Церковь всегда переживала кризис. С самого начала. Весь мир неизменно повторяет это. И в определённом смысле такое утверждение верно. Но так как такое заявление сегодня повторяется так часто, всё происходит парадоксальным образом как бы для уменьшения тяжести действительного кризиса и для превращения его в обычный, помещая его в длинную последовательность следующих друг за другом кризисов, которые никогда не мешали Церкви жить, жить и развиваться. Но именно здесь, вне всякого сомнения, и есть роковая ошибка.

Не все кризисы имеют одну и ту же степень серьёзности. Кризисы церковной дисциплины угрожали единству Церкви, но не её сущности. Моральные кризисы, так часто происходившие в течение долгой истории, смущали умы людей, но не затрагивали основу веры. Кризисы веры сами по себе, по крайней мере, со времён конца арианства, не затрагивали суть христианства (Троицу и воплощение) или, скорее, оставались достаточно ограниченными и быстро преодолимыми. Наиболее серьёзный кризис веры — кризис протестантизма — не относился, однако, к сущности и захватил лишь некоторые грани христианства, но отнюдь не всё. Всё, что осталось, объединилось вокруг Рима, чтобы продвинуться в последующие века в новом миссионерском устремлении к покорению мира.

Сегодняшний кризис по существу затрагивает всю Церковь.

Официальные высказывания, которые стремятся скорее успокоить верующих, чем проанализировать болезнь, которой они страдают, утверждают, что во всеобъемлющем движении для необходимого приспособления Церкви к современному миру некоторые, захваченные рвением, заходят слишком далеко, переходя через истинную меру, установленную последним собором. Но большая часть верующих и даже некоторые священники хорошо понимают, что речь идёт о гораздо большем.

В течение веков казалось, что Церковь была обращена к Богу по существу для лучшего приведения к Нему всех верующих. Это выражалось даже направлением алтаря, обращённого вместе со священником к Иерусалиму в ожидании возвращения Христа; в использовании архаического языка, который нигде более, кроме Церкви, не звучал, чтобы ничего не изменить в старинных формулах, которые были утверждены Богом при Его обращении к людям; в употреблении «сакральной» музыки, сильно отличной даже в её нотации от всех видов светской музыки Запада; в сохранении сакральных мест — грандиозных строений величественных храмов для прославления Бога; в осуществлении длинных церемоний и достаточно многочисленных священных обрядов, представляемых как совершенно необходимые для обеспечения спасения души. Откуда следует значимая роль священства, которое для приближения к Богу должно удовлетворять очень строгим требованиям чистоты, поддерживаемым, в частности, целибатом и достаточно долгой ежедневной молитвой.

Есть особые люди, особые места, особое время, чтобы создать в потерянном мире несколько обособленных укреплённых пунктов, посвящённых Богу, несколько зон спасения, обособленных от мира.

Испытав очень глубокий шок от последней мировой войны, который произвёл коренной поворот в современной цивилизации, Церковь осознаёт — возможно, особенно во Франции — что эти зоны спасения, не способные более к расширению, замыкаются и превращаются в гетто. В результате этого следует полная перемена ориентации. Это — знаменитая «открытость миру».

С этих пор алтари обращаются вместе со священником к верующим. Литургия, наконец, совершается для людей и именно на их языке в сопровождении мелодий и ритмов, к которым они привыкли во время их труда и отдыха. Церемонии идут навстречу людям, в мастерские, в дома, вплоть до брачного ложа. Однако, вскоре обнаруживается, что лучшей молитвой является собственная жизнь людей и в таком случае, конечно, только миряне могут быть священниками, способными совершить этот ритуал жизни. Прежнее священство очень быстро поняло, что оно должно учиться у тех мирян, которые действительно живут и, следовательно, передают жизнь.

Клир начал растворяться в среде верующих, среда верующих — в массе неверующих, Церковь — в мире, который она должна спасать.

