Послание VII Расину

 

Герои из романов

Диалог в манере Лукиана

Минос (выходя из помещения, где он вершит суд, неподалеку от дворца Плутона)

Будь он проклят, этот дурацкий болтун, который отнял у меня все утро! Уши мне прожужжал своим Аристотелем, хотя разбиралось дело о какой-то тряпке, украденной у сапожника во время переправы через реку. Он подряд процитировал мне все существующие законы.

Плутон

Вы сердитесь, Минос?

Минос

Мое почтение, повелитель преисподней. Что привело вас сюда?

Плутон

Мне нужно вам кое-что сообщить. Но сперва я хотел бы узнать, что это за адвокат докучал вам сегодня утром своей ученостью? Разве Юо и Мартине умерли?

Минос

Благодарение небу, нет. Но, видно, этот молодой покойник прошел их школу. Он изрекал глупость за глупостью и каждую подкреплял цитатами из древних ученых. И хотя в его изложении они звучали прескверно, тем не менее он щедро сыпал словечками «галантный», «изящный», «милый»: «Платон галантно сказал в „Тимее“»; «Сенека изящен в трактате „О благодеяниях“»; «Эзоп мил в одной из своих басен».

Плутон

Судя по вашим словам, он дурак из дураков. Но почему вы позволили ему так долго разглагольствовать? Почему не приказали замолчать?

Минос

Замолчать? Действительно, нашли человека, которому можно заткнуть рот, раз уж он начал говорить! Двадцать раз я делал вид, будто собираюсь встать с кресла, двадцать раз повторял ему: «Адвокат, прошу вас, кончайте! Кончайте, адвокат!» — но он и бровью не повел и так и не дал никому вставить словечко до самого конца заседания. Если он и впредь будет так безобразничать, придется мне отказаться от должности.

Плутон

Да, таких глупых мертвецов прежде не бывало. Все последнее время сюда приходят тени без капли здравого смысла. Если не считать придворных, особенной наглостью отличаются так называемые светские люди. Они говорят на каком-то особенном наречии, которое называют галантным, а когда мы с Прозерпиной даем понять, что нас коробит от этой манеры изъясняться. они нас обзывают мещанами и упрекают в отсутствии галантности. Меня даже уверяли, что эта отвратительная галантность свирепствует во всей преисподней, даже в Елисейских полях, и что живущие там герои и особенно героини совсем лишились разума по милости некоторых сочинителей, которые выучили их этому нелепому языку и обратили в трепетных влюбленных. По правде говоря, мне трудно этому поверить. Я просто не могу себе представить, что, скажем, Кир и Александр превратились, как мне рассказывают, в Тирсиса и Селадона. Желая лично проверить эти слухи, я приказал привести сегодня из Елисейских полей и других областей преисподней всех самых знаменитых героев и велел приготовить для их приема вон тот большой зал, где стоит стража. Но почему я не вижу Радаманта?

Минос

Радаманта? Он пошел в Тартар встречать вновь прибывшего с того света уголовного судью, который, по слухам, был столь же уважаем при жизни как хороший судья, сколь презираем как ужасный скряга.

Плутон

Не тот ли это уголовный судья, который был согласен, чтобы его вторично убили, — только бы не платить Харону обол за переправу через реку?

Минос

Тот самый. Видели вы его жену? Ну и зрелище было, когда она сюда явилась. На ней был атласный саван!

Плутон

Атласный саван? Вот расточительность!

Минос

Напротив, бережливость, потому что этот наряд был сшит из трех диссертаций, подаренных ее мужу на том свете. Отвратительная тень! Боюсь, как бы она не испортила всех обитателей преисподней. Мне уже все уши прожужжали рассказами о ее мелких кражах. Позавчера она стянула прялку у Клото. Она-то и украла у сапожника возле переправы через Стикс тряпку, из-за которой мне сегодня все утро дурили голову. О чем вы думали, отправляя в преисподнюю такую зловредную тварь?

Плутон

Но ведь должна же она была последовать за своим мужем! Иначе он не был бы достаточно наказан. Кстати о Радаманте, — кажется, это он к нам идет… Что с ним? Какой у него испуганный вид!

Радамант

Могучий повелитель преисподней, я должен предупредить вас, что следует немедленно подумать, как защитить и вас самих и ваши владения. Против вас в Тартаре устроен настоящий заговор. Все преступники решились не повиноваться вам больше и взялись за оружие. Я встретил там Прометея с коршуном на руке; Тантал пьян как стелька, Иксион обесчестил одну из фурий, а Сизиф, сидя на своей глыбе, призывает всех соседей свергнуть иго вашей власти.

Минос

Негодяи! Я уже давно этого боялся!

Плутон

Не тревожьтесь, Минос! Я знаю, каким способом подавить этот бунт. Но не будем терять времени. Пусть приступят к укреплению дорог. Пусть удвоят стражу, охраняющую моих фурий. Пусть раздадут оружие всем адским легионам. Пусть спустят с цепи Цербера. Вы, Радамант, ступайте к Меркурию и скажите, чтобы он попросил у моего брата Юпитера артиллерию. А вы, Минос, останетесь со мной. Посмотрим, не смогут ли нам помочь наши герои. Как удачно вышло, что я приказал привести их именно сегодня! Но что за старикашка идет сюда с палкой в руке и с сумой? Да это безумный Диоген! Что тебе здесь надо?

Диоген

Я узнал, в каком вы сейчас затруднении и, как подобает верноподданному, явился предложить вам свою палку.

Плутон

Без нее мы, конечно, не обойдемся!

Диоген

Не насмехайтесь надо мной. Может быть, я окажусь не самым бесполезным из тех, за кем вы послали.

Плутон

А разве герои не идут сюда?

Диоген

Я только что встретил целую толпу сумасшедших. Думаю, что это они и есть. Вам, видно, пришла охота устроить бал?

Плутон

Почему бал?

Диоген

Потому что они разряжены словно для бала. Я еще не видывал таких щеголей и дамских угодников!

Плутон

Успокойся, Диоген. Вечно ты издеваешься, а я не люблю сатириков. Кроме того, к таким героям следует относиться с почтением.

Диоген

Об этом вы скоро сможете судить сами, потому что вот они уже идут. — Поспешите, вы, знаменитые герои, и вы, еще более знаменитые героини, которыми некогда восхищался весь мир! Вам представляется прекрасный случай показать себя. Заходите сюда все вместе!

Плутон

Замолчи! Я хочу, чтобы они входили поодиночке, самое большее — каждый в сопровождении своего наперсника. — Но сперва, Минос, пройдемте в этот зал, который, как я вам уже говорил, приготовлен для приема гостей. Я приказал поставить для нас кресла и отгородить их балюстрадой. Войдем. Прекрасно! Все устроено так, как я хотел. — Следуй за нами, Диоген; ты будешь называть нам имена входящих. — Судя по твоим замечаниям, ты хорошо знаешь этих героев, а следовательно, можешь мне быть особенно полезным.

Диоген

Я сделаю все, что в моих силах.

