Вот поэтому Богу недостаточно было просто прийти в мир, воплотившись, облачившись в нашу плоть. Чтобы нас спасти, этого оказалось недостаточно. Он пошел гораздо дальше. Некоторые богословы восточной традиции именуют это второй степенью Боговоплощения.

И в самом деле, по сравнению со всеми другими религиями, христианство может показаться настоящим безумием. Чего стоит одна только мысль, что создатель сотен миллиардов галактик родился в нашем мире в виде беспомощного младенца! Мне вполне понятно, что кому-то это кажется кощунством, а кому-то полным бредом. Но тогда, тогда… Значит все наши представления о Боге были совершенно неправильны, все идеи философов и умные рассуждения метафизиков оказались на расстоянии множества световых лет от истины. Если христиане не безумны, значит безумен уже сам Бог, совершенно безумен, так, что даже представить себе невозможно. Столько могущества! И так умалиться!

Это и есть подлинная трансценденция Бога. Именно этим Он нас и превосходит в разы, бесконечно. В противоположность нам, так мечтающим о могуществе и так мало способным к умалению.

Умалившийся Бог! И ради чего? Ради любви к нам. Из любви к бомжам, побирающимся в метро. Из любви к беднякам, которых мы оставляем умирать на тротуарах Калькутты или обочинах дорог во многих странах мира, где процветает бедность, пока богатые дерутся за власть. Из любви даже к этим преступникам, столь же сильной, как и к их жертвам.

Как сложно иногда бывает поверить в такое безумие Бога, поверить, что такой Бог может существовать! И любить нас с вами, нас! Но если это окажется правдой, это будет так чудесно, что хоть плачь, хоть кричи от радости!

Правда в том, что мы просто не дерзаем поверить в Божью любовь. Даже когда верим в это умом, даже когда исповедуем, что Бог нас любит.

На самом деле мы почти никогда в это не верим. Иначе наше жизнь была бы совсем другой. Мы бы были уже на пути к святости.

Переосмысление наших представлений о Боге должно быть полным. И как мало богословов сумели это понять. Я приведу здесь несколько строк из размышлений отца Варийона:

«Любящий говорит любимому: ты моя радость, что значит: без тебя я безрадостен. Или: ты для меня всё, что значит: без тебя я ничто. Любить – значит стремиться быть через другого и для другого. Через другого – получение дара. Для другого – сам дар, отдача. Тот, кто больше всего любит, беднее всего. Бесконечно любящий – Бог – бесконечно беден…

Любовь и жажда независимости просто не совместимы, разве что на самой поверхности. Тот, кто больше всего любит, больше всего зависим. Бесконечно любящий – Бог – бесконечно зависим (и это просто немыслимо, пока не поймешь, что Бог – это чистая любовь, пока не разрешишь воображению представить любовь не просто как аспект Бога, но как само Его Бытие, тоже бесконечно насыщенное и бесконечно чистое)…

Любящий говорит любимому: я не могу смотреть на тебя свысока, не погрешив против любви. Если любящий в чем-то превосходит любимого, его любовь будет любовью лишь в акте отрицания собственного превосходства, уравнивающем его с любимым. Тот, кто больше всего любит, сильнее всего умалится. Бесконечно любящий – Бог – бесконечно умалится. Вот почему мы можем узреть Бога во всей истине Его бытия, лишь созерцая Христа, Бога, умалившего Себя в жесте омовения ног.

Если парадокс кажется слишком сильным, если верующий разум содрогается, не в силах представить бесконечность бедности, зависимости и умаления, то можно попробовать так выразить эту тайну. Бог бесконечно богат, но богат любовью, а не обладанием (богатство любовью – синоним бедности) и т. д.»

