Глава IV

БУРЯ В КОЛЫБЕЛЯХ

После экзамена в Сорбонне Луи чрезвычайно быстро снискал славу, выпадающую на долю тех, кто порывает с обществом, - в пустыню удаляется один, а потрясает это всех. Ничтожная молекула из плоти, крохотный пастырь, подобный точке в великой рукописи Вселенной, вызвал неслыханную доселе революцию. В предместье, где жили Кремеры, стекались толпы людей, жаждущих получить аудиенцию и совет. Мадлен принимала в маленькой комнате, обтянутой, словно бонбоньерка, розовой тканью, возлежа на кровати с балдахином и закутавшись в длинную тунику с вышитыми на ней ангелочками и херувимами. В складках этого одеяния укрывался приставленный к животу рожок, напоминающий слуховую трубку, - посетители задавали вопросы, наклоняясь к раструбу, а Луи отвечал с другой стороны. По соображениям этикета этой несколько архаичной системе было отдано предпочтение перед более современными средствами коммуникации - с гением нельзя беседовать по телефону или через уоки-токи. По уставу, за соблюдением которого следил церемониймейстер, каждому отводилось на разговор не более пяти минут. Росту авторитета младенца способствовало и то, что он пребывал невидимым в убежище из кожи. Безмятежно плавая, словно кувшинка, в своем водоеме, Луи избегал определенности и зачастую повергал обожателей в недоумение. Высшее существо не должно изъясняться на манер первого встречного двусмысленность высказывания служит залогом его долговечности.

Появились уже и первые ученики, причем некоторые ухитрились сделаться необходимыми. Молодой ясновидец, по имени Дамьен Машро, в прежней жизни бывший шофером, стал их признанным вожаком. Это был худосочный малый с желтыми волосами и плоским, словно бы расплющенным лицом, безграмотный настолько, что с трудом мог нацарапать свою фамилию. Откровение снизошло на него, когда он услышал по радио передачу о Луи. Сам он никогда и ничему не учился, не знал ровным счетом ничего, а потому проникся безграничным восхищением к младенцу, который все познал, не побывав в школе. После знакомства с голышом у Дамьена обнаружился поразительный дар убеждения, равно как и ярко выраженная склонность к интриганству. Вместе со своей женой-немкой Ульрикой он взял на себя бремя по управлению хозяйством, не требуя никакой платы, - лишь бы не прогоняли.

Во внешнем облике Луи изменений к лучшему не наблюдалось. Поскольку родничок у него так и не закрылся, ничем не сдерживаемый мозг выходил наружу, будто сахарная вата или гейзер из нейронов, застывавших длинными жгутами. Голова его с непомерно большими лобными долями, с полушариями, давившими на черепную коробку, казалась огромным пузырем на крохотном тельце. С выпуклыми позвонками, полупрозрачной и несколько осклизлой кожей, с выпученными глазами и жидкими волосиками, похожими на щетку трубочиста, Луи не мог бы претендовать на титул Казаковы среди младенцев. Но его это не волновало: он воплощал свой разум. Только мысль имела значение, а видимость не представляла никакого интереса. Впрочем, его безобразие (заметное даже на фотографиях - всегда размытых) вызывало симпатию: чемпион по серому веществу и не должен был напоминать героя-любовника. В этом маленьком монстре видели обаятельного уродца.

Многие фирмы по производству минеральной воды, молочных продуктов и одежды пытались соблазнить его сногсшибательными контрактами, научные лаборатории предлагали ему свои услуги по наблюдению за кровью, кожей, клетками - в обмен на вытяжку из его мозга для производства целительного отвара, способного излечить бездельников и симулянтов. Луи отверг все заманчивые посулы - ему ли продавать себя, уподобившись какому-нибудь вульгарному футболисту! Существовала еще одна, более серьезная опасность: ученые, желая проникнуть в его тайну, сделали попытку соблазнить Мадлен и доктора Фонтана. Последнему Луи не вполне доверял, а потому поручил следить за ним самому ревностному из своих поклонников - вышеупомянутому Дамьену. Именно с этого момента бывший водитель грузовика приобрел неограниченное влияние на малыша. Впрочем, несговорчивость Мыслящего Комара была вознаграждена: поклонники, филантропы и различные фонды присылали Освальду и Мадлен чеки на внушительную сумму - с целью отблагодарить их за зачатие Титана Познания. Кремеры внезапно разбогатели, купили в окрестностях Парижа десятикомнатный дом, стоявший посреди большого парка, и полностью рассчитались с родителями Мадлен за долг дочери. Однако те все равно кипели негодованием, ибо были отлучены от торжества и не имели больше возможности навязывать свою волю. Но кому было дело до них в эти мгновения радости и триумфа?

* * *

Итак, судьба улыбалась Луи. Отныне он стал чем-то вроде бдительного стража человеческой совести - это был овод, жаливший и понукавший современников. Очень скоро у него появились как ярые сторонники, так и злобные хулители. Все средства массовой информации обожали его и обращались к новоявленной Пифии по любому поводу. Он охотно втянулся в то, что именовал игрой человеческого тщеславия: раз в месяц принимал участие в дискуссии с юристами и биологами, жаждущими установить его подлинный статус, и бестрепетно брался за разрешение самых сложных проблем. Его вопрошали: каким представляется ваше место в цепи живущих вам несостоявшемуся человеку, воплощению потенциальности, говорящему эмбриону, зародышу существа? Как можете вы мыслить, не обретя вертикального положения? Есть ли жизнь до жизни? Происходят ли все несчастья людей от того, что им не удалось остаться в материнском чреве? Каждый раз Луи поражал собеседников глубиной своих рассуждений. Некоторые еще осмеливались возражать ему, но быстро в этом раскаивались! Разумеется, многих раздражал этот склочный младенец, этот крохотный болтун! Ведь у негодника была такая умная башка! Когда vulgus pecus'y казалось, будто предел мудрости уже достигнут, он ухитрялся обнаружить новые перспективы и головокружительные бездны. Иные, желая польстить ему, восклицали: "Привет тебе, высокорожденный отпрыск благородных кровей!" - "Прошу вас, вот этого не надо, - рычал в ответ Луи. - Я произошел от самого себя, и у меня нет никаких предков". Прославленные философы нашего времени кончали жизнь самоубийством после беседы с голышом. Луи их не оплакивал.

Не оплакивал еще и потому, что с возрастающим изумлением следил за воздействием своих речей на публику. Каждое его выступление сотрясало души, воспламеняло их. Этот гениальный подстрекатель одной фразой мог ввергнуть слушателей в безумие. В результате произошла целая серия волнений, от которых Луи сразу следовало бы откреститься. Но он и не подумал этого делать, напротив, призвал, с целью позабавиться, умножать их, так что виллу Кремеров вскоре прозвали Центром Хаоса.

Малыш Громовержец превратился, таким образом, в вожака недовольных, в главаря смутьянов. И среди них сразу же выделились две прямо противоположные категории поклонников: одни принимали близко к сердцу его гимн познанию, другие же преклонялись перед ним за отказ жить. Первых - по большей части совсем маленьких детей - охватила, подобно ему, подлинная булимия культуры. Уже в яслях крошечные отличники, увлекая за собой товарищей, накидывались на алгебру, мертвые языки, молекулярную биологию с истовостью и рвением, пугавшими их воспитателей. Сказать, что эти крошки любили школу, недостаточно - они ее боготворили. Самые рьяные уходили из дому, чтобы поселиться в классе, где держали спальные мешки и необходимые предметы туалета. Вскоре многие коллежи и лицеи стали работать круглосуточно, включая и каникулы. Учителя обоего пола были затем низвергнуты и изгнаны за невежество их же лучшими учениками, а полиции пришлось силой вытаскивать сверходаренных тружеников, которые в буквальном смысле приковали себя цепями к столам или скамьям.

Луи, веселясь от всей души, подстрекал своих фанатов ко всякого рода излишествам, призывал их к еще большему усердию и прилежанию. Мадлен каждый вечер рассказывала ему о безумствах, вызванных жаждой познания, и мать с сыном - каждый на своем этаже - хохотали над тупыми персонажами этого младенческого карнавала.

- Представляешь, - говорила Мадлен, - пришлось открыть залы неотложной помощи в библиотеках, музеях, консерваториях. Глубокой ночью заплаканные родители стучатся в двери Лувра, нью-йоркского музея Уитни, амстердамского Рийксмузеум, держа на руках судорожно дергающегося и закатившего глаза младенца. Они умоляют служителя: "Скорее, пожалуйста, малыш должен увидеть картину Рембрандта, Пикассо или Ван Гога, иначе он задохнется!" Ребенка усаживают в колясочку и стремглав -везут по бесчисленным коридорам, чтобы показать ему "Ночной дозор", "Авиньонских девушек" или пейзаж Овер-сюр-Уаз. Мертвенно-бледный карапуз розовеет, обретая силы, и восклицает: "Как это прекрасно, как прекрасно!" - а затем требует отвезти себя в зал скульптуры, где начинает, всхлипывая и нежно бормоча, обнимать одну за другой мраморные статуи. Подобные сцены происходили во всех музеях Европы и Америки; несколько случаев было отмечено в Египте, Индии, Японии. В большинстве столиц мира небольшие оркестры, прозванные "квартетами S.O.S.", играют денно и нощно в кузове объезжающего город грузовика - только с их помощью удается спасти ребенка, подхватившего особо опасную форму заболевания. Ситуация весьма осложнилась, - добавляла Мадлен, - с тех пор, как пострелята возжелали физического соприкосновения с шедеврами. Простое созерцание их уже не удовлетворяет - приходится снимать картину со стены, чтобы они могли потрогать пальчиком полотно, прижаться к нему, поцеловать или даже улечься на него с риском повредить навсегда. Некоторые же решили обрести бессмертие в произведении искусства - к нему приникают с такой силой, так отчаянно ласкаются и трутся об него, что врываются внутрь. На многих полотнах Иеронима Босха, Брейгеля, Ренуара, Веласкеса, Гойи уже красуются милые крошки, одетые по моде конца двадцатого века, - изгнать их невозможно, ибо они намертво слились с изображением. Утверждают даже, вносила уточнение Мадлен, - что "Плот "Медузы" под тяжестью безбилетных пассажиров в коротких штанишках окончательно погрузился под воду, а на картине видны теперь только штормовые волны.

Дамьен, организовавший сеть осведомителей, сообщал своему маленькому повелителю:

- Повсюду дети бредят вами, это крикливое суетное племя почитает вас, словно короля, сорванцы, впав в состояние эстетического транса, потрясают вашими портретами (размытыми) и с таким остервенением набрасываются на памятники культуры, что их приходится охранять силам правопорядка; старые няньки, позабыв про комиксы, толкуют о Спинозе и Эпиктете; в серии "Розовая библиотека" появилась сокращенная версия "Науки логики" Гегеля, а в крупнейших лицеях на смену школьному жаргону и прочим дурачествам пришла мода изъясняться на латыни Цицерона и греческом Демосфена, лучшие же ученики говорят только на санскрите или арамейском.

Луи возгордился страшно. Его приводили в восторг эти свидетельства человеческой глупости. Воистину, он уподобился тому камню, который, будучи брошен в воду, вызвал ужасный шторм.

Он был совершенно опьянен нежданной властью над людьми и не устоял перед искушением, при каждом удобном случае разжигая новую смуту среди своих соплеменников. Как раз в это время к изголовью Мадлен потянулись фанатики другого рода - больше всего их восхищало то, с какой решимостью младенец хлопнул дверью перед Вселенной. Они желали представить ее сыну длинный список страданий человечества и возвестить о своем неприятии этого гнусного мира. Луи растравлял их раны, нашептывая с вкрадчивостью прелата:

- Вы хотите стать совершенными? Берите пример с меня, откажитесь родиться!