Плутон

Стань возле меня. — Эй, стража! Тех, кого я кончу допрашивать, сразу уводите в длинные и темные галереи, которые примыкают к этому залу, и пусть они там ждут моих приказаний. — Сядем. Как зовут того, кто идет впереди всех, небрежно опираясь на своего оруженосца?

Диоген

Это великий Кир.

Плутон

Как, тот великий царь, который присоединил к Персии Мидию и выиграл столько сражений? При его жизни сюда прибывало по тридцать — сорок тысяч душ ежедневно. Никто до него не отправлял к нам столько людей.

Диоген

Только, пожалуйста, не называйте его Киром.

Плутон

А почему?

Диоген

Он больше не носит этого имени. Теперь его зовут Артаменом.

Плутон

Артаменом? Где он выкопал такое имя? Мне кажется, я не встречал его ни в одной книге.

Диоген

Вижу, что вы не знаете истории Кира.

Плутон

Не знаю его истории? Я не хуже других помню Геродота.

Диоген

Не сомневаюсь. Однако можете ли вы объяснить, почему Кир завоевал столько земель, прошел по всей Азии, Мидии, Гиркании, Персии и опустошил большую часть подлунной?

Плутон

Странный вопрос! Потому, что он был честолюбив и хотел завоевать весь мир.

Диоген

Ничего подобного. Просто он хотел освободить из плена похищенную принцессу.

Плутон

Какую принцессу?

Диоген

Мандану.

Плутон

Мандану?

Диоген

А знаете, сколько раз ее похищали?

Плутон

Откуда мне знать такие вещи?

Диоген

Восемь раз.

Минос

Видно, красотка прошла через много рук!

Диоген

Вы правы. Но ее похитители были добродетельнейшими в мире негодяями. Они не посмели прикоснуться к ней.

Плутон

Сомневаюсь. Но хватит с нас болтовни этого безумца Диогена. Поговорим с самим Киром. — Кир, предстоят горячие битвы. Я призвал вас, чтобы предложить принять командование моими войсками. — Но он не отвечает! Что с ним такое? Он словно не соображает, где находится.

Кир

О, божественная принцесса!

Плутон

Что?

Кир

О, непреклонная Мандана!

Плутон

Не понимаю.

Кир

Напрасно ты тешишь мои надежды, о заботливый мой Феравл! Неужели ты так неразумен, что думаешь, будто Мандана, прославленная Мандана, бросит когда-нибудь взор на несчастного Артамена? Но все же будем ее любить. Любить жестокосердую? Служить бесчувственной? Обожать неумолимую? Да, Кир, надо любить жестокосердую! Да, Артамен, нужно служить бесчувственной! Да, сын Камбиза, нужно обожать неумолимую дочь Киаксара!

Плутон

Он сошел с ума. Кажется, Диоген был прав.

Диоген

Теперь вы видите, что вам неизвестна история Кира. Но подзовите его оруженосца Феравла: он жаждет вам ее рассказать, — благо, знает наизусть все, о чем думал его господин, и ведет запись всех мыслей, которые когда-либо мелькнули в уме Кира, а кроме того, таскает в кармане пачку его писем. Только приготовьтесь к тому, что вам придется изрядно поскучать: рассказ будет не из коротких.

Плутон

Есть у меня на это время!

Кир

Но, слишком восхитительная принцесса…

Плутон

Что за язык! Ну кто так разговаривает! — Скажите мне, слишком плаксивый Артамен, разве вам не хочется принять участие в сражении?

Кир

Прошу вас, благородный Плутон, потерпите, пока я дослушаю историю Аглатида и Аместрис, которую мне должны рассказать. Отдадим этот долг прославленным страдальцам. Тем временем верный Феравл, которого я оставлю с вами, подробно изложит историю моей жизни и объяснит, почему счастье для меня невозможно.

Плутон

Не нужно мне никаких объяснений! Гоните прочь этого плаксу!

Кир

Прошу вас…

Плутон

Если ты не уйдешь…

Кир

Поистине…

Плутон

Если ты не уберешься…

Кир

Я склонен считать…

Плутон

Если ты сию же минуту… Ну, наконец ушел. Все время хнычет!

Диоген

И еще долго будет хныкать; ведь он добрался только до истории Аглатида и Аместрис. У него впереди девять толщенных томов для этого приятного занятия.

Плутон

Пусть он заполняет своими глупостями хоть сто томов, — у меня сейчас дела поважнее, чем выслушивать его. Что это за женщина идет сюда?

Диоген

Вы не узнаете Томирис?

Плутон

Как! Свирепую царицу массагетов, которая приказала бросить голову Кира в сосуд, наполненный человеческой кровью? Можно поручиться, что уж эта не заплачет! Что она ищет?

Томирис

Диоген

Таблички для записей! У меня их во всяком случае нет. Я могу без них обойтись: люди так усердно стараются запомнить мои остроты, что мне не приходится записывать их на табличках.

Плутон

Как видно, все ее время уйдет на поиски. Она уже осмотрела все закоулки в этом зале. — Великая царица, какие драгоценные записи были на ваших табличках?

Томирис

Мадригал, сочиненный мною сегодня утром в честь очаровательного врага, которого я люблю.

Минос

До чего же она слащава!

Диоген

Очень жаль, что ее таблички пропали: мне было бы весьма интересно взглянуть на массагетский мадригал.

Плутон

Но кто этот очаровательный враг, которого она любит?

Диоген

Тот самый Кир, который только что вышел отсюда.

Плутон

Недурно! Она, значит, приказала умертвить предмет своей страсти?

Диоген

Умертвить? Это заблуждение продержалось всего лишь двадцать пять веков по вине скифского журналиста, который некстати подхватил ложный слух о смерти Кира. Вот уже не то четырнадцать, не то пятнадцать лет, как оно рассеялось.

Плутон

Неужто? А я верил ему по сей день! Однако прав скифский журналист или не прав, пусть Томирис отправляется в галереи искать там, если ей угодно, своего очаровательного врага и пусть не упорствует больше в желании найти таблички, потерянные, очевидно, по ее собственной небрежности и уж, конечно, не украденные нами. — Но кто это там распевает таким зычным голосом?

Диоген

А это одноглазый дылда Гораций Коклес. Один из ваших стражников объяснил мне, что он поет для эха, которое здесь обнаружил, песню, сложенную им в честь Клелии.

Плутон

Почему этот глупец Минос так покатывается со смеху?

Минос

Тут покатишься! Гораций Коклес, поющий для эха!

Плутон

Действительно, это что-то необыкновенное. Право, стоит посмотреть. Пусть его введут сюда, и пусть он не прерывает пения, потому что Миносу, наверно, будет приятно послушать эту песню вблизи.

Минос

Ну еще бы!

Гораций Коклес

(входит, повторяя припев песни, которую он поет в «Клелии»)

Диоген

Кажется, я узнаю мотив. На него сложена «Прекрасная садовница Туанон».

Гораций Коклес

Плутон

Что это еще за Фениса?

