Право, на хорошем месте стоит завод! Каждый раз, приезжая в Талый Ключ, Соколов невольно ловил себя на этой мысли. Завод расположен близ железной дороги (удобно перевозить коней) и в то же время в стороне от нее. В трёх километрах раскинулся на берегу Ирбитского пруда рабочий поселок Красногвардейский, где, в низинке, погромыхивает старый Ирбитский металлопрокатный заводик. В полночную тишь слышно, как там, проковывая железо, стучат старинные паровые молоты. Вокруг – поля, перелески, ширь, приволье.

Места здесь не похожи на уральские: нет больших гор, леса не так суровы, течение рек не столь стремительно. Это стык Урала с Сибирью. Особенно хорошо в Талом Ключе в начале осени, когда сентябрь только еще начинает желтить листья деревьев. Зеркало пруда отблескивает на солнце червонным золотом; течения воды почти не видно. День тих и светел, в воздухе разлит нежный запах увядающих листьев и пихтовой хвои. В такой день особенно хорошо гулять на пастбище маткам с жеребятами.

Соколов приезжает на завод обычно неожиданно, без предупредительного звонка по телефону, и сразу же идет в конюшни. Где-нибудь по дороге ему обязательно попадется Караваев, и дальше они идут вместе. Караваев – высокий, стройный, прекрасно сложенный, с приятным лицом восточного типа (мать его была грузинкой). На щеках его играет здоровый румянец, в руках стек, которым он на ходу сбивает головки ромашек. На рукоятке стека – изящно сделанная серебряная головка лошади. Он одет по-военному (не хватает только погон) и всем своим видом напоминает, что он кавалерист и конник до мозга костей. Караваев остроумен и может быть интересным собеседником. Соколов – старше, солиднее; он шире в плечах, говорит медленно и мало оживляясь только тогда, когда разговор заходит о лошадях. Кожаное пальто и кепка придают ему сугубо штатский вид.

Конечно, разговор у них прежде всего о том, что нового на заводе, как чувствуют себя лошади, кто новый появился на свет. Караваев рассказывает, Соколов слушает. Соколов – суровый человек, он не улыбнется, пока идет разговор, от него не ускользнет ни одна мелочь. Странно, что это он произносил те горячие, взволнованные речи в защиту разведения на Урале русской верховой породы, с которыми ему не раз пришлось выступать в Москве.

– Хотите посмотреть лошадок? – спрашивает Караваев.

Он почти не сомневается, что ответ будет утвердительный, и действительно получает его. Само собой разумеется, Соколов знает здесь всех лошадей, каждую из них он видел не по одному разу, и все-таки он никогда не откажет себе в удовольствии посмотреть на них еще. Кстати, он увидит, в каком они теле.

Они идут к длинному бревенчатому строению! – над дверями которого висит большой сочиненный Соколовым лозунг: «Дадим под седло нашим доблестным полководцам красивейшую в мире лошадь», и на небольшой утоптанной полянке останавливаются. Место хорошее – сухое, возвышенное, вокруг шумит сосновый лес. В центре площадки сделана специальная песчаная подушка, куда ставят лошадей. Караваев быстро дает указание старшему конюху, кого показывать, и затем командует:

– Выводи!

Первым показывается Циклон. Такой уж у Караваева порядок – начинать показ всегда со «старичков». Циклон – чистокровный араб. У него прекрасный абрис тела сухая породная голова и влажные добрые глаза.

Он доверчиво тянет морду к держащей его на поводу Марусе Хариной. Бедняга изрядно намучился, пока попал сюда. Это тот самый конь, который повидал пол Европы. Недавно ему исполнилось двадцать пять лет; для лошади – большой возраст. Еще год-два, и ему выводить на пенсию. Но пока он дает отличное потомство и приносит пользу заводу.