Роботы не умеют любить

Для Бога задача состоит в том, чтобы помочь нам научиться любить. Бог мог бы легко сделать нас умнее, чем мы есть на самом деле. Бог мог бы дать нам математические способности, как у компьютера, мог бы сделать так, чтобы мы сумели видеть инфракрасное и ультрафиолетовое излучение, сумели слышать инфра– и ультразвук и т. д. Но он не может сделать нас более способными любить. Это уже вещи другого порядка. Все эти технические способности можно как бы отнести к «машинным» вещам. Бог может сделать нашу «машину» более «оборудованной» и лучше приспособленной к выполнению самых разных задач. Но счастье с этим никак не связано. Машины не умеют быть счастливыми.

Человек создан по образу Божию. А Бог есть любовь. И человек, по сути своей, тоже, хотя мы часто об этом забываем. Единственное настоящее, непреходящее счастье состоит в том, чтобы любить и быть любимым. Но такое счастье предполагает перенастройку центровки: нужно жить уже не только для удовлетворения личных, эгоистичных интересов; нужно научиться находить счастье в счастье другого; а еще лучше научиться выбирать счастье другого, а не свое собственное; а еще лучше, когда нет уже никакого иного счастья, кроме счастья другого.

Можно сконструировать машину, умеющую хорошо считать: калькулятор. Но невозможно сконструировать машину, умеющую хорошо любить. Любовь предполагает свободу. Когда мы, наконец, начинаем понимать, что источником зла, в конечном счете, оказывается наш эгоизм, наша зацикленность на самих себе, то велико искушение сразу бросить упрек Богу: Он мог бы создать нас не такими эгоистичными! И в самом деле, когда мы говорили о разнице между совершенством и святостью, мы уже припоминали, что некоторых людей так мало ждали здесь еще до их рождения, и так мало любили, когда они родились, что у них просто не было возможности научиться любить. Они просто не подозревают, что это такое. Но тут они жертвы, а не виновники. В нашей единой и общей, по закону голограммы, человеческой природе они просто претерпевают на себе действия других. Поэтому тут связь причины и следствия вполне очевидна. А вот другие вполне получили свою порцию любви. На уровне видимых, ощутимых взаимоотношений они получили то, чего, по идее, вполне должно было бы хватить, чтобы научиться любить, но они не научились. Но, может быть, и они подчиняются закону голограммы, просто не на видимом, а на более глубинном, но не менее реальном уровне. Может быть, если бы я лучше умел любить, то вот тот совершенно неизвестный мне римлянин сегодня сумел бы простить того, кого он простить никак не может.

Святость, как мы уже говорили, это способность сделать максимум с той данностью, которой мы уже наделены. С того, кто мало может, с того и мало спросится. В любом случае, в мире ином он ощутит на себе столько любви, что способности его сердца раскроются, как цветок.

Нет, больше всего проблем с тем, кто с полученными им дарами, не важно, много их было или мало, вполне мог бы любить больше, но не любил. Вот такой человек, не важно, жертва он или нет, уже будет виновен перед человечеством. Потому что он, именно он, добавил свое небрежение к небрежениям других: потому что из-за его небрежения всем людям стало сложнее забыть о себе ради счастья других.

Любовь Божия как сердцевина голограммы

Вот что Богу точно нужно было бы предпринять ради нашего спасения, так это наделить нас другой силой, силой любви, так чтобы она смогла стать противовесом тому грузу эгоизма, который скопился у нас с начала времен и продолжает накапливаться до конца мира. Но сила не может быть статичной величиной: это не лекарство, которое можно ввести шприцем или проглотить в виде таблетки. Это динамизм любви, который Бог должен в нас ввести, чтобы уравновесить динамизм наших эгоизмов.

Именно в этом мне и видится смысл Боговоплощения. Этим и объясняется, почему, видимо, у Бога была одна-единственная возможность нас спасти: стать для этого Самому человеком. Бог пришел, чтобы принести нам, в наше человеческое сердце, такую любовь, какая одна только и может быть бесконечной, потому что это любовь Самого Бога.

Такая любовь не может спасти нас извне. Какова бы ни была любовь Бога к нам, как бы ни было абсолютно и бесконечно Его прощение, этого недостаточно. Нужно, чтобы и мы, в свою очередь, научились любить. А вот для этого у Бога нет волшебной палочки, с помощью которой одним мановением моно было бы превратить нас в любящих и добрых, как фея превратила тыкву в золоченую карету.