Диоген

Это одна из самых утонченных и остроумных дам города Канун, но только слишком много воображающая о своей красоте. Гораций Коклес высмеивает ее в сочиненном им экспромте, заставляя Фенису признать, что все меркнет перед красотой Клелии.

Минос

Вот никогда бы не подумал, что прославленный римлянин — такой превосходный музыкант и искусный сочинитель экспромтов. Судя по последнему образцу, он всех превзошел в этих искусствах.

Плутон

А мне ясно, что если он может заниматься подобными пустяками, значит у него помутился рассудок. — Гораций Коклес, вы некогда были столь неколебимым воином, что один защищали мост против целой армии. Что это вам вздумалось после смерти разыгрывать пастушка? И какой осел или какая ослица выучили вас петь?

Гораций Коклес

Минос

Он в восторге от собственного пения.

Плутон

В таком случае пусть отправляется в галереи искать, если ему угодно, новое эхо. Уведите его!

Гораций Коклес

(уходит, по-прежнему напевая)

Плутон

Ну и глупец! Как бы мне хотелось увидеть здесь хоть одно здравомыслящее существо!

Диоген

Сейчас ваше желание исполнится: сюда идет самая прославленная из римлянок, та самая Клелия, которая, спасаясь из лагеря Порсенны, переплыла Тибр. В нее-то и влюблен, как вы видели, Гораций Коклес.

Плутон

Я без конца восхищался мужеством этой девушки, когда читал Тита Ливия. Но я смертельно боюсь, что Тит Ливий и на этот раз солгал. Как ты думаешь, Диоген?

Диоген

Послушайте, что она вам скажет.

Клелия

Правда ли, мудрый повелитель преисподней, что толпа мятежников взбунтовалась против Плутона, добродетельного Плутона?

Плутон

Наконец-то мы видим разумное существо! Да, дитя мое, преступники из Тартара взялись за оружие, и мы повелели привести сюда героев из Елисейских полей и других областей преисподней, чтобы они нам помогли.

Клелия

Но я надеюсь, сеньер, что мятежники не собираются поднять восстание в стране Нежности? Я буду повергнута в пучину скорби, если они займут селение Влюбленности! Они не взяли еще Любовных записок и Любовных посланий?

Плутон

О какой стране она говорит? Что-то не помню такого названия на карте.

Диоген

Птолемей действительно не говорит об этой стране, но за последнее время сделано так много новых открытий! Впрочем, разве вы не понимаете, что она говорит о стране галантной любви?

Плутон

Я такой страны не знаю.

Клелия

Прославленный Диоген совершенно прав, ибо Нежность может быть основана на реке Уважения, на реке Склонности и на реке Благодарности. Чтобы добраться до Нежности на реке Уважения, нужно сперва попасть в селение Влюбленности…

Плутон

Я вижу, моя красавица, что вы отлично знаете географию страны Нежности и будете прекрасным проводником для человека, которого полюбите. Но я этой страны не знаю и знать не хочу, и честно признаюсь, что не уверен, ведут ли эти селения и реки к стране Нежности, но почти убежден, что они ведут к сумасшедшему дому.

Минос

Было бы очень недурно проставить и это селение на карте Нежности. Я думаю, что оно находится как раз в тех неисследованных землях, о которых не раз упоминали.

Плутон

Судя по всему, моя нежная крошка, вы тоже влюблены?

Клелия

Да, сеньер. Признаюсь, я чувствую к Арунцию дружбу, поразительно похожую на любовь; и действительно, в этом удивительном сыне царя Клузия есть нечто столь необыкновенное и восхитительное, что если не обладать черствостью сердца прямо-таки отвратительной, то нельзя не почувствовать к нему страсти поистине упоительной. Ибо…

Плутон

«Ибо, ибо»… А я должен сказать, что испытываю ко всем дурочкам чувство донельзя омерзительное; и при том, что сын царя Клузия обладает прелестью сверхвосхитительной, а вы говорите на языке отвратительном, не сделаете ли вы мне одолжения и не отправитесь ли ко всем чертям незамедлительно? — Ушла наконец! Одни сплошные влюбленные! Прямо поветрие какое-то. Если и дальше так пойдет, то мы скоро увидим галантную Лукрецию.

Диоген

Вы будете иметь это удовольствие сию секунду, потому что сюда идет Лукреция собственной персоной.

Плутон

Ну что вы, я просто пошутил! Могу ли я так плохо думать о самой добродетельной женщине в мире?

Диоген

Осторожней! У нее очень кокетливый вид. А какие плутовские глаза!

Плутон

Диоген, ты, видно, не знаешь Лукреции. Посмотрел бы ты на нее, когда она впервые вошла сюда, окровавленная, с распущенными волосами. Она сжимала в руке кинжал, взгляд ее был исполнен гнева, а на лице, покрытом смертной бледностью, застыла ярость. Никогда еще женское целомудрие не было вознесено на такую высоту. Впрочем, проще всего убедить тебя, спросив ее, что она думает о любви. Тогда ты мне поверишь. — Ответьте нам, Лукреция, но только без околичностей: считаете ли вы, что без любви нельзя жить?

Лукреция

(с табличками в руке)

Я действительно должна ответить вам точно и определенно?

Плутон

Конечно!

Лукреция

Возьмите эти таблички: на них все ясно написано. Читайте!

Плутон

(читая)

«Не, навек, она, когда, может, но, любовь, тогда, человек, сладка, навсегда, любить». Что означает эта галиматья?

Лукреция

Уверяю вас, Плутон, я никогда еще не изъяснялась так изящно и так ясно.

Плутон

О да, я вижу, что вы привыкли говорить очень просто и понятно! — Черт подери эту дуру! Видано ли, чтобы кто-нибудь так говорил? «Не, она, когда, может…» И где, по ее мнению, я отыщу Эдипа, который разгадает мне эту загадку?

Диоген

Вам не придется долго искать. Сюда идет человек, который объяснит вам все лучше чем кто бы то ни было.

Плутон

Кто этот человек?

Диоген

Брут — тот самый, который освободил Рим от тирании Тарквиниев.

Плутон

Как! Суровый римлянин, который приказал казнить своих сыновей за то, что они злоумышляли против отчизны? Он станет разгадывать загадки? Ты совсем сошел с ума, Диоген!

Диоген

Ничуть. Ведь Брут уже не тот суровый человек, каким вы его себе представляете. Он обладает от природы нежным и страстным сердцем, пишет прелестные стихи и галантнейшие любовные послания.

Минос

Нужно записать слова загадки, иначе как же мы покажем их Бруту?

Диоген

Не затрудняйтесь. Эти слова давно уже записаны на его табличках. Герои, подобные Бруту, всегда носят с собой таблички.

Плутон

Брут, не объясните ли вы нам слова, записанные на ваших табличках?

Брут

Охотно. Смотрите, не эти ли? «Не, навек, она, когда» и так далее.

Плутон

Да, да, именно эти слова.

Брут

Читайте же дальше; те, что следуют за ними, покажут вам, что я не только разгадал уловку Лукреции, которая переставила слова, но и ответил ей в тон: «Вами, очей, позвольте, навсегда, пред, любит, звезда, моих, что, любить, человек, вас».