Следующим выходит Фундатор. О, у этого совсем другой нрав. Выходит – слабое слово; он танцует, рвется из рук Маруси, кусает себе ноги, весь дрожит от возбуждения. Горячий, нервный. Его мать – Филандрия – была чистокровная арабская кобыла; отец – Образчик. Следовательно, в нем уже пятьдесят процентов крови русских верховых лошадей. Он в самой поре: тринадцать лет. После Браслета это второй по значению производитель на заводе. «От него хорошо скачут дети».

Завидев выходящего из-за угла конюшни ардена Лютика, тянущего воз, Фундатор весь напружинивается и делает резкий скачок в сторону, отчего Маруся едва не падает наземь.

– Балуй, балуй, – говорит Маруся, сдерживая коня.

Маруся – низенькая плотная девушка: – на заводе со дня его основания. Приехала в гости к родне, да так и осталась тут. Ее ронял Браслет, не раз была под ногами у других лошадей, натерпелась страху, пока научилась обращаться с ними. Зато теперь лучший конюх, и не уступит мужчине. С Фундатором у нее был такой случай. Она выкидывала навоз из денника. Фундатор ел овес. Внезапно обозлился и потянулся к ней с оскаленной мордой. Она крикнула: «Назад!» Он отошел и вдруг бросился на нее. Укусил, поднял и швырнул в угол. К счастью, она отделалась лишь синяками и сильным испугом. После этого Маруся научилась различать настроение коня и не трогала его, когда этого не следовало делать.

У Караваева с Фундатором тоже связано неприятное воспоминание. Когда вели его из Троицкого зерносовхоза, по дороге надо было переходить речку. Мост был далеко, а Караваев торопился поспеть на станцию. Дело было в декабре, как раз под Новый год. Ровно в двенадцать часов ночи истекал срок разрешения на право получить вагон, и Караваев боялся опоздать. В случае опоздания пришлось бы начинать все хлопоты с вагоном сызнова, – перевозка жеребца сильно затягивалась.

Кроме того, Караваеву хотелось встретить Новый год уже в пути. Для сокращения дороги он решил идти напрямик, по льду.

Вела Фундатора Маруся Харина с ними был еще старик конюх. Эта ночь запомнилась Караваеву на всю жизнь. Была луна, лед блестел, как зеркало. Едва они ступили на него, ноги коня поехали в разные стороны. Фундатор заржал, и мгновенно покрылся испариной. Напрасно старался он встать тверже, – с каждым усилием ноги его разъезжались все шире. Конь был не кованый (племенных жеребцов не куют), и Караваев в один миг ясно представил себе, что из этого может получиться: растяжение связок, и конь погиб. «Это был момент, – рассказывал потом Караваев, – когда можно поседеть в одну минуту. Внезапно у меня перед глазами мелькнул кадр из кинофильма «Бесприданница»: Паратов бросает в грязь перед выходящей из церкви Ларисой свою богатую соболиную шубу… Я заорал как сумасшедший: «Скидывай полушубки!» Сорвал с себя реглан и бросил его на лед. Маруся тотчас же поняла и бросила под ноги жеребцу попону, старик – полушубок. Мы поставили сначала одну ногу коня, потом – другую; наконец он выпрямился на всех четырех. От него валил пар. Несколько минут мы не могли сдвинуть его с места… Так, по шубам, подбрасывая их под ноги, мы и перевели его на другой берег. Когда он вышел на берег, он дрожал как в ознобе».

До станции Фундатор шел смирный, как теленок, но на станции словно взбесился. Принялся ржать и рваться, ставил «свечки»; уронил Марусю и волочил ее по земле. Она падала— и поднималась, была вся в снегу и в ссадинах, но так и не выпустила повода. Караваев в это время был в вокзале. А мужчины разбежались и боялись подойти. Вот он какой, этот конь! Он грызет удила и сердито бьет ногой, кося на всех ярким синим белком. С ним держи ухо востро. Но конь хороший, побольше бы таких.

– Теперь посмотрим на молодежь? – спрашивает Караваев.

– Да.

