотрелся, вздохнул облегченно и едва слышно проговорил:

— Не плохо получается. Раджими есть Раджими.

 

11

Абдукарим сидел в своей машине на стоянке такси. Уже несколько дней сряду он избегал встреч с Саткынбаем, вставал раньше, чем обычно, и тихо уходил на работу, а вечером, прежде чем войти в дом, заглядывал в окна, желая убедиться, спит Саткынбай или нет. Но Абдукарим понимал, что это не выход из положения. Так продолжаться долго не может. Да и с какой стати он должен чувствовать себя в доме стесненно. Кто хозяин — он или Саткынбай? В последний раз они, кажется, поняли друг друга. Если Саткынбаю этого недостаточно, он может подтвердить то, что уже сказал.

«Подлец! — бросил Абдукарим мысленно угрозу в адрес отсутствующего друга и вздрогнул: у машины стоял Саткынбай.

— Открой... — попросил он.

Не без колебания Абдукарим открыл дверцу. Саткынбай влез на заднее сиденье.

— Выручи, — сказал он, — заплачу. Не хотел было с тобой связываться, да, как назло, нет ни одной машины. А время не терпит.

Абдукарим вышел, якобы, для того, чтобы осмотреть покрышки. Он постукал по каждой из них ногой, а сам осмотрелся: действительно, ни одной машины на стоянке не было. Он не знал, что Саткынбай специально в течение нескольких часов выжидал такого удобного случая.

— Куда? — коротко спросил он Саткынбая, запуская мотор.

— Помнишь, где мы подобрали первый раз Раджими? — ответил тот.

Тронулись. Некоторое время ехали молча, потом Саткынбай спросил:

— Ты хорошо спрятал колбасу?

— Я ее бросил в арык, — соврал Абдукарим и подумал: «А вдруг он видел? Или нашел?». Но сомнения тотчас рассеялись.

— Правильно сделал, — одобрил Саткынбай, выдержал небольшую паузу и продолжал: — Давай обо всем забудем. Нам ссориться невыгодно...

Абдукарим насторожился. Тон друга был необычным.

— А я и не хотел ссориться, — промолвил он.

Помолчали. Машина неслась по пустеющим ночным улицам города. Мелькали освещенные окна. Асфальт окончился, началась замощенная булыжником мостовая.

На душе Абдукарима было тревожно, безотчетный страх поднимался из глубины.

— Когда свадьба? — раздался сзади голос Саткынбая.

— На следующей неделе.

— Пригласишь?

— Ты живешь в нашем доме, зачем тебя приглашать.

— А мамаша твоя иначе судит, хочет отказать мне в квартире.

— Живи, сколько хочешь, — коротко ответил Абдукарим и почувствовал горячее дыхание Саткынбая на шее.

— Вот и хорошо, — подвел итог беседе Саткынбай. — А когда тебе трудно будет с деньгами — скажи, я всегда выручу.

Абдукарим молчал. Он размышлял: почему вдруг сегодня Саткынбай сел не рядом, как обычно, а позади?

Минули второй мост. Где-то внизу шумел канал. Взошедшая луна выплыла из-за тучи и разлила вокруг бледномолочный свет. Справа от моста тянулись редкие жилые строения, слева начинался пустырь.

— Бери влево, — сказал Саткынбай и похлопал Абдукарима по плечу. — А теперь разворачивайся на обратный ход. Подождем минут пять.

Абдукарим остановил машину и выключил мотор. Сразу стало тихо, и от этой тишины ему сделалось жутко. Желая скрыть нарастающее волнение, Абдукарим полез в карман за папиросами.

— А машину ты водишь здорово, — сказал Саткынбай. — Дай-ка и я закурю твоих. Короче говоря, шофер ты отличный, а вот дипломат никудышный...

Абдукарим хотел чиркнуть спичку, как вдруг что-то обрушилось на его голову, перед глазами вспыхнули огни, а потом свет погас.

Саткынбай прислушался. Дыхания не слышно. Вышел из машины, вытащил Абдукарима, легко поднял на руки и понес. На краю обрыва положил его на землю. Ощупал карманы: коробка папирос, пачка денег — дневная выручка. Все переложил себе в карман. Столкнул тело вниз.

— Вот так будет лучше, — произнес он спокойно и направился к машине.

 

Никита Родионович подал Шарафову только что полученную перед выходом из дома телеграмму от Ризаматова.

Майор прочел:

«Институт срочно вызывает сдачу экзаменов Москву. Как быть?»

Шарафов задумался. Брови его сошлись на переносице.

— Да, мы не учли приближение осени, — проговорил он с огорчением. — Вы, кажется, предупреждали меня, что Ризаматов поступает в институт?

— Месяца два назад...

Майор постучал пальцами по столу.

— Что ж, задерживать не будем, — сказал он, возвращая Ожогину телеграмму. — Пусть едет. — И, заметив удивление в глазах Никиты Родионовича, добавил: — Телеграмма подсказала мне интересную мысль, Я думаю, что отъезд Ризаматова надо даже ускорить. Пусть сядет в поезд не завтра, а сегодня ночью...

 

Два дня спустя, в девять часов вечера Юргенс одел очки и вышел на очередную прогулку.

Как обычно, он неторопливо направился к центру города. Он держался теневой стороны тротуаров, избегал освещенных мест и, хотя и сознавал, что такая предосторожность излишняя, все же не игнорировал ее по привычке.

Войдя в сквер, он замедлил шаг и присел на скамейку у густой зеленой изгороди летнего ресторана. Исполнялось попури из «Сильвы». За близстоящим столиком двое громко разговаривали. Юргенс напряг слух. Он всегда прислушивался к разговорам. Музыка стихла, солировала скрипка. Разговор слышался отчетливо.

#img_19.jpg

— Да ты толком расскажи, — просил один, — кого убили?

— Не убили, а пытались убить, — шофера нашей базы.

— Как же это произошло?

— Вот еще следователь, — невольно пробурчал другой. — Машина с базы ушла утром, а ночью на пустыре заметили ползущего человека. Подобрали. Оказался шофер 26-й машины. Голова разбита, чуть дышит... Вызвала неотложную помощь и отправили в больницу.

Музыка опять усилилась, и слова потерялись.

Юргенс всячески напрягал слух, но ничего разобрать не мог.

При всей своей выдержке он не сдержал мелкую неприятную дрожь в ногах. Подступала тревога. Он заспешил домой. Очевидно, Абдукарим жив. Надо было немедленно принимать меры. Вблизи своей квартиры Юргенс шагал уже крупно, размашисто.

Не успел он переступить порог, как из-угла комнаты ему навстречу поднялся Раджими.

— Я с плохими вестями, — проговорил Раджими.

У Юргенса мелькнула догадка, что помощнику стала уже известна история с Абдукаримом.

— Да, — не то спросил, не то подтвердил он.

— Исчез Алим Ризаматов...

Удар был неожиданный. Юргенс стоял, не двигаясь, в напряженной позе. Но на лице его ничего нельзя было прочесть.

— Как исчез?

Раджими вскинул плечи, развел руками.

— Его соседка по квартире мне сказала, что позавчера подошла неизвестная машина. Алим отдыхал после обеда. В комнату вошли двое, вернулись с Ризаматовым, усадили его и увезли...

— Провал... — глухо проговорил Юргенс и заходил по комнате. — Провал, — повторил он. — Немедленно идите на квартиру Саткынбая и предупредите его, чтобы он скрылся. Абдукарим жив. Я слышал собственными ушами. Бегите скорее.

Раджими остолбенел.

— Не тяните, бегите! — грубо сказал Юргенс.

Раджими поспешно бросился к двери.

Минул час. Ночную тишину нарушали лишь звуки маятника и шаги Юргенса. Он нервно ходил по своей комнате.

Юргенс ждал Раджими и не хотел думать, что с Саткынбаем произошло то же, что и с Алимом. Подсознательное чувство подсказывало ему, что Саткынбай прежде его, Юргенса, должен был узнать о грозящей ему опасности и принять меры.

«Тик-так... Тик-так...» — выстукивал монотонно маятник на часах.

Юргенс ходил, опускался в качалку, вновь вставал, курил, пытаясь утихомирить взбудораженные нервы.

Через открытое окно в комнату лился свет поздней луны, бледная серебристая и неровная полоска его падала на расстеленный на полу коврик.

Юргенс подошел к окну. Ночная прохлада дохнула в лицо Юргенса. Он глубоко вздохнул несколько раз сряду.

Могильная тишина. Спит город, спит сад, спит старуха в доме. И только неуемный маятник упорно и настойчиво отбивает: «Тик-так... Тик-так... Тик-так...».

Юргенс быстро подошел к часам и остановил маятник. Он начинал действовать ему на нервы.

Заскрипела дверь, раздались тихие шаги, скрадываемые коврами, и в полумраке комнаты обрисовались контуры человека. Это был Раджими.

Он вошел, облокотился на дверной косяк и тяжело перевел дух. Юргенс ждал, нетерпеливо постукивая ногой.

— Беда. Саткынбай вчера под утро арестован... взят с постели...

Юргенс глухо спросил:

— Как все произошло?

Раджими молчал. С таким же точно вопросом и он мог обратиться к Юргенсу.

 

12

Кто мог ожидать, что все так сложится? Надо было свертывать широко задуманные планы. Снимался с повестки дня, как неразрешенный, вопрос получения данных о стратегическом сырье республики. Не могло быть и речи об использовании дома тетушки Раджими под нелегальную радиостанцию.

Сложившаяся обстановка требовала всемерного ускорения дела, связанного с похищением документации. Явиться на ту сторону с пустыми руками Юргенс считал невозможным.

Принятый ранее вариант вывозки одного Мейеровича теперь уже не подходил. Оставлять здесь его жену было рискованно. Должен уйти и Раджими.

Однако, по мнению Юргенса, провал Саткынбая не нес еще неизбежной угрозы всему делу. Саткынбай сумеет держать язык за зубами, знает, как себя вести. Вся история может пройти за уголовную, что не так уж страшно. Вот исчезновение Ризаматова — дело совершенно иное. Как мог он провалиться — для Юргенса оставалось загадкой. Ведь Раджими с ним встречался всего только один раз!

Все мысли Юргенса были направлены сейчас к одной цели: сохранить Раджими и Ожогина, получить в свои руки документацию машины новейшей конструкции и уйти за рубеж.

Всю ночь Юргенс не спал.

Пепельница была полна окурков, а он вынимал из коробки все новые и новые папиросы, нервно чиркал спичками, закуривал и ходил беспрестанно из угла в угол комнаты.