Плутон

Не знаю, отвечают ли эти слова на те, но знаю, что и те и другие непонятны и что у меня нет ни малейшего желания ломать над ним а голову.

Диоген

Придется, видно, мне объяснить вам эти тайны. Дело в том, что тут переставлены все слова. Лукреция, влюбленная в Брута и любимая им, говорит:

А Брут, чтобы успокоить ее, отвечает ей такими же переставленными словами:

Плутон

Вот так уловка! Выходит, все прекрасное, что человек может сказать, уже находится в словарях, — надо только переставлять слова! Но мыслимо ли, чтобы столь почтенные люди, как Брут и Лукреция, дошли до подобной бессмыслицы и занимались такими пустяками!

Диоген

Однако именно этими пустяками они и досказали друг другу, что обладают необычайно утонченным умом.

Плутон

А мне они доказали, что обладают необычайной глупостью. Выгоните их! Я уже совсем ничего не понимаю. Влюбленная Лукреция! Кокетливая Лукреция! А Брут — галантный кавалер! Пожалуй, в один прекрасный день я увижу в такой роли самого Диогена.

Диоген

Почему бы и нет? Был ведь Пифагор галантным кавалером.

Плутон

Пифагор?

Диоген

Да, он был кавалером своей собственной дочери Феано, взращенной им в духе галантности, как сообщает благородный Герминий в жизнеописании Брута. Именно от Феано этот прославленный римлянин и узнал прекрасное изречение, которое забыли присовокупить к другим изречениям Пифагора: «Углубление в нежные чувства к возлюбленной и в любовь способствуют совершенствованию великого философа».

Плутон

Понятно. Он узнал от Феано, что именно глупость способствует совершенствованию мудрости. Великолепная мысль! Но хватит с меня разговоров о Феано. Что это за диковинная жеманница идет к нам?

Диоген

Это Сапфо, прославленная жительница острова Лесбос, которая изобрела сапфическую строфу.

Плутон

Мне ее расписывали как красавицу, а я нахожу, что она изрядно безобразна.

Диоген

Да, кожа у нее неважная, да и черты лица довольно неправильны. Но обратите внимание, какой удивительный контраст между черным и белым в ее глазах: она сама указала на это в своем жизнеописании.

Плутон

Странное достоинство она себе приписывает! С этой точки зрения Цербер тоже должен слыть красавцем, потому что в его глазах такой же контраст.

Диоген

Она направляется к вам, — вероятно, хочет о чем-то спросить.

Сапфо

Прошу вас, мудрый Плутон, досконально объяснить мне, что такое, по вашему мнению, дружба и способна ли она к нежности в той же мере, что и любовь. Ибо как раз на эту тему мы недавно длительно беседовали с мудрым Демокедом и обаятельным Фаоном. Пожалуйста, забудьте на время о себе и своем государстве и подумайте хорошенько, как лучше определить, что такое нежное сердце, нежность дружбы, нежность любви, нежность склонности и нежность страсти.

Минос

Ну, эта самая безумная из всех! Наверно, она сбила с толку остальных!

Плутон

Вы только посмотрите на эту бесстыдницу! У меня взбунтовались преступники, а она предлагает мне решать вопросы любви!

Диоген

Однако вы были бы в этом отнюдь не одиноки: ведь герои, которых вы сейчас видели, занимаются накануне боя, когда их существование поставлено на карту, не ободрением солдат и расстановкой войск, а слушанием всяких историй про Тимаретов и Берелиз, чьи самые умопомрачительные приключения нередко сводятся к потерянной записке или попавшему не на ту руку браслету.

Плутон

Нет уж, если они лишились рассудка, я вовсе не намерен следовать их примеру, в особенности примеру этой смешной жеманницы.

Сапфо

Прошу вас, сеньер, откажитесь от этих грубых, провинциальных адских замашек и научитесь прекрасной галантности, процветающей в Карфагене и Капуе. Должна сознаться, что для разрешения столь важного вопроса, как тот, который я перед вами поставила, мне бы хотелось собрать здесь всех наших благородных подруг и прославленных друзей. Но в их отсутствие мудрый Минос будет представлять скромного Фаона, а добродушный Диоген — галантного Эзопа.

Плутон

Вот погоди, я сейчас вызову сюда кого-то, с кем тебе будет полезно познакомиться. — Приведите-ка Тизифону!

Сапфо

Тизифону? О, я с ней знакома, и, быть может, вы не посетуете, если я прочту вам ее описание, сделанное мною с целью поместить его в одну из тех историй, которые мы, сочинители и сочинительницы романов, обязаны вставлять в каждую книгу нового романа.

Плутон

Описание фурии! Что за сумасбродная затея!

Диоген

Не такая уж сумасбродная. Эта самая Сапфо дала в своих сочинениях множество описаний благородных дам, которые отнюдь не превосходят красотой Тизифону и, однако же, благодаря галантным словечкам и изысканной, жеманной манере выражаться все же считаются вполне достойными героинями романов.

Минос

Не знаю, глупость это или любопытство, но, должен сознаться, я жажду услышать столь необыкновенное описание.

Плутон

Ну что ж, согласен, пусть она вам его прочитает. Мне хочется доставить вам удовольствие. Посмотрим, удастся ли ей сделать приятной и изящной самую ужасную из эвменид.

Диоген

Для нее это пустяковое дело: она однажды уже создала подобный шедевр, описав добродетельную Арицидию. Итак, внимание: я вижу, она уже вытаскивает свое творение из кармана.

Сапфо

(читает)

«В прославленной деве, о которой я собираюсь вам рассказать, есть нечто столь дико необычное и жутко удивительное, что не без некоторого смятения я приступаю к описанию ее внешности».

Минос

Наречия «дико» и «жутко» кажутся мне здесь необычайно удачными и уместными.

Сапфо

(продолжает читать)

«Ростом Тизифона значительно превосходит обыкновенных женщин, но она так свободно и легко движется, так пропорционально сложена, что ей весьма подходит даже эта непомерность. Глаза у нее маленькие, но полные огня, живые, проницательные; они окружены алым ободком, который удивительно оттеняет их блеск. Волосы Тизифоны завиваются в локоны и кольца, и кажется, будто это змеи сворачиваются в клубок и беззаботно играют вокруг ее головы. Кожа у нее не бесцветна и бледна, как у скифских женщин, а отливает благородным, мужественным коричневым глянцем, свойственным жителям Африки, которых солнце удостаивает особенно благожелательным взглядом. Груди подобны двум полушариям и кончики их сожжены, как у амазонок; стараясь по возможности удалиться от шеи, они томно и небрежно прячутся под мышками у Тизифоны. Все ее тело не менее гармонично, чем грудь. У нашей героини удивительно благородная и горделивая поступь; когда Тизифона торопится, кажется, что она не идет, а летит, и вряд ли самой Аталанте удалось бы перегнать ее во время состязаний. Эта добродетельная дева от природы ненавидит порок, в особенности же кровавые преступления, и, не зная покоя, преследует их с факелом в руке, всегда сопровождаемая своими прославленными сестрами, Алекто и Мегерой, — столь же ревностными ненавистницами преступлений, как и она сама. Про трех сестер можно сказать, что они воплотили в себе высокую нравственность».