Маруся выводит вороного трехлетка Идеала. «Трехчетвертной» конек: три четверти крови русских верховых и одна четверть рысака. Отец – Браслет, мать – Индия. Хорошо ходит под седлом. Ему развиваться еще полтора года, а он уже выглядит жеребцом. Однако Караваев и Соколов, смотрят на него довольно спокойно, хотя он и выделывает курбеты вроде фундаторских. Идеал с завода уйдет, он не чистопороден. Для других он годится, но не здесь.

Совсем другое дело – Бедуин. При появлении этого жеребца по лицу Караваева пробегает выражение удовольствия и даже невозмутимый Соколов подвигается чуть вперед, чтобы рассмотреть Бедуина внимательнее, Соколов не только хороший администратор и опытный руководитель треста, но и талантливый селекционер-коневод, с одного взгляда угадывающий пороки и достоинства лошади. Для того чтобы определить племенные качества коня, ему не надо долго разглядывать его, засматривать под брюхо, поднимать и ощупывать ноги, смотреть зубы, как делают другие. Он видит его всего уже в первый момент, как тот появился перед ним. Это – не часто встречающаяся способность. Восемнадцатилетним добровольцем Соколов ушел в Красную гвардию, потом – в Красную Армию, прошел фронты гражданской войны, воевал под Кунгуром, Пермью, Ижевском, Царицыном, освобождал от белых Екатеринбург, в 1923 году демобилизовался – и с тех пор не расстается с лошадьми. В армии началось его увлечение конем. В 1945 году правительство наградило Соколова орденом Красной Звезды.

Бедуин черен как жук, гладкий круп его лоснится на солнце.

– Он родился в счастливое число, – говорит Караваев. – Первого мая, в два часа дня. Вот я тебя заставлю морковь возить! – шутливо грозится он на лошадь, которая, кажется, и двух секунд не может простоять спокойно.

Караваев, как и Соколов, досконально знает биографию каждой лошади. Он помнит – когда, в какой день — час, кто родился, какая в это время была погода, легко или трудно появился на свет жеребенок, как вела себя в этот момент его мать. Он знает и то, можно ли ждать от этого жеребенка многого, или это будет заурядная лошадь. У него даже есть свой особый негромкий посвист для лошадей, заслышав который они настораживаются и замирают на мгновение.

Караваев мог бы работать на каком-нибудь большом ремонтном (конном) заводе, вблизи большого города, – но что там для души? Печатай как деньги, и всё. Шаблон! Все известно, изучено, все сделано другими. Осталось только повторять. А он хочет искать, делать ошибки и творить, мучиться, не спать ночи; сгорать от нетерпеливого ожидания – получилось или не получилось. Поэтому он не будет работать ни в заводе рысистых лошадей, ни в арденовском, ни в брабансонском заводе. Для него теперь существует только одна порода – русско-верховой конь. Ради этого он сидит здесь в глуши, отказывает себе во многих удовольствиях жизни. Стеком он легонько ударяет плашмя по глянцевитому боку Бедуина, отчего тот вздрагивает, делает резкий скачок в сторону и – смиряется.

– Ну, ну, – влюбленным тоном говорит Караваев, похлопывая и поглаживая коня, – не очень много думай о себе! Ты еще пока ничего не сделал!

Они оглядывают его придирчиво, испытующе и в то же время с явным предпочтением перед остальными. Сто процентов русско-верховых кровей. Первое поколение, рожденное после пронесшейся бури. Начало возрождения русской верховой породы.

Он и родился, и вырос на Урале, – это представляет для них особый интерес. В конце концов, не ради простого упрямства они хотели оставить породу на Урале. Почему бы, в самом деле, к ее уже признанным качествам не прибавить еще новые: большую выносливость, большую приспособляемость к климатическим условиям и неприхотливость. Вот первые результаты — Бедуин. Однако требуется еще много-много труда, много терпения и выдержки, требуются еще многие годы работы для того, чтобы окончательно закрепить породу и сделать ее массовой улучшающей породой для верховых лошадей Советской страны.

