#img_15.jpg

#img_16.jpg

 

1

В жаркий летний полдень сорок седьмого года пассажирский самолет мягко приземлился на аэродроме большого южного города.

В числе пассажиров из самолета вышел и Никита Родионович Ожогин. Он возвращался из Москвы, где пробыл около месяца, принимая оборудование для электростанций.

У входа в пассажирский зал Ожогин обратил внимание на висевший на стене градусник. Всмотрелся: столбик ртути показывал сорок три выше нуля.

— Ого! Ничего себе, — сорвалось у Ожогина. — В тени — сорок три...

Минув просторный, продуваемый сквозняком зал, он вышел к подъезду и невольно остановился. Перед ним раскрылась чудесная панорама. Вдали в лазоревой дымке рельефно вырисовывались зубчатые вершины отрогов Тянь-Шаня, покрытые снегом.

Слабый ветерок лениво колыхал покрытые пыльной пудрой листья густых, тенистых кленов, растущих против вокзала. Казалось, что вся природа — и клены, и густые заросли хмеля, вившегося по фасаду вокзала, и клумбы с пестрыми цветами, и густые сады окраин города, и далекие горы, и сам воздух, — все-все погружено в дремотную истому под нестерпимо палящими лучами полуденного августовского солнца.

— Никита! Здравствуй! — раздался голос рядом, в кто-то схватил Никиту Родионовича за руку.

— Константин! Приехал-таки... Молодец! — воскликнул приятно обрадованный Никита Родионович.

— Чуть было не опоздал, — проговорил Константин, обнимая брата. — Пойдем, я на машине. Телеграмма пришла всего час назад. Хорошо, что ты адресовал ее на работу, — я бросил все и помчался... И вот видишь, не опоздал.

Константин взял из рук Никиты Родионовича небольшой чемодан и повел брата за собой к ожидавшей их «эмке».

— А ты что-то изменился, — сказал Никита Родионович, когда они уже сели в машину, — или мне так кажется...

Константин выглядел действительно похудевшим и сильно загоревшим. Такие же, как у брата, густые темнорусые волосы его казались сейчас очень светлыми, на висках у глаз резко выделялись не поддавшиеся лучам солнца белые пучочки морщинок.

Константин улыбнулся. Белые морщинки исчезли. По внешности он очень походил на Никиту Родионовича: и правильными чертами лица, и темными задумчивыми глазами, и цветом волос. Сходство между ними усиливалось, когда он улыбался. Только ростом Константин был чуть пониже брата.

— Я же все время в горах, на воздухе, на солнце, — как бы оправдываясь, ответил Константин. — Восемь дней назад только вернулся, а завтра опять укачу.

— И как только не сбежит от такого мужа Тоня, — пошутил Никита Родионович. — Вечно ты не дома...

 

...Они мчались по городу. Асфальт на площадях и улицах от жары нагрелся и размяк. Автомашины с шуршащим звуком вычерчивали протекторами покрышек на его размягченной поверхности узорчатые рисунки. Духоту не разряжали ни густая зелень, ни журчащие арыки.

— Ну и печет, — пожаловался Никита Родионович, вытирая с лица обильно струящийся пот.

— Да, основательно, на полную мощность, — подтвердил Константин.

По пути, в машине, братья поговорили о результатах командировки Никиты Родионовича, о встрече его с Андреем Грязновым, обучающимся второй год в аспирантуре при одном из московских вузов. Дома Константин подал Никите Родионовичу закрытое письмо.

Тот, не вскрывая, внимательно его осмотрел: почерк твердый, уверенный, явно мужской, но совершенно незнакомый, штамп местного почтового отделения, — значит, и письмо местное.

— Когда получил? — спросил Никита Родионович.

— В пятницу...

— Значит, ровно неделю назад?

— Да, сегодня тоже пятница. Ну, скорее вскрывай, — сказал Константин. — Ну, у тебя и терпение. Я уже несколько раз собирался прочитать, да все не решался.

Никита Родионович промолчал. Он продолжал в раздумье вертеть конверт в руках, потом еще раз всмотрелся в штампы на лицевой и оборотной сторонах его.

— Вскрывай и читай, — торопил Константин, — а потом я тебе еще кое-что расскажу.

— Да-а? — неопределенно протянул Никита Родионович, взял со стола ножницы и осторожно срезал короткий край конверта. Маленькая записка гласила:

«Дорогой Никита Родионович! Приветствую Вас! Давно собирался повидаться с Вами, но как-то все не удавалось. Хочу передать Вам задушевный привет от лица, хорошо знавшего нашего общего друга по фронту и «воспитателя» и могущего напомнить Вам спор относительно «Сатурна», «Юпитера» и «Марса». Зайду к Вам в воскресенье в семь вечера. Надеюсь, что застану Вас дома».

Подписи не было.

Пораженный Никита Родионович тяжело опустился на стул.

— Что случилось? — тревожно спросил Константин.

Никита Родионович молчал, думая о своем.

— Никита, слышишь? Что за письмо?

— Ничего особенного, — с заметной озабоченностью ответил Никита Родионович. — Просто неожиданно... Старые, потусторонние дела...

Константин пожал плечами. Ответ брата его явно не удовлетворил, но он понял, что спрашивать дальше неудобно. Отношения между Никитой Родионовичем и Константином с той поры, как они стали взрослыми, отличались ровностью, искренностью, верой друг в друга. Молчание брата не огорчило Константина.

— Ну, ты тут располагайся, а я пойду на работу, — бросил Константин, уже направляясь к двери.

Но Никита Родионович остановил его:

— Ты, кажется, что-то хотел сказать?

— Ах, да, — спохватился Константин, — чуть не забыл. Вечером, в воскресенье приходил какой-то мужчина и спрашивал тебя.

— В котором часу? — быстро спросил Никита Родионович.

— Примерно, часов в семь, не позднее.

— Каков он собой?

— Похож на узбека, уже немолодой, довольно рослый, хорошо говорит по-русски.

Никита Родионович потер концами пальцев свой высокий лоб, сдвинул хмуро брови. Тысячи догадок и предположений лезли в голову, хотелось сосредоточиться, привести в порядок мысли.

— Хорошо, поезжай, а мы тут с Тоней будем хозяйничать.

Константин засмеялся.

— Придется одному, без Тони. Она в Свердловске. Поехала проведать мать.

— Вот так так! А я ей подарок привез. Ну, да ладно, придержим до возвращения. У меня больше вопросов нет. Беги! Я тут один справлюсь.

Никита Родионович закрыл за Константином калитку и вернулся в комнату. Он снял шерстяной костюм, выкупался и надел пижаму. Стало легче, но духота все-таки донимала основательно. Захватив подушку и одеяло, Никита Родионович отправился в сад.

Миновав столовую, переднюю и густо повитую диким клематисом и виноградом веранду, он спустился по ступенькам во двор. По раскаленным кирпичам дорожки ступать босыми ногами было невозможно, и Никита Родионович пустился бегом.

Трехкомнатный домик, занимаемый им и братом, стоял на черте, разделяющей город на две почти равные части. У конца двора протекал головной арык, питающий город водой. В небольшом, закрытом высоким дувалом дворе росли два раскидистых каштана, акации и много фруктовых деревьев: вишни, яблони, абрикосы, груши. Под старой, отяжеленной плодами яблоней, растущей у самого арыка, Никита Родионович разостлал одеяло, положил подушку и лег.

Теперь можно было думать. Никита Родионович вынул письмо и вновь прочел его, тщательно вглядываясь в каждое слово, пытаясь найти объяснение нескольким странным фразам, адресованным ему.

«Приходил узбек. Но при чем тут узбек?» — рассуждал Никита Родионович. За линией фронта он и Грязнов знали одного узбека — Алима Ризаматова, который здравствует и работает сейчас здесь на крупнейшей гидроэлектростанции.

Правда, был еще один узбек — Саткынбай, предатель, выкормыш Юргенса и Марквардта. Его выследили подпольщики из группы Дениса Макаровича Изволина. Саткынбай еще тогда был послан гитлеровской разведкой в Советский Союз. Ему именно вручил Юргенс фотокарточку Никиты Родионовича с собственноручной его надписью. Но к Константину никто, и в том числе Саткынбай, не приходил и карточки не передавал. Саткынбай, видимо, попался и давным-давно разоблачен. Да и, к тому же, Саткынбай не мог знать кличек-паролей, присвоенных друзьям значительно позднее. Но тогда кто же приходил?

Никита Родионович мучительно долго и напряженно думал, перебирал в памяти всех врагов, с кем пришлось столкнуться в годы войны, но ни к чему определенному притти не мог. Одно ему было ясно: что автор письма — агент иностранной разведки. Иначе он не мог знать кличек.

Никита Родионович, да и Алим уже давно пришли к мысли, что нить, связывающая их с американцами, оборвалась в тот день, когда они поднялись в воздух над Белградом. Такого же мнения придерживался и Грязнов. А оказывается враги действуют, они напомнили о себе.

Никита Родионович снова и снова перебирал в памяти эпизоды военного времени, встречи с людьми; а встреч было много — и радостных, и тревожных, и случайных, и оставивших глубокий след. Но ничто не приближало его к разгадке содержания письма.

«Нет, самому ответить не удастся», — решил Никита Родионович и поднялся с своего прохладного ложа под тенистой яблоней.

 

Майор органов государственной безопасности Шарафов был среднего роста, крепкий, статный. Хорошо выглаженный летний китель сидел на нем красиво и свободно. Богатая черная шевелюра, местами посеребренная сединой, густые брови вразлет, смуглый цвет кожи, характерный разрез глаз, темных, блестящих выдавали в нем уроженца Средней Азии.

Окно комнаты майора выходило на запад, лучи уходящего солнца пробивались сквозь густую акацию тонкими золотистыми струйками, трепетали бликами на синем сукне стола, прыгали зайчиками на бухарском ковре, устилавшем пол.

— Этого и надо было ожидать, — сказал майор, прочитав письмо, принесенное Никитой Родионовичем.

Шарафов свободно владел русским языком, и небольшой восточный акцент не только не портил его речи, но придавал ей приятную музыкальную мягкость.

— Еще в первую нашу встречу — два года назад, — продолжал майор, — я высказал свое мнение, что они не могут забыть своих людей. Не так уж их много у них.

Майор угостил Ожогина папиросой, закурил сам, помолчал некоторое время.

— Чего добиваются поджигатели войны, и вам, и мне ясно, — сказал он немного спустя. — Они, правда, упускают из виду народ. А народ во всех странах мира приобрел огромнейший опыт. Его уже нельзя обмануть. И особенно наш, советский, народ. Товарищ Сталин научил нас не только любить друзей, но и распознавать врагов. И не только распознавать, но и уничтожать...

Никита Родионович с удовольствием слушал майора Шарафова, хотя тот и не говорил ничего необычного и нового. За несколько встреч и бесед с Шарафовым в минувшие два с небольшим года Ожогин проникся к нему уважением и симпатией. Майор был наделен пытливым умом, ровным, спокойным характером и умел говорить весело и убедительно.

Никита Родионович уже знал со слов майора, что он сын батрака воспитывался в интернате, шестнадцатилетним мальчуганом пошел в отряд по борьбе с басмачеством. После окончания специального училища Шарафов работал на границе, а перед войной был переведен сюда, в город.

— А не могло получиться так, — поинтересовался Шарафов, — что вы, допустим, не могли знать кого-либо из окружения Юргенса и Марквардта, а Ризаматов или Грязнов знали?

— Это исключено, — твердо заверил Ожогин.

— Вы понимаете, почему я об этом спрашиваю?

— Вполне. У вас, видно, возникла мысль, не может ли быть известен Алиму или Андрею автор письма.

— Совершенно правильно.

— Нет нет... Ручаюсь, — подтвердил Ожогин.

— Ну, хорошо, не будем ломать головы. Воскресенье покажет, с кем мы имеем дело. — Майор поднялся. — Придется вам играть прежнюю роль. Будем надеяться, что лазутчики поджигателей новой войны и на этот раз просчитаются. Желаю вам успеха. Жду звонка...

 

2

Телеграмма от Антонины пришла в отсутствие Константина, и встречать ее выехал в воскресенье один Никита Родионович.

Антонина выглядела усталой, расстроенной, она заметно похудела и стала похожа на девочку. Ее черные волосы, заплетенные в тугие, длинные косы, подчеркивали необычную бледность лица.

— Что случилось, Тоня? Почему ты задержалась? Костя так беспокоился...

— Он опять уехал?

— Да, еще в среду. Срочная командировка, — как бы оправдывая брата, начал объяснять Никита Родионович.

Антонина вздохнула.

— Вечно срочные командировки. Жена хоть исчезни, он и не заметит.

— Зачем ты так говоришь, — возразил Ожогин, — Константин очень любит тебя. Последние дни мы все головы ломали, куда ты запропастилась, — ни телеграммы, ни письма. Что тебя так задержало?

— Длинная история... Здесь неудобно. Расскажу дома.

А дома она с присущей ей энергией принялась за уборку, открыла настежь все окна, вымыла полы, наставила цветов в вазы, сбегала на рынок и начала возиться с приготовлением обеда.

И только под вечер выдалось время для разговора. Тоня застлала стол на веранде чистой скатертью, поставила на него вазу с букетом роз.

— Ну, теперь хоть квартира на квартиру стала похожа, — сказала она, усаживаясь в плетеное кресло. — Посидим, поговорим.

День догорал. Еще не чувствовалось вечерней прохлады, но дневной зной уже спал. Закатное солнце ушло за дом, и лишь ярким огнем пылали стекла в окнах соседнего дома. Чуть слышно доносились городские шумы.

— Со мной произошла нелепая история, — начала Антонина и тяжело вздохнула.

Она без всякой к тому нужды поправила розы в вазе, полистала лежащий на столе журнал «Вокруг света», и Никита Родионович понял, что история, о которой Антонина хотела рассказать, далась ей нелегко. Она волновалась и сейчас.

История выглядела так. В московском поезде, идущем через Свердловск, оказалось одно свободное место в спальном вагоне прямого сообщения. Антонина попала в четырехместное купе второй категории, где уже ехало трое мужчин. Все они были очень рады появлению женщины, быстро познакомились. Один из пассажиров, как выяснилось впоследствии, иностранец, прилично владевший русским языком, предложил ей свою нижнюю полку. Он ехал транзитом, через весь Советский Союз в Шанхай, по делам своей фирмы. Двое остальных, артисты, возвращались с курорта во Владивосток.

— Ну, знаете, как бывает в дороге, — продолжала Антонина, — взаимные услуги, заботы, непринужденные разговоры. Все мои спутники оказались людьми деликатными, предупредительными, и я нисколько не сожалела, что попала в мужское общество.

Иностранец, по словам Антонины, выделялся своей общительностью, умением поддерживать интересный разговор. У него в жизни было много приключений, он являлся участником последней войны на стороне союзных держав, побывал в Африке, в Египте. До войны он некоторое время жил в СССР и работал консультантом на каком-то строительстве в Средней Азии. Вид он имел представительный: высокий, с большим крутым лбом, с бородкой буланже, с седеющей шевелюрой. Одет изысканно, со вкусом.

— Вначале мне показалось, что он угрюм и тяжел по характеру, — пояснила Антонина, — но дальнейшее его поведение опровергло мои предположения. Днем почти перед каждой остановкой он надевал роговые очки для защиты глаз от солнца, выходил из вагона и возвращался обязательно с какой-нибудь покупкой. Приносил фрукты, овощи, сладости и как-то раз даже бутылку вина. Ну, конечно, угощал всех и в первую очередь меня. Когда стали приближаться к Новосибирску, он вынул из портфеля допотопный справочник, порылся в нем и спросил меня:

#img_17.jpg

— Скоро будет Новониколаевск?

Я рассмеялась.

— О Новониколаевске все давно забыли, — сказала я. — Мы знаем Новосибирск.

Антонина училась в Новосибирске, любила этот город и начала описывать его облик. Иностранец заинтересовался, стал расспрашивать ее. Она, конечно, не пожалела красок, а потом сообщила, что в Новосибирске у нее пересадка.

Никита Родионович внимательно слушал Антонину. История получилась предлинная Но в ней он еще пока не находил ничего невероятного, а тем более нелепого, как сказала вначале Антонина. Обычное дорожное знакомство.

Вскоре в купе возник спор о Новосибирском театре имени Ленина. Антонина доказывала, что это лучший театр в СССР. Один из артистов поддержал ее. Ему довелось бывать в Новосибирске, и он был самого лучшего мнения о его театре. Второй артист заявил, что лучший театр в Одессе.

Иностранец, не видевший ни одесского, ни новосибирского театра, стал интересоваться архитектурой того и другого, внутренним устройством, вместительностью, освещением.

— А я сказала ему, — добавила Антонина, — что он ничего не потеряет, если сам посмотрит театр и убедится в моей правоте. Вначале он промолчал, а потом в дальнейшей беседе высказал готовность сделать остановку в Новосибирске. Артисты смеялись: «Вот что значит интересная дама, сразу уговорила». Я думала, что он шутит, но когда стали подъезжать к городу, иностранец застегнул чехол своего маленького чемодана, приготовил макинтош. Мы сошли вместе с поезда, а при выходе из вокзала расстались. Он нанял такси, а я пошла сдавать вещи в камеру хранения. Больше я его не видела...

— И все? — спросил разочарованный Никита Родионович.

— Нет, не все, — ответила Антонина. — Это лишь начало, прелюдия. Но без нее было бы не понятно остальное, поэтому я так подробно все рассказываю.

В Новосибирске Антонина занялась своим делом, управилась за день, а когда, готовая продолжать путь, пришла на вокзал за вещами, ее задержали и доставили в прокуратуру. Антонина растерялась. В прокуратуре стали интересоваться, кто она, куда и откуда ехала, зачем оказалась в Новосибирске. Из первой беседы она так и не поняла, почему ее задержали, но ей предложили не покидать города до особого разрешения.

Лишь на второй день из новой беседы она поняла, что ее задержание связано с иностранцем.

Следователь интересовался, при каких обстоятельствах возникло между ними знакомство.

— Вы не будете отрицать, что рекомендовали иностранцу сделать остановку в Новосибирске?

Она подробно объяснила, как все произошло.

Лишь на девятый день следователь объявил Антонине, что никаких претензий к ней не имеет и она может продолжать свой путь.

— Из заключительного разговора с ним я узнала, наконец, в чем дело. Оказывается, иностранец на второй день после приезда бесследно исчез. Меня заподозрили в причастности к его исчезновению. Обстоятельства, как вы видите, складывались не в мою пользу, А на восьмые или на седьмые сутки, якобы, обнаружили его труп. Видимо, кто-то польстился иль на его деньги или на костюм. Меня отпустили, очевидно, после того, когда убедились в моей невиновности... В общем, история неприятная. Я до сих пор не могу притти в себя.

Антонина умолкла.

Теперь и Никита Родионович согласился, что история действительно из ряда вон выходящая.

— Не напрасно Костя волновался, — сказал он. — Будто чуяло его сердце, что с тобой что-то стряслось. А я его все успокаивал.

Никита Родионович и Антонина, увлеченные беседой, не слышали скрипа калитки и звука шагов. Они подняли головы лишь тогда, когда раздался шорох раздвигаемых чьей-то рукой густых зарослей клематиса. В образовавшемся отверстии показалась голова незнакомого человека с маленькой седоватой бородкой.

#img_18.jpg

Негромко, как бы боясь нарушить беседу, он поздоровался и сообщил, что хотел бы видеть Ожогина Никиту Родионовича.

Антонина перевела глаза с незнакомца на Никиту Родионовича, а он поднялся из-за стола и произнес:

— Я к вашим услугам... Проходите сюда.

Антонина захватила журнал и ушла в комнату.

Вошел гость. Рослый, широкоплечий, в белом шелковом костюме, в тюбетейке. На вид ему было сорок пять — сорок шесть лет.

— Вы Никита Родионович Ожогин? — уточняя, спросил он еще раз.

— Да.

Гость протянул через стол руку. Никита Родионович пожал ее.

— Будем знакомы. Ибрагимов Ульмас, — представился незнакомец.

Держал себя он уверенно и даже развязно. Маленькая головка его странно и нелепо выглядела на крупном, грузном теле. На лице застыла обязательная и неприятная улыбочка. Маленькие глаза, подвижные и меняющиеся в цвете, смотрели приветливо, но приветливость эта была неискренней.

— Садитесь, — предложил Ожогин. Он теперь окончательно убедился, что перед ним стоял совершенно незнакомый человек. И как ни странно, нервозность, не покидавшая его с самой пятницы, именно сейчас сменилась полным спокойствием. Теперь его только интересовало, что же будет говорить этот человек, с чего он начнет, от кого он пожаловал.

— А другого места у вас нет? — спросил Ибрагимов и обвел глазами вокруг

— Можно пройти в сад, — предложил Никита Родионович.

Гость согласился.

Они молча прошли в сад и уселись на деревянную скамью, вкопанную в землю.

Ибрагимов достал пачку папирос, закурил и, пристально посмотрев на Ожогина, спросил:

— Вы прочли мое письмо?

Ожогин наклонил голову.

— И не догадываетесь, кто я?

— Признаться, нет.

— Я тот, кто нес вашу фотокарточку для Константина Ожогина. Мое прозвище Саткынбай... — Ибрагимов не отводил взгляда от лица Никиты Родионовича, стараясь подметить в нем перемену.

Никита Родионович спокойно выдержал взгляд.

— Я не знал, кто понесет мою карточку через линию фронта, — заметил он, — но карточка в руки брата не попала.

— Да, правильно. Я ее не доставил адресату. Под Калугой у меня в вагоне ее вытащили вместе с бумажником. Без нее я не решался писать вашему брату. Возможно, что это и к лучшему.

Никита Родионович неопределенно пожал плечами.

Помолчали.

Ожогин умышленно не проявлял любопытства.

— Ну вот, — начал Саткынбай неуверенно после долгой паузы, — оказывается, мы и понадобились. Вспомнил о нас господин Юргенс.

Никита Родионович не сдержался и невольно усмехнулся

— Кто-кто, а уж Юргенс никак не мог о нас вспомнить, — сказал он.

Саткынбай удивленно уставился на него. Маленькие глазки его округлились.

— Почему вы так уверены?

— Как мне известно, покойники ничего не могут вспоминать, а господин Юргенс уже два о лишним года лежит на кладбище.

Глаза Саткынбая округлились еще более. Морщинистый лоб его сдвинулся в гармошку. Он, не мигая, смотрел в глаза Ожогина, не зная, как принять его слова, — всерьез или в шутку. Сообщение Ожогина не укладывалось в его голове.

— Не понимаю... — выдавил он из себя. — О ком вы говорите?

Никиту Родионовича разбирал смех. Очевидно, о смерти своего шефа Саткынбай не знает.

— Я и вы говорим о Юргенсе, — пояснил Ожогин, — о бывшем Юргенсе, который незадолго до окончания войны пустил себе пулю в рот. Я присутствовал на его похоронах и собственными глазами видел его могилу.

— Ничего не понимаю... — беспомощно сознался Саткынбай. — Тогда кому же мы понадобились?

— Об этом я хотел спросить вас. Письмо вы писали?

— Я.

— Кто вам назвал пароли?

— Есть такой человек, я действую по его заданию. Вы его узнаете...

— Тогда, что же вам непонятно? Что Юргенс умер, а работа продолжается?

Саткынбай почувствовал, что имеет дело с человеком более осведомленным, нежели он сам. Вынув платок, он вытер влажное лицо, лоб.

— Меня тоже совсем недавно известили о том, что надо действовать, — проговорил он. — Я уже перестал думать... Решил так: раз Германии конец, значит, и всему конец. А вышло по-другому.

Никита Родионович изучал лицо Саткынбая и убеждался все более, что оно проще, грубее, чем ему показалось сначала.

— И что вам поручено мне сказать? — спросил Никита Родионович.

— Готовы ли вы выполнять свои обязательства, — вот что...

— И все?

— И договориться о следующей встрече.

— Понятно. Вы сказали в начале беседы, что есть человек...

— Да, есть, — подтвердил Саткынбай. — Он стоит над нами... От него и идет команда. Он сказал, что будет встречаться с вами.

— Кто он такой?

— Этого я вам сказать пока не могу. Сами узнаете.

— Если нельзя — не надо, — заметил Ожогин.

Саткынбай зажег потухшую папиросу, молча докурил, потом заговорил вновь, но теперь тихо, будто опасался, что кто-нибудь услышит.

В среду около консерватории в семь часов вечера Ожогина будет ожидать легковая автомашина. Он может без стеснения садиться в нее. Шофер довезет, куда следует. Ему только надо сказать слово «карагач».

Саткынбай назвал номер автомашины и распрощался.

 

Саткынбай минул переулок, вышел на главную улицу, постоял на тротуаре, раздумывая, подождать трамвая или нет, и решил итти пешком.

Он был еще под впечатлением встречи и беседы с Ожогиным. Самое главное — его занимало сообщение о самоубийстве Юргенса. Саткынбай считал, что его нашли и заставили работать именно по поручению Юргенса. Он даже создал для себя в своем воображении примерную картину: Юргенс сидит в Западной Германии, в американской зоне, и помнит о нем — Ибрагимове Ульмасе. Да и как не помнить! Ведь Саткынбай оказал немало услуг гитлеровской разведке. Он сотрудничал с ней с девятьсот тридцать четвертого года, после того, как его вывез из Турции немецкий капитан Циглер. Турецкая разведка не без колебаний отпустила Саткынбая в Германию, но ехать надо было. Гитлеровский режим креп, фашисты уже вынашивали планы похода на восток, а специалисты по мусульманским делам, такие, как он, им были нужны. У гитлеровцев Саткынбаю жилось не плохо. Единственное, что его беспокоило, это — будущее. Юргенс не раз напоминал, что придется «работать» в СССР.

