Клеманс:

— Будь я на вашем месте, мсье Эрбуаз, сходила бы к другому врачу. Вы никак не избавитесь от ишиаса, это ненормально. Сами видите, уколы не действуют. Так недолго и инвалидом стать.

Инвалид — пугающее слово, инвалид, читай — недееспособный. Я возмущенно спорю, как будто, если заставлю Клеманс признать, что она преувеличивает опасность, болезнь отступит. Мне так необходима отсрочка — из-за Люсиль! Я обещаю обратиться к другому эскулапу, и Клеманс хвалит доктора, который пользует Рувра.

— А кстати, как он себя чувствует?

— Не хуже, чем обычно.

Она бросает взгляд на дверь туалетной комнаты, словно подозревает, что председатель мог спрятать там своего соглядатая. Клеманс вообще склонна к таинственности.

— Здоровым председателя, конечно, не назовешь, — заявляет она, понизив голос, — но он еще и наигрывает, уж вы мне поверьте!

— И зачем бы он стал это делать?

— Как зачем? Чтобы тиранить свою бедную жену! Не хочу наговаривать, но мне иногда кажется, что он ее за что-то наказывает. Некоторые мужчины не умеют прощать.

Последнее замечание Клеманс так меня потрясает, что я решаю перевести все в шутку.

— У вас, как я посмотрю, совсем не осталось иллюзий насчет «сильной половины» рода человеческого?

— Не осталось! И очень давно. Я точно знаю, что мсье Рувр может ходить — когда захочет. Вчера Фернанда видела его в коридоре.

— В котором часу?

— Около половины третьего.

— Я думал, он в это время отдыхает.

— Если и так, никто и ничто не может помешать ему прогуливаться по коридору, когда мадам Рувр уходит.

Все утро я размышлял над словами Клеманс. Жонкьер и Рувры составляли странное трио. Что за драма между ними разыгралась? Если Рувр ревнив, он, должно быть, безумно страдает, когда Люсиль отсутствует. Именно поэтому ему и не сидится в комнате, его гложут мучительные подозрения и тревога, и он, превозмогая боль, ходит по коридору. Или притворяется спящим и следит за Люсиль сквозь ресницы, догадываясь по ее осторожным движениям, что она готовится уходить. Что она наденет? С кем встречается? Что скрывается за идеей обновления библиотеки? Ревность? Как мне это знакомо! Хочется ударить, избить, придушить. О да, мне это знакомо!

Рувр, конечно, не слишком опасен — во всяком случае, физическая угроза от него не исходит. Опасаться следует проницательности бывшего судьи, его привычки «зондировать» мозги окружающих. Если мы, не приведи господи, встретимся, должен ли я испытать укол совести, почувствовать вину за адюльтер? Я сознательно утрирую, чтобы заставить себя не терять бдительности. Ситуация, увы, безвыходная: ни она, ни я покинуть «Гибискус» не можем. Мы обречены встречаться. Даже если Люсиль попросит пересадить ее за другой стол — что неизбежно вызовет пересуды, — мы будем сталкиваться в лифте, в парке, в коридоре на нашем этаже, у автобусной остановки, в городе…

Коротко говоря, круг замкнулся. Не только для нас — для всех остальных тоже. В этом доме живут люди, бывшие когда-то в ссоре, помирившиеся и ставшие неразлучными, потом снова отдалившиеся друг от друга, пребывающие в состоянии вечного влечения-отторжения. Никто не может вырваться из плена обстоятельств. Попытайся я, говоря высоким стилем, «бежать от нее прочь», она этого не поймет, и мы неизбежно рано или поздно встретимся снова. К чему сопротивляться? Конечно, меня влечет к Люсиль. Доказательство? Она не пришла в библиотеку, как обещала, и я промучился всю вторую половину дня, потому что по-прежнему плохо справляюсь с чувствами и оттого уязвим.

Не появилась она и за ужином. Что же случилось? Рувр не отпустил ее в столовую? Я придумываю всяческие объяснения, в этом со мной никому не сравниться. Моя фантазия безгранична. Если Рувру известно, что на самом деле произошло на террасе (а такую возможность исключать нельзя!), им нелегко находиться наедине друг с другом. Насколько же спокойней я чувствовал себя до их появления в «Гибискусе»! Я усыхал, скукоживался от скуки, но в моей жизни не было ни страха, ни тревоги. Я принадлежал себе. Смерть Жонкьера лишила меня главного средства защиты — безразличия. Я снова познаю́ нетерпение, надежду, ожидание и начинаю ненавидеть Рувра. Глупо до слез!