Но если бы мы при этом могли рассчитывать только на собственные силы, мы бы никогда не смогли создать течение любви, способное побороть то течение ненависти, которое мы порождаем ежедневно. Одни поэт это прекрасно понял и отлично выразил. Великий христианский поэт: Шарль Пеги. Как часто бывает у поэтов, здесь говорит Сам Бог и объясняет нам эти вопросы. Но с помощью такого чрезмерного, почти ребяческого (как в «Доне Камильо») антропоморфизма некоторые истины получается донести до нас во всей их глубине, без которой они показались бы просто абстракциями. Итак, Бог объясняет нам здесь, перед какой жестокой дилеммой оказался Он в Своем желании помочь нам стать лучше:

Единственное искушение в том, чтобы не любить

Итак, чтобы позволить нам любить, Богу нужно победить в нас все то, что нам мешает любить. Богу нужно победить наши соблазны.

Прежде, чем двинуться дальше, стоит сначала договориться, что же именно мы понимаем под этим словом. Это гораздо плодотворнее, чем составлять длинный список соблазнов и искушений, который обязательно окажется поверхностным и неполным, исходить нужно из самой сути понятия. Соблазном будет все то, что нам мешает участвовать в полноте Божественной жизни, все, что идет против любви. Это единственный закон, установленный Богом: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим, и ближнего твоего, как самого себя» (Лк 10:27). Этим все сказано. Все усилия моралистов нужны лишь для того, чтобы помочь нам исполнить этот закон. Но, к сожалению, нередко бывает, что эти теоретики морали теряют из виду самую суть, и это уводит их очень далеко от закона любви. Сколько непоправимых ошибок и ужасных поступков было совершено во имя Бога любви!

И тут снова свидетельства тех, кому удалось вырваться из страны смерти, могут нам помочь нащупать эту суть. Вот, например, свидетельство Стефана фон Янковича, которого мне посчастливилось знать лично: мы не раз встречались на разных конференциях. С. фон Янкович – венгерский архитектор, получивший в детстве, как он сам признает, очень строгое католическое воспитание. В момент восстания в Будапеште осенью 1956 он с головой уходит в политику, в деятельность по освобождению страны. После вторжения советских войск он вместе с семьей бежит за границу, и ему удается добраться до Швейцарии. Он попадает в аварию, после которой получает восемнадцать переломов и чудесный опыт околосмертных переживаний. Оказавшись за пределами тела, он заново видит всю свою жизнь. Вот как позднее он описывал то, что пережил во время такого пересмотра жизни:

«Моя душа, вернее, мое сознание, оказалось чувствительным прибором. Оно сразу показало мне мои поступки и мои мысли в их динамике, и определило, хорош или плох был тот или иной поступок. Было интересно наблюдать за тем, как многие поступки, которые, по нашим социальным, моральным или религиозным критериям, должны были оказаться плохими, греховными, порой даже смертными грехами, оказывались на поверку гармоничными и позитивными. И наоборот, многие из сознательно совершенных на земле “добрых дел” перевешивали весы в сторону зла, если их первопричина оказывалась негативной, негармоничной для космоса, то есть если цель их была эгоистична».

Многие сообщения, полученные от тех, кто перешел черту смерти уже окончательно и бесповоротно, свидетельствуют о том же. Например, сообщения Арно Гурвеннека, полученные от него с помощью автоматического письма его отцом. Арно был тринадцатилетним мальчиком, ставшим жертвой игры с шейным платком. Я хорошо знаком с его родителями. Меньше всего мне хочется обидеть или задеть отца мальчика, но должен признать, что он просто не смог бы сочинить сам подобные письма. Я знаю, до какой степени эти сообщения порой обескураживали их адресата. Итак, вот слова Арно по интересующему нас вопросу:

«Здесь перевернут с ног на голову весь привычный нам порядок вещей. Для нашего ума самым важным представляются мысли, поэтому все становится относительным: те мысли, которые нам казались пустяковыми, в глазах Бога оказываются самыми ценными, а поступки, которые нам казались значительными, для Бога оказываются пустяком».

