5.1. Несчастные любови Альфреда Редля

Пора теперь разобраться с тем, что же там имело место с гомосексуализмом Альфреда Редля.

В том, что Редль оказался гомосексуалистом, нет никаких сомнений: результаты обыска его квартиры в Праге, проходившего в присутствии генерала Гизля и нескольких свидетелей, оставивших об этом подробные описания, производят солидное объективное впечатление. О том же свидетельствовали и многочисленные фотоматериалы, за которые, напоминаем, и ухватился Урбанский в первую очередь. Наконец, и письма самого Редля, обнаруженные при том же обыске, свидетельствуют о том же.

Гомосексуализм, о котором до того времени никак не подозревали окружающие (кроме, разумеется, соучастников сексуальной жизни Редля), создавал дополнительный моральный груз, который приходилось тайно нести Редлю. Этот груз оказался ему вполне по силам — что, вне всяких сомнений, укрепляло и его скрытный и твердый характер, и духовную самостоятельность, совершенно необходимые такому авантюристу, каким Редль и был всю свою жизнь.

Существует еще один существеннейший аспект его жизни, имевший, на наш взгляд, даже большее значение, чем просто гомосексуализм: подозревается, что Альфред Редль с самого начала или почти с самого начала своей сексуальной жизни страдал сифилисом.

Как можно заполучить такие достоверные сведения — совершенно непонятно. Утверждают, однако, что даже результаты посмертного вскрытия, которому подвергли тело Редля, свидетельствовали о крайней ограниченности срока его дальнейшей возможной жизни.

Урбанский так описывает эту ситуацию со вскрытием. Поначалу вскрытие произвели небрежно и поверхностно — якобы во исполнение предсмертной просьбы Редля. Но ведь предсмертная просьба была сформулирована совершенно четко: Редль просил не производить вскрытия вообще! Это заставляет нас подозревать и поддельность записки, и стремление убийц избежать экспертизы, способной установить наличие снотворного в теле погибшего, убитого во сне.

Однако скандал, развернувшийся вследствие усилий Киша, заставил вернуться к вопросу о вскрытии. На этот раз была составлена солидная медицинская комиссия с участием ведущих судебно-медицинских экспертов. Но и на результаты этого вскрытия невозможно положиться: эксперты были потрясены тем фактом, что Редль оказался тяжело болен сифилисом.

После этого их дотошность и внимательность должны были сильно притупиться. Естественно, что на фоне обнаруженного сифилиса и проявлений его развития, зашедшего достаточно далеко, эксперты могли снова оставить без внимания вопрос о наличии в теле снотворного — и окончательно тем самым похоронить выяснение истинного механизма смерти.

Усугубились тем самым и неясности в отношении предсмертной записки: самоубийца или лицо, которому угрожало неотразимое убийство, вполне мог озаботиться сокрытием факта наличия сифилиса, дабы по возможности умерить последствия посмертного позора. Для нас с вами этот логический ход выглядит достаточно реальным — поэтому мы окончательно лишены возможности установить, кто же писал эту предсмертную записку.

Вот Урбанского в свое время и позднее основательно порадовал обнаруженный сифилис: в теле Редля якобы не оказалось буквально ни одного здорового органа!

Редль, согласно уверениям Урбанского, оказался полнейшим медицинским уникумом: его внешнее поведение отличалось неизменной выдержкой и умением держать себя в руках, в то время как состояние тела и нервной системы находилось на грани полной утраты жизнеспособности!

Это, заметим, никак нельзя посчитать официальным медицинским заключением (которое так никогда и не было опубликовано), а заинтересованность Урбанского в данной трактовке вполне понятна: ему предпочтительнее было считать, что сам он имел прямое отношение к убийству полутрупа, а не полноценного дееспособного человека!

Так или иначе, но Редль действительно оказался сифилитиком!

Расследование, предпринятое по горячим следам, заставило привлечь к ответственности лейтенанта Штефана Хоринку — гомосексуального партнера Редля, искаженное имя которого ранее упоминалось в тексте Роуэна: квитанцию о переводе ему денежной суммы якобы разорвал Редль на венской улице вечером 24 мая 1913 года.

Хоринка дал целый ряд показаний, уточнявших подробности расточительного образа жизни Редля, и подтвердил характер своих сексуальных отношений с ним.

Георг Маркус, автор относительно современного исследования дела Редля, привел сведения, оглашенные на официальном военном суде над Хоринкой в Праге, основываясь на письменном отчете присутствовавшего там уже неоднократно упоминавшегося майора Ворличека. Суд состоялся через несколько месяцев после смерти Редля — опубликованной точной даты нам не удалось обнаружить; вероятно — в конце июля или в начале августа 1913 года.

Маркус использовал также сохранившуюся переписку между Редлем и Хоринкой, сомнений в подлинности которой не возникает.

Хоринка старался быть точным и подробным в своих показаниях, поскольку ему самому нешуточно угрожало обвинение в шпионаже и государственной измене.

При следствии и суде над Хоринкой последний утверждал, что заразился сифилисом именно от Редля: в 1908 году они познакомились, а в 1909 году Редль и Хоринка совершили командировку в Лондон и Париж по заданию Австро-Венгерского Генштаба, выделившего на это 1500 крон.

Уже с 1909 года между Редлем и Хоринкой стали возникать конфликты на личной почве, и в том же году у последнего обнаружился сифилис.

К моменту оглашения этих сведений Редль был уже мертв, а официальные сведения о состоянии его здоровья, повторяем, никогда не публиковались. Поэтому невозможно проверить, кто из них — Редль или Хоринка — и от кого именно заразился этой болезнью. Тем не менее, предположение, что Редль перед смертью как минимум несколько лет страдал сифилисом, выглядит в итоге всех этих сведений вполне убедительно.

Дальнейший характер отношений Редля с Хоринкой вполне стандартен: как у пожилого, нелюбимого, но богатого любовника с молодой, нелюбящей, но корыстолюбивой любовницей.

Вся разница в том, что тут вместо любовницы выступал молодой человек, желающий отказаться от тяготящей его связи с нелюбимым старшим партнером, но не находящий в себе сил отказаться от тех благ, которыми этот партнер продолжал его осыпать.

Хоринка показал на суде, что в начале 1911 года отказался принять от Редля сбергкнижку на имя последнего — со ста тысячами крон на счету. Тем не менее, Хоринка не отказывался от регулярного пособия, выделяемого Редлем, исчислявшегося поначалу в 50 крон, затем — в 100 крон, и, наконец, поднятого до 600 крон в месяц. Последняя сумма, напоминаем, приближалась уже к служебному окладу самого Редля.

Редль, вроде бы, оплачивал и квартиру Хоринки — по 238 крон за три месяца.

Кроме того, Хоринка периодически получал от Редля крупные подарки: автомобиль стоимостью в двенадцать с половиной тысяч крон, две скаковые лошади — каждая стоимостью по 2 000 крон.

Несколько по-разному все эти сведения преподносятся в различных публикациях, но в данном случае нужно считать, что расхождения несущественны: никакого значения не имеет для нас то, оказалось ли у Хоринки одной лошадью или одним автомобилем больше или меньше!

12 тысяч крон Редль выделил на мебель в квартире Хоринки; письменным договором было оговорено, что мебель подлежит возврату, если в квартире будет происходить непотребное поведение.

Отношения Редля с Хоринкой развивались далее следующим образом: последний обязал Редля оплачивать его связи с девушками. Притом также было письменно оговорено, что девицы будут ночевать в квартире Хоринки не более двух раз в неделю.

Вопреки договоренностям, Хоринка обзавелся постоянной подружкой, Марией Добиас, вместе с которой вознамерился основательно растрясти финансы Редля.

Так, например, Редлю был выставлен счет за ее пребывание в санатории и сделанный при этом аборт.

Каким образом в эти сюжеты вписывается сифилис — совершенно непонятно!

С отбытием Редля в Прагу в октябре 1912 его отношения с Хоринкой перешли преимущественно в эпистолярную форму общения.

Одно из писем Редля к Хоринке (без даты) из «Дела Редля» приводится Маркусом:

«Дабы доказать тебе, что я — вопреки твоему воображению — по-прежнему по-отечески к тебе привязан и, вопреки твоим дерзостям, всегда имею и имел перед моим внутренним взором только твоё благополучие и, стало быть, являюсь твоим другом в подлинном и самом благородном смысле этого слова — и всегда хочу быть таковым — я протягиваю тебе руку примирения и предлагаю — как я это только что сделал в телеграмме — встретиться для разговора с целью выяснения наших разногласий и недоразумений.

Я надеюсь, что ты будешь разумным и сохранишь своё спокойное состояние духа и тем самым сделаешь возможным наш общий возврат на ту основу, каковая помогала нам на протяжении столь многих лет оставаться близкими друг другу».

При обыске в квартире Редля в Праге нашлось также недавнее письмо к нему Хоринки, где тот предупреждал, что Мария выпрашивает деньги на белье, но он, Хоринка, рекомендовал ей для этого самой обратиться непосредственно к Редлю.

Переписка завершалась письмом от Хоринки, полученным Редлем 22 мая 1913 года: Хоринка сообщал о принятом решении жениться на Марии Добиас.

В черновике ответа, так и не отосланного Редлем и найденного в корзине для выброшенных бумаг в его квартире в Праге, Редль упрекал Хоринку, предостерегал его от женитьбы, предупреждал о продажности женщин и пытался напомнить о тех благословенных временах, которые они проводили вместе.

Вот с такими-то мыслями и настроениями Редль и отбыл вечером 23 мая 1913 года в Вену, где и завершилась его жизнь.

Вся квартира Хоринки в Вене и оказалась заполнена тем невероятным ворохом различных вещей, которым пестрят многочисленные описания имущества, якобы оставшегося после смерти Редля. Еще Киш приводил этот список, начиная с упомянутых ящиков шампанского и включая 195 верхних рубашек и 400 пар лайковых перчаток; там же было обнаружено 15 184 кроны и 100 геллеров наличными.