Реакция была настоятельно необходима и уже в значительной степени началась. Но при этом она слишком часто брала курс на простую попытку Реставрации. Конечно, это было не решение. Ясно представляется, что Церковь Запада не способна освятить и обожить мир. Она обнаруживает свою идентичность и обнаруживает Бога, только отделяясь от мира, и открывается миру, только растворяясь в нём. Неспособная привести мир к Богу, она лишь знает, как уклониться от мира или как поклониться ему. Интегризм или прогрессизм — это, в действительности, один и тот же тупик. Это хорошо показывает следующий анекдот, переданный о. Буйе:

Один французский кардинал, незадолго до своей трагической смерти при неясных обстоятельствах, пригласил к себе на ужин «одного из наиболее известных во французском епископате коллег» вместе с французскими богословами, членами новой международной богословской комиссии, созданной Папой. Целью этого вечера было спокойно обсудить «вероучительные проблемы, поднятые «пастырством» французского епископата». О.Буйе признаётся, что, не делая тут же сиюминутных заметок, он не может гарантировать дословность передачи разговора, но, по крайней мере, может ручаться за их смысл и даже стиль. «В действительности, — признался приглашённый кардинал, — мы, епископы, после Собора присоединились к «прогрессистам». Может быть, в конце концов, мы обманулись! В этом случае мы повернёмся в сторону «интегристов»! И о.Буйе продолжает: «Самый уважаемый по возрасту и почтенности из всех мудрецов, к которым были обращены эти слова, посчитал необходимым ответить: «Но, Ваше преосвященство, разве проблема не состоит в обращении к наиболее чистым источникам подлинного христианства, чтобы его выразить и внедрить в практику способом, который мог бы иметь свой смысл для наших современников?…» — «О! — говорит искренне преосвященство — вот они, взгляды интегристов!!!».

Самое серьёзное в том, что именно это колебательное движение маятника мы находим в богословской мысли Западной Церкви. И здесь речь идёт о вере и о самой сущности Церкви.

В течение веков, точнее с XIII века, с введением в схоластику категорий Аристотеля, христианский Запад пытался разработать истинную науку о человеке, о Боге и об их отношениях. Построение этого огромного здания продолжалось всё время параллельно с развитием светских наук и с той же претензией на строгость и окончательную уверенность. Каждый новый конфликт мнений, который возникал на протяжении веков относительно то одной, то другой новой проблемы, являлся поводом для завершения системы за счёт новых уточнений, логически выведенных из решений, уже когда-то принятых в связи со смежными вопросами. Нерешённых проблем оставалось мало. Кроме того, чаще всего речь шла только об уточнениях специалистов и о некотором определении Бога, весьма тонком, о котором до этого ещё никто не думал. Ещё Пий XII энергично защищал эту систему вплоть до последних определений, которые надо было рассматривать как окончательные (чистая природа, блаженное созерцание Христом во время Его земной жизни, моногенизм).

Однако, уже давно разрыв между системой средневековой мысли и современной научной или философской мыслью многим представлялся нетерпимым. Науки имели меньшие, чем богословие, претензии на окончательную истину и они, не колеблясь, непрерывно пересматривали свои принципы, даже если при этом каждый раз приходилось реконструировать всю систему.

Собственно эта гибкость мысли, и постоянная переоценка являли собой секрет их эффективности. Богословие не могло оставаться до бесконечности в стороне от всего этого направления. Великие отцы Средних Веков хотели построить богословие, способное в своей области соперничать с наиболее великими философами и наиболее великими учёными их времени; в действительности, это было связано также со стремлением предложить богословие, достойное других исследовательских дисциплин и заслуживающее таким образом доверия современного честного человека, а потому требующего не только усилий по переделыванию, но и постоянного и фундаментального пересмотра. Затем схемы заимствовались у ведущих философов современности: у Гегеля и Хайдеггера, даже у Фрейда и структуралистов.