Сегодняшний день был наполнен разнообразными эмоциями. Не хочу упустить ни одну деталь. В два часа я пришел в библиотеку, приготовил этикетки и начал снимать с полок авторов на «Б». В четверть третьего появилась она.

— Здравствуйте, Мишель. Простите за вчерашний «прогул». Вы, наверное, понимаете, это произошло не по моей вине.

Подтекст ясен: «Мой старикашка вел себя еще невыносимей, чем обычно». Смуты в душе как не бывало. Я весело принимаюсь за работу. Мы классифицируем, клеим этикетки. Мы товарищи. Я хочу, чтобы мы были товарищами — и только. Мы перекидываемся несколькими безобидными фразами, а потом я вдруг настораживаюсь. Открываю дверь. Никого. Прислушиваюсь. Все тихо.

— Показалось, что кто-то прошел мимо, — объясняю я. — Не хочу, чтобы нам помешали.

На ее лице ни тени страха, только искреннее удивление.

— Но кто бы мог прийти сюда?

Я не осмеливаюсь произнести «ваш муж». Все мои страхи и сомнения улетучиваются. Я забываю вчерашние терзания. Мы заканчиваем с «В», «С» и «D». На «Е» и «F» писателей нет, можно переходить к «G». Жюльен Грин. На полке стоит второй том его «Дневника».

— Какая жалость! — восклицает она. — Не могли бы мы купить продолжение? Очень увлекательное чтение.

Увлекательное… Какое банальное слово… Неужто она глуповата? Или это я слишком «филологичен»?

— Буду рад снабдить вас недостающими томами.

— Как чудесно, Мишель, спасибо за предложение.

— Я могу дать их вам прямо сейчас. Идемте. Работа подождет.

Мы едем на лифте вниз. Она стоит так близко, что я мог бы поцеловать ее. Нелепая мысль. Смешная. Сладко-непристойная. Двери открываются, мы выходим, я иду первым, Люсиль следует за мной. У дверей своей квартиры она останавливается.

— Я буду ждать вас здесь, — тихо произносит она.

— Перестаньте! Чего вы испугались?

Возможно, Рувр стоит за дверью. Вдруг он откроет? Она колеблется. Что выбрать — долг или… Или что? Любопытство перевешивает, ей хочется узнать, как я живу, продлить этот миг смятения.

— Только быстро, — шепчет она.

Мы бесшумно открываем дверь, входим, она замирает в центре кабинета, быстро оглядывается.

— Боже, какая чудесная у вас библиотека!

— Идите сюда. Не бойтесь. Мой Грин вот на той полке.

Люсиль рассматривает книги, которые я выбрал в спутники последнего этапа своей земной жизни.

— Вы настоящий интеллектуал, — произносит она почтительным тоном. — Я довольствуюсь лауреатами года и легким чтивом — Труайя, Сесброн, ну, вы понимаете… О, что это? Эрбуаз?

Она берет в руки два моих романа, открывает на первой странице, читает, не веря глазам: Мишель Эрбуаз — и поворачивается ко мне.

— Они ваши?

— Мои. Я написал их очень давно. Мне было… сейчас вспомню… то ли двадцать четыре, то ли двадцать пять лет…

— Могу я их взять?

Она настаивала. Я был счастлив, что меня «разоблачили» безо всяких на то усилий с моей стороны, и не стал играть в скромность.

— Берите. — Я киваю, лучезарно улыбаясь. — Но с одним условием: не давайте читать мужу. Пусть это останется нашей маленькой тайной.

— Даю вам слово, Мишель.

Люсиль взволнована, смущена, благодарна. Она в восхищении от встречи с «живым» писателем. Умерь-ка пыл, старина! Мадам Рувр наверняка повидала других литераторов — дамы из чистого снобизма посещают встречи с авторами бестселлеров и потом стоят в очереди, чтобы получить автограф. Здесь и сейчас я кажусь ей редкой птицей, которая по немыслимому везению вдруг спустилась ей на руку.