– Удачный конь, – говорит Караваев.

– Да, не плохой, – сдержанно соглашается Соколов. – Надо будет проверить его на ипподроме.

– Можно уводить?

– Да.

– Давайте Былинника! — кричит Караваев.

И вот выходит Былинник – Былинничек, как нежно зовут его на заводе, «уральский Браслет» – пророчит Караваев. Он с красной лентой; это уж девушки постарались – украсили его. Он еще совсем дитя, пушистый, будто из-плюша, с коротеньким хвостиком, и свободно проходит под рукой у Караваева, но у него уже походка отца и такая же, как у отца, звездочка во лбу. Недавно ему исполнилось полгода. За ним ходит лучший работник.

Былинник не стоит на месте и крутится волчком, подставляя то свой кругленький зад, то крутой изгиб груди.

– Не задавайся! Ты еще очень мал! – говорит Караваев и целует жеребенка в теплую мягкую мордочку. – Настоящий ростопчин! – восклицает он, любуясь Былинником. – Вот задача завода – дать всю такую породу.

– Пожалуй, это не легко будет сделать, – замечает Соколов.

– Вероятно.

Самая большая пауза предшествует появлению Браслета. Его выход напоминает начало циркового номера. Он вылетает из конюшни как бомба, завидев лежащее на земле бревно, прыгает через него, – Маруся бежит за ним, едва поспевая, но, однако, не выпуская конца повода из рук. Браслет несколько раз заставляет ее обежать вокруг песчаного возвышения, галопирует на месте, лягается, бросает ногами комья земли и вообще выделывает такие фортели, которые позволено только ему.

– Леди и джентльмены! – торжественно провозглашает Караваев, – Перед вами лучшая лошадь столетия! – И переходя на обычный тон: – Лошадь, которая прошла перед глазами многих тысяч людей. – И уже совсем добродушно: – Вишь, разыгрался! Знает, что он – величина, по которой здесь все равняются.

– Делай вид, что ты не боишься, – говорит, он Mарусе.

– Я не боюсь, но он кусает за руки, — отвечает девушка.

– А ты делай вид, что не замечаешь! Это он играет.

Вот он – Браслет, за которого расчетливые британцы не поскупились предложить — пять тысяч английских фунтов, достойный потомок прославленного Приятеля. У него великолепно изогнутая шея с присущей естественной отдачей в затылке, как у хорошо выезженной лошади, высокая холка, прямая короткая спина и хорошо оснащенный мускулатурой круп. На черной атласистой шкуре рельефно выделяются кровеносные сосуды (чем породистее лошадь, тем сильнее развита у нее кровеносная и нервная система). Стройные и хорошо поставленные костистые, сухие ноги заканчиваются круглыми, как стаканчики, копытами. Когда он поворачивается боком (его почти невозможно заставить стоять неподвижно), становится особенно заметно его сходство с Ашонком. Тот же характерный «щучий» профиль головы, те же раздувающиеся тонкие ноздри, те же маленькие, стрелками, уши, почти сходящиеся кончиками, когда он прислушивается. Движения его легки и грациозны, в черных блестящих глазах виден ум и горячий темперамент. Он иссиня-вороной от головы до кончика хвоста, только на задних ногах у копыт две белые отметинки да небольшая звездочка во лбу. Это от араба, – обязательно где-нибудь да проглянет крохотное белое пятнышко, как тавро далекого предка. Он горит на солнце. И весь он подтянутый и парадный.

Ему свойственна какая-то особая округлость форм, какая-то присущая только русской верховой породе особенная элегантность, скрадывающая и размеры коня, и его силу. Он кажется совсем легким и… небольшим. В действительности это крупный и сильный конь. При взгляде на него становится понятно его ценнейшее качество: все его дети как две капли воды похожи на него. Если производитель дает «в себя», значит, дело ладно, порода будет существовать. Браслет и Фундатор как раз дают «в себя».