Речь более не шла о последних особых признаках Бога или человека, но a priori задавался вопрос, может ли человек рассуждать о Боге или даже, в конце концов, о человеке; возможно ли изучение человека вообще или мы имеем дело скорее с массой индивидуумов без общей меры и без общей природы; не является ли ошибкой желание говорить о человеческом сознании, в то время как, может быть, существуют только явления сознания безо всякой связи между ними. От исходных понятий, заключённых в самих же понятиях, мы пришли к богословию «смерти Бога», а затем к «смерти человека» и, в конце концов, к «смерти речи». Наши богословы не производят более ничего, кроме огромных произведений, описывающих условия, которые нужно соединить (и которые, очевидно, никогда не будут объединены), чтобы иметь возможность создать богословие и говорить о Боге.

Нынешний папа Иоанн-Павел II попытался энергично отреагировать. Его осуждение целой плеяды богословов разных стран знаменует собой отпор. Но обращения с его стороны к простой вере толпы через головы богословов (иногда и епископов) только подчёркивают болезнь, с которой они борются. Древнее схоластическое направление умерло, потеряв уважение. Реальные усилия интегристов или крайних консерваторов реанимировать его безнадёжны. Но либералы, в результате всё более и более фундаментальных пересмотров, по существу, пришли к тому же тупику.

Западная Церковь запуталась в своих рассуждениях так же, как и в своей практике. Или она претендует на то, чтобы сказать о Боге всё, или совершенно отказывается об этом говорить. Или она действительно проповедует мораль, где Бог становится таким требовательным, что человек не может больше жить; или же она терпит все злоупотребления и все отклонения, довольствуясь тем, что благословляет их, как будто она могла бы таким образом всё освятить, в действительности ничего не меняя.

То, что человек и Бог разделены, является следствием и знаком греха. То, что Церковь не может их объединить и передать мир Богу, а Бога миру, является знаком её неудачи или, по крайней мере, провалом всей традиции, к сожалению, доминирующей ещё сегодня в Церкви.

* * *

Однако уже со времён возникновения христианства имеется другая традиция. В начале это было общее Предание: в общей единой церкви и у общих «Отцов», то есть у всех тех, кто своей жизнью и своим учением породили Церковь. Эта традиция не говорит о Боге, исходя из принципов Аристотеля или Гегеля, или какого-нибудь другого философа. Речь не идёт об усилии человека при попытке вообразить Бога извне. Предание первоначальной Церкви исходит из опыта Бога, присутствующего в человеке и с большей силой испытанного святыми, пророками или Отцами веры.

«Никто не является богословом, если он не видел Бога», — находим в сирийской версии «Центурий» Евагрия Понтийского, (или в версии, называемой «интегральной», как представляется, более верной по отношению к греческому оригиналу, но менее общеизвестному: «Как не одно и то же для нас — видеть свет и говорить о свете, также не одно и то же — видеть Бога и понимать что-то о Нём».)

Можно объяснить слепому основы всех корпускулярных или волновых теорий света. Можно заставить его понять законы рефракции для лучей света. Но чтобы заставить его ощутить радость света, пронизывающего лесную поросль, радость возникающую от вида последних солнечных лучей на море — ума не достаточно. Можно полагаться только на опыт. У кого не было этого опыта, тот останется скептиком, слушая рассказы тех, кто видел. По правде говоря, он даже не поймёт, о чём на самом деле они говорят.

Наше богословие создано сегодня слепыми!

Не в том дело, что Бог так недоступен и наши богословы недостаточно умны. Просто не нашим умом мы можем видеть Бога, но сердцем или тем, что мистики называют «основой души» или «тонким остриём души». Бесконечно далёкий, недоступный нашему уму, Бог в тоже время непосредственно ближе нам, чем мы сами, как источник, который бьёт ключом, не прекращаясь, в глубине нас самих, источник Жизни и Любви.

Следовательно, происходит полное обращение перспективы. Дело не в том, чтобы a priori спрашивать себя, можно ли представить Бога и, следовательно, определённую форму союза с Ним. Речь идёт о том, чтобы осознать союз, который уже имел место, в котором мы уверены, так как мы это испытали: теперь речь идёт только о том, чтобы трубить о нём на всех перекрёстках, будучи вне себя от радости.