А вот еще одно сообщение, полученное в Италии тоже с помощью автоматического письма в 1986: «Конечно, наша католическая мораль вполне годится для жизни, и все же, я даже не знаю, как тебе это объяснить, но только здесь ко всему подходят с совсем другими мерками, так что совершенство зависит скорее от какой-то личной чувствительности, а уж никак не от образования или законов».

И тут мы, оказывается, недалеко ушли от знаменитого текста Лао-Цзы:

Можно было бы даже перевести так: настоящий мудрец не заботится о добродетели, ему не до нее. Но в даосской мудрости не так уж много любви. Тут лучше вспомнить слова блаженного Августина, уводящие нас еще дальше: «Люби – и делай, что хочешь». Если настоящая любовь именно такова, то она просто не может вдохновлять на плохие поступки. И все же, будем осторожны! Так легко ошибиться и перепутать настоящую любовь с нашими собственными иллюзиями.

Не бывает любви без страданий

Тут стоит прояснить ситуацию. Если у вас болят зубы – то нужно незамедлительно обратиться к зубному врачу. После этого вы будете гораздо добрее к окружающим. Ваше желание избежать страдания вполне законно. Это не «соблазн», не «искушение». Но если вы вдруг окажетесь в одном из бесчисленных городов нашей бедной планеты, где царит гражданская война и разруха, вот тогда, вероятно, стоит суметь отказаться от анальгетика, чтобы он достался кому-нибудь другому, кому он гораздо нужнее, чем вам.

Вот тогда-то облегчение страдания и окажется соблазном, которому нужно суметь противостоять.

Точно так же, если небольшой десерт в конце обеда поможет вам оказаться в форме и лучше работать в послеобеденное время, и, если эта маленькая радость никого ничего не лишит, не сомневайтесь и ешьте на здоровье. Наслаждайтесь этим десертом без всяких угрызений совести.

Но если вы в отличной форме, совершенно здоровы и физически, и психологически, то, может быть, вы можете отказаться от этого десерта, а его стоимость перечислить в один их фондов, помогающих другим людям элементарно выжить.

Может быть, даже не стоит заходить так далеко, как один мусульманский духовный учитель, который рекомендует: «Если рядом с тобой находится другой мусульманин, то остерегайся даже муху отогнать от себя, чтобы она не перелетела и не села на него». Но что же тогда?

Где тут предел? Его нет. Вот тут-то и оказывается источник мучения для христиан. Поскольку любовь Бога ко мне беспредельна, то не может быть пределов и у той ответной любви, которой так ждет от меня Бог. А ведь с момента Боговоплощения, когда Бог ходил по земле среди нас, мы знаем, что любовь к Богу и любовь к ближнему – это одна и та же любовь. Представьте себе на миг ситуацию, когда, хотя бы только десять процентов людей, поймут это и станут жить в соответствии с таким пониманием. Только подумайте, ведь мир тогда совершенно изменится!

Даже не доходя до такой степени самоотречения, чтобы подставлять себя мухам, дабы спасти от них окружающих, огромным шагом вперед будет уже, если мы научимся хотя бы немного смотреть на себя со стороны, как на детей Божиих среди таких же детей, как и мы. Тогда, войдя в переполненный вагон метро или автобус, мы окинем пространство быстрым взглядом не только для того, чтобы определить, не найдется ли свободное место, но и для того, чтобы выяснить, нет ли рядом кого-то, кому это место нужнее, чем мне. И если заметим, что рядом с нами есть кто-то, кто гораздо старше нас или плохо себя чувствует, то уступим это место ему. А если на этот раз мы чувствуем, что сами едва держимся на ногах, и что это место нужно нам, то спокойно его займем. Идея в том, чтобы смотреть на все глазами отца, одинаково любящего всех своих детей и уделяющего больше внимания тому, кому оно сейчас нужнее.