Подняв голову, Браслет втягивает ноздрями воздух, и протяжное призывное ржание несется над лесом. Откуда-то издалека доносится ответное ржание.

– Все твои, все! – шутливо успокаивает коня Караваев.

Солнце обливает коня теплыми ласковыми лучами. И кажется, что и сам он, Браслет, начинает излучать свет.

– Когда выходит Браслет, всегда солнце, – замечает Караваев. Он любуется жеребцом, Любуется и Соколов. Да, если порода вся будет такой… Да что говорить, линия выбрана правильно. Есть ли еще конь красивее этого?

– А теперь покажите мамашу, – говорит Соколов.

И вот — Бегония, супруга Браслета, мать Былинника и Бедуина. Она еще очень молода – рождения 1939 года.

В ней читаются те же признаки породы, что и в Браслете. Те же характерные красивые движения, тот же высокий парадный ход, как на шагу, так и на более быстрых аллюрах; так же на ее коже видна каждая жилка. Она заметно округлилась – снова с жеребенком, – это несколько портит ее, но таков уж удел родоначальницы племени – всегда ходить тяжелой.

Пожалуй, в ней еще больше жизни, чем в Браслете, хотя она сегодня и выглядит более спокойной (причина – жеребенок).

Соколов припоминает:

– Когда ее привели к нам на ипподром в Свердловске, я сел на нее хотел проехать, а она – все боком, боком… Так всю дорожку и ехал поперек дорожки!

В сущности, они все такие. Только сел на них – и началось... Точно вода в электрическом чайнике: только включил, и вода сразу вскипела, забурлила, вот-вот выплеснется через края… Таков и Браслет. Он отлично скачет, хорошо ходит рысью, но на рысь его поставить трудно, почти невозможно: кипяток!

С Бегонии мысли обоих снова вернулись к основному вопросу – к маткам. Караваев принялся рассказывать о своей недавней поездке в Москву. В августе 1947 года на ипподроме в Москве состоялась большая выводка молодняка. Выводка была обставлена очень торжественно: фанфары, жокеи в ярких костюмах, громадное стечение народа. Караваев как раз тогда заканчивал свой объезд заводов. В ложе были маршалы Буденный, Малиновский, Василевский; потом появился Конев и вскоре — Ворошилов. Когда начался розыгрыш дерби, Караваев сидел очень близко от Василевского и Буденного и слышал их разговор.

– Вот эта выиграет, – говорил Василевский.

– А по-моему, вот та… – мягко возражал Буденный. И все было по Буденному.

Караваев внимательно следил за ходом розыгрыша и брал на заметку лошадей, которые могли бы пригодиться 118-му заводу. Особенно понравилась ему одна кобыла – Сессия.

Потом он подсел к Буденному и, когда коней стали проводить мимо трибун, говорил ему:

– Товарищ маршал, вот эти две вороные кобылы нам подходят…

– Эти кобылы подойдут, – соглашался маршал. – Лошади вашего завода.

Он очень хорошо был осведомлен о ходе дела в 118-м заводе – как идет восстановление русской верховой породы – и высказывал свои соображения о значении этой лошади для народного хозяйства и для обороны.

На другой день было совещание у Буденного, Семен Михайлович очень живо интересовался, что еще нужно уральцам. Он вникал в каждую мелочь, В результате Сессия осталась за 118-м заводом. Караваев был весьма доволен этим.

– Она уже в дороге, – вставляет Соколов.

В свою очередь он рассказывает Караваеву о недавнем случае, происшедшем на ипподроме в Свердловске. Приехал тренер-наездник Рощин. Рощин долгое время – более двадцати лет работал на Свердловском ипподроме, выдвинулся, уехал в Москву. В Москве он дебютировал на молодой кобыле Кавычке, 108-го конезавода Уральского треста. Кавычка в 1944 году выиграла большой трехлетний приз; в 1945-м – большой четырехлетний. На ней Рощин выиграл все традиционные призы. И вот, впервые после своего переезда в столицу, Рощин приехал в Свердловск, чтобы принять участие в розыгрыше больших летних призов. Приехал со своими лошадьми. О приезде его заранее было сообщено в специальных афишах, анонсировалось по радио и в газете. Однако что из этого получится, он, вероятно, никак не ожидал.