- Слишком поздно, Учитель, мы уже родились.

- Что ж, тем хуже для вас - испейте эту чашу до дна.

Мало-помалу тысячи людей оказались во власти настоящей фобии ненавидя земное существование, они требовали свободы не рождаться и права навечно пребывать во младенчестве. Луи, чья популярность достигла тогда зенита, подливал масла в огонь, восклицая:

- Что? Все еще рождаются дети? Да как они смеют!

И он приказывал:

- Люди всех стран, уйдите в небытие, вас слишком много! Откажитесь от совокуплений: мало того что это мерзко, но вдобавок ведет к размножению.

С целью увеличить смятение, он возвестил о создании Сообщества Непокорных Младенцев и призвал детей оставаться у мамочки до лучших времен. По его наущению несколько беременных женщин решили впасть в анабиоз, распорядившись оживить их, когда наступит конец света. Луи удалось внедрить в сознание своих приверженцев максиму: "Лучше не быть!" Взрослые тащили матерей в суд, ибо те посмели произвести их на свет, не спрашивая согласия, - теперь они требовали возмещения убытков с процентами. Брюхатые не знали, как им поступить. А вдруг малыш заартачится и начнет вопить: "Засунь меня обратно, иначе я подам жалобу!" Кстати говоря, многие беби, поддавшись пропаганде Луи, втихомолку шантажировали родителей: "Я вылезу при одном условии - если мне заплатят за обязанность жить".

Адвокаты, спешно рекрутированные Дамьеном, проникали в родильные дома, внушали новорожденным отвращение к жизни и прельщали кругленькими суммами, которые так легко можно будет заработать, восстав против отца с матерью.

* * *

Итак, Луи стал зернышком, откуда произросли побеги зла. Тут бы ему и остановиться. Но он перегнул палку, и это едва не оказалось для него роковым. Каждый день он рассылал нарочных и вестников, призванных распространять его лозунги и внедрять в общество новые ферменты брожения. Он поощрял самые дикие выходки, щедрой рукой изливал желчь в слабые души, дабы успешнее их совратить. Он хотел заставить людей стыдиться самих себя, внушить им такое отвращение к жизни, чтобы они утратили последние остатки здравого смысла. И маленький поджигатель отдал приказ, распространившийся с быстротой огня по сухой траве; "Назад, к мамочке!" Не в силах смириться с фактом рождения, многие прониклись горькой и яростной тоской по утерянному преднатальному состоянию. Наплевав на возраст и социальный статус, они предпринимали попытки втиснуться в маточный канал, чтобы вернуться в чрево и укрыться в родной утробе. Здоровенные парни звонили в двери своих матерей, говорили: "Мама, я хочу обратно!" - и, опустив голову на манер атакующего быка, старались проникнуть в чрево. Нужно было видеть этих громил, которые роились под материнским животом, словно пчелы у лотка. Милые старушки не знали, как им отбиться от подобных притязаний. Каждая девушка в момент любовной близости трепетала, подозревая, что возлюбленный хочет остаться в ней. Судя по всему, особое рвение проявили развратники. Их просто нельзя было оторвать от интимных органов женщины. Старые ловеласы жаждали обрести запах плаценты во влагалище любовницы - когда они поглаживали и вылизывали промежность, память возвращала их в уютное гнездышко матки. Все эти сумасбродства приводили Луи в восторг: он уже представлял себе, как поколение за поколением пятится назад по цепи эволюции, пока наконец человечество, беременное самим собой, не столкнется нос к носу с Адамом и Евой, чтобы сказать им: "Ну что, отменяем это раз и навсегда?"

Первым предупредил Луи о возможной опасности Дамьен - ибо извращения, порожденные призывами к бунту, умножались слишком уж быстро, и это начинало внушать тревогу. Дивный Атом, обуреваемый жаждой взять реванш над людьми, и слушать не захотел. Он веселился от души, наблюдая за юной и не столь уж юной сволочью, - как она на глазах превращается в ничтожество.

- Вы еще узнаете, - говорил он, - что может натворить такой маленький негодник, как я...

К мальчику являлись целые делегации взрослых, которые в отчаянии признавались:

- Учитель, мы попытались вновь поселиться в наших матерях. Нам это не удалось.

- Отчего же?

- Мы выросли, а они ссохлись. В них нет места.

- Экие вы бездари!

- Что нам делать, Учитель? Сжальтесь над нами, помогите!

- Хорошо, я дам вам последний шанс: раз вы не сумели вернуться к состоянию эмбриона, станьте вновь младенцами.

Сразу же сотни мужчин и женщин приступили к исполнению этого приказа. Они собирались после работы, надевали ползунки, слюнявчики и подгузники, сосали палец, ползали на четвереньках, пускали пузыри, присыпали друг друга тальком. Ремесло кормилицы стало вдруг очень прибыльным - пышные матроны щедро вскармливали молоком, равно как супчиком, шоколадом, пивом и вином, взрослых питомцев, восседающих у них на коленях. Этих людей привлекала не жидкость сама по себе, а процесс сосания - они желали любой ценой ощутить себя малыми детьми. И хотя лишь небольшая часть населения оказалась подвержена этим диким причудам, последствия сказались на всем обществе.

Маточное безумие перешло теперь всякие границы, и на сей раз к уговорам Дамьена присоединились Мадлен с Ульрикой. Они умоляли Луи выйти из игры, поскольку уже начались враждебные толки, в которых ему приписывали безграничную магическую власть.

- Вы подняли их на смех, - говорил Дамьен, - чего больше желать? Предоставьте их самим себе!

- Ни за что! Нет кары, способной искупить грех существования! А потом, зачем лишать себя невинного удовольствия? Ведь они покорно глотают все, что я предлагаю!

Дамьен не сдавался и наконец нашел убойный аргумент:

- Неужели вы не замечаете, что эти оглашенные могут затмить вашу славу?

- В самом деле?

- Разумеется! Они вас опошляют, и это может повредить вашей репутации.

Внезапно отрезвев и осознав, что на карту поставлен его авторитет, Луи нерешительно пошел на попятный, но было слишком поздно - он уже не мог остановить движение, которому дал толчок. Его именем творились самые отвратительные бесчинства и омерзительные извращения. Помимо воли маленький шалопай оказался зачинщиком всех смут. Но даже эти чудовищные выходки казались пустяком в сравнении с тем, что могло бы произойти. К примеру, одна итальянская фирма планировала начать выпуск надувных младенцев (иначе - резиновых детей): предполагалось, что они войдут в моду у кокеток, не желавших подвергать свое тело тяготам материнства. Некоторые пары, ссылаясь на Луи, публично хвастали, что изобрели метод временного прекращения беременности (мать, выносив плод три месяца, помещает его в морозильник, откуда время от времени забирает к себе - идеальный рецепт для людей ленивых и слабовольных). Но кульминацией хаоса стало нежелание животных вероятно, зараженных хозяевами - давать потомство! Это уже был предел смешались все виды! Суки стали рожать котят, коровы - цыплят, кобылы телят. Хуже того: в результате внезапной мутации корошади произвели на свет собакошек!

* * *

Тогда застигнутые поначалу врасплох власти - ибо все эти события произошли в течение лишь двух лет - предприняли самые решительные меры. Был установлен режим принудительного невежества для ребятишек, не достигших шестилетнего возраста, и предписано усаживать их перед телевизором на шесть - восемь часов в день, категорически запрещая отрывать глаза от экрана. Дабы отвадить пострелят от увлечения культурой и позывов к чтению, книги должны были храниться под замком; все азбуки и буквари подверглись конфискации. В качестве превентивной меры был учрежден орден хранителей Святых врат - их обязанностью было стоять на страже зева беременных женщин, чтобы мародеры никоим образом не могли туда проникнуть. Поскольку младенцы во чреве едва не объявили забастовку, государственные лаборатории изобрели новый метод разрешения от бремени, получивший название "рождение смехом": созревший плод щекотали при помощи крохотных электродов, и тот устремлялся к выходу с радостным хохотом, что имело особо важное значение для встревоженных родителей. Чтобы обуздать нездоровое поветрие, охватившее страну, государство лишило взрослых всякой возможности впадать в детство. Подгузники, распашонки, соски, рожки продавались только по удостоверению личности (после четырех лет никто не имел права приобретать их). Равным образом был наложен запрет на искусственное омолаживание - каждый должен был подчиниться неумолимому бегу времени. Мешки под глазами всячески приветствовались; зато тех, кто в течение года не удосужился обзавестись новой морщиной, ожидало возмездие: им делали инъекцию, от которой шевелюра седела за несколько дней, а кожа становилась сморщенной, как старый пергамент. Людям, застигнутым за сосанием пальца, отрубали его после трех предупреждений.

Любая смута нуждается в объяснении - и правители, естественно, обвинили во всем Луи с матерью, равно как их приверженцев. Удача отвернулась от Миниатюрного Отшельника - обожание сменилось хулой, и его стали именовать опухолью простаты, железистой слизью. О, как терзали ему слух эти поношения! Занятия пришлось прервать: он должен был защищаться, сидя в своей темной берлоге, но, к счастью, Дамьен оказался для него незаменимым помощником, проявив совершенно изумительные способности к лавированию. Сообщество Непокорных Младенцев было распущено - на смену ему пришел Союз Счастливых Детишек, Жаждущих Влиться в Круг Семьи. Этим запоздалым движением вспять Луи уже не смог снискать расположения власть имущих, и в течение многих недель над Восхитительным Стручком висела опасность лишиться уютной колыбели и получить взамен место у позорного столба. Общественному мнению требовался виновник. И тут вновь отличился Дамьен, первым назвав имя - Фонтан.

Мирное соглашение между врачом и младенцем было весьма непрочным, ибо каждый из них имел свою заднюю мысль. Оба во всеуслышание объявляли себя творцами одного и того же феномена - явления миру Луи. Доктор утверждал, что именно он создал его во всех смыслах. Мальчик же заявлял, что произвел себя сам усилием собственной воли и, следовательно, заключал в себе самом причину своего существования. Фонтан злился, угрожал "расколоться", выложить все начистоту. Отношения между гинекологом и малышом портились день ото дня. К тому же Фонтан, работавший тогда над прибором для бомбардировки эмбриона когнитивными нейтронами, уверял, будто способен внедрять в мозг новорожденных готовые - что называется, "под ключ" - блоки познания. Многие пары уже сделали заявку на это новое изобретение. Словом, с колебаниями пора было кончать. Сделав поворот на сто восемьдесят градусов, Луи публично возложил на врача всю ответственность за наступивший хаос и обвинил его в намерении поставить производство маленьких Луи на поток. На всех радиоволнах, во всех органах печати он повторял одно и то же:

- Этот злонамеренный тип втерся в доверие к моей матери и под видом лечения ввел в ее организм токсичные вещества. Я был тогда невинным младенцем, но меня искалечили.

Мадлен, немедленно приняв сторону сына, подтвердила его слова. А Луи нашел удачную формулу, окончательно примирившую с ним общество:

- Прежде права стать гением ребенок должен иметь право быть ребенком.

Ошеломленный подобной черной неблагодарностью, Фонтан, презрев советы сестры Марты, поддался на провокацию. Этот сдержанный человек с безупречными манерами опустился до прямых оскорблений:

- Да я мог бы создать сотни таких Луи, и гораздо лучшего качества!