Конечно, путешествие в Узбекистан, который он покинул в двадцатых годах, ему не улыбалось. И он не ошибся. Путешествие было нелегким. Оно отняло у него много сил, нервов, здоровья. Были моменты, когда самообладание покидало его и терялась вера в возможность остаться на свободе. И сейчас Саткынбай с отвращением вспоминал свои первые шаги здесь, в городе, ставшем для него чужим.

...Он достиг города ранней весной сорок пятого года, когда на западе еще гремели раскаты орудий. Сознание того, что он добрался до города, и радовало и страшило одновременно. Радовало потому, что наступил конец мучительному и далекому путешествию, что документы, выданные Юргенсом, не вызвали ни у кого подозрений. Да и кому могло притти на ум, что под видом демобилизованного по возрасту и контузии из Советской Армии солдата скрывается агент Юргенса. Радовало и то, что в городе должны жить надежные люди, старые и вновь обретенные друзья, единомышленники: старик Ширмат, Дражников, Абдукарим, Файзулла.

А страшило потому, что город стал совершенно неузнаваемым.

Сойдя с поезда, Саткынбай тотчас решил найти Файзуллу. С ним можно говорить в первую очередь о жилье и о работе.

Вид залитого ярким весенним светом города в первые дни поражал Саткынбая и вызывал в его душе злую зависть. Эти широкие улицы, покрытые зеркалом асфальта; эти светлые, нарядные, многоэтажные дома с роскошными подъездами и открытыми балконами; эти просвечивающие насквозь узорчатые и изящные как кружева изгороди; эти раскидистые, манящие под свою тень тополя, клены, липы; эти машины, сотни, десятки сотен машин, — все было чужим, непонятным, ненужным в старинном восточном городе, по мнению Саткынбая, а главное — противоречило всему тому, что он слышал на той стороне.

Саткынбай не мог равнодушно смотреть и на улицы, и на дома, и особенно на людей, идущих ему навстречу, обгоняющих его. Он не узнавал в них своих бывших земляков, так они изменились. А они, спокойные, сосредоточенные, веселые, жизнерадостные шли по своим делам, ехали в трамваях, автобусах, машинах...

На скрещении двух улиц Саткынбай свернул направо, дошел до переулка и встал в нерешительности.

«Неужели заблудился?», — мелькнула неприятная мысль.

Он осмотрелся, постоял несколько секунд в раздумье, и медленно вернулся на перекресток. Вот двухэтажный дом, от него идет переулок. Эти четыре дома также знакомы, а пятый надстроен — раньше был один этаж, теперь два.

«Нет, не ошибся, иду правильно», — успокоил себя Саткынбай, но, достигнув переулка, вновь остановился в растерянности.

Левая, сторона, на которой стоял дом Файзуллы, где находилась лавка армянина Алоева, преобразилась. Вместо низеньких глинобитных мазанок красовалось длинное трехэтажное здание школы.

Дома Файзуллы нет...

Кто ему ответит на вопрос, где теперь Файзулла? Есть ли смысл наводить справки?

Круто повернув, он быстрыми шагами направился, обратно.

На трамвайной остановке группа девушек-узбечек беседовала о чем-то громко, горячо. Саткынбай прислушался. Они говорили по-русски. Они обвиняли какого-то комсорга в нерешительности и в том, что у него слова расходятся с делом. Особенно сильно возмущалась худенькая девушка, которую подруги называли Саодатхон.

Подошел трамвай. Саткынбай бросил на девушек взгляд, полный брезгливости, плюнул в сторону и вошел вслед за ними в вагон.

Пользуясь теснотой в вагоне, Саткынбай протолкался к Саодатхон и, будто невзначай, всей ступней наступил на ее маленькую ногу.

Девушка вскрикнула от боли, и на глазах у нее навернулись слезы.

Сидевшая тут же старуха посмотрела с укором на Саткынбая подслеповатыми глазами, покачала головой, но ничего не сказала.

Через три остановки Саткынбай сошел с трамвая. Пройдя большой, красивый мост, перекинутый через полноводный канал, он встал в тень и задумался. Тяжелые мысли угнетали его.

Туркестан, старый Туркестан, уходил в прошлое. В старый Туркестан неодолимо властно ворвалось новое: отступали, бесследно исчезали мазанки, зигзагообразные безглазые улочки, мечети, дувалы.

Новое теснило их перспективой широких улиц, громадой зданий, зеленью парков и скверов, стройными вереницами деревьев, четкими линиями оросительных каналов.

Саткынбай плотно сжал веки. Ему казалось, что он спит и если откроет глаза, то все это исчезнет. Но нет. Город шумел, звенели трамваи, басисто гудели сирены автомашин, говорили, говорили без умолку люди.

«Бежать, бежать отсюда», — почти простонал Саткынбай и торопливо зашагал к окраине города. Он шел долго, шел не оглядываясь, не обращая внимания на людей, и только когда шумные улицы остались позади и он оказался среди высоких земляных дувалов, замедлил шаг и осмотрелся.

— О, родные картины, — прошептал Саткынбай и облегченно вздохнул.

Улица была глухая, пустынная. С обеих сторон теснились старые приземистые дома, через арыки были переброшены полусгнившие деревянные мостики.

Саткынбай почувствовал себя бодрее, увереннее.

«Все уладится, все будет хорошо. Волноваться нечего, — успокаивал он себя. — Нет Файзуллы — другие найдутся».

Навстречу мелкими шажками шла женщина под паранджой. Саткынбай, взволнованный, остановился, пропустил ее мимо себя. Ему было приятно видеть закрытую женщину.

До цели было недалеко. Через какую-нибудь сотню метров — дом старого Ширмата, или, как его звали на улице, «Харами», что означает — хитрый «жулик».

В двадцатых годах Ширмат укрывал Саткынбая и его брата в своем доме от чекистов. Ширмат-Харами поддерживал связь между басмачами и их пособниками. Ширмат — верный человек и очень хитрый. Многие тогда попали за решетку, но он уцелел и остался на свободе. Саткынбай помнил, что у Ширмата было припрятано в саду около хауза оружие. Нет, Ширмат, безусловно, верный человек, которому можно говорить все без утайки.

«Вот тут, кажется», — сказал он про себя, и, нагнувшись, прошел в узенькую, точно щель, калитку.

Саткынбай не ошибся. Он стоял в знакомом до мелочей дворике Ширмата. Несколько деревьев совсем высохли, дувал накренился на улицу, хауз засыпан, но арычек все попрежнему пересекал двор. При входе в комнату Саткынбай столкнулся со старой женщиной. Она отошла в сторону и дала ему дорогу. Во второй комнате Саткынбай увидел щуплого, обрюзглого старика в потрепанном халате, сидящего на полу. Взгляд у него был неподвижный, безучастный. Появление гостя ничуть не тронуло старика. Он как сидел, так и остался сидеть, не шелохнувшись.

«Неужели Ширмат?», — подумал Саткынбай и приветствовал хозяина.

Тот жестом руки пригласил сесть и задержал на госте глаза.

— Ширмат-ата? — спросил Саткынбай.

Старик наклонил голову, и в его глазах на мгновение, кажется, блеснул прежний хитроватый огонек. А возможно, что это просто показалось Саткынбаю, потому что ему хотелось увидеть этот огонек.

— Не узнаете? — улыбнулся Саткынбай и подумал: «Как изменился! Очень изменился!». В голову пришли сравнение: Ширмат был сейчас похож на бродягу-нищего, которых так часто довелось встречать Саткынбаю в Иране.

Ширмат еще раз поднял бесстрастные глаза на гости и холодно произнес:

— Ульмас!

У гостя вырвался вздох облегчения. Конечно, Ширмат остался прежним, ему не изменила память. Значит, все пойдет хорошо. Это еще больше придало уверенности. Саткынбаю.

— Я знаю, — говорит Ширмат, — ты далеко был. Зачем вернулся?

— Дерево без ветра не гнется, — улыбнулся Саткынбай и безо всяких колебаний решил выложить перед стариком всю свою историю. Чего таиться, когда жизнь его столько раз была в руках Ширмата.

Он рассказал все от начала до конца: с того самого дня, когда они с братом, захватив небольшой запас золотых монет, бежали за границу, заметая и путая следы, до сегодняшнего дня. Он ничего не утаил.

И чем больше говорил Саткынбай, тем легче становилось на душе, будто спадала какая-то тяжесть. Теперь он не один. Теперь их уже двое. Ширмат, умудренный опытом, поможет устроиться, поддержит, даст умный совет.

Ширмат слушал молча и не прерывал гостя. Он, кажется, весь превратился в слух, но глаза его, когда-то полные жизни, сейчас почему-то оставались холодными, неподвижными, полуприкрытыми. Если бы он не поглаживал одной рукой другую руку, его можно было бы принять за спящего.

Старик выждал немного, не скажет ли еще чего-нибудь Саткынбай, и спросил:

— Все?

— Все... Почти все, — поправился Саткынбай. — Подробности можно рассказать и после. Еще успею.

— Уходи, — тихо, но решительно сказал Ширмат и показал рукой на дверь. Рука его дрожала. — Уходи, откуда пришел... Когда волк теряет зубы, он больше не выходит на промысел. Я расквитался с советской властью за свои грехи, отбыл свое и сидеть еще раз не имею желания. Прежнего Ширмата нет... Есть старый, больной Ширмат, который должен умереть спокойно дома. Уходи скорее, — повысил он голос, — а не то позову зятя, он живет рядом...

Все мысли вылетели из головы гостя. В сердце вскипела ярость, спазмы сдавили горло, нечем стало дышать, затряслись руки. Саткынбай готов был вскочить, броситься на эту живую развалину. Но в окно лился яркий дневной свет, и Ширмат спокойно, без страха смотрел на гостя прищуренным взглядом. Он чувствовал свою силу.

Саткынбай, сдерживая бешеный гнев, поднялся и лишь в дверях прошипел сквозь зубы:

— Ну хорошо, я это запомню, ты потерял веру в аллаха, старый шакал...

Ширмат сидел уже, закрыв глаза, и ни слова не ответил Саткынбаю.

 

В одном из районных центров, недалеко от города, должен был жить человек Юргенса. Юргенс дал Саткынбаю адрес, по которому его можно было найти, дал пароли для связи.

Саткынбай добрался до районного центра на автобусе и после долгих поисков нашел, наконец, то, что искал. Это было временное строение барачного типа, и около него, на теневой стороне, сидело несколько человек. Саткынбай подождал, пока разошлись люди, подошел к бараку и сказал вышедшей из двери женщине:

— Мне Бражникова надо.

— Бражникова или Дражникова? — переспросила женщина.

Саткынбай растерялся. Он забыл, с какой буквы начиналась фамилия сообщника, и ответил наугад, что нужен ему Дражников.

— Шестая дверь, — сказала женщина.

На стук вышел молодой, лет девятнадцати, паренек в измазанном мазутом комбинезоне. На вопрос гостя, как можно увидеть Дражникова, он сам назвался им и пригласил войти в комнату.

Здесь стояли аккуратно убранная кровать, стол с репродуктором на нем, узенькая этажерка с книгами, стул.

Саткынбай сразу понял, что имеет дело не с тем, кто ему нужен. Приметы не совпадали. Тот, по описанию Юргенса, был лет тридцати. Саткынбай спросил:

— У вас есть брат Даниил?

Паренек пытливо взглянул на гостя и, нахмурившись, ответил отрывисто, резко:

— Брата у меня нет. Изменник родине не может быть моим братом, а тот, кого я когда-то считал своим братом, находится там, где ему надлежит быть.

Дрожь, подобно току, прошла по телу Саткынбая. Вспомнив инструктаж, он не совсем уверенно пробормотал:

— Я познакомился с ним в сорок первом году, на фронте. Потом мы потеряли друг друга, договорились встретиться... Я только демобилизовался... Брат ваш тогда был...

— Был да сплыл, и слушать о нем ничего я не хочу, — оборвал паренек.

Саткынбай остался доволен, что дешево отделался.

 

Вот и все. Все ширматы, файзуллы, дражниковы перестали существовать. Саткынбай почувствовал, что очутился в пустыне, где невозможно найти ни приюта, ни точки опоры, где нечего рассчитывать на чью-либо помощь, поддержку.

И если бы на пятый день он не наткнулся на Абдукарима, трудно сказать, остался ли бы он в городе.

И только Абдукарим, которого Саткынбай узнал в годы войны на оккупированной фашистами территории, протянул ему руку помощи.

С той поры прошло без малого три года. Абдукарим поселил Саткынбая в доме своей старухи-матери, где он жил и сам. Саткынбай успокоился. Деньги, выданные Юргенсом, у него еще не иссякли, а через семь месяцев, хотя и не без труда, Саткынбаю удалось получить работу продавца в промтоварном магазине.

 

Через открытое окно лилась вечерняя прохлада, мерно и монотонно тикали большие стенные часы.

— Вам описать его внешность? — спросил Никита Родионович.

— Нет, благодарю, я уже имею представление, — предупредил его майор. — Меня интересуют поведение Саткынбая, сама беседа.

Ожогин подробно, стараясь не упустить ни одной фразы, воспроизвел беседу с неожиданным гостем.

— Я хотел проследить, куда он пойдет, но не решился, — добавил он в заключение.

— Правильно поступили, — прервал его Шарафов. — Делайте только то, чего нельзя не делать, отвечайте на вопросы, на которые нельзя не отвечать. А дальше будет видно.

 

3

«Ну, хорошо, — рассуждал Никита Родионович, — автором письма является Саткынбай или Ульмас Ибрагимов, доказательств больше никаких не требуется. Саткынбай сам назвал себя, и не верить ему нет оснований». Но теперь возник другой вопрос: кто стоит над ним, кто руководит им, кто собирается повидать его, Ожогина.

Саткынбай сказал ясно и недвусмысленно, что команда исходит от другого человека, имени которого он назвать не мог.

Когда Никита Родионович подошел в семь часов вечера к консерватории, у тротуара уже стояла машина-такси. За рулем сидел только шофер. Номер машины, совпадал с тем, что назвал Саткынбай. На лобовом стекле виднелась дощечка с надписью: «Занята».

Ожогин открыл переднюю дверцу и встретился с недоброжелательным взглядом шофера. Очень худой, с большими глазами и болезненным цветом лица, он держал во рту папиросу и молча смотрел на Ожогина. Взгляд его как бы говорил: «Какого чорта вам надо?».

— Здравствуйте, — резко сказал Никита Родионович. — Карагач.

— Садитесь, — бросил шофер и отвел глаза.

Машина тронулась.

Шофер за всю дорогу не произнес ни одного слова и не сделал ни одного лишнего движения.

«Еще один враг, — отметил про себя Никита Родионович, — и, кажется, тертый калач, знает, как себя вести».

На окраине города машина встала у ворот дома, шофер дал короткий сигнал и произнес второе слово:

— Сходите.

Никита Родионович вышел и первый, кого он увидел, был Саткынбай.

— Тут я обитаю, тут мое постоянное жилье, — объяснил он, ведя под руку Никиту Родионовича.

Дворик был небольшой, но чистый и уютный.

Маленький хауз окружали кусты цветущего золотого шара, на круглой клумбе, среди пышных астр, красовались бархатистые розы, дорожка, ведущая к дому, была усажена отцветшим касатиком.

Под тенистой шелковицей стоял низенький столик, а по обе стороны его лежали ковровые дорожки.

На столе пестрели дешевые конфеты в крикливых бумажках, на блюде горкой возвышались виноград, персики, у края стола примостилась стопка лепешек.

Саткынбай вынес из дома два фарфоровых чайничка, уселся у стола, вытер полотенцем пиалы и разлил чай.

— Вы мне все-таки расскажите, — попросил Саткынбай, — с чего Юргенс вдруг решил покончить с собой?

Никита Родионович пожал плечами, поставил пиалу на стол. Трудно ответить на такой вопрос. Он и сам толком не знал, что побудило Юргенса застрелиться. Он мог только предполагать, что у Юргенса иного выбора не было. Гитлеровская Германия оказалась на краю пропасти.

— И вы видели, как его хоронили? — продолжал интересоваться Саткынбай, подливая себе и Ожогину чаю.

— Видел собственными глазами, как опускали в могилу, засыпали землей, как плакала его жена.

— Вот жену его я не знал, — признался Саткынбай и покачал головой, будто жена имела какое-то отношение к его судьбе. — А все же он дурак. Не рассчитал. Теперь такие, как он, нужны там, в Западной Германии. Им всем американцы дали работу, и они неплохо живут...

— А вам откуда это известно? — усмехнулся Ожогин.

— Как откуда? — удивился Саткынбай. — Из печати, а потом я регулярно слушаю «Голос Америки», «Би-би-си». Иногда даже слышу кое-какие знакомые фамилии. Я ведь почти всю Германию исколесил, десяток лет в ней пробыл.

Во дворе никто не показывался. В уголке на нашесте петух ворчливо подталкивал курицу, усевшуюся на ночевку. Солнце заходило, лучи его скользили по железной крыше аккуратного домика. На ступеньках у входа в дом играла кошка с котятами.

«Кто же здесь живет? — размышлял Ожогин, слушая Саткынбая. — И действительно ли это квартира Саткынбая?».

А Саткынбай, развлекая гостя, пространно рассказывал о своем пребывании в Германии, о легкой и сытой жизни без тревог и волнений, о том, как он усердно совершенствовался в русском и немецком языках, как гитлеровская разведка ценила и опекала его, Саткынбая.

Никиту Родионовича все это мало интересовала. Он надеялся услышать о лице, которое стоит над Саткынбаем здесь, которое руководит им и должно руководить Ожогиным.

Но Саткынбай даже вскользь не упомянул ни о ком из здешних своих знакомых, и Ожогин утвердился в своем первоначальном мнении, что Саткынбай ограничен функциями обычного связного, а о деле с ним будет говорить кто-то другой.

Время бежало незаметно. Саткынбай взглянул на часы, извинился и сказал Никите Родионовичу, что оставит его на несколько минут.

Он скрылся в доме и возвратился минут через десять. Беседа и чаепитие возобновились.

— А что за парень шофер? — спросил Никита Родионович.

— А что? — спросил в свою очередь Саткынбай.

— Он мне показался странным и очень угрюмым.

— Абдукарим, сколько я его знаю, всегда такой, и вы можете не удивляться. Я с ним познакомился в прифронтовой полосе. Он был в плену у немцев. Это ведь его дом. Он живет с матерью-старухой. И меня у себя пристроил. Он хороший человек, умеет молчать, но вот, кажется, хочет допустить ошибку...

— Какую? — полюбопытствовал Ожогин.

— Жениться думает. Невеста уже есть. Я его отговариваю, но не помогает. Мать на его стороне. Она стара и ей выгодно иметь в доме молодую хозяйку.

За весь вечер Саткынбай так и не сказал ничего существенного.

— А, собственно, зачем вы меня сюда пригласили? — поинтересовался Никита Родионович.

— Так нужно, — пояснил Саткынбай. — Я имею поручение показать вам этот дом. Не исключено, что вам придется бывать здесь не раз.

Уже в конце беседы Саткынбай спросил:

— А вы не задумывались над тем, кто возглавляет теперь борьбу.

— То есть как? — удивился Ожогин. Подобного вопроса он не ожидал.

— Ну, конечно, кто?

— Я, признаться, не задумывался над этим вопросом.

Ему не хотелось посвящать Саткынбая в историю переброски его и друзей из Германии в Советский Союз под видом югославских партизан. Для Никиты Родионовича было предельно ясно, что людей Юргенса заставляет работать на себя разведка империалистической Америки. В этом он и его друзья убедились еще в Германии. И можно было не сомневаться, что лицо, стоящее над Саткынбаем, действует по указке из-за океана.

А Саткынбай, если и не знал этого, то, во всяком случае, кое о чем догадывался.

— Я не верю, что главное место отведено немцам, — продолжал он. — Они еще не оправились окончательно, еще не пришли в себя. Как вы считаете?

«Делайте только то, чего нельзя не делать, отвечайте лишь на те вопросы, на которые нельзя не ответить», — вспомнил Никита Родионович совет майора Шарафова и сказал:

— Я вам уже говорил, что не задумывался над таким вопросом. Очень трудно судить обо всем, садя здесь.

— Да, это правильно, — согласился Саткынбай. — Отсюда плохо видно. А в конечном итоге уж и не так важно, в пользу кого действовать — немцев, англичан или американцев. Я ведь просто так. Мне, по правде говоря, безразлично, кто у меня будет хозяином и кто мне будет платить. Лишь бы хозяин был с головой и знал, что делать. Мир теперь разделился на две части, и враг у нас один. А что американцы и англичане будут драться рука об руку с бывшими гитлеровцами против большевиков, это ясно каждому.

Заявление Саткынбая не удивило Никиту Родионовича. Враг, начавший борьбу с советской властью в годы ее становления и продолжавший эту борьбу в течение всех последующих лет, рассуждать иначе и не мог.

Наконец, беседа и угощение окончились. Саткынбай назначил день, место и время для новой встречи и пояснил, как она произойдет. Создавалось впечатление, что Ожогину вновь предстоит провести время в компании Саткынбая. Никчемная болтовня начинала надоедать да и не устраивала Никиту Родионовича. Но делать было нечего.

Абдукарим ждал Ожогина в машине на улице. Пыльная дымка висела над городом и сливалась с темнеющим небом.

«Ну, хорошо, что хоть узнал второго мерзавца», — подумал Никита Родионович, искоса поглядывая на шофера.

На этот раз Абдукарим вообще не произнес ни единого слова. Подбросив Никиту Родионовича до центрального парка, он остановился и открыл дверцу.

«Вот это тип, — решил Ожогин. — Пожалуй, почище Саткынбая. Хорошая выучка».

Майор Шарафов в беседе с Никитой Родионовичем поинтересовался лишь одним. Он спросил:

— Кстати, вы не помните, кто-нибудь за время вашего пребывания у Саткынбая во двор не заходил?

— Нет, — твердо заверил Ожогин.

— А Саткынбай вас не оставлял?

Ожогин спохватился. Он упустил из виду, что Саткынбай отлучался.

— Эпизод этот не случаен, — заметил Шарафов, — и получит свое дальнейшее развитие. Вы напрасно недооцениваете эту встречу. Она нам кое-что дала.

 

4

Саткынбай солгал, когда ответил Ожогину, что его друг Абдукарим всегда такой странный и что удивляться этому нечего. За последнее время Абдукарим действительно изменился. Вообще он разговорчивостью не отличался, неохотно отвечал на вопросы, больше отмалчивался или говорил неопределенно.

Но теперь его угрюмость и молчаливость даже Саткынбаю бросались в глаза. Саткынбай объяснял эту перемену в Абдукариме предстоящими изменениями в его жизни.

— Забил свою дурацкую голову этой женитьбой, — возмущался вслух Саткынбай.

Уже несколько раз он пытался переубедить друга: приход в дом постороннего человека Саткынбая не устраивал. Он знал мельком невесту Абдукарима и слышал от других, что это девушка грамотная, самостоятельная, властная по натуре.

Но уговоры друга на Абдукарима не действовали. Он, видимо, твердо решил жениться.

— Ты что ищешь в женитьбе, счастья? — спрашивал -Саткынбай.

— У каждого своя судьба, — отвечал Абдукарим. — Каждый сам определяет себе место в жизни.

— У тебя определенно перевернулись мозги, — заключал с досадой Саткынбай, и на этом разговор прекращался.

Но Саткынбай снова возвращался к нему при каждом удобном случае, не теряя надежды, что все-таки урезонит друга.

Саткынбай имел основание беспокоиться за будущее Абдукарима. Ведь он втянул его в дело, посвятил в свое прошлое. Абдукарим возил на машине не только его, но и человека, стоящего над ним, выполнял кое-какие поручения последнего, даже неизвестные Саткынбаю. Абдукариму известны квартиры, о которых никто знать не должен. Лицо, руководившее Саткынбаем, дважды спрашивало его, надежен ли Абдукарим и в обоих случаях Саткынбай ручался за друга, как за себя.

Сегодня Саткынбаю и Абдукариму предстояло встретить Ожогина.

В дороге Саткынбай вновь возобновил разговор о женитьбе. Он постарался дать понять другу, что его женитьба может отрицательно отразиться на общем деле. Так еще он никогда не говорил Абдукариму. Этот аргумент, как последний и наиболее веский, он оставлял про запас.

Абдукарим молчал, угрюмо глядя на дорогу.

— Ты что молчишь?

Абдукарим заговорил, наконец, заговорил неясно, туманно и слова его можно было понять двояко. Саткынбай с трудом уловил основную мысль. Из нее следовало, что личная жизнь человека — это прежде всего.

Такой исход разговора Саткынбая совсем не устраивал.

— Ты хороший шофер, но плохой дипломат, — заметил он с досадой. — Не хочешь слушать меня — пожалеешь.

 

Утро этого дня принесло Никите Родионовичу неожиданную радость. Он получил долгожданное письмо от Иннокентия Степановича Кривовяза, который четыре года назад послал его и Андрея в долгий и опасный путь в логово врага.

Иннокентий Степанович работал сейчас секретарем горкома партии в том городе, куда послал друзей и где они встретились с Юргенсом.