...Небо бледнело. Возбуждение постепенно улеглось, и Юргенс почувствовал физическую усталость. Веки отяжелели. Стараясь не делать резких движений, он тихо опустился с папиросой во рту на кровать. Дым тоненькими струйками поднимался к потолку. На дворе светало...

 

Соня прибежала в дом тетушки Раджими ранним утром. Юргенс едва не обнаружил себя, а в его планы не входила встреча с женой Мейеровича. Он укрылся в своей комнате и заперся на ключ.

Соня нервничала в ожидании прихода Раджими. Он ночевал у себя на квартире при парикмахерской и появился сравнительно поздно. На его лице уже не было никаких следов волнения. За ночь он многое обдумал и пришел к заключению, что особенно страшного пока ничего нет.

Увидев Раджими, Соня шумно вздохнула, и этот вздох выдал ее состояние.

— Почему так рано? — спросил Раджими гостью со своей обычной хитроватой и в то же время любезной улыбкой.

— Господи, как не везет... Мои нервы натянуты, как струны. Я говорила Марку: «Иди сам...» Но он стал как тряпка. Вчера дело дошло до того, что я ему предложила: или действуй или я буду действовать. Я никак не ожидала такого безволия с его стороны. Я привыкла его видеть энергичным, предприимчивым, он всегда мог найти выход из любого положения, а сейчас... — Соня с возмущением передернула плечами.

— Так в чем же дело? Зачем я вам понадобился? — вновь поинтересовался Раджими.

Соня рассказала. Марк Аркадьевич может в любое время входить в кабинет главного инженера, у которого хранятся ключи от сейфа, иногда даже держит в руках эти ключи, но только в присутствии главного инженера. Но вот как проникнуть в сейф и извлечь при нем документы — он себе не представляет.

Раджими стало ясно, что Мейерович ничего не скрыл от жены. Между ними тайн нет. Напрасно Раджими старался беседовать с Мейеровичем с глазу на глаз.

Соне надо было дать совет, но Раджими сам не знал, как открыть сейф.

— Посидите минутку, я схожу за папиросами, — проговорил он и оставил гостью одну.

Соня раскрыла сумку, извлекла из нее зеркальце, пудреницу и начала старательно приводить себя в порядок.

Раджими вернулся из другой комнаты с папиросой во рту, спокойный, улыбающийся. В руке у него был небольшой сверток.

— Это восковая мастика, — сказал он, усаживаясь против гостьи. — Марку Аркадьевичу придется снять слепки с ключа, а как это сделать — я вам сейчас расскажу.

Соня, внимательно прослушав инструктаж, задала несколько вопросов.

Раджими, провожая Соню, предупредил, что слепок надо доставить как можно скорее.

После этого он и Юргенс долго беседовали. Разговор они вели спокойно, но лица их оставались все время озабоченными. Лишь в конце беседы, когда, казалось, главное было решено, Юргенс не сдержался и произнес:

— Да, положение... Хуже не придумаешь...

 

В комнате Раджими тускло, как и обычно, горела электролампочка. Хозяин ввел Ожогина, а сам вышел. Вернулся он через несколько минут в сопровождении Юргенса.

— Вот мы и снова встретились, — бодро произнес Юргенс и пожал руку Ожогина. — Какие новости? — спросил он, усаживаясь напротив.

Никита Родионович пожал плечами.

— Все идет по-старому... Работаю... Над задачами, которые вы передо мной в прошлый раз поставили, я много думал и кое-что даже предпринял...

Раджими расстелил на столе карту Средней Азии. Юргенс перешел со своего места и сел рядом с Ожогиным, всматриваясь в карту.

— Это хорошо, — коротко заметил Юргенс. — А вы своего друга Ризаматова давно видели?

— Алима? — переспросил Никита Родионович.

— Да.

— Можно считать, что давно... До отъезда в Москву в командировку.

Никита Родионович догадывался, к чему клонится речь. Юргенс, вероятно, хотел проверить, знает ли он об исчезновении Алима.

— Ризаматов сидит на ГЭС безвыездно? — продолжал интересоваться Юргенс.

— Почти. Только изредка приезжает сюда в город.

— Он к вам должен приехать?

— Как вам сказать... Вообще — да. Не бывало случая, чтобы он хоть раз в месяц не заглянул, а сейчас он что-то не торопится. Видимо, занят. У меня была возможность побывать у него, да вот Раджими опередил. Но если надо, я смогу урвать время и съездить.

Юргенс помолчал, подумал и ответил:

— Да нет, пожалуй, не стоит. Другое дело, если он к вам приедет. Как вы считаете? — обратился он к Раджими.

— Правильно, — поспешно ответил тот. — Специально ехать нет никакой надобности.

«Тертые калачи», — подумал про себя Никита Родионович, но промолчал.

— И вот еще что, — тем же спокойным тоном продолжал Юргенс, — это относится к вам обоим: надо прекратить пользоваться машиной Абдукарима, это не совсем удобно... и на дом к нему вы, да и вы не ходите. Саткынбая там сейчас нет, он в отъезде по делу. А к вам у меня просьба, — обратился он к Ожогину.

— Я вас слушаю, — ответил с готовностью Никита Родионович.

Юргенс придвинул к себе поближе карту, склонил над ней голову.

— Вам этот пункт незнаком? — спросил он, указывая карандашом.

Никита Родионович всмотрелся в карту.

— Прекрасно знаком, — ответил он. — Районный центр соседней с нами республики. Я в нем бывал несколько раз.

Юргенс оторвался от карты, откинулся на спинку стула и поднял глаза на Раджими, стоящего у стола.

— А зачем вы там бывали? — повернулся Юргенс к Ожогину.

Никита Родионович рассказал, что два колхоза, лежащие рядом на территориях двух республик, возбудили вопрос о совместном строительстве одной гидроэлектростанции на горной реке. В задачу Ожогина входило выяснить возможности строительства ГЭС.

— И какой результат? — полюбопытствовал Юргенс.

— Вопрос пока рассматривается, но еще не решен.

Юргенс попросил убрать карту, встал из-за стола и прошелся по комнате, теребя короткую бороду.

Никита Родионович заметил, что ни Юргенс, ни Раджими не обеспокоены провалом своих сообщников, а если и обеспокоены, то вида не подают.

Молчание длилось несколько минут. Юргенс, расхаживая по комнате, выкурил папиросу, затем вновь сел напротив Ожогина, навалившись грудью на стол.

— Я не считаю нужным сидеть все время именно здесь, в городе, — начал Юргенс. — Как вы смотрите, если я переберусь в этот райцентр?

— Вам виднее, — пожал плечами Никита Родионович.

— А я хочу посоветоваться с вами, — твердо сказал Юргенс.

Никита Родионович задумался. Он не предполагал, что Юргенс обратится к нему за советом.

— Что я могу сказать? — ответил он. — Найти там квартиру труда не составит, но...

— Что «но»? — спросил Юргенс.

— Часть этого района является пограничной зоной, — закончил Никита Родионович.

— Это мне известно. Поэтому я вас и спрашиваю... Мне думается, что все будет зависеть от того, с какими документами я там появлюсь.

— Да, пожалуй, — согласился Ожогин. — Это главное.

— И мне так кажется, — подтвердил Юргенс и положил свою руку на руку Никиты Родионовича. — Документы нам добудете вы, — он улыбнулся.

— Я? — удивился Ожогин.

— Ну да, вы. Давайте допустим на минуту такую возможность, что вновь понадобилось для окончательного решения вопроса в инстанциях о строительстве ГЭС уточнить кое-какие детали на месте, и туда послали нескольких специалистов. Это реально?

— Вполне.

— Вот все, что и требовалось доказать. А на вас ляжет обязанность достать мне четыре бланка командировочных удостоверений без указания фамилий, но за подписями и печатями.

— Четыре? — переспросил Ожогин.

— Да, четыре, — подтвердил Юргенс.

Он объяснил, почему четыре. С ним поедет Раджими и каждому из них понадобится по два бланка. Чем это вызывается — Юргенс в дальнейшем расскажет Ожогину.

— А на какой срок? — поинтересовался Никита Родионович.

— Ну, суток на двадцать — двадцать пять. Дальше будет видно, — ответил Юргенс. — Вы сможете это сделать?

Ожогин сказал, что попытается.

— Это половина задачи, — продолжал Юргенс. — Вторая ее часть заключается в том, чтобы вы выехали предварительно туда сами, нашли две квартиры, дали телеграмму и встретили нас.

Никита Родионович задумался.

— Вторая половина задачи более трудная, — сказал он. — Оснований для выезда у меня нет.

— Надо найти, — твердо сказал Юргенс.

— Трудненько, — заметил Ожогин.

— Без трудностей ничего не бывает, и не мне вам говорить об этом, — поучал Юргенс. — Попытайтесь доказать дирекции, что так необходимо.

Юргенс нахмурился, лицо его стало злым, каким его Ожогин давно уже не видел Раджими молчал, не сводя глаз с Никиты Родионовича. Юргенс выжидал, что скажет Ожогин.

— Это исключено, — сказал Никита Родионович. — Есть один вариант... выехать по собственной инициативе и не выехать, а вылететь, попросив отпуск по семейным делам на три, четыре дня...

Лицо Юргенса посветлело и озарилось улыбкой, но лишь на мгновение.

— Я был уверен, что вы найдете выход и не подведете меня, — проговорил он подчеркнуто официально.

— Когда вам удобнее, чтобы я выехал? — спросил Никита Родионович.

Юргенс ответил, что чем скорее, тем лучше, а желательно завтра.

— Если так, то прошу отпустить меня, — сказал Ожогин и посмотрел на часы, — возможно, я еще успею застать на работе кого-нибудь из начальников.

— Я вас буду ожидать здесь до часу ночи, — предупредил Юргенс. — Возвращайтесь, но... с положительным результатом.

 

Юргенса Никита Родионович застал за странным занятием: он сидел за столом в комнате Раджими, у закрепленных маленьких тисков, и трудился над бородкой большого ключа. Перед ним на столе были разбросаны напильники, кусачки, плоскогубцы, несколько ключей различных конструкций.

Приход Ожогина не смутил Юргенса. Пригласив гостя садиться, он продолжал работу и так усердно, что на лбу его проступили капли пота.

— Вы и ключи умеете делать? — заметил Ожогин.

— Это одно из многих приложений к моим сложным обязанностям, — улыбнулся Юргенс. — Чем можете обрадовать?

Никита Родионович рассказал, что все сложилось удачно, четыре бланка командировочных удостоверений добыты. В пять часов утра он вылетает. Ожогин не ожидал, что Юргенс примет это так спокойно, он даже не прервал свою работу и ограничился короткой фразой:

— Вот и хорошо. Поезжайте. Буду ожидать телеграммы.