Именно этой оплошности дожидалось правительство: Фонтана арестовали и отдали под суд, его лаборатория по созданию генетических гениев была закрыта, бумаги уничтожены, сотрудники уволены и привлечены к уголовной ответственности. Марта чудом избежала наказания - только перспектива погибнуть под потоками проливаемых ею слез побудила судей отказаться от обвинения в сообщничестве. Тем не менее мир вздохнул спокойно - наконец-то преступник был водворен за решетку. С Просвещенным Головастиком, при условии, что он останется в гордом одиночестве и даст обещание не мутить воду, можно было смириться, даже порадоваться его присутствию, ибо он воплощал собой мечту всех недовольных жизнью.

Униженный этой уступкой и публичным признанием, что не является творцом самого себя, Луи занялся самокритикой. В чем состояла его ошибка? Ему не хватило честолюбия, вернее, он поддался мелким амбициям - решил покарать общество, иными словами, реформировать его. Какое заблуждение!

- К чему ненавидеть людей? - заметил на это Дамьен. - Их надо скорее жалеть!

Тогда малыш осознал, что у него всегда был только один враг - Господь Бог собственной персоной - и что первородным грехом следует считать Сотворение мира. И он вновь обратился к своему первоначальному плану, слегка изменив цель: ему было написано на роду прочитать все, дабы исцелить человека от недуга существования. Бог одним словом Своим создал Вселенную? Луи уничтожит ее также одним словом. В этой магической вокабуле, которую он обретет путем терпеливых разысканий, ему откроется Основа основ. Он положил себе на поиски пять лет и возвестил миру принципы, коими следовало отныне руководствоваться:

- Смейтесь, люди, пейте, пляшите, любите друг друга! Я один смогу освободить вас от этой напасти - жизни, я один буду трудиться, чтобы вам не надо было больше работать. Обещаю вам вечные каникулы, душевное спокойствие, безоблачное счастье.

Эта программа, хоть и звучавшая весьма загадочно, была принята повсеместно с почтительным восхищением. Выглядела она внушительно и в то же время давала некоторую передышку. Мир вновь подпал под влияние Гениального Троглодита - каждый испытывал хмельной восторг при мысли, что малыш скоро сравнится с компьютером по быстроте обработки информации. Начали толпами стекаться новые поклонники. С согласия Луи Дамьен с супругой официально основали Церковь Божественного Дитяти ("это божественное дитя, ибо оно не родилось"). А Чудесный Клоп, уверившись, что именно он напишет заключительную главу Истории человечества и станет той песчинкой, которая заставит мир сойти с оси, отважно принялся за работу. Добровольцы записывали для него на дискетах сотни названий, и ему были созданы совершенно уникальные условия для научных трудов. Его комнатушка в маточном пузыре напоминала теперь пульт управления реактивным лайнером - несколько экранов, видеоустановка, наушники, десятки мигающих кнопочек, сверхсложный радиотелефон, система контроля, факс. Благодаря всем этим приборам он оказался в центре гигантской коммуникационной сети, подлинного нервного узла, соединяющего его со всеми точками земли. И паутина эта усиленно питала его мозг.

Не было такой книжонки, от которой отказался бы Луи, - причем самые скучные из них доставляли ему наивысшее наслаждение. Ибо книгам больно, если их не читают, да и не только книгам, - а наброски, дневники, медицинские рецепты, рекламные проспекты и даже содержимое мусорных корзин! Ничто не могло утолить его жажду; он взял на себя чудовищно много, но это было необходимо. Да, во имя смертных, прозябающих во мраке, он был готов вычерпать до донышка все, что написано и напечатано. Так надо - ибо вслед за ним человечеству предстояло вступить на долгий путь, ведущий к преображению.

Отринув суету городов и столиц, расовые и этнические конфликты, он затворился в своем монастыре, позволяя себе тратить лишь несколько часов на сон, пищу и отдых. Империя его была ограничена прямоугольником страницы. Экран монитора был храмом и алтарем. Раз в месяц он производил профилактическую смазку мозга питательной жидкостью - дар нейробиологической лаборатории Хьюстонского университета (штат Техас). Мягко покачиваясь в материнском лоне, с радостью прогуливаясь по вечерам в окрестностях своего жилища, он ничего большего и не желал. Его каморка была благословенным островком в пространстве этого глупого века, а память склепом, где уже обрели покой тысячи мертвецов и куда в скором времени втиснется вся планета. И каждый обитатель Земли ждал того мгновения, когда Луи, поглотив миллионы томов, заключающих в себе сумму познания, сам станет единым Живым глаголом и одним, только одним словом уничтожит Солнечную систему.

 

Глава V

ЦЕРБЕР АЛЬКОВА

Впрочем, был по крайней мере один человек, которого весьма раздражала эта затянувшаяся шутка, - Освальд Кремер, отец Луи и Селины. Долгое время он таил печальную истину от самого себя, но ему пришлось-таки признать очевидное: его семейный очаг рухнул. Мадлен никогда не отличалась чрезмерной нежностью, а теперь открыто им пренебрегала, всецело посвятив себя Мессии, укрывшемуся в ее утробе. Она получала за него гораздо больше денег, чем мог заработать Освальд, а потому разорванной оказалась последняя связующая их нить - финансы. Обожатели Луи вытеснили господина Кремера в дальнюю комнату на последнем этаже и втихомолку отстранили от всех дел. Он завтракал, обедал и ужинал в одиночестве - слуга накрывал ему стол в его комнате, - он бродил неприкаянно по обширной вилле, превратившись, по сути, в одушевленный предмет мебели. Что до ребенка - если, конечно, это существо можно было именовать таким словом, - то Освальду даже думать о нем не хотелось. Луи наотрез отказался принимать его без церемоний, включив в расписание визитов, и говорил ему "вы", притворяясь, будто не знает, кто он такой. А крошка Селина, физически недоразвития и умственно неполноценная, была скорее обузой, чем радостью.

Освальд поделился своими горестями с родителями жены и нашел у них полное понимание. Андре и Аделаида Бартелеми питали к Луи лютую злобу, ибо он не соизволил с ними разговаривать и письменно известил их, что они не имеют на него ровным счетом никаких прав. Их путали гигантские размеры Мадлен - каким образом удалось ей так располнеть? Здесь скрывалась какая-то магия, колдовское средство, о котором им не сочли нужным сказать. Не говоря уже о ее презрении к деньгам, совершенно выводившем их из себя: стоило им заикнуться об увеличении выплат за предоставленное ей воспитание, как она без проволочек распоряжалась выписать чек, не желая вникать в их резоны. Родители надеялись, что дочь пригласит их разделить с ней кров, - они согласились бы и на чердак, и на мансарду, лишь бы получить возможность присматривать за имуществом. Она же предпочла открыть двери своего дома чужакам. В ходе смуты, потрясшей страну, они горячо молились за осуждение Шутника-Мегаломана и даже тайком включились в компанию клеветы. Хорошая взбучка, по их мнению, не повредила бы обоим - и матери, и щенку. Однако маленький гаденыш с трудом, но ускользнул от карающей длани закона. При одной мысли, что мальчишка заполучил такую власть над людьми, дедушка Андре задыхался от ярости и бил кулаком по столу.

В силу всех этих причин супруги Бартелеми сблизились с зятем, хотя и считали его жалким трусом. Они написали также доктору Фонтану в тюрьму, дабы заверить его в своей поддержке, невзирая на прежние обиды. Между всеми отверженными наметилось нечто вроде союза, общим знаменателем которого стала ненависть к Луи. Однако это не могло длиться долго, ибо интересы сторон не совпадали. Освальд, ища спасения в работе, решил осуществить замысел, требующий многих лет жизни, - вычислить все явления, оставшиеся лишь в потенции. Все наши поступки окружены незаметным ореолом того, чем мы пожертвовали, выбрав что-то одно: остаются еще отвергнутое нами другое призвание, провал на экзамене, перевернувший нам жизнь, женщина, с которой мы не решились заговорить, булавка, прошедшая в миллиметре от глаза, словом, множество нереализованных возможностей, и именно их вознамерился просчитать Освальд, Возьмите лишь один год из целого столетия и задумайтесь, сколько всего могло бы произойти, обернись дело иначе. Возможное, несбывшееся гораздо интереснее, чем взятый в своей грубой очевидности факт, ибо в нем скрывается то лучшее, что в жизни не удержалось. Как повернулась бы История, если бы Магомет родился прежде Иисуса Христа, а Наполеон умер бы в колыбели? Поступив на службу к вероятности, Освальд задался целью написать летопись гипотез. Он надеялся составить таблицу, сопоставимую с таблицей Менделеева, где обретут свое место все возможности. Естественно, не мог он обойти и вопроса о том, что произошло бы, появись Луи на свет, подобно всем прочим детям, хрупким и беспомощным. Теща и тесть, увидев в этом занятии лишь прикрытие, постоянно теребили его, взывая к долгу мужа и отца. Когда же Освальд возвестил об еще одном замысле - создать трактат в похвалу числа 11, идеального дубля, создающего при умножении только дубли - 22, 33, 44, 55 и т.п., - Андре Бартелеми грубо оборвал его. Пора кончать с этой манией, ишь как ловко устроился! Он же глава семьи, черт возьми! Разве это нормально, что Мадлен ворочает такими деньгами, не советуясь с ним? И еще - тут Андре отвел зятя в сторону и пристально взглянул прямо ему в глаза, - исполняет ли он, как положено, свой супружеский долг? Освальду пришлось признаться, что нет. Его это беспокоит? Не то чтобы очень. Это серьезная ошибка. С каких пор он перестал спать с Мадлен? Довольно давно. А точнее? Очень давно.

В таком случае, заявил тесть, именно к этому нужно принудить ее в первую очередь. Как часто? - осведомился Освальд. По желанию, но не реже одного раза в неделю. Много раз в день, если вам захочется. Конечно, Мадлен несколько располнела, но это вопрос принципа. Итак, дорогой Освальд, добейтесь своих прав у вашей супруги, моей дочери.

Освальд не посмел сказать тестю, до какой степени сам боится Мадлен. Та, что превосходила его теперь ростом и объемом, перестала быть женщиной это было скорее чудище морское, и только в глазах, едва заметных на заплывшем жиром лице, еще угадывалась принадлежность к человеческому роду. Испуганный до полусмерти Освальд силился вызвать в себе хоть какое-то чувство к этой титанической фигуре. Взобраться на такую махину - и то было тяжело, а он вдобавок не на шутку опасался, что его штучка откажет в решающий момент. Чтобы подойти к испытанию в полной форме, Освальд в течение нескольких недель выдерживал спортивный режим, занимался гантелями, бегал, катался на велосипеде, принимал укрепляющие препараты. Каждый вечер он измерял свои бицепсы и окружность бедер - с точностью до миллиметра. Как ни пытался бедняга оттянуть решающий момент, ссылаясь на необходимость дополнительных тренировок, тесть понукал его, и ему пришлось наконец отправиться в супружескую спальню. Робко постучавшись, он попросил разрешения войти, чтобы задать Мадлен задачку собственного изобретения. Только это еще и связывало их.

- Зная, что у восьмидесятилетнего старика за всю жизнь было три миллиарда сокращений сердечной мышцы и что высвобожденной этим энергии хватило бы для подъема груженого поезда на вершину Монблана, рассчитайте вес каждого вагона и диаметр колес.

Мадлен спокойно пожала плечами, продолжая листать журнал и ожидая, что Освальд, как обычно, ответит за нее сам.