После изгнания гитлеровских захватчиков из родного города партизаны Кривовяза влились в Советскую Армию. Сам Кривовяз дошел до Праги, затем был переброшен на Дальний Восток, где пробыл до капитуляции Японии, а затем после демобилизации вновь вернулся на партийную работу.

Много приятного и радостного сообщил в письме Иннокентий Степанович. Жив Денис Макарович Изволин. Сыну его Леониду, погибшему от рук гестапо, поставлен в городе памятник. Игорек учится в десятилетке, живет вместе с Изволиными. Иннокентий Степанович не забыл и остальных товарищей по подпольной работе. Повелко, Заболотько... Несколько строк уделил Сашутке, — он заведует гаражом горкома партии. Все шлют сердечные приветы и ждут весточек.

Письмо наполнило радостью Ожогина, вернуло к прошлому, заставило еще раз мысленно пережить уже далекие дни.

Весь день Никита Родионович был под впечатлением новостей, полученных от Кривовяза, и даже, направляясь на очередное свидание с Саткынбаем, обдумывал свой ответ друзьям. «Напишу всем одно письмо, — размышляя Ожогин, — и дам понять, что борьба продолжается и сейчас, только в другой форме».

Занятый этими мыслями Никита Родионович незаметно достиг условного места — трамвайной остановки — и начал прохаживаться взад и вперед. Через несколько минут подкатила знакомая машина. Первое, что бросилось в глаза Ожогину, — другой номер; значит, Абдукарим менял номера. Надо было рассказать о новой уловке врагов майору Шарафову.

— Опять к вам? — поинтересовался Никита Родионович, когда машина тронулась.

— Нет, теперь в другое место, — ответил Саткынбай и почему-то подмигнул.

Абдукарим, как всегда, вел машину молча, лицо его не выражало никакого интереса к окружающему, он даже не поворачивал головы. Только осторожные и мягкие движения рук говорили о том, что он не спит.

«Куда же мы едем?» — пытался отгадать Никита Родионович, пропуская мимо ушей болтовню Саткынбая.

Машина сбавила скорость и неожиданно встала на совершенно пустой улице. Саткынбай открыл дверцу, вышел, а вместо него появилось новое лицо, национальность которого Никита Родионович сразу даже не мог определить.

Это был мужчина небольшого роста, с короткой серебряной бородкой. На вид ему можно было дать под шестьдесят.

Он с улыбкой поклонился Ожогину и уселся справа.

Абдукарим повернул в переулок, вновь выехал, кажется, на ту же самую улицу и встал.

— Идите за мной на некотором расстоянии, — предупредил Ожогина его спутник.

Он сказал что-то Абдукариму по-узбекски и вышел.

— Запомните это место, — бросил он уже на ходу Никите Родионовичу. — Машина здесь возьмет вас и отвезет домой.

Незнакомец углубился в переулок, минул небольшой рынок и скрылся в низкой калитке.

Никита Родионович поспешил за ним.

Закрытый глиняными стенами, дворик был мал. Невзрачный с виду дом, выходящий фасадом в переулок, упирался задней стеной в широкий арык, обсаженный по одну сторону ивами. У дверей дома стоял незнакомец.

— Прошу сюда, — пригласил он и ввел Никиту Родионовича в небольшую комнату.

Пол ее был застлан истрепанным ковром. Вся обстановка состояла из стола, нескольких стульев, кровати и посудного шкафа. На стенах пестрели красочные плакаты, посвященные прошлогоднему займу.

— Здесь я живу, — объяснил незнакомец, — а здесь работаю, — и он открыл дверь во вторую комнату с выходом на улицу. — По специальности я парикмахер, — добавил он иронически.

Этого можно было и не добавлять — внутренний вид второй комнаты говорил сам за себя: у мраморного столика висело зеркало, вделанное в бронзовую старинную раму, на столике лежали парикмахерские принадлежности, у глухой стены стоял жесткий диван, а около него столик с набросанными газетами.

— Садитесь, — предложил хозяин. — Я имею дело с Никитой Родионовичем Ожогиным. Так, кажется?

Никита Родионович кивнул головой.

С «Юпитером»?

Ожогин вторично кивнул головой и спросил в свою очередь:

— А вы кто будете?

Хозяин уселся напротив и, разглаживая рукой скатерть, ответил:

— Зовут меня Раджими, но это ничего никому не говорит. Когда у меня было свое имя, меня называли иначе. Как видите, я знаю, кто вы, и должен знать «Сатурна» и «Марса». Этого, по-моему, достаточно, чтобы откровенно и по-деловому побеседовать.

Раджими продолжал водить рукой по скатерти. Ожогин обратил внимание, что рука у него очень узкая, с тонкими, длинными пальцами.

Теперь можно было получше рассмотреть и внешность хозяина. Сухое лицо обтянуто желтоватой кожей, заштрихованной сеткой мелких морщинок. Еще густые для его возраста черные волосы, с сильной проседью. Взгляд глаз умный, проницательный.

— Прошлое ваше и ваших друзей мне известно, — продолжал он, — и возвращаться к нему не следует. Вы изъявили готовность выполнять обязательства, в свое время принятые нами всеми?

— Да.

— Отлично.

Говорил Раджими с сильным восточным акцентом, голос у него был вкрадчивый, спокойный, певучий.

Окно выходило к арыку. В него глядели плакучие ивы. Журчание воды напоминало нежную южную мелодию. Раджими раскрыл настежь обе створки, и в комнату полилась приятная прохлада.

— Так будет лучше, — сказал он. — Меня интересует, где работает Алим.

Никита Родионович назвал гидроэлектростанцию.

— Давайте условимся именовать ее далее «Джебульсардж», — попросил Раджими. — А каково настроение у Алима?

— То есть, как понять?

— Ну, в том смысле, готов ли он оказать нам содействие?

— В этом я не сомневаюсь.

— Это главное, — закивал головой Раджими и улыбнулся. — Меня именно это интересует. Надо поручить Алиму, чтобы он собрал полные сведения о своих земляках, работающих совместно с ним. Кто они, откуда родом, участвовали ли в войне, находились ли в плену...

Никита Родионович пояснил, что более месяца не виделся с Алимом, но думает, что он примет поручение и постарается его выполнить. Алим работает на предприятии со дня возвращения в Узбекистан, знает всех рабочих и служащих.

Раджими тонко улыбался, слушая Ожогина, и черные проницательные глаза его как бы говорили: «Это не так важно, что вы думаете. Думайте себе на здоровье сколько угодно. Я заставлю Алима делать то, что надо».

Вслух он сказал:

— Да, конечно, я уверен, что он все сделает.

Никита Родионович поинтересовался, как скоро надо повидать Алима и передать ему поручение.

— Об этом я переговорю с ним сам, — ответил Раджими. — Вы напишите ему пару слов, чтобы он понял, с кем имеет дело.

— Сейчас?

— Да, сейчас.

Раджими выдвинул ящик стола, вынул из него несколько листков чистой бумаги, положил перед Ожогиным и подал ему автоматическую ручку.

Не раздумывая, Никита Родионович написал:

«Дорогой друг! Податель сего мой близкий товарищ. Он обратится к тебе с просьбой. Сделай для него все возможное и зависящее от тебя так, как бы ты сделал это для меня. Н. Р.»

Раджими пробежал глазами записку.

— Он поймет, что значат эти две буквы?

— Безусловно, — заверил Никита Родионович.

Раджими удивился, узнав, что Грязнов находится в Москве. Он считал, что Грязнов здесь и может быть использован в работе.

— Он здесь и не собирался быть, — пояснил Никита Родионович. — Грязнов родом с Урала.

— Хотя правильно, я упустил это из виду, — заметил Раджими. — Ну что ж, обойдемся и без него. А о том, что должно касаться лично вас, мы поговорим в следующую встречу. Приходите прямо сюда. Найдете?

— Думаю, что найду.

— Над дверями у меня вывеска. Поблизости парикмахерских нет. Только проходите через двор. В мастерской у меня могут быть клиенты, а дверь в эту комнату на это время я оставляю открытой.

Раджими назвал число, время и просил не опаздывать.

...Вечерело. Узенькая улица была одинока. Никита Родионович шел не торопясь, вглядываясь в слепые стены домов, стараясь запомнить ориентиры, чтобы найти дом Раджими в следующий раз. Вывеска, разваленный дувал, три тополя, водопроводная колонка, рынок — все это надо было запечатлеть в памяти.

Солнце, затянутое густой дымкой, потускнело. Оно походило на желто-красную луну и на него можно было смотреть, не щурясь.

Увидев издали машину, Никита Родионович прибавил шагу.

«А что, если попытаться самому заговорить о Абдукаримом? — мелькнула мысль. — Неужели он вечно молчит?»

С этим решением он сел в машину рядом с шофером.

— Говорят, что когда солнце при заходе в облаках, то погода переменится, — обратился он к Абдукариму.

Вопрос повис в воздухе. Шофер молчал. Никита Родионович ругнулся про себя. Немного спустя он спросил Абдукарима:

— Как называется улица, по которой мы едем?

— Забыл, — угрюмо отозвался Абдукарим, и сказано это было таким тоном, что прозвучало как «Отвяжись!».

Поверить, что шофер такси забыл название улицы, Никита Родионович никак не мог. Попытка заговорить попыткой и осталась.

Недалеко от дома Абдукарим его высадил.

Телефон Шарафова не ответил. Не ответил раз, другой, третий. Уже померк багряный закат, наползал сумрак, и Никита Родионович поспешил в свое учреждение на заседание партийного бюро.

 

5

Никита Родионович страшно беспокоился. Приближался день новой встречи с Раджими, а Шарафов отсутствовал. Кроме того, и Саткынбай не показывался.

У Никиты Родионовича возникала мысль проведать Саткынбая на его квартире, но он не решался. Подобный шаг опрометчив, он может насторожить Саткынбая. Да и притом, чем он сможет оправдать свой визит? Беспокойством? Мотив явно неубедительный.

Наконец, за несколько часов до встречи с Раджими, во второй половине дня, на очередной звонок в телефонной трубке послышался знакомый голос майора. У Никиты Родионовича вырвался вздох облегчения. Он решительно отказался от обеда, который приготовила Антонина, и поспешил в город.

Шарафов подъехал сам к заранее условленному месту на «газике», усадил Никиту Родионовича рядом и предложил поехать за город.

— Оказывается, Раджими был известен майору.

— Это старый, квалифицированный проводник контрабандистов, набивший себе руку на «черной тропе», — сказал Шарафов. — Он такой же Раджими, как я Энвер-паша. Из его кличек можно сделать целый словарь мусульманских имен и фамилий.

Раджими являлся выходцем из Ирана, долго жил в Самарканде. До революции отец его имел мануфактурный магазин и был одновременно имамом шиитов. Раджими неоднократно переходил границу, сопровождая контрабандистов, вновь появлялся в Туркестане, дважды судился и отбывал наказание.

— Но мы не предполагали, что он примется за старое ремесло, — заметил Шарафов. — Пора бы ему одуматься, да и годы у него не те. Между прочим, Раджими — то самое лицо, ради которого Саткынбай покидал вас на десять минут, когда вы были его гостем.

Майор помолчал немного, вглядываясь в расстилающуюся перед ним дорогу, и добавил:

— Правильно сказано в русской поговорке: «Сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит».

Машина жадно глотала километры. Мелькали высокие дувалы, закрывающие чистые узбекские дворики, утопающие в зелени, проплывали хлопковые поля, вырастали и мгновенно исчезали за поворотами дороги новостройки.

Никита Родионович вспомнил и обратил внимание Шарафова на то, что машина Абдукарима ходит под разными номерными знаками, но майор об этом тоже был осведомлен.

— А вот дом Раджими представляет для нас определенный интерес, — сказал он. — Его надо тщательно обследовать, желательно — сегодня.

— Если представится возможность, — уточнил Никита Родионович.

— Я полагаю, что представится.

— Под возможностью надо понимать то, что я останусь в доме Раджими один?

— Ну, конечно. А если это случится, к вам на помощь придет мой работник. Он назовет себя капитаном Кедровым.

Больше к этой теме не возвращались. Отъехав от города километров на двадцать, Шарафов развернулся и повел машину обратно.

Заговорили на другую тему. Никита Родионович уже знал по прошлым встречам, как любил свою республику майор Шарафов, как воодушевлялся он, рассказывая о перспективах развития ее народного хозяйства, как тепло и убедительно, со знанием жизни говорил он о мирном труде хлопкоробов, горняков, строителей, ирригаторов.

Он жил не только интересами своего дела, но и интересами всей республики, всей советской страны. Он был в курсе строительства колхозной электростанции, над которым шефствовал его коллектив, знал, сколько семей и из каких областей добровольно выехало на покорение Голодной степи, был осведомлен о том, с какими трудностями сталкиваются строители новой железной дороги, пересекающей пустыню, мог сказать, какие полезные минеральные ресурсы открыты в республике, — называл цифры добычи угля, плавки металла, рассказывал об оригинальной конструкции хлопкоуборочной машины, ее мощности, времени, затрачиваемом на ее выпуск.

— Эх, и разбогатеет скоро наша республика, хотя она и сейчас не бедна, — говорил Шарафов. — По хлопку мы были и будем на первом месте. — Он смолк на секунду, как бы собираясь с мыслями, и продолжал: — Скрывать нечего. В годы войны трудновато было. И сейчас еще не совсем легко, но уже не то. Начинаем разворачиваться вширь и вглубь, и каждый может наглядно убедиться в этом. Лучше всего агитировать примерами и фактами, словами теперь никого не удивишь. Вон, смотрите сюда, — Шарафов показал вперед, влево. — Колхозная агрономическая лаборатория. Несколько дней назад открыли. Ведь недавно колхозники могли только мечтать об этом. — Он сбавил скорость машины, вглядываясь в светлое здание, окруженное клумбами ярких цветов, а потом заговорил опять: — И не только ведь у нас дело идет на подъем. Послушайте, что говорят наши люди, побывавшие на правах гостей в странах народной демократии. Сердце радуется. Они так окрепли, что за короткий срок обогнали многих западных соседей. Вот что значит превосходство идеологии, передовых идей! А в США и в Англии определенные круги никак не найдут себе места от успехов демократических стран. Они сейчас попытались выступить под новым флагом, под флагом заботы о соблюдении демократии. Авось да пройдет. Авось да что-нибудь выгорит. К нам они вынуждены подходить с другой меркой, рассчитывают на саткынбаев, раджими и им подобных. Но из этого ничего не выйдет.

Машина въехала в город. Расставаясь, майор Шарафов предупредил Ожогина:

— Вы постарайтесь притти к Раджими минут на десять ранее.

Никита Родионович тут же, чтобы не забыть, перевел стрелку своих часов на десять минут вперед.

Рынок... водопроводная колонка... три тополя... разваленный дувал... Все на месте. Парикмахерская открыта. Это увидел Никита Родионович еще издали.

Дверь в комнату Раджими он потянул на себя, и она подалась.

Не успел Никита Родионович сделать и двух шагов по комнате, как скрипнула вторая дверь, и из парикмахерской показалась голова Раджими.

— Ага! Вы уже здесь? Рано.

— Ровно шесть. — и Ожогин показал часы.

— Значит, мои отстают или ваши спешат. Прошу извинить. Я немного задержусь. У меня клиент.

Голова исчезла. Дверь вновь скрипнула и закрылась. Ожогин остался один.

В комнате стояла ничем не нарушаемая тишина.

Подвергнуть осмотру комнату сейчас Никита Родионович не решился. Да и притом он помнил слова майора, что ему поможет капитан Кедров.

Но, собственно, на что надеялся Шарафов? Неужели он допускал мысль, что Раджими оставит его — Ожогина, человека ему почти незнакомого, одного в доме? Конечно, нет. Об этом нечего и думать.

Никита Родионович ограничился тем, что, сидя на стуле, пытался определить, что из обстановки надо обследовать. В первую очередь ящик стола, потом посудный шкаф, затем постель. Больше ничего в комнате не было. Его подмывало желание выдвинуть ящик стола именно сейчас. Это как раз никаких трудов не составляло, стоило лишь приподнять скатерку. Но у Никиты Родионовича хватило силы воли подавить желание. Малейшая оплошность могла выдать его с головой и погубить все дело. Он ограничился лишь тем, что сунул руку под стол и попробовал определить размеры ящика. Это ему удалось. Ящик был очень невелик.

«Видимо, обследование придется отложить до более удобного случая, — решил Никита Родионович, — хоть майор и торопит».

За дверью в парикмахерской послышались голоса. Создалось впечатление, что там о чем-то спорят. Шум усилился, раздались крики, ругань. И наконец тишина. Никита Родионович уловил приближающиеся к двери шаги.

Любопытство настолько овладело Никитой Родионовичем, что он не вытерпел, поднялся со стула и открыл дверь в парикмахерскую.

Перед ним стоял молодой человек небольшого роста в поношенном парусиновом костюме.

— Вы Ожогин? — тихо спросил он.

— Да, — ответил Никита Родионович, немного растерявшись.

— Я капитан Кедров.

— А что здесь случилось?

— Ничего особенного, — ответил Кедров, закрывая изнутри дверь, ведущую на улицу. — Все очень удачно и во-время. Давайте приступим к делу.

И хотя Никита Родионович еще ничего не понял и не знал, куда девался Раджими, но, памятуя указание Шарафова, стал вместе с Кедровым осматривать квартиру.

Осмотр парикмахерской потребовал всего пять минут, не более, и ничего не дал. Перешли во вторую комнату. В ящике стола лежала чистая писчая бумага, в шкафу была только посуда. В матраце и под ним, под подушками также ничего не обнаружили.

Капитан Кедров остановился посреди комнаты, уперся руками в бедра и, тихо посвистывая, оглядел потолок, стены.

— Здорово, — резюмировал он и уставился глазами в ковер.

Истоптанный, местами сильно истертый и изорванный, он покрывал почти весь пол комнатушки. На нем стояли две ножки стола и одна ножка кровати.

Читая мысли капитана Кедрова, Никита Родионович взял ковер за край и приподнял. С него посыпалась пыль. Кедров сошел с ковра. Никита Родионович приподнял другой край и показал на деревянное творило.

— Вот это да, — произнес капитан и почесал за ухом.

Творило подалось без особых усилий Никиты Родионовича. Открылся лаз в подполье.

Кедров вынул фонарик и посветил в отверстие, потом передал фонарик Ожогину.

— Светите мне, я спущусь, — сказал капитан и легко спрыгнул вниз.

Никита Родионович светил, а Кедров старательно осматривал все уголки погреба, заглядывая в пустые бочонки, банки, рылся в песке, совал руку во все щели. Наконец, он проговорил:

— Что-то нашел. А ну-ка, дайте огонек на меня. — Он приблизился к лазу, держа в руках небольшую жестяную коробку удлиненной формы из-под конфет. — Что же тут может быть?

Крышка открылась легко. В коробке лежали фотоаппарат «Лейка», фотоматериалы и несколько катушек пленки, обернутых черной светонепроницаемой бумагой. Кедров подал коробку Ожогину, катушки спрятал в карман и вылез из погреба.

— Кажется, это интересует майора, — проговорил он. — Надо запомнить, как все лежит, чтобы не перепутать.

Никита Родионович собрался было опустить творило, водворить на место ковер, но капитан отрицательно помотал головой.

— Не надо, пусть все остается так, как есть, — сказал он, и только сейчас Ожогин заметил, что одна щека у Кедрова выбрита, а другая нет. — Вы ждите меня и никуда не уходите, — продолжал капитан. — Я обернусь быстренько, до прихода хозяина. Запритесь и ждите. Не волнуйтесь...

Он вышел во двор, осторожно приоткрыл калитку, просунул на улицу голову и через секунду, исчез.

«Хорошенькое дело — «не волнуйтесь», — с досадой подумал Никита Родионович. — А если хозяин сейчас вернется, как я тогда буду выглядеть?»

Положение сложилось довольно неприятное.

Никогда время не тянулось так нестерпимо долго, никогда, кажется, так не волновался Никита Родионович, как сейчас.

«Надо обеспечить, на всякий случай, наиболее подходящий вариант для выхода из положения, — думал он. — Проникнуть в дом через парикмахерскую Раджими не сможет — дверь закрыта изнутри. Следовательно, он пройдет через двор, в эту, жилую комнату. Поэтому надо лишить Раджими и этой возможности, хотя бы на некоторое время, то есть закрыть изнутри и вторую дверь. Пока Раджими будет стучаться, можно успеть водворить все на место. Задержку можно объяснить тем, что, опасаясь посторонних людей и будучи напуганным внезапным исчезновением хозяина, гость не решался сразу открыть дверь».

Но опасения Никиты Родионовича оказались напрасными. Капитан Кедров действительно «обернулся быстренько». Он отсутствовал не более сорока минут.

— Теперь все в порядке, — произнес он и уложил катушки обратно на свое место.

Кедров внимательно, не торопясь, проверил, лег ли ковер на прежнее место, попали ли ножки стола и кровати в выдавленные ими углубления, и лишь тогда успокоился.

Кедров прошел в парикмахерскую, открыл дверь на улицу и уселся на диван.

— Закрывайте свою дверь, — бросил он. — Сидите и ждите.

Вновь наступила тишина. Никита Родионович курил папиросу за папиросой и когда дошел до третьей — услышал вдруг голос Раджими за стеной.

— А вы сидите здесь? — спросил он.

— А что же мне, по-вашему, делать? Итти по городу с наполовину выбритой физиономией? Нет уж, избавьте... Давайте кончать.

— Как все глупо произошло. — проговорил Раджими. — Посидите минутку, я приведу себя в порядок.

Раджими вошел в комнату, плотно закрыл за собой дверь.

— Как хорошо, что вы не бросили дом, — благодарно прошептал он. — И слава аллаху, что вас не втянули в эту историю.

— А что произошло? — поинтересовался Ожогин.

Раджими разразился бранью.

— Дурацкая история. В полном смысле слова дурацкая. Я обслуживал клиента. Он меня и сейчас ждет. Заходят два пьяных и начинают спорить, кому из них первому бриться. Спор чуть не перешел в драку. Тут, как на грех, — милиционер, и нас троих потянули в отделение. Клиента не взяли потому, что он был недобрит и в мыле.

Раджими взглянул на часы и покачал головой.

— Все, что предстояло нам с вами сделать, сорвалось. Вы можете итти. Когда надо будет, я пришлю вам телеграмму и приглашу на свой день рождения... Какая досада, — сокрушался он и напоследок добавил: — Между прочим, с вашим другом Алимом я виделся. Симпатичный парень... Мы обо всем договорились.

Никита Родионович распрощался и ушел.

 

6

Саткынбай решил еще раз побеседовать по душам с Абдукаримом.

Свадьба ожидалась в самое ближайшее время. Мать Абдукарима скупала продукты, сладости, вино для тоя. В доме произошла перестановка. Койку Саткынбая перенесли в столовую, освободив крайнюю комнату для молодоженов. Это возмутило Саткынбая, он лишился возможности принимать у себя людей, слушать ночные радиопередачи.

Надо было во что бы то ни стало отговорить Абдукарима от женитьбы или, в крайнем случае, хотя бы оттянуть на некоторое время свадьбу.

Саткынбай долго обдумывал, как построить беседу с Абдукаримом. Зная пристрастие друга к спиртному, он решил угостить его. Водка всегда развязывала язык Абдукариму, он становился разговорчивее, откровеннее.

Вдвоем они долго бродили по базару, отыскивая чайхану, где было бы поменьше народу. Но везде было многолюдно, шумно.

— Чего мы бродим? — с недовольством спросил Абдукарим, не зная планов друга.

— Да неохота на ногах у других сидеть, — ответил Саткынбай.

Наконец, место нашлось. Друзья уселись на деревянный помост. Саткынбай положил одну ногу под себя, другую свесил. Он уже отвык сидеть по-восточному. Абдукарим поместился рядом.

— Эй, чойчи! — позвал Саткынбай прислуживающего старика и заказал ему, кроме чайника чая, самсу и шашлык. Потом он развернул бутылку и налил водку в пиалы.

— Тоска берет, — начал он и подметил удивленный взгляд Абдукарима. — Не знаю, куда себя деть. Надоело все, ни на что смотреть не хочется... Когда возвращался сюда, надеялся, что увижу хотя бы часть того, с чем свыкся, а, оказывается, все превратилось в прах... Никак не могу смириться, что эти, как их... новые люди разрушили все наши жизненные устои, отняли наши богатства, наши дома, земли. Смотришь на все, в глазах мутится, нутро выворачивается...

Саткынбай умолк. Старик принес несколько палочек шашлыка, самсу, тонко, кружочками нарезанный, лук, лепешки.

Абдукарим молчал, будто не слышал сказанного.

Выпили. Закусили шашлыком.

— А помнишь, — продолжал Саткынбай, — как мы гуляли с тобой там? А? На тебе еще был немецкий костюм, а в кармане немецкие деньги.

— Помню, — ответил хмуро Абдукарим.

От выпитого лица у обоих покраснели, в глазах появился лихорадочный блеск.

— Видишь, — сказал Саткынбай, — я на тебя рассчитывал, думал, помогать мне будешь, а ты жениться задумал...

— И женюсь, — отрезал Абдукарим.

— Да я тебе запрещаю, что ли? Ну и женись. Но неужели нельзя повременить немного?

— Решил и женюсь.

— Ты скажи правду, как другу, — как можно мягче произнес Саткынбай и положил руку на плечо Абдукарима. — Тебя мать принуждает?

Абдукарим нахмурился, отодвинул от себя пустую тарелку.

— Мать здесь не при чем. Я сам себе хозяин.