 

13

В полдень пассажирский поезд остановился у маленькой железнодорожной станции, стоявшей среди голой степи. Железнодорожные постройки, окаймленные живой изгородью из деревьев и кустарника, представляли собой небольшой оазис.

Из разных вагонов вышли две пары: Юргенс и Раджими, Мейерович с женой.

Чета Мейеровичей сразу поспешила в тень карагачей. А Юргенс, не желая показываться на глаза своим спутникам, обошел небольшое здание вокзала и остановился в ожидании Раджими. Тот подбежал к Мейеровичам и предупредил их:

— Располагайтесь временно здесь или в зале. Я за вами приеду...

С Марка Аркадьевича струями стекал пот, его мясистое лицо выглядело сейчас жалким и беспомощным. Шелковая рубаха намокла, редкие волосы слиплись. Он то и дело обтирал уже мокрым платком лицо и голову.

Соня выглядела бодрее. На ней было легкое платье о коротенькими рукавами.

Усевшись на деревянную скамью, супруги поставили около себя маленькие чемоданчики и стали ждать.

— Я не знаю, как мы отблагодарим этого чудного человека, — проговорила жена Мейеровича, провожая глазами Раджими.

— Там видно будет, — пробурчал сиповатым голосом Марк Аркадьевич. — Скорее бы выбраться отсюда...

Соня вздохнула и промолчала.

...Юргенс первым заметил Ожогина. Тот подъехал на полуторатонном грузовике, вылез из кабины, огляделся и заспешил к вокзалу. На Ожогине был легкий парусиновый пиджак, из-под которого выглядывала белая майка. Увидев Юргенса и Раджими, он подошел к ним и тихо доложил:

— Все в порядке. Квартиры нашел...

Юргенс закивал головой.

— Я вами очень доволен.

— Поедемте, — предложил Никита Родионович, пропустив мимо ушей комплимент. — У меня времени в обрез. Я должен обязательно выехать шестичасовым поездом...

Направились к грузовику. Юргенсу предоставили место рядом с шофером, Ожогин и Раджими залезли в кузов.

Солнце палило немилосердно, и часовой путь от станции до районного центра показался Юргенсу пыткой. Ни приподнятое лобовое стекло, ни скорость движения машины — ничто не смягчало изнуряющего зноя. Нагретый воздух смешивался с горячими потоками, идущими от мотора.

Районный центр представлял собой небольшой новый поселок в три ровных улицы с зелеными рядами молодых деревьев.

Машина встала около белого домика. Выпрыгнув из кузова, Раджими шепнул Юргенсу:

— Я сейчас вернусь на станцию и привезу их, а вы пока занимайтесь своими делами.

Машина двинулась дальше, пересекла весь поселок и подкатила к глинобитному дому с плоской крышей.

Комната Юргенсу попалась маленькая, с земляным полом, но чистая, устланная ковром и выходящая окном на запад. Осмотрев ее, он высказал желание повидать хозяина.

— Здесь хозяйка, — пояснил Никита Родионович, — вдова. У нее сын и две дочери — колхозники, все на сборе хлопка. А с ней я могу вас познакомить, она в саду...

Вышли во двор. Юргенс осматривал каждый предмет. Он даже заглянул в бочку, стоящую под джидой. Вода была затхлая, темная. Он скривил губы в брезгливой гримасе.

Хозяйка шла навстречу, неся в подоле спелые яблоки.

Это была пожилая женщина, плохо владеющая русским языком. Она приветливо закивала головой и дала понять, что сейчас приготовит чай.

Юргенс вручил ей сторублевку и сказал, что через неделю даст еще, если она окажется хорошей хозяйкой.

— У вас есть ко мне вопросы? — спросил Юргенс, когда они вновь возвратились в комнату.

— Нет, — ответил Никита Родионович. — Я надеюсь, что мы еще встретимся?

Юргенс сбросил пиджак, снял полосатый галстук, очки, расстегнул рубаху и облегченно вздохнул, — в комнате стояла прохлада. На низеньком столике появились два фарфоровых чайника, рядом с ними пиалы, лепешки, на блюдце — карамель, в глубокой тарелке — яблоки.

— Я потому вас и спрашиваю, — сказал Юргенс, — что не знаю, когда мы с вами встретимся. Я ведь не сижу на одном месте... Давайте попьем этого зелья, — предложил он, опускаясь на ковер у стола. Юргенс приподнял крышечку чайника и заглянул внутрь. — Как вы думаете, чай не из той воды из бочки?

Никита Родионович рассмеялся.

— Что вы?!

Каждый налил себе в пиалу ароматного зеленого чая. Юргенс подул в пиалу, отпил несколько глотков и заговорил вновь:

— Если у вас нет ко мне вопросов, то кое-что хочу сказать я. Вы поняли, что нас интересует? Я уже набросал в прошлый раз вам схему. Придерживайтесь ее. Ну, и, кроме этого, не забывайте о людях. Интерес к ним должен быть вашей повседневной заботой. Ищите и берите на заметку всех, кто, если не теперь, то в недалеком будущем сможет оказаться нам полезным.

Юргенс говорил долго и подробно. Надо учитывать лиц из числа советских работников, людей интеллектуального труда, которые скрыли и скрывают свою идеологическую приверженность к прошлому. Надо брать, как он выразился, «на карандаш» тех, кто в быту еще блюдет законы корана, придерживается феодально-байских обычаев.

— Я уже не говорю о лицах, мечтающих видеть в будущем Узбекистан буржуазно-националистическим государством, — добавил он, — о людях, явно скомпрометировавших себя чем-либо перед советской властью. Такие нас интересуют в первую очередь. Учитывайте их и не трогайте. Мы найдем подходящий момент для беседы с ними...

— Вы говорите «мы», «нас», — смело прервал Никита Родионович. — Я уже собирался спросить ранее об этом... Мне кое-что непонятно, но, тем не менее, желательно уточнить.

— Да... — неопределенно отозвался Юргенс.

— Я лично и мои друзья предложили в свое время услуги вам, как представителю германской разведки, а потом произошли события, из которых я понял, что американская секретная служба приобрела на нас такие же права, как и вы. Так я понял?

Юргенс усмехнулся.

— Ну, ну, дальше... Все говорите...

— Мои предположения подтвердил мистер Клифтон, проявивший заботу о нас троих, ну... и, наконец, ваш визит.

Юргенс ответил не сразу. Он поставил пиалу, прилег, опершись на локоть, и задумчиво поглядел в окно.

— Вы правильно поняли, — заговорил он после долгой паузы. — Ничего в этом странного нет и ничто вас смущать не должно. Важна конечная цель, а какие будут союзники в борьбе за ее достижение — не так существенно. Германия останется Германией. После первой мировой войны мы оказались в таком же положении, если не в худшем. А чем мы стали в тридцатые годы, а? Говорят — история не повторяется. Ерунда! Повторяется и повторится. Я вам могу коротко обрисовать положение вещей. Вас это не утомит?

— Нисколько, — заверил Ожогин.

Юргенс поднялся с ковра, подошел к двери, открыл ее, выглянул наружу, потом возвратился и сел возле стола.

— Теперь на земном шаре встали друг против друга две силы: США и СССР, — заговорил он. — Готовится новая война, война, которую еще не знала история. — Мы, немцы, шли в сорок первом году на Советы, теперь для похода против них готовятся американцы. Мы еще не поднялись, но поднимаемся. Нам помогут подняться в первую очередь американцы. Они сейчас в зените. Война и только война. Вот бог, которому молятся сегодня и Аденауэр, и Шумахер, и Черчилль, и Трумэн. Во имя этого бога приехал и я сюда...

Беседа затянулась. Юргенс отпустил Ожогина в начале пятого, тепло с ним распрощавшись.

— До возвращения Раджими я бы вам не рекомендовал встречаться с Ризаматовым. Он еще молод, неопытен и все возможно... — посоветовал он, провожая Никиту Родионовича. — Ну, а если опять услышите, что я покойник, — не смущайтесь.

Едва ушел Ожогин, как в комнате появился Раджими.

— Устроили наших путешественников? — спросил Юргенс.

— Устроил, устроил, довольны. — Раджими осмотрелся и добавил: — И их квартира значительно лучше нашей — две комнаты.

— Это хорошо, — бросил Юргенс.

 

14

Лишь на вторые сутки, в полночь, Раджими удалось достичь аула, расположенного уже в пограничной зоне. Давно здесь не бывал Раджими. Ой, как давно! Но, оказывается, еще уцелели кое-где текинские глинобитные кибитки. На горизонте на светлом небе вырисовывались зубчатые очертания Зарынкухского хребта — отрога Копет-Дага.

В давние дни, когда здесь бывал Раджими, люди пили привозную солоноватую воду, своей не было, а сейчас по улочкам аула журчат арыки светлыми обильными струями. Раджими нагнулся и припал к воде пересохшими от жажды губами — она была прохладная, вкусная. Напившись вдоволь, он встал, вытер мокрое лицо и огляделся. Как изменилось селение. Сейчас кругом стояли сады, а раньше росли только одинокие деревья близ дороги да во дворах. Расширилась роща миндаля, появились виноградники, а за кишлаком раскинулись бескрайние хлопковые поля.

В полусотне шагов от кишлака, у дороги, рос карагач. Старый карагач, много повидавший на своем веку. Он рос здесь и двадцать лет назад.

Раджими опустился на землю, оперся о его могучий ствол спиной, задумался. Все изменилось, кроме этого карагача, все... Вот только он такой же тенистый, одинокий. Он, да вот, может быть, Раджими — кем был, тем и остался. Опять пришел в это селение, как приходил когда-то, опять будет искать Убайдуллу, прозванного Узунаяком за его длинные ноги. Сколько раз за свою жизнь Раджими с надеждой шел на ту сторону, сколько раз с такой же надеждой возвращался обратно. Что дало ему все это? Нет у него ни дома, ни семьи, ни близких людей, чужой он для всех, чужой и для себя.

На минутку стало грустно. Потом лицо Раджими стало вдруг злым; он скрипнул зубами и тихо проговорил:

— Если аллах создал осла черным, ни один погонщик не сделает его белым...

Убайдулла — Узунаяк. Сколько теперь ему лет? Когда Раджими впервые вывел его на контрабандную тропу, Убайдулле было двадцать лет, значит, сейчас ему около пятидесяти. Длинные ноги у Убайдуллы. Хорошо он владел ими! Трудно было шагать за ним по горным тропам.