— Спасибо, — повторяет она. — Я скоро их верну. Есть и другие?

— О чем вы?

— Неужели вы написали всего два романа?

— Именно так. Не было времени продолжать… работа… обязанности… Придется мне пересказать вам всю мою жизнь.

Я смеюсь — мне весело, в голову приходит мысль: «Не упусти свой шанс: узнав все о твоем прошлом, она будет просто обязана рассказать о себе, и ты все выяснишь… о Жонкьере!»

Я провожаю Люсиль до двери, целую ей кончики пальцев — по-дружески.

— До завтра?

— До завтра, — отвечает она.

— Обещаете?

— Обещаю.

Она появляется за ужином, одетая в простое платье, с бриллиантами в ушах. Вильбер дуется — он перехватил «особую» улыбку, которую адресовала мне Люсиль. Я чувствую его досаду. Разговор за столом получается рваный. Люсиль неосмотрительно называет меня по имени, и Вильбер окидывает нас подозрительным взглядом. Я незаметно толкаю Люсиль локтем. Не скажу, что мы настроены проказливо, скорее, чувствуем себя сообщниками. Вильбер глотает свои пилюли и удаляется. Мы облегченно смеемся.

— Я допустила промах, да? — спрашивает она. — Ну и пусть! Я не обязана ему отчетом. Знаете, Мишель, я начала читать вашу книгу — «Наблюдателя», правда, прочла всего сорок страниц — Ксавье то и дело отрывал меня…

— Вам понравилось?

— Очень.

— Спасибо.

— Почему вы бросили писать?

Я заказываю два кофе, чтобы обдумать ответ. Буду предельно честен. Правда, и ничего, кроме правды.

— По трусости. Я считал литераторство богемным ремеслом. Мне хотелось разбогатеть, и я преуспел. Заработал очень много денег, что не мешает мне стариться с пустыми руками.

Она соскребает краешком ногтя какое-то едва заметное пятно со скатерти и задумчиво повторяет: «С пустыми руками!» Не стану произносить избитую фразу об обломках кораблекрушения, она не этого ждет. Люсиль не была бы женщиной, если бы не хотела узнать все о моих любовных приключениях, и я бросаюсь головой в омут.

— Я был женат, как и все. Мою жену звали Арлетт.

— Она была хороша собой?

— Думаю, да.

Люсиль отвечает нервным смешком.

— Но вы не уверены. Мужчины странные существа. Что дальше?

— У меня был сын. Он не захотел работать со мной и стал пилотом «Эр Франс». Я много ездил. Он летал по миру. Потом мы окончательно потеряли связь друг с другом. Он женился в Буэнос-Айресе и вскоре погиб, оставив вдову и маленького сына, Хосе Игнасио.

— Как это печально, мой бедный друг! Наверное, вы нашли утешение в общении с внуком?

— Я никогда его не видел. И незнаком с его матерью. Они живут в Аргентине. Время от времени, очень редко, я получаю от него письма.

— Сколько лет Хосе Игнасио?

— Он родился в пятьдесят втором, значит, сейчас ему двадцать шесть. Внук не балует меня своим вниманием, я даже не знаю, чем он занимается.

— А ваша жена?

— Она меня оставила. Без предупреждения.

— Мне очень жаль…

Я положил ладонь на ее руку — нужно было пользоваться моментом.

— Жалеть не о чем. Все давно в прошлом. Я излечился. И больше ничего не жду.

Фразы такого рода всегда достигают желаемого эффекта. Люсиль кидается меня спасать.

— Не говорите так! — восклицает она. — В конце концов, жизнь не похожа на жестокую мачеху. С вашим талантом нельзя предаваться подобным мыслям.

— Я больше не испытываю желания писать. Зачем? Для кого? У меня даже друзей не осталось.

Я бросаю на нее незаметный взгляд. Как она отреагирует? Люсиль краснеет.

— Вы не слишком любезны, — с укором в голосе тихо произносит она. — Мы не так давно познакомились, и все-таки я чуточку больше, чем соседка по пансиону! Я ваша читательница. Разве это ничего не значит?

Нужно немедленно развить преимущество — ради достижения цели можно сдобрить искренность капелькой лжи.