Не ожидали этого и свердловские старожилы. Прошло сравнительно не так уж много времени, как Рощин расстался со Свердловском, ему казалось, что он хорошо знает местных лошадей и может твердо рассчитывать на успех. А получилось… Уральские лошади обставили всех его рысаков, он не выиграл ни одного приза. Расстроенный Рощин сел на другой день в самолет, отказавшись от дальнейшего участия в бегах, и улетел обратно в Москву, оставив в Свердловске всех своих лошадей.

История занятная. Караваев и Соколов, оба воспринимают ее как еще одно свидетельство качественного роста уральского коннозаводства.

После они берут лошадь и едут на пастбище, где пасется молодняк и матки с подсосными жеребятами. Выпасы разбросаны среди леса вокруг усадьбы, завода. На больших полянах, со всех сторон укрытых стеной соснового бора, бродят кобылы и подрастающие жеребята; их много. Маленькие жеребята тянут за сосцы матерей. На опушке ходят оседланные кони табунщиков. Табунщики – молодые ребята. Ветер пробегает по вершинам деревьев; слышен хруст травы на зубах лошадей.

Внезапно все лошади настораживаются, словно по команде подняв головы и перестав щипать траву, – в лесу раздался посторонний звук, – и в следующую секунду срываются с места и плотной массой несутся вскачь прочь. Табунщики вскакивают на своих верховых и мчатся следом. Только гул идет по земле…

Было время, когда благосостояние целых народов определялось количеством имевшихся у них табунов. Разведение коней поощрялось государством, для охраны его издавались законы, конь считался полезнейшим и даже священным животным. Коня дарили в знак дружбы, конь мог послужить и причиной раздора между народами. И потому в законодательстве некоторых народов древности мы видим специальные статьи, запрещающие разводить лошадей. Это делалось для того, чтобы умерить воинственный пыл соседей и не дать подвода вспыхнуть ссоре. Без лошади не было бы многих войн; без лошади и распределение населения земного шара, вероятно, выглядело бы совсем по-другому.

Конь – он издавна идет по земле рядом с человеком обнаруживая редкий для животного ум и необыкновенную привязанность. Конь воспет в сказаниях и легендах, ему посвящены многочисленные полотна великих мастеров живописи. Нет другого животного в мире, который столь же часто служил бы темой для вдохновения художника, скульптора.

Советский Союз – сокровищница многих богатств – обладатель и лучшего в мире конского стада. Слава буденновской конницы пройдет через века. Советские кони пили воду из Дуная и Вислы, купались в Шпрее, Эльбе и Одере, они переходили Карпаты и Рудные горы, пыль всех дорог Европы лежит на их копытах.

На многочисленных конских заводах Советской страны, на колхозных фермах ежегодно вырастают сотни тысяч молодых коней это большое подспорье в народном хозяйстве, неоценимое богатство. Частицу этой силы, этого богатства растит и 118-й завод. Соколов проезжал и видел – конюхи чистят конюшни, выбрасывая из денников горы еще теплого, остро пахнущего навоза; девушки в серых халатах обмахивали маленьких жеребят, фуражные рабочие везли с лесных покосов сено для зимовки; на беговой дорожке старый тренер Орест Абрамович Белун выезжал молодых лошадей. Текла нормальная жизнь завода.

В заключение Караваев показывает Соколову восемь недавно прибывших на завод тавдинок – некрупных, но крепких саврасых лошадок с темным «ремнем» по спине, – местное уральское отродье, – они еще ждут, чтобы кто-нибудь по-настоящему занялся их разведением. Караваев, за их способность долгое время обходиться одной грубой пищей, называл их «безовсовыми лошадьми».