Диоген

Ну разве не изумительное описание?

Плутон

Безусловно. Уродство изображено здесь во всем своем совершенстве, чтобы не сказать — во всей своей красоте. Но хватит нам слушать эту сумасшедшую. Продолжим смотр наших героев; мы уже знаем, что все они лишены здравого смысла, поэтому не будем больше тратить времени на разговоры с ними, а просто понаблюдаем за тем, как они шествуют мимо балюстрады, и убедимся, для вящего спокойствия, что они прошли в галереи. Ибо я запрещаю выпускать их оттуда, пока не решу, как поступить с каждым в отдельности. Пусть они сейчас войдут все вместе. Вот они. Диоген, скажи, все эти герои известны истории?

Диоген

Нет, многие из них вымышлены.

Плутон

Вымышленные герои? Но они действительно герои?

Диоген

Что за вопрос! Конечно, герои. Именно они занимают в книгах больше всего места и неизменно побеждают всех остальных.

Плутон

Будь любезен, назови мне хотя бы некоторых из них.

Диоген

Охотно. Орондат, Спитридат, Алкамен, Мелинт, Бритомар, Мериндор, Артаксандр и так далее.

Плутон

И эти герои, как и предыдущие, дали обет говорить только о любви?

Диоген

Попробовали бы они не дать! По какому праву они называли бы себя героями, если бы не были влюблены? Разве любовь не является сейчас главной добродетелью?

Плутон

Что это за долговязый дуралей плетется в последних рядах? На его лице прямо написано слабоумие. — Как тебя зовут?

Астрат

Меня зовут Астрат.

Плутон

Что ты тут делаешь?

Астрат

Хочу видеть царицу.

Плутон

Посмотрите на этого болвана! Можно подумать, что я здесь в ящике держу царицу и только и жду, чтобы меня попросили ее показать! Кто ты такой? И был ли ты когда-нибудь?

Астрат

Конечно, был; один латинский историк так про меня и говорит: «Astrat vixit» — Астрат жил.

Плутон

И это все, что история знает о тебе?

Астрат

Да. И на этом великолепном основании была сочинена трагедия «Астрат», где трагические страсти показаны так искусно, что зрители с начала до конца не перестают хохотать во всю глотку, а я все время плачу, потому что мне не показывают царицу, в которую я страстно влюблен.

Плутон

Ну, отправляйся в галереи, — может быть, там ты найдешь свою царицу. — А кто этот неуклюжий дылда-римлянин, который идет вслед за нашим пламенным вздыхателем?

Осториус

Мое имя — Осториус.

Плутон

Не помню, чтобы мне когда-нибудь встречалось в истории это имя.

Осториус

Однако оно там есть. Аббат Пюр свидетельствует, что он читал обо мне.

Плутон

Нечего сказать, достоверное свидетельство! Но окажи мне, подопечный аббата Пюра, сам-то ты играл какую-нибудь роль на земле? Видел, тебя хоть один человек?

Осториус

Еще бы! Благодаря пьесе этого аббата меня видели даже в Бургундском отеле.

Плутон

Сколько раз?

Осториус

Один.

Плутон

Ну и возвращайся откуда пришел.

Осториус

Но актеры больше меня не хотят!

Плутон

А ты думаешь, что мне ты доставляешь больше удовольствия, чем им? Марш отсюда, да прибавь шагу! Отправляйся в галереи. — Вот еще героиня, которая, кажется, не слишком торопится уйти. Но ей я прощаю; дело не в том, что она не желает мне повиноваться: просто ее доспехи так тяжелы и в ней самой так много веса, что она еле волочит ноги. Кто она?

Диоген

Неужели вы не узнаете Орлеанскую девственницу?

Плутон

Значит, это та доблестная девушка, которая освободила Францию от ига англичан?

Диоген

Она самая.

Плутон

Я нахожу выражение ее лица туповатым и совсем недостойным того, что о ней рассказывают.

Диоген

Она откашливается и подходит к балюстраде. Внимание! Я уверен, что она произнесет речь, и, конечно, в стихах, — только так она сейчас и разговаривает.

Плутон

У нее действительно поэтический дар?

Диоген

Сейчас увидите.

Орлеанская девственница

Плутон

На каком языке она говорит?

Диоген

Что за вопрос! На французском, конечно.

Плутон

Как! Неужели на французском? А мне показалось — не то на бретонском, не то на немецком. Где она научилась такому странному французскому языку?

Диоген

Она лет сорок прожила в пансионе у некоего поэта.

Плутон

Плохо же он ее обучил!

Диоген

А платили ему исправно, и он жил на эти деньги в свое удовольствие.

Плутон

Зря платили! — Скажите, Орлеанская девственница, почему ваша голова так забита всякими мерзкими высокопарными словами? Ведь было время, когда вы думали только о спасении родины и стремились только к славе.

Девственница

Плутон

У меня от нее трещит в ушах!

Девственница

Плутон

О, небо, что за стихи! Едва она начинает их читать, как я чувствую, что у меня вот-вот лопнет голова.

Девственница

Плутон

Опять она читает! Нет, из всех героинь, которые сюда приходили, эта девственница самая невыносимая! Вот уж кто не внушает нежности! Все в ней дышит черствостью, сухостью; она скорее способна заморозить человека, чем пробудить в нем любовь.

Диоген

Однако пробудила ее в отважном Дюнуа.

Плутон

Она пробудила любовь в сердце Дюнуа?

Диоген

Конечно.

Весь вопрос в том, какая это любовь. Дюнуа так говорит о ней в поэме, посвященной этой удивительной деве:

Как хорошо здесь выражена страсть! И слова «жертва кроткая» так уместны в устах воинственного Дюнуа!

Плутон

Ну еще бы! После таких стихов сия добродетельная воительница может с полной безопасностью внушать любовь всем героям, которые только что отправились в галереи: я не боюсь, что это чувство слишком их разнежит. А теперь пусть она убирается: мне страшно, как бы она снова не начала читать стихи, а я уже не в силах их слушать. Ну вот, ушла. Кажется, здесь больше не осталось ни одного героя. Впрочем, я ошибся: за этой дверью кто-то стоит. Очевидно, он не слышал, что я приказал всем уйти! Ты знаешь его, Диоген?

Диоген

Это Фарамунд, первый французский король.

Плутон

Не могу разобрать, что он бормочет.

Фарамунд

Вы знаете, божественная Розамунда, что я полюбил вас, еще не дождавшись счастья познакомиться с вами, и что описания ваших прелестей, сделанного одним из моих соперников, оказалось достаточным для того, чтобы я безумно вами увлекся.

Плутон

Этот, как будто, влюбился в свою даму еще до знакомства с ней.

Диоген

Да, он ни разу ее не видел.

Плутон

Выходит, что он влюбился в портрет?