— Простите, моя дорогая! Ваша дружба очень важна для меня. Позвольте сделать признание… я уже несколько дней не чувствую себя несчастным — по очень глупой причине… Здесь никому не было до меня дела… а потом появились вы. Любой, даже самый маленький знак внимания способен привнести свет в жизнь человека моего возраста.

Она отвечает — не сразу, и ответ дается ей непросто:

— Я понимаю… Если бы вы только знали, как я вас понимаю! Вы очень точно подметили — насчет простого знака внимания…

Ее голос дрожит, она не может закончить. Резко встает, хватает сумочку и выбегает. Готов поклясться, что в лифте она плачет, и эта мысль доставляет мне удовольствие. Я «попался», но и сам не упустил добычу. Нам не нужны ни признания, ни прочая дребедень, которая обычно предшествует роману. Ах, Люсиль, как это чудесно, когда вам идет семьдесят шестой год! И как ты была права, избавившись от Жонкьера и одновременно избавив меня от моих фантазий! Смерть одного вдохнула жизнь в другого. Нам придется опасаться Рувра. И пусть мы можем себе позволить самую малость — несколько взглядов за столом, пару фраз под неусыпным оком Вильбера, одно-другое свидание в библиотеке или где-нибудь еще, — для нас все равно начинается новая жизнь. Я прощаю тебе все и сразу, дорогая Люсиль. Милая моя Люсиль. После стольких лет безнадежного воздержания я имею полное право упиваться словами, пьянеть от нежности! Да здравствует грядущая бессонная ночь. Я открыл выходящее в сад окно, и звезды остудили мой разгоряченный лоб.

09.00.

Я счастлив!

18.00.

Я счастлив!

22.00.

С чего начать? Мне так много нужно сказать, но я не тороплюсь и все хожу и хожу по комнате, не обращая внимания на пульсирующую боль в бедре. Мне трудно усидеть на месте. Я снова чувствую себя двадцатилетним и задыхаюсь от радости, восторга, возбуждения жизненных сил. Так дальше продолжаться не может — мой организм этого не выдержит. Я просто обязан соблюдать строгую писательскую дисциплину, рассказать обо всех событиях последовательно.

Первое воспоминание — самое волнующее. Я был в библиотеке. Ждал, снедаемый мучительным страхом, забыв о пятидесяти годах пустых забот, бессмысленных обязанностей, успеха, печалей и безропотного смирения. Она вошла. Остановилась, и мы посмотрели друг другу в глаза. О, что это был за взгляд! Никогда его не забуду. Я сделал два шага по направлению к ней, и все смешалось. Помню только, что обнимал Люсиль, зарывшись лицом в ее волосы, а она шептала срывающимся голосом:

— Ах, Мишель! Что с нами происходит?.. Что происходит?..

Воспоминание номер два — поцелуй. Оно и сейчас вызывает у меня растроганную улыбку. Этакий «подростковый» поцелуй — в висок, в щеку, благопристойный поцелуй, благоуханный, сулящий — потом, когда-нибудь — лобзание в губы.

— Я должна немедленно сесть, Мишель. Ноги меня не держат.

Я хватаю стул. Помогаю ей сесть.

— Закройте дверь, умоляю, — шепчет она. — Так мне будет спокойней.

Я дважды повернул ключ в замке и вернулся к ней. Мы чувствовали себя неловкими, нами овладела робость. Боялись заговорить, разрушить каким-нибудь словом то, что между нами родилось. Я пока не понимаю, что это за чувство, но оно огромное и хрупкое, полуулыбка-полуплач. Я сидел на краешке стола и обнимал ее за плечи. Нам требовался тактильный контакт, чтобы пережить несколько ближайших минут и плавно перейти от экзальтации к нежной дружбе, нам дано ощутить горячку страсти, но мы слишком стары, чтобы быть наивными. Некоторых жестов и слов следовало избегать. Требовалось изобрести своего рода очарованную улыбку. Она протянула ко мне руку.

— Мишель! Разве это возможно… Все случилось так быстро! Получается, мы оба были глубоко несчастны! Что вы обо мне подумаете?

Я сжал ей руку, чтобы успокоить, и прошептал в самое ушко:

— Не тревожься, моя милая Люсиль.