— Ну, уж я бы не сказал. Не хозяин ты себе. Над тобой стоит хозяйка, а женишься — вторая станет, и будут тебя подгонять в хвост и в гриву.

— Пусть так. Не ты же.

Саткынбая подмывала злоба. Он знал трусливый характер своего друга, но не думал, что он до такой степени безволен. Ведь как можно ошибиться в человеке! Там, на той стороне, в других условиях, он был совсем другим. Конечно, он и тогда не отличался храбростью, но зато слушался его, Саткынбая, соглашался с ним, разделял его взгляды. А теперь?

— Не узнаю я тебя, — проговорил Саткынбай. — Тебя точно подменили.

Абдукарим пожал плечами и встал.

— Пойдем, у меня голова болит, — предложил он.

Уговоры Саткынбая выпить еще не подействовали. Абдукарим отказался. Настроение у Саткынбая испортилось. Ничего он не добился и на этот раз и только даром загубил деньги и время.

«Надо что-то предпринимать, — подумал Саткынбай, — этот осел или не желает вспоминать прошлое, или действительно уже забыл о нем».

— Подлый трус, — шипел сквозь зубы Саткынбай, идя следом за Абдукаримом.. — Трусость погубит тебя, жалкая душонка...

 

Алим Ризаматов был очень удивлен, когда недалека от квартиры его остановил небольшого роста, узкий в плечах и бедрах, с желтоватым лицом человек, напоминавший своей внешностью восточного сановника. Таких Алиму доводилось видеть лишь на рисунках.

Убедившись, что имеет дело с кем надо, незнакомец, спокойно и даже с тонкой улыбкой на губах бросил:

— «Юпитер» передает сердечный привет «Сатурну».

Прищуренными глазами он смотрел на Алима и как бы спрашивал: «Что вы на это скажете?».

Несмотря на неожиданность встречи, Алим нисколько не смутился.

— Я ничего не понял...

— Я от «Юпитера» с приветом к «Сатурну», — повторил незнакомец.

— А при чем тут я? — спросил Алим нарочито удивленно.

Незнакомец прищурился. Его маленькая седая бородка составляла резкий контраст с густыми черными бровями, из-под которых глядели сквозь узкие щелки темные глаза.

— Вы Алим Ризаматов? — спросил он уже не совсем уверенно.

— Да.

— Тогда вы шутник...

Ризаматов повел плечом.

Незнакомец вынул из наружного кармана аккуратно сложенную бумажку и подал Алиму.

Еще не прочтя ее, Ризаматов узнал руку Никиты Родионовича.

— Что же вы сразу не сказали, что вы от Ожогина и не показали письмо?

— Считал, что сделать это никогда не поздно, — ответил с умильной улыбкой незнакомец и представился: — Зовут меня Раджими. Мне надо с вами побеседовать.

Ризаматов круто повернулся.

— Пойдемте.

— Куда?

— Ко мне на квартиру.

— Это меня не устраивает. Квартира — неподходящее место.

— Ну, а куда бы вы хотели?

— Вам виднее... Вы здешний человек, а я сюда попал впервые. Вы не меньше меня заинтересованы в том, чтобы предстоящий разговор остался между нами.

В тоне Раджими зазвучали поучительные нотки.

Алим промолчал.

...Широкие степные просторы прорезал полноводный канал. По обоим берегам его тянулись стройные шпалеры тополей и айлантуса, зеленела сочная трава. До ушей долетал приятный, рокочущий шум воды, спадающей по каскадам. Слева тянулись веселые, нарядные коттеджи, окруженные клумбами цветов, увитые густым хмелем.

— Хорошо тут у вас, — заметил Раджими. — Как в городе.

— Да, пожалуй, — согласился Алим.

Поселок остался позади.

У отводного канала разместилась птицеферма. Крик уток, хлопанье крыльев наполнили шумом берег. Дальше тянулись огороды, пруды.

Раджими и Алим шли узенькой тропой по берегу канала.

— Вы служите начальником противопожарной охраны? — поинтересовался Раджими.

— Помощником, — ответил Алим.

— Тут, кажется, можно и посидеть, — предложил Раджими.

— Ваш старший друг уже действует, — сказал Раджими, решившись начать деловой разговор, — настала пора и вам последовать его примеру.

Не будучи никем предупрежден и боясь впасть в ошибку, Алим решил поменьше говорить и побольше слушать.

— Я постараюсь сделать все, что от меня зависит, — ответил он, вспомнив состоявшуюся в свое время беседу с майором Шарафовым.

Майор предупреждал тогда, что лазутчики иностранной разведки могут пожаловать внезапно, а поэтому надо все время быть готовым к визиту и вести себя соответственно обстоятельствам.

— Много на этом предприятии работает наших земляков? — спросил Раджими.

Можно было, конечно, задать встречный вопрос: кого именно имеет в виду Раджими под словом «земляк», ибо Алим еще не смог определить, к какой нации принадлежит его собеседник, но он ответил:

— Очень много. Процентов шестьдесят, а то и семьдесят.

— И преимущественно?..

— Узбеки.

— Это хорошо, — заметил Раджими. — Вот ими в первую очередь мы с вами и займемся, — продолжал Раджими.

Мысль его была очень ясна. Выяснить точно, сколько лиц из местных национальностей занято на ГЭС и что это за люди, откуда они, кто их родители, родственники, близкие друзья, знакомые. Есть ли среди них участники последней войны. В данном случае Раджими интересовался только теми, кто был в плену. О них надо узнать все, что только возможно; а именно: как попали в плен, как долго находились в нем, кем и когда освобождены.

— И вам и мне ясно, — пояснил Раджими, — что задача эта не эпизодическая и сразу ее не выполнишь. Действуйте постепенно, но систематически, все интересное сообщайте мне. Нам надо знать людей. Без людей мы ничто и никому не нужны. Мы обязаны неустанно искать силы для выполнения наших задач. Как мы их используем — подскажет обстановка.

Алим кивал головой, а в душе у него в это время бушевал гнев. Он отвернулся от Раджими, словно, обдумывая услышанное.

Как хотелось Алиму взять этого желтого с пергаментным лицом посланца поджигателей новой войны, поднять в воздух и ударить об землю. Ударить так, чтобы от него и мокрого пятна не осталось. Но не всегда можно делать то, что хочется.

Беседа продолжалась долго. Условились, что за первой информацией Раджими явится через несколько дней.

— Будем надеяться, что аллах поможет нам, — сказал на прощание Раджими. — Аллах самый искусный из всех мудрецов.

Алим чуть слышно скрипнул зубами...

 

7

Никита Родионович внимательно смотрел на маленькую фотокарточку. С нее смотрел мужчина с большими залысинами на лбу, с короткой бородкой, слегка вьющейся на концах.

Нет, лицо это ему незнакомо. Широкий, крутой лоб и властные, резко очерченные губы кого-то напоминают. Но кого именно — вспомнить Ожогин не мог.

Если бы на лице не было темных очков, то возможно, оно выглядело бы иначе. Главное глаза, а они скрыты.

— Ну как? — спросил майор Шарафов.

Ожогин замотал головой.

— Этого человека я не знаю. А кто он?

— Пока сказать трудно, — ответил Шарафов, — на надеюсь, что общими силами мы разрешим эту задачу. Во всяком случае, он известен Раджими. Уже этого достаточно, чтобы он заинтересовал и нас.

Никита Родионович всмотрелся еще раз в лицо незнакомца и окончательно пришел к выводу, что он его не знает. Он передал карточку Шарафову и тут же спросил:

— А не съездить ли мне к Ризаматову? Как вы считаете? На последнем свидании Раджими сказал, что остался доволен встречей с Алимом.

— Ездить к товарищу Ризаматову нет необходимости. Товарищ Ризаматов также доволен результатами встречи и знает, как себя вести. Я, между прочим, хотел извиниться перед вами за то, что заставил вас так долго сидеть в парикмахерской Раджими.

— Буду рад, если обследование комнаты имело успех.

— Имело, — проговорил Шарафов, — и даже больший, чем я рассчитывал. Теперь стало ясно, что совместно с Раджими, Саткынбаем и Абдукаримом действует еще один человек. Он находится здесь временно, с определенной миссией. Для пользы дела я могу вам кое-что рассказать.

В руки органов государственной безопасности попало донесение, предназначенное к отправке через границу. В нем сообщалось, что автор оказался в городе Н. и нашел «четырех друзей». Далее автор приносил благодарность адресату за то, что тот дал ему возможность встретить здесь «настоящего друга», стоящего дороже четырех остальных, друга, с которым ею, автора донесения, связывает очень многое в прошлом.

Майор Шарафов полагал, что под четырьмя друзьями подразумеваются Саткынбай, Ожогин, Ризаматов и Абдукарим. Настоящим другом может быть Раджими.

— Не исключено, — заметил майор, — что автор донесения и человек, заснятый на этой фотокарточке, одно и то же лицо.

Он взял снимок, посмотрел на него вблизи, потом на расстоянии, на вытянутой руке, и, не отрывая глаз от него, проговорил:

— Но есть в этом документе места темные и непонятные, хотя за ними скрывается глубокий смысл. Вот, например, — майор положил фотоснимок, пододвинул к себе исписанный лист бумаги и прочел вслух: — «Транзитник перестал существовать в С-м Чикаго. Удачно были преодолены препятствия, мешавшие маршруту»...

Как, как? Каким городом? Прочтите еще раз! — Никита Родионович поднялся с места.

Шарафов спокойно и внимательно посмотрел на него и прочел фразу вторично.

— Чикаго? С-е Чикаго! — горячо, взволнованно заговорил Ожогин. — Я не помню, где я читал... Какой-то литератор сравнил Новосибирск с Чикаго. Глупо, неудачно, но назвал Новосибирск Сибирским Чикаго. Это сравнение мелькало в свое время на страницах печати. Я читал сам... Ведь это можно проверить...

— Согласен, — улыбнулся Шарафов. — Я дал задание проверить, но я не вижу никаких оснований волноваться. Почему вы так горячо убеждаете меня?

Никита Родионович невольно смутился.

— Вы сможете дать мне на час эту фотокарточку? — спросил он майора.

Тот поднял широкие брови.

— А в чем дело?

— Разрешите мне пока не высказывать своих предположений. Разрешите также показать эту карточку моей снохе, — продолжал Никита Родионович. — Жена брата жила и училась в Новосибирске и недавно возвратилась оттуда. Все может быть...

— Пожалуйста, — подал карточку Шарафов, продолжая улыбаться.

Антонина уже спала. Никита Родионович открыл своим ключом квартиру, зажег свет во всех комнатах и постучался к Антонине.

Пока она одевалась, Никита Родионович спросил из смежной комнаты:

— Тоня, ты хорошо запомнила лицо своего спутника-иностранца, из-за которого перетерпела столько неприятностей?

— А что?

— Да ты ответь сначала, потом видно будет.

— Конечно, запомнила.

Никита Родионович мерил шагами комнату, — он все еще был взволнован. Рассказ Антонины натолкнул его на мысль, что человек в очках, ехавший с ней через Новосибирск, то же лицо, что и изображенный на фотокарточке.

Вошла Антонина.

— На, смотри, это не твой спутник? — протянул ей фотокарточку Никита Родионович.

Антонина взяла в руки карточку и вздрогнула.

— Он? — спросил Никита Родионович.

— Он, — тихо произнесла Антонина и с беспокойством обратилась к Никите Родионовичу: — Как попала к вам эта карточка?

— Я взял ее у майора Шарафова, чтобы показать тебе. Я почему-то предчувствовал, что мы имеем дело с одним и тем же лицом...

— С каким лицом?

— Этого я тебе, Тонечка, сказать не могу... Это не моя тайна...

— Я понимаю, — смутилась Антонина. — Но, конечно, он сфотографирован до смерти?

Никита Родионович от души рассмеялся.

— Если он действительно умер, то до смерти. Спасибо, Тонечка. Я побегу к Шарафову. Он меня ожидает... Спи и не волнуйся... Костя не звонил?

И, не дождавшись ответа, он выбежал из дому.

 

— Почему же вы раньше не рассказали об этой истории с вашей родственницей? — с укором сказал Шарафов.

— По правде сказать, я не придал этому значения, тем более, что соответствующие органы занимались расследованием, — ответил Ожогин.

— Ай-яй-яй, — покачал головой майор, хотя сам в душе считал, что Никита Родионович вовсе не обязан был информировать его о случае со снохой.

Но вывод напрашивался один: автором донесения, предназначенного к отправке за рубеж, является иностранец-транзитник, ехавший в Шанхай, бесследно исчезнувший в пути и оказавшийся в Узбекистане.

Смущало лишь одно обстоятельство: Антонина краем уха слышала, что труп иностранца, якобы, обнаружен. В чем же тогда дело? Эту загадку надо было разгадать.

— Во всяком случае, — ясно одно, — резюмировал Шарафов: — в городе укрылся еще один враг.

 

8

Поздней ночью на малолюдной улице на окраине города остановилась машина. Из нее вышли два человека и скрылись в переулке.

Один из них был высокий, широкоплечий, второй — маленький, щуплый. Один шел крупным, твердым шагом, второй семенил короткими шажками. У рослого в руках был портфель, на плече макинтош.

Спутники молча подошли к калитке одного из домов и остановились. Тот, что маленького роста, вынул из кармана ключ, отпер калитку и ввел своего спутника в длинный дворик, в глубине которого стоял дом. К нему вела узкая дорожка, усыпанная песком.

Поднявшись на крыльцо, маленький человек нажал кнопку звонка: раз, другой. Внутри дома загорелся свет. Он пробивался тоненькими полосками сквозь узкие щели в ставнях.

За дверью раздался дребезжащий старушечий голос:

— Кто там?

— Это я, тетушка, Раджими...

Загремел тяжелый засов, щелкнул ключ во внутреннем замке, и дверь открылась. Раджими и его спутник вошли.

— Вот, тетушка, мой старый друг по Самарканду, о котором я вам говорил, — представил Раджими своего спутника. — Казимир Станиславович Заволоко. — Рослый спутник любезно раскланялся. — Он у вас поживет некоторое время.

— Пожалуйста, пожалуйста, я уже все приготовила. — Лица старухи не было видно, она закрыла его широким рукавом платья, но, судя по голосу, ей можно было дать лет семьдесят.

Кроме нее в доме никто не жил. Старуха вела жизнь замкнутую, на улицу почти никогда не показывалась, а если и выходила, то в парандже, закрывавшей, по старому мусульманскому обычаю, ее лицо черной сеткой. Гостей старуха не принимала, да к ней никто и не напрашивался. Ежедневно с утра в доме появлялась пожилая женщина. Она обычно приходила с рынка с продуктами и овощами и часов до пяти дня хозяйничала: приготовляла завтрак, обед, убирала комнаты, стирала белье. Потом она уходила, чтобы притти на следующее утро.

Два раза в году — весной и осенью — появлялся старик-садовник. Несколько дней он возился с окучкой и подрезкой деревьев, выравнивал единственную дорожку, ведущую от калитки к дому, приводил в порядок клумбы, сажал цветы.

В доме царила никем не нарушаемая тишина.

Появление в доме постороннего мужчины явилось чрезвычайным событием в однообразной жизни старухи. Она два дня провела в хлопотах. Перетаскивала лучшую утварь в отведенную временному жильцу комнату, выбивала и проветривала ковры и одеяла, протирала стекла в окнах.

Казимир Станиславович был доволен отведенной ему комнатой. Особенно ему понравилась венская качалка.

Раджими приходил к Заволоко только по ночам. И тогда они подолгу беседовали. Казимир Станиславович сидел обычно в качалке с подушкой под головой, Раджими — в низеньком, глубоком и удобном кресле.

На шестой день после своего вселения Заволоко спросил Раджими:

— А как у вас обстоят дела с документами, интересующими наших шефов?

— Могу подробно доложить, — изъявил готовность Раджими.

— Мне дали поручение форсировать эту акцию, — заметил Заволоко.

Раджими пододвинул свое кресло поближе к качалке и наклонился вперед. Он потирал свои узкие руки с тонкими пальцами, будто ему было холодно.

Казимир Станиславович курил, откинувшись головой на подушку, и старался выпускать дым большими кольцами.

— Вначале я мало надеялся на возможность выполнения этого поручения, — заговорил Раджими тихим, вкрадчивым голосом, — но потом, когда неожиданно вскрылись новые обстоятельства, я сообщил, что цель будет достигнута. Я могу вам коротко изложить...

— Только не коротко, — прервал его Заволоко. — Наоборот, как можно подробнее, чтобы я все понял. Это, пожалуй, одна из причин моего приезда сюда и причем, главная.

Раджими часто закивал головой в знак согласия и продолжал:

— Тогда мне придется вернуться к далекому прошлому... Вы должны помнить, что в Самарканде, рядом с магазинам моего отца, жил владелец одного из хлопкоочистительных заводов. У него была единственная дочь, тогда еще девчурка, по имени Соня. Она часто приходила к нам в магазин с матерью, отличалась подвижностью, общительностью, всем нравилась. Постепенно Соня превратилась в хорошенькую девушку и в конце девятнадцатых годов вышла замуж и, как говорили все, удачно. Муж ее, человек в годах, бывший представитель германской фирмы по переработке кишек, слыл богачом. Я от кого-то слышал, что он попался на валютных операциях и угодил в тюрьму. Время бежало, я забыл о существовании Сони. Как-то в начале этого года меня перед входом в кино остановила незнакомая дама в беличьей дохе: «Здравствуйте! Не узнаете меня?».

На меня смотрела женщина не первой молодости. Я признался, что не узнаю. И тогда дама назвала себя. Это была Соня. В короткой беседе она подтвердила, что первый ее муж осужден, что она вышла замуж вторично. На этом наш разговор окончился. А месяца два спустя тетушка сообщила мне, что приходила Соня, очень расстроенная. Она хотела повидать меня и обещала зайти в воскресенье.

Она действительно пришла. Взволнованно она объяснила мне, что сложившиеся дома обстоятельства вынуждают ее заложить свои ценности, перешедшие ей по наследству от бабушки. Соня рассчитывала на мою помощь. Она, якобы, ни к кому другому не обращалась. Я поинтересовался, какая сумма денег ей необходима. Она назвала большую сумму. Я согласился. У меня были и есть люди, которые могут ссудить такую сумму под известный процент. Соня оставила мне ценности и даже не попросила расписки. Тут были браслет с пятью бриллиантовыми камушками, по карату белой воды в каждом, бриллиантовый кулон в платиновой оправе, серьги и три золотых кольца.

Деньги я дал Соне на месяц. Она их вернула своевременно, взяла ценности, а через неделю появилась вновь. Теперь ей понадобилось значительно больше. Я помог ей вторично. Получилось так, что деньги я должен был принести ей сам на квартиру. Я принес и там познакомился с ее мужем, Марком Аркадьевичем Мейеровичем. И как бы вы думали, кем он оказался?

Заволоко пожал плечами.

— Он оказался, — сказал важно и медленно Раджими, — коммерческим директором того самого завода.

— Который нам нужен? — перебил Заволоко.

— Совершенно верно, — подтвердил Раджими.

Заволоко энергично поднялся с качалки и оттолкнул ее ногой.

— Так это же на редкость удачно, — сказал он.

— Я тоже так думаю, — умильно улыбнувшись, согласился Раджими, — а поэтому и сообщил туда, что цель может быть достигнута.

Заволоко заходил по комнате.

— Ну, и что за тип этот... как вы его назвали, — Заволоко пощелкал нетерпеливо пальцами.

— Мейерович, — подсказал Раджими.

— Ну да... Что он собой представляет?

Раджими с ответами никогда не торопился, а тем более сейчас, когда надо было набить себе цену. Он степенно и спокойно доложил, что сблизился с семьей Мейеровичей, много раз бывал у них в доме. В прошлом Мейерович был агентом зингеровской фирмы и побывал за границей в разных странах. С установлением советской власти начал работать в хозяйственных организациях и постепенно продвинулся на должность коммерческого директора машиностроительного завода.

— А его взгляды? — поинтересовался Казимир Станиславович.

Тонкая ироническая улыбка тронула губы Раджими.

— Он беспартийный. Никогда ни в какой партии не состоял. Делец. Тратит массу денег на женщин и, конечно, не из своего жалования...

— Возраст? — спросил Заволоко.

— Точно не скажу, но, во всяком случае, моложе меня и немного старше вас.

— На какой срок вы ссудили деньги?

— На два месяца.

— Когда срок истекает?

— Уже истек. Два дня, как истек.

— А вы уверены, что деньги нужны именно ему, а не жене?

Раджими приложил руку к сердцу и склонил голову.

— Твердо уверен, — сказал он, — а на-днях и вы убедитесь.

— Когда эта Соня обещает принести деньги?

— За деньгами я должен сходить сам, — пояснил Раджими. — Я не хочу, чтобы она приходила сюда.

— Так. Я не вижу необходимости затягивать дело, — произнес Казимир Станиславович. — Вы с ним говорили о документах?

Раджими отрицательно замотал головой.

— Я ожидал вашего приезда. Надо было посоветоваться.

Заволоко хмыкнул что-то себе под нос, встал против сидящего Раджими и смотрел на него некоторое время сверху вниз.

Да, с возрастом Раджими стал не в меру осторожен. Отчасти это правильно и ругать его не следует. Спешка в серьезных делах недопустима. Но...

— Если вы уверены, что денег у них нет, — медленно, с расстановкой проговорил Казимир Станиславович, — не откладывайте разговор и берите за горло. Церемониться нечего.

— Я и не думаю, — возразил мягко, с улыбкой Раджими, — но хочу предварительно узнать, зачем им нужны деньги.

— Умная мысль, дельная мысль, — одобрил Заволоко. — Попытайтесь узнать, а теперь продумайте, как мне повидаться с Ожогиным.

— Когда бы вы хотели?

— Завтра.

Раджими задумался на несколько минут, пригладил рукой свою коротенькую бородку, поморщил лоб. Он считал, что первую встречу можно провести и вне дома.

— Вы намерены долго с ним беседовать? — спросил он Заволоко.

— Нет, — ответил Казимир Станиславович. — Пять, максимум десять минут.

— Отлично. Тогда устроим так. Вы помните здание телеграфа? Я вам показывал.

— Помню.

Заволоко уже неплохо ориентировался в городе.

— Без пяти восемь вы подойдете к телеграфу. Уже стемнеет. Увидите машину Абдукарима. Садитесь в нее. Ровно в восемь в машину сядет Ожогин и поезжайте, куда надо.

— А Абдукарим? — поднял брови Заволоко.

— Абдукарим в это время будет со мной в чайхане. Я его займу минут на пятнадцать-двадцать.

— Можно и так, — согласился Казимир Станиславович. — Не забудьте только повесить на машину номер, известный Ожогину.

На другой день Никита Родионович получил телеграмму за подписью «Рами». Телеграмма гласила:

«У меня сегодня день рождения. Буду рад вас видеть в половине восьмого».

Точно в срок Ожогин явился на квартиру Раджими. Раджими вынул толстые карманные часы «Мозер» и, глядя на циферблат, произнес мягко, но в то же время требовательно:

— Ровно в восемь, ни позднее, ни раньше, подойдите к телеграфу и садитесь в машину Абдукарима. В вашем распоряжении двадцать восемь минут. Хватит?

— Вполне.

Никита Родионович посмотрел на свои часы и быстро зашагал.

Сумрак окутывал город, сгущался, на небе зажглись первые крупные звезды. Когда Ожогин достиг телеграфа, уже совсем стемнело. На большом циферблате висячих часов стрелки показывали без трех восемь.

Знакомая машина стояла на месте, и Никита Родионович подошел к ней сзади. Он открыл дверцу и сел рядом с шофером. Но лишь спустя минуту, когда пересекли мост через канал, Ожогин вгляделся в шофера и понял, что за рулем сидит не Абдукарим. Это удивило и взволновало Никиту Родионовича. Он еще раз посмотрел на шофера и невольно вздрогнул. Рядом с ним сидел плотный мужчина без головного убора, в темных очках. И что-то до того знакомое показалось в его фигуре, посадке головы, плечах, что у Никиты Родионовича сразу пересохло в горле.

— Значит, не узнаете или не хотите узнавать? — проговорил незнакомец, и его голос заставил Ожогина вздрогнуть вторично.

Ожогин молчал.

Машина выкатилась на широкую асфальтированную улицу, прижалась к тротуару, под густую тень раскидистых деревьев, и плавно остановилась.

— Ну, здравствуйте. Не узнали? Не ожидали старика Юргенса? — И шофер снял очки.

Никита Родионович все еще молчал.

— Удивлены? — рассмеялся Юргенс и положил тяжелую руку на плечо Ожогина.

И тут только Никита Родионович как бы очнулся от тяжелого сна и пришел в себя.

— Удивлен — это не то слово. Поражен... Сражен... — проговорил он. Ведь он сам лично, да и не он один видел, как везли гроб с телом Юргенса на кладбище, как опускали в могилу, как засыпали землей, как плакала жена Юргенса. Но голос... лицо... глаза...

Юргенс рассмеялся еще раз.

— Со мной произошло такое же приключение, как и с Иисусом Христом. Разница лишь в том, что тот воскрес до похорон, а я после. Ну, давайте поздороваемся, — и он крепко пожал руку Ожогина. — Вы не рады видеть меня?

— Очень рад, но у меня не укладывается в голове...