Итак, этот опыт Бога не исключает определённого рассуждения о Боге, определённого интеллектуального, и даже понятийного знания. Но именно опыт является первичным. Само рассуждение имеет целью только приводить к этому опыту и руководить его развитием. В этом духовном путешествии к встрече с Богом и также, в конечном счёте, к встрече с другими, при этом в глубине её — с Богом, богословие не является средством продвижения к Богу. Оно является только картой и системой указателей. Средство продвижения и развития находится у нас в нашем сотрудничестве и в нашем согласии с этим Источником любви, который бьёт ключом непрерывно внутри нас самих, где и следует его находить.

Богословы древней и неразделённой Церкви хорошо это понимали. Они понимали значение и пределы своей богословской работы. Они знали это тем более хорошо, так как сами видели Бога. Они совершили такое путешествие. Именно поэтому мы можем доверять их карте и их указаниям. На том уровне, на котором они находятся, ничто из важнейшего в их писаниях не было превзойдено и не устарело; ничто из важнейшего в действительности не является связанным с культурой эпохи или страной. Конечно, верно, что буквальный прямой перевод этих древних текстов часто сбивает с толку и вводит в заблуждение того, кто не знаком с цивилизациями того времени. Но можно, без всякого искажения, пересказать то, что они сообщили, на языке каждого поколения и каждой культуры.

То, что верно по отношению к «Отцам», совершенно очевидно, относится и к авторам, вдохновлённым Писанием. Там также вначале был опыт, опыт — одновременно индивидуальный и коллективный, опыт великих пророков и также опыт всего избранного народа и даже, более того — опыт Бога — через другие более древние или параллельные культуры. Бог присутствует в сердце каждого человека и работает в глубине каждого из нас. Многие элементы еврейского Откровения прошли сначала через Египет, Месопотамию или Персию.

Великий источник Откровения — это Предание: долгое созревание под действием Святого Духа, действие Бога, непрерывно выходящее на уровень нашего индивидуального и коллективного сознания в нашей жизни, это непрерывный долгий диалог между Богом и человеком, Творцом и Его творением. Канонические тексты Писания являются особой формулировкой длинного многогранного и многовекового Предания, вплоть до заключительного Откровения или явления Бога среди нас.

Таким образом, в этом исследовании нам важно открыть это Предание: все свидетельства о действии Бога через человека и о Его живом присутствии в существовании людей в прошлом, чтобы и сегодня каждый из нас мог бы лучше воспринять Присутствие Бога внутри самого себя, мог бы лучше определить, чего Он ждёт от нас, ведь лучше начать предчувствовать Любовь, которая скромно прячется внутри нашего ожидания и оказаться безоружным, чтобы более не иметь возможности ни в чём отказать этой Любви.

Итак, писание занимает особое положение в нашем исследовании, даже если из педагогических соображений нить изложения не начинается с него. Но всегда через тексты Писания мы пытаемся возвыситься до этого опыта. Нам не помешает также использовать и все источники научной экзегезы. Но приходится признать, что если великие тексты Откровения поддаются ощутимо различающимся интерпретациям, то очень редко имеются сугубо научные причины, с точки зрения чистой экзегезы, которые создают различия в интерпретации. За развитым научным аппаратом всегда скрывается фундаментальный выбор, истинные мотивы которого находятся вовне. Мы по необходимости совершили то же самое, и нам представилось бесполезным пытаться показывать каждый раз то, что наше толкование единственно научно возможное. Нам было достаточно показать, что оно было, по крайней мере, научно пригодным, как и другие.

То, что нами руководит при фундаментальном выборе между одинаково научно ценными толкованиями — это согласие с последующим развитием и, может быть, более точно — с дальнейшим объяснением того же самого Предания; следовательно, согласие с догматикой и великими богословами первоначальной Церкви, особенно греческой и восточной, и с духовным опытом святых.