Диоген

Он даже и портрета ее не видел.

Плутон

Ну, если вы считаете, что и он в здравом уме, то я уж не знаю, кто тогда сумасшедший. — Скажите мне, вы, влюбленный Фарамунд, разве вы не радуетесь тому, что основали самое цветущее королевство во всей Европе и что одним из ваших преемников является король, который правит им сегодня? Почему вы так некстати вбили себе в голову принцессу Розамунду?

Фарамунд

Вы правы, сеньер. Но любовь…

Плутон

Любовь, любовь… Если тебе нравится преувеличивать несправедливости любви, ступай в галереи! Но что касается меня, то первого, кто заговорит со мною о ней, я съезжу скипетром по физиономии! — Кто-то сюда идет. Придется проломить ему голову.

Минос

Осторожнее! Разве вы не видите, что это Меркурий?

Плутон

Прошу прощения, Меркурий. Надеюсь, вы не собираетесь говорить со мной о любви?

Меркурий

Вы отлично знаете, что любовь меня никогда не интересовала. Правда, мне приходилось иметь с ней дело в интересах моего папаши Юпитера, и, помню, некогда я так хорошо усыпил беднягу Аргуса, что он до сих пор не проснулся. Плутон, я принес вам добрую весть. Стоило мне ввести в ваши владения артиллерию, как мятежники немедленно сдались. Никогда еще в аду не царило такого спокойствия, как сейчас.

Плутон

Божественный посланец Юпитера, вы возвратили мне жизнь! Но, во имя нашего близкого родства, скажите мне, бог красноречия, как вы допустили, чтобы на том и на этом свете установилась такая возмутительная манера разговаривать, которая властвует теперь повсюду, особенно в книгах, называемых романами? Как вы могли позволить величайшим героям древности изъясняться на этом языке?

Меркурий

Увы! Мы с Аполлоном теперь не в чести. Большинство нынешних писателей считают истинным своим покровителем некоего Феба — величайшего глупца на свете. Кстати, я хотел предупредить, что вас ввели в заблуждение.

Плутон

Ввели в заблуждение? Каким образом?

Меркурий

Вы считаете, что к вам приходили настоящие герои?

Плутон

Конечно, считаю, и у меня есть тому доказательства, так как все они заперты сейчас в галереях моего дворца.

Меркурий

Вы ошибаетесь, так как это не герои, а толпа бездельников, вернее — призрачных созданий фантазии, которые, будучи пошлыми копиями многих ныне живущих людей, имели наглость выдать себя за величайших героев древности. Однако их жизнь была очень недолговечна, и теперь они бродят по берегам Коцита и Стикса. Меня удивляет, что им удалось вас провести. Неужели вы не видите, что между ними и настоящими героями нет ни малейшего сходства? Их репутация зиждется лишь на мишурном блеске и лживой звучности слов, и стоит сорвать с них одежды, в которые. их облекли сочинители, как они предстанут перед вами такими, какими являются на самом деле. Я даже привел с собой одного француза из Елисейских полей, чтобы он опознал их, когда они будут разоблачены. Я убежден, что вы дадите на это согласие.

Плутон

Не только дам, но и прикажу проделать это тотчас же и именно здесь. Не будем терять времени. — Стража, разыщите всех, кто находится в галереях, и выпустите их через потайные двери на площадь. — А мы выйдем через эту стеклянную дверь на балкон, откуда нам будет удобно за ними наблюдать и с ними разговаривать. — Слуги, вынесите на балкон наши кресла. — Вы, Меркурий, сядете справа от меня, а вы, Минос, слева. Диоген пусть станет за нами.

Минос

Вот они идут сюда.

Плутон

Все ли они здесь?

Стражник

В галереях никого не осталось.

Плутон

Поспешите же на зов, вы, верные исполнители моей воли, — призраки, злые гении, демоны, фурии, все адские силы! Окружите этих лжегероев и разоблачите их!

Кир

Как! Вы приказываете разоблачить такого великого завоевателя?

Плутон

Увы, благородный Кир, придется вам примириться с этим.

Гораций Коклес

Как! Со мной, с римлянином, который защищал мост один против всего войска Порсенны, вы поступите так, словно я — карманный воришка?

Плутон

Ты у меня попоешь!

Астрат

Как! Вы подвергнете оскорблениям столь нежного и страстного галантного кавалера?

Плутон

Ты у меня увидишь царицу! Ну вот, все они разоблачены.

Меркурий

Где француз, которого я привел с собой?

Француз

Я здесь, сеньер. Каковы будут ваши приказания?

Меркурий

Посмотри на этих людей; ты с ними знаком?

Француз

Знаком ли я с ними? Да ведь почти все они — мои соседи, такие же буржуа, как я. — Здравствуйте, мадам Лукреция. — Добрый день, мосье Брут. — Добрый день, мадемуазель Клелия. — Здравствуйте, мосье Гораций Коклес.

Плутон

Сейчас твои буржуа получат, что им полагается. — Стража, никому не давать снисхождения! А когда их как следует выдерут плетьми, пусть всех отведут на берег Леты и утопят в самом глубоком месте, — и их самих, и их любовные записки, и галантные послания, и страстные вирши, и все многочисленные книги, вернее, груды бумаги, исписанной их нелепыми историями. — Ступайте же, бездельники, именовавшие себя столь великими героями. Вот вы и пришли к своему концу, или, правильнее сказать, к последнему действию комедии, в которой вы так недолго играли.

Герои

(с воплями убегая от плетей)

О, Лакальпренед! О, Скюдери!

Плутон

Если бы я мог сам их утопить! Но это еще не все. Минос, немедленно распорядитесь, чтобы такая же участь постигла всех подобных им в других областях моего царства.

Минос

С удовольствием принимаю это поручение.

Меркурий

А вот пришли настоящие герои и просят, чтобы их допустили к вам. Желаете их видеть?

Плутон

Я был бы очень рад, но меня так утомили глупости этих наглых самозванцев, что, с вашего разрешения, я прилягу сначала вздремнуть.

 

Письмо к господину Перро,

члену французской Академии

Сударь!

Так как публика знает о наших былых ссорах, следует ее оповестить и о нашем примирении; пусть ей будет известно, что эта распря на Парнасе похожа на столь мудро запрещенные предусмотрительностью короля дуэли, когда противники ожесточенно дрались, иногда нанося друг другу тяжелые увечья, а потом обнимались и становились искренними друзьями. Наша грамматическая дуэль окончилась еще благороднее, и я могу сказать — если мне разрешено будет процитировать Гомера, — что мы поступили подобно героям «Илиады», Аяксу и Гектору, которые, после жаркой схватки в присутствии греков и троянцев, превозносили один другого и обменивались дарами. Действительно, сударь, наш спор еще не пришел к концу, когда вы оказали мне честь, прислав свои сочинения, а я позаботился поднести вам свои. Мы тем более напоминаем героев поэмы, столь мало для вас привлекательной, что, обмениваясь любезностями, остаемся верными нашим убеждениям и вкусам, а именно, вы продолжаете не слишком высоко ставить Гомера и Вергилия, а я по-прежнему их страстный поклонник. Вот об этом-то и нужно поставить публику в известность; имея в виду эту цель, я, вскоре после нашего примирения, сочинил эпиграмму, которая быстро распространилась и, надо думать, дошла и до вас. Вот она:

Сударь, по этим стихам, где искренне выражены мои чувства, вы можете судить о различии, которое я делаю между вами и сочинителем трагедий, чье имя послужило мне для заострения конца эпиграммы. Нет человека, менее похожего на вас, чем он.