Обращение на «ты» поразило ее. Она откинула голову, чтобы видеть мое лицо. Я рассмеялся открытым, искренним смехом, желая прогнать все ее сомнения.

— Любовь — веселая тайна. Нужно принимать ее как дар и не терзаться пустыми сомнениями. Вас тревожат мысли о муже? Так давайте поговорим о нем. И уничтожим прошлое.

И вот, наконец, последнее воспоминание: разговор, который временами напоминал исповедь.

— Я выходила замуж дважды.

— И оба раза неудачно, не так ли?

— Да. Спасибо, что поняли. Моим первым мужем был… нет, вы не поверите…

— Ошибаетесь. Это был Робер Жонкьер.

— Вы дьявол! — восклицает она.

— Дьявол, — весело соглашаюсь я, — дьявол, заглянувший в «Кто есть кто». Продолжайте, прошу вас.

— Робер… Вы успели узнать его… Я жестоко ошиблась, выйдя замуж за этого человека.

— Вы его любили?

— Конечно, любила… Но чувство быстро прошло. Потом началась война, и появился повод для развода. Робер не упустил возможности нажить деньги, торгуя на черном рынке. Он спекулировал зерном и действовал очень ловко, умел угодить всем. Я была в курсе и после освобождения предложила ему сделку: или ты соглашаешься на мои условия, или я на тебя доношу.

— Вы бы это сделали?

— Без колебаний. У меня не такой уж и покладистый характер.

— Я это запомню.

— Не беспокойтесь, Мишель, вам я доверяю! Нас развели, и он взял вину на себя, хотя после суда посмел мне угрожать. Знаете, как это бывает: «Ты еще обо мне услышишь! Я не забуду и не прощу!..» — и много разных других слов. Мы совершенно потеряли друг друга из виду, и через несколько лет, в доме моих друзей, я познакомилась с Ксавье.

— И влюбились с первого взгляда? — натужно пошутил я.

— Нет, все было совсем не так. Ксавье хотел на мне жениться, был очень настойчив, и я уступила, хоть и не сразу. Он оказался ужасно ревнивым и очень скоро сделал мою жизнь невыносимой. В суде Ксавье часто выносил обвинительные приговоры ревнивцам, но сам был куда хуже тех, кого отправлял в тюрьму.

— Бедная вы моя… Он знал о Жонкьере?

— Естественно. Я ничего от него не скрыла, и Робера он ненавидел особенно сильно. Сами понимаете, что я испытала, встретившись в «Гибискусе» с бывшим мужем.

— Вы ничем себя не выдали.

— Я сдержалась, но чувствовала себя просто ужасно. Сначала у меня теплилась надежда, что Робер перестал питать ко мне жгучую злобу, ведь прошло так много лет! Увы, я ошибалась. Он подкараулил меня в парке и устроил отвратительную сцену, заявил, что желает встретиться с Ксавье.

— Но зачем?

— Я даже вообразить себе этого не могу, но он поставил меня в чудовищное положение! Все это так мучительно, Мишель, давайте сменим тему! Я не хочу омрачать паше общение.

Она вдруг откинулась назад, ее лицо оказалось совсем близко, мы поцеловались, но носы так нам мешали, что это вызвало дружный веселый смех.

— Боже, до чего мы неловкие! — сказал я. — Вот что значит отсутствие практики. Ничего, все получится, давайте повторим.

На сей раз все действительно получилось, и второй поцелуй вышел потрясающим. Еще месяц назад я посмеялся бы над собой, вообразив — только вообразив! — подобную сцену. Скажу больше: я бы назвал себя старым дураком, но теперь крепость пала. Да, я выставлял Рувра тираном, ронял собственное достоинство, вел себя как неразумный мальчишка, но мне было плевать. Я ощущал внутри себя токи жизни. Был первым мужчиной на Земле, обнимающим первую женщину. Люсиль отодвинулась, взглянула на часы и ойкнула.

— Боже, уже двадцать минут четвертого! Я должна бежать. Прогоните меня, Мишель, сама я не уйду.

Я держал зеркало, пока она подкрашивала губы и пудрила носик, как сделала бы в спальне, наедине с любовником, а потом стерла остатки помады с моего лица.

— Завтра, здесь же, — сказал я.