Причем Киш не утверждал, в отличие от последующих эпигонов, что все это было найдено при обыске в квартире Редля, о котором сам он был подробно наслышан от своего футбольного коллеги слесаря Вагнера.

Весь этот список, лишь незначительную часть которого мы воспроизвели, включал итоговое имущество Редля, которое суд постановил распродать. Оценочная стоимость домашнего барахла, находившегося главным образом в квартире у Хоринки, составила 5 966 крон 38 геллеров. Сюда, возможно, вошла и стоимость фотооборудования, размещавшегося на квартире у Редля. Но автомобиль (принадлежавший Хоринке; машина Редля, напоминаем, так и не была выкуплена Редлем у фирмы-продавца), лошади и мебель, очевидно, оценивались отдельно.

Это судебное решение фактически означало конфискацию имущества, полученного Хоринкой от Редля, и обращение его в деньги, судьба которых оказалась затем крайне удивительной; но об этом — позднее.

Хоринка создал всем своим обликом и своими показаниями вполне четкие впечатления у суда, в результате постаравшегося раздеть лейтенанта до нитки.

Вслед за тем офицерский суд чести разжаловал Хоринку в рядовые.

Однако, что существенно, при всем при том не было установлено никакого отношения Хоринки к предательству и к шпионской деятельности Редля — вопреки инсинуациям на эту тему в целом ряде несолидных источников.

Единственной уликой, вызвавшей у суда подозрения в данном отношении, оказалось большое количество ключей от замков, обнаруженное при обыске у Хоринки. Последний заявил, что ключи случайным образом скопились в течение всей его жизни — и это никак не было опровергнуто.

О том, кто и что предшествовало Хоринке в жизни Редля, не известно почти что ничего.

Единственным исключением выглядит статья в «Новом венском журнале» («Das Neue Wiener Journal») от 20 апреля 1929 года, в которой рассказывалось, что некоторое время назад (неясно — несколько ли лет, месяцев или недель) польская полиция провела налет на «Клуб гомосексуалистов», обнаруженный в районе Центрального вокзала Варшавы — теперь уже столицы независимой Польши.

Георг Маркус, излагающий содержание этой статьи, заключает в кавычки короткие прямые цитаты из нее — мы это воспроизводим в нижеследующем сокращенном переводе.

В статье рассказывалось, что среди членов разоблаченного клуба были «тысячи дегенератов из лучших слоев общества». Полиции удалось задержать нескольких «добытчиков», задачей которых было заманивать несовершеннолетних прямо с улицы. Среди арестованных оказался бывший капитан Генштаба Австро-Венгрии Рудольф Метерлинг — «он был не только основателем и основным руководителем клуба, но и тем лицом, которому в вину вменялось растление трех несовершеннолетних мужского пола».

При обыске квартиры Метерлинга были найдены доказательства того, что в свое время (как следует из контекста книги Маркуса — приблизительно в 1905 году) он в Вене являлся любовником Альфреда Редля; сам Метерлинг был тогда молодым лейтенантом. Из писем, которые были обнаружены у Метерлинга, следовало, что «за свои любовные услуги он получал от Редля большие суммы денег».

У Метерлинга был обнаружен также целый ряд фотографий различных мужчин, подлежащих идентификации. Не уточняется, однако, все ли сцены на снимках имели гомосексуальный характер. Один из мужчин при этом был идентифицирован: это оказался денщик Редля, очевидно — упоминавшийся Йозеф Сладек (Маркус не называет его имени).

Притом Маркус напомнил, что в свое время Урбанский высказывал предположение о гомосексуальной связи Редля с денщиком, на что якобы указывали крупные суммы, уплачиваемые последнему; в частности, была установлена одна такая выплата размером в 100 крон.

Маркус завершает изложение текста статьи указанием на то, что Редль пристроил Метерлинга на службу в Австро-Венгерский Генеральный штаб, а с другим своим возлюбленным он позднее неудачно пытался это повторить — здесь очевидный намек на Штефана Хоринку, который появился на смену Рудольфу Метерлингу, как упоминалось, в 1908 году.

Вот, собственно, и все.

Остается неизвестным, существовал ли варшавский «Клуб гомосексуалистов» еще до Первой Мировой войны — это могло бы прояснить мотивы частых поездок Редля в Варшаву.

Так или иначе, но Редль имел немалый собственный опыт гомосексуалиста, который он и постарался использовать в поединке со своим русским коллегой Занкевичем.

 

5.2. Один любовник на двух полковников

Итак, Ронге рассказывал: «В наши руки попали два его [Занкевича] помощника, Беран и Хашек /…/.

Беран имел задание обследовать округ 8-го корпуса в Праге и сообщить результаты этого обследования непосредственно в Петербурге. Беран уверял, что он не виноват, и объяснял свое знакомство с полк[овником] Занкевичем развратными привычками последнего, для удовлетворения которых он искал знакомства с одним офицером, а Беран ему в этом помогал. В приговоре суда было указано, что Занкевич навряд ли искал бы для своих развратных привычек офицера из высшего командного состава» — и это, повторяем, прямое указание на то, что Занкевич был гомосексуалистом.

Большого ума, как мы полагаем, Ронге для такого открытия не понадобилось: Беран, захваченный со шпионским письмом на Венском почтамте, был вынужден объяснять свое попадание в столь неприятную историю меньшим злом для себя — гомосексуализмом клиентов, обслуживанием которых он и занимался — пока неважно, в чем конкретно заключалась его собственная роль. Приблизительно такой же оказалась, как мы видели, и позиция Хоринки, представшего перед судом.

Вот после ареста Берана Ронге и постарался покатить бочку на Редля, что и завершилось гибелью последнего.

Но Беран, совершенно очевидно, оказался лицом, обслуживающим гомосексуализм (опять же неважно, как именно он обслуживал) сразу двух полковников — Редля и Занкевича.

Учитывая особые служебные функции обоих полковников, эту комбинацию никак невозможно признать случайной. Понятно, что каждый из них двоих, проникнув в сексуальные секреты другого, должен был попытаться шантажировать своего соперника и завербовать его на службу своей разведке — это стандартная логика, использовавшаяся всеми, кто обвинял Редля в измене; нет оснований отказывать ей в здравом смысле.

Однако все сопутствующие обстоятельства указывают на то, что интрига должна была реализоваться противоположным образом: у Редля было гораздо больше практических возможностей завербовать Занкевича — и Редль добился этого!

Занкевич, напоминаем, провел в Вене длительные сроки: в 1903–1905 и в 1910–1913 годах. Понятно, что наблюдать за его поведением было гораздо легче и проще Редлю, почти все это время также находившемуся в Вене и имевшему в собственном распоряжении целую свору сыщиков из Венской полиции, а также и внештатных помощников вроде Берана.

Описывая бдительную слежку за Занкевичем, Ронге, как совершенно понятно, приписывал себе заслуги Редля в этом отношении. В итоге Редлю и удалось расшифровать сексуальную ориентацию Занкевича — и то, как видим, на это понадобились годы. Самого же Редля в гомосексуализме не смог заподозрить никто из посторонних — до самого ареста и вынужденного предательства Берана.

Обнаружение в Занкевиче гомосексуалиста было первым шагом на пути к его вербовке, но это оказался бы и последний шаг, если не предпринять чего-то более существенного. Ведь стандартное обвинение, которое почему-то признавалось всеми достаточным для вербовки самого Редля, оказывалось и в этой ситуации совершенно беспомощным и бесполезным.

На якобы убийственное заявление:

— Занкевич! Вы — гомосексуалист! — последний мог отвечать на голубом глазу:

— Что вы! Я — бабник! — и все на этом и завершалось бы!

Занкевич, рискнувший допустить скандальное разоблачение его гомосексуальных связей, мог проиграть в результате собственную карьеру, подорвав свою репутацию в глазах собственного петербургского начальства, но от прямых нападок венской контрразведки он отбивался с полной гарантией: никакие показания филеров, отслеживавших таинственные маршруты Занкевича, никакие показания молодых людей, находившихся якобы с Занкевичем в интимных отношениях, никакой роли не играли и сыграть не могли — все это могло быть подстроено венской контрразведкой, и это было ясно при любом непредвзятом расследовании подобной ситуации. Так что Занкевич должен был чувствовать себя почти столь же неуязвимым, как и сам Редль.

Мало того: Занкевича защищал дипломатический иммунитет (которого не было у Редля), и все, чем в конечном итоге он рисковал, и было потерей этого иммунитета в результате оставления им официальной должности российского военного атташе и лишь после того, как это осуществится путем его отзыва в Россию.

Так что примитивные методы вербовки оказывались бесполезны против Занкевича.

Но в запасе у Редля имелись и непримитивные!

Все профессионалы, писавшие о Редле, сходятся в том, что последний был мастером применения идеи скрытой фотосъемки и пионером этого дела. Поэтому все обвинения, выдвигаемые против Занкевича, можно было фотодокументировать!

Но одного документально доказанного обвинения в гомосексуализме было заведомо мало: оно угрожало, повторяем, лишь сломать карьеру Занкевича. Гораздо серьезнее было бы обвинение в уже происшедшей государственной измене. А для этого годились не просто фотографии Занкевича в непотребных оргиях с гомосексуалистами, но в оргиях с такими гомосексуалистами, которые заведомо состоят на службе у австрийской разведки!

Найти одного такого кандидата на роль фотографического партнера Занкевича у Редля проблемы не было — это был он сам, полковник Редль. Другой же должен был играть роль одного любовника на двух полковников.

Обзаведясь таким молодым сообщником (как ему это удалось — будет рассказано ниже) и подставив его Занкевичу, Редль затем должен был лишь снимать и снимать — кадр за кадром. Время нисколько не поджимало Редля: гораздо важнее было соблюдать осторожность — и не спугнуть ни о чем не подозревающую жертву.

Понятно, что проделывать все это (кроме собственного позирования перед фотокамерой) Редль должен был не сам. Но на то у него и имелись помощники, не связанные непосредственно с аппаратом австрийской контрразведки.