А тот, ужасаясь непомерной трудности своего предприятия, помышлял теперь лишь о бегстве. Его привел в содрогание вид этой женщины в ночной рубашке: складки, глубокие как канавы, зад, о величине которого можно было только догадываться, колоссальные бедра, укрывающие глубочайшую бездну, все в этой царственной груде, обтянутого кожей сала, заставляло его трепетать. Никогда он не сможет осуществить возложенную на него миссию просто задохнется под этими необъятными формами, сгинет в этой головокружительной пропасти. Но он дал клятву и отступить уже не смел. С безрассудством пехотинца, бегущего во весь рост на вражеские окопы, он закрыл глаза и -присел на краешек кровати. Мадлен удивилась, нахмурилась, вновь взялась за журнал. Дрожа от собственной дерзости, он положил руку на пухлое запястье. До нее дошло не сразу. Как, он хочет... после трех лет? Хочет именно этого? Освальд кивнул, ни жив ни мертв от страха. У нее было искушение немедля прогнать его, чтобы знал впредь свое место, но, взглянув пристальнее на маленького мужчину, который вцепился в нее с отчаянием утопающего, она внезапно смягчилась. В конце концов почему бы и не оказать ему эту милость? Матушка Аделаида часто говорила ей, что особи мужского пола переполнены спермой, и время от времени им необходимо опорожняться. Но согласилась она при одном условии - приступить к делу около полуночи, когда Луи обычно уже засыпал.

В тот же день, несколько часов спустя, при выключенном свете, ибо этого требовала стыдливость, Мадлен легла к своему мужу боком - в единственно возможной позе. Обмирая от страха, что эта глыба его раздавит, Освальд спасался тем, что мысленно производил исступленные подсчеты (вес жениного костяка, процент содержания воды в ее теле, площадь кожного покрова - почти равная по размерам большому ковру в гостиной). Каким-то чудом штучка не подвела его, и в темноте он окончательно осмелел. У него даже мелькнула мысль: "А не присоединиться ли мне к Луи, в его матери хватит места для нас обоих..." Впрочем, обнять этот Гималайский хребет оказалось легче, чем он думал, - и в какой-то мере все это напомнило ему прежние редкие ночи вдвоем. Мадлен не проявила никакой активности. Только робость Освальда помогла ей смириться с этим отвратительным обрядом. Она даже поймала себя на том, что испытывает некоторое удовольствие, и пару раз сладко содрогнулась. Орган размножения, некогда столь агрессивный, показался ей теперь вполне приемлемым по длине и объему. Мадлен обещала принимать Освальда раз в неделю - в часы, когда сын отдыхает. Счастливый супруг, ошеломленный столь легкой победой, ринулся с этим известием к супругам Бартелеми. Те приняли его холодно. Мужчине положено спать с женой, и чем же здесь хвастаться, позвольте спросить? Им нужны конкретные результаты, а не хроника случек. Однако втихомолку оба потирали руки - это был первый шаг. Скоро они вновь обретут власть над дочерью при посредстве этого славного малого. Их целью было прогнать Дамьена с его бандой оглашенных. Вот почему Андре и Аделаида Бартелеми, опасаясь, как бы зять не пошел на попятный, каждое утро звонили ему, чтобы напомнить о мужестве и стойкости. Пусть Мадлен выполняет все его капризы - он же глава семьи, черт возьми!

* * *

Луи далеко не сразу заметил, что между родителями вновь завязались интимные отношения. Спал он крепко, а потому неприятных ощущений не испытывал. Но вот однажды вечером он засиделся позже обычного, погрузившись в "Исповедь" Блаженного Августина. Луи не мог оторваться от этого захватывающего диалога человека со своим Господом, но внезапно почувствовал помимо непривычной жары легкое покачивание своего жилища. Посчитав, что мать занимается гимнастикой, он вознегодовал - что это еще за акробатические трюки посреди ночи! Одновременно до него донеслись какие-то глухие удары, но едва он собрался выразить свой протест, как его сморила неодолимая усталость, и он провалился в глубокий сон.

На следующий день, полагая, что все это ему приснилось, он стал расспрашивать мать, однако та сослалась на боли в пояснице, вынудившие ее несколько раз потянуться. Через неделю, в тот самый миг, когда Освальд вошел в пижаме к Мадлен, Луи только что лег, еще целиком захваченный чтением Маймонида, - уже завтра он намеревался перечесть "Путеводитель колеблющихся". Едва он засунул палец в рот - единственная уступка детству, - как материнская каюта затряслась. Что такое, у мамули снова заболела спина? Как странно, что на нее это находит ночью. На сей раз он явственно услышал звуки другого голоса. Какой-нибудь врач или массажист? Но почему же во всем организме отдается грохот, словно в дверь колотят обухом топора? Любопытная метода - неужели так высвобождают защемленный нерв? Или же... Да нет, он сошел с ума, этого не может быть. И он стал вслушиваться с напряженным вниманием: все те же удары, четкие и очень ритмичные... Весьма своеобразная гимнастика! Ему все-таки хотелось верить, что он просто ослышался, - поэтому он заткнул уши и попытался уснуть. Какое имел он право подозревать мать? Но откуда эта качка, как на волнах? Он пришел в ярость, в бешенстве вскочил - что же, Мадлен солгала ему? Луи терпеть не мог двух вещей: любовную страсть, затемняющую рассудок, и душевную распущенность, ведущую к вырождению. Через несколько минут шторм прекратился, и Луи спросил себя, не стал ли он опять жертвой галлюцинации.

Впрочем, он предусмотрительно решил не делиться своими сомнениями с матерью. Заметив, что странное явление повторялось в один и тот же час с интервалом в неделю, он счел за лучшее выждать и в следующий четверг затаился, выключив свет. И худшие его подозрения подтвердились. Все началось вновь: страшные толчки, вибрация, качка. На сей раз дело оказалось куда серьезнее - в его убежище творилось Бог весть что! Сам он упал с кушетки, с телефонов сорвало трубки, экраны компьютеров замигали, факс заверещал, радиоприемник стал потрескивать. Луи так укачало, что он едва не вернул назад свой ужин. Какие свиньи! Решив выяснить все досконально, он подполз к узкому отверстию матки, ведущему на нижние этажи. Ему очень хотелось взгромоздиться на фаллопиеву трубу, чтобы было виднее, но доступ туда преграждала слизистая пробка, оставившая лишь узкую щель. Приложив ухо к земле, словно индеец-следопыт, он услышал совсем рядом гулкие удары - как будто некий зверь с яростью пытался пробиться сквозь перегородку, и каждое движение этой твари отдавалось у него в голове. Потрясая своими маленькими кулачками, Луи завопил:

- Слушайте, вы! Вам здесь что, бордель?

Протесты его потонули в грохоте. Им овладело отчаяние, переросшее в панический страх, ибо Мадлен явственно произнесла: "Освальд!" Значит, самозванцем, который посмел осквернить священный мамин сосуд и нарушить райскую безмятежность, был Освальд!

Душа разрывалась при мысли, что этот "глава семьи" устроился на ней, словно шмель на цветке. Луи оцепенел в бессильном негодовании, но тут послышались ужасные хрипы, и его отбросило на радиотелефон - он ударился так сильно, что на затылке вскочила шишка. Ему следовало накрепко привязаться, ведь положение становилось просто угрожающим. Энергетический взрыв в утробе Мадлен был подобен землетрясению: в течение нескольких секунд все ходило ходуном, затем вновь воцарилось спокойствие. От ужаса Луи готов был немедленно приступить к карательным акциям, но быстро опомнился. Возможно, мать оказалась такой же, как и он, жертвой этого человека, принудившего ее к подобной мерзости. Он мог бы вызвать Дамьена с его командой и приказать им расправиться с негодяем - бросить за решетку, быть может, даже кастрировать. Однако Мессии не подобало просить о помощи простых смертных - для него было делом чести самому решить эту проблему.

Зная, что родители взяли привычку спариваться по четвергам, между двенадцатью и часом ночи, Луи приготовил все необходимое для осуществления своего плана. С Мадлен он был весел и предупредителен, дабы не пробудить в ней раньше времени подозрения. Бандитов следовало схватить на месте преступления. Неделю спустя, после упорных трудов, вновь вынудивших его прервать занятия, Луи без четверти двенадцать - "предки" отличались пунктуальностью в вопросах случки - прикрепил к запястью пуповину, сплетенную для такого случая в упругую веревку. Все было готово - и вот начались судороги. Стало жарко и душно, на стенках матки проступили капли, все отверстия увлажнились, нижняя часть живота источала соки - Луи вымок с головы до ног. "Сволочи! Они мне за это заплатят!" Он судорожно ухватился за выступ, готовясь к худшему, и вскоре разразилась настоящая буря. Компьютеры опасно зашатались, и Луи испугался, как бы они не рухнули на него, поскольку закрепить их не было никакой возможности. На сей раз Мадлен сотрясалась в гораздо более сильных конвульсиях, нежели обычно. Неужели это доставляло ей хоть какое-то удовольствие?

В нескольких сантиметрах от себя Луи угадывал судорожные движения взад и вперед - в чрево Мадлен пробивалась незрячая тварь, которая сминала хрупкие соцветия, сметала все препятствия на своем пути. Столкнуться воочию с альковными тайнами родителей, почти уткнуться носом в орудие преступления - какое плачевное зрелище! Бедное человечество! Отчего взрослые люди неизбежно превращаются в животных при воспроизводстве себе подобных? Толстый носитель сперматозоидов ходил туда-сюда, подчиняясь тупой потребности самца. Младенец, пытаясь по слуху определить калибр, заметил, что эта штука замирает через равные интервалы, останавливаясь либо у входа в мамулю, либо внутри, где бессмысленно стучится во все углы, словно пытаясь завоевать больше пространства. Именно здесь и нужно было ловить зверя, утомленного предыдущими бросками, чтобы не дать ему ринуться вперед. Луи, сделав скользящую петлю на конце гибкой, как лиана, и прочной, как лассо, веревки, медленно продел ее в узкую щель маточной горловины, похожую на прорезь в копилке. Раструб горловины совпадал по диаметру с выводной трубой мамули - тут вполне можно было подсечь терзавшую ее тварь. О, если бы у Луи была динамитная шашка или граната - мерзкую гадину можно было бы обезвредить за пару секунд! Расставив ловушку, он выжидал с терпением охотника.

Температура поднималась, но ничего больше не происходило. Неужели хитрость Луи обнаружилась и "папочка", почуяв засаду, отказался от своих намерений? Внезапно все чрево сотряслось с неслыханной силой, и бомбардировка возобновилась. "Папуля" был явно в ударе нынче ночью предстояла ожесточенная схватка. И вот уже мясистая свая с разгона пробилась почти через всю трубу. Сверху опять донеслись страстные всхлипы, а Луи едва не потерял равновесия и чудом не провалился в расщелину вниз головой. Надо было срочно приступать к военным действиям - прежде чем "папочка" подаст назад, выпустив свои снаряды, ибо напор этот предвещал неизбежность залпа. К счастью, чудовище на какое-то мгновение замешкалось. Роковая ошибка с его стороны - Луи успел подвести петлю и подсечь свою добычу, а затем откинуться назад, упираясь изо всех сил. Только бы веревка выдержала! Штуковина тянула в одну сторону, Луи в другую. Снаружи раздались ужасающие вопли, брань, проклятия. Испуганный Луи едва не выпустил лассо из рук, чтобы заткнуть уши. Ведь он был так мал, так хрупок!

Веревка страшно задергалась, обжигая ему ладони, на запястьях от напряжения вздулись вены. Какая низость! Он, воплощение чистого разума, вынужден был вступить в унизительный рукопашный бой с - не будем бояться этого слова - пипиской! Однако священный долг обязывал его атаковать "папочку" в пах, чтобы навсегда отвадить от священного маминого сосуда. Если бы Луи все же родился, он бы посвятил жизнь борьбе с похотью: он стал бы сокрушителем либидо и истребителем фаллосов. Заняв линию обороны перед лобком и клитором, он преградил бы путь игривым пикам и фехтовал бы с ними до победного конца. Он уже видел себя в роли Бэтмена постелей и будуаров, ныряющего под одеяла и под пижамы, чтобы помочь девственницам и супругам - жертвам ненасытного пениса. Это было бы одно бесконечное родео!