В последний раз он видел Убайдуллу в тридцать седьмом году. Его трясла лихорадка. Убайдулла вылез из своей юрты, добрался при его помощи вот до этого карагача, и они долго сидели вдвоем, вспоминая прожитые годы. Тогда Раджими не сказал Убайдулле, зачем он приходил. Не сказал потому, что Убайдулла был болен и бесполезен, а теперь... Теперь надо будет сказать.

Раджими поднялся, отошел и оглянулся. Огромная черная шапка карагача сливалась с темным небом и как бы растворялась в нем. Зашагал к аулу. На противоположном конце его брехали кем-то побеспокоенные собаки. Прислушался: ясно услышал шум мотора, он рос, становился громче и уже покрыл лай собак. Плеснули светом фары по дувалу, и Раджими юркнул в первую попавшуюся калитку.

Машина прошла, волоча за собой тучу густой пыли, от которой на улице стало еще темнее.

Двор Убайдуллы он нашел сразу. Он как стоял четвертым от входа в селение, так и остался четвертым, а вот чинар здесь был один, а теперь целых три. Раджими вошел через незапертую калитку во двор, постучал в дверь. Тишина. Постучал еще раз. Послышались какие-то звуки, и без оклика дверь открылась.

Из темноты кто-то пытался рассмотреть гостя и, наконец, произнес:

— Ой-е! Никак Киик? Какой ветер принес?

Голос принадлежал Убайдулле. Киик — значит горный козел, и только один Убайдулла, ученик Раджими, когда-то звал его так.

— Салям, друг! — произнес Раджими.

— Салям! — ответил Убайдулла. — Проходи, гостем будешь.

В почти пустой комнате с еще не просохшими после побелки стенами пахло свежей известью. Хозяин внес лампу.

— Там, — Убайдулла махнул в сторону другой половины дома, — все спят. Посидим тут. Ты надолго? Или по пути? Почему ты так бедно одет? Где же ты пропадал? О-яй-яй...

Вопросов было много, но Раджими некогда было отвечать на них. Он сразу приступил к делу.

— Ты мне нужен, — сказал он тем тоном, каким он давно когда-то обращался к Убайдулле.

— Иначе бы ты не пришел, — усмехнулся хозяин. — Я сразу подумал об этом, как узнал тебя. Говори.

— Проведешь на ту сторону?

Убайдулла рассмеялся и покачал головой.

— Ай-яй... Все такой же! Зачем тебе туда понадобилось? Что тебя припекло?

— Надо, — коротко отрезал Раджими. Веселое настроение Убайдуллы ему не нравилось.

Но хозяин не хотел, видимо, говорить серьезно. Он улыбался.

— Разве ты не слышал моего вопроса? — почти зло повторил Раджими.

— Слышал, — с лица Убайдуллы сошла улыбка, — и сожалею, что слышал. С этой просьбой ко мне уже давно никто не обращался.

— И это говорит старый контрабандист? Длинные ноги!

— Они у меня стали короткими... Я обрел себе новую жизнь и про старое не хочу вспоминать...

— Боишься? — усмехнулся Раджими, встал и прикрыл дверь.

— Нет, не боюсь, — спокойно ответил хозяин, — и дверь можешь не закрывать. Все знают, кем был Убайдулла и кем его сделала советская власть. И спасибо ей, что она простила многое Убайдулле и разрешила жить в родном гнезде. И только злой человек может попрекнуть Убайдуллу старыми грехами, а я злых не боюсь. На злых я сам злой.

Раджими понял, что сделал неверный шаг, и быстро изменил тактику. Он знал доброту Убайдуллы, его жалостливость и прикинулся несчастным.

— Да, — произнес он со вздохом, — все отворачиваются от старых друзей, хоть подыхай на дороге, как бездомная собака.

Убайдулла посмотрел на Раджими, на его старый, потрепанный халат и почувствовал сострадание к этому человеку, с которым провел не мало дней вместе.

— Скажи, чем помочь, и Убайдулла протянет руку другу.

Раджими задумался.

— У меня нет другой просьбы. Я должен уйти на ту сторону, здесь мне конец...

— Отчего же так? — спросил участливо Убайдулла.

Раджими снова вздохнул:

— Конец...

Уловив сочувственный взгляд Убайдуллы, Раджими начал сочинять историю:

— Я давно, как и ты, бросил старое дело, держал парикмахерскую, жил спокойно. Но нашелся злой человек, знавший меня давно, и сообщил куда следует. Три дня назад меня вызвали в милицию и стали расспрашивать. Вначале осторожно, намеками, но я понял, к чему это приведет. В ту же ночь я убежал из города. Скрывался, как мог, спал в чайхане, в степи и, наконец, добрался до тебя... Выручи, Убайдулла, это моя последняя просьба.

Убайдулла положил руку на плечо Раджими.

— Ты заблуждаешься, друг мой... Прошлое, конечно, не сотрешь, как пыль с камня, но за него тебя не покарают. Я тоже носил контрабанду, тоже делал плохое... Но тогда мы не понимали, какая будет у нас жизнь, не знали, что и мы сможем найти свое счастье дома. И когда меня спросили, я все рассказал им, и меня простили. Теперь у меня легко на душе... Легко...

«Трухлявая душа, — со злобой подумал Раджими, — его не повернешь назад. Лучше уйти...» Однако, игру надо было доводить до конца. Он опустил голову, сжал ее руками и застыл в безмолвном оцепенении.

Это еще более разжалобило Убайдуллу.

— Друг, — сказал он мягко, — не мучь себя. Мои слова правильные. Я всегда делал так, как говорил ты, а теперь послушай меня...

Раджими встал.

«Нет, Убайдулла, — думал он, — решил превратить старого Раджими в безобидного ягненка. Если бы он знал, кто я такой, он бы не тратил попусту своих слов, глупая башка...»

Раджими улыбнулся своим мыслям. Убайдулла принял эту улыбку как согласие и протянул руку другу.

— Если нужны деньги, я дам, сколько могу, — сказал Убайдулла.

— Нет, денег мне не надо, на обратный путь у меня есть... А там — воля аллаха...

— Не падай духом. На родной земле всегда лучше, чем там, — и Убайдулла кивнул головой куда-то вдаль.

Раджими посмотрел на дверь, постоял с минуту молча, будто обдумывая свое решение, потом твердо произнес:

— Да будут твои слова счастливыми.

Хозяин проводил гостя до калитки и тепло простился с ним.

Если бы Раджими все свои надежды возлагал только на длинноногого Убайдуллу, он бы не рискнул появиться в этих краях, не привез бы сюда Юргенса.

Раджими, не разбирая дороги, шагая прямо по пыли, направился в противоположный конец кишлака, где жил Джалил.

Джалил был глуховат на оба уха, сам никогда не носил контрабанду, но всегда имел двух-трех верных людей, которыми распоряжался как хотел. Раджими его услугами не пользовался, так как считал Убайдуллу человеком более надежным, но теперь мог пригодиться и Джалил.

Джалил принял позднего гостя, разбудил жену, затеял угощение. Детей у него не было и для гостя у него всегда находилось местечко...

Кушали молча, незаметно, исподлобья, поглядывая друг на друга, думая каждый о своем. Раджими исходил из простого расчета: отдохнуть, поесть, а тогда уж говорить о деле, чтобы в случае неудачи вновь не оказаться на улице усталым, голодным. А Джалил из вежливости ожидал первого слова от гостя.

Когда, наконец, Раджими, выпив пять пиал чаю и плотно закусив разогретым бешбармаком, сказал, зачем он пришел, Джалил коротко ответил:

— Подумаю. Думать надо.

Сколько ни пытался Раджими вызвать хозяина на более откровенный разговор, тот неизменно отвечал:

— Думать надо. Подумаю.

Гостя разбирала злость, но он так и не смог вытянуть у Джалила другого ответа.

Улегшись на ватные одеяла, Раджими стал ждать. Хозяин тоже лег и быстро уснул. В комнате стало тихо. Гостя стало клонить ко сну. Утомленный за день, Раджими задремал. Но сейчас же проснулся. Ему показалось, что кто-то ходит по комнате. Он посмотрел на постель Джалила. Она была пуста. «Ушел», — мелькнула мысль. Раджими поднялся и подошел к приоткрытой двери. Тишина... Чуть слышно донесся голос Джалила из другой комнаты:

— Иди быстрее, пока он спит, и сейчас же возвращайся.

Заговорила женщина, повидимому, жена хозяина:

— А ты дверь на замок и сторожи... Зачем лежишь с ним в одной комнате?

— Я знаю, что делаю...

Раджими мгновенно сдернул с гвоздя халат, бесшумно, точно ящерица, юркнул в дверь и крадущейся походкой поспешил вон со двора.

Остался один Бахрам-ходжа, но до него — добрый десяток километров. Поспеть бы только до света.

Раджими шел, теряя с каждым шагом веру в успех дела, и сердце его все более ожесточалось.

— Уйду туда и не вернусь больше, — шипел он сквозь зубы. — Будь проклят тот день, когда я согласился остаться здесь!

Уверенности в том, что выручит Бахрам-ходжа, было мало, но Раджими шел к нему, шел потому, что другого выхода не было. Может быть, Бахрам-ходжа все-таки выручит. Он человек другого покроя. Он всю жизнь был имамом шиитов, являлся другом отца Раджими, вместе с ним хаживал в Мешхед. Бахрам-ходжа знает в горах все тропы.

Если Бахрам-ходжа и откажет в помощи, то никогда не предаст.

На востоке гасли звезды, бледнело небо, когда Раджими достиг цели. В дом Бахрам-ходжи он вошел без опаски, но и без надежд.

Имам уже встал. Как крепко над ним поработало время! Лицо его, испещренное глубокими морщинами, походило на ореховую скорлупу, узкая длинная борода достигала поясного платка.

— Восемьдесят два года за плечами, — сказал он гостю после приветствий.

Но Бахрам-ходжа был еще бодр, ходил твердой походкой, шутил, и в его голосе и жестах чувствовалось внутреннее довольство, душевное спокойствие.

— С глазами только плоховато, — пожаловался он.

Это заметил и Раджими. Глаза имама слезились, он то и дело вытирал их грязной-прегрязной тряпицей.

Вспомнил Бахрам-ходжа и своего друга — отца Раджими.

— Рано он оставил нас, можно было и еще пожить.

Дом имама свидетельствовал о довольстве. Комнаты были устланы мягкими коврами, кругом пышные одеяла, подушки, в стенных нишах много посуды.

Раджими подумал, что служить аллаху не так уж плохо, во всяком случае, выгоднее, чем американцам.

Раджими вздохнул, но промолчал.