Упомянутые Ронге Беран и совершенно ни в чем не обвиненный Хашек и были, очевидно, тем вспомогательным персоналом, который свел сначала Занкевича с молодым сексуальным партнером (назовем его пока Икс), а затем и организовал скрытую фотосъемку; Хашек и был, скорее всего, именно фотомастером, вытаскивать которого на суд оказалось совершенно не в интересах ни Ронге, ни коллег последнего.

Понятно теперь, почему Ронге назвал их помощниками, только были они помощниками не Занкевича, а Редля.

Принятую за основу простую и гениальную своей простотой неотразимую комбинацию — один молодой любовник на двух полковников — нужно было развивать на фотографиях во всех направлениях и со всеми вариациями.

Вот Редль с молодым человеком в постели, а вот с ним же — Занкевич; вот вполне одетый Редль на ступеньках Венской оперы вместе с тем же Иксом, тоже, конечно, одетым, а вот с последним на тех же ступеньках — снова Занкевич.

А вот все они трое вместе в массовой сцене, тоже где-нибудь в оперном фойе, в ресторане, в музее или на прогулке в парке: вроде бы знакомы, а может — незнакомы; но вокруг них вполне узнаваемая публика, которая может подтвердить при необходимости: да, это мы, а этих людей знаем в лицо или даже по имени — и неоднократно встречали вместе.

А вот и тот же Икс в служебном кабинете у Редля — что-то докладывает непосредственному начальнику.

А можно было бы сделать и фотомонтаж — все трое голые в обнимку: если попадутся две-три фальшивые карточки из предъявленных тридцати или сорока, да еще и искусно изготовленные, то никакая экспертиза этого не поймает, да никто такую экспертизу и проводить не будет: сразу все ясно!

Наснимать всего этого можно было видимо-невидимо, особенно если сам молодой Икс — человек толковый, понимает, что от него требуется, и полностью в курсе общей цели операции.

Время позволяло долго и упорно следовать по этому пути — и насобирать материал, который убедит любого и каждого: Занкевич не только гомосексуалист, но и шпион, поскольку состоит в долговременной интимной связи с настоящими австрийскими контрразведчиками!

Вот с этим не побежишь жаловаться к собственному начальству: никакое начальство ничему уже не сможет поверить, узрев такие картинки, а просто по-дружески предложит застрелиться, не то и само застрелит!..

И такая блестящая задумка не могла не сработать!

Вербовка Занкевича Редлем произошла, как мы полагаем, в Вене (приезжать Занкевичу в Прагу было незачем, да и привлек бы он там к себе слишком много постороннего внимания) в конце марта или начале апреля 1913 года — открутиться от предъявленной пачки фотографий Занкевичу было невозможно. Взял ли Редль с него какую-либо расписку — этого мы не знаем. Но Батюшин справедливо отмечал, что подобные расписки особой роли играть не могут; их нетрудно и подделать — добавим мы.

А вот что заведомо было проделано — это вручение Редлем денег, предназначенных для поднятия настроения Занкевича, наверняка убитого происходящим разворотом событий. Это должно было быть немаленькой общей суммой — и обязательно в рублях, которые при любом последующем развитии событий должны были вызвать минимум подозрений у соотечественников и коллег Занкевича.

И на вербовку, и на использование денег, предназначенных для Занкевича, Редль должен был получить санкцию у собственного начальства. Поскольку Редль уже не состоял на службе в Эвиденцбюро, то главным начальником — и по непосредственному служебному положению, и по многолетней совместной работе по программе Агента № 25 — был и оставался генерал Гизль. Наверняка Редль должен был постараться и платить деньги Занкевичу не из собственного кармана, а из каких-либо фондов, контролируемых корпусным начальством (там тоже занимались и разведкой, и контрразведкой), а то и самим эрцгерцогом.

Соответственно и этот последний должен был оказаться в курсе новой разведывательной операции: в интересах и Гизля, и Редля было информировать высшего шефа и заполучить его одобрение и поддержку. А уж вербовка российского военного атташе должна была оказаться операцией, беспримерно важной по своим масштабам и перспективам!

Редль не обязан был посвящать Гизля и Франца-Фердинанда во все свои профессиональные тонкости (хотя Гизль, как мы помним, тоже был разведчиком-профессионалом высокого уровня) и, в частности, доводить до них сведения о собственном гомосексуализме.

Но в данной ситуации это было не обязательно и по ходу дела: Редль вполне мог придерживаться перед начальством версии, что его собственное гомосексуальное поведение, запечатленное на фотоснимках, является чистейшей инсценировкой.

Икс ведь мог быть (а может быть — и действительно был таковым!) не одним любовником на двух полковников, а любовником одного лишь Занкевича, а Редль и Икс совместно могли лишь разыгрывать перед объективом совместную сексуальную близость — это был бы вполне удобоваримый вариант для внутренних объяснений Редля! При этом, однако, требовалась безоговорочная преданность Икса, который не должен был при почему-либо возникшем расследовании давать опровергающие показания.

У Икса, таким образом, оказывались в руках нити, на которых держалась если не жизнь Редля, то его карьера — и личные отношения внутри этой пары приобретали колоссальное значение для каждого из них.

При завершении вербовки Занкевич не должен был, разумеется, получить ни одного экземпляра фотографий, которые продемонстрировал ему Редль — это могло оказаться слишком опасным обоюдоострым оружием, которое Занкевич мог пытаться использовать и против Редля.

Вообще вся эта сцена вербовки была крайне напряженной: жизнь Редля висела по существу на волоске — у Занкевича возникал сильнейший мотив оборвать ее. Гарантией Редлю служила лишь убежденность Занкевича в том, что у показанных ему фотографий имеются негативы и дубликаты, которые и делают убийство Редля абсолютно бесполезным для Занкевича.

Вот что было заведомо оставлено Редлем Занкевичу на прощание — это канал для связи. Так и родился пресловутый адрес Никона Ницетаса, с которого и началась вся эта история.

Такой канал для связи обязательно должен был быть организован и потому, что Редль постоянно находился на некотором удалении — в Праге, и потому, что в случае чрезвычайной необходимости Занкевич должен был иметь возможность прибегнуть к связи, не вызывая никаких излишних подозрений ни с российской, ни с австрийской сторон: конспирация — признанная и вполне законная мать разведки!

По этой же причине получателем писем к Никону Ницетасу должен был стать помощник не Занкевича, а Редля. Но привлекать к этой роли Редль не должен был кого-либо совсем постороннего — незачем было расширять круг необходимо обязательных посвященных. Этими соображениями и исчерпываются варианты той роли, которую должен был играть Беран и которую он играл практически.

Последнее, однако, получилось совершенно не по тому сценарию, какой был разработан Редлем для всех участников операции: первое же послание Занкевича, оказавшееся и последним, носило абсолютно неожиданный характер: в нем не было ничего, кроме тех самых рублей, которые Занкевич получил при вербовке от Редля!

Но об этом Редль, скорее всего, даже ничего и не узнал: Ронге, вмешавшийся с подачи Николаи в совершенно посторонний для него сюжет, организовал уже совершенно иные послания!..

 

5.3. Большая игра генерала Конрада

Параллельно и независимо с тем, как полковник Редль решал увлекательную задачу вербовки полковника Занкевича, генерал Конрад пытался решить свои собственные задачи.

Конрад, напоминаем, вернулся к руководству Австро-Венгерским Генеральным штабом 26 декабря 1912 года — сразу после Рождества.

К этому времени прошло уже порядка трех лет с тех пор, как австрийцы приобрели план развертывания Российской армии, который был им продан в качестве достоверно принятого плана русских в начале предстоящей войны. С тех пор австрийская разведка накопила немало данных о продолжающемся усилении русских.

Урбанский пишет о «пробных мобилизациях», проводимых русскими; их же упоминает и Петё — во время этих мобилизаций выяснились номера довольно изрядного числа новых русских полков. Это нужно немного прояснить и поправить: на самом деле речь шла, разумеется, не о пробных мобилизациях, о которых нет и речи в русских источниках, а о регулярных призывах на службу новых сроков резервистов взамен старослужащим, демобилизуемым в запас; такие мероприятия проводились, как и всегда, по два раза в каждый год — весной и осенью.

Пьянки, традиционно сопровождающие эти мероприятия в России, позволяли многочисленным мелким австрийским агентам, разбросанным вдоль всей западной границы России (как и агенты других держав вдоль соответствующих границ), услышать немало интересного и от мобилизуемых, и от демобилизуемых. Отсюда и номера полков, обычно не сопровождаемые более существенными подробностями.

Одновременно и международная пресса в открытую сообщала о финансовых кредитах, поступающих из Франции специально для усиления Русской армии.

Конраду, находившемуся, как упоминалось, в полуотставке, было о чем призадуматься в связи со всем этим. Было ясно, что независимо от того, насколько точным и достоверным был русский план 1909 года, готовиться предстояло к гораздо более серьезному удару со стороны России.

Судя по стремительным срокам развития последующих событий, становится ясным, что Конрад вернулся к исполнению своей привычной должности уже с готовыми идеями насчет того, как следует поступать ему самому.

У Конрада, как военного вождя Австро-Венгрии, были собственные представления о том, чем может грозить предстоящая общеевропейская война и чего следует в ней добиваться; собственные идеи о том же имели и немцы, и французы, и русские.

К нашему стыду и несчастию, менее всего идей имелось у русских, которые в сложившейся политической и финансовой ситуации исходили не столько из собственных целей и задач, сколько из желаний и диктата французской стороны, с которой Россия была связана военным союзом 1891 года и военной конвенцией 1892 года, окончательно ратифицированной в 1894 году. Об этом с горечью писалось компетентными русскими генералами, в частности — А.М. Зайончковским, уже после завершения Первой Мировой войны:

«На основании периодически дополнявших военную конвенцию протоколов совещаний французский Генеральный штаб оказывал веское влияние на русское железнодорожное строительство, причем правительство Франции охотно предоставляло денежные капиталы для развития в желаемом для Франции смысле русской железнодорожной сети».