К счастью, праведный гнев придал ему силы! И мощь его десятикратно возросла при мысли, что там, в другой жизни, он мог бы превратиться в поборника воздержания, борца с пороком. Надо выдержать, чтобы покончить с Содомом и Гоморрой раз и навсегда! Освальд, даже не подозревая обо всем этом, вообразил, будто попал в клещи гигантского краба, и жалобно стенал, опасаясь пошевелиться из страха еще больших мук. Мадлен же, которой веревка натирала самую нежную плоть, страдала не меньше, хотя секундой раньше ощущала приятное тепло именно в этом месте. О, вот чем закончились любовные стоны и возгласы! На смену им пришло раскаяние. Чувствуя, что агрессор скручен надежно, Луи высвободил одну руку и снял трубку внутреннего телефона. По счастливой случайности мать не отключила связь и ответила ему. Торжествующим тоном он заявил ей, что захватил в плен похотливого козла по имени Освальд Кремер и выпустит его только при условии, что тот обещает никогда больше не возвращаться в эти края.

- Как, Луи, это ты его...

- А кто же еще?

- Не могу поверить...

- Можешь не верить, просто передай мое распоряжение.

- Мне ужасно неловко, я передаю трубку твоему отцу, поговорите как мужчина с мужчиной.

Освальд, едва дыша от боли, воспринял новость с крайним раздражением. Он завопил в трубку:

- Отпусти меня немедленно, приказываю тебе, ты должен слушаться отца!

- Освальд, слово "отец" не имеет для меня никакого смысла и никто не может мне приказывать!

- Если ты не подчинишься, я задам тебе такую трепку, которую ты надолго запомнишь.

- Трепку? Отчего же не выпороть меня кнутом, не подвергнуть пытке электричеством, не посадить на кол? Со мной не смог справиться десяток врачей, а вы хотите запугать меня трепкой! Ничтожный пигмей! А теперь слушайте меня: мамуля вам не свинья и не сука, чтобы ее покрывать, не дымовая труба, чтобы прочищать. Я веду здесь научные изыскания первостепенной важности, от которых зависит судьба всего человечества, и не потерплю никаких набегов на мои владения. Повторяю: не смейте залезать на мамулю!

- Луи, - вскричал Освальд в ярости, - я буду делать с твоей матерью и моей супругой все, что мне угодно. К тому же это ее вполне устраивает и даже доставляет ей удовольствие.

- Лжец, запрещаю тебе говорить подобные вещи!

Обезумев от бешенства, Ангелочек перешел на "ты" и утерял всякий контроль над собой. Грубейшие ругательства полились подобно гною из его уст - эти слова, извлеченные из великого множества прочитанных им книг, мы повторить здесь не решаемся. Что за голос проснулся в нем? Так изъясняются только закосневшие в грязном разврате извозчики. Мадлен совершенно сникла от этого, равно как и Освальд - и последний сдался.

- Хорошо, Луи, дай мне уйти. Но милый малютка, зайдясь от гнева, продолжал свое, создав подлинную антологию непристойностей и продемонстрировав поразительную изобретательность. Каждое мерзкое слово сопровождалось новым рывком веревки.

- Луи, умоляю тебя, отпусти, я больше не буду.

- Ты так просто не уйдешь. Ты немедленно попросишь прощения за то, что очернил мамулю своими инсинуациями. Говори: "Это я принудил Мадлен к подобному свинству".

- Согласен, это я.

- "И я никогда больше не буду ей досаждать".

- Больше никогда.

- Говори: "Клянусь!"

- Клянусь.

- Громче.

- Клянусь, Луи, клянусь.

Тогда Луи разгрыз веревку зубами, и Освальд извлек свою изуродованную ужасной петлей штучку из лона жены. Он чувствовал себя жалким и ничтожным, слезы хлынули у него из глаз при мысли о жестокости сына. Мадлен, тоже рыдая, пыталась его утешить, полечить израненный прутик мазями и тальком. Однако ультиматум младенца привел ее в ужас, и она решила навеки закрыть лавочку для мужа. Не могло быть и речи о том, чтобы пойти наперекор воле Луи. Освальд смирился; униженный до крайности, он представлял себе злые ухмылки на лицах приближенных голыша. Только через несколько дней бедняга осмелился рассказать о случившейся катастрофе тестю и теще. У них не нашлось для него ни единого слова сострадания - его обвинили в трусости, а Андре даже позволил себе гнусное выражение "мозгляк без яиц". Освальд понял, что здесь ему надеяться больше не на что, и покорно склонил голову это испытание сломило его.

* * *

Он сделал еще одну попытку сблизиться с Селиной - только с этим существом его связывало некое подобие того теплого чувства, которое люди хотят обрести в семейном кругу. Разум так и не вернулся к ней, и она целыми днями неподвижно лежала на кровати. Вместе с отцом ее сослали жить на последний этаж виллы. Худая, мертвенно-бледная, с запавшими, обведенными черной каймой глазами, она не говорила, а лишь иногда невнятно повизгивала. Никто не поверил бы, что эта девочка, неспособная произнести даже элементарные слова, некогда решала сложнейшие задачи по физике в чреве своей матери. Впрочем, два или три раза она неожиданно для всех проговорила хриплым старческим голосом одну и ту же фразу: "Огурцы следует вымачивать с крупной солью..." Из тысячи изученных ею законов осталось только это начало кулинарного рецепта! Однако за внезапными прорывами памяти не последовало больше ничего. Со временем маленькая Селина стала агрессивной по отношению к детям - бросалась на них на улице, пытаясь укусить или оттаскать за волосы, так что отцу пришлось держать ее дома. Однажды она увидела по телевизору прыжки с парашютом и пришла в такой восторг, что Освальд подарил ей маленький воздушный шар с подвесной корзиной. После этого Селина поселилась на потолке, подальше от обитателей земли, которые кормили ее при помощи системы шкивов и блоков. И никто уже не мог извлечь из нее ни слова, ни звука.

Все эти события самым пагубным образом сказались на душевном состоянии Освальда. Он рано лишился родителей, не обзавелся друзьями, не имел других знакомых, кроме безразличных к нему коллег по работе, а потому постепенно стал терять вкус к жизни. Все ему опостылело - и в первую очередь цифры. Видя кругом сплошной обман и притворство, он перестал доверять чему бы то ни было. Усомнившись под конец даже в своем сомнении, он поставил под вопрос собственное существование. Это почти утешило его: все пережитое лишь почудилось ему - зря он так мучился! Посему он перестал есть (зачем кормить призрак?), вставать с постели, говорить; впал в состояние крайней слабости, которая лишь укрепила его уверенность в том, что он не существует. Наконец он умер, сам того не сознавая, ибо уже не понимал, живет он или нет.

Освальд добился успеха по крайней мере в одном - убедил окружающих в своем небытии. Никто не заметил его исчезновения, и только через сутки один из слуг, случайно заглянувший в его комнату, обнаружил холодный труп. Мадлен ни разу не говорила с ним после злосчастной ночи, а известие о его смерти встретила с полным равнодушием. Разумеется, она и не подумала пойти на похороны мужа, поэтому могильщикам пришлось просить посетителей кладбища поплакать немного, чтобы церемония не утеряла своего траурного характера. Супруги Бартелеми пришли в ужас от этой холодности - они уже предвидели, какая судьба ожидает их после кончины. Дочь и внук вызывали у них теперь только отвращение - они поспешно сменили место жительства, удалившись на многие сотни километров от виллы Мадлен. Удар оказался особенно тяжким для Аделаиды Бартелеми, ибо она не могла простить себе того, что оставила Освальда в одиночестве.

У нее появилась привычка шить целыми днями - она неутомимо пришивала одни и те же пуговицы, чинила и штопала совершенно новую одежду. Когда эта мания полностью овладела ею, она стала пришивать все подряд: скатерти к столу, брюки мужа к креслу, кресло к ковру... С иголкой и ниткой она не расставалась ни на секунду, а ложась спать, укладывала клубок под подушку. Все встречавшиеся ей галантерейные лавки она опустошала. Страсть к шитью погнала ее из дома за город, где она, вооружившись громадными катушками, предприняла попытку закрыть пустые пространства нитью. Она не выносила щелей и разрывов - мир был полон дырок, и их следовало заштопать. Она соединяла деревья при помощи огромных просвечивающих ковров, перебрасывала через реки воздушные мосты, приводила в порядок окружающий ландшафт. Несколько раз ее задерживали жандармы, вызванные крестьянами, и препровождали домой, конфисковав рабочие материалы. Жертвами ее становились и живые существа: она ловила мух, пчел, майских жуков, комаров, чтобы пришить им крылышки к брюшку - ювелирная работа, которая требовала большого внимания и очень тонких иголок. Она связывала нитками лапы кошкам и собакам, и те шарахались от нее, как от чумы. Несколько раз она приставала в кафе и в супермаркетах к молодым людям, предлагая пришить им волосы ко лбу, чтобы не болтались по ветру. Себе самой она крепко-накрепко зашила рот. В один прекрасный день ее муж Андре, мирно почивавший после обеда, проснулся оттого, что она пыталась шилом проткнуть ему веко с намерением прострочить глаза, - тогда он вызвал "скорую психиатрическую", чтобы ее забрали. Аделаиду поместили в ту же больницу, что и Селину, от которой Мадлен решила избавиться после смерти Освальда. Но поскольку бабушка и внучка пребывали в разных отделениях, то встретиться им так и не довелось.

Извещенный о кончине отца, Луи сказал только одно слово: "Наконец-то!" Доктор Фонтан, буквально сжигаемый злобой, в очередной раз предпринял попытку вставить ему палку в колеса: он решился пустить в ход свои последние снаряды, когда получил от Андре Бартелеми письмо, где описывались душераздирающие подробности смерти Освальда и болезни Аделаиды. Терять гинекологу было нечего: доведенный тюрьмой до крайнего озлобления, он прямо в камере принялся писать опус, озаглавленный "Как я создал Луи Кремера", изложив детально весь ход событий, начиная с первого визита Мадлен в его кабинет и объяснив природу феномена сцеплением случайных факторов с возможностями технического прогресса. Завершил же он свою исповедь ужасным признанием - любой зародыш мог бы достичь интеллектуального уровня Луи Кремера. "Луи вовсе не гений, уникальность его состоит лишь в том, что он не появился на свет". Брошюра была разослана во все средства массовой информации. Дамьен предложил подослать к врачу убийц, наложить арест на органы прессы. Луи отклонил это - все равно никто не поверит такой топорной выдумке. Действительно, ни одна газета не стала печатать откровений Фонтана, встреченных совершенно безучастно. Врач рассчитывал вызвать бурю, но потерпел полное фиаско. И Луи даже позволил себе иронический жест: он обратился к тюремной администрации с просьбой скостить доктору срок во имя милосердия и сострадания.