Но теперь, когда между нами восстановлены дружеские отношения и нет ни тени враждебности и горечи, позвольте мне, как вашему другу, спросить у вас, какие причины побуждали вас в течение столь долгого времени гневаться и нападать на самых прославленных авторов древности? Быть может, вам кажется, что у нас уделяют слишком мало внимания хорошим современным писателям? Но с чего вы взяли, что они находятся в пренебрежении? В каком еще веке так охотно рукоплескали новым хорошим книгам? Подумайте только, какие похвалы выпали на долю трудов Декарта, Арно, Николя и множества других превосходных философов и богословов, появившихся во Франции за последние шестьдесят лет в таком изобилии, что один лишь перечень их произведений мог бы составить отдельный небольшой том! А если говорить только о тех сочинителях, которые особенно близко касаются нас с вами, то есть о поэтах, то подумайте, какую славу стяжали Малерб, Ракан, Менар! Как восторженно были встречены творения Вуатюра, Сарразена, Лафонтена! Какими почестями — если мне позволят так выразиться — были осыпаны Корнель и Расин! И как все восхищались комедиями Мольера! Вы сами, сударь, можете ли вы пожаловаться на то, что не было воздано по заслугам вашему «Диалогу между Любовью и Дружбой», вашей «Поэме о живописи», вашему «Посланию о господине де Лакентини» и другим вашим отличным сочинениям? Правда, наши героические поэмы не встретили горячего приема. Но действительно ли это несправедливо? И разве вы сами не признаетесь в своих «Параллелях», что даже лучшая из этих поэм изобилует шероховатостями и натяжками, которые делают ее чтение невозможным?

Что же побуждает вас так восставать против древних? Боязнь, что подражание им испортит наших сочинителей? Но канете ли вы отрицать, что наши величайшие поэты обязаны успехом своих творений именно такому подражанию? Станете ли вы отрицать, что именно у Тита Ливия, Диона Кассия, Плутарха, Лукана и Сенеки Корнель почерпнул лучшие свои сюжеты и нашел те высокие идеи, которые помогли ему создать новый род трагедии, неизвестный Аристотелю? Ибо, с моей точки зрения, только так и следует рассматривать его самые совершенные произведения для театра, где он, выходя из рамок, установленных этим философом, думает не о том, чтобы рождать в зрителях ужас и сострадание, а о том, чтобы величием мыслей и красотой чувств вызывать восхищение, которое многим людям, в особенности молодым, куда доступнее, чем подлинно трагические страсти. Наконец, завершая этот несколько затянувшийся период и стараясь не отклониться от хода рассуждения, я спрашиваю у вас, сударь, разве вы не согласны, что Расина воспитали Софокл и Еврипид? Можете ли вы не признать, что тонкостям своего искусства Мольер научился у Плавта и Теренция?

Чем же в таком случае объяснить ваше ожесточение против древних? Мне кажется, я как будто начинаю понимать ваши мотивы. По-видимому, вы некогда встретили в свете кое-кого из тех лжеученых, которые, наподобие президента из ваших «Диалогов», изучают древних, чтобы обогатить свою память и, не обладая ни умом, ни правильным суждением, ни вкусом, ценят их только потому, что они древние. Они считают, что истинный разум способен говорить лишь по-гречески или по-латыни, а если произведение написано на менее благородном языке, этого уже достаточно, чтобы его осудить. Эти нелепые почитатели древности восстановили вас против всего, что в ней есть поистине изумительного: вы не могли себя заставить разделить чувства столь неразумных людей, даже когда сами по себе эти чувства вполне разумны. Такова, судя по всему, причина, толкнувшая вас написать «Параллели». Вы решили, что, обладая умом, которого эти люди лишены, без труда сможете при помощи некоторых, как будто основательных, доводов разбить ваших неискусных и слабых противников. Вам это настолько удалось, что, не вмешайся в сражение я, поле боя — если так дозволено выразиться — осталось бы за вами, поскольку лжеученые не смогли, а истинные ученые, по причине несколько преувеличенного высокомерия, не сочли нужным вам ответить. Позвольте мне, однако, напомнить вам, что великие писатели древности обязаны своей славой не одобрению истинных или ложных ученых, а непрестанному и единодушному восхищению разумных и утонченных людей всех веков и народов, людей, среди которых были и такие, как Александр Македонский или Цезарь. Позвольте мне также сказать, что среди наших современников Гомером, Горацием, Цицероном и Вергилием наслаждаются не только, как вы полагаете, Схревелиусы, Пераредусы, Менагиусы и, применяя выражения Мольера, прочие ученые на «ус». По моим наблюдениям, особенно восхищаются творениями этих великих писателей люди, наделенные недюжинным умом, равно как и люди, занимающие самое высокопоставленное положение. Если бы мне пришлось перечислить их, вас удивило бы, сколь многие из них носят прославленные имена, ибо вы нашли бы в этом списке не только Ламуаньона, д'Агессо, Тревиля, но и Конде, Конти, Тюренна.

Так неужели, сударь, столь утонченный человек, как вы, не может разделить вкус столь утонченных людей, как они? Конечно, может; и мы с вами придерживаемся не таких уж несходных взглядов, как вы полагаете. Действительно, что именно вы стараетесь установить в ваших многочисленных поэмах, диалогах и рассуждениях о древних и современных писателях? Не знаю, правильно ли я понял вашу мысль, но мне кажется, что она сводится к следующему. Вы стремитесь доказать, что наш век, или, точнее говоря, век Людовика Великого, по достижениям в области всех искусств и по расцвету изящной словесности не только может сравниться со всеми самыми блестящими веками древности, даже с веком Августа, но и превосходит их. Вам это может показаться странным, но я должен сказать, что полностью с вами согласен и что, если бы мои недуги и многочисленные занятия не отнимали всего моего времени, я охотно взялся бы за перо, чтобы подтвердить это положение. Правда, я употребил бы иные доказательства, чем вы, потому что у каждого свой способ доказывать, и, кроме того, внес бы ряд оговорок, не сделанных вами.