Уже в 1914 году все это вылилось в то, что в российской «Ставке постепенно назревает решение о скорейшем переходе в наступление обоих фронтов с целью поддержать французов ввиду готовящегося против них главного удара германцев. /…/ тяжелые обязательства, выполняемые русским Генеральным штабом, приводили к началу наступательных действий тогда, когда могла быть развернута только 1/3 русских вооруженных сил, и при почти полной неготовности тыловых учреждений обеспечить длительное наступление.

В директивах от 10 и 13 августа [1914 года] /…/ верховное главное командование, отять-таки во исполнение указания французов, что наиболее важным для них по-прежнему является русское наступление на операционном направлении Варшава—Познань, сделав ряд перегруппировок за счет сил обоих фронтов /…/, подготовляет новую /…/ наступательную операцию на Познань и формирует для этого 9-ю армию у Варшавы, на левом берегу р[еки] Висла.

/…/ все эти мероприятия устанавливают следующую основную идею оперативного плана русского главного командования: переходом в наступление на обоих фронтах создать исходное положение для дальнейшего наступления в глубь Германии. /…/ новое развертывание 9-й армии у Варшавы подчеркивает, что русское главное командование упускает возможность задаться одной важной целью — разгромить одного из противников (Австро-Венгрию), а стремится достигнуть нескольких оперативных целей, что было неисполнимо ввиду медленности развертывания русских армий /…/».

Описанная ситуация соответствует той реальности, которая воплотилась летом-осенью 1914 года, когда командование Русской армии собралось нанести удар от Варшавы прямо на Берлин, что, конечно, выручало французов от наступавших на Париж немцев, но весь этот замысел, завершившись неудачей русского наступления, и завел войну в трясину окопного сидения, завершившегося революциями 1917–1918 годов во всех воевавших империях, за исключением Британской.

Париж, кстати, спасали и спасли в 1914 году любые активные действия русских, а вот взятия Берлина немцы заведомо тогда не допустили бы. А между тем, существовала реальная возможность решить исход всей войны уже осенью 1914 года: если бы русским армиям удался удар через Карпаты и последующий захват Будапешта и Вены.

При удаче это привело бы почти к такой же конфигурации Восточного фронта немцев, как и в начале-середине апреля 1945 года: сопротивление тогда оказывалось бесполезным — русские могли наступать и с востока на Мюнхен, и с юга на Прагу; ничто не заставляло их и тогда наступать прямо на Берлин, хотя и такая возможность была на руку не немцам, а русским. Поэтому в апреле 1945 немцы прекратили и сопротивление на Западном фронте — это тоже становилось совершенно бесполезным.

Даже Гитлер, абсолютно честно выполнявший до того времени задание, полученное им от его истинного начальства — убивать как можно больше русских, немцев и евреев — понял тогда, что пора подумать и о себе — и приступил к паковке чемоданов.

Вот и в 1914 году могло произойти нечто вполне подобное — и это еще к концу 1912 года прекрасно вычислил и рассчитал генерал Конрад.

Конрад не мог тогда предвидеть того, что русские в 1914 году сами откажутся от наивыгоднейшей для них стратегии, а потому должен был готовиться к парированию удара, который, как оказалось, никто и не собирался наносить!

Тот же Зайончковский относит изменение планов, предпринятое Конрадом, к гораздо более позднему времени:

«В связи с изменением политического положения в 1913 и 1914 гг. Конрад ввел частичные поправки в австрийский план операций. /…/ тяжесть русского удара на Востоке все более ложилась на австрийцев. Еще чувствительнее было отпадение Румынии. На румынскую армию возлагалась надежда, что она в составе 10 дивизий развернется в Молдавии и притянет на себя русские войска Одесского округа /…/.

С выходом Румынии из союза приходилось осадить назад развертывание правофланговой австро-венгерской группы в Восточной Галиции, чтобы не подвергнуть ее удару со стороны 3-й и 8-й русских армий. А этот отвод правого крыла отражался и на развертывании 1-й и 4-й австро-венгерских армий, предназначавшихся для вторжения в Польшу между р[еками] Висла и Буг. Их развертывание приходилось отнести более на запад /…/. В случае неудачи австро-венгерские армии скорее могли бы быть отведены за р[еку] Сан в Западную Галицию и легче можно было бы избежать оттеснения их на юг — за Карпаты.

Предположения о таком изменении австро-венгерского развертывания впервые намечены были Конрадом летом 1913 г. Осенью этого года все австрийское развертывание было осажено /…/. К 1 апреля 1914 г. это развертывание было окончательно разработано, но весной этого года Конрад выработал новый план с целью осадить еще более австрийский фронт на линию р[ек] Сан и Днестр. /…/

Развертывание русских армий и направление первоначального удара были основаны на предвзятом предположении о развертывании австрийских сил много восточнее, почему и удар их был нацелен не в обход флангов, а на фронт».

Все указанные сроки изменения австрийских планов — чистый блеф генерала Конрада, частично придуманный им по ходу событий 1913–1914 годов, а частично навранный им в послевоенных шеститомных мемуарах.

У него были солидные основания для искажения истины.

Первоначальные предвоенные планы австрийцев, согласованные с немцами, предусматривали, что основную тяжесть войны с Россией примут на себя австрийцы — в те первые недели, когда немцы будут громить Францию.

Конрад не отступил в принципе от этой идеи, но он понял, что указанная тяжесть выльется на практике в прямой разгром австрийцев русскими. Конрад не имел возможности пропагандировать столь пессиместический взгляд на положение вещей — тем более что сам являлся главой воинствующей партии. Но лозунги — лозунгами, а дело — делом.

Новый план Конрада исходил из простейшей идеи: не нужно никаких наступательных действий против русских, а необходимо обеспечить прочную оборону от них, опершись на Карпаты, а потому и следует сосредоточить войска как можно ближе к этому оборонительному рубежу. Подобные идеи не могли найти отклика ни среди воинствующих соратников Конрада в Австрии и Венгрии, ни тем более у немцев, мечтавших вообще не заботиться о Восточном фронте в первые недели войны, но заполучить позднее общую победу.

При непрочном личном положении Конрада, только что сумевшего вернуться к возглавлению Генштаба после предшествующих внутриправительственных политических столкновений 1911 года, вызванных в то время его чрезмерно воинственным оптимизмом, он легко мог сломать себе шею своей новой проповедью заведомо оборонительной стратегии.

Поэтому он принял абсолютно нетрадиционное и экстравагантное решение: начал свое пребывание на посту начальника Генштаба с передачи русским действующего плана оперативного развертывания.

Тем самым Конрад убивал двух зайцев: 1) русские вводились в заблуждение, поскольку теперь Конрад планировал развертывание, как уже неоднократно повторялось, на 100–200 км к западу по сравнению с прежним планом, а потому первоначальный удар русских должен был прийтись по пустому месту, они должны были потратить время и определенные ресурсы на преодоление неожиданной демилитаризованной зоны, а австрийцы выигрывали время на подготовку обороны в Карпатах и сокращали протяженность коммуникаций для доставки туда войск и последующего их снабжения; не вина Конрада в том, что русские так и не стали наносить этот удар, устремившись собственными планами к Берлину; 2) немцы и сторонники прежнего плана среди австрийцев ставились перед фактом: прежний план стал известен русским, а потому так или иначе его необходимо перерабатывать — с преследованием уже новейших условий и целей военных операций.

Как собирался Конрад оправдываться за утечку плана к русским — пока неизвестно (ниже мы покажем — как именно), но «Дело Редля» разрешило все его возможные проблемы в данном отношении. Однако понятно, что утечка сведений о якобы происшедшем предательстве в высших австрийских штабах должна была изначально предусматриваться хитроумным замыслом Конрада.

Кто-то из австрийцев, таким образом, обязан был стать абсолютно безвинной жертвой этих планов Конрада!

Если упоминавшийся полковник Энкель — делопроизводитель в Российском ГУГШ — уже 10 января 1913 года (может быть, правда, все-таки по старому стилю?) писал ответ на предложение Яндрича о передаче плана развертывания русским, то это означает, что Конрад озаботился этой передачей среди самых первейших дел своего пребывания в новой (старой) должности.

Отсюда, кстати, и предположение о том, как в тот момент Конрад оправдался бы за эту передачу: тогда именно Яндричи играли намеченную роль жертв на заклание.

Но Яндричи провалили все это дело, затеяв неуместный торг с русскими (а может быть, Яндричи догадались об уготованной им участи — и постарались ее избежать?). Затем Занкевич произвел ревизию их деятельности прямо у них на дому — и стало ясно, что дело окончательно провалено. Ответственным за это в узком кругу соратников Конрада должны были признать, разумеется, Максимилиана Ронге, если он с самого начала курировал братьев — этим и определились дальнейшие настроения этого честолюбивого и наглого майора в последующие недели.

Теперь же Конрад должен был озаботить Урбанского подысканием нового канала передачи информации — вот тут-то и подвернулся Редль.

Шел, напоминаем, уже март или апрель 1913 года, и Редль как раз должен был появиться в Вене — вербовать Занкевича. Он его, конечно, успешно завербовал — деваться Занкевичу было некуда.

Урбанский представляется нам наиболее подходящим партнером для обсуждения с Редлем вопроса о возможности переброски плана развертывания к русским: оба давно знакомы, оба — полковники, теперь уже не связанные непосредственной служебной субординацией. Редль, разумеется, ничего не должен был сообщать Урбанскому ни об Агенте № 25, ни о только что состоявшейся вербовке Занкевича. Но в ответ на зондаж Урбанского Редль дал ему понять, что может взять на себя надежную передачу русским какой-то чрезвычайно важной дезинформации. Это оказалось весьма рискованным шагом Редля, сыгравшим для него роковую роль.

Понятно, что Урбанский должен был теперь испросить санкцию Конрада на подключение Редля к операции по переброске плана русским — и получил такую санкцию: в свою очередь Конраду деваться было некуда — иной оказии не было и пока что не предвиделось.