Избавившись, таким образом, от последних препон, Достославный Сопляк продолжил свое триумфальное шествие. На следующий день после кончины отца он прочел блистательную лекцию в женевской резиденции ООН (Мадлен доставили туда на специально заказанном реактивном самолете). Комментируя известный пассаж Платона "Что существует извечно и не подвержено изменению?", он ответил просто: "Да это же я, черт возьми, моя особа, моя персона, мое величество, а вовсе не Вселенная и не космос". Своей эрудицией он потряс женскую половину публики - кокетки млели от звуков этого скрипучего голоса. О, наш душка-мыслитель, наша цыпочка, ничего шикарнее мы никогда не видели! Как у него язык подвешен, заслушаться можно. Сколько же вмещала эта головенка! Все будущие мамаши грезили о таком же премудром змееныше! А молодые супруги в момент близости шептали: "Сделай мне второго Луи!" Всеведущий и Всемогущий Птенец настолько оглушал своей ученостью, что любое его слово принималось слушателями на веру - понимать было не обязательно, следовало только восторгаться. Он носил отныне набедренную повязку из бежевого шелка, хотя оставался невидимым в своем укрытии. Порой он засиживался за работой так долго - от тридцати восьми до сорока восьми часов кряду, - что нейроны на макушке цеплялись за крышу матки и укоренялись в ней. Луи врастал головой в этот кокон и походил теперь на перевернутое дерево. Иногда спокойствие омрачалось недостойными выходками: как отголосок прежних безобразий возникали там и здесь подпольные братства фанатичных обожателей Божественного Дитяти; школьные классы в полном составе уходили в партизаны с целью проштудировать сочинения Гомера, Мильтона или Данте; новорожденные младенцы, удрученные состоянием представшего перед ними мира, незамедлительно возвращались в мамино чрево но Преславный отказывал всем им в своей поддержке и сочувствии. Случалось, увы, и ему пасть жертвой дурных шуток: во время телефонных переговоров отдельные гнусные типы делали хамские предложения, информационное пиратство приводило к появлению сомнительных дискет. Луи прощал это: он испытывал не злобу, а жалость к людям - существам ничтожным и беззащитным. Что бы они ни делали, что бы ни говорили, величие его души было неподвластно их мерзостям. Гневаться на них было бы слишком большой честью, ибо в скором времени одним-единственным словом он избавит их от пучины страданий и дарует им вечное блаженство. На все обиды он ответит милостью.

Чем дальше продвигался он в своей одиссее, поглощая всю существующую литературу и философию, тем ближе становилась заветная формула - бесконечно простая и бесконечно сложная, по сравнению с которой детским лепетом были Талмуд, Коран, Библия, Евангелие и Веды. Он чувствовал ее совсем рядом, она поднималась, словно тесто, из массива текстов. При мысли, что одним очистительным дуновением слова он вручит Абсолютную истину человеческому роду, у него кружилась голова. Вскоре Младенец обретет высшую власть в своем гнездышке из розовой плоти - он отпустит восвояси этот старый мир, как если бы просто выключил телевизор. Поскольку все уже написано, достаточно все прочесть. И тогда все свершится.

 

Глава VI

САД НАСЛАЖДЕНИЙ

В это время в отношениях между Луи и его матерью наступил долгий период гармонии. Впервые Гениальный Чудик осознал, на какие жертвы пошла ради него Мадлен. Она отказалась от всего - даже от человеческого обличья, ибо превратилась в особу столь внушительных размеров, что при перемещениях повисшую складками кожу приходилось нести за ней, будто шлейф. Будучи нафарширована младенческим мясом, она существовала лишь в качестве футляра для драгоценного отшельника, укрывшегося в ее утробе. По доброте душевной и в силу общности интересов ребенок решил помочь ей - ведь оба они были каторжниками, скованными одной цепью, связанными одной судьбой. У Луи было теперь больше времени: он перестал принимать посетителей, покончил с лекциями и публичными выступлениями, прервал все связи с себе подобными. Привыкнув жить на вершине, недоступной для других, он не желал терять ни секунды на споры или беседы. К чему упражняться в бесплодных дискуссиях, если от него зависела сама вечность? Люди ничего не могли ему дать: либо они соглашались с ним и обсуждение теряло всякий смысл, либо пытались опровергнуть его и тогда он одним словом ставил их на место. Ему наскучили эти слишком легкие победы над оппонентами, которые тут же обращались во прах и рассыпались в похвалах, признавая свое поражение. Он осаживал их: "Ваша критика меня раздражала, но одобрение претит мне еще больше, а комплименты выводят из себя". Этими восторгами они умаляли его, низводили до уровня превосходной степени. Ни разу не столкнулся он с противником, способным серьезно поколебать его позиции, - опровержения были такими жалкими, система зашиты такой уязвимой! Что же касается великих философов, ни один не мог с ним тягаться. Даже Гегель, этот динозавр мысли и бывший идол, не заслуживал того, чтобы Луи мыл пальцы в его спинномозговой жидкости. Концептуальный недоносок - в общем, неофит жидкого разлива. У младенца не было больше учителей в сфере разума, ибо всех он познал. На небосклоне мышления он остался единственной сверкающей звездой.

Итак, он препоручил своим приверженцам просвещать человечество и готовить людей к искуплению. Ибо в лице Луи миру была явлена целая армия, настоящее правительство, подлинная нация. Десятки тысяч последователей трудились на всем земном шаре во имя его Церкви, проповедовали слово истины, помогали доставлять в дом Кремеров - который стали теперь называть "Замком" - сотни и сотни сочинений, немедленно пожираемых маленьким каннибалом. Все они существовали для него лишь в качестве покорных исполнителей, как если бы он приобрел дополнительные уши, руки и мозги, воплощающие в жизнь его приказы. По мере того как умножалась когорта верных, стремительно расширялась сфера его влияния.

Сняв с себя бремя пропагандистской и миссионерской деятельности, Луи принял решение помогать матери и ухаживать за ней. Один из его друзей-медиков прислал ему видеодискету с подробным описанием материнского дома, и он быстро усвоил все детали этой конструкции: научился различать чувствительные и двигательные нервы, не путая их со смешанными разновидностями; ознакомился с вегетативно-нервной и кровеносной системой на всей ее протяженности в сто пятьдесят тысяч километров. Для начала Луи выделил несколько часов в неделю, чтобы производить уборку внутренней территории мамули. Он чистил и смазывал различные органы, одним щелчком опустошал емкости, заполненные сомнительной жидкостью. Вооружившись щеткой, он усердно драил грязные внутренности, прижигал крохотные нарывы, пресекал распространение инфекции и сепарировал слишком тяжелые пары. Или же отправлялся с маленькими ножницами в ближайшие окрестности расчищать заросли, срезать наросты, расправлять складки. Затем он сгребал мусор граблями и взрыхлял почву, прежде чем разбить прекрасные ровные грядки. Нужно было видеть, как этот рыцарь матки, этот барон поджелудочной железы сливает желчь, промывает ободочную кишку или ловко удаляет тромб из вены. В проворстве с ним не смог бы сравниться ни один хирург. Он не чурался никакой работы - ему нужно было поддерживать в должном порядке механизм, называвшийся его матерью, что влекло за собой разнообразные проблемы технического характера. Завершив свои труды, он с удовольствием плескался в бассейне.

Мама была сосудом с чистой водой, цветущим садом, плодоносным виноградником, затхлым болотом, темной пещерой. Став главным управляющим внутренних путей сообщения, Луи вскоре доказал свою необходимость для здоровья Мадлен. Он до такой степени вжился в материнский ландшафт, что предвидел назревающие неполадки и немедленно принимал превентивные меры. Луи боялся только одного - как бы матери не предписали в один прекрасный день хирургическую операцию, в частности, в брюшной полости. Тогда преступные руки, воспользовавшись ситуацией, вторгнутся в святилище с целью насильно извлечь его из этого укрытия. Разве сможет он воспрепятствовать подобному вмешательству, если у мамы обнаружат опухоль, если потребуется удалить матку ради спасения ее жизни? Поэтому он, удвоив бдительность, каждое утро изучал с терпением энтомолога самые заброшенные уголки, брал пробы крови и выделений, чтобы заранее обнаружить какую-либо аномалию.

Когда у мамули случались запоры, он разминал ручонками трубу для стока нечистот, эту ленивую клоаку, пока транзитное сообщение не приходило в норму. Когда мамуля спала слишком крепко, забыв о переполненном мочевом пузыре, Луи поднимал тревогу, дергая за звонок. Его компьютеры должны были работать, а избыток воды мог вызвать короткое замыкание. Эй вы, там, наверху, проснитесь и откройте шлюзы! Когда мама впадала в меланхолию и желудок заволакивало туманом, Луи начинал дуть в двенадцатиперстную кишку, чтобы разогнать эти горькие испарения, выходившие зловонным дыханием через рот и ноздри. Разумеется, сфера его деятельности ограничивалась брюшной полостью. Дабы воздействовать на более отдаленные участки, он массировал мать изнутри, и это шло на пользу всему организму. Например, ему удавалось исцелить мигрень своей квартирной хозяйки, ускоряя процесс кровообращения в близлежащих венах, благодаря чему расширялись кровеносные сосуды мозга. И каждый вечер он, свернувшись в клубок, катался по стенкам матки, разогревая их и доставляя тем самым Мадлен громадное удовольствие, чтобы не сказать наслаждение. Она порой грезила, как Луи станет оглаживать ей кожу при помощи кисточки - нежной, как розовый лепесток, и шершавой, как кошачий язык. Это было бы восхитительно! Но, зная, сколь несговорчив ее маленький спаситель, она не решалась просить его об этом.

* * *

Итак, Луи заступил на должность хранителя тела своей матери, и та, благодаря его неусыпным заботам, пребывала в отменном здравии. Она настолько доверяла теперь сыну, что вручила ему ключи от всех своих покоев, даже самых крохотных. Младенец не расставался со связкой на поясе, и отмычки, крючочки, бородки звенели у него на каждом шагу. Впрочем, никакие меры предосторожности не помешали мамуле подхватить бронхит. Она проболела почти месяц, и все это время Луи не мог сосредоточиться. Даже и здоровая мама была постоянным источником разнообразных шумов: Луи порой выдерживал такую канонаду, что заставила бы обратиться в бегство самых испытанных бойцов, - это был нескончаемый гул кровяного давления, лавинный грохот пищеварительного процесса, громовые удары сердца. И это не считая дыхания, бульканья в горле и самого худшего - газов, которые выходили, взрываясь, словно петарды, и сотрясая все вокруг, будто ураган. Но когда мама простыла, количество децибелов возросло до такой степени, что Луи едва не попросил таблеток снотворного, как нервные люди из внешнего мира. Она кашляла, чихала, сморкалась, отхаркивалась, из-за чего матку непрестанно трясло. Во время особенно сильных приступов кашля Луи не мог удержаться на ногах и вынужден был пристегиваться ремнями безопасности, насморк ее отдавался в ушах, как дребезжание дрели, а когда она прочищала горло, сплевывая мокроту, малыша засасывало наверх, и он боялся, как бы его не отхаркнули, словно самую обыкновенную слюну. Ох, у Мадлен были такой словоохотливый нос, такая разговорчивая глотка, такие красноречивые сливные трубы, такие болтливые сосуды! В общем, это был сущий ад на дому, и воспалительный процесс не могли остановить ни антибиотики, ни аспирин. Растерянный Луи вынужден был признать полное свое бессилие - он бы дорого заплатил за возможность подняться к бронхам, горлу и носовым пазухам, чтобы заняться очисткой слизистых оболочек. Но наконец очаг инфекции, захвативший все эти области и причинивший много страданий вкупе со слезами, угас. Жизнь пошла своим чередом, однако болезнь прозвучала как серьезный сигнал тревоги.