— Я тоже рад, что вы здоровы, — продолжал Юргенс, — понимаю ваше состояние и на свободе мы поговорим. Сейчас я не располагаю временем и хочу лишь обременить вас маленьким поручением. Запомните одно: Юргенса нет. Юргенс мертв для всех... Есть теперь лишь Заволоко Казимир Станиславович, выходец из Западной Украины, человек, интересующийся восточным фольклором... Поняли?

— Я всегда вас понимал, — ответил Ожогин.

— Прекрасно. Так вот, меня интересует в данное время коммерческий директор машиностроительного завода Мейерович, Марк Аркадьевич, и только. Поинтересуйтесь им и выясните, какое политическое и общественное кредо этого господина.

— Когда вам это нужно?

— Через пару-тройку дней, не более.

— Постараюсь.

— Ну, а теперь дайте мне вашу руку и — до свидания. Раджими вас найдет. Кстати, запомните одно: Раджими верный человек, ему можно верить во всем. Если бы не он и... — Юргенс сделал небольшую паузу, — и не вы, то я бы, пожалуй, не рискнул появиться в ваших краях. Ну, всего лучшего... До скорой встречи...

Ожогин вышел. Загудел мотор. Машина круто повернулась и скрылась в чернеющей перспективе улицы.

Долго в эту ночь не спал Юргенс. Он то сидел в удобной качалке, то мерно расхаживал по комнате, предаваясь своим думам. Как был поражен Ожогин! Юргенс и сам стал забывать о своей «смерти». Прошло ведь без малого три года. Вообще, неплохо получилось. Он сам подбирал вместо себя покойника. Это оказалось делом не совсем простым. Пришлось облазить чуть не все госпитали, больницы, морги, прежде чем удалось найти подходящий труп. Остальное уже не составляло труда. Голову мертвеца подвергли небольшой операции, и создалось впечатление, что пуля пущена в рот.

Жена Юргенса вздрагивала от одной мысли, что ее Карл будет числиться в покойниках, но потом смирилась. А на другой день после похорон Юргенс посетил, кладбище и даже сфотографировал «свою» могилу.

Да и мало ли что случалось в жизни. Вот сегодня он сказал Ожогину, что Раджими верный человек и что, не будь его, он бы не рискнул показаться здесь. Юргенс не добавил, что «показаться вторично». Об этом Ожогину, конечно, не следует говорить.

Карл Юргенс родился в восемьсот девяносто первом году в военной семье. Отец его был полковником артиллерии. По окончании юнкерского училища Юргенса отправили на фронт и вскоре назначили организатором опорного разведывательного пункта с прикомандированием к штабу корпуса австро-венгерской армии. Эта было в девятьсот четырнадцатом году. С этого времени Юргенс стал разведчиком. Он сидел в районе города Люблина.

Двадцать первого августа четырнадцатого года совершенно неожиданно на расположение австрийцев обрушились гвардейцы первой дивизии Преображенского и Семеновского полков. Они шли, все сметая на своем пути. Юргенс попал в плен. Для него война окончилась.

В числе других пленных он попал в сердце Средней Азии, в город Самарканд. Военнопленные пользовались там относительной свободой; отпускались до вечерней проверки из лагеря в город. Многие нашли себе занятия, каждый по своей профессии.

В пятнадцатом году Юргенс познакомился с сыном владельца мануфактурного магазина, Раджими.

Подвижной, хитрый, умный, предприимчивый, он уже в те годы смело и безнаказанно проводил через границу и обратно контрабандистов. Раджими помог Юргенсу бежать из плена. Заручившись письмом одного из сановников эмира бухарского к купцам в Кабуле, он повел Юргенса по пути, уже пройденному такими же беглецами значительно ранее.

Юргенс хорошо помнит этот путь. Помнит темную ночь, быстрые и капризные воды Аму-Дарьи... Каюк... Переправу... Афганский берег... Пограничный пункт. Ночевка и уже спокойный, хотя и невыносимо трудный переход до города Мазар-и-Шериф. Ночевали в полуразвалившихся каравансараях. Грязь, вонь, теснота. Отвратительные насекомые. Сухие лепешки, тут, урюк, кок-чай.

В Мазар-и-Шерифе отдыхали двое суток, а потом в сопровождении двух конвоиров взяли путь на Кабул, через Таш-Курган, Кундуз-Дарью.

Горные перевалы, каменная пустыня, скалистые стены, ущелья и теснины, подъемы и спуски, дикая неведомая природа Гиндукуша. Перевал Хавак поднял их на высоту трех с половиной тысяч метров.

И только на подходе к Гульбахару, что означает цветок весны, стало веселее на душе. Вдоль дороги появились богатые фруктовые сады, виноградники.

С Раджими Юргенс расстался в Кабуле, а встретился вот здесь. Минуло тридцать лет.

«Да, Раджими верный человек, — еще раз подумал Юргенс в начал раздеваться. — С ним не пропадешь».

 

9

Юргенс и Раджими сидели на веранде, укрытой зарослями паутели и хмеля.

Вечерело. Со двора тянулись смешанные запахи мяты, табака.

— Скоро осень, — произнес Юргенс, чем нарушил деловой разговор.

Раджими удивленно посмотрел на него, приподнял брови, поморщил лоб, но промолчал.

— Вы помните ту осень, в Кабуле?

— Помню, — не понимая, к чему клонит Юргенс, ответил Раджими.

Он ждал, что скажет об осени в Кабуле его собеседник, но тот внезапно заговорил о другом.

— Так, что вы хотите сказать насчет Абдукарима? — спросил Юргенс.

— Он подозрителен.

— То есть?

— Саткынбай опасается его, боится предательства. Он уже два раза докладывал мне о нем...

— А ваше мнение?

— Точно такое же.

Раджими пояснил. Абдукарим ведет себя очень странно. Его взгляды изменились, он уклоняется от выполнения поручений, отказывается от денег, намекает, что в недалеком будущем Саткынбаю, возможно, придется искать другую квартиру. И вообще...

— Это еще ничего не значит, — заметил Юргенс. — Как я понял вас, Абдукарим по природе человек угрюмый, необщительный.

— И непостоянный, — добавил Раджими.

— А поэтому лучшего от него и нельзя ожидать, — продолжил свою мысль Юргенс. — Беда может притти с другой стороны. Я опасаюсь, что этого и Саткынбай и вы недооцениваете.

Раджими насторожился, прищурил глаза.

— Как звать того старика, которому Саткынбай разболтал все, а тот выгнал его из дому?

— Ширмат, — ответил Раджими.

— Вот опасность.

— Да, возможно.

— С такими типами шутить нельзя. Он где-нибудь сболтнет, а тогда мы будем чесать затылки, если они целы будут к тому времени.

— Согласен, — заметил Раджими, — но полагаю, что Абдукарим более опасен.

— Чем?

— Он знает не только Саткынбая, но и меня, и Ожогина, он возил вас...

— Он же не знает, кто я?

— Неважно. Зато он знает мою квартиру, этот дом, он возил меня к Ризаматову и, боюсь, видел его.

— О чем же вы думали раньше? — вспылил Юргенс, но тут же сдержал себя и уже спокойным, нравоучительным тоном продолжал: — Нельзя же уподобляться детям и вверять свою судьбу и судьбу всего дела какому-то сопляку. Кто из вас додумался до такой глупости? Что у вас в городе мало машин?

— Виноват Саткынбай, — уронил Раджими.

— Дурак ваш Саткынбай, — опять повысив тон, сказал Юргенс, — но не он же руководит вами, а вы им. Вы-то могли ему вправить мозги.

Раджими нервно теребил свою бородку. Оправдываться он не хотел. Да и чего оправдываться, когда самому ясно, что допущена оплошность. Он думал сейчас о другом: как выйти из положения. Но Юргенс опередил его.

— Проверьте Абдукарима, — твердо произнес он. — Проверьте на деле. Поручите ему... э... старую рухлядь Ширмата. И сразу станет ясным, наш человек Абдукарим или не наш.

Выражение лица Раджими стало напряженным. Да, он сам до этого не додумался бы.

— Мед вам в уста, дорогой друг, за хороший совет, — проговорил он умильно.

Юргенс смягчился.

— Пусть займется этим Саткынбай. — дополнил он, — сами не связывайтесь.

 

Саткынбай злорадствовал, предвкушая удовольствие, которое он испытает от одного разговора с Абдукаримом. Пусть теперь его друг попытается выкрутиться, отмолчаться или отделаться ничего не говорящими словами. Ничего не выйдет. Саткынбай действует не от своего имени, а от имени Раджими. А Абдукарим побаивается Раджими. В этом Саткынбай уже убеждался не раз.

Долго ломал голову Саткынбай, как поступить с Ширматом. Он, опытный провокатор, прошедший гитлеровскую выучку, отлично понимал, что одно дело — дать поручение и совершенно другое дело — выполнить поручение, да еще такое. Нельзя было не считаться с характером Абдукарима. То, на что способен он — Саткынбай, неспособен Абдукарим. Для Абдукарима надо все подготовить, создать необходимые условия. И Саткынбай все это сделал при помощи Раджими.

В эту ночь Саткынбай лег спать во дворе, чтобы проснуться пораньше и не прозевать ухода Абдукарима на работу. Абдукарим, по обычаю, уходил из дому в восемь утра. Но, несмотря на принятые меры, Саткынбай чуть было не проспал. Раскрыв утром глаза, он увидел, что Абдукарим уже сидит под шелковицей в ожидании чая.

Нельзя было терять ни минуты. Саткынбай быстро вскочил, оделся, бросился в дом и возвратился оттуда со свертком в руках.

Абдукарим сидел на коврике, подобрав под себя ноги, и прихлебывал из пиалы чай.

Саткынбай расположился напротив.

— К тебе поручение есть, — проговорил он и добавил: — серьезное.

— Что за поручение? — спросил Абдукарим, не глядя на друга.

— Вот... — Саткынбай положил перед Абдукаримом на край столика сверток. На газетной бумаге проступали большие жировые пятна. — Отвези Ширмату и скажи, что прислал Вахид Ахматов. Это его старый приятель.

Абдукарим нахмурился.

— Для чего это? — угрюмо спросил он.

— Я тебе все скажу, — проговорил Саткынбай, пристально глядя в глаза друга. — Ширмат, старый шакал, любит «казы». Тут целых полкило, — Саткынбай придавил сверток рукой. — Колбаса, так сказать, с начинкой... Ширмат, знаешь, ненадежный человек. Он может погубить всех нас. Так советует Раджими. Понял? Отдай сегодня и пораньше. А то начинка... выдохнуться может.

Глаза Абдукарима округлились и стали больше обычного. Он отодвинул от себя страшный сверток и встал.

— Зачем ты меня впутываешь в эту историю? — спросил он. В руке он еще держал пиалу с недопитым чаем, и рука его дрожала.

Саткынбай деланно расхохотался.

— Что? Струсил? — спросил Саткынбай.

— Я не повезу, — сказал тихо Абдукарим.

— Повезешь! — резко бросил Саткынбай. — Раджими приказал.

— Не повезу. Вези сам. И вообще ты бы переехал жить в другое место, что ли...

— Ах, вот как! — вскрикнул Саткынбай. Гнев поднялся в нем внезапно, на лице обозначились зеленые пятна. — Хочешь предать нас? Предать дело? Я давно подметил, что ты повернул нос в другую сторону Поздно!

— Я не думаю никого предавать, — тихо промолвил Абдукарим. — Я лишь прошу оставить меня в покое. Если бы я хотел, я давно бы сообщил обо всем куда следует. Но я этого не сделал и не сделаю. Так и скажи Раджими.

Гнев у Саткынбая спал. Все стало ясно: Абдукарим трус, трус, дрожащий за свою шкуру. И бояться его нечего. Видя сейчас, как бледен Абдукарим, как дрожат его руки, как бегают глаза, Саткынбай решил, что на предательство он неспособен. Но все же Саткынбай сказал:

— Смотри! В случае чего — мы тебя... — он быстро, не оборачиваясь, вышел со двора.

Абдукарим стоял некоторое время, глядя в одну точку. Наконец, вздох облегчения вырвался из его груди. Глаза его остановились на свертке. Саткынбай забыл про отравленную колбасу Помедлив несколько мгновений, он нерешительно, кончиками пальцев, приподнял сверток, огляделся по сторонам и осторожно, будто в руках его была взрывчатка, направился в глубь двора к дувалу. Там, в глубокой дыре, он оставил смертоносный сверток. Потом Абдукарим подошел к арыку и долго, тщательно мыл руки.

В том, что Абдукарим трус, Саткынбай был прав. Трусость руководила всеми мало-мальски существенными поступками Абдукарима. На фронте, в бою, он в плен попал по своей воле; он боялся врага, боялся за свою жизнь. Он искал хорошей жизни и на тон стороне, в гитлеровском госпитале, он надеялся найти ее в фашистской Германии. Всего боялся Абдукарим, — боялся купаться в холодной воде, быстро ездить, сидеть в доме во время грозы. И, несмотря на это, опасности и неудачи неумолимо преследовали и подстерегали его на каждом шагу. Еще два года назад, в сорок пятом году, встретив Ибрагимова Ульмаса случайно на улице и узнав его, Абдукарим задался мыслью сообщить о нем органам. Но эта мысль держалась в его голове очень недолго. Страх перед Саткынбаем, который может расправиться с ним, страх перед тем, что этим он должен разоблачить и самого себя, заставил его отказаться от этого намерения. Ему пришлось пустить Саткынбая в свой дом, помогать ему в темных его делах.

«Пусть себе, — рассуждал Абдукарим, подходя к автобазе, — они идут своей дорогой, а я своей. Я им не буду мешать, они — мне. Так будет лучше».

 

10

Придя вечером на дом к Мейеровичам, Раджими застал одну Соню. Она была бледна и ответила на приветствие гостя едва уловимым стоном.

— Что с вами? — с нарочитой тревогой в голосе спросил Раджими.

Соня молчала.

Раджими приблизился к ней, взял ее руку и учтиво поцеловал.

Хозяйка вздохнула.

— Вы пришли за деньгами?

Раджими наклонил голову.

— Господи! Что нам делать? — с отчаянием воскликнула Соня. — Я сегодня собиралась сама итти к вам...

— С деньгами? — спокойно спросил Раджими, хотя переступив порог, уже понял, что рассчитывать сейчас на возврат денег нечего.

Хозяйка безнадежно замотала головой.

— Зачем же? — поинтересовался Раджими.

— Опять за деньгами, — чуть не простонала Соня и тут только сообразила, что стоит сама и не усадила гостя.

— Садитесь, дорогой... Я виновата перед вами, я отлично сознаю, что ставлю вас в затруднительное положение, но у меня нет другого выхода... На вас вся надежда.

Раджими сел и внимательными, полуприкрытыми глазами уставился на хозяйку дома. Соня очень подурнела. Она располнела, появился второй подбородок, кожа на лице потеряла свой прежний бледно-матовый цвет, веки отяжелели. «Сколько же ей лет?» — пытался прикинуть в уме Раджими. Он хорошо помнил, что когда ему было девятнадцать, Соня только родилась, значит, сейчас ей лет сорок.

— Сколько нужно? — спросил он.

Соня даже привстала, вопрос гостя вселил в нее надежду.

— Всего только сорок тысяч, — сказала она.

— Какими вы еще располагаете ценностями? — спросил Раджими.

Соня сжала виски руками и резко опустилась на прежнее место.

— У меня больше ничего нет, кроме... — она рукой обвела комнату.

— У вас? — переспросил гость.

Соня удивленно посмотрела на него, видимо, не понимая вопроса.

— У вас или у мужа? — уточнил Раджими. Ему надо было окончательно утвердиться в своих предположениях.

— Я вам все скажу, ничего не скрою, только ради бога помогите, — взмолилась она. — Деньги нужны Марку... Скоро должна быть ревизия... он погибнет сам и погубит других...

Этого Раджими и ожидал. Все окончательно прояснилось.

— Когда ожидается ревизия? — спросил он.

— В конце месяца.

— Времени еще много, но надежд мало, — тихо, с сочувствием уронил Раджими. — Я вам ничего не могу обещать. Попытаюсь. Приложу все усилия...

Хозяйка встала, подошла к гостю, взяла его за руку.

— Я умоляю вас... Спасите меня... и Марка. Я не могу представить себе, что может произойти... Ведь...

— А тут и нечего представлять, — спокойно произнес Раджими, встал и высвободил руку. — Может быть один выход из такого положения... — он сделал паузу.

Соня с надеждой смотрела ему в глаза.

— Какой же? Скажите! Не мучьте меня!..

— Тюрьма... — коротко закончил Раджими.

Хозяйка вздрогнула, попятилась, глаза ее дико блеснули. Она прикрыла рот рукой, сдерживая готовый вырваться наружу крик.

— На вещи нужно смотреть здраво, — продолжал в том же тоне Раджими. — Вы и сами отлично понимаете, что ничего другого не придумаешь.

— Но вы же сказали, что...

— Я могу повторить то, что сказал, — вновь прервал ее гость. — Попытаюсь, приложу все силы, использую все возможности, но обещать ничего не могу... Ведь сумма не шуточная...

— Какой ужас... — прошептала Соня.

И тут Раджими решил выяснить еще одну деталь.

— Уж коли вы так доверительно ко мне относитесь, то будьте откровенны, — обратился он к Соне. — Скажите, на что он истратил такую кругленькую сумму?

— Нет, — твердо ответила хозяйка и поправилась: — Не только на меня. Это личная, семейная история, но вас я могу посвятить в нее. С Марком я живу всего три года. С первой женой он разошелся. Она не давала ему официального развода, а это не устраивало меня. Ну вот, понадобились деньги...

— Та-а-к, — протянул Раджими. — Хорошо, попробую выручить вашего мужа, но серьезно опасаюсь за успех. Деньги под слово не дают.

У Раджими была странная привычка: он ходил всегда не посередине тротуара, а у самых стен домов или у изгородей. И сейчас он зашагал так же своей церемонной походкой, мелкими, легкими шажками.

Визитом Раджими был вполне удовлетворен. Он узнал все, что надо было узнать.

 

На другой день рано утром, выходя от тетушки, Раджими чуть не столкнулся с Соней. Она плакала. Взяв женщину под руку, он отвел ее от дома и озабоченно спросил:

— Что еще стряслось?

— Он прислал меня к вам, — проговорила Соня, сдерживая рыдания.

— Мы на улице, — напомнил строго Раджими и сжал у кисти ее руку. — Умейте держать себя.

— Я попаду в сумасшедший дом...

— Не советую. Ничего приятного в этом не вижу.

— Но что же делать? Вы достали деньги?

Раджими отрицательно покачал головой.

— В моем распоряжении была лишь ночь, а это очень немного.

— Но надежды есть?

— Я вам уже говорил: очень незначительные. Скажу правду — всю сумму покрыть мы не сможем.

— Господи, что же делать? Марк согласен на все, что угодно, я говорила с ним. Он готов бежать куда глаза глядят, если это только возможно.

— Он умный человек, — заметил Раджими. — А вы не падайте духом. Завтра я зайду к вам вечером и переговорю с ним лично. Пусть обождет меня и никуда не уходит. А теперь нам в разные стороны...

 

Юргенс остался очень доволен действиями Раджими.

Они сидели за накрытым столом. Юргенс помешивал серебряной ложечкой крепкий чай в стакане, а Раджими отрывал от лежащей на вазе кисти винограда ягоды, высасывал из них сок и шкурки складывал на блюдце. На лице его была разлита спокойная, хитрая улыбка.

После долгого молчания Юргенс сказал:

— Деньги будут за документацию. Так ему и скажите.

Раджими предупредительно поднял руку.

— Возможно, деньги и не понадобятся.

Юргенс отодвинул от себя пустой стакан и, повернув голову, спросил:

— А как же?

Раджими ответил не сразу. Он, мягко ступая, как кошка, прошелся по комнате, потирая руки, и сел на свой стул.

— Мейерович согласен бежать отсюда, — проговорил он тихо.

— Куда?

— Куда глаза глядят, — и Раджими закатился тихим смешком.

Теперь встал Юргенс. Он расправил плечи, выпятил широкую грудь, расставил прочно ноги и, пристально смотря на Раджими, ждал, что тот скажет.

Раджими молчал, прищурив глаза.

— Чья эта затея? — спросил Юргенс.

— Моя, — ответил Раджими, прикладывая руку к сердцу.

— Сорок тысяч — сумма довольно приличная. Конечно, в случае надобности можно и пожертвовать ею, цель оправдывает средства. Но зачем вводить себя в расходы, когда можно обойтись и без них. Согласие Мейеровича бежать дает возможность не тратить деньги и сохранить ценности, оставленные в залог. Раджими заработал их...

— И вот у меня возникла мысль: что, если я вместе с вами отправлю на ту сторону и Мейеровича со всей документацией? Там, где пройдет один, пройдут и двое.

Юргенс рассмеялся. Он понял смысл комбинации, задуманной Раджими.

— Согласится? — спросил он.

— А куда он денется?

— Вы забыли о жене.

— Заверим обоих, что вначале его, а потом ее.

Юргенс хмыкнул, достал портсигар и закурил. Помощник его, конечно, прав. Где пройдет один, там всегда пройдет и другой. Но какой смысл во всей этой затее? На что нужен там Мейерович? А тут еще жена. Сколько возни. Нельзя ли сделать еще проще?

Юргенс промерил комнату от стены до стены несколько раз и хлопнул в ладоши.

— Принимаем ваш вариант, но с небольшой поправкой, — сказал он.

— Слушаю, — обронил Раджими. — Поправки всегда улучшают...

— Обещать будете по своему варианту, а делать — по моему. Ради чего мы станем возиться с таким гнилым товаром, как этот ваш Мейерович? Зачем его вывозить? По дороге с ним, например может что-нибудь случиться...

Теперь его поддержал и Раджими.

— Гениально! — воскликнул он.

— Но придуманный вами выход, знаете, чем еще хорош? — спросил Юргенс.

Раджими задумался.

— Нет, не знаю.

— Оставлять Мейеровича здесь для нас невыгодно. Так или иначе, рано или поздно все может всплыть наружу, а тогда... Жена его не должна знать, на каких условиях вы делаете для них одолжение.

Раджими склонил голову в знак согласия.

 

В тог же день вечером. Никита Родионович, вызванный телеграммой, шел в парикмахерскую Раджими.

Телеграмма, как и в прошлый раз, была подписана «Рами», но Ожогин чувствовал, что предстоят свидание и разговор с Юргенсом.

Появление покойного шефа не только ошеломило Ожогина, но и еще лишний раз показало, на что способны империалистические разведки в своей ненависти к советской стране.

Никита Родионович шел и думал о том, как запутаны, извилисты и опасны тайные тропы. Они идут через моря и границы, по лесам и бескрайним степям, петляют по глухим закоулкам, теряются из виду. И сколько надо зоркости и упорства, умения и мужества, чтобы обнаружить эти тропы и найти едва приметные следы на них.

Спокойствие и уверенность майора Шарафова передавались Никите Родионовичу.

В своих предположениях Ожогин оказался прав: в квартире Раджими его встретил Юргенс.

— Ну вот, теперь мы подробно и побеседуем, — проговорил он приветливо, пожал руку Никите Родионовичу и закрыл на замок дверь.

Ожогин сел за стол, Юргенс расположился напротив. Под самым потолком горела маленькая пузатая лампочка, разливая бледный, рассеянный свет. Лицо Юргенса было довольно хорошо освещено, и Никита Родионович стал разглядывать его.

— Ну как? Изменился я? — был первый вопрос Юргенса. Он положил перед гостем портсигар и спички.

— Если и изменились, то очень мало, — сказал правду Ожогин. Так было и в действительности, — время не оставило на всем облике Юргенса приметных следов, он только чуть-чуть потяжелел, погрузнел.

Никита Родионович открыто, с подчеркнутым любопытством продолжал смотреть на собеседника, чем заставил Юргенса рассмеяться.

— Что? До сих пор не верите глазам? — спросил он.

— Вы отгадали. До сих пор не верю.

— Решили похоронить меня?

— Вы сами себя похоронили.

— Да, это точнее. Вы правы. Я поторопился немного, хотя ошибки в этом не вижу. К этому были причины. Не исключалась возможность попасть в списки так называемых военных преступников, с одной стороны, ну, и, кроме того, среди американцев мог отыскаться какой-нибудь сумасшедший и поднять, пока суть да дело, шум. Сейчас все обошлось, и, как видите, я сижу перед вами.

Ожогин кивнул головой.

— Ну, а как ваши дела?

Никита Родионович коротко рассказал о всех перипетиях, которым подвергались он и его друзья с момента «похорон» Юргенса. Рассказал о себе, Ризаматове, Грязнове. Юргенс слушал его не прерывая, а когда ой окончил, спросил:

— Вы к Блюменкранцу являлись?

— Мы его не нашли. То есть нашли его квартиру, но в ней оказался совершенно другой жилец, а расспрашивать не решились.

Юргенс поднял глаза на потолок, о чем-то подумал и кивнул головой.

Немного спустя, он сказал:

— Да это и не так важно, важно, что вы все целы, устроились, хорошо себя чувствуете.

Голос Юргенса, жесты, манера держать себя оставались прежними. Он, как и раньше, говорил очень самоуверенно, властно. Как и раньше, любил делать паузы при беседе.

— А как же с моим поручением?

— Относительно Мейеровича?

— Да.

Никита Родионович объяснил, что за краткостью времени он не смог собрать о Мейеровиче полных данных, но из бесед с лицами, его знающими, пришел к выводу, что он опытный работник, пользующийся известным авторитетом в кругах хозяйственников.

— Этого достаточно, — заметил Юргенс.