У Бахрам-ходжи начинать сразу с деловых разговоров было неудобно. Это не Убайдулла и не Джалил. Это имам — почетный человек, трижды побывавший в Мешхеде. Он может и обидеться. Все это было ясно для Раджими.

Его клонило ко сну, но надо было ожидать еду, над которой хлопотали женщины, надо было слушать хозяина.

А старик перебирал прошлое, называл давно забытые имена. Преодолевая дремоту и усталость, Раджими слушал и думал. Думал над вопросом: откажет Бахрам-ходжа или нет.

Солнце уже залило двор ярким светом, когда сели за еду. Масло, каймак, сахар, кишмиш, лепешки из белой муки, ароматное баранье мясо, виноград...

«Велик и милостив аллах, и нет конца его щедротам», — решил Раджими и впервые за сутки улыбнулся своим мыслям.

О деле говорили после сытной еды, попивая чай. Имам внимательно выслушал гостя, но вести его сам через границу не согласился.

— Пойдете одни, а дорогу укажу я, — сказал он.

Раджими был рад и этому. Другого выбора у него не было.

— А туда, на ту сторону, я дам письмо Мамед-ходже, он приютит и позаботится обо всем. Мамед-ходжа состоит при гробнице великого имама Резы и у него много верных шиитов. Он знал твоего отца.

Хорошее настроение возвращалось к гостю. Имам говорил спокойно, уверенно, и Раджими казалось, что все уже осталось позади: тревога за завтрашний день, боязнь провала, все-все... Он мысленно видел себя уже в чужом далеком городе, где таким людям, как он, почет и уважение.

— Только не мешкайте, — предупредил Бахрам-ходжа. — Через два дня надо отвозить корм скотине на ферму; повезу я сам и возьму вас.

Раджими спал не более двух часов. Поднялся усталый, разбитый, с болью во всех суставах. Но надо было итти.

 

15

Мейерович с женой томились от безделья и ожидания. Строго блюдя указания Раджими, они ни разу не вышли со двора.

Наступил вечер. Не зажигая лампы, Марк Аркадьевич и Соня сидели в комнате и молча предавались своим мыслям. Скрывая друг от друга тревогу, они последнее время старались меньше говорить.

Когда совсем стемнело, в дверь постучали. Это были Раджими и Юргенс. Соня искренно обрадовалась, — наконец-то! Мейерович стал торопливо зажигать лампу.

Комната осветилась.

— Знакомьтесь! — произнес Раджими. — Это мой друг. Ваша судьба в его руках.

Юргенс назвал себя Казимиром Станиславовичем, любезно пожал супругам руки и уселся на поданный стул. Сверток, находящийся у него, он передал Раджими, а сам попросил разрешения закурить.

Мейерович с любопытством рассматривал нового знакомого. Внушительная внешность его, уверенный голос. манера держать себя оставляли хорошее впечатление. «С таким не пропадешь», — подумал Мейерович.

Соня выбежала из комнаты и возвратилась с вазой, наполненной виноградом.

— Прошу, угощайтесь, — предложила она и внимательно посмотрела на гостя. Ее мнение, пожалуй, совпадало с мнением мужа.

— Спасибо, успеем... — поблагодарил Юргенс и с улыбкой добавил: — Давайте прежде поговорим...

Соня не стала упрашивать и водворилась со вздохом на стул.

— Как самочувствие? — поинтересовался Юргенс, обращаясь к Марку Аркадьевичу.

Тот поднял плечи, на мгновение застыл в такой позе и, переведя взгляд на жену, как бы спрашивая ее, ответил:

— Сейчас, по-моему, хорошее...

— Да, именно сейчас, — подтвердила жена.

— А до этого? — спросил Юргенс, наклонив голову.

— Было не совсем важное, — опередила Соня Марка Аркадьевича. — Не знаю, для кого как, а для нас хуже всего неизвестность и ожидание. Я даже не знаю, с чем это можно сравнить.

— И то и другое в определенное время неизбежны, — вставил Раджими

— Но ни тому, ни другому не надо придавать особого значения, — добавил Юргенс.

— Вы не русский? — вдруг спросила Юргенса Соня.

Он чуть-чуть смутился. Ему еще никто не предлагал здесь подобного вопроса.

— А почему вы так решили? — в свою очередь спросил Юргенс, а про себя подумал «Вот они, женщины! Свяжись с ними и не рад будешь».

— Я ничего не решила, — бойко ответила Соня и рассмеялась, — я вас спрашиваю. Я уловила в вашей речи акцент, свойственный выходцам с запада.

— И вы не ошиблись, — склонив голову, ответил Юргенс. — Лучше всего об этом говорят мои имя и отчество.

Раджими с укором посмотрел на свою старую знакомую, и в его взгляде Соня прочла: «Вы слишком много себе позволяете».

— Документы в порядке? — обратился Юргенс к Мейеровичу.

— Да, да... — поспешно ответил тот и посмотрел на жену.

Соня улыбнулась, закивала головой, подтверждая слова мужа.

— Они при мне... все время при мне, я их хорошо спрятала и зашила.

— Отлично, — заметил Юргенс. — Так даже удобнее...

И если у Марка Аркадьевича и его жены секунду назад возникло опасение, что Казимир Станиславович потребует у них похищенные бумаги, то сейчас это опасение исчезло.

Юргенс понял состояние супругов и счел нужным добавить:

— Вы — хозяева бумаг, вам и карты в руки, а наша святая обязанность — доставить вас целыми и невредимыми.

— Хотя бы уж скорее, — не сдержалась Соня и вновь заметила неодобрительный взгляд Раджими.

— Сегодня ночью, — коротко сказал Юргенс.

Марк Аркадьевич испустил глубокий вздох. Он надавливал пальцами одной руки на ладонь другой, и пальцы похрустывали в суставах.

Жена его приложила руки к щекам.

— Вы готовы? — спросил Юргенс.

Супруги переглянулись.

— Конечно, конечно, — торопливо ответила Соня и замахала обеими руками. — Чем скорее, тем лучше. Лишь бы все прошло хорошо. А реки на пути не будет? Ведь я не умею плавать.

— Все будет хорошо, — вмешался Раджими. — Плавать не придется. — Его уже начинала раздражать болтливость старой знакомой.

Юргенс потушил папиросу, поднялся со стула.

— Накурил я... Вы не возражаете, если я открою форточку?

— Пожалуйста, ради бога, — ответила Соня.

Юргенс открыл форточку у окна, возле которого стоял стол, и прошелся по комнате.

— Вы, конечно, — заговорил он, — оказавшись на той стороне, не пожелаете больше пожаловать сюда? А?

— Помилуйте что вы! — сиповатым голосом отозвался Марк Аркадьевич.

— Тогда, я попрошу вас оказать нам еще одну любезность, — проговорил Юргенс и, подойдя к двери, вынул с наружной стороны ключ, закрыл дверь и повернул ключ.

Все не сводили с него глаз. Марк Аркадьевич замер в выжидании. Юргенс объяснил, в чем дело.

У Мейеровичей, конечно, много знакомых в Советском Союзе и среди них могут оказаться лица, на которых в случае нужды можно опереться. Это, так сказать, внешние спутники существующего режима. Они ничем не проявляют своего несогласия с политикой советской власти, но при умелом подходе к ним согласятся оказать кое-какие услуги. Таким бы неплохо заготовить несколько писем.

— Вы поняли меня? — спросил Юргенс.

— Да, понял, — ответил Мейерович и вытер платком свое влажное лицо.

— Это вас не затруднит?

— Нисколько, — ответила за мужа Соня. — Но разве это так срочно, сейчас?

— А когда же? — удивился Юргенс.

— Может быть, лучше там?

— Где это? В горах или в ущелье, ночью? Не представляю себе. Мы с вами покинем эти места, а наш общий друг Раджими только проводит нас. Я о нем забочусь, а не о себе.

— Соня, ты говоришь глупости, — не особенно резко сказал Мейерович.

— Простите, я не поняла, — повинилась Соня.

— Я могу вам дать несколько писем... Два, три... — изъявил готовность Мейерович.

— Прекрасно. Просите в них оказать помощь предъявителю, кланяйтесь, желайте здоровья и так далее...

— Все понятно, — заверил Марк Аркадьевич.

Он вооружился автоматической ручкой, вынул из пиджака, висевшего на спинке кровати, блокнот и склонился над столом.

Быстро исписав несколько листочков бумаги, Мейерович сказал:

— Вот это — врач-гомеопат, теософ, в прошлом дворянин, он стар, живет один в прекрасном особняке; это — музыкант в ресторане, сын раввина, сионист, мечтает о Палестине; а это — адвокат. Один его брат в Америке, другой в Швейцарии.

Юргенс свернул каждый листок в отдельности и передал Раджими.

— Ну, и последнее, что от нас требуется, — сказал Юргенс, поглядывая на часы, — это продумать все так, чтобы лишить возможности ваших земляков причинить вам неприятности в дальнейшем.

Мейерович широко раскрыл глаза. Ему было непонятно, о каких неприятностях может итти речь.

— Я вам сейчас объясню, — продолжал Юргенс. — Исчезновение документов, очевидно, уже вызвало переполох. И несомненно, что их исчезновение связывается с вами. Не исключена возможность, что ваши недоброжелатели нападут на ваш след, ну, допустим, через неделю, две, и тогда вы можете оказаться в неудобном положении. Ведь за растраченные вами двести тысяч, если не более, государственных средств Советы разразятся вербальной нотой, и ни одна соседняя с ними держава, смею вас заверить, не согласится держать у себя уголовников. Она предпочтет вас выдать. Другое дело, если бы за вами не числился должок.

Мейерович побледнел.

— Поэтому нам надо что-то придумать, — закончил свою мысль Юргенс.

Супруги молчали.

— А если они на той стороне назовутся вымышленными именами? — подсказал Раджими и получил благодарный взгляд от Мейеровича.

— Правильно! — одобрил Марк Аркадьевич.

— Правильно! — подтвердила Соня.

Но Юргенс омрачил их радость.

— Не подходит, — твердо отрезал он. — Будет еще хуже. Их могут заподозрить чорт знает в чем, они заврутся и запутаются.

Раджими нахмурил лоб и теребил бородку. Соня смотрела на него с надеждой.

— У меня идея! Лучше не придумаешь, — вновь заговорил Раджими. — Что, если пустить слушок, будто чета Мейеровичей, попав в безвыходное положение, решила покончить счеты с жизнью?