Впрочем, Мадлен отличалась крепким здоровьем, если не считать несколько повышенного давления - причиной тому была тучность. Устойчивость ее конституции объяснялась как молодостью - ей было тогда всего двадцать два года, - так и способностью спать неделями и даже месяцами. Ведь ей в силу роста и веса были недоступны многие физические упражнения типа прыжков в высоту, катания на роликовых коньках, полетов на трапеции. Она и из дома-то выходила с трудом: ее приходилось выносить в паланкине или выкатывать в кресле на колесиках. Поэтому она большей частью лежала с закрытыми глазами, приторговывая своими ночами. Происходило это следующим образом: заключив контракт с загруженными работой деловыми людьми, студентами, которым предстоял экзамен, любовниками, жаждущими наслаждаться друг другом без пауз на сон, она одним прикосновением снимала их усталость и поглощала ее без остатка, отсыпаясь за период, предусмотренный условиями договора. Клиенты чувствовали себя отдохнувшими и свежими после нескольких суток бодрствования. Мадлен могла бы написать на своей визитной карточке: "Профессия - сон".

Люди, страдающие врожденной бессонницей, унаследовавшие генетическую усталость, ибо в их семьях не спали на протяжении многих поколений и даже дети появлялись на свет с огромными кругами под глазами, занимали очередь на прием к ней, предъявляя месяцы и годы недосыпаний с просьбой покрыть эту недостачу. Мадлен составляла график сна и в случае крупного заказа засыпала на полтора месяца. Это оказалось делом весьма прибыльным - доходы Мадлен, и без того солидные, резко возросли, так что она могла позволить себе жить на широкую ногу. Каждый обретал в ней обновление. Спящая на мягкой перине Мадлен воплощала собой население целого города, залегшего зимовать. Суммировав заказы клиентов, она подсчитала, что ей предстоит провести два столетия в состоянии полной спячки. К счастью, она обладала способностью отдыхать в убыстренном ритме и могла за один час возместить ночь нескольких человек.

Собственный сын также поручал ей немного поспать за него, если желал непременно покончить с трудами какого-нибудь выдающегося автора. Только завершив эту оргию чтения, он укладывался в ней наподобие бобового зернышка в стручке, и они вместе впадали в оцепенение на три или четыре дня. Обессилевшие мать и дитя вдвоем спускались тогда в царство мертвых, погружаясь в бездну блаженства и тепла. Матка превращалась в обитель совершенной и прекрасной вечности. Тот, кто просыпался первым, начинал, зевая, заниматься домашними делами, чтобы все подготовить к моменту, когда вернется к жизни второй.

* * *

Луи окончательно утвердился в своей роли пастыря материнского стада благодаря крохотному инструменту, подлинному чуду микроскопической техники. Это были инфракрасные окуляры, сочетавшие функции лупы и телескопа: они позволяли не только видеть близкие и отдаленные объекты, но и разговаривать с ними при посредстве встроенного микрофона. Теперь ни одна крупица материнского тела не могла укрыться от глаз малыша - с помощью своего бинокля он проникал в самую сердцевину органов, видя даже ядра клеток. Как бы ему хотелось стать совсем крохотным, чтобы плыть в батискафе по венам мамули, подлетать на аэроплане к дыхательному горлу, спускаться на санях по пищеводу, превратиться в каплю слюны в ее рту, в молекулу слезинки, застывшей на ресницах. Но поскольку наука была неспособна уменьшить человеческое существо до размеров микроба или бактерии - в противном случае все человечество могло бы разместиться в одной жемчужине, - Луи пришлось смириться с тем, что лишь взору его дано проникнуть в устройство материнского механизма.

И каждый день, усевшись по-турецки, он, словно астроном, направлял зрительную трубу на внутренности Мадлен. Прежде всего он сосредоточился на бесконечно малых величинах, обладающих глубиной второй вселенной, внедренной в первую, - ему удалось разглядеть лимфоциты и лейкоциты, которые постоянно обменивались информацией, а также свивающиеся в спираль волокна ДНК и даже пляшущие в броуновском движении атомы порядка нескольких ангстремов (десятимиллионная часть миллиметра). Фокусируясь на какой-нибудь точке, он посылал туда пучок света и видел, как пробуждается сокрытый от глаз мирок, как сжимается, словно устрица, если капнуть на нее лимонным соком, в попытке утаить свои секреты. Луи восхищался чистотой и порядком, царившими в этих угодьях, - положительно, изнутри мама являла собой Швейцарию, настоящую безупречную Швейцарию. Во время своих экспедиций он обнаружил территории, не известные медицине. Под маминым резервуаром для нечистот наш Великий Удалец наткнулся на ров, откуда раздавался странный писк, похожий на плач. Установив окуляры на максимальную четкость, он увидел в этой котловине множество маленьких подвижных угрей, в которых с изумлением узнал сперматозоиды, выпущенные некогда Освальдом во время редких моментов близости с Мадлен. Ему не составило труда выявить это, поскольку сам он происходил из них и все они были для него в некотором смысле родней.

Что они там делали? Каким образом смогли выжить эти микроскопические бродяги, если срок их существования в принципе не должен превышать двух-трех суток? Скопище отверженных издавало многоголосый стон. Включив микрофон, Луи стал слушать. Червеобразный народец блеял что-то невнятное: этот семенной сброд изъяснялся на каком-то собственном наречии, на ломаном и исковерканном языке. Затаив дыхание, Луи понял: поскольку они представляли собой лишь зародыш человеческого существа, то дробили слова, почти всегда глотая гласные, - быть может, согласные образуют мужской раздел речи, а гласные женский? (Луи решил непременно обдумать эту гипотезу.) Он быстро научился восполнять недоговоренные фразы, ибо эти болтливые червяки многословно рассказывали одну и ту же историю - как они не сумели войти в яйцеклетку, промахнувшись всего на миллиметр, и какая изумительная судьба ожидала их, если бы не это ужасное несчастье. Я, говорил один - и Луи угадывал недостающее звено, - был призван стать математиком, а я разводил бы устриц, а я был бы охотником за головами, а я крупным промышленником, а я летчиком-истребителем. И плачущий хор повторял вновь и вновь: о, метаболическое богатство яйцеклетки, превосходящей нас по объему в девяносто тысяч раз! Некоторые заносчиво восклицали: она нам не нужна, мы вполне можем обойтись без нее! Но прочие стонали в ответ: увы, нет, увы, нет!

Но что подрагивало у них на головках? Луи не верил своим глазам - это были дурацкие колпаки! Всем им полагалось это позорное отличие во искупление бесчестья - провала своей миссии! О, ничтожества! Значит, потерпевшие неудачу сперматозоиды, обреченные томиться в брюшной полости женщины, в некоем биологическом отстойнике, уже имели понятие о дарвиновском принципе естественного отбора? Липкое разговорчивое гуано внушало Луи омерзение, и он негодовал при мысли, что произошел на свет вот из этого. Неужели и он был частью подобного месива? Не в силах удержаться, он окликнул недоносков, и те засуетились, повернули к нему головки, заговорили разом, стараясь вступить с ним в контакт. И спросили его на своем ломаном диалекте (который мы воспроизводим в соответствии с нормами нашего языка):

- Кто ты? Почему у тебя получаются такие длинные фразы?

(Поскольку жили они вместе и были связаны тесными узами семенного братства, то тыкали всем без разбора.)

- Я сумел осуществиться и стал лучшим из лучших, я достиг всего, устранив вас, и успехом своим обязан вашему краху. Поэтому я говорю нормально!

И он расхохотался. Хвостатый народец яростно затрепыхался, как если на разверстую рану плеснули кислотой.

- Ты лжешь, мы тебе не верим! - вскричали сперматозоиды в один голос.

- Вынужден огорчить вас: все, что я сказал, - чистая правда.

- Расскажи нам, как тебе это удалось.

- Очень просто: с самого начала яйцеклетка выбрала меня. Ко мне был послан химический гонец, передавший тайное послание. Мне было сказано: ты самый ловкий, тебе нужно только выждать, и ты победишь. Если бы вы знали о том, что вас ожидает, то остались бы в стойле папы Освальда. Но вы, подобно безмозглым баранам, ринулись вперед, едва заслышав сигнал из мошонки, и угодили в западню. Когда началась эякуляция - момент весьма неприятный, согласен с вами, - я двинулся вверх с предписанной скоростью прямо к фаллопиевой трубе. А ведь многие из вас толкали меня, норовя отпихнуть в сторону и обогнать, - чтобы окончить дни свои в этой канаве! Я же без помех вошел в шейку матки и спокойно поплыл, ибо был уверен, что достигну цели. Изнуренный длительным путешествием без пищи, я наконец встретился с яйцеклеткой, и она приняла меня, тут же сомкнувшись за мной. Короче, из трехсот миллионов, выступивших в поход, только один прибыл к месту назначения - и это был я.

Мокрицы во рву вновь затрепыхались. Луи, предусмотрительно ни словом не обмолвившийся о Селине, ждал их реакции.

- Скажи, что за жизнь там, наверху?

- Жизнь - это бесконечное страдание, и вы должны благодарить меня за то, что я избавил вас от мук.

И Луи, надеясь обескуражить их, нарисовал апокалипсическую картину земной жизни. В ответ послышались какие-то глухие возгласы, пока наконец не прорвался негромкий голос с жалобной мольбой:

- Сжалься над нами, помоги нам найти яйцеклетку, дай нам еще один шанс.

Луи, раздраженный этим пренебрежением к его доводам, взорвался:

- Говорят же вам, презренные червяки, что мир - это темница, мерзость и мрак. Вы сами не понимаете своего счастья. Оставайтесь здесь, жизнь никому не дает возможности наверстать упущенное.

Моллюски не унимались - из слизистой массы раздался единый вопль:

- Пожалуйста, помоги нам выбраться отсюда!

Вглядевшись в этих паразитов с их смехотворными мольбами и притворным смирением, Луи испугался. Если сперматозоиды каким-то чудом уцелели через несколько месяцев после семяизвержения, то могло свершиться и другое чудо вдруг они доберутся (забираясь друг на друга) до яйцеклетки Мадлен и мама принесет ему в подоле еще одного ребенка? От них следовало как можно скорее избавиться.

- Слушайте меня, жалкие улитки! Двое или трое из вас могли бы найти свое яичко, но для этого нужно устранить остальных... уничтожить их. Вас почти двести миллионов - лишними являются 199 999 997. Займитесь этим сами, а когда я буду иметь дело с лучшими, мы что-нибудь придумаем.

Уловка была довольно грубой, однако едва лишь смолкли слова Луи, в банде личинок началась война не на жизнь, а на смерть - сперматозоиды со свирепой радостью душили друг друга собственными хвостами. О, какой поднялся визг, какой отвратительной оказалась эта липкая гекатомба! Луи долго не мог прийти в себя и вспоминал об этом еще много дней спустя. Подумать только, в его матери скрывалась вся эта мерзость! Одна мысль об этом приводила младенца в содрогание. Продолжая свои исследования, он стал изучать мозг и погрузился в бездонные глубины этого небесного свода, столь же темные и контрастные, как все прочее. Он обнаружил сферы удовольствия, симпатии, вкуса, а когда более пристально вгляделся в оба полушария и их кору, то наткнулся на расположенный в психомоторном гнезде желудочек непонятного назначения, откуда сочился, словно гной из раны, какой-то ручеек. Он рассматривал его целыми днями, сам не веря своей догадке, но наконец вынужден был признать - в этом роднике заключался источник слов и мыслей его матери! Да, именно из этой канавки, угнездившейся среди извилин, брал начало родник разума. Луи удалось открыть то, что на протяжении многих веков тщетно искали алхимики и философы. Подобно всем великим естествоиспытателям, он совершил свое открытие случайно. Впрочем, никаких тщеславных помыслов у него не было. Он будет снисходителен: не станет трубить о своей находке на всех перекрестках, нанося удар по самолюбию ученых мужей, и подтвердит правоту нейропсихологов, утверждающих, что у мысли нет определенного места в мозгу. К чему бороться с общим заблуждением? Ведь своей прозорливостью он был обязан тому, что жил в мамуле, - именно эта уникальная позиция позволяла ему видеть самое сокровенное.