— Постараюсь, но ничего не обещаю. Вы же знаете, я от себя не завишу.

Я обвел взглядом комнату. Обстановка была убогой — простые деревянные стеллажи и плетеные стулья, купленные на какой-нибудь распродаже.

— Не самое уютное место, — улыбнулась Люсиль, — но оно наше.

Я почувствовал в ее словах оттенок горечи, ободряюще улыбнулся и вышел следом.

— Спасибо за подаренную радость, Мишель. Я, пожалуй, пропущу ужин — иначе все заметят, как я счастлива. Верно?

— Еще как верно!

— Не пугайте меня… Он ничего не заподозрит?

— Конечно, нет. Идите с миром и ничего не бойтесь… девочка моя.

Она послала мне воздушный поцелуй и быстро пошла к лифту. Я чувствовал себя таким усталым и старым, что даже пробормотал: «Остановись! Все это тебе больше не по силам!»

Я вернулся к себе, тяжело приволакивая ногу, решил, что тоже не пойду ужинать, сел и тщательно записал наш разговор. Когда речь зашла о Жонкьере, Люсиль решила сменить тему. Все ясно как божий день. Но мне нет дела до смерти Жонкьера. Главное, что она меня любит!

Я в который уже раз не смогу заснуть. Как интерпретировать слова Люсиль? Я принюхиваюсь, тыкаюсь в них носом, как старый недоверчивый лис. Виновна? Невиновна? Не могу решить. Председатель наверняка изрек бы: «Признана виновной!» Я же заявляю: «Оправдана, ибо сомнения толкуются в пользу обвиняемого!»

Где-то звенит звонок. У меня так натянуты нервы, что слух обострился до предела. Возможно, председателю понадобились услуги Клеманс. Если он, не дай бог, совсем сляжет, я лишусь общения с Люсиль и моя и без того нелепая жизнь станет совсем невыносимой. Да, именно так. Я храбрился и сам не понимал, как сильно боюсь смерти. Боюсь настолько, что готов ухватиться за соломинку. Любовь? Ладно. Почему бы и нет? Наступает «час волка», когда любая мысль причиняет боль. Я выдохся, но не могу оторваться от своего дневника. Что нам сулит будущее? Бог весть… лучше об этом не думать.

09.30.

Клеманс:

— Вы сегодня бодро настроены, мсье Эрбуаз. Не то что этот бедняга Вильбер. Язва совсем его замучила. Сегодня ночью он снова меня вызывал. Я все время повторяю: «Знаете, мсье Вильбер, вам станет легче, если перестанете травить себя тоннами лекарств!» — да где там… Он ведь упрям как осел, тут уж ничего не поделаешь. Между прочим, мсье Вильбер в ужасных отношениях с сыном — если его можно так назвать! — тот вечно прибедняется, клянчит деньги… Раньше старики — к вам это не относится, мсье Эрбуаз! — были куда счастливей, потому что никто не пытался искусственно продлевать им жизнь, а теперь их превратили в идиотов.

Когда Клеманс так расходится, лучше ее не перебивать, но сегодня она меня раздражает. Я жажду остаться в одиночестве и начать избывать мертвое время, оставшееся до вечера. Состояние глухой безнадежности, в котором я так долго пребывал, было по большому счету куда менее мучительным, чем сегодняшнее лихорадочное ожидание. Я пытаюсь вспомнить, что чувствовал перед свиданиями с Арлетт, и мне кажется, что тогда все было иначе. Начнем с того, что между нами никто не стоял. Арлетт не была запретным плодом. Я наслаждался восхитительным ощущением свободы. Моя любовь была мирной, удобной, полной уверенности в завтрашнем дне. А вот с Люсиль…

Нет, смерть не гонится за мной по пятам, но срок уже отмерен, а я глупо, попусту трачу бесценные часы и хожу по кругу в ожидании момента, когда смогу снова обнять ее. Едва сойдясь, мы снова расстанемся, и так будет завтра и послезавтра… час в оазисе любви и двадцать три — в безводной, безжизненной пустыне разлуки!

Вектор моего внутреннего бунта изменился — его провоцирует не скука, а нетерпение, — но суть осталась той же: я никогда не призна́ю себя стариком!

22.00.