О, конечно, моему примеру с метро далеко до утонченности примера с мухами! Речь тут всего лишь о начале, несмелом и робком. Конечно, его не хватит на то, чтоб изменить мир. Но тут важно начать, важно перестать воспринимать себя центром мира, перестать думать только о собственных интересах и действовать только ради них, наплевательски относясь к счастью других людей. Если мы займемся хотя бы этой, маленькой переменой в нас самих, сделаем к ней хотя бы первый, робкий шаг, тогда и значительные мировые перемены будут не за горами.

Иными словами, соблазн в том, чтобы все время искать, как получить облегчение страдания или удовольствие за счет других. Сопротивление соблазну тут в том, чтобы согласиться на страдание или отказаться от удовольствия ради любви к другим людям. Вот поэтому в мире сем подлинная любовь всегда несет с собой толику страдания. Именно эта таинственная связь, видимо, так поразила в свое время западных богословов, что они решили, что Бог спасает нас Своим страданием. Но как Страдание может нас спасти, каким странным механизмом?

Увы, эти страшные богословские теории, изобретенные нашими духовными учителями, слишком хорошо известны во всем мире: требование искупить наши бесчисленные прегрешения, исходящее от разгневанного Бога; космическое равновесие, нарушенное нашими грехами, которое может быть восстановлено лишь страданием невинной жертвы, и т. д.

Да, я знаю. Вам, вероятно, никогда не показывали христианство в таком свете. Наш бедный христианский Запад сумел по-настоящему понять тайну Христа только через наших святых и мистиков, а уж никак не через наших богословов. Я вам это покажу.

И все-таки, мне кажется, что и об этом нужно сказать вам несколько слов. Я знаю, конечно, что это будет не самая увлекательная глава в этой книги. Но, возможно, кто-то из вас когда-то получил какие-то обрывки христианского образования. Ведь всякое бывает. Ну, может, хотя бы те из вас, кто уже достиг пожилого возраста. Самые молодые, как правило, в наше время от этого уже хорошо защищены. Я помню, как несколько лет назад ученики выпускного класса религиозного лицея в центре Парижа были очень удивлены и даже возмущены. Только вообразите: им показали несколько принесенных мною диапозитивов с иконами Христа, и я им сказал, что на этих иконах Он изображен как Бог, пришедший на землю, как Сын Божий и как сам Бог. О ужас! Такую неслыханную новость они услышали впервые в жизни! К счастью, эти бесстрашные молодые люди были еще и честными. Новость застала их врасплох и поставила перед вопросом. На следующей неделе они мне сообщили, что после лекции обратились в поисках информации к книге Жана-Клода Барро, и что он думает точно так же, как и я. Уф! Стоит все же поздравить христианские семьи, выбравшие для своих детей именно этот лицей. Стоит поздравить преподавателей и администрацию этого учебного заведения. И в самом деле, один прекрасный священник, работавший в том же лицее с теми же группами детей, так и не понял, почему я уделяю столько внимания такой малозначительной детали. Мои дорогие лицеисты углубленно изучали Платона и Декарта, они, конечно, могли без запинки прочитать наизусть Символ веры, и читали его не раз, но фраза из него: «иже от Отца рожденного прежде всех век, Света от Света, Бога истинна от Бога истинна» – прошла незамеченной и не пронзила их до глубины души.

Итак, следующий экскурс в богословие адресован как раз молодежи. Мне кажется, что краткий рассказ о том, какие представления о Христе сложились на Западе, поможет вам понять, почему то, о чем я уже начал говорить, показалось вам столь неслыханным и даже немного скандальным. Попробую вкратце объяснить, как веками на Западе складывалась ставшая привычной модель понимания тайны Христовой; конечно, здесь неизбежны упрощения, ведь сложно в нескольких словах передать столетия размышлений и споров.