Я не стал бы противопоставлять, как это сделали вы, нашу нацию и наш век всем другим нациям и всем другим векам, вместе взятым. Такая затея, по моему мнению, обречена на провал. Я исследовал бы поочередно другие нации и другие века и, тщательно взвесив то, в чем они выше нас, и то, в чем мы их превосходим, смог бы, без сомнения, неопровержимо доказать наши над ними преимущества. Дойдя до века Августа, я сразу же честно признал бы, что у нас нет ни героических поэтов, ни ораторов, способных выдержать сравнение с Вергилием и Цицероном; я согласился бы, что наши лучшие историки меркнут рядом с Титом Ливием и Саллюстием; я не стал бы также защищать нашу сатиру и элегию, хотя у Ренье есть великолепные сатиры, а у Вуатюра, у Сарразена, у графини де Сюз — прелестные элегии. Но вместе с тем я показал бы, что в трагедии мы значительно превосходим римлян, которые могут противопоставить множеству прекрасных французских трагедий несколько скорее напыщенных, чем глубоких декламаторских произведений предполагаемого Сенеки, а также «Тиеста» Вария и «Медею» Овидия, имевших в свое время некоторый успех. Я указал бы на то, что в этом веке не только не было ни одного комического- поэта, превосходящего наших, но вообще не было ни одного, чье имя стоило бы запомнить, поскольку Плавт, Цецилий и Теренций умерли в предшествовавшем веке. Я отметил бы, что если у нас нет такого несравненного одописца, как Гораций — единственный лирический поэт римлян, — то имеется достаточно сочинителей, не уступающих ему ни в изяществе, ни в точности выражений, сочинителей, чьи труды, взятые вместе, потянут на весах поэтических достоинств, быть может, не меньше, чем пять книг од, оставшихся нам от этого великого стихотворца. Я отметил бы, что есть такие роды поэзии, в которых римляне не превосходят нас по той простой причине, что они вообще не имели о них представления, как, например, поэмы в прозе, называемые нами «романами»; в этой области у нас есть превосходные образцы, если не говорить, конечно, о заключенной в них сомнительной морали, почти всегда порочной и опасной для молодых душ. Я смело стал бы утверждать, что если взять век Августа на всем его протяжении, то есть от Цицерона до Корнелия Тацита, то мы не найдем среди римлян ни одного философа, которого можно было бы, с точки зрения знания физики, поставить рядом с Декартом и даже Гассенди. Я доказал бы, что по широте и глубине познаний Варрон и Плиний — их единственные ученые писатели — кажутся ничтожными в сравнении с нашими Биньонами, Скалигерами, Сомезами, отцом Сирмоном и отцом Пето. Я с удовольствием отметил бы вместе с вами ограниченность их сведений в области астрономии, географии и навигации. Я предложил бы назвать мне хотя бы одного хорошего римского зодчего, — не считая Витрувия, который к тому же скорее неплохой ученый архитектор, чем искусный строитель, — хотя бы одного хорошего скульптора, хорошего живописца-римлянина, ибо все, кто прославился в этих областях, были греками из Европы или Азии, приехавшими показать римлянам свое искусство, о котором те не имели, можно сказать, ни малейшего понятия.

Между тем, весь мир сейчас любуется произведениями Пуссена, Лебрена, Жирардона, Мансара и говорит о них. Я мог бы добавить к этому многое другое, но, думается мне, и того, что сказано, достаточно, чтобы вы поняли, как бы я обошелся с веком Августа. Если бы от сочинителей и искусных мастеров мне пришлось перейти к героям и высоким властителям, я, возможно, вышел бы из положения с еще большим успехом. Во всяком случае мне, безусловно, нетрудно было бы показать, что Август римский ни в чем не превосходит Августа французского. Из всего вышеизложенного вам должно быть ясно, сударь, что в сущности мы придерживаемся одинаковых взглядов на то уважение, которое должно быть оказано нашей стране и нашему веку, только рассуждаем на этот счет не одинаково. И, нападая на «Параллели», я нападал не на содержащиеся в них мысли, а на высокомерную и презрительную манеру, с которой ваши аббат и шевалье говорят о писателях, достойных, с моей точки зрения, даже когда мы их укоряем, высочайшего и почтительнейшего уважения и восторга. Таким образом, чтобы упрочить наше согласие и в корне уничтожить повод для возможных распрей, нам обоим следует теперь окончательно излечиться, вам — от чрезмерного желания унижать славных писателей древности, мне — от излишней склонности бранить дурных или даже посредственных писателей нашего времени. И к этому мы должны приложить все наши усилия. Но даже если мы и не достигнем этого, все же обещаю вам, что я, со своей стороны, ничем не нарушу нашего примирения и, если только вы не заставите меня читать «Хлодвига» или «Девственницу», предоставлю вам критиковать сколько вашей душе угодно «Илиаду» и «Энеиду»; я буду восхищаться ими, не настаивая на том, чтобы вы воспылали к ним той страстной любовью, похожей на обоготворение, которой от вас требуют, судя по вашей жалобе в одной из поэм, и которую, по-видимому, действительно испытывал к «Энеиде» Стаций, обращавшийся к себе так:

Вот, сударь, о чем мне хотелось поставить в известность публику. А для того чтобы она была досконально обо всем осведомлена, я имею честь писать вам это письмо, которое не премину напечатать в новом издании моих сочинений, как большом, так и малом. Я бы очень желал смягчить некоторые насмешки, вырвавшиеся у меня в «Размышлениях о Лонгине»; но я счел это бесполезным, так как они были напечатаны в двух предыдущих изданиях, к которым, несомненно, кое-кто пожелает прибегнуть, точно так же как и к могущим появиться без моего ведома изданиям, выпущенным в других странах, где, вероятно, все будет изображено так, как оно было прежде. Поэтому я считаю, что наилучший способ загладить нанесенную мною вам маленькую обиду — это выразить здесь мои истинные к вам чувства. Я надеюсь, вы одобрите мое решение и не посетуете на меня за то, что я взял на себя смелость включить в это последнее издание письмо, написанное вам прославленным господином Арно по поводу моей десятой сатиры.

Ибо прошу вас, сударь, вспомнить, что указанное письмо, дважды опубликованное в собраниях трудов этого великого человека, защищает меня от вашего предисловия к «Апология женщин», в котором вы упрекаете меня не только в неправильных рассуждениях и грамматических ошибках, но и вините в употреблении грубых слов, многочисленных непристойных выражений и в злословии. Настоятельно прошу принять во внимание, что такие упреки задевают честь, и обойти их молчанием — значило бы до какой-то степени признать их справедливость. Поэтому я должен был в новом издании либо сам защитить себя, либо включить в него письмо, которое так достойно меня защищает. К тому же, письмо господина Арно написано с такой учтивостью и уважением по отношению к тому, против кого оно направлено, что, с моей точки зрения, порядочный человек не может на него обидеться. Поэтому, повторяю, я льщу себя надеждой, что вам не будет неприятно увидеть его в новом издании моих трудов. Пусть мое откровенное признание в том, что лишь раздражение на критику, помещенную в ваших «Диалогах», заставило меня наговорить вещей, которых лучше было бы не говорить, побудит также и вас сознаться в том, что только под влиянием неудовольствия, вызванного моими нападками в десятой сатире, вы усмотрели грубости и злословие там, где их нет. Прошу вас верить, что я отношусь к вам с подобающим уважением и вижу в вас не только блестяще одаренного человека, но и одного из самых достойных и исполненных чувства чести людей во Франции.