Вот тогда-то Редля и посвятили в то, что же именно он должен передать, взяв с него строжайшую клятву о сохранении дела в секрете!

Редль оказался в тяжелейшем положении — выдав определенные авансы, он уже не мог отступать, но передача русским действующего плана развертывания — это гарантированно государственное преступление! Не относясь к ближайшим сподвижникам Конрада, Редль прекрасно понимал, что именно его могут сделать козлом отпущения за такую вопиющую передачу секретной информации. Поэтому Редль принял решение подстраховаться: сделать фотокопии передаваемой информации, с помощью которых восстанавливался весь порядок ее следования к русским.

Это, разумеется, ставило Редля в напряженнейшие отношения с Конрадом и компанией, узнай они о таком способе страховки: ведь разоблачение всей операции переброски секретнейшей информации к русским, документированное упомянутыми фотокопиями, становилось абсолютно неотразимым обвинением в государственной измене!

Помимо этого у Редля возник и другой критический момент: план развертывания, как мы это подчеркивали, отнюдь не годился на роль почтовой открытки — это был весьма объемный документ, точнее — целая папка документов, даже если в фотокопиях. Если же его передавать в виде фотопленок (проявленных или нет), то все равно обычная почта не годилась: такая почтовая пересылка тем более должна была привлечь обоснованное внимание австрийской контрразведки — и русские очень бы удивились успешности подобной операции.

Для виртуального же Агента № 25 ситуация не представлялась необычной: краткие документы он пересылал по почте по условленным иностранным адресам за границу, а с более объемными тоже существовал стандартный путь пересылки: по почте же Агент № 25 (сугубо анонимный, напоминаем, для русских) посылал сообщение о готовой объемной передаче (при этом должны были выставляться и условия оплаты); по почте же он получал и добро на эту передачу (совместно, очевидно, с финансовыми условиями, уже утвержденными русскими); затем посылка закладывалась в условленный тайник на территории Вены или ее окрестностей, откуда и извлекалась либо самим военным атташе (Занкевичем, а ранее — его предшественниками), либо его помощниками; затем посылка следовала из Вены в Петербург российской дипломатической почтой, недоступной для проверок со стороны австрийцев и немцев. Описывая этот путь, мы никого не цитируем, но и ничего не придумываем — это самый стандартный и надежный способ передачи шпионской информации.

Узким местом, однако, должно было стать в данный момент то, что этот путь проходил через руки Занкевича — и Редль должен был понимать, к чему это может привести!

Так или иначе, но Редль заполучил план развертывания у Урбанского, отбыл к себе в Прагу, через какой-то срок доложил Урбанскому (следовательно — и Конраду), что посылка отправлена, а еще через несколько дней сообщил и то, что она прибыла в Петербург — все эти процедуры обязательны при нормальном функционировании шпионской связи.

Но все получилось не так, точнее — не совсем так.

Занкевич, получив план развертывания в собственные руки (заметим притом, что этот план у него никак не ассоциировался с Редлем, только что его, Занкевича, завербовавшего в австрийскую разведку), сообразил, что заполучил уникальный шанс избавиться от происшедшей вербовки. Если он, Занкевич, явится в Петербург с такой богатейшей добычей в руках, то обеспечит себе там самое максимальное благоволение начальства, какое только можно себе представить. Тогда можно будет поставить вопрос и о переводе из Вены куда-нибудь в другое место (и Занкевича действительно назначили командиром престижного полка, с которым он позднее и вступил в Первую Мировую войну), а на происшедшую вербовку просто наплевать.

Это был маневр, хорошо понятный поклонникам Ильфа и Петрова: именно так сбежал в первый раз подпольный миллионер Корейко от Остапа Бендера — и что тогда оставалось делать незадачливому шантажисту?

Расчет Занкевича основывался на том, что если злополучную пачку фотографий, на которых он развлекается с австрийскими контрразведчиками-гомосексуалистами, все-таки перешлют в Петербург, то это окажется и признанием Редля в том, что вербовка не удалась! Это и подтвердило бы, что он, Занкевич, изменником не стал! Поэтому были шансы на то, что эту пачку так и не пришлют! В худшем случае скандал бы вылился в потерю доброго имени и отставку, но не в осуждение за измену!

Это был, заметим, последний момент, когда Занкевич мог еще избежать удела подневольного австрийского агента: ведь все его предательство ограничивалось пока лишь принятием денег от Редля, а поставлять шпионскую информацию он еще не начал. В день вербовки он, возможно, сообщил Редлю нечто ценное и секретное, но тогда была возможность ссылаться на неожиданность и импровизированность возникшего контакта, и более серьезные вопросы Редля можно было временно оставить без ответа.

Кто знает, не совершил ли маневр, аналогичный Занкевичу, еще Рооп, также явившийся в Петербург летом 1905 года с богатейшей добычей, а затем тоже надолго покинувший военно-дипломатическую службу? Но если Редль дважды совершил аналогичную ошибку, то это, казалось бы, должно заставить нас лишить его лавров за гениальность!

Такие параллели здесь, однако, не совсем правомерны. Да и с Роопом у Редля произошла отнюдь не полная неудача: Рооп, конечно, сорвался с крючка, но он так никогда и не сознался в России о происшедшей вербовке, если она имела место, обеспечив тем самым бесперебойную дальнейшую деятельность агента № 25!

Что ж, и Занкевич в этом тоже никогда не сознался, а деятельность агента № 25 прекратилась по совокупности причин, за большинство которых несет ответственность вовсе не Занкевич. Хотя в гибели Редля Занкевич, как оказалось, сыграл решающую роль!

Сейчас, во всяком случае, Занкевич ухватился за полученный план развертывания, вскочил вместе с ним в поезд и, не уведомив об отъезде ни Вену, ни Петербург, ринулся в Россию — навстречу своей судьбе. Проезжая же через пограничный Айдкунен, Занкевич вложил рубли, полученные от Редля, в конверт, написал адрес — и отправил к Никону Ницетасу! Ему в буквальном смысле жгли руки эти тридцать серебреников, полученные от Редля!

Изменником родины Занкевич стать не пожелал — и его красноречивое послание Редлю высказало это безо всяких слов!

Но Редль этого послания, повторяем в сотый раз, так и не получил!

Или у вас имеются другие объяснения смысла всех описанных событий?

Заметим, что ничто не мешало Занкевичу оставить эти рубли себе (деньги, как известно, не пахнут!), а потом все равно перестать быть австрийским шпионом; так, вероятнее всего, и поступил Рооп! Однако Занкевич счел себя обязанным совершить этот жест — красивый для него, Занкевича, и предельно обидный для Редля, который, повторяем, никак не ассоциировался у Занкевича с Агентом № 25, от которого только что был получен план развертывания!

Заметим, что параллельно и задачи Конрада не были еще решены до самого конца: план развертывания уже был успешно передан русским, но внутренний скандал вокруг произошедшей утечки секретнейшей информации так еще и не состоялся, а потому зависало и откладывалось и обоснование намеченной Конрадом корректировки старых планов.

Редль же в это время еще никак не мог рассматриваться в качестве подходящей кандидатуры в разоблаченного русского шпиона! На эту роль, повторяем, первоначально готовились незадачливые братья Яндричи.

Но Занкевич, похоже, телепатически уловил волнения и мольбы Конрада!

 

5.4. Последняя игра полковника Редля

Последнего хода Занкевича Редль так и не просчитал. Сам отъезд Занкевича, незапланированный и едва ли согласованный с Редлем, должен был произвести на последнего неприятное впечатление, но необходимых мер предосторожности принято не было — да и какие меры нужно было принимать?..

Возможно, что и Беран в первый раз пришел проверять корреспонденцию на имя Никона Ницетаса с некоторым опозданием — и тут же угодил в ловушку. А вероятнее всего оказалась права редакция московского издания книги Ронге 1937 года — и письмо было перехвачено майором Николаи в Берлине еще на пути из Айдкунена в Вену; тогда Редлем и его помощниками вообще не было допущено никакой ошибки, кроме просчета реакции Занкевича, выславшего свое «донесение» не после возвращения в Петербург, а с самой границы.

Фантастическая же затяжка операции на многие недели, повторяем, — злостная выдумка Максимилиана Ронге, подхваченная позднейшими борзописцами (получатель, якобы, пришел за письмом на восемьдесят третий день ожидания, как это было, напоминаем, рассказано у Роуэна), — на самом же деле никаких необъяснимых задержек и вовсе не было!

Далее же события развивались по хорошо описанной схеме, в которой осталось, однако, несколько темных мест.

К ним мы и вернемся.

Ронге, конечно, ничего не мог узнать ни о вербовке Занкевича Редлем (пока не арестовал Берана и не начал о чем-то догадываться), ни о деятельности Агента № 25. Но Ронге был обязан услышать от Урбанского, что передачу тех документов русским, которую не удалось провернуть через него, Ронге, и через братьев Яндричей, осуществили по каким-то другим каналам. Едва ли тут было названо имя Редля, но и сам Ронге, прекрасно зная положение всех дел в австрийской контрразведке, даже не будучи гением, мог вычислить, что речь идет о его бывшем шефе Редле.

И тут у Ронге, несомненно, пробудились чувства Сальери к Моцарту (мы имеем в виду, конечно, не настоящих Моцарта и Сальери, а сочиненную про них легенду о гении и злодействе) — и уж он-таки постарался погубить гения!

Но на совещании вечером 24 мая 1913 года в «Гранд-отеле» Конрад и Урбанский не поддержали инсинуаций Ронге относительно гомосексуализма Редля и подозрительных связей последнего с Занкевичем.

Тут, очевидно, сказалась разница в информационном уровне: Конрад и Урбанский, в отличие от Ронге, знали и понимали то, что они сами только что использовали связи Редля с русскими, в тонкие подробности которых Редль их, конечно, не посвящал. Выступать же прямо против своего сообщника, только что участвовавшего в наисекретнейшей операции, сведения о которой строжайшим образом не подлежали оглашению, казалось опасным и опрометчивым: Редлю было в чем обвинить собственных же его обвинителей.