Начнем, все же, с того, что общепринято. И для наших западных, и для восточных православных богословов, Сын Божий, конечно, мог бы так никогда и не прийти на землю. С этим все еще согласны. Ничто не принуждало Его явиться среди нас и вести жизнь обычного человека, такого же, как все другие люди. Он добровольно воплотился из любви к нам, чтобы нас спасти. И в этом пункте все по-прежнему согласны. Но с того момента, как Сын Божий пришел на землю, даже чуть раньше, с момента Его зачатия Богородицей, два основных богословских течения, западное и восточное, расходятся. Это не так уж широко известно. Об этом никогда не говорят, потому что большинство наших западных богословов этого расхождения даже не заметили. Их образ мысли представляется им единственно верным. Поэтому они даже не заметили, что богословие древней Церкви было совсем другим, и что наши братья православные сохранили эту традицию и по сей день.

Христос страдал телесно

Очень долго на Западе представляли Христа как бы разделенным надвое. Можно предположить, что это разделение продолжает границу между двумя полюсами, утверждаемыми Символом веры: Христос как истинный Бог и как истинный человек. Но нет! Тут все гораздо сложнее. Человеческий аспект оказался как бы закреплен за жизнью Его тела, а божественный аспект за жизнью Его души.

Итак, для наших западных богословов, как только Сын Божий решил из любви к нам стать человеком, Он словно вышел из Себя: оказавшись во чреве Богородицы, он начал там человеческую жизнь, подчиненную тем же самым физическим законам, которые правят и жизнями всех людей. Сначала Он будет младенцем. Постепенно будет расти. Он будет испытывать голод и жажду. Он будет уставать, обдирать, играя, коленки, Он сможет простыть от сквозняка, у Него будут болеть зубы. Постепенно Он станет стареть и однажды умрет. О! конечно, ничто не принуждало Его умереть на Кресте! Это не вписано в законы, управляющими любой человеческой жизнью. Это как бы вдобавок, если можно так сказать; добавка страдания из-за человеческой злобы; добавка любви со стороны Бога. Чтобы нас спасти, чтобы лучше и надежнее нас спасти.

Ничто не принуждало Бога стать человеком, но, раз уж Он решил стать человеком, то с необходимостью принял вместе с этим и все остальное. Воплощение подразумевало и все остальное. Правда, что иногда в своей земной жизни Он являл особенные дары: сегодня их назвали бы паранормальными. Он читал в человеческих сердцах, как хороший медиум, Он исцелял больных или одержимых, Он совершил удивительные чудеса, вроде тех, что совершали чудотворцы в древности, или совсем недавно знаменитый Саи Баба в Индии.

Отсюда берет свои корни версия наших эзотериков о «великом посвященном». Христос знал определенные «вещи». Он был, конечно, посильнее ярмарочного фокусника, поскольку совершал настоящие чудеса. Он знал природные законы, ведомые только настоящим посвященным и передаваемые втайне из тысячелетия в тысячелетие; у Него были редкие способности, издавна утраченные человечеством: их можно передать лишь тому, кто до конца и безупречно прошел долгий путь инициации.

Наши западные богословы отнеслись к этим экстраординарным способностям с излишней серьезностью. Они заподозрили, что они связаны с божественностью. Так же, как Бог некогда позволил своим святым и пророкам совершать чудеса, точно так же и Он Сам затем их совершал уже напрямую. Но эти способности не вырывали святых из человеческой жизни. Эти способности не мешали Христу, по сути своей, вести обычную человеческую жизнь, привычную и знакомую всем людям. Его тело подчинялось тем же законам, что и наши тела.

А значит, для Его тела слава Христова пришла лишь после Воскресения. Тут настоящее торжество над смертью, и в то же время начало новой жизни, в другом мире, в мире ином, в котором правят, конечно, уже совсем другие законы. С этого самого момента, с момента Воскресения, Христос жил уже как Человек во славе, избежавший законов этого мира, вырвавшийся за пределы пространства и времени, освободившийся от тяжести нашей материи, появляясь и исчезая в тех местах, где ему угодно, и когда Ему угодно…