Почему в экзегезе имеет смысл искать согласие только с богословием первоначальной Церкви и, особенно, с богословием Церквей Востока? Ведь Запад, начиная с XIII века, развил очень рационалистическое и очень философическое богословие, которое в настоящее время само может находиться в гармонии только с полностью рационализированным толкованием Писания. Всё связано.

Исходя из Писания в наиболее мистическом его толковании, мы последуем тому направлению мысли, которому соответствует такой тип духовного опыта, начиная с наиболее великих учителей Церквей Востока до разрыва с Западом, то есть до XI века. Очевидно, эта граница очень искусственна, так как богословие продолжило своё развитие на Востоке и после этого разрыва и, даже несмотря на все превратности истории, вплоть до богословия сегодняшних православных Церквей. Но после этого разрыва великие богословы Церквей Востока более не пользуются никаким юридическим авторитетом на Западе. Таким образом мы остановились у этой границы, хотя она и представляет нам историческое свидетельство об этом Предании достаточно неполно.

Собственно наше историческое изучение восточной традиции, однако, уходит гораздо дальше, чем большая часть трудов, используемых на Западе. Обычно эти труды останавливаются на святом Кирилле Александрийском для последующего перехода к западной традиции: как будто внезапно в V веке весь христианский Восток перестал существовать. Сообщим также о том, что мы пытались дать отчёт о собственно восточном (не греческом) богословском подходе гораздо в большей степени, чем это делается обычно. Наконец, имея возможность писать после многочисленных исследователей, мы часто получали большую возможность, чем они, заставить почувствовать глубокое единство всего этого направления мысли. Нередко происходит так, что современный западный специалист по одному из этих древних восточных авторов преподносит как странность (сбивающую с толку и полностью присущую автору, которого он изучает) мнение или схему мысли, которая в действительности была общей для всех богословов той эпохи. Первые исследователи не могли заметить этого. Благодаря им сегодня возможен синтез.

Что касается латинского Запада, наше исследование, к сожалению, является неполным. Оно оказалось, кроме того, более сложным, так как нам следовало не только изучить великие свидетельства мистической традиции, общей Востоку и Западу, но также и пытаться попутно обнаружить, когда и почему Запад начал разрабатывать другую традицию, более философскую и более рационалистическую — ту, которая как раз и завела нас сегодня в тупик.

Мы рассмотрели от первых веков только несколько особых моментов, но зато особенно показательных, которые оказали решающее влияние на все последующие века. Великим учителем в этом периоде для потомков был блаженный Августин († 430).

Мы только немного коснулись чудесного расцвета монашеского богословия XI—XII веков, а также того, что было вне его. Это направление мысли, в отличие от предыдущего, затем быстро подверглось забвению и не оставило следов. Однако следовало бы возобновить исследование, так как, без сомнения, таким образом лучше можно обнаружить на Западе великое Предание, развитое на Востоке, духовную и, в то же время, умозрительную пищу для ума и души.

Мы, напротив, подробно изучили положения схоластики, поскольку в своём позднем развитии, а затем через обновление, которое наступило по воле Льва XIII, вновь подтверждённой на II Ватиканском соборе; именно она сегодня, в зависимости от ряда нюансов, составляет глубину или основу всей богословской римско-католической мысли.

Но на Западе именно у святых и мистиков мы нашли действительно великое традиционное направление, в котором действие Божие проявляется в каждый момент и раскрывает его в течение жизни и в сердце каждого. Их свидетельство ещё более важно для нас, так как оно не только подтверждает богословскую традицию Восточной Церкви, но и приносит дополнение, ставшее необходимым нам на Западе. Богословие великих учителей Востока полностью исходит от опыта Бога. Но их сдержанность заставляет никогда не делать ничего кроме коротких намёков на этот опыт. Напротив, наши западные святые не смогли развить богословия, которое соответствовало бы их опыту; зато они нам передали его очень свободно, часто спонтанно и со множеством деталей.

Речь идёт не о том, чтобы нам привлекать во что бы то ни стало всех великих святых и всех мистиков. Мы приводили их свидетельства только тогда, когда они отвечали нуждам нашего изложения. Неудивительно поэтому, что тут не найти определённых, поистине почитаемых имён, таких, как имя святой Жанны д’Арк († 1431), или имя святого Франциска Ассизского († 1226).