Не исключено, однако, что уже тогда у Конрада и Урбанского зашевелились мысли о возможном обвинении Редля в утечке плана развертывания к русским.

Так или иначе, но было принято коллективное решение мирно побеседовать с Редлем — отсюда и отсутствие оружия у явившихся к нему.

Может быть, однако, что для планируемой беседы была собрана не вполне подходящая компания: Ронге, жаждавший крови Редля, настоял на привлечении и Хёфера, и военного следователя, подобранного буквально на улице.

Тут, возможно, Конрад и Урбанский были поставлены перед фактом: Ронге самолично докладывал Хёферу, на что имел полное право — и отказывать теперь в участии последнему оказывалось неэтичным, а также могло и вызвать излишние подозрения у Хёфера: ведь Конрад и Урбанский никак не должны были стремиться к расширению минимально необходимого списка тех, кто соучаствовал в их преступной передаче документов к русским.

Даже наоборот, присутствие Хёфера и Ворличека должно было удерживать Редля от излишней откровенности, а потому и Ронге продолжал оставаться отстраненным от излишней для него информации — по сохраняющемуся пока решению Конрада и Урбанского, которое, возможно, так и не было никогда пересмотрено. Отсюда и все нелепости в приведенных текстах Ронге — типа: «Самым тяжелым его [Редля] преступлением была выдача плана нашего развертывания против России /…/. Но об этом он мне ничего не сказал». Нам еще предстоит рассмотреть, откуда же Ронге все-таки узнал о переданном русским плане развертывания.

Но в результате легко понять и Редля, который категорически отказался от беседы с явившейся «комиссией», потребовал у пришедших пистолет, но стреляться не стал. Последнее, повторяем, выглядело абсолютно бескомпромиссным вызовом!

Твердо знать о том, что Редль располагал мощнейшей поддержкой эрцгерцога Франца-Фердинанда, ни Конрад, ни контрразведчики все-таки не могли, хотя, возможно, о чем-то подобном догадывались.

Но главное теперь было не в этом: у Конрада и Урбанского вполне могли возникнуть самые мрачные предположения о том, что уверенная и наглая позиция Редля базируется не только на понятном знании их, Конрада и Урбанского, секретах, посвященным в которые и оказался Редль, но и на его способности разоблачить эти секреты.

Вот это-то и нужно было срочнейшим образом проверять — отсюда и бросок в Прагу.

Вероятно, Редль не рассчитывал на то, что Урбанский с компанией так быстро доберутся до Праги, а возможно считал, что верный старший друг Гизль не подпустит посетителей в квартиру Редля в отсутствие хозяина.

Но Гизль рассудил иначе: он действительно был связан с Редлем практически кровными узами, но непонятные неприятности Редля в Вене тем более поэтому касались и его, Артура Гизля. Поэтому он все-таки допустил обыск, но сам принял в нем непосредственное участие.

Обыск указал на очевидный гомосексуализм Редля — именно это и было важно знать Гизлю, если он этого еще не знал раньше. Во всяком случае, теперь Гизль знал, что о гомосексуализме Редля узнали в Эвиденцбюро и в Генеральном штабе.

Но вот теперь мы можем понять, что же еще выяснил Урбанский.

Непосредственно во время обыска Урбанский, напоминаем, демонстрировал свой интерес исключительно к обнаруженной порнографии. О прочей фотодеятельности Редля Урбанский отозвался крайне пренебрежительно в позднейших воспоминаниях; так же он вел себя и во время обыска в Праге — это, повторяем, отмечено Хёфером.

Теперь ясно, что вынужденным мотивом такого поведения Урбанского было стремление отвлечь внимание всех остальных именно от основных материалов, наличие которых было им обнаружено. Такому его наигранному поведению начисто противоречит то, что он постарался прихватить с собой в Вену абсолютно все заснятые фотоматериалы, найденные в квартире Редля — это Урбанский особо подчеркивал.

Если Гизль против этого не возразил, то, значит, он не догадался, что именно узрел Урбанский в найденных фотоматериалах — и что он затем постарался увезти. А может быть, и Гизль разыгрывал гораздо более сложную роль — к этому нам предстоит вернуться.

Все изложенные, а также еще не изложенные факты позволяют сделать вывод, что Урбанский обнаружил в квартире Редля достоверные следы пересъемки Редлем именно переданного русским плана развертывания. Вероятно, первоначальные неудачные снимки страниц этого плана и оставались в квартире Редля к моменту прихода офицеров с обыском.

Если Урбанский самолично передавал Редлю этот план (так именно мы и считаем), то он должен был это делать с максимальной осторожностью, которая, в частности, подразумевала, что сам Урбанский подробнейшим образом должен был познакомиться с передаваемыми материалами. Поэтому узнать их пересъемки ему не составило особого труда.

Понятно, что на всех предшествующих этапах своей деятельности Редль неизменно пользовался помощью более квалифицированных фотопрофессионалов, но вот пересъемку плана развертывания он заведомо никому доверить не мог: наверняка обещание не делать этого и вошло в комплекс обязательств, данных Редлем Конраду и Урбанскому.

С другой же стороны, его самоличный слабый технический опыт в проведении таких фотосъемок и заставил его затратить массу неоправданных усилий, приведших к множеству первоначальных неудачных снимков. Но времени у Редля хватало: Занкевич в Вене, парализованный как кролик перед удавом, терпеливо ожидал тогда дальнейшего развития своей жалкой участи!

Редль, переступая через обязательство, данное Конраду и Урбанскому, становился в позицию непримиримого врага людей, на прямой обман которых он решился!

В конечном же итоге фотокопия плана развертывания, сделанная Редлем и оставленная им у себя, годилась лишь для одного: для последующего шантажа Конрада, Урбанского и их возможных сообщников этим фактом почти очевидной государственной измены — отправки русским наисекретнейшего документа австрийского Генштаба!

Ведь сам Редль по своему служебному положению ниоткуда не мог располагать таким планом! И его собственным показаниям о том, как и от кого он его получил, оставалось бы лишь только верить, если они подкреплялись такими фотокопиями!

А на наисекретнейших материалах должны были существовать и определенные отметки того, к какому именно экземпляру документа (из общего ограниченного числа строго пронумерованных комплектов) принадлежит каждая страница — все это так или иначе должно было запечатлеться на фотоснимках!

Такая информация ничего не приносила русским, не посвященным во все тонкости и детали хранения и учета самых секретных документов в Вене, но давала убийственный материал для тех австрийцев, облеченных соответствующими полномочиями, которые взялись бы выяснять, с какого именно из секретных экземпляров сняты копии!

Однако заметим, что вроде бы бесспорный факт, что Редль не успел предпринять почти ничего, чтобы реально начать такой шантаж, свидетельствует о том, что столь крайние меры он предусматривал лишь в качестве оборонительных, сам же не собираясь наступать против Конрада и Урбанского.

Но, во-первых, чисто оборонительного оружия в принципе не бывает — всякое оружие можно использовать для нападения! Во-вторых, ничто не мешало Редлю передумать — и приступить-таки к активным действиям.

Так оно, кстати, и происходило!

Мы не знаем, заручился ли Конрад перед своей хитроумной операцией санкцией со стороны императора — это было бы вполне возможно и разумно с его стороны! Но санкцией эрцгерцога Конрад заведомо не обзавелся — все последующие события красноречиво свидетельствуют об этом.

Что же касается санкции престарелого императора, то какой конкретно был Конраду прок от нее? Лишь только тот, что сам Франц-Иосиф не будет по собственной инициативе возбуждать вопрос о судьбе утекшего плана — и окажет в этом отношении Конраду всю свою возможную поддержку; так Франц-Иосиф в дальнейшем и поступал. Но вот спасти Конрада, если откроется весь сюжет передачи плана русским, было бы не по силам и императору Австро-Венгрии!

Одни только немцы не простили бы столь подлого поступка всей этой Австро-Венгрии!

(Забегая вперед, отметим, что можно понять и молодого Гитлера, относившегося в результате знакомства с этой историей с предельным презрением к Австро-Венгрии!)

Тут уж Конраду, скорее всего, предстояло бы брать вину на себя, спасая уже репутацию императора и всей империи! И ничем хорошим, кроме пули в собственный лоб, это не должно было окончиться для Конрада!

Вот какую ситуацию создал Редль перед смертью. И вот за что ему предстояло расплатиться жизнью!

Урбанский, производивший обыск в Праге, должен был на ходу принимать кардинальнейшие решения, от моральной ответственности за которые он не отказался и позднее.

Во-первых, он немедленно передал информацию Конраду о том, что же в действительности обнаружилось в квартире Редля.

Во-вторых, он не принял никаких мер к тому, чтобы покинувший место действия слесарь Вагнер был обязан держать язык за зубами. Не исключено при этом, что Урбанский сам выяснил у слесаря, рвавшегося на свой футбольный матч, все обстоятельства, связывающие Вагнера с журналистом — капитаном команды. Урбанский мог и тактично посоветовать Вагнеру определенную форму оправдания перед капитаном — такой разговор, проведенный один на один со слесарем, ничем не связывал Урбанского и не мог его разоблачить.

Тем самым Урбанский фактически санкционировал скандал, затеянний на следующий день Кишем: утечка информации о разоблаченном русском шпионе получила необходимый пусковой толчок!

А ведь в это время Редль, судя по всему, был еще жив!

Тайная миссия Урбанского в пражской квартире Редля осуществлялась прямо на глазах у окружающих, находившихся тут же, в одном шаге от Урбанского. Это была чрезвычайно напряженная роль, которую Урбанский успешно отыграл!

Но тут же присутствовал и персонаж, игравший почти аналогичную и столь же сложную роль — генерал Гизль.