Христос не страдал душевно

Но ведь мы, христиане, верим в то, что Христос не только истинный человек, но и истинный Бог. В Нем сошлись в одно целое две природы, человеческая и божественная. Как мы уже заметили, такое единство практически никак не повлияло на Его тело. Но зато почти все наши богословы утверждают, что у Него не было при этом человеческой души. То есть с душою происходит все ровно наоборот. Его душа уже была полностью во славе. Он все знал заранее. Он все видел. Он был Богом, а значит, был совершенно свят, а значит, мог содрогаться от того, что не совершенно, что не совсем чисто, содрогаться от малейшего компромисса, от малейшей слабости. При таких условиях, как вы уже поняли, богословие, которое я начал вам тут излагать, совершенно невозможно. Оно может показаться даже кощунственным. Искушенный Бог? И кто же Его искушал? Бога, Бесконечность, Абсолют, искушает кто-то из твари, Им же самим и сотворенной. Это просто смешно. Он, абсолютная щедрость, совершенная и безусловная Любовь, как можно Его искушать попыткой сохранить хоть что-то для самого Себя.

И все же, даже Евангелия говорят об искушениях Христа. Сначала, после Крещения, в пустыне. Но там, конечно, искушение еще не могло быть слишком глубоким, зайти слишком далеко. Тут я согласен, что этот рассказ имеет скорее символическую ценность. Апостолов, естественно, в этот момент еще не было со Христом. Они могли об этом узнать лишь позднее из нескольких слов, оброненных самим Христом, и истолкованных ими на свой манер. Но этот рассказ, конечно, стал символом настоящей тайны. Это не просто педагогический рассказ, дающий нам хороший пример. Это возможность заметить сквозь символы то, чем должна была стать тайна жизни Христовой. Мистики, как мы увидим дальше, это поняли. То же самое можно сказать и о трех других искушениях Христа, на закате Его жизни, в Гефсиманском саду. Все попытки ослабить смысл того, что там происходило, не доходят до сердцевины тайны Христа, бьют мимо. А именно этим и занимаются наши богословы. По Фоме Аквинскому, Христос в этот момент мог лишь начать печалиться, начать грустить, чтобы затем быстро преодолеть печаль и грусть.

Даже крестная жертва здесь предстает в ослабленном виде. Потому что осталась только физическая боль, но и она не задевает душу Христа. Даже св. Фома Аквинский утверждает, что «душа Христа была в славе с самого момента Его зачатия, благодаря совершенной радости божественности». В этой фразе вроде бы нет ничего особенного, но на самом деле из нее вырастает целая богословская конструкция, в которую закралась ошибка: тут выходит, что Христос радовался всегда, даже в Гефсиманском саду, даже на Кресте, что Он наслаждался «блаженным видением», то есть блаженством вечной жизни. И тогда непонятно, как же страдание могло глубоко Его задеть. Но самое странное тут то, что ведь, как подразумевается, именно это страдание и стало для Отца той компенсацией, что была необходима ради нашего прощения. В 1943 папа Пий XII еще раз призвал всех католических богословов признать и защитить веру в блаженство Христа, присущее Ему с самого момента Зачатия. Правда, энциклику обычно ценят лишь на протяжении жизни издавшего ее папы. Иногда это, оказывается, не так уж и плохо. После смерти Пия XII это мнение уже никто больше не отстаивает.

Тут, кстати, стоит заметить, насколько далеко расходятся в римском католичестве официальная теология и народное благочестие. Поскольку в то же самое время продолжает расти количество «благочестивых упражнений», призывающих верных к размышлению над страданиями Христа. Лишний раз народное благочестие оказалось тут глубже интеллектуальной эквилибристики богословов. Психология людей, носящих стигматы, вырастает как раз из такого, так называемого народного, благочестия. Эти люди страдали подлинно, и телом, и душою.