Речь не шла о составлении картины святости на Западе. Напротив, представилось интересным — насколько наше знание нам это позволяет — показать это свидетельство в развитии по поводу каждого из важных моментов одновременно в пространстве, проходя через различные культуры Запада, и во времени — от Средних веков до наших дней.

* * *

Перед нами не стояла задача показать всё, что дало это направление жизни и мысли богословию. Достаточно было обратиться к сути проблемы, которая как раз управляет этим Преданием: союзу между человеком и Богом.

Нам представляется, что вся тайна Откровения была историей любви, которая полностью могла бы быть понята, именно исходя из понятия любви. Сначала Любовь сама в себе, в её совершенстве, которую удаётся отгадать через рассмотрение отношений Сына со Своим Отцом в тайне Святой Троицы. Затем Любовь, обращённая к нам, направляющая нас к бытию для разделения счастья; вместе с тем, это необходимо включает в себя любовь как абсолютное уважение к другому и, соответственно, к его свободе; отсюда — сдержанность Бога, Его самоустранение, осязаемое вплоть до впечатления молчания и даже отсутствия; но также и Его бесконечное терпение и Его смирение. Смирение Бога… Понятие, дорогое сердцу христиан Востока, о котором так мало говорят на Западе! Уважение этой свободы включает, в свою очередь, принятие возможной неудачи, по крайней мере предполагаемой, но иногда и определённой. Это — грех человека, каким бы образом он не происходил, проявляющийся в отказе любить.

Всё это не было абсолютно новым. В первой части мы довольствовались построением нашего исследования, не приводя всеохватывающей документации. Мы также попытались показать некоторые стороны, которыми определённые течения мысли на Западе иногда пренебрегают или даже отрицают их. Мы стремились лучше выделить связь, которая охватывает всё при условии помещения в центр понятия любви. Исследование этой связи, впрочем, привело нас попутно к уточнению таких фундаментальных категорий, как «личность», в том виде, в каком её мало-по-малу выделила древняя Церковь, преодолевая все пределы греческой философии, но без подчинения ей; но не как те, кто повторяет повсюду это слово, не замечая, что оно даже не существовало по-гречески до христианства, что это — категория, совершенно необходимая при желании понять что-нибудь в Любви. Мы также настояли на использовании категорий времени и пространства, скрытым во всех наших отношениях с Богом, и подчеркнули конвергенцию между наиболее древними представлениями религий античности и самыми современными научными гипотезами.

Так, приходит тайна нашего Искупления с приходом и жизнью Бога на земле и происходит проникновение всего динамизма абсолютной любви не только в среду людей в общем и абстрактном виде, но и очень конкретно и реально, хотя и в довольно таинственном виде в наиболее глубокий центр каждого сознания на место наиболее скрытого из всех наших желаний, всех наших страхов, всех наших личных решений. Именно здесь, без сомнения, наше изложение составляет наибольшую новизну, а именно, в отношении к смыслу, придаваемому Страстям Христовым. Поэтому было очень важно доказать с помощью множества текстов, что мы только восстанавливаем и немного уточняем интуицию Отцов, постоянно существующую со времени возникновения Церкви — интуицию, находящуюся в глубоком согласии со всем духовным опытом наших наиболее великих святых Запада. Представляемый материал, несмотря на пропуски, достаточно обширен. Специалист найдёт там много ссылок, которые он может дополнить. Неспециалист будет счастлив, по крайней мере, найти собранным в значительное количество важнейших текстов.

Последняя глава кратко излагает, куда должно вести осуществление во всей полноте союза любви между Богом и человеком. Мы попытались показать, в какой мере эта перспектива и эта вера изменили всё наше восприятие существования и, в дополнение, почему традиция в отношении нашего союза с Богом, в общем развитая на Западе, в силу её недостаточности, вела неизбежно в тупик, на который мы указали в начале этого введения.