Сделав предположение, что Редль скопировал для собственной страховки секретный план, полученный им для передачи русским от генерала Конрада через полковника Урбанского, и вспомнив о том, что между Редлем и его партнерами по другой долговременной операции — Гизлем и Францем-Фердинандом — тоже существовали сугубо функциональные связи, лишенные абсолютного и полного доверия, мы должны придти и к следующему предположению: Редль и раньше, все прежние десять лет, должен был аналогично страховаться от возможных угроз — уже со стороны Гизля и эрцгерцога.

Такой ход мыслей вполне мог возникнуть именно у Артура Гизля, когда около полудня воскресенья 25 мая к нему в Прагу заявились Урбанский и прочие, прося о содействии в обыске квартиры Редля.

Гизль, сам добравшись до этой квартиры, должен был озаботиться тем, чтобы незаметно для окружающих установить, не имеется ли там свидетельств всех этих многочисленных прежних передач информации по линии Агента № 25 — в этом был свой, кровный интерес Гизля в эти часы.

Похоже, что Гизлю удалось убедиться в том, что в этом смысле в квартире Редля все обстоит достаточно чисто — или же сам он сумел воспользоваться своими руководящими возможностями и наложил лапу на самые важные материалы, нашедшиеся в квартире; такая возможность будет нами рассмотрена в Заключении к этой книге.

Разумеется, Гизль не мог увериться в содержании абсолютно всех многочисленных бумажных и фотоматериалов, которые Урбанский увез в Вену, но в общем-то его миссия, аналогичная миссии Урбанского, также увенчалась успехом. Будущее вроде бы подтвердило, что ничего, уличающего эрцгерцога и Гизля, в квартире Редля не обнаружилось.

Это было, вероятно, не совсем так: во владение всем этим имуществом вступил Ронге, который написал о последовавшем возвращении Урбанского: «Он вернулся из Праги с обширным материалом, заполнившим всю мою комнату».

Со всем этим Ронге имел затем возможность разбираться годами — вплоть до 1930 года, когда была опубликована его книга. Все оценки, приведенные в ней, исходят из твердого убеждения Ронге в предательстве Редля — и оснований для искренней убежденности в этом самого Ронге, надо полагать, у него хватило.

В свою очередь Урбанский, опубликовавший свои воспоминания годом спустя — в 1931 году, решительно возразил против этого. Если суммировать все тонкости, умолчания и намеки, совершенные Урбанским, то вырисовывается весьма своеобразная формула объяснения им прошедших событий: Редль безусловно не мог быть шпионом, но еще более безусловно заслужил смерти!..

Вечером в воскресенье 25 мая, Конрад, получив сообщения и от Урбанского из Праги, и о переговорах Редля с Поллаком и Гайером в Вене, состоявшихся тогда же, понял, в свою очередь, что никак нельзя допускать продолжения жизни Редля до утра понедельника: Редль, обвиненный во многих грехах, валившихся теперь на него, гарантированно пойдет в качестве ответной меры на разоблачение виновных в передаче русским плана развертывания.

Это означало бы крах всех дальнейших собственных мероприятий Конрада — и последующую гибель Австро-Венгрии, которую Конрад предвидел и которой пытался противостоять — чем мог и как умел.

Ронге и получил соответствующие указания от Конрада, которыми с радостью воспользовался — и Редль был убит.

Ему же, Ронге, должны были достаться и все документы, предназначенные для важнейших переговоров, намечавшихся Редлем на понедельник, которые Редль до самого последнего момента жизни держал при себе. Они дополняли материалы, привезенные Урбанским из Праги. Знакомство с ними и послужило, повторяем, обвинениям Ронге к Редлю — причем не только в передаче плана развертывания к русским, но и в сотрудничестве со многими иными разведками. Должен был Ронге и начать догадываться о том, кто же именно покровительствовал Редлю.

Но в 1913 году это не могло сыграть дальнейшей роли; иное дело — в следующем году!

На утро понедельника 26 мая 1913 года Конрад и его сообщники располагали трупом Редля — и полным отсутствием у них гарантий того, что Редль не успел поделиться с кем-либо доказательными свидетельствами формально преступной деятельности Конрада с сообщниками.

А Редль, как оказалось, успел!

Но выяснилось это тоже еще не сразу!

Весной 1913 года Альфред Редль сосредоточил в своих руках необъятную власть, и никто не мог быть уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью; к тому же Редль оказался слишком груб и не слишком лоялен к товарищам — этих упреков Ленина к Сталину, которые мы позаимствовали из знаменитого «Ленинского завещания», Редль тогда вполне заслуживал.

Конрад ощутил угрозу со стороны Редля — и постарался его погубить; Франц-Фердинанд такой угрозы не чувствовал, но что было бы, если бы и он заподозрил неладное?

Да и Занкевич, удравший из Вены, постарался сбросить с себя ярмо, наброшенное Редлем — и сделал все возможное, чтобы избавиться от его власти; это-то, как оказалось, нечаянно и погубило Редля.

Редль явно взялся играть в чрезмерно опасные игры — и проиграл в итоге свою жизнь. Но его нельзя обвинять в дилетантизме и нерасчетливости — лишь одно мгновение, как оказывается, отделяло его от овладения всей полнотой вожделенной им власти над ведущими деятелями Австро-Венгрии, а уж как бы он ею затем воспользовался — так и осталось его нераскрытым секретом.

Настоящую же ответную угрозу себе Редль ощутил лишь в субботу 24 мая 1913 года — после приезда в Вену из Праги, причем поначалу — далеко не во всей полноте. Тем не менее, он сразу принялся за меры, обеспечивающие ему полную защиту.

Что же могло ее гарантировать?

Редль вполне мог рассчитывать на поддержку и эрцгерцога Франца-Фердинанда, и генерала Гизля. Но на худой конец он мог обеспечить себе и вынужденную поддержку с их стороны. Для этого и служили те фотокопии материалов из донесений Агента № 25, которые неопровержимо вели к эрцгерцогу как к первоисточнику. Возможно, имелись и аналогичные материалы, передаваемые другим разведкам.

Сложные взаимоотношения с Конрадом и его бандой только начинали складываться у Редля, но и тут он обеспечил себя вполне аналогичными материалами, гарантирующими его безопасность.

Наконец, сложнейшая интрига, проведенная Редлем с Занкевичем, также грозила обернуться против Редля: фотографии двух полковников с одним любовником уличали обоих полковников абсолютно симметрично. Здесь гарантия Редля обеспечивалась наличием негативов: кто снимал все эти порнографические сцены, тот и занимался вербовкой, а следовательно — и не изменял своей родине. В дополнение к негативам Редль должен был располагать и показаниями свидетелей, главнейшим из которых становился Икс, запечатленный на большинстве компрометирующих снимков.

Редлю нужно было решать задачу комплексно: отправить все эти материалы, а также и основного свидетеля в безопасное место, желательно — за границу, но не очень далеко, и заручиться возможностью привести весь этот компромат в необходимое движение. Вот после этого Редль оказывался во всеоружии, и мог смело диктовать свои условия что эрцгерцогу, что начальнику Генерального штаба: под угрозой неотразимого разоблачения, проведимого на международном уровне, они обязаны были подчиняться ему, полковнику Редлю!

Это было, повторяем, захватывающе смело, но очень опасно! Не будем, однако, при этом забывать, что Редль, вполне возможно, действительно ощущал себя в это время смертельно больным человеком, а потому ему и вовсе было море по колено! Но и нормальное чувство опасности должно было заметно притупиться у него.

Факт состоит в том, что при выезде из Праги Редль еще не чувствовал того, что атмосфера вокруг него уже сгустилась настолько, что он явно запаздывал предпринимать немедленные дальнейшие шаги для своего спасения. Все материалы, компрометирующие его потенциальных противников, уже были, надо полагать, собраны у Редля в одной упаковке, но он оставил ее в Праге — поэтому и пришлось затем задействовать денщика Сладека, который заведомо остался бы в стороне от главных событий, прихвати Редль этот чемодан или сумку с собою в Вену.

Ощущение же непосредственной опасности усилилось сразу после приезда Редля в Вену — и далее нарастало у него, но все же не в должном темпе.

Для Редля чрезвычайные обстоятельства начались с того, что он со все возраставшей тревогой ожидал первых вестей от завербованного Занкевича — и при этом еще куда-то запропастился Беран.

Мы не имеем прямых доказательств, успел ли получить Редль, выступавший в данном случае в качестве Агента № 25 (точнее — в качестве полномочного представителя этого несуществующего агента), завершающую реляцию от того же Занкевича о том, что тот благополучно вывез полученный план развертывания в Россию. По логике вещей — должен был получить: этого требовала общепринятая этика разведки. Не знаем мы и того, поспешили ли русские должным образом оплатить выполненную работу Агента № 25. Однако понятно, что любая экспертиза, проведенная в Российском Генеральном штабе, должна была убедиться в достоверности и высочайшем качестве полученной документации.

Если же Редль, что чрезвычайно вероятно, получил соответствующие донесения из России, то он должен был и немедленно информировать Урбанского и Конрада об успешном завершении этой операции. В этом-то, как оказалось, и содержалась смертельная угроза для Редля: только получив такую информацию Урбанский и Конрад и могли так лихо обойтись с жизнью Редля, как они это позволили себе 25 мая 1913 года.

До этого момента на данном фронте тайной игры, которую вел Редль, все у него, казалось бы, складывалось вполне благополучно.

Тем более задержка донесений от того же Занкевича — уже в качестве завербованного им, Редлем, шпиона, должна была усиливать тревоги Редля.

Внезапно получив от Берана вести вечером 23 мая, Редль, повторяем, и ринулся тогда в Вену; при этом, также повторяем, он, по-видимому, получил и какое-то скрытное предупреждение от того же Берана. Но тогда Редль еще не полностью избавился от парения на небесах собственных недавних успехов, а потому, в частности, решил воспользоваться автомобилем, которым недавно обзавелся — и создал себе этим немалые проблемы.

Что же должен был сделать Редль в Вене в первую очередь?

Разумеется, встретиться и переговорить с Бераном, а также и с другим своим помощником и сообщником — Иксом, любовником Занкевича. Но что из этого нужно было сделать раньше?