С тех пор как кончилась война и страна приступила к осуществлению нового пятилетнего плана, завод значительно изменил свое лицо. У бывших свинарников подняты стены, сделаны тамбуры (это, правда, частью было сделано еще и в годы войны), все помещения заново переоборудованы внутри. В помещениях для кобыл к зиме настилают полы – теплее ей, тяжелой, лежать и теплее новорожденному жеребенку. Перед зимой все конюшни белятся изнутри и снаружи, трамбуются полы. Завод обзавелся ветеринарным лазаретом, были оборудованы левады для выгула животных, капитально отремонтированы жилые дома для сотрудников, контора, сараи, овощесклад, для семей работников оборудованы детские ясли, столовая. Устроена беговая дорожка длиной 1600 метров.

Своей земли у завода – 14 тысяч гектаров, в том числе пахотной – более тысячи га. Сено, травы, посевы хлебов – все свое. В 1947 году завод получил урожай вики – при плане 1,8 тонны с гектара – три тонны с га. С увеличением поголовья животных будет развиваться травосеяние, интенсификация всего хозяйства.

Зоотехния, агрономия, механизация – вот те три кита, на которых должен развиваться завод. Весной 1947 года рядом с центральной усадьбой посадили 400 яблонь на площади в полтора гектара; огородили их тыном.

Все яблони принялись. С новой весны начнет развиваться пчеловодство: 25 семей. В юбилейный год, когда вся страна готовилась отмечать 30-летие Великого Октября, здесь, в Талом Ключе, закончили электрификацию всего завода. Высоковольтную линию подтянули с Егоршина.

У завода свой большой производственный и хозяйственный план. На берегу реки Ирбитки будут строиться домики для рабочих— вырастет новый поселок. Уже с осени сорок седьмого года сделали разбивку на двадцать восемь домиков; При каждой усадьбе сорок соток земли (0,4 га), в каждом домике – столовая, спальня, передняя, кухня. Для поселка отвели лучшее место, на пригорке, – на другом берегу реки. За пятилетие завод должен развиться в большое хозяйство и окончательно утвердить свое лицо завода русско-верховых лошадей.

Рабочий день в заводе начинается рано: в шесть часов утра. Впрочем, точнее будет сказать, что это непрерывно действующее предприятие, так как наблюдение за животными не прекращается и ночью. В течение суток денники чистятся два раза – утром, до обеда, и вечером. Лошадь стоит всегда в чистом помещении, получает свежий корм и свежую воду.

Горячая пора – весна: март – апрель – май. В эти месяцы особенно тщательно наблюдают за молодыми кобылицами дежурные. Ночью, чаще под утро, появляется на свет новое существо. Оно маленькое и беспомощное. Мать заботливо обнюхивает его, ревниво оберегая от посторонних глаз. Через час-полтора новорожденный жеребенок уже пробует встать на свои еще не окрепшие ножки: они подгибаются под ним, но он все-таки встает; потоптался на месте, потыкался мордочкой в брюхо матери – и вот уже припал к соску. Слышится сладкое причмокивание; малыш тянет долго и вкусно, все ещё пошатываясь на слабых ножках, а кобыла тянется к нему, завернув голову и боясь пошевелиться, чтобы нечаянно не уронить маленького. Она все еще сторожится кого-то, все еще оберегает его от неведомой опасности; потом успокаивается и принимается хрустеть свежим сеном.

Желательно, чтобы жеребенок был ранний, – чтобы он вышел на траву. Под матерью, он находится шесть месяцев, до трех – питается только молоком. С трех месяцев начинается, подкормка концентратами: отруби пшеничные, плющеный овес и для усиления прочности костяка – мел. За месяц до отъема дают морковь (витамин «А» для роста). На случай, если почему-либо не хватает материнского молока, и вообще для усиления питания в заводе специально содержится несколько молочных коров.