— Чем я еще могу быть полезен вам? — поинтересовался Ожогин.

— Такими мелочами я вас больше беспокоить не стану. Перед вами встанут более серьезные задачи. Для вас, как и для меня, совершенно ясно, что здесь, — я имею в виду Среднюю Азию, — произошла большая перестройка, и старые топографические карты потеряли всякое значение. В них надо внести исправления. Без спешки, спокойно, методически постарайтесь нанести на карту все новое. Тут появились четыре новых города, дайте им полную характеристику. Поинтересуйтесь, где оборудованы новые аэродромы, где отстроены энергетические узлы. Подсчитайте энергетические и топливные ресурсы.

— А сроки? — спросил Никита Родионович.

— Сроками я не буду вас лимитировать. По мере накопления материалов передавайте их Раджими. Как у вас со средствами?

— Я ни в чем не нуждаюсь.

Ответом Ожогина Юргенс остался не очень доволен. Он подчеркнул, что если возникнет надобность в деньгах, то следует лишь сказать об этом Раджими, и он все устроит.

Беседа заняла, примерно, час. Юргенс еще раз подчеркнул, что Раджими можно доверяться во всем, он опытен в делах Востока, хорошо разбирается в людях.

— Вот пока и все, — резюмировал Юргенс. — Мы встретимся еще не раз. Кстати, южные районы республики вам знакомы?

— Почти все. Я часто выезжаю в командировки.

— Цель их?

— В основном прием вновь отстроенных электростанций и проверка работы уже существующих.

— Очень хорошо. К этому вопросу мы еще вернемся.

День новой встречи Юргенс не назначил.

 

Вечером Раджими зашел к Мейеровичам.

Муж и жена были дома.

Переступив порог комнаты, Раджими поклонился с учтивостью и в то же время с достоинством. Хитрые глаза его как бы говорили: «Такие, как я, на улице не валяются, и без меня вы не обойдетесь».

Супруги ответили как-то вяло и не совсем любезно. Поэтому Раджими счел нужным спросить с извинительной улыбкой:

— Может быть, я не во-время?

— Что вы! Что вы!.. — спохватилась Соня, вскочив о места. — Прошу садиться... Мы вас ожидали и уже боялись, что вы не придете.

Плоскогрудый и тучный Мейерович сидел на глубоком диване, у круглого столика, в тяжелом зимнем халате. Путаная сеточка синих жилок на щеках проступала сквозь болезненного цвета пепельно-серую кожу. Редкие, выцветшие, тщательно уложенные на его большой голове волосы не смогли скрыть бугристой лысины.

На столике в огромной пепельнице из щита черепахи красовался ворох окурков.

Мейерович уставился на Раджими томительно долгим взглядом.

— Марк Аркадьевич, — мягко начал Раджими, — неужели в самом деле ваши дела так плохи?

Мейерович молча кивнул головой несколько раз сряду и опустил ее на грудь.

— Для меня время — деньги, — заговорил, наконец, глуховатым голосом Мейерович. — Соня рассказала всю правду, я готов последовать любому вашему совету.

Соня почти легла на стол, опершись на него локтями. Она застыла в напряженной позе в ожидании начала разговора.

Такая обстановка не располагала к откровенной беседе.

— Соня, оставьте нас вдвоем, — обратился к ней Раджими. — Не обижайтесь на меня. В таких делах лучше быть с глазу на глаз.

Соня поджала губы, скосила глаза в сторону мужа.

— Кошечка, пойди к себе... мы недолго, — попросил ее Мейерович.

Соня ушла, обойдя кресло, в котором сидел гость. На Раджими пахнуло резким запахом одеколона. Он поморщился. Он не любил ни одеколона, ни духов.

Мейерович встал с дивана, грузно пересек комнату, плотно закрыл за женой дверь и водворился на место.

Раджими испытующе взглянул ему прямо в глаза, пытаясь прочесть в них, действительно ли Мейерович согласен на все, и решил: «Исчезла вера, ослабла воля, возрос страх».

Это его устраивало.

— Вы знаете, в чем ваше единственное спасение? — спросил Раджими.

— Соня говорила... Я согласен... Согласен бежать, хоть к чорту на рога.

Раджими усмехнулся.

— Это не так далеко... — бросил он. — Вам надо покинуть пределы России. Даже в том случае, если бы вы имели возможность возместить всю сумму, ничто не проходит бесследно. Тем более значительное. Здесь таких чудес не бывает. Это не Америка.

Мейерович покачал головой.

— Я еще раз говорю — готов на все, — каким-то трагическим голосом произнес он. — На все буквально, но мало верю, что из этого что-нибудь выйдет.

— Об этом разрешите думать мне и моему другу. Вы, очевидно, наслышаны обо мне от Сони, иначе я бы не сидел сейчас здесь. А вмешательство моего друга для вас очень выгодно. Мы вас вывезем, куда пожелаете.

Лицо Мейеровича просветлело, на нем даже обозначилась улыбка.

— Я не знаю, как буду обязан вам.

— Минутку, — и Раджими предупредительно поднял руку. — Не в этом дело. Там, — он сделал неопределенный жест в сторону, — с пустыми руками вам делать нечего. Ценностей вы лишились, денег у вас нет. Но...

Мейерович смотрел на гостя широко раскрытыми глазами.

— Что но? — хрипловато спросил он и провел рукой по шее, пытаясь заглушить нарастающее волнение.

— Но есть выход, — проговорил Раджими с тоненькой улыбкой. — В конструкторском бюро вашего завода хранится документация на известную вам машину, прошедшую все испытания и запланированную к выпуску с начала будущего года. Эта документация должна вместе с вами оказаться на той стороне. Тогда вас примут с распростертыми объятиями.

Мейерович побледнел, у него дрогнул подбородок, опустились плечи, лицо его сразу осунулось. Он встал, выпрямился, задумался на какое-то мгновенье и сказал едва слышно:

— Хорошо, — и грузно опустился на прежнее место.

— Я другого не ожидал. Я и мой друг будем вас сопровождать. Когда ожидается ревизия?

— Дней через пятнадцать. Мы до этого сроку успеем?

— Да, — заметил Раджими. — На этом мы и закончим сегодняшний разговор.

Он уже раскланялся церемонно и хотел покинуть комнату, как Мейерович вдруг спохватился и каким-то пустым голосом спросил:

— А как же Соня? Как с ней?

— Спокойствие! — произнес Раджими. — Все предусмотрено. Двух сразу переправить я не смогу, да это и невозможно. Только по одиночке: сначала вас, недели через две ее. Жене вашей остаться пока можно, а вам нельзя. Вы меня понимаете?

Мейерович заколебался было, но тотчас же пробормотал:

— Я в ваших руках... как хотите, так и поступайте.

Выйдя из дому, Раджими, по привычке, осмотрелся, вздохнул облегченно и едва слышно проговорил:

— Не плохо получается. Раджими есть Раджими.

 

11

Абдукарим сидел в своей машине на стоянке такси. Уже несколько дней сряду он избегал встреч с Саткынбаем, вставал раньше, чем обычно, и тихо уходил на работу, а вечером, прежде чем войти в дом, заглядывал в окна, желая убедиться, спит Саткынбай или нет. Но Абдукарим понимал, что это не выход из положения. Так продолжаться долго не может. Да и с какой стати он должен чувствовать себя в доме стесненно. Кто хозяин — он или Саткынбай? В последний раз они, кажется, поняли друг друга. Если Саткынбаю этого недостаточно, он может подтвердить то, что уже сказал.

«Подлец! — бросил Абдукарим мысленно угрозу в адрес отсутствующего друга и вздрогнул: у машины стоял Саткынбай.

— Открой... — попросил он.

Не без колебания Абдукарим открыл дверцу. Саткынбай влез на заднее сиденье.

— Выручи, — сказал он, — заплачу. Не хотел было с тобой связываться, да, как назло, нет ни одной машины. А время не терпит.

Абдукарим вышел, якобы, для того, чтобы осмотреть покрышки. Он постукал по каждой из них ногой, а сам осмотрелся: действительно, ни одной машины на стоянке не было. Он не знал, что Саткынбай специально в течение нескольких часов выжидал такого удобного случая.

— Куда? — коротко спросил он Саткынбая, запуская мотор.

— Помнишь, где мы подобрали первый раз Раджими? — ответил тот.

Тронулись. Некоторое время ехали молча, потом Саткынбай спросил:

— Ты хорошо спрятал колбасу?

— Я ее бросил в арык, — соврал Абдукарим и подумал: «А вдруг он видел? Или нашел?». Но сомнения тотчас рассеялись.

— Правильно сделал, — одобрил Саткынбай, выдержал небольшую паузу и продолжал: — Давай обо всем забудем. Нам ссориться невыгодно...

Абдукарим насторожился. Тон друга был необычным.

— А я и не хотел ссориться, — промолвил он.

Помолчали. Машина неслась по пустеющим ночным улицам города. Мелькали освещенные окна. Асфальт окончился, началась замощенная булыжником мостовая.

На душе Абдукарима было тревожно, безотчетный страх поднимался из глубины.

— Когда свадьба? — раздался сзади голос Саткынбая.

— На следующей неделе.

— Пригласишь?

— Ты живешь в нашем доме, зачем тебя приглашать.

— А мамаша твоя иначе судит, хочет отказать мне в квартире.

— Живи, сколько хочешь, — коротко ответил Абдукарим и почувствовал горячее дыхание Саткынбая на шее.

— Вот и хорошо, — подвел итог беседе Саткынбай. — А когда тебе трудно будет с деньгами — скажи, я всегда выручу.

Абдукарим молчал. Он размышлял: почему вдруг сегодня Саткынбай сел не рядом, как обычно, а позади?

Минули второй мост. Где-то внизу шумел канал. Взошедшая луна выплыла из-за тучи и разлила вокруг бледномолочный свет. Справа от моста тянулись редкие жилые строения, слева начинался пустырь.

— Бери влево, — сказал Саткынбай и похлопал Абдукарима по плечу. — А теперь разворачивайся на обратный ход. Подождем минут пять.

Абдукарим остановил машину и выключил мотор. Сразу стало тихо, и от этой тишины ему сделалось жутко. Желая скрыть нарастающее волнение, Абдукарим полез в карман за папиросами.

— А машину ты водишь здорово, — сказал Саткынбай. — Дай-ка и я закурю твоих. Короче говоря, шофер ты отличный, а вот дипломат никудышный...

Абдукарим хотел чиркнуть спичку, как вдруг что-то обрушилось на его голову, перед глазами вспыхнули огни, а потом свет погас.

Саткынбай прислушался. Дыхания не слышно. Вышел из машины, вытащил Абдукарима, легко поднял на руки и понес. На краю обрыва положил его на землю. Ощупал карманы: коробка папирос, пачка денег — дневная выручка. Все переложил себе в карман. Столкнул тело вниз.

— Вот так будет лучше, — произнес он спокойно и направился к машине.

 

Никита Родионович подал Шарафову только что полученную перед выходом из дома телеграмму от Ризаматова.

Майор прочел:

«Институт срочно вызывает сдачу экзаменов Москву. Как быть?»

Шарафов задумался. Брови его сошлись на переносице.

— Да, мы не учли приближение осени, — проговорил он с огорчением. — Вы, кажется, предупреждали меня, что Ризаматов поступает в институт?

— Месяца два назад...

Майор постучал пальцами по столу.

— Что ж, задерживать не будем, — сказал он, возвращая Ожогину телеграмму. — Пусть едет. — И, заметив удивление в глазах Никиты Родионовича, добавил: — Телеграмма подсказала мне интересную мысль, Я думаю, что отъезд Ризаматова надо даже ускорить. Пусть сядет в поезд не завтра, а сегодня ночью...

 

Два дня спустя, в девять часов вечера Юргенс одел очки и вышел на очередную прогулку.

Как обычно, он неторопливо направился к центру города. Он держался теневой стороны тротуаров, избегал освещенных мест и, хотя и сознавал, что такая предосторожность излишняя, все же не игнорировал ее по привычке.

Войдя в сквер, он замедлил шаг и присел на скамейку у густой зеленой изгороди летнего ресторана. Исполнялось попури из «Сильвы». За близстоящим столиком двое громко разговаривали. Юргенс напряг слух. Он всегда прислушивался к разговорам. Музыка стихла, солировала скрипка. Разговор слышался отчетливо.

#img_19.jpg

— Да ты толком расскажи, — просил один, — кого убили?

— Не убили, а пытались убить, — шофера нашей базы.

— Как же это произошло?

— Вот еще следователь, — невольно пробурчал другой. — Машина с базы ушла утром, а ночью на пустыре заметили ползущего человека. Подобрали. Оказался шофер 26-й машины. Голова разбита, чуть дышит... Вызвала неотложную помощь и отправили в больницу.

Музыка опять усилилась, и слова потерялись.

Юргенс всячески напрягал слух, но ничего разобрать не мог.

При всей своей выдержке он не сдержал мелкую неприятную дрожь в ногах. Подступала тревога. Он заспешил домой. Очевидно, Абдукарим жив. Надо было немедленно принимать меры. Вблизи своей квартиры Юргенс шагал уже крупно, размашисто.

Не успел он переступить порог, как из-угла комнаты ему навстречу поднялся Раджими.

— Я с плохими вестями, — проговорил Раджими.

У Юргенса мелькнула догадка, что помощнику стала уже известна история с Абдукаримом.

— Да, — не то спросил, не то подтвердил он.

— Исчез Алим Ризаматов...

Удар был неожиданный. Юргенс стоял, не двигаясь, в напряженной позе. Но на лице его ничего нельзя было прочесть.

— Как исчез?

Раджими вскинул плечи, развел руками.

— Его соседка по квартире мне сказала, что позавчера подошла неизвестная машина. Алим отдыхал после обеда. В комнату вошли двое, вернулись с Ризаматовым, усадили его и увезли...

— Провал... — глухо проговорил Юргенс и заходил по комнате. — Провал, — повторил он. — Немедленно идите на квартиру Саткынбая и предупредите его, чтобы он скрылся. Абдукарим жив. Я слышал собственными ушами. Бегите скорее.

Раджими остолбенел.

— Не тяните, бегите! — грубо сказал Юргенс.

Раджими поспешно бросился к двери.

Минул час. Ночную тишину нарушали лишь звуки маятника и шаги Юргенса. Он нервно ходил по своей комнате.

Юргенс ждал Раджими и не хотел думать, что с Саткынбаем произошло то же, что и с Алимом. Подсознательное чувство подсказывало ему, что Саткынбай прежде его, Юргенса, должен был узнать о грозящей ему опасности и принять меры.

«Тик-так... Тик-так...» — выстукивал монотонно маятник на часах.

Юргенс ходил, опускался в качалку, вновь вставал, курил, пытаясь утихомирить взбудораженные нервы.

Через открытое окно в комнату лился свет поздней луны, бледная серебристая и неровная полоска его падала на расстеленный на полу коврик.

Юргенс подошел к окну. Ночная прохлада дохнула в лицо Юргенса. Он глубоко вздохнул несколько раз сряду.

Могильная тишина. Спит город, спит сад, спит старуха в доме. И только неуемный маятник упорно и настойчиво отбивает: «Тик-так... Тик-так... Тик-так...».

Юргенс быстро подошел к часам и остановил маятник. Он начинал действовать ему на нервы.

Заскрипела дверь, раздались тихие шаги, скрадываемые коврами, и в полумраке комнаты обрисовались контуры человека. Это был Раджими.

Он вошел, облокотился на дверной косяк и тяжело перевел дух. Юргенс ждал, нетерпеливо постукивая ногой.

— Беда. Саткынбай вчера под утро арестован... взят с постели...

Юргенс глухо спросил:

— Как все произошло?

Раджими молчал. С таким же точно вопросом и он мог обратиться к Юргенсу.

 

12

Кто мог ожидать, что все так сложится? Надо было свертывать широко задуманные планы. Снимался с повестки дня, как неразрешенный, вопрос получения данных о стратегическом сырье республики. Не могло быть и речи об использовании дома тетушки Раджими под нелегальную радиостанцию.

Сложившаяся обстановка требовала всемерного ускорения дела, связанного с похищением документации. Явиться на ту сторону с пустыми руками Юргенс считал невозможным.

Принятый ранее вариант вывозки одного Мейеровича теперь уже не подходил. Оставлять здесь его жену было рискованно. Должен уйти и Раджими.

Однако, по мнению Юргенса, провал Саткынбая не нес еще неизбежной угрозы всему делу. Саткынбай сумеет держать язык за зубами, знает, как себя вести. Вся история может пройти за уголовную, что не так уж страшно. Вот исчезновение Ризаматова — дело совершенно иное. Как мог он провалиться — для Юргенса оставалось загадкой. Ведь Раджими с ним встречался всего только один раз!

Все мысли Юргенса были направлены сейчас к одной цели: сохранить Раджими и Ожогина, получить в свои руки документацию машины новейшей конструкции и уйти за рубеж.

Всю ночь Юргенс не спал.

Пепельница была полна окурков, а он вынимал из коробки все новые и новые папиросы, нервно чиркал спичками, закуривал и ходил беспрестанно из угла в угол комнаты.

...Небо бледнело. Возбуждение постепенно улеглось, и Юргенс почувствовал физическую усталость. Веки отяжелели. Стараясь не делать резких движений, он тихо опустился с папиросой во рту на кровать. Дым тоненькими струйками поднимался к потолку. На дворе светало...

 

Соня прибежала в дом тетушки Раджими ранним утром. Юргенс едва не обнаружил себя, а в его планы не входила встреча с женой Мейеровича. Он укрылся в своей комнате и заперся на ключ.

Соня нервничала в ожидании прихода Раджими. Он ночевал у себя на квартире при парикмахерской и появился сравнительно поздно. На его лице уже не было никаких следов волнения. За ночь он многое обдумал и пришел к заключению, что особенно страшного пока ничего нет.

Увидев Раджими, Соня шумно вздохнула, и этот вздох выдал ее состояние.

— Почему так рано? — спросил Раджими гостью со своей обычной хитроватой и в то же время любезной улыбкой.

— Господи, как не везет... Мои нервы натянуты, как струны. Я говорила Марку: «Иди сам...» Но он стал как тряпка. Вчера дело дошло до того, что я ему предложила: или действуй или я буду действовать. Я никак не ожидала такого безволия с его стороны. Я привыкла его видеть энергичным, предприимчивым, он всегда мог найти выход из любого положения, а сейчас... — Соня с возмущением передернула плечами.

— Так в чем же дело? Зачем я вам понадобился? — вновь поинтересовался Раджими.

Соня рассказала. Марк Аркадьевич может в любое время входить в кабинет главного инженера, у которого хранятся ключи от сейфа, иногда даже держит в руках эти ключи, но только в присутствии главного инженера. Но вот как проникнуть в сейф и извлечь при нем документы — он себе не представляет.

Раджими стало ясно, что Мейерович ничего не скрыл от жены. Между ними тайн нет. Напрасно Раджими старался беседовать с Мейеровичем с глазу на глаз.

Соне надо было дать совет, но Раджими сам не знал, как открыть сейф.

— Посидите минутку, я схожу за папиросами, — проговорил он и оставил гостью одну.

Соня раскрыла сумку, извлекла из нее зеркальце, пудреницу и начала старательно приводить себя в порядок.

Раджими вернулся из другой комнаты с папиросой во рту, спокойный, улыбающийся. В руке у него был небольшой сверток.

— Это восковая мастика, — сказал он, усаживаясь против гостьи. — Марку Аркадьевичу придется снять слепки с ключа, а как это сделать — я вам сейчас расскажу.

Соня, внимательно прослушав инструктаж, задала несколько вопросов.

Раджими, провожая Соню, предупредил, что слепок надо доставить как можно скорее.

После этого он и Юргенс долго беседовали. Разговор они вели спокойно, но лица их оставались все время озабоченными. Лишь в конце беседы, когда, казалось, главное было решено, Юргенс не сдержался и произнес:

— Да, положение... Хуже не придумаешь...

 

В комнате Раджими тускло, как и обычно, горела электролампочка. Хозяин ввел Ожогина, а сам вышел. Вернулся он через несколько минут в сопровождении Юргенса.

— Вот мы и снова встретились, — бодро произнес Юргенс и пожал руку Ожогина. — Какие новости? — спросил он, усаживаясь напротив.

Никита Родионович пожал плечами.

— Все идет по-старому... Работаю... Над задачами, которые вы передо мной в прошлый раз поставили, я много думал и кое-что даже предпринял...

Раджими расстелил на столе карту Средней Азии. Юргенс перешел со своего места и сел рядом с Ожогиным, всматриваясь в карту.

— Это хорошо, — коротко заметил Юргенс. — А вы своего друга Ризаматова давно видели?

— Алима? — переспросил Никита Родионович.

— Да.

— Можно считать, что давно... До отъезда в Москву в командировку.

Никита Родионович догадывался, к чему клонится речь. Юргенс, вероятно, хотел проверить, знает ли он об исчезновении Алима.

— Ризаматов сидит на ГЭС безвыездно? — продолжал интересоваться Юргенс.

— Почти. Только изредка приезжает сюда в город.

— Он к вам должен приехать?

— Как вам сказать... Вообще — да. Не бывало случая, чтобы он хоть раз в месяц не заглянул, а сейчас он что-то не торопится. Видимо, занят. У меня была возможность побывать у него, да вот Раджими опередил. Но если надо, я смогу урвать время и съездить.

Юргенс помолчал, подумал и ответил:

— Да нет, пожалуй, не стоит. Другое дело, если он к вам приедет. Как вы считаете? — обратился он к Раджими.

— Правильно, — поспешно ответил тот. — Специально ехать нет никакой надобности.

«Тертые калачи», — подумал про себя Никита Родионович, но промолчал.

— И вот еще что, — тем же спокойным тоном продолжал Юргенс, — это относится к вам обоим: надо прекратить пользоваться машиной Абдукарима, это не совсем удобно... и на дом к нему вы, да и вы не ходите. Саткынбая там сейчас нет, он в отъезде по делу. А к вам у меня просьба, — обратился он к Ожогину.

— Я вас слушаю, — ответил с готовностью Никита Родионович.

Юргенс придвинул к себе поближе карту, склонил над ней голову.

— Вам этот пункт незнаком? — спросил он, указывая карандашом.

Никита Родионович всмотрелся в карту.

— Прекрасно знаком, — ответил он. — Районный центр соседней с нами республики. Я в нем бывал несколько раз.

Юргенс оторвался от карты, откинулся на спинку стула и поднял глаза на Раджими, стоящего у стола.

— А зачем вы там бывали? — повернулся Юргенс к Ожогину.

Никита Родионович рассказал, что два колхоза, лежащие рядом на территориях двух республик, возбудили вопрос о совместном строительстве одной гидроэлектростанции на горной реке. В задачу Ожогина входило выяснить возможности строительства ГЭС.

— И какой результат? — полюбопытствовал Юргенс.

— Вопрос пока рассматривается, но еще не решен.

Юргенс попросил убрать карту, встал из-за стола и прошелся по комнате, теребя короткую бороду.

Никита Родионович заметил, что ни Юргенс, ни Раджими не обеспокоены провалом своих сообщников, а если и обеспокоены, то вида не подают.

Молчание длилось несколько минут. Юргенс, расхаживая по комнате, выкурил папиросу, затем вновь сел напротив Ожогина, навалившись грудью на стол.

— Я не считаю нужным сидеть все время именно здесь, в городе, — начал Юргенс. — Как вы смотрите, если я переберусь в этот райцентр?

— Вам виднее, — пожал плечами Никита Родионович.

— А я хочу посоветоваться с вами, — твердо сказал Юргенс.

Никита Родионович задумался. Он не предполагал, что Юргенс обратится к нему за советом.

— Что я могу сказать? — ответил он. — Найти там квартиру труда не составит, но...

— Что «но»? — спросил Юргенс.

— Часть этого района является пограничной зоной, — закончил Никита Родионович.

— Это мне известно. Поэтому я вас и спрашиваю... Мне думается, что все будет зависеть от того, с какими документами я там появлюсь.

— Да, пожалуй, — согласился Ожогин. — Это главное.

— И мне так кажется, — подтвердил Юргенс и положил свою руку на руку Никиты Родионовича. — Документы нам добудете вы, — он улыбнулся.

— Я? — удивился Ожогин.

— Ну да, вы. Давайте допустим на минуту такую возможность, что вновь понадобилось для окончательного решения вопроса в инстанциях о строительстве ГЭС уточнить кое-какие детали на месте, и туда послали нескольких специалистов. Это реально?

— Вполне.

— Вот все, что и требовалось доказать. А на вас ляжет обязанность достать мне четыре бланка командировочных удостоверений без указания фамилий, но за подписями и печатями.

— Четыре? — переспросил Ожогин.

— Да, четыре, — подтвердил Юргенс.

Он объяснил, почему четыре. С ним поедет Раджими и каждому из них понадобится по два бланка. Чем это вызывается — Юргенс в дальнейшем расскажет Ожогину.

— А на какой срок? — поинтересовался Никита Родионович.

— Ну, суток на двадцать — двадцать пять. Дальше будет видно, — ответил Юргенс. — Вы сможете это сделать?

Ожогин сказал, что попытается.

— Это половина задачи, — продолжал Юргенс. — Вторая ее часть заключается в том, чтобы вы выехали предварительно туда сами, нашли две квартиры, дали телеграмму и встретили нас.

Никита Родионович задумался.

— Вторая половина задачи более трудная, — сказал он. — Оснований для выезда у меня нет.

— Надо найти, — твердо сказал Юргенс.