— Идея хорошая, — подхватил Юргенс, — но как и через кого вы пустите подобный слушок? Если начнете распространять вы, то навлечете на себя подозрение. Так тоже не пойдет. А я предложу лучше. Пусть Марк Аркадьевич напишет сам и подпишется вместе со своей прелестной супругой, что они ушли из сего мира, а записку подбросит на завод Раджими.

— Гениально! — восторженно воскликнула Соня.

— Да, это лучше, — проговорил Мейерович.

Мейерович вновь взялся за ручку.

— Пишите, я буду диктовать, — предложил Юргенс. — «В нашей смерти никого не вините — мы виновны друг перед другом и перед государством и искупить вину нам нечем». Вот так, подписывайтесь.

Супруги поставили подписи и вручили письмо Раджими.

— А теперь я не прочь выпить бокал хорошего вина за предстоящий успех, — сказал Юргенс. — В нашем распоряжении час. Скоро подойдет машина.

Раджими взял с подоконника сверток, развернул его и поставил на стол бутылку. Юргенс сам открыл бутылку.

— Я думаю, что в самое ближайшее время мы получим возможность выпить в другой обстановке, — проговорил он, разливая вино по стаканам. — И если я предложу тост на той стороне за нашего верного друга Раджими, то, я надеюсь, вы ко мне присоединитесь.

Все подняли стаканы. Вдруг Юргенс прислушался и повернул голову к двери.

— Или мне показалось, но там кто-то ходит.

Мейеровичи переглянулись. Соня поставила стакан, подошла к двери и выглянула наружу.

Юргенс посмотрел на Марка Аркадьевича.

— Неплохо было бы занавесить окна.

Мейерович торопливо встал и принялся занавешивать окна. Раджими убавил огонь в лампе.

Через минуту вернулась Соня.

— Никого во дворе нет, — сказала она, усаживаясь за стол.

— Тогда все в порядке. Осторожность для нас — прежде всего, — пояснил Юргенс. — Осталось немногое и глупо споткнуться на последнем шаге.

— Итак, за успех!

Все чокнулись и опорожнили стаканы. Через несколько минут дверь домика открылась, и из нее вышли Юргенс и Раджими.

Раджими тщательно запер дверь на ключ. Юргенс подошел к открытой форточке и бросил через нее ключ. Он упал на стол. Форточку плотно прикрыли.

Из комнаты не доносилось ни звука.

— Вот и логический конец, — тихо сказал Юргенс — Пошли!

 

16

К спутнику Раджими Бахрам-ходжа отнесся с уважением и любопытством. Старый имам видел много людей на своем веку и ему не надо было объяснять, что Казимир Станиславович «свой» человек. Он это понял сразу, как только Раджими ввел Юргенса к нему в дом. Понял по едва заметным признакам, на которые кто-либо другой и не обратил бы внимания.

Старый имам сносно владел русским языком и без труда объяснялся с гостем. Бахрам-ходжа очень заинтересовался Юргенсом, когда узнал, что тому довелось бывать в Афганистане, Персии, Индии, что он встречался с другом имама — отцом Раджими.

Беседа происходила в саду, без посторонних. Юргенс и Раджими лежали под тенью раскидистой шелковицы, а Бахрам-ходжа готовил «пити» — персидское блюдо, о котором вспомнил Юргенс.

Имам сидел на маленькой скамеечке. Перед ним стояли три небольших глиняных горшочка. Он складывал в них кусочки свежей жирной баранины, молодую картошку, зеленый горошек, шафран, изрезанную тоненькими полосками морковь, белый лук, красный перец, соблюдая при этом известную лишь ему одному пропорцию.

Когда горшочки наполнились, Бахрам-ходжа плотно закрыл каждый, позвал жену и распорядился поставить их в тандыр.

— Теперь будут часа два томиться на угольях, — пояснил Юргенсу Раджими.

Освободившись от поварских дел, имам вымыл руки а начал рассказывать гостям о своих странствиях по Востоку, Это была его излюбленная тема. С улыбкой он вспоминал о Мешхеде — центре паломничества шиитов, о священной Мекке, о богатствах эмира бухарского, о дворцах и минаретах хивинских ханов.

Отужинали поздно.

«Пити» доставило большое удовольствие гостям и особенно Юргенсу. Он кушал не торопясь, много и сытно. Юргенс чувствовал себя спокойно в этом доме, словно давно в нем жил. Трудно было даже допустить мысль, что через какие-нибудь час-два этот человек начнет опасное и трудное путешествие.

Когда луна скрылась за деревьями, Бахрам-ходжа принес гостям два истрепанных длинных халата и две овчинных длинноволосых шапки.

— Одевайте, — сказал он.

Один из халатов был знаком Раджими. В нем он посетил первый раз имама. Халат, предназначенный Юргенсу, оказался не менее старым, потрепанным. Друзья оделись, осмотрели друг друга и остались довольны.

— Тогда, в шестнадцатом году, такой же вот халат сослужил мне верную службу, — произнес Юргенс, подвязываясь платком, — будем надеяться, что он выручит меня и теперь.

— Выручит, — твердо заверил Раджими. — Иначе Бахрам-ходжа и не взялся бы за это дело.

Через полчаса хозяин пригласил гостей во двор. Под навесом стояла арба с высокими бортами.

— Ложитесь! — сказал коротко Бахрам-ходжа. Юргенс и Раджими молча забрались на арбу и улеглись рядом на ее дно.

Имам самостоятельно, без посторонней помощи, стал накладывать на арбу снопы люцерны, предназначенные для пограничной животноводческой фермы. Делал он это умело, без спешки.

Луна опустилась за горизонт. Бахрам-ходжа уселся на передок и тронул лошадей. Выехав из кишлака, он спустился в сухое русло горного потока, и копыта лошадей звонко зацокали по каменисто-песчаному дну.

Ехали сравнительно долго. На полпути кто-то остановил арбу, спросил Бахрам-ходжу, куда он держит путь. Тот ответил, что везет корм на ферму. Встречный пожелал хорошего пути. Потом арба встала, имам слез с своего места, и до слуха Юргенса и Раджими донеслись его удаляющиеся шаги.

Было тихо. Слышались только всхрапывания отдыхающих лошадей, да где-то в ночной дали щелкали перепела.

Минут, примерно, через двадцать имам вернулся, сбросил несколько снопов на землю и тихо бросил:

— Вылезайте...

Без особых усилий Юргенс и Раджими выбрались из-под зеленого покрова, размялись, осмотрелись. Совсем близко впереди смутно вырисовывались контуры хребта. Слева теплились едва приметные для глаза одинокие огоньки, слабый ветерок доносил приглушенное мычание коров. Справа, метрах в ста, длинной темной полосой тянулась роща.

— Там ферма, — показал рукой влево имам, — а вам надо итти прямо, вот этой тропой. Прямо и прямо... Тут пять-семь минут ходу. Как перейдете неглубокий ручей, идите уже смело. Да поможет вам аллах!

Бахрам-ходжа уложил на арбу снопы, уселся сам и тронул лошадей. Ночная темень поглотила повозку.

Юргенс отвернул борт халата, сунул руку за пазуху и на груди почувствовал хрустящую бумагу.

Они стояли несколько секунд молча. Потом Раджими опустился на четвереньки, вгляделся в едва видимую тропку и поднялся.

— Пошли... — чуть слышно произнес он и резко махнул рукой вперед.

Шли медленно, осторожно, крадучись, стараясь не произвести никакого шума. Раджими — впереди, Юргенс — сзади.

— Фр-рр... — что-то выбросилось из-под ног. Оба вздрогнули и замерли.

«Туртушка... куропатка, с облегчением подумал Раджими. — Это хороший признак, но как она перепугала!».

Тронулись дальше. Борты халата цеплялись за кусты колючек, под ногами стали попадаться камни. Где-то близко журчал ручей. Тропка опустилась в неглубокий овраг, завиляла между кустами и вывела наверх. Огромные каменные глыбы встали на пути.

Раджими приостановился на мгновение, всматриваясь вперед, и зашагал уже смелее.

— Стой! Кто идет? — раздался голос из темноты.

Тишина была ответом. Юргенс и Раджими, точно по команде, бросились на землю.

— Кто здесь? Выходи! — приказал кто-то требовательно, но уже справа.

И тогда Раджими, извиваясь точно змея, ползком устремился назад, вниз в овраг, по дну его. Юргенс едва поспевал за ним на четвереньках.

«Бах!» — полоснул выстрел и гулко отдался в ушах. — «Бах!.. Бах!..».

Сзади беглецов слышался топот ног, сдержанные голоса. Юргенс обернулся — никого не видно.

«Бежать... уйти... темно, не найдут», — торопила мысль.

Впереди чернели контуры рощи. Там только там спасение!

Вот и сухое русло. Теперь недалеко. И тут можно бежать уже не пригибаясь. Юргенс на ходу сбросил о себя шапку, халат, пиджак. Во рту пересохло. Дыхание вырывалось со свистом.

Раджими бежал впереди, и Юргенс с трудом настиг его.

— Проклятие... как могло получиться?.. Кому мы доверились? — шептал он.

Снова раздались один за другим три выстрела, пули с визгом прошли поверху, и опять требовательный и грозный окрик:

— Ложись! Не уйдете!

«Это как сказать», — подумал Юргенс, вынимая из кармана восьмизарядный «Вальтер».

Кто-то приближался сзади, передергивая затвором винтовки.

Еще раз полоснул выстрел.

Сердце у Юргенса уже готово было выскочить, ноги подкашивались. До рощи остались считаные шаги, а сил нехватало. Нужно было передохнуть, отбиться и выиграть хотя бы одну-две минуты. Мозг Юргенса работал, несмотря на физическое изнеможение, четко и ясно. Он прекрасно понимал, что мертвый он никому не нужен, что стреляют не по нем, а поверху, для острастки, что его хотят измотать, загнать и взять живым.

— Стой! — уже совсем близко крикнул кто-то.

— Стой — как эхо отозвался другой голос.

Юргенс решился на крайнее средство. Он дал подножку Раджими, сбил его с ног и укрылся за его телом.

— Что вы делаете? — с хрипом вырвалось из горла у Раджими.

— Лежите! — приказал Юргенс и дал вперед в темноту один за другим четыре выстрела.

В ответ раздался чей-то сдержанный смех.

Юргенс выстрелил еще раз по звуку.

— За что вы губите меня? — взмолился Раджими и попытался вырваться из-под тяжелой руки Юргенса.

— Тише... — прошипел Юргенс.

— Вы с ума сошли!.. Оставьте меня, — брыкаясь ногами, бормотал Раджими.

Юргенс скрипнул зубами и пустил шестую пулю в затылок Раджими. Тот вздрогнул и замер.