Словно гевея, источающая каучук, желудочек непрерывно выплескивал фонемы и слоги, которые затем растекались по голове. Луи ясно сознавал, что мысль напоминает кровоточащую рану, - это была постоянная геморрагия, слабая или обильная в зависимости от мощи мышления. Нескончаемым потоком, брызгая и журча, лились слова, и охваченный восторгом Луи понимал, что может осуществить заветную мечту всех людей - прямо в мозгу читать мысли ближнего своего. Понятия, суждения, умозаключения матери лежали перед ним как на ладони - он был в состоянии взвесить их и оценить. Этот интеллект в сыром виде обладал редкостной красотой: когда Мадлен сосредоточивалась или много говорила, происходил выброс электрической энергии - и тогда вспыхивали звезды, загорались искры, освещавшие все вокруг, вплоть до теменных долей и надбровных дуг.

А внизу был сток, походивший на клювик керосиновой лампы, и туда изливались незавершенные, сомнительные или пробные умозаключения - шлаки и отходы обычной деятельности рассудка. Порой эта магма, пройдя через процесс перегонки, являлась вновь в виде законченных рассуждений. Какая жизненная сила! Если подобный динамизм демонстрировала особа средних способностей, что же говорить о людях уровня Леонардо, Моцарта, Пикассо? Даже бракованные понятия таких личностей должны были представлять собой самородки в сравнении с мыслями заурядного человека. Луи не смел обратиться к собственному разуму - самому сложному и чудодейственному механизму из всех прочих. Часами напролет он с замиранием сердца вслушивался в концептуальный рокот, царивший в голове матери, различая порой мимолетное угрызение или досаду, порой прекрасное намерение, так и не воплотившееся в жизнь, ибо ему предстояло раствориться в массе нейронов, угаснув, словно упавшая звезда. Некоторые мысли были радиоактивными - излучали радость или горе; были суждения хрупкие, как девушки, и суровые, будто кардиналы; надежды сияли живительной зеленью, тревоги отливали тусклым блеском антрацита, страхи зловеще мерцали, будто окутанные саваном. Луи заглянул даже за затылочную часть и обнаружил там на студенистом поддоне небольшую лохань, где многочисленные ответы ожидали своих вопросов. Это были самые простые реплики в элементарных жизненных ситуациях: они подпрыгивали от нетерпения в своем чистилище, подстерегая ту фразу, которая позволила бы им оправдать свое существование. Луи чуть было не задал им вопрос, но прикусил язык, опасаясь услышать какую-нибудь банальность.

В духовной феерии мамули скрывались вещи куда более неприятные. Однажды Луи сильно встревожили аномальные сигналы, исходившие из мозжечка подобия вулкана, окруженного черными и зловонными рвами. В дымном кратере потрескивали, словно речевые угли, все бранные слова, которых Мадлен никогда в жизни не решилась бы произнести, все ужасы, в которых она не смела признаться самой себе. Сточная яма для ругательств, для мерзких мыслей! Луи с изумлением спрашивал себя, где могла мама нахвататься бранных слов, противных правилам приличия и строго-настрого запрещенных цензурой, подобные выражения были немыслимы в устах женщины и тем более матери! Но и это было еще не все: под грязными непристойностями таился невидимый для глаза опаляющий огонь. Луи почудились в нем зубовный скрежет вперемежку с рыданиями, похотливые стоны, вопли ужаса, отвратительные проклятия. За стеной пламени, казалось, творился шабаш ведьм, кружился хоровод чудовищ и химер. В этой сумятице чьи-то хриплые, страшные голоса взывали к смерти и обрекали на казнь, повторяя одно и то же имя, которое Луи вроде бы знал, но понять не мог. Он поразился тому, что эта помойная яма остается совершенно открытой, и побоялся представить себе, что произойдет с Мадлен, если накопившаяся грязь вдруг изольется наружу, загадив весь психический аппарат. Внезапно его зазнобило. Несмотря на все усилия, ему не удавалось пробиться сквозь клубы пара, вырывавшегося из колодца, не удавалось и расшифровать странные звуки. Какое счастье, что он отгорожен от этого злокозненного места горами плоти, мускулов и тканей! В конечном счете он отступился - мамуля имела право на свои тайники, даже если в них не было ничего, кроме нечистот. Опасаясь открыть и другие сумеречные области, Луи отложил в сторону свой бинокль, как надоевшую игрушку.

* * *

Очень скоро он полностью подпал под очарование еще одного сюрприза. На волне всеобщей эйфории группа японских ученых, друзей и поклонников младенца, преподнесла ему в подарок голографический аппарат, с помощью которого можно было проецировать движущиеся картинки на стенки матки. Отныне Восхитительный Цыпленок принимал на дому весь мир, опровергнув тем самым предсказание Бога, будто бы никогда ему не увидеть закат солнца или цветок! Он вызывал в свое жилище Альпы, океан, растения, тропические леса, разнообразных насекомых - бродил среди муравейников, а вокруг него порхали бабочки, и пчела садилась ему на нос. В доме его щебетали птицы - картинка была озвученной, - которые что-то склевывали у него на макушке или чистили перышки, устроившись на плече. К нему томно ластилась кошка, у ног лежал спаниель, на него и сквозь него прыгала пантера, скорпион кусал его за пятку. Это было неслыханное чудо: он наслаждался всем, ни к чему не притрагиваясь, ибо был надежно укрыт от любого прикосновения, нечистого по сути своей. Каждый день на стенах его пещеры возникал богатейший зверинец, словно бы сам Ной пожелал представить ему всех обитателей своего ковчега.

Луи жонглировал солнцем, видя, как оно поднимается утром по левую руку, а вечером заходит по правую. Он толкал плечом планеты, спал с Луной под подушкой, горстями вычерпывал из Млечного Пути звезды, яркой пылью осыпавшиеся ему на кожу. Разместив на ладони целую деревню со всеми жителями, он другой рукой низвергал грозу с ливнем - и хоть солнце его не грело, а дождь не мочил, прохожие и зверье дружно бросались под укрытие, спасаясь от воды и ветра.

Главное же, Луи впервые увидел настоящую книгу (он, который усвоил содержимое двухсот пятидесяти тысяч томов!) - это было первое издание "Проповедей" Боссюэ в роскошном переплете из кордовской кожи, с толстой пожелтевшей бумагой, с прекрасным шрифтом, с широкими полями и выписанными золотом заглавными буквами, открывавшими главы наподобие ключей. Целыми днями Луи изучал это творение рук человеческих: он любовался виньетками, и ему даже казалось, будто он чувствует легкий запах плесени, присущий благородному букету старого вина, будто слышит изысканный шелест страниц, которые переворачиваются с потрескиванием. Чтобы продлить наслаждение, он потребовал создать полную иллюзию библиотеки, где были бы собраны классики и современные авторы на всех языках. Его просьбу исполнили, хотя это и потребовало некоторых изменений в конструкции аппарата - но чего стоит техника, если ей не под силу удовлетворить самые причудливые наши капризы? Луи несколько ослабил свою железную дисциплину. У него вошло в привычку принимать у себя раз в неделю оркестр камерной музыки - музыканты во фраках и мантиях исполняли для него трио Моцарта, сюиту Баха или квинтет Брамса. А еще он играл в воображаемый теннис с иллюзорным партнером, который подавал ему мяч прямо в середину несуществующей ракетки. Да, Его Крохотное Величество полюбили отдохнуть и развлечься после своих каторжных трудов. Это было воистину счастливое время, и каждое утро Луи благословлял судьбу за то, что не родился на свет. Мир сам приходил к нему, и это был мир не в грубой материальности своей, а мир как представление, как отмытый добела костяк. Иногда младенца охватывало такое блаженство, что он готов был признать людей равными себе и допустить свое сходство с ними. Однако никто не мог быть ему ровней, ибо он превосходил всех. Главное же, у него не было права на счастье - этого удела посредственности. Спаситель сброда человеческого не может думать о собственных пошлых радостях. В тот период наш Малявка стал командором ордена Почетного легиона, получил орден "За заслуги" и "Красный крест" от американского правительства. Его избрали чрезвычайным членом Французской академии, королева Англии пожаловала ему титул лорда, а полдюжины университетов со всего земного шара удостоили его звания доктора honoris causa . Разумеется, ему была вручена Нобелевская премия во всех областях науки. Луи поблагодарил, ибо знал, что современники придают большое значение этим безделкам, - к чему было обижать их? Притворимся, что мы весьма польщены.

Обладая столь грандиозным умом, можно было позволить себе усомниться в самых элементарных научных понятиях: он бубнил себе под нос, общаясь с учеными мужами, что Земля, возможно, плоская, как утверждал Птолемей; что Солнце, ей-Богу, вращается вокруг нашей планеты, вопреки лживым измышлениям некоего Коперника, а следовательно, именно она и является центром Вселенной; что вовсе не яблоко упало на землю, господин Ньютон, - это земля поднялась к яблоку. Все сходило Луи с рук - он был выше любой критики. Самые прелестные дамы, всемирно известные актрисы посылали ему в надушенных конвертах более чем откровенные фотографии. Луи препровождал снимки обратно, не удостаивая красавиц ответом, - со светом он еще мог смириться, но от полусвета увольте!

И вот, уверившись в своем абсолютном величии, наш Гномик, желая окончательно разделаться с Богом, решил говорить о себе в третьем лице и во всех случаях писаться с большой буквы. Какая, в сущности, малость для того, кто готовился поглотить великую душу Вселенной и уничтожить ее. С усердием термита Он продолжал опустошать библиотеки и за один день переваривал целые пласты прошлого. Выучив недавно кечуа, банту и язык самоедов, Он собирался теперь освоить кхмерский и эскимосский. Мозг Его, находящийся в процессе постоянного роста, приобрел пластичность глины и походил на вавилонскую башню из воска - эта железа цилиндрической формы строилась по кирпичику, а кончик ее загибался над лбом, наподобие банана. Когда Он размышлял с особой интенсивностью, из этого рога изобилия вырывались сверкающие искры, напоминавшие издали фейерверк. Воистину Он стал Маяком рода человеческого.

Он почувствовал Себя на вершине блаженства в тот день, когда балетная труппа Оперного театра при посредстве голографического аппарата исполнила на ладони Его левой руки "Щелкунчика" - прославленный до оскомины шедевр Чайковского. Больше всех понравилась ему изящная восемнадцатилетняя танцовщица - она была родом из Италии, и звали ее Люсия. У этой юной особы были крутые бедра, прекрасные вьющиеся темные волосы, зеленые глаза с золотистыми бликами и кожа, напоминавшая своей матовой бледностью тончайшую бумагу. Очарованный ее грацией, Он несколько ночей подряд видел ее во сне. Но это Его не встревожило - материальный мир с его мерзкими чарами не мог причинить Ему никакого вреда, ибо Он двигался к Абсолюту в наилучших условиях, и даже тело Его было уже почти неподвластно тлению. Однако Ему было больно сознавать, что бедная балерина осуждена прозябать по ту сторону границы, - отчего бы не пригласить ее в Свой Эдем, дабы спасти от общей жалкой судьбы? Это была хорошая мысль и одновременно доброе дело. И Хитроумный Отшельник, пьянея от собственного великодушия, поминутно начинал пританцовывать, как если бы жизнь была долгим нескончаемым вальсом.