Богословие «человека Иисуса»

Но где-то примерно полвека назад мода изменилась. Наши богословы склеили, наконец, обе половинки человеческой природы Христа. Душа Христа, как и Его тело, оказалась подвержена той же судьбе. Значит ли это, что при таком новом подходе Христос уже весь, целиком, поднимется до уровня обожествленной человеческой природы, на который возвел Его душу предыдущий подход? Вовсе нет. Наоборот, даже Его душа потеряла то привилегированное положение, которым обладала по праву Его божественности. Но как же тогда связаны Его божественная и человеческая природы? А никак. Две природы тогда уже никак во Христе не соединены, они уже не две стороны угла, поднимающиеся к одной вершине. Христос при таком подходе оказывается просто человеком, таким же, как и все остальные. Значит разрыв проходил не по линии «душа» и «тело» Иисуса, а по линии Его божественной и человеческой природы. Похоже, эти две половины воссоединились только после Воскресения. Тогда во славе оказались и душа, и тело Христа одновременно. Заметим по ходу, что большинство наших богословов просто не знали, что же им делать с божественностью Христа. Они видели лишь его человеческую сторону: «человека Иисуса».

В связи с этим, естественно, изменился и сам язык дискурса о Христе. Христос стал для богословов всего лишь человеком, теснее всех во всей истории человечества связанным с Богом, человеком, лучше всех ответившим на любовь Бога, человеком, постепенно обожженным самим Богом, хотя они и не осмеливались употреблять само это слово «обожение», казавшееся им слишком сильным.

Но тогда, даже если Он превосходил значительно любого из нас, даже если Он был добрее и лучше всех, Он, по самой логике такой мысли, конечно, все еще не был совершенным. А значит Он должен был впасть в грех, даже Он. Если бы Христос, по определению, был всего лишь величайшим из святых, то Его любви определенно не хватило бы на то, чтобы освободить нас из сетей эгоизма и ненависти, от их груза, накопившегося за века. Он смог бы всего лишь дать нам хороший пример, и не более того. И вот к этому-то и свелось богословие очень многих католиков.

Я пристально проследил за этим кризисом богословия в своей книге «О Христе по-другому» (Le Christ autrement). Затем, под влиянием папы Бенедикта XVI, нас заставили вернуться к традиции, но, к сожалению, такой возврат произошел в типично католической форме, то есть чаще всего это был возврат к идее о Страстях Христовых как удовлетворении чувства справедливости или умилостивлении гнева Бога-отца. Я дал критический отчет такому возврату в книге «Мои беседы с умершими» (Mes entretiens avec les morts). Бедная наша западная церковь и в самом деле утратила чувство традиции и бредет наощупь, уклоняясь то в одну, то в другую сторону. Она владеет сокровищами духовной мысли в своих святых, но кто согласится принять их всерьез?

Из-за замешательства наших богословов на сцену вышел огромный поток разнообразной эзотерической литературы, подкрепленной свидетельствами, полученными от «высших авторитетов» из мира иного. Христос тут представлен всего лишь как «посвященный», великий, но один из многих. А чтобы еще больше преуменьшить Его значение, Ему находят Учителей, чтобы лишний раз подчеркнуть, что Он просто не мог сам додуматься до всего того, чему нас учил. Его заставляют пройтись по всем египетским храмам, встретиться с персидскими магами и с тибетскими гуру. Некоторые даже считают, что Его на время похитили инопланетяне. Почему бы и нет? Чем эта версия хуже всех остальных? Да ничем, потому что и во всех остальных случаях нет никаких мало-мальски серьезных свидетельств. Но зато! Сколько тут откровений! Данных через медиумов, через автоматическое письмо, астральные путешествия, воспоминания о прошлых жизнях и т. д. Однако, чем больше, тем лучше. Поскольку такие откровения никогда не совпадают, то тем самым они все сами себя нейтрализуют.

Не буду распространяться подробнее о таком богословии «человека Иисуса». В нем мало чего осталось от христианства. Это логическое завершение долгого процесса, начавшегося еще со св. Фомы Аквинского, с XIII века, когда у богословов в голове была одна-единственная мысль: говорить очень разумно и обоснованно, чтобы, не дай Бог, не шокировать неверующих, в надежде, что тогда они станут принимать христианскую веру всерьез. Вышло же все ровно наоборот. В наше время это уже совершенно очевидно.