Редль наверняка накануне предупредил Икса о своем приезде — телегаммой или по телефону: не хватало еще того, чтобы в столь критической ситуации Икса не оказалось на месте. Не исключено, что и Икс о чем-то пытался предупредить Редля, а возможно, что он-то и проявил собственную инициативу для связи с Редлем. Но подробного обмена мнениями у них при этом получиться не могло, да и зачем была нужна такая беседа на расстоянии, если, казалось бы, они все равно должны были встретиться через несколько часов? Но вот это-то упущение, оказывается, и стало ошибкой, приведшей к роковым потерям времени.

Когда в субботу днем 24 мая 1913 года Редль встретился в Вене с Иксом, то последний дополнительно обдал Редля холодным душем!

Дальнейшие наши рассуждения исходят из того, что если верна наша гипотеза о том, что Беран занимался обслуживанием гомосексуальных потребностей Занкевича (не обязательно и самого Редля тоже), то прекрасно должен был быть знаком и с Иксом.

Поэтому Редлю пришлось согласиться с Иксом в том, что если бы дела действительно обстояли так, как формально расписывал Беран накануне вечером, то проще было бы Берану прибегнуть к помощи скорее Икса, а не Редля. Беран мог поручить Иксу и выполнить роль получателя писем на Почтамте, и связаться с Редлем: при необходимости — вплоть до прямой поездки в Прагу. Все это было бы проще, чем гонять самого Редля из Праги в Вену. Однако ничего этого Беран не предпринял — и в этом состоит определенная логическая загадка; мало того, Беран еще и предупредил, как мы полагаем, о какой-то серьезной опасности или, по меньшей мере, помехе.

Одна из возможных разгадок заключалась в том, что Берана почему-то схватили представители австрийских властей — при получении писем или по какой-то иной причине; из соображений самозащиты он должен был назвать Редля, которому так и так предстояло бы выручать Берана, но Беран не выдал всего остального — и поэтому Икс вроде бы не замечает никаких тревожных признаков вокруг себя.

Заметим, забегая в состоявшиеся позднее, но уже сообщенные нами события, что когда пост фактум уже Ронге окончательно разобрался в логике поведения Берана, то Ронге и постарался максимально наказать его, передав его дело в суд! Покойный Редль, ославленный как русский шпион, оказался тогда для Берана не выручкой, а отягчающим обстоятельством!

Мы не знаем, сообщил ли Икс Редлю о том, что сам он, Икс, занимался в последнее время не только решением логических загадок, но и принял меры к тому, чтобы оказаться совершенно готовым для предстоящего бегства — и уже 16 мая, за неделю до приезда Редля, получил из государственных учреждений последнюю сумму, которую ему, Иксу, государство задолжало — все 819 крон.

Редль мог бы посетовать на то, что Икс не поднял заранее более серьезной тревоги, но Редль прекрасно понимал, что Икс, славящийся своей осторожностью, проявил максимум выдержки для того, чтобы не влететь по собственной инициативе в достаточно неприятные обстоятельства.

А эти последние, похоже, действительно становились опасными.

Немедленно был выработан план: Редль пока воздерживается от визита к Берану, сам является на Почтамт, приняв все описанные нами меры предосторожности, и, если тревожные обстоятельства получат подтверждение, то Икс сразу должен отправиться в Прагу, забрать там у Сладека упаковку со всеми компрометирующими материалами — и направиться далее по указанному Редлем адресу за границу — в Мюнхен, дабы действовать затем по дальнейшему плану, выручающему Редля. При этом Иксу должен сопутствовать шофер Редля, который тоже являлся важным для Редля свидетелем, сопровождая Редля в его поездках последних двух месяцев; он же, может быть, помогал Редлю и в его последних фотоработах в Праге. Молодые люди, получается, должны были и присматривать друг за другом.

Заметим к тому же, что оба молодых человека относились к призывному возрасту — и должны были встретить препятствия при попытке покинуть территорию Австро-Венгрии. В этом Редль тоже мог и обязан был им помочь, прекрасно зная условия преодоления австро-германской границы на территории округа Пражского корпуса, где он сам курировал разведку и контрразведку; вероятно, Редль снабдил их письменными предписаниями к каким-либо своим прямым подчиненным.

Как, например, решил ту же проблему знаменитый Адольф Гитлер — по сей день не могут понять его маститые биографы: «после 24 мая 1913 года Гитлер покинул Австрию, хотя у него не было документов, необходимых для выезда из страны, и он не оставил своего нового адреса. Как ему удалось пройти пограничный контроль — неизвестно. Ему угрожало суровое наказание: «Тот, кто покинет Австро-Венгерскую монархию в то время, когда он должен выполнять свой воинский долг, и уклоняется от службы в армии, за это преступление карается лишением свободы в исправительном учреждении строгого режима на срок от месяца до года. Кроме лишения свободы, преступник может быть покаран денежным штрафом в размере до 2000 крон».»

Теперь же предстояло немедленно снять Икса с учета в полицейском участке по месту жительства, благо слово Редля все еще оставалось законом для всех мелких сошек в Венской полиции. Заодно аналогичным образом решилась и судьба шофера Редля — это нам еще предстоит объяснить.

Главное же было не в этом, а в том, что теперь решающая роль в ходе всей проводимой операции ложилась на плечи Икса — и Редль не мог допустить того, чтобы тот из какой-то мелкой предосторожности нелояльно повел себя в грядущих столкновениях, от которых зависело все — включая и жизнь Редля.

Редлю было необходимо материально привязать к себе Икса — и Редль должен был сообразить, как это сделать.

Сберегательная книжка, которую Редль должен был продемонстрировать Иксу, удостоверяла (как мы помним), что только на счету Редля в Вене имелось более ста тысяч крон.

Считая по тогдашним стандартам, когда молодому интеллигентному человеку хватало порядка тысячи крон в год на вполне сносное и вовсе не нищенское существование, получается, что одной только этой суммы должно было хватить на сто лет жизни, а если делить ее на двоих — то только на пятьдесят. Должен был Редль и разъяснить Иксу, как добираться до его, Редля, счетов за границей.

Подарить все это Иксу (что Редль якобы предлагал Хоринке) было бы и преждевременным, и неосторожным. Но Редль должен был продемонстрировать, что предельно доверяет Иксу и считает его своим партнером. Поэтому Редль немедленно оформил Икса наследником всех своих капиталов — благо был рабочий день, и нотариусы трудились на своих рабочих местах. Экземпляр этого завещания вручался Иксу в руки.

Тот опасный риск, которому подвергался Редль в ближайшие дни, материально обеспечивал Икса в случае самого наихудшего исхода. Отправляя же самого Икса за границу, Редль мог не опасаться его заинтересованности в его, Редля, смерти — сиюминутная ситуация делала нереальной такую опасность. В дальнейшем (даже — в ближайший понедельник!) Редль мог составить новое завещание, перечеркивающее только что составленное. Ниже мы покажем, что у Редля сохранялся и другой действенный механизм поддержания Икса в повиновении.

В интересах Икса было вести себя так, чтобы не давать Редлю объективных поводов для враждебных маневров. В дальнейшем же их взаимные обязательства могли быть заново согласованы на других взаимновыгодных условиях: оба по-прежнему оставались зависимы друг от друга.

Теперь Редлю можно было дожидаться конца субботнего рабочего дня — и приступать к захватывающим экспериментам на Венском почтамте!

Письма, вскрытые Редлем в такси, показали, что произошла непонятная катастрофа: таких писем Занкевич послать не мог!

Приходилось, следовательно, приступать к реализации спасательного плана по самой тревожной программе.

Редль выдал обоим молодым людям деньги, весьма кстати подсунутые майором Ронге в письмо — все семь тысяч крон! — и отдал команду на отбытие. Шофер довез Редля до «Кломзера», затем поставил машину на стоянку в наемный гараж, и оба молодых человека отправились с личными вещами на вокзал — и в Прагу.

Там их должен был встретить Сладек, получивший срочное предписание от Редля по телеграфу или телефону (Редль мог вручить молодым людям и письменные указания к Сладеку; да и шофера последний отлично знал), снабдить их упаковкой с компрометирующими материалами — и отправиться вместе с ними дальше. Редль должен был передать и необходимые документы для Сладека: едва ли солдат действительной службы обладал правами свободного перемещения даже внутри империи.

Сладек должен был сопроводить молодых людей минимум до немецкой границы, а лучше — до Мюнхена, чтобы доложить Редлю, что переход через границу благополучно удался. Если Сладек, в силу наличных у него документов, мог проводить их лишь до границы, то потом они сами должны были телеграфировать из Мюнхена, что добрались благополучно — и готовы выполнять все обусловленные задания.

Сладек, не пользовавшийся никакими специальными поездами, отбыл из квартиры Редля в Праге в первую половину дня воскресенья (еще до прибытия туда Урбанского и прочих), доехал вместе с молодыми людьми до германской границы (или дальше), а затем развернулся в Вену; он как раз и должен был добраться до Редля к утру понедельника.

Вот тогда-то Редль и мог выставлять условия всем своим противникам — и противостоять его шантажу они бы не сумели!

Но Редль к этому времени был уже мертв.

Редль, сделавший вроде бы все необходимое, чтобы выйти победителем из очередной невероятной круговерти обстоятельств, тем не менее недостаточно серьезно оценил решимость своих убийц.

Вечером в субботу, когда он гулял по венским улицам и разбрасывал бумажки, то совершенно напрасно вернулся в отель: он вполне мог направиться на вокзал, сесть в поезд и двинуться в сторону Праги.

Сыщики, сопровождавшие его, не имели права на арест, а любой встреченный военный должен был бы оказать Редлю помощь, если бы сыщики попытались применить силу. Но Редлю не захотелось ввязываться в возможные скандалы. Здесь мы опять должны вспомнить о его незавидном физическом самочувствии.

Редль даже и в воскресенье 25 мая думал больше о том, как вывезти свою машину в Прагу, чем о том, как сохранить собственную жизнь.