— Трудненько, — заметил Ожогин.

— Без трудностей ничего не бывает, и не мне вам говорить об этом, — поучал Юргенс. — Попытайтесь доказать дирекции, что так необходимо.

Юргенс нахмурился, лицо его стало злым, каким его Ожогин давно уже не видел Раджими молчал, не сводя глаз с Никиты Родионовича. Юргенс выжидал, что скажет Ожогин.

— Это исключено, — сказал Никита Родионович. — Есть один вариант... выехать по собственной инициативе и не выехать, а вылететь, попросив отпуск по семейным делам на три, четыре дня...

Лицо Юргенса посветлело и озарилось улыбкой, но лишь на мгновение.

— Я был уверен, что вы найдете выход и не подведете меня, — проговорил он подчеркнуто официально.

— Когда вам удобнее, чтобы я выехал? — спросил Никита Родионович.

Юргенс ответил, что чем скорее, тем лучше, а желательно завтра.

— Если так, то прошу отпустить меня, — сказал Ожогин и посмотрел на часы, — возможно, я еще успею застать на работе кого-нибудь из начальников.

— Я вас буду ожидать здесь до часу ночи, — предупредил Юргенс. — Возвращайтесь, но... с положительным результатом.

 

Юргенса Никита Родионович застал за странным занятием: он сидел за столом в комнате Раджими, у закрепленных маленьких тисков, и трудился над бородкой большого ключа. Перед ним на столе были разбросаны напильники, кусачки, плоскогубцы, несколько ключей различных конструкций.

Приход Ожогина не смутил Юргенса. Пригласив гостя садиться, он продолжал работу и так усердно, что на лбу его проступили капли пота.

— Вы и ключи умеете делать? — заметил Ожогин.

— Это одно из многих приложений к моим сложным обязанностям, — улыбнулся Юргенс. — Чем можете обрадовать?

Никита Родионович рассказал, что все сложилось удачно, четыре бланка командировочных удостоверений добыты. В пять часов утра он вылетает. Ожогин не ожидал, что Юргенс примет это так спокойно, он даже не прервал свою работу и ограничился короткой фразой:

— Вот и хорошо. Поезжайте. Буду ожидать телеграммы.

 

13

В полдень пассажирский поезд остановился у маленькой железнодорожной станции, стоявшей среди голой степи. Железнодорожные постройки, окаймленные живой изгородью из деревьев и кустарника, представляли собой небольшой оазис.

Из разных вагонов вышли две пары: Юргенс и Раджими, Мейерович с женой.

Чета Мейеровичей сразу поспешила в тень карагачей. А Юргенс, не желая показываться на глаза своим спутникам, обошел небольшое здание вокзала и остановился в ожидании Раджими. Тот подбежал к Мейеровичам и предупредил их:

— Располагайтесь временно здесь или в зале. Я за вами приеду...

С Марка Аркадьевича струями стекал пот, его мясистое лицо выглядело сейчас жалким и беспомощным. Шелковая рубаха намокла, редкие волосы слиплись. Он то и дело обтирал уже мокрым платком лицо и голову.

Соня выглядела бодрее. На ней было легкое платье о коротенькими рукавами.

Усевшись на деревянную скамью, супруги поставили около себя маленькие чемоданчики и стали ждать.

— Я не знаю, как мы отблагодарим этого чудного человека, — проговорила жена Мейеровича, провожая глазами Раджими.

— Там видно будет, — пробурчал сиповатым голосом Марк Аркадьевич. — Скорее бы выбраться отсюда...

Соня вздохнула и промолчала.

...Юргенс первым заметил Ожогина. Тот подъехал на полуторатонном грузовике, вылез из кабины, огляделся и заспешил к вокзалу. На Ожогине был легкий парусиновый пиджак, из-под которого выглядывала белая майка. Увидев Юргенса и Раджими, он подошел к ним и тихо доложил:

— Все в порядке. Квартиры нашел...

Юргенс закивал головой.

— Я вами очень доволен.

— Поедемте, — предложил Никита Родионович, пропустив мимо ушей комплимент. — У меня времени в обрез. Я должен обязательно выехать шестичасовым поездом...

Направились к грузовику. Юргенсу предоставили место рядом с шофером, Ожогин и Раджими залезли в кузов.

Солнце палило немилосердно, и часовой путь от станции до районного центра показался Юргенсу пыткой. Ни приподнятое лобовое стекло, ни скорость движения машины — ничто не смягчало изнуряющего зноя. Нагретый воздух смешивался с горячими потоками, идущими от мотора.

Районный центр представлял собой небольшой новый поселок в три ровных улицы с зелеными рядами молодых деревьев.

Машина встала около белого домика. Выпрыгнув из кузова, Раджими шепнул Юргенсу:

— Я сейчас вернусь на станцию и привезу их, а вы пока занимайтесь своими делами.

Машина двинулась дальше, пересекла весь поселок и подкатила к глинобитному дому с плоской крышей.

Комната Юргенсу попалась маленькая, с земляным полом, но чистая, устланная ковром и выходящая окном на запад. Осмотрев ее, он высказал желание повидать хозяина.

— Здесь хозяйка, — пояснил Никита Родионович, — вдова. У нее сын и две дочери — колхозники, все на сборе хлопка. А с ней я могу вас познакомить, она в саду...

Вышли во двор. Юргенс осматривал каждый предмет. Он даже заглянул в бочку, стоящую под джидой. Вода была затхлая, темная. Он скривил губы в брезгливой гримасе.

Хозяйка шла навстречу, неся в подоле спелые яблоки.

Это была пожилая женщина, плохо владеющая русским языком. Она приветливо закивала головой и дала понять, что сейчас приготовит чай.

Юргенс вручил ей сторублевку и сказал, что через неделю даст еще, если она окажется хорошей хозяйкой.

— У вас есть ко мне вопросы? — спросил Юргенс, когда они вновь возвратились в комнату.

— Нет, — ответил Никита Родионович. — Я надеюсь, что мы еще встретимся?

Юргенс сбросил пиджак, снял полосатый галстук, очки, расстегнул рубаху и облегченно вздохнул, — в комнате стояла прохлада. На низеньком столике появились два фарфоровых чайника, рядом с ними пиалы, лепешки, на блюдце — карамель, в глубокой тарелке — яблоки.

— Я потому вас и спрашиваю, — сказал Юргенс, — что не знаю, когда мы с вами встретимся. Я ведь не сижу на одном месте... Давайте попьем этого зелья, — предложил он, опускаясь на ковер у стола. Юргенс приподнял крышечку чайника и заглянул внутрь. — Как вы думаете, чай не из той воды из бочки?

Никита Родионович рассмеялся.

— Что вы?!

Каждый налил себе в пиалу ароматного зеленого чая. Юргенс подул в пиалу, отпил несколько глотков и заговорил вновь:

— Если у вас нет ко мне вопросов, то кое-что хочу сказать я. Вы поняли, что нас интересует? Я уже набросал в прошлый раз вам схему. Придерживайтесь ее. Ну, и, кроме этого, не забывайте о людях. Интерес к ним должен быть вашей повседневной заботой. Ищите и берите на заметку всех, кто, если не теперь, то в недалеком будущем сможет оказаться нам полезным.

Юргенс говорил долго и подробно. Надо учитывать лиц из числа советских работников, людей интеллектуального труда, которые скрыли и скрывают свою идеологическую приверженность к прошлому. Надо брать, как он выразился, «на карандаш» тех, кто в быту еще блюдет законы корана, придерживается феодально-байских обычаев.

— Я уже не говорю о лицах, мечтающих видеть в будущем Узбекистан буржуазно-националистическим государством, — добавил он, — о людях, явно скомпрометировавших себя чем-либо перед советской властью. Такие нас интересуют в первую очередь. Учитывайте их и не трогайте. Мы найдем подходящий момент для беседы с ними...

— Вы говорите «мы», «нас», — смело прервал Никита Родионович. — Я уже собирался спросить ранее об этом... Мне кое-что непонятно, но, тем не менее, желательно уточнить.

— Да... — неопределенно отозвался Юргенс.

— Я лично и мои друзья предложили в свое время услуги вам, как представителю германской разведки, а потом произошли события, из которых я понял, что американская секретная служба приобрела на нас такие же права, как и вы. Так я понял?

Юргенс усмехнулся.

— Ну, ну, дальше... Все говорите...

— Мои предположения подтвердил мистер Клифтон, проявивший заботу о нас троих, ну... и, наконец, ваш визит.

Юргенс ответил не сразу. Он поставил пиалу, прилег, опершись на локоть, и задумчиво поглядел в окно.

— Вы правильно поняли, — заговорил он после долгой паузы. — Ничего в этом странного нет и ничто вас смущать не должно. Важна конечная цель, а какие будут союзники в борьбе за ее достижение — не так существенно. Германия останется Германией. После первой мировой войны мы оказались в таком же положении, если не в худшем. А чем мы стали в тридцатые годы, а? Говорят — история не повторяется. Ерунда! Повторяется и повторится. Я вам могу коротко обрисовать положение вещей. Вас это не утомит?

— Нисколько, — заверил Ожогин.

Юргенс поднялся с ковра, подошел к двери, открыл ее, выглянул наружу, потом возвратился и сел возле стола.

— Теперь на земном шаре встали друг против друга две силы: США и СССР, — заговорил он. — Готовится новая война, война, которую еще не знала история. — Мы, немцы, шли в сорок первом году на Советы, теперь для похода против них готовятся американцы. Мы еще не поднялись, но поднимаемся. Нам помогут подняться в первую очередь американцы. Они сейчас в зените. Война и только война. Вот бог, которому молятся сегодня и Аденауэр, и Шумахер, и Черчилль, и Трумэн. Во имя этого бога приехал и я сюда...

Беседа затянулась. Юргенс отпустил Ожогина в начале пятого, тепло с ним распрощавшись.

— До возвращения Раджими я бы вам не рекомендовал встречаться с Ризаматовым. Он еще молод, неопытен и все возможно... — посоветовал он, провожая Никиту Родионовича. — Ну, а если опять услышите, что я покойник, — не смущайтесь.

Едва ушел Ожогин, как в комнате появился Раджими.

— Устроили наших путешественников? — спросил Юргенс.

— Устроил, устроил, довольны. — Раджими осмотрелся и добавил: — И их квартира значительно лучше нашей — две комнаты.

— Это хорошо, — бросил Юргенс.

 

14

Лишь на вторые сутки, в полночь, Раджими удалось достичь аула, расположенного уже в пограничной зоне. Давно здесь не бывал Раджими. Ой, как давно! Но, оказывается, еще уцелели кое-где текинские глинобитные кибитки. На горизонте на светлом небе вырисовывались зубчатые очертания Зарынкухского хребта — отрога Копет-Дага.

В давние дни, когда здесь бывал Раджими, люди пили привозную солоноватую воду, своей не было, а сейчас по улочкам аула журчат арыки светлыми обильными струями. Раджими нагнулся и припал к воде пересохшими от жажды губами — она была прохладная, вкусная. Напившись вдоволь, он встал, вытер мокрое лицо и огляделся. Как изменилось селение. Сейчас кругом стояли сады, а раньше росли только одинокие деревья близ дороги да во дворах. Расширилась роща миндаля, появились виноградники, а за кишлаком раскинулись бескрайние хлопковые поля.

В полусотне шагов от кишлака, у дороги, рос карагач. Старый карагач, много повидавший на своем веку. Он рос здесь и двадцать лет назад.

Раджими опустился на землю, оперся о его могучий ствол спиной, задумался. Все изменилось, кроме этого карагача, все... Вот только он такой же тенистый, одинокий. Он, да вот, может быть, Раджими — кем был, тем и остался. Опять пришел в это селение, как приходил когда-то, опять будет искать Убайдуллу, прозванного Узунаяком за его длинные ноги. Сколько раз за свою жизнь Раджими с надеждой шел на ту сторону, сколько раз с такой же надеждой возвращался обратно. Что дало ему все это? Нет у него ни дома, ни семьи, ни близких людей, чужой он для всех, чужой и для себя.

На минутку стало грустно. Потом лицо Раджими стало вдруг злым; он скрипнул зубами и тихо проговорил:

— Если аллах создал осла черным, ни один погонщик не сделает его белым...

Убайдулла — Узунаяк. Сколько теперь ему лет? Когда Раджими впервые вывел его на контрабандную тропу, Убайдулле было двадцать лет, значит, сейчас ему около пятидесяти. Длинные ноги у Убайдуллы. Хорошо он владел ими! Трудно было шагать за ним по горным тропам.

В последний раз он видел Убайдуллу в тридцать седьмом году. Его трясла лихорадка. Убайдулла вылез из своей юрты, добрался при его помощи вот до этого карагача, и они долго сидели вдвоем, вспоминая прожитые годы. Тогда Раджими не сказал Убайдулле, зачем он приходил. Не сказал потому, что Убайдулла был болен и бесполезен, а теперь... Теперь надо будет сказать.

Раджими поднялся, отошел и оглянулся. Огромная черная шапка карагача сливалась с темным небом и как бы растворялась в нем. Зашагал к аулу. На противоположном конце его брехали кем-то побеспокоенные собаки. Прислушался: ясно услышал шум мотора, он рос, становился громче и уже покрыл лай собак. Плеснули светом фары по дувалу, и Раджими юркнул в первую попавшуюся калитку.

Машина прошла, волоча за собой тучу густой пыли, от которой на улице стало еще темнее.

Двор Убайдуллы он нашел сразу. Он как стоял четвертым от входа в селение, так и остался четвертым, а вот чинар здесь был один, а теперь целых три. Раджими вошел через незапертую калитку во двор, постучал в дверь. Тишина. Постучал еще раз. Послышались какие-то звуки, и без оклика дверь открылась.

Из темноты кто-то пытался рассмотреть гостя и, наконец, произнес:

— Ой-е! Никак Киик? Какой ветер принес?

Голос принадлежал Убайдулле. Киик — значит горный козел, и только один Убайдулла, ученик Раджими, когда-то звал его так.

— Салям, друг! — произнес Раджими.

— Салям! — ответил Убайдулла. — Проходи, гостем будешь.

В почти пустой комнате с еще не просохшими после побелки стенами пахло свежей известью. Хозяин внес лампу.

— Там, — Убайдулла махнул в сторону другой половины дома, — все спят. Посидим тут. Ты надолго? Или по пути? Почему ты так бедно одет? Где же ты пропадал? О-яй-яй...

Вопросов было много, но Раджими некогда было отвечать на них. Он сразу приступил к делу.

— Ты мне нужен, — сказал он тем тоном, каким он давно когда-то обращался к Убайдулле.

— Иначе бы ты не пришел, — усмехнулся хозяин. — Я сразу подумал об этом, как узнал тебя. Говори.

— Проведешь на ту сторону?

Убайдулла рассмеялся и покачал головой.

— Ай-яй... Все такой же! Зачем тебе туда понадобилось? Что тебя припекло?

— Надо, — коротко отрезал Раджими. Веселое настроение Убайдуллы ему не нравилось.

Но хозяин не хотел, видимо, говорить серьезно. Он улыбался.

— Разве ты не слышал моего вопроса? — почти зло повторил Раджими.

— Слышал, — с лица Убайдуллы сошла улыбка, — и сожалею, что слышал. С этой просьбой ко мне уже давно никто не обращался.

— И это говорит старый контрабандист? Длинные ноги!

— Они у меня стали короткими... Я обрел себе новую жизнь и про старое не хочу вспоминать...

— Боишься? — усмехнулся Раджими, встал и прикрыл дверь.

— Нет, не боюсь, — спокойно ответил хозяин, — и дверь можешь не закрывать. Все знают, кем был Убайдулла и кем его сделала советская власть. И спасибо ей, что она простила многое Убайдулле и разрешила жить в родном гнезде. И только злой человек может попрекнуть Убайдуллу старыми грехами, а я злых не боюсь. На злых я сам злой.

Раджими понял, что сделал неверный шаг, и быстро изменил тактику. Он знал доброту Убайдуллы, его жалостливость и прикинулся несчастным.

— Да, — произнес он со вздохом, — все отворачиваются от старых друзей, хоть подыхай на дороге, как бездомная собака.

Убайдулла посмотрел на Раджими, на его старый, потрепанный халат и почувствовал сострадание к этому человеку, с которым провел не мало дней вместе.

— Скажи, чем помочь, и Убайдулла протянет руку другу.

Раджими задумался.

— У меня нет другой просьбы. Я должен уйти на ту сторону, здесь мне конец...

— Отчего же так? — спросил участливо Убайдулла.

Раджими снова вздохнул:

— Конец...

Уловив сочувственный взгляд Убайдуллы, Раджими начал сочинять историю:

— Я давно, как и ты, бросил старое дело, держал парикмахерскую, жил спокойно. Но нашелся злой человек, знавший меня давно, и сообщил куда следует. Три дня назад меня вызвали в милицию и стали расспрашивать. Вначале осторожно, намеками, но я понял, к чему это приведет. В ту же ночь я убежал из города. Скрывался, как мог, спал в чайхане, в степи и, наконец, добрался до тебя... Выручи, Убайдулла, это моя последняя просьба.

Убайдулла положил руку на плечо Раджими.

— Ты заблуждаешься, друг мой... Прошлое, конечно, не сотрешь, как пыль с камня, но за него тебя не покарают. Я тоже носил контрабанду, тоже делал плохое... Но тогда мы не понимали, какая будет у нас жизнь, не знали, что и мы сможем найти свое счастье дома. И когда меня спросили, я все рассказал им, и меня простили. Теперь у меня легко на душе... Легко...

«Трухлявая душа, — со злобой подумал Раджими, — его не повернешь назад. Лучше уйти...» Однако, игру надо было доводить до конца. Он опустил голову, сжал ее руками и застыл в безмолвном оцепенении.

Это еще более разжалобило Убайдуллу.

— Друг, — сказал он мягко, — не мучь себя. Мои слова правильные. Я всегда делал так, как говорил ты, а теперь послушай меня...

Раджими встал.

«Нет, Убайдулла, — думал он, — решил превратить старого Раджими в безобидного ягненка. Если бы он знал, кто я такой, он бы не тратил попусту своих слов, глупая башка...»

Раджими улыбнулся своим мыслям. Убайдулла принял эту улыбку как согласие и протянул руку другу.

— Если нужны деньги, я дам, сколько могу, — сказал Убайдулла.

— Нет, денег мне не надо, на обратный путь у меня есть... А там — воля аллаха...

— Не падай духом. На родной земле всегда лучше, чем там, — и Убайдулла кивнул головой куда-то вдаль.

Раджими посмотрел на дверь, постоял с минуту молча, будто обдумывая свое решение, потом твердо произнес:

— Да будут твои слова счастливыми.

Хозяин проводил гостя до калитки и тепло простился с ним.

Если бы Раджими все свои надежды возлагал только на длинноногого Убайдуллу, он бы не рискнул появиться в этих краях, не привез бы сюда Юргенса.

Раджими, не разбирая дороги, шагая прямо по пыли, направился в противоположный конец кишлака, где жил Джалил.

Джалил был глуховат на оба уха, сам никогда не носил контрабанду, но всегда имел двух-трех верных людей, которыми распоряжался как хотел. Раджими его услугами не пользовался, так как считал Убайдуллу человеком более надежным, но теперь мог пригодиться и Джалил.

Джалил принял позднего гостя, разбудил жену, затеял угощение. Детей у него не было и для гостя у него всегда находилось местечко...

Кушали молча, незаметно, исподлобья, поглядывая друг на друга, думая каждый о своем. Раджими исходил из простого расчета: отдохнуть, поесть, а тогда уж говорить о деле, чтобы в случае неудачи вновь не оказаться на улице усталым, голодным. А Джалил из вежливости ожидал первого слова от гостя.

Когда, наконец, Раджими, выпив пять пиал чаю и плотно закусив разогретым бешбармаком, сказал, зачем он пришел, Джалил коротко ответил:

— Подумаю. Думать надо.

Сколько ни пытался Раджими вызвать хозяина на более откровенный разговор, тот неизменно отвечал:

— Думать надо. Подумаю.

Гостя разбирала злость, но он так и не смог вытянуть у Джалила другого ответа.

Улегшись на ватные одеяла, Раджими стал ждать. Хозяин тоже лег и быстро уснул. В комнате стало тихо. Гостя стало клонить ко сну. Утомленный за день, Раджими задремал. Но сейчас же проснулся. Ему показалось, что кто-то ходит по комнате. Он посмотрел на постель Джалила. Она была пуста. «Ушел», — мелькнула мысль. Раджими поднялся и подошел к приоткрытой двери. Тишина... Чуть слышно донесся голос Джалила из другой комнаты:

— Иди быстрее, пока он спит, и сейчас же возвращайся.

Заговорила женщина, повидимому, жена хозяина:

— А ты дверь на замок и сторожи... Зачем лежишь с ним в одной комнате?

— Я знаю, что делаю...

Раджими мгновенно сдернул с гвоздя халат, бесшумно, точно ящерица, юркнул в дверь и крадущейся походкой поспешил вон со двора.

Остался один Бахрам-ходжа, но до него — добрый десяток километров. Поспеть бы только до света.

Раджими шел, теряя с каждым шагом веру в успех дела, и сердце его все более ожесточалось.

— Уйду туда и не вернусь больше, — шипел он сквозь зубы. — Будь проклят тот день, когда я согласился остаться здесь!

Уверенности в том, что выручит Бахрам-ходжа, было мало, но Раджими шел к нему, шел потому, что другого выхода не было. Может быть, Бахрам-ходжа все-таки выручит. Он человек другого покроя. Он всю жизнь был имамом шиитов, являлся другом отца Раджими, вместе с ним хаживал в Мешхед. Бахрам-ходжа знает в горах все тропы.

Если Бахрам-ходжа и откажет в помощи, то никогда не предаст.

На востоке гасли звезды, бледнело небо, когда Раджими достиг цели. В дом Бахрам-ходжи он вошел без опаски, но и без надежд.

Имам уже встал. Как крепко над ним поработало время! Лицо его, испещренное глубокими морщинами, походило на ореховую скорлупу, узкая длинная борода достигала поясного платка.

— Восемьдесят два года за плечами, — сказал он гостю после приветствий.

Но Бахрам-ходжа был еще бодр, ходил твердой походкой, шутил, и в его голосе и жестах чувствовалось внутреннее довольство, душевное спокойствие.

— С глазами только плоховато, — пожаловался он.

Это заметил и Раджими. Глаза имама слезились, он то и дело вытирал их грязной-прегрязной тряпицей.

Вспомнил Бахрам-ходжа и своего друга — отца Раджими.

— Рано он оставил нас, можно было и еще пожить.

Дом имама свидетельствовал о довольстве. Комнаты были устланы мягкими коврами, кругом пышные одеяла, подушки, в стенных нишах много посуды.

Раджими подумал, что служить аллаху не так уж плохо, во всяком случае, выгоднее, чем американцам.

Раджими вздохнул, но промолчал.

У Бахрам-ходжи начинать сразу с деловых разговоров было неудобно. Это не Убайдулла и не Джалил. Это имам — почетный человек, трижды побывавший в Мешхеде. Он может и обидеться. Все это было ясно для Раджими.

Его клонило ко сну, но надо было ожидать еду, над которой хлопотали женщины, надо было слушать хозяина.

А старик перебирал прошлое, называл давно забытые имена. Преодолевая дремоту и усталость, Раджими слушал и думал. Думал над вопросом: откажет Бахрам-ходжа или нет.

Солнце уже залило двор ярким светом, когда сели за еду. Масло, каймак, сахар, кишмиш, лепешки из белой муки, ароматное баранье мясо, виноград...

«Велик и милостив аллах, и нет конца его щедротам», — решил Раджими и впервые за сутки улыбнулся своим мыслям.

О деле говорили после сытной еды, попивая чай. Имам внимательно выслушал гостя, но вести его сам через границу не согласился.

— Пойдете одни, а дорогу укажу я, — сказал он.

Раджими был рад и этому. Другого выбора у него не было.

— А туда, на ту сторону, я дам письмо Мамед-ходже, он приютит и позаботится обо всем. Мамед-ходжа состоит при гробнице великого имама Резы и у него много верных шиитов. Он знал твоего отца.

Хорошее настроение возвращалось к гостю. Имам говорил спокойно, уверенно, и Раджими казалось, что все уже осталось позади: тревога за завтрашний день, боязнь провала, все-все... Он мысленно видел себя уже в чужом далеком городе, где таким людям, как он, почет и уважение.

— Только не мешкайте, — предупредил Бахрам-ходжа. — Через два дня надо отвозить корм скотине на ферму; повезу я сам и возьму вас.

Раджими спал не более двух часов. Поднялся усталый, разбитый, с болью во всех суставах. Но надо было итти.

 

15

Мейерович с женой томились от безделья и ожидания. Строго блюдя указания Раджими, они ни разу не вышли со двора.

Наступил вечер. Не зажигая лампы, Марк Аркадьевич и Соня сидели в комнате и молча предавались своим мыслям. Скрывая друг от друга тревогу, они последнее время старались меньше говорить.

Когда совсем стемнело, в дверь постучали. Это были Раджими и Юргенс. Соня искренно обрадовалась, — наконец-то! Мейерович стал торопливо зажигать лампу.

Комната осветилась.

— Знакомьтесь! — произнес Раджими. — Это мой друг. Ваша судьба в его руках.

Юргенс назвал себя Казимиром Станиславовичем, любезно пожал супругам руки и уселся на поданный стул. Сверток, находящийся у него, он передал Раджими, а сам попросил разрешения закурить.