С шести месяцев жеребенок отлучается от матери и переходит на самостоятельное содержание. Его передают самым ласковым конюхам. В сентябре его отняли, а на следующий год в сентябре он и его сверстники поступают в заездку под седло. Зиму они проводят как трен-молодняк; весной (в мае) уходят на ипподром, на скаковые испытания. Возвращаются только осенью. Лучшие жеребята оставляются в заводе на трехлетние скаковые испытания, остальные – жеребчики – продаются колхозам как улучшатели и идут под седло командного состава Советской Армии, кобылки поступают в производственный состав, в так называемый саморемонт. По пятилетнему плану завод должен дать три ставки таких жеребят.

Еще недавно это были малыши, и вот уже на спину ему положили седло, и вы сели на него. «Когда садишься, чувствуешь, что он ногами земли не касается! Сколько темперамента! Какой пыл! И в то же время какая мягкость хода! Испытываешь подлинное наслаждение, когда сидишь на настоящей чистокровной верховой лошади!» – так обычно говорил Караваев, когда разговор заходил о русском верховом коне. И в самом деле, это наслаждение для каждого кавалериста – ехать на таком коне, ощущать плавный и стремительный ритм скачки. Но гляди в оба! Хорошему коню нужен и хороший ездок. Недолго и «закопать репку» – вылететь из седла, если конь захочет показать свой нрав.

Во многих заводах (при табунном содержании) кони зимой тебенюют; – бродят по степи, вырывая из-под снега траву, мох. В Талом Ключе тебеневки нет (снежный покров слишком глубок) и лошади в зимний период находятся на стойловом содержании.

Уральцы мечтали о том дне, когда на ипподромы Советского Союза выйдут в полной боевой форме кони, рожденные и выращенные полностью в 118-м заводе, то есть готовые скакуны. Победа в Москве, в июне сорок шестого года, была значительна и ощутима, она имела большие практические последствия и принесла всем много радости, но эта радость уменьшалась от сознания того, что победители московских скачек хотя и были по рождению уральскими скакунами, однако выучку прошли и достигли полной силы уже на другом заводе, – стало быть, и победа принадлежала не одному 118-му заводу. А хотелось победы полной, безоговорочной, чтобы можно было сказать: это наше – у нас рождены, нами воспитаны, – чтобы после этого уже ни один сомневающийся не мог бросить и тени упрека русским верховым коням.

Этому желанию суждено было осуществиться значительно ранее, чем кто-либо мог думать.

Летом 1947 года были назначены большие скачки во Львове. На соревнования должны были прибыть лошади всех крупнейших заводов, занимающихся разведением верховых лошадей. Должен был прислать своих лошадей и 118-й завод.

Начались сборы. Для участия в скачках на заводе было отобрано восемнадцать жеребят, в том числе сыновья Браслета – Топаз, Хабар, Мадагаскар и Талый Ключ. Их сопровождало двенадцать человек. Старшим был назначен тренер Белун. Лошадей погрузили в шесть вагонов; отдельно в двух вагонах шел фураж из расчета двухмесячной нормы на каждую лошадь, запас продуктов для людей и – две дойных коровы. Составился целый эшелон – восемь вагонов. В конце июня он отбыл из Талого Ключа.

Это был решающий момент в истории 118-го завода. Что они дадут 118-му заводу: принесут ли ожидаемую победу или дадут новую пищу для разговоров скептикам? Будет ли это победа или поражение «уральского» русского верхового коня, впервые после шестилетнего перерыва, вызванного войной, и понесенного страшного ущерба выступившего на большой арене? Явится ли это шагом вперед или, наоборот, потянет назад?

В числе отправляемых на скачки лошадей находился и вороной красавец двухлетка Бедуин. И, провожая отъезжающих, уже в вагоне на станции Талый Ключ Караваев говорил, похлопывая Бедуина по крутому боку:

– Ну, друг, не подкачай! Помни, что ты родился в счастливый день!