«Осталось два патрона», — подвел итог Юргенс. Дышать стало легче. Впереди никто себя ничем не обнаруживал. Он ползком стал пятиться назад и почувствовал под собой траву. Значит, совсем рядом роща. Он полз минуту, две, три по мягкой душистой траве, устремив глаза туда, откуда грозила опасность, а когда ноги уперлись в кустарник, быстро вскочил на ноги. Вскочил и точно врос в землю: перед ним стоял человек в позе боксера. Удар... «Вальтер» отлетел в сторону. Правая рука повисла как плеть.

— Сюда, товарищ майор! — крикнул человек.

Кто-то приближался. Человек чиркнул спичку, прижег папироску. Юргенс вгляделся в лицо.

— Ожогин... — только и смог выдавить из себя Юргенс.

— Да, вы не ошиблись, господин Юргенс, — ответил тот. — Это я.

Никита Родионович был в том же парусиновом костюме, в котором встречал Юргенса, под расстегнутым пиджаком белела спортивная майка.

Подошли майор и капитан Кедров. Оба — в штатском. У Шарафова засучены рукава, во рту папироса, у Кедрова всклокоченные волосы.

— А ну-ка посветите! — сказал Шарафов.

Капитан Кедров включил карманный фонарь, и луч света упал на лицо Юргенса...

#img_20.jpg

— Ну вот, — произнес со смешком Шарафов, — после воскресения из мертвых опять чуть было не попали в покойники.

— Он-то не попал, — зло буркнул Кедров, — а вот четырех своих сообщников успел отправить на тот свет.

— Но это уже последние его жертвы, — добавил Ожогин.

Бешеная ярость мутила сознание Юргенса. Он хотел что-то сказать, но спазмы схватили горло, душили, и изо рта вылетали лишь шипящие звуки.

 

17

Три дня спустя, поздно ночью, Шарафова вызвал к себе генерал. Средних лет, небольшого роста, с седеющей головой и умными серыми глазами, он в ожидании майора стоял у висящей на стене просторного кабинета карты и делал на ней пометки красным карандашом.

Когда вошел Шарафов, генерал отошел от карты, сел за письменный стол и, взглянув на часы, сказал:

— Мне бы хотелось знать, что нового выяснили вы по делу Юргенса — Заволоко.

— Я могу доложить, — сказал Шарафов.

— Пожалуйста. Садитесь.

— Я бы попросил вашего разрешения, товарищ генерал, — начал Шарафов, — коснуться немного истории. Тут есть интересные детали, объясняющие некоторую закономерность визита Юргенса именно к нам, в Узбекистан.

Генерал наклонил голову.

— В девятьсот четырнадцатом году, в первые месяцы войны, тогда еще в звании лейтенанта, молодой немецкий разведчик Карл Юргенс попал в русский плен.

Вместе с большой партией австрийцев он пересек Россию и был водворен в Самаркандский лагерь военнопленных.

Это как бы совпало с его жизненными планами. Начиная карьеру разведчика, Юргенс решил посвятить себя Востоку. Русский язык Юргенс начал изучать только вступив на военную службу, а свои познания в нем за время пребывания в плену значительно пополнил, умышленно общаясь с русской частью населения Самарканда.

Пока он еще не рассказал, что заставило его бежать из Самарканда в Афганистан в шестнадцатом году, но мне кажется, что были причины...

— И вам правильно кажется, — прервал его генерал и сделал пометку карандашом на листке бумаги. —

— Продолжайте.

— Значит, я не ошибаюсь, — вновь заговорил Шарафов. — Он пытается объяснить это тем, что ему попался хороший проводник, но мне не верится.

— Проводник Раджими?

— Совершенно верно. Раджими провел Юргенса до самого Кабула, и там они расстались. Жаль, что Раджими не остался в живых, он бы мог, вероятно, пополнить чем-нибудь показания Юргенса.

— Юргенс и сам их пополнит, — заметил генерал, покачал головой и улыбнулся. — В его распоряжении еще много времени.

— Детали его биографии, — продолжал Шарафов, — со времени возвращения на родину и до так называемого самоубийства вам уже известны. Тут только он немного добавил. Оказывается, американской секретной службе, уже после окончания войны, командование черного рейхсвера рекомендовало Юргенса, как специалиста по Востоку.

— Ну, а что он рассказал о Новосибирске?

— Ничего нового, товарищ генерал. То, что ранее сказал устно, теперь он подтвердил письменно. Пользуясь остановкой в Новосибирске, он убил гражданина Заволоко Казимира Станиславовича, за которым наблюдал с Варшавы. Свои документы транзитного пассажира он спрятал на трупе Заволоко, а его документы взял себе.

— Все?

— Да, все.

Генерал встал, подошел к карте и подозвал к себе майора. Там они постояли некоторое время в молчании.

— Сейчас я вам коротко объясню, — начал генерал, — почему лейтенант Юргенс в шестнадцатом году направился именно в Афганистан. Дело в том, что сразу же, как только началась первая мировая война, Германия стала развертывать агентурную работу против России в Иране и Афганистане. Для этой цели в Афганистан в пятнадцатом году прибыла группа немецких офицеров во главе с сотрудником министерства иностранных дел фон-Хентингом. Это была разведывательная группа, пытавшаяся прикрыть себя дипломатической миссией. В состав группы входили: полковник имперского генерального штаба Оскар Нидермайер, капитан-лейтенант Вагнер, лейтенант Фойгт и другие. К этому времени количество военнопленных немцев, но главным образом австрийцев, размещенных в Узбекистане, превышало уже сто тысяч. Вы понимаете, что это означало?

— Вполне, — ответил Шарафов.

— Так вот, — продолжал генерал. — Названная группа осела в Афганистане и начала работу по сколачиванию повстанческих формирований против России и по подготовке афганской военщины.

На горе, недалеко от населенного пункта Бабур-шах, здесь вот, — генерал показал отметинку на карте, — участники группы установили свою нелегальную радиостанцию для связи с Германией.

Примерно в то же время, в пятнадцатом году, из Самарканда совершила побег первая группа австрийских офицеров, возглавляемая разведчиками, и прибыла в Кабул.

Полковник Нидермайер тотчас же всех этих австрийских офицеров включил в активную подрывную работу.

Юргенс немного опоздал. По проложенному его солагерниками маршруту он бежал в шестнадцатом году. К этому времени названная мной группа немцев была уже разоблачена и под давлением России и Англии выдворена из Афганистана. Юргенс, вероятно, застал лишь связи, приобретенные Хентингом и Нидермайером.

— Это очень интересно, — заметил Шарафов. — Но почему теперь Юргенс не пошел по старому маршруту в Афганистан, а избрал новый?.

— Потому, что это путь более долгий и трудный, с одной стороны, и еще потому, что в Афганистане такие господа сейчас не в моде, — сказал генерал, прошел на свое место и вновь обратился к майору:

— Кстати, вы не помните, какие правительственные награды получили Ожогин, Грязнов и Ризаматов?

— Я знаю точно, — ответил Шарафов. — Ожогин имеет два ордена Красного Знамени, Грязнов — Красного Знамени и Красной Звезды, а Ризаматов — Отечественной войны первой степени и медаль «За отвагу».

— А вы?

Шарафов смутился.

— А вы? — повторил вопрос генерал.

— Я награжден орденом Трудового Красного Знамени и Красной Звездой.

— Ага, ну, хорошо. Я вас больше не задерживаю.

 

ЭПИЛОГ

#img_21.jpg

...Экспресс Москва — Берлин еще утром отошел от вокзала Варшавы, но впечатления, оставшиеся от посещения польской столицы, были настолько ярки, что весь день пассажиры шумно разговаривали, вспоминая виденное.

Варшава поднялась из руин и пепелищ, в которые превратили прекрасный польский город гитлеровские варвары. Многие улицы сохранили еще страшные следы разрушения, следы войны, но только следы. Когда экскурсанты спрашивали, почему не восстанавливают, а разбирают разбитые дома, варшавяне отвечали: «Мы их совсем уберем, здесь пройдут новые улицы, встанут дома, еще более красивые». И слова эти находили подтверждение на каждом шагу. Великолепные новые здания высились вдоль широких проспектов, и каждый чувствовал, что новые здания светлее, краше, радостнее, выше старых, что улицы стали наряднее, просторнее. Варшава словно раздвигалась, росла, молодела. Это была уже новая Варшава, столица новой Польши.

Поляки гордились недавно открытым, но уже ставшим знаменитым варшавским шоссе. Магистраль соединяла жизненно важные центры страны и представляла собой как бы живую ленту движущихся автомашин, поток которых не прерывался ни днем, ни ночью.

Андрей Грязнов слушал и смотрел на все с живейшим вниманием. Жители Варшавы много и охотно рассказывали. Рассказы продолжались и сейчас, в вагоне. В Берлин на фестиваль ехала группа польских студентов — участников ансамбля народной песни и танца.

Андрей уступил свою нижнюю полку студентке Варшавской консерватории и теперь устроился наверху, против Алима Ризаматова.

Внизу не прекращались разговоры. И все Варшава, Варшава... Молодежь восторгалась своей столицей, восторгалась шумно, радостно.

Кроме москвичей и поляков, в вагоне ехали корейские и китайские студенты. До Варшавы они были в центре внимания, не успевали отвечать на вопросы, сыпавшиеся со всех сторон: кто мог воздержаться от соблазна поговорить с представителями нового Китая, героической Кореи? Студенты хоть и плохо, но уже говорили по-русски, и беседа шла, почти не прерываясь. То, что было трудно объяснить одному, дополнял другой, третий. Теперь зазвучало слово «Варшава», но чаще всего в вагоне упоминалось слово «Москва».

Андрей слышал, как любовно произносят это слово юноши и девушки, и ему каждый раз по-новому, по-особому делалось радостно. Глубокая радость возникала в груди. Здесь он москвич, так же как и Алим Ризаматов, как и другие делегаты Советского Союза. И Андрей всякий раз, когда к нему обращались, начинал волноваться, понимая, что его ответы должны быть ясными, верными, убедительными. Он — москвич. Он обязан все знать. «Не так-то просто быть москвичом, — думал он. — Это ответственно и сложно». И все-таки было необыкновенно хорошо от сознания того, что ты москвич, советский студент.

Грязнов принимал горячее участие во всех беседах. Ризаматов — наоборот, больше молчал. Он только с любопытством разглядывал спутников или смотрел в окно. За этим занятием он проводил большую часть времени.

Незнакомые земли мелькали мимо и навевали далекие, грустные воспоминания. Почему-то становилось тягостно, будто старое возвращалось вновь, напоминая о себе руинами зданий, воронками от снарядов и бомб, рытвинами старых окопов и траншей...