Она пришла. Мы не работали. Сидели, держались за руки и много говорили. Наше прошлое было первым взаимным даром. Возможно, каждый слегка приукрасил свое, чтобы сделать его более ценным. Мы поведали друг другу о наших разочарованиях и страданиях, и в этом была доля самолюбования, как если бы лукавая судьба уберегла нас от испытаний, чтобы отдалить триумфальную коду. Любовь подобна поиску Грааля — даже в том случае, когда доблестный рыцарь вместо копья опирается на трость!

Радость узнавания любимой женщины… Ты слушаешь, угадываешь некоторые черты ее характера. Она в отличие от меня не склонна к самоанализу и бесконечному самокопанию. Она прямая, энергичная, простая и резкая. Я — третий мужчина в ее жизни, тот самый мужчина! Ее женский ум занят конкретным делом — она решает, как наилучшим образом организовать нашу жизнь. Этот маленький зал нужно будет в самом скором времени открыть для посетителей. Мы не сможем затянуть работу по упорядочиванию и классификации книг. Так где же мы будем видеться? Уж точно не в пансионе, об этом и речи быть не может! Значит, в городе? Не займусь ли я поиском какого-нибудь маленького кафе или чайного салона, где бывают в основном туристы?

«Главное для меня, чтобы мы виделись каждый день». Она сумеет высвободить время. Если понадобится, «скормит» своему церберу снотворное.

— Он и так его принимает, — замечаю я.

— Я удвою дозу, — обещает Люсиль.

Она, конечно, преувеличивает, чтобы доказать мне свою любовь. Я тороплюсь внести коррективы: не стоит, мы должны быть осторожны, чтобы муж ничего не заподозрил.

— Хорошо, что у вас хватает благоразумия на нас двоих. По-моему, я заслужила поцелуй, Мишель, — в качестве компенсации.

Она жаждет ласк, как женщина, которой долго пренебрегали. А я?.. Что ощущаю я? Былые чувства вернулись, хотя пыла в них, конечно, поменьше. Тело Люсиль осталось гибким и упругим, я нежно обнимаю ее за тонкую талию, но пока не решаюсь даже подумать, что эта женщина принадлежит мне. Не стоит торопиться, пусть отношения развиваются неспешно. Я старомоден и не готов нарушать приличия… без внутренней борьбы. Ее поцелуи волнуют меня, они чисты, даже наивны, в них есть юная самозабвенность. Я почти готов взмолиться: «Не так быстро! Я за вами не поспеваю!» Час пролетел, как единый миг, нам пора расставаться. Мы на пять минут возвращаемся к работе над каталогом, целуемся и «надеваем» на лица благопристойно-непроницаемое выражение.

— Я нормально выгляжу?

— Безупречно!

Можно появляться на людях. К нашему живейшему удовольствию, Вильбер к ужину не выходит. Мы сидим за столом, и самые простые слова и обыденные фразы наполняются тайными смыслами, сквозь банальности проступает нежность. Мы обсуждаем новую пансионерку, занявшую покои Жонкьера. Миссис Алистер привезла с собой три чучела кошек и дни напролет с ними беседует.

— Боже, как мне жаль всех этих несчастных, — вздыхает Люсиль. — Страшно подумать, что и мы могли бы уподобиться им, если бы…

Она накрывает мою руку ладонью, шепчет: «Спасибо, Мишель» — и заводит разговор о сестре, которая живет в Лионе, и брате — он инспектор почтового ведомства. Я начинаю представлять себе окружение Люсиль, хотя «темные места» еще остаются, как на снимке в ванночке с проявителем… Она пока ни слова не сказала о своем раннем детстве. Я должен знать о ней все, чтобы заполнить долгие часы одиночества. Скарлатина и свинка интересуют меня ничуть не меньше ссор с Рувром. Я тороплюсь завладеть мыслями и воспоминаниями Люсиль и открыто заявляю о своих претензиях.

— Я вся в вашей власти, Мишель.

Смысл фразы совершенно ясен. Я глажу ее запястье, давая понять, что все понял и очень тронут. Это чистая правда. Впечатления последних дней очень меня утомили. Я запиваю таблетку нембутала анисовым отваром, чтобы спокойно и крепко проспать всю ночь. Любовь подобна большому псу, которого время от времени нужно вышвыривать за порог.