Мейерович с любопытством рассматривал нового знакомого. Внушительная внешность его, уверенный голос. манера держать себя оставляли хорошее впечатление. «С таким не пропадешь», — подумал Мейерович.

Соня выбежала из комнаты и возвратилась с вазой, наполненной виноградом.

— Прошу, угощайтесь, — предложила она и внимательно посмотрела на гостя. Ее мнение, пожалуй, совпадало с мнением мужа.

— Спасибо, успеем... — поблагодарил Юргенс и с улыбкой добавил: — Давайте прежде поговорим...

Соня не стала упрашивать и водворилась со вздохом на стул.

— Как самочувствие? — поинтересовался Юргенс, обращаясь к Марку Аркадьевичу.

Тот поднял плечи, на мгновение застыл в такой позе и, переведя взгляд на жену, как бы спрашивая ее, ответил:

— Сейчас, по-моему, хорошее...

— Да, именно сейчас, — подтвердила жена.

— А до этого? — спросил Юргенс, наклонив голову.

— Было не совсем важное, — опередила Соня Марка Аркадьевича. — Не знаю, для кого как, а для нас хуже всего неизвестность и ожидание. Я даже не знаю, с чем это можно сравнить.

— И то и другое в определенное время неизбежны, — вставил Раджими

— Но ни тому, ни другому не надо придавать особого значения, — добавил Юргенс.

— Вы не русский? — вдруг спросила Юргенса Соня.

Он чуть-чуть смутился. Ему еще никто не предлагал здесь подобного вопроса.

— А почему вы так решили? — в свою очередь спросил Юргенс, а про себя подумал «Вот они, женщины! Свяжись с ними и не рад будешь».

— Я ничего не решила, — бойко ответила Соня и рассмеялась, — я вас спрашиваю. Я уловила в вашей речи акцент, свойственный выходцам с запада.

— И вы не ошиблись, — склонив голову, ответил Юргенс. — Лучше всего об этом говорят мои имя и отчество.

Раджими с укором посмотрел на свою старую знакомую, и в его взгляде Соня прочла: «Вы слишком много себе позволяете».

— Документы в порядке? — обратился Юргенс к Мейеровичу.

— Да, да... — поспешно ответил тот и посмотрел на жену.

Соня улыбнулась, закивала головой, подтверждая слова мужа.

— Они при мне... все время при мне, я их хорошо спрятала и зашила.

— Отлично, — заметил Юргенс. — Так даже удобнее...

И если у Марка Аркадьевича и его жены секунду назад возникло опасение, что Казимир Станиславович потребует у них похищенные бумаги, то сейчас это опасение исчезло.

Юргенс понял состояние супругов и счел нужным добавить:

— Вы — хозяева бумаг, вам и карты в руки, а наша святая обязанность — доставить вас целыми и невредимыми.

— Хотя бы уж скорее, — не сдержалась Соня и вновь заметила неодобрительный взгляд Раджими.

— Сегодня ночью, — коротко сказал Юргенс.

Марк Аркадьевич испустил глубокий вздох. Он надавливал пальцами одной руки на ладонь другой, и пальцы похрустывали в суставах.

Жена его приложила руки к щекам.

— Вы готовы? — спросил Юргенс.

Супруги переглянулись.

— Конечно, конечно, — торопливо ответила Соня и замахала обеими руками. — Чем скорее, тем лучше. Лишь бы все прошло хорошо. А реки на пути не будет? Ведь я не умею плавать.

— Все будет хорошо, — вмешался Раджими. — Плавать не придется. — Его уже начинала раздражать болтливость старой знакомой.

Юргенс потушил папиросу, поднялся со стула.

— Накурил я... Вы не возражаете, если я открою форточку?

— Пожалуйста, ради бога, — ответила Соня.

Юргенс открыл форточку у окна, возле которого стоял стол, и прошелся по комнате.

— Вы, конечно, — заговорил он, — оказавшись на той стороне, не пожелаете больше пожаловать сюда? А?

— Помилуйте что вы! — сиповатым голосом отозвался Марк Аркадьевич.

— Тогда, я попрошу вас оказать нам еще одну любезность, — проговорил Юргенс и, подойдя к двери, вынул с наружной стороны ключ, закрыл дверь и повернул ключ.

Все не сводили с него глаз. Марк Аркадьевич замер в выжидании. Юргенс объяснил, в чем дело.

У Мейеровичей, конечно, много знакомых в Советском Союзе и среди них могут оказаться лица, на которых в случае нужды можно опереться. Это, так сказать, внешние спутники существующего режима. Они ничем не проявляют своего несогласия с политикой советской власти, но при умелом подходе к ним согласятся оказать кое-какие услуги. Таким бы неплохо заготовить несколько писем.

— Вы поняли меня? — спросил Юргенс.

— Да, понял, — ответил Мейерович и вытер платком свое влажное лицо.

— Это вас не затруднит?

— Нисколько, — ответила за мужа Соня. — Но разве это так срочно, сейчас?

— А когда же? — удивился Юргенс.

— Может быть, лучше там?

— Где это? В горах или в ущелье, ночью? Не представляю себе. Мы с вами покинем эти места, а наш общий друг Раджими только проводит нас. Я о нем забочусь, а не о себе.

— Соня, ты говоришь глупости, — не особенно резко сказал Мейерович.

— Простите, я не поняла, — повинилась Соня.

— Я могу вам дать несколько писем... Два, три... — изъявил готовность Мейерович.

— Прекрасно. Просите в них оказать помощь предъявителю, кланяйтесь, желайте здоровья и так далее...

— Все понятно, — заверил Марк Аркадьевич.

Он вооружился автоматической ручкой, вынул из пиджака, висевшего на спинке кровати, блокнот и склонился над столом.

Быстро исписав несколько листочков бумаги, Мейерович сказал:

— Вот это — врач-гомеопат, теософ, в прошлом дворянин, он стар, живет один в прекрасном особняке; это — музыкант в ресторане, сын раввина, сионист, мечтает о Палестине; а это — адвокат. Один его брат в Америке, другой в Швейцарии.

Юргенс свернул каждый листок в отдельности и передал Раджими.

— Ну, и последнее, что от нас требуется, — сказал Юргенс, поглядывая на часы, — это продумать все так, чтобы лишить возможности ваших земляков причинить вам неприятности в дальнейшем.

Мейерович широко раскрыл глаза. Ему было непонятно, о каких неприятностях может итти речь.

— Я вам сейчас объясню, — продолжал Юргенс. — Исчезновение документов, очевидно, уже вызвало переполох. И несомненно, что их исчезновение связывается с вами. Не исключена возможность, что ваши недоброжелатели нападут на ваш след, ну, допустим, через неделю, две, и тогда вы можете оказаться в неудобном положении. Ведь за растраченные вами двести тысяч, если не более, государственных средств Советы разразятся вербальной нотой, и ни одна соседняя с ними держава, смею вас заверить, не согласится держать у себя уголовников. Она предпочтет вас выдать. Другое дело, если бы за вами не числился должок.

Мейерович побледнел.

— Поэтому нам надо что-то придумать, — закончил свою мысль Юргенс.

Супруги молчали.

— А если они на той стороне назовутся вымышленными именами? — подсказал Раджими и получил благодарный взгляд от Мейеровича.

— Правильно! — одобрил Марк Аркадьевич.

— Правильно! — подтвердила Соня.

Но Юргенс омрачил их радость.

— Не подходит, — твердо отрезал он. — Будет еще хуже. Их могут заподозрить чорт знает в чем, они заврутся и запутаются.

Раджими нахмурил лоб и теребил бородку. Соня смотрела на него с надеждой.

— У меня идея! Лучше не придумаешь, — вновь заговорил Раджими. — Что, если пустить слушок, будто чета Мейеровичей, попав в безвыходное положение, решила покончить счеты с жизнью?

— Идея хорошая, — подхватил Юргенс, — но как и через кого вы пустите подобный слушок? Если начнете распространять вы, то навлечете на себя подозрение. Так тоже не пойдет. А я предложу лучше. Пусть Марк Аркадьевич напишет сам и подпишется вместе со своей прелестной супругой, что они ушли из сего мира, а записку подбросит на завод Раджими.

— Гениально! — восторженно воскликнула Соня.

— Да, это лучше, — проговорил Мейерович.

Мейерович вновь взялся за ручку.

— Пишите, я буду диктовать, — предложил Юргенс. — «В нашей смерти никого не вините — мы виновны друг перед другом и перед государством и искупить вину нам нечем». Вот так, подписывайтесь.

Супруги поставили подписи и вручили письмо Раджими.

— А теперь я не прочь выпить бокал хорошего вина за предстоящий успех, — сказал Юргенс. — В нашем распоряжении час. Скоро подойдет машина.

Раджими взял с подоконника сверток, развернул его и поставил на стол бутылку. Юргенс сам открыл бутылку.

— Я думаю, что в самое ближайшее время мы получим возможность выпить в другой обстановке, — проговорил он, разливая вино по стаканам. — И если я предложу тост на той стороне за нашего верного друга Раджими, то, я надеюсь, вы ко мне присоединитесь.

Все подняли стаканы. Вдруг Юргенс прислушался и повернул голову к двери.

— Или мне показалось, но там кто-то ходит.

Мейеровичи переглянулись. Соня поставила стакан, подошла к двери и выглянула наружу.

Юргенс посмотрел на Марка Аркадьевича.

— Неплохо было бы занавесить окна.

Мейерович торопливо встал и принялся занавешивать окна. Раджими убавил огонь в лампе.

Через минуту вернулась Соня.

— Никого во дворе нет, — сказала она, усаживаясь за стол.

— Тогда все в порядке. Осторожность для нас — прежде всего, — пояснил Юргенс. — Осталось немногое и глупо споткнуться на последнем шаге.

— Итак, за успех!

Все чокнулись и опорожнили стаканы. Через несколько минут дверь домика открылась, и из нее вышли Юргенс и Раджими.

Раджими тщательно запер дверь на ключ. Юргенс подошел к открытой форточке и бросил через нее ключ. Он упал на стол. Форточку плотно прикрыли.

Из комнаты не доносилось ни звука.

— Вот и логический конец, — тихо сказал Юргенс — Пошли!

 

16

К спутнику Раджими Бахрам-ходжа отнесся с уважением и любопытством. Старый имам видел много людей на своем веку и ему не надо было объяснять, что Казимир Станиславович «свой» человек. Он это понял сразу, как только Раджими ввел Юргенса к нему в дом. Понял по едва заметным признакам, на которые кто-либо другой и не обратил бы внимания.

Старый имам сносно владел русским языком и без труда объяснялся с гостем. Бахрам-ходжа очень заинтересовался Юргенсом, когда узнал, что тому довелось бывать в Афганистане, Персии, Индии, что он встречался с другом имама — отцом Раджими.

Беседа происходила в саду, без посторонних. Юргенс и Раджими лежали под тенью раскидистой шелковицы, а Бахрам-ходжа готовил «пити» — персидское блюдо, о котором вспомнил Юргенс.

Имам сидел на маленькой скамеечке. Перед ним стояли три небольших глиняных горшочка. Он складывал в них кусочки свежей жирной баранины, молодую картошку, зеленый горошек, шафран, изрезанную тоненькими полосками морковь, белый лук, красный перец, соблюдая при этом известную лишь ему одному пропорцию.

Когда горшочки наполнились, Бахрам-ходжа плотно закрыл каждый, позвал жену и распорядился поставить их в тандыр.

— Теперь будут часа два томиться на угольях, — пояснил Юргенсу Раджими.

Освободившись от поварских дел, имам вымыл руки а начал рассказывать гостям о своих странствиях по Востоку, Это была его излюбленная тема. С улыбкой он вспоминал о Мешхеде — центре паломничества шиитов, о священной Мекке, о богатствах эмира бухарского, о дворцах и минаретах хивинских ханов.

Отужинали поздно.

«Пити» доставило большое удовольствие гостям и особенно Юргенсу. Он кушал не торопясь, много и сытно. Юргенс чувствовал себя спокойно в этом доме, словно давно в нем жил. Трудно было даже допустить мысль, что через какие-нибудь час-два этот человек начнет опасное и трудное путешествие.

Когда луна скрылась за деревьями, Бахрам-ходжа принес гостям два истрепанных длинных халата и две овчинных длинноволосых шапки.

— Одевайте, — сказал он.

Один из халатов был знаком Раджими. В нем он посетил первый раз имама. Халат, предназначенный Юргенсу, оказался не менее старым, потрепанным. Друзья оделись, осмотрели друг друга и остались довольны.

— Тогда, в шестнадцатом году, такой же вот халат сослужил мне верную службу, — произнес Юргенс, подвязываясь платком, — будем надеяться, что он выручит меня и теперь.

— Выручит, — твердо заверил Раджими. — Иначе Бахрам-ходжа и не взялся бы за это дело.

Через полчаса хозяин пригласил гостей во двор. Под навесом стояла арба с высокими бортами.

— Ложитесь! — сказал коротко Бахрам-ходжа. Юргенс и Раджими молча забрались на арбу и улеглись рядом на ее дно.

Имам самостоятельно, без посторонней помощи, стал накладывать на арбу снопы люцерны, предназначенные для пограничной животноводческой фермы. Делал он это умело, без спешки.

Луна опустилась за горизонт. Бахрам-ходжа уселся на передок и тронул лошадей. Выехав из кишлака, он спустился в сухое русло горного потока, и копыта лошадей звонко зацокали по каменисто-песчаному дну.

Ехали сравнительно долго. На полпути кто-то остановил арбу, спросил Бахрам-ходжу, куда он держит путь. Тот ответил, что везет корм на ферму. Встречный пожелал хорошего пути. Потом арба встала, имам слез с своего места, и до слуха Юргенса и Раджими донеслись его удаляющиеся шаги.

Было тихо. Слышались только всхрапывания отдыхающих лошадей, да где-то в ночной дали щелкали перепела.

Минут, примерно, через двадцать имам вернулся, сбросил несколько снопов на землю и тихо бросил:

— Вылезайте...

Без особых усилий Юргенс и Раджими выбрались из-под зеленого покрова, размялись, осмотрелись. Совсем близко впереди смутно вырисовывались контуры хребта. Слева теплились едва приметные для глаза одинокие огоньки, слабый ветерок доносил приглушенное мычание коров. Справа, метрах в ста, длинной темной полосой тянулась роща.

— Там ферма, — показал рукой влево имам, — а вам надо итти прямо, вот этой тропой. Прямо и прямо... Тут пять-семь минут ходу. Как перейдете неглубокий ручей, идите уже смело. Да поможет вам аллах!

Бахрам-ходжа уложил на арбу снопы, уселся сам и тронул лошадей. Ночная темень поглотила повозку.

Юргенс отвернул борт халата, сунул руку за пазуху и на груди почувствовал хрустящую бумагу.

Они стояли несколько секунд молча. Потом Раджими опустился на четвереньки, вгляделся в едва видимую тропку и поднялся.

— Пошли... — чуть слышно произнес он и резко махнул рукой вперед.

Шли медленно, осторожно, крадучись, стараясь не произвести никакого шума. Раджими — впереди, Юргенс — сзади.

— Фр-рр... — что-то выбросилось из-под ног. Оба вздрогнули и замерли.

«Туртушка... куропатка, с облегчением подумал Раджими. — Это хороший признак, но как она перепугала!».

Тронулись дальше. Борты халата цеплялись за кусты колючек, под ногами стали попадаться камни. Где-то близко журчал ручей. Тропка опустилась в неглубокий овраг, завиляла между кустами и вывела наверх. Огромные каменные глыбы встали на пути.

Раджими приостановился на мгновение, всматриваясь вперед, и зашагал уже смелее.

— Стой! Кто идет? — раздался голос из темноты.

Тишина была ответом. Юргенс и Раджими, точно по команде, бросились на землю.

— Кто здесь? Выходи! — приказал кто-то требовательно, но уже справа.

И тогда Раджими, извиваясь точно змея, ползком устремился назад, вниз в овраг, по дну его. Юргенс едва поспевал за ним на четвереньках.

«Бах!» — полоснул выстрел и гулко отдался в ушах. — «Бах!.. Бах!..».

Сзади беглецов слышался топот ног, сдержанные голоса. Юргенс обернулся — никого не видно.

«Бежать... уйти... темно, не найдут», — торопила мысль.

Впереди чернели контуры рощи. Там только там спасение!

Вот и сухое русло. Теперь недалеко. И тут можно бежать уже не пригибаясь. Юргенс на ходу сбросил о себя шапку, халат, пиджак. Во рту пересохло. Дыхание вырывалось со свистом.

Раджими бежал впереди, и Юргенс с трудом настиг его.

— Проклятие... как могло получиться?.. Кому мы доверились? — шептал он.

Снова раздались один за другим три выстрела, пули с визгом прошли поверху, и опять требовательный и грозный окрик:

— Ложись! Не уйдете!

«Это как сказать», — подумал Юргенс, вынимая из кармана восьмизарядный «Вальтер».

Кто-то приближался сзади, передергивая затвором винтовки.

Еще раз полоснул выстрел.

Сердце у Юргенса уже готово было выскочить, ноги подкашивались. До рощи остались считаные шаги, а сил нехватало. Нужно было передохнуть, отбиться и выиграть хотя бы одну-две минуты. Мозг Юргенса работал, несмотря на физическое изнеможение, четко и ясно. Он прекрасно понимал, что мертвый он никому не нужен, что стреляют не по нем, а поверху, для острастки, что его хотят измотать, загнать и взять живым.

— Стой! — уже совсем близко крикнул кто-то.

— Стой — как эхо отозвался другой голос.

Юргенс решился на крайнее средство. Он дал подножку Раджими, сбил его с ног и укрылся за его телом.

— Что вы делаете? — с хрипом вырвалось из горла у Раджими.

— Лежите! — приказал Юргенс и дал вперед в темноту один за другим четыре выстрела.

В ответ раздался чей-то сдержанный смех.

Юргенс выстрелил еще раз по звуку.

— За что вы губите меня? — взмолился Раджими и попытался вырваться из-под тяжелой руки Юргенса.

— Тише... — прошипел Юргенс.

— Вы с ума сошли!.. Оставьте меня, — брыкаясь ногами, бормотал Раджими.

Юргенс скрипнул зубами и пустил шестую пулю в затылок Раджими. Тот вздрогнул и замер.

«Осталось два патрона», — подвел итог Юргенс. Дышать стало легче. Впереди никто себя ничем не обнаруживал. Он ползком стал пятиться назад и почувствовал под собой траву. Значит, совсем рядом роща. Он полз минуту, две, три по мягкой душистой траве, устремив глаза туда, откуда грозила опасность, а когда ноги уперлись в кустарник, быстро вскочил на ноги. Вскочил и точно врос в землю: перед ним стоял человек в позе боксера. Удар... «Вальтер» отлетел в сторону. Правая рука повисла как плеть.

— Сюда, товарищ майор! — крикнул человек.

Кто-то приближался. Человек чиркнул спичку, прижег папироску. Юргенс вгляделся в лицо.

— Ожогин... — только и смог выдавить из себя Юргенс.

— Да, вы не ошиблись, господин Юргенс, — ответил тот. — Это я.

Никита Родионович был в том же парусиновом костюме, в котором встречал Юргенса, под расстегнутым пиджаком белела спортивная майка.

Подошли майор и капитан Кедров. Оба — в штатском. У Шарафова засучены рукава, во рту папироса, у Кедрова всклокоченные волосы.

— А ну-ка посветите! — сказал Шарафов.

Капитан Кедров включил карманный фонарь, и луч света упал на лицо Юргенса...

#img_20.jpg

— Ну вот, — произнес со смешком Шарафов, — после воскресения из мертвых опять чуть было не попали в покойники.

— Он-то не попал, — зло буркнул Кедров, — а вот четырех своих сообщников успел отправить на тот свет.

— Но это уже последние его жертвы, — добавил Ожогин.

Бешеная ярость мутила сознание Юргенса. Он хотел что-то сказать, но спазмы схватили горло, душили, и изо рта вылетали лишь шипящие звуки.

 

17

Три дня спустя, поздно ночью, Шарафова вызвал к себе генерал. Средних лет, небольшого роста, с седеющей головой и умными серыми глазами, он в ожидании майора стоял у висящей на стене просторного кабинета карты и делал на ней пометки красным карандашом.

Когда вошел Шарафов, генерал отошел от карты, сел за письменный стол и, взглянув на часы, сказал:

— Мне бы хотелось знать, что нового выяснили вы по делу Юргенса — Заволоко.

— Я могу доложить, — сказал Шарафов.

— Пожалуйста. Садитесь.

— Я бы попросил вашего разрешения, товарищ генерал, — начал Шарафов, — коснуться немного истории. Тут есть интересные детали, объясняющие некоторую закономерность визита Юргенса именно к нам, в Узбекистан.

Генерал наклонил голову.

— В девятьсот четырнадцатом году, в первые месяцы войны, тогда еще в звании лейтенанта, молодой немецкий разведчик Карл Юргенс попал в русский плен.

Вместе с большой партией австрийцев он пересек Россию и был водворен в Самаркандский лагерь военнопленных.

Это как бы совпало с его жизненными планами. Начиная карьеру разведчика, Юргенс решил посвятить себя Востоку. Русский язык Юргенс начал изучать только вступив на военную службу, а свои познания в нем за время пребывания в плену значительно пополнил, умышленно общаясь с русской частью населения Самарканда.

Пока он еще не рассказал, что заставило его бежать из Самарканда в Афганистан в шестнадцатом году, но мне кажется, что были причины...

— И вам правильно кажется, — прервал его генерал и сделал пометку карандашом на листке бумаги. —

— Продолжайте.

— Значит, я не ошибаюсь, — вновь заговорил Шарафов. — Он пытается объяснить это тем, что ему попался хороший проводник, но мне не верится.

— Проводник Раджими?

— Совершенно верно. Раджими провел Юргенса до самого Кабула, и там они расстались. Жаль, что Раджими не остался в живых, он бы мог, вероятно, пополнить чем-нибудь показания Юргенса.

— Юргенс и сам их пополнит, — заметил генерал, покачал головой и улыбнулся. — В его распоряжении еще много времени.

— Детали его биографии, — продолжал Шарафов, — со времени возвращения на родину и до так называемого самоубийства вам уже известны. Тут только он немного добавил. Оказывается, американской секретной службе, уже после окончания войны, командование черного рейхсвера рекомендовало Юргенса, как специалиста по Востоку.

— Ну, а что он рассказал о Новосибирске?

— Ничего нового, товарищ генерал. То, что ранее сказал устно, теперь он подтвердил письменно. Пользуясь остановкой в Новосибирске, он убил гражданина Заволоко Казимира Станиславовича, за которым наблюдал с Варшавы. Свои документы транзитного пассажира он спрятал на трупе Заволоко, а его документы взял себе.

— Все?

— Да, все.

Генерал встал, подошел к карте и подозвал к себе майора. Там они постояли некоторое время в молчании.

— Сейчас я вам коротко объясню, — начал генерал, — почему лейтенант Юргенс в шестнадцатом году направился именно в Афганистан. Дело в том, что сразу же, как только началась первая мировая война, Германия стала развертывать агентурную работу против России в Иране и Афганистане. Для этой цели в Афганистан в пятнадцатом году прибыла группа немецких офицеров во главе с сотрудником министерства иностранных дел фон-Хентингом. Это была разведывательная группа, пытавшаяся прикрыть себя дипломатической миссией. В состав группы входили: полковник имперского генерального штаба Оскар Нидермайер, капитан-лейтенант Вагнер, лейтенант Фойгт и другие. К этому времени количество военнопленных немцев, но главным образом австрийцев, размещенных в Узбекистане, превышало уже сто тысяч. Вы понимаете, что это означало?

— Вполне, — ответил Шарафов.

— Так вот, — продолжал генерал. — Названная группа осела в Афганистане и начала работу по сколачиванию повстанческих формирований против России и по подготовке афганской военщины.

На горе, недалеко от населенного пункта Бабур-шах, здесь вот, — генерал показал отметинку на карте, — участники группы установили свою нелегальную радиостанцию для связи с Германией.

Примерно в то же время, в пятнадцатом году, из Самарканда совершила побег первая группа австрийских офицеров, возглавляемая разведчиками, и прибыла в Кабул.

Полковник Нидермайер тотчас же всех этих австрийских офицеров включил в активную подрывную работу.

Юргенс немного опоздал. По проложенному его солагерниками маршруту он бежал в шестнадцатом году. К этому времени названная мной группа немцев была уже разоблачена и под давлением России и Англии выдворена из Афганистана. Юргенс, вероятно, застал лишь связи, приобретенные Хентингом и Нидермайером.

— Это очень интересно, — заметил Шарафов. — Но почему теперь Юргенс не пошел по старому маршруту в Афганистан, а избрал новый?.

— Потому, что это путь более долгий и трудный, с одной стороны, и еще потому, что в Афганистане такие господа сейчас не в моде, — сказал генерал, прошел на свое место и вновь обратился к майору:

— Кстати, вы не помните, какие правительственные награды получили Ожогин, Грязнов и Ризаматов?

— Я знаю точно, — ответил Шарафов. — Ожогин имеет два ордена Красного Знамени, Грязнов — Красного Знамени и Красной Звезды, а Ризаматов — Отечественной войны первой степени и медаль «За отвагу».

— А вы?

Шарафов смутился.

— А вы? — повторил вопрос генерал.

— Я награжден орденом Трудового Красного Знамени и Красной Звездой.

— Ага, ну, хорошо. Я вас больше не задерживаю.