Поезд шел к Берлину. Позади остались Кутно, Познань, Франкфурт.

Германия... Когда пересекли границу, Алим заволновался. Впрочем, волнение испытывали все, это было заметно. Пассажиры потянулись к окнам, смолкли. Германия! Отсюда пришла страшная война. Отсюда ползла смерть, опустошившая земли, города. Отсюда летели бомбардировщики на Варшаву, Киев, Минск. Стоило лишь закрыть глаза, как возникали картины прошлого: рвущиеся бомбы, умирающие люди, бегущие по дорогам дети...

Тишину нарушил голос одного из студентов:

— Здесь мы были в сорок пятом году...

И сразу начались воспоминания: вон за тем домом шел бой, у этой станции разгромили батальон эсэсовцев, у той деревни подбили два танка...

Чем дальше на запад уходил поезд, тем больше было воспоминаний. Этими дорогами наступала Советская Армия, громя гитлеровские полчища. Враг, истекая кровью, откатывался к Берлину. Бои шли день и ночь...

А сейчас в окна глядели мирные поля, осенние нивы золотились на солнце, голубело светлое небо... Алим хорошо различал столь знакомые красноватые крестьянские дома с высокими крышами, деревянные изгороди, прямые ленты дорог. Вот роща, к ней тянется тропинка, извиваясь между посевами. По тропинке идет старик в шляпе, на плече у него лопата. Ризаматову кажется — это Вагнер. Такой же седой, в такой же шляпе и с лопатой. А может быть, действительно Вагнер, он ведь собирался уйти из американской зоны оккупации. Мысль увлекает и радует Алима, он касается плеча Андрея и, показывая на старика, говорит:

— Похож на Вагнера.

Андрей кивает головой, он, наверное, сам думает об этом.

— Где он теперь?..

— Здесь, здесь, конечно, — отвечает уверенно Алим и смотрит на скрывающегося в роще старика.

Долго делились воспоминаниями о старом друге. Алим уже рисовал себе встречу с Альфредом Августовичем и обязательно скорую.

Поезд ворвался в застекленную галлерею вокзала Шлезвигер и застыл у перрона. Был мягкий августовский вечер, теплый и ясный. Все вокруг сверкало праздничными огнями, гремела музыка, слышались радостные приветствия. Выбраться из вагона было не так-то просто. Встречать делегатов пришли немецкие юноши и девушки. Перрон заполнила молодежь в синих блузах, пионеры с живыми цветами. Андрей и Алим едва успевали отвечать на приветствия, каждому хотелось пожать руку делегатам. Кто-то взял их чемоданы, а взамен протянул огромные букеты. Звучали звонкие девичьи голоса. Говорили на польском, немецком, французском, английском языках. Огромный кишащий поток нес Андрея и Алима к выходу. И лишь только они оказались на улице, их оглушила громкая песнь. У вокзала стояли тысячи людей — они пели песнь о дружбе народов, торжественную, светлую песнь. Алим невольно улыбнулся. Он любил эту песнь и всегда подпевал товарищам на вечерах, демонстрациях. Он не ожидал услышать здесь, в Берлине, так далеко от его родины, песнь, созданную советским поэтом и композитором. Слов нельзя было разобрать, потому что пели по-немецки, и по-французски, и по-итальянски. Алим невольно подумал: «Вот так же поет молодежь в Париже, Риме» Лондоне, везде, где есть такие смелые юноши и девушки». Он стоял и улыбался. Ему было необыкновенно хорошо среди этой большой юной толпы, казавшейся одной дружной семьей.

Утро началось со знакомств. Вся гостиница была занята делегатами. Церемонии были отброшены: заходили запросто друг к другу в номера, жали руки, говорили. Говорили обо всем, но начиналась беседа обязательно со слова «Москва». Это были и вопрос и ответ в то же время. Андрей и Алим кивали головами — да, из Москвы, и вошедшие улыбались, потом показывали на себя — Бомбей! — Или — Мельбурн! Или — Италия, Вьетнам, Египет... Все советские делегаты были в центре внимания, в их номерах постоянно были гости.

После завтрака представитель Берлинского комитета Союза свободной немецкой молодежи пригласил делегатов осмотреть город, познакомиться с местами, где будут происходить массовые выступления в дни Международного фестиваля студенческой молодежи.

Желающих принять участие в экскурсии оказалось много и пришлось создать несколько групп. Из гостиницы вышли на Фридрихштрассе, и молодой экскурсовод, вероятно, впервые в жизни выполнявший эту роль, с воодушевлением стал рассказывать о восстановлении Берлина. Советский сектор силами самих берлинцев почти восстановлен, западные секторы попрежнему лежат в развалинах. Американские, английские и французские оккупационные власти умышленно не ведут работ по восстановлению города, все деньги, выколоченные из населения, идут на создание западно-немецкой армии, на подготовку к войне.

Спустились в метро. Андрей и Алим были поражены мрачным видом туннеля. Мрачные, сырые коридоры, тусклое освещение, серый камень. Невольно вспомнились светлые станции-дворцы московского метрополитена, солнечносияющий мрамор, высокие своды, скульптуры, художественная отделка стен. А здесь — мрачное, унылое подземелье, катакомбы какие-то. Экскурсовод словно понял взгляд московских гостей и сказал:

— Наше метро строили капиталисты, они не думали об удобствах населения, им нужны были только барыши.

Из метро поднялись на Потсдамскую площадь. Юноша продолжал показывать город, объяснял его достопримечательности. Экскурсия вышла на автомагистраль «Ост-Вест». Когда-то кайзеровская Германия, лелея планы завоеваний земель на востоке, дала этой улице символическое название. По мысли прусских генералов магистраль должна была стать началом кровавого пути немецких армий на поля Польши и России. Руины у Александровской площади, которую осматривали экскурсанты, красноречиво говорили сегодня, чем кончилась эта затея.

По Унтер-ден-Линден вышли к Бранденбургским воротам. Через эти ворота в 1933 году маршировали фашистские молодчики, неся с собой коричневую чуму, а в 1945 году через эти же ворота толпы пленных фашистов прошагали под конвоем воинов Советской Армии.

Недалеко от Бранденбургских ворот произошел случай, надолго запомнившийся Андрею и Алиму. На границе Западного и Восточного Берлина толпился народ. Улицу преградили штуммовские полицейские, не пропуская молодежь в восточный сектор. Откормленные, вооруженные американскими пистолетами и дубинками, они теснили толпу. Молодежь не расходилась. Наоборот, толпа увеличивалась, подходили все новые группы юношей и девушек. В руках у них были плакаты с изображением голубя мира. Одна из девушек протиснулась с плакатом вперед. Полицейский вырвал из ее рук голубя и бросил на мостовую. Но сейчас же несколько человек оттолкнули полицейского, подняли изображение голубя высоко над головами и прокричали: «Мир — миру!».

Экскурсанты с волнением наблюдали за происходящим. Толпа по ту сторону цепочки увеличивалась, напряжение росло.

— Это повторяется каждый праздник, — сказал экскурсовод, — западные оккупационные власти пытаются помешать единству немецкой молодежи. Но напрасно...

Он не договорил. Шум усилился. Толпа пришла в движение. Людская толпа приняла стройную форму колонны. Неожиданно впереди, перед самым полицейским кордоном, поднялось голубое знамя и заколыхалось на ветру. Знаменосец шагнул вперед, а вслед за ним и вся колонна.

Полицейские в замешательстве отпрянули, цепочка разорвалась, молодежь победоносно вступила на мостовую восточного сектора, и никакая сила уже не смогла ее остановить.

Снова начались приветствия, радостные возгласы, рукопожатия. Все обступили знаменосца. Экскурсовод, член комитета Союза свободной немецкой молодежи, первый обнял его, но сказал с укоризной в голосе!

— Можно было обойти западный сектор, и все обошлось бы спокойно. Зачем лишний конфликт?

Знаменосец громко засмеялся:

— Пусть американцы знают, что хозяева в Германии — мы.

— Это верно, но следует быть осторожным, товарищ Вагнер.

Последнее слово заставило вздрогнуть Андрея и Алима.

— Ваша фамилия Вагнер? — спросил Грязнов, протискиваясь к знаменосцу.

Тот оглянулся и утвердительно кивнул головой:

— Вагнер... Карл Вагнер.

Андрей широко улыбнулся.

— Алим, это он...

И прежде чем Карл Вагнер смог что-нибудь понять, два молодых человека схватили его под руки и потащили в сторону. Он едва успел передать знамя товарищам. Начались вопросы, вопросы и вопросы: «Где отец? Как он? Вспоминает ли о своих друзьях?».

Молодой Вагнер быстро сообразил, в чем дело. Он, в свою очередь, захотел узнать о Никите Родионовиче.

День прошел в оживленных разговорах. Карл Вагнер рассказал все самым подробным образом. Альфред Августович остался в своем доме. Сын уговорил. Уезжать в восточную зону Германии было бы неправильным. Не уходить от борьбы, а бороться за будущее, за единую Германию — вот долг каждого немца. Старик чувствует себя бодро и часто вспоминает далеких друзей. Остался в городке и Гуго Абих, он сейчас на партийной работе. Фель уехал в восточную зону Германии еще в мае 1945 года.

Карл Вагнер руководит областным комитетом Союза свободной немецкой молодежи и во главе своей делегации прибыл в Берлин.

Внешне Карл мало походил на своего отца, только глаза были такие же ясные, правдивые. И горел в них тот же неугасимый огонек. Человек с таким взглядом мог пройти не только через кордон штуммовских полицейских, но и через любые преграды.

В Берлин съехались делегаты всех стран мира, из разных концов Германии пришли два миллиона юношей и девушек. Город превратился в огромный гудящий улей. Стройными колоннами шли юные защитники мира, неся знамена борьбы за свободу, за счастье, за солнечное будущее. Над морем голов поднимались портреты великого человека, призвавшего человечество к защите мира, — любимого Сталина. Он улыбался, глядя на шагающую молодость.

Шествие двигалось к Трептовскому парку. Здесь на высоком постаменте высилась монолитная фигура советского воина-освободителя, держащего на руке спасенного от смерти ребенка. У ног воина лежала разбитая свастика — символ фашизма и войны. Тяжелый меч рассек ее и поверг впрах.

Солнце ярко освещало лицо воина. Оно было спокойно, величественно и мужественно. К подножию монумента тянулись тысячи рук, покрывая его живыми цветами, и на устах каждого, кто смотрел в лицо советского воина, была клятва. Она звучала на всех языках по-разному, но смысл ее был один — МИР!

